Старик Архиереев остановил моторку недалеко от устья безымянного притока Вилюя. Здесь, в прибрежных кустах, пряталась небольшая пристань, сложенная из полудюжины распиленных на плахи брёвен. Архиереев привязал лодку к торчащей из воды жердине, но не спешил выбираться на берег.
В густых ветвях колокольчиком звенела невидимая птаха. Ветерок шелестел подрастающей береговой осокой. Плескалась тихая в этом месте речная вода. Над зарослями прибрежного ивняка возвышались острые кроны лиственниц, отбрасывая густую тень на стеклянную поверхность воды. Архиереев притих, наслаждаясь музыкой тишины. Совсем немного благостного покоя требовалось вкусить ему перед тем, как отправиться дальше, в лиственничную рощу, вставшую над мёртвым посёлком геофизиков. Когда-то не так уж давно эту речушку считали перспективной в плане добычи алмазов. В начале пятидесятых годов, незадолго до того времени, когда сам Архиереев появился в этих местах, геологи и геофизики Амакинской экспедиции обшарили эту речку от истока до устья в надежде найти богатую алмазами кимберлитовую трубку. На берегу, в тихом месте между невысокими сопками отстроили поселок с геофизической лабораторией. Россыпи на речке, которой, как и посёлку на её берегу, позабыли дать имя, действительно оказались богатейшими. Кроме гаммы обманчивых «спутников» – красного пиропа, бутылочно-зеленого оливина, изумрудно-зелёного хромдиопсида, смоляно-черного пикроильменита – в речке находили и кристаллы алмаза, но кимберлитовая трубка оказалась пустой. Геологи ушли с безымянной речки ни с чем.
Оставленный посёлок бывшей Амакинской экспедиции прятался под кронами подросшей за двадцать лет лиственичной рощи. Тощеватые, болезненного вида деревца десятилетиями устилали землю под собой слоями опадающей хвои. Кое-где на рыжем её фоне белели пятна не растаявшего ещё снега. Домишки посёлка, словно компания подгулявших пьяниц, кособокие со съехавшими на стороны крышами и разломанными рамами чернеющих окон рассыпались под сенью рощи. Сколько их всего? Архиереев несколько раз пытался пересчитать их, но, как ни старался, ничего у него не получалось. Он шагал по мягкой хвойной подстилке к крайнему исправному на вид домику с новеньким крыльцом и свежеокрашенными рамами оконных переплётов. В этом домике жили сёстры Лотис. Младшая из двоих, Мира, уже встречала его на пороге – наверное, услышала жужжание лодочного мотора.
Ах, этот домик, ветшающее жилище двух стареющих девственниц, осенённое невидимым, но надёжным крылом удочерившей их некогда Аграфены Поводырёвой. Архиереев уверен: тут не обошлось без колдовства. Вероятно, кто-то усомнится, а самые ретивые скажут, дескать, тут антисоветчиной попахивает. Однако эти сомневающиеся недалёкие и не ответят на запросто снимаемые с языка вопросы.
Почему в самую гнусную пору, когда роятся и жалят ненасытные кровососы, вблизи домика девственных сестёр не слышно их жужжания, и всякий, кто оказывается здесь, не испытывает не малейшего беспокойство от оводов, комаров и вездесущей мошки?
Почему в пору особо крепких морозов, когда по обоим берегам Госпожи Бабушки Вилюя у деревьев от холода лопается кора, здесь, между сопками в лиственичной роще, окрашенный красной краской спиртовой столбик термометра не опускается ниже двадцати градусов по Цельсию?
Почему, несмотря на очевидные богатства безымянной речки, высокое начальство интересуется ею только как местом более или менее веселого времяпрепровождения с ещё более высоким начальством?
Нет ни у старика Архиереева, ни у кого другого ответов на эти краеугольные вопросы. И на иные мелкие вопросишки тоже ответов ни у кого нет.
– Дядя Архиереев! – прокричала Мира, отрывая старика от его окаянных раздумий. – Шагай быстрее! Чай стынет!
Ах, вот ещё один, не менее значимый вопрос об этом самом чае. Травы и листья, заваренные на воде безымянной речки, обладают особыми, не до конца постигнутыми Архиереевым свойствами…
– Дядя Архиереев!!! Ну ты-ы-ы!!!
В отличие от старшей сестры, Изольды, Миру можно было бы назвать красивой той броской цыганской красотой, которую в старину так любили воспевать авторы романсов. Архиереев залюбовался Мирой: соболиные брови вразлёт, бездонные омуты черных глаз, на лбу и щеках нежный румянец, лебединая шея, из-под платка выбиваются тёмные волнистые пряди уже с искорками ранней седины. Волосы – главное богатство Миры. Обычно Аграфена плетёт ей косы, которые потом сбегают по спине или груди едва ли не до самой земли. Но сейчас буйные пряди струятся вольно, морскими штормовыми волнами. Так бывает в те дни, когда Аграфена моет своей воспитаннице голову, добавляя в корыто с водой отвары ароматных трав.
Мира стоит на пороге домишки, цепляясь за дверной косяк костлявой, похожей на птичью лапу ручкой. Другая её рука тяжело опирается на трость. Но даже в таком положении заметно, с каким трудом она держится на ногах. Общую картину девичьей привлекательности портит угловатая, скованная поза и как следствие напряженное, более похожее на судорогу, чем на гримасу, выражение красивого лица.
– Как дела, сказительница? Сколько сказок насочиняла за время моего отсутствия?
– Тебя не было две недели…
– Две недели! Как летит время! А кажется, ещё в конце прошлой седмицы я ловил линьков возле пристани. Помнишь? За неполный день два ведра наловил.
– Помню… Ты сказал: седмица?
– Так в старину называли неделю. Это тебе на вооружение.
– Я вооружена смирением. Единственное моё оружие. А пока тебя не было, мы с Госпожой Бабушкой ели тех линьков и Господина Дедушку угощали. Ах, и сказок я насочиняла! Только кто их на бумагу запишет?
– Тебе нужна не бумага, а магнитофон с микрофоном. Так можно писать твой голосок на плёнку.
– Магнитофон? Да у нас и электричества нет. На плёнку? Зачем?
– Чтобы люди услышали твой голосок.
– Пусть так слушают. Без плёнки. Только кто же явится в нашу глухомань? Тут не бывает никого, кроме дедушки с бабушкой, брата и сестры. Ах, ещё ты!
– Голос, записанный на плёнку будет сохраняться много лет, и даже после твоей смерти твои внуки услышат его…
Архиереев умолк, осёкся, заметив, как изменилось лицо Миры: вот-вот заплачет. Пришлось исправляться со всей мыслимой поспешностью.
– Ты так же красива, как твой брат. Отличие лишь в цвете глаз. У Гоши они почему-то голубые, – проговорил Архиереев, гладя девушку по костлявой ручке.
– Не хвали, не жалей меня. Я нынче даже гуляла. Дошла до пристани и обратно. Сама, – отозвалась Мира.
– Ты одна?
Она кивнула.
– Зачем же тогда гуляла? А если б упала, что тогда? Май месяц на дворе. Мерзлота вытянула б из тебя последние силы.
– Упала – лежи отдыхай. Жора обещал вернуться к обеду, так что недолго б… не вытянула б…
Она устало вздохнула, сделала движение, будто хочет сесть. Архиереев суетливо подвинул ей стоявшую тут же скамейку, помог усесться, рукавом отёр со лба испарину. Спросил виновато:
– Аграфена у себя?
– Там!.. – Мира махнула рукой, показывая куда-то в сторону возвышающейся над верхушками лиственниц сопки.
– Уединилась в келье? Колдует?
– Ну ты! Оставь! Твоя брехня о колдовстве… Услышит кто чужой, подумает – правда.
Жест тонкой руки – изящество птицы-лебедя.
Архиереев вздохнул: тело слабое, больное, но сколько в нём изысканной красоты! А сколько силы! И такая-то красота заперта в самой серёдке непроглядной глуши.
– Как думаешь, можно ли побеспокоить Бабушку или дождаться, когда сама придёт? – спросил Архиереев.
– Вокруг нас Госпожа Бабушка Тайга. Здесь умелому человеку всё можно, а ты, дядя Савва, человек умелый. Я-то думала, ты со мной чаёвничать станешь, а ты до Бабушки приехал.
– Прежде позволь, милая, я отведу тебя в дом. Будешь сидеть на крыльце долго – озябнешь.
– Иди же. Тебе не терпится повидать Бабушку. А я здесь посижу. Зима в этом году была особенно длинной. Насиделась я дома. Хочется света и неба. А как пойдёшь обратно, ко мне не заворачивай. Я устала и спать лягу. А подарки свои сейчас не доставай. Всё отдай Бабушке. Пусть она ими распорядится.
Мира прикрыла глаза, давая понять, что разговор окончен. Губы её искривились болью.
– Ты врёшь, Архиереев! – грянуло у них над головой оглушительное эхо. – Врёшь! Врёшь!!!
Из-под опущенных век девушки покатились обильные слёзы. И Архиереев отступил, словно и вправду испугался внезапной вспышки ярости, поразившей Миру Лотис.
Его путь лежал к подножию сопки, где в неглубоком распадке, в затишке, как Господин Эhэкээн[2] в своей берлоге, жила подлинная хозяйка здешних мест.
Ступая по бурой мягкой хвойной подстилке, Архиереев тем не менее смотрел под ноги. Опытный таёжник, шагая даже по хорошо знакомой тропе, памятовал о законах выживания в Богатой Чёрной тайге, где замаскированные слоями хвои щели – следствия разломов скальных пород или ямы, оставшиеся от выворотней, могли стать причиной падения. К тому же старшая из сестёр Лотис, Изольда, такая же умелая, как и сам Архиереев, ставила в окрестностях бывшего посёлка Амакинской экспедиции силки на разную мелкую дичь. Вот Архиереев и высматривал теперь то ли петли силков – самому бы не попасться! – то ли скрытые хвоей ямы – не упасть бы! – то ли что-то ещё… Ах, вот и оно! Архиереев присел на корточки. Прикоснулся ладонью к неглубокой неправильной формы вмятине. Хвоя оказалась колкой и очень сухой. Он ещё раз огляделся, и тут же взгляд его вцепился, вычленил на пестроватом фоне хвойной подстилки цепочку таких же следов. «Неужто Господин Дедушка?» – пробормотал Архиереев и прибавил шагу. Многое повидав, старик научился верить в самые невероятные вещи. Например, Мира Лотис, частенько впадая в болезненное забытьё, поминает в своих сказках огромного порыжевшего от старости зверя – верного и старого друга Аграфены Поводырёвой. Имя зверя в Богатой Чёрной Тайге поминать вслух не разрешается. Сама Мира величает его «Господином Дедушкой». И сама Аграфена, и старшая её воспитанница Изольда носят зверю подношения – свежую рыбу, добытую охотой дичь, орехи, ягоды. Не брезгует зверь и снедью из продмага. Архиереев знает: подобная всеядность присуща лишь медведю и росомахе, и, зная это, опасается нечаянной встречи с другом Аграфены и её воспитанниц. В сказочках Миры, в лепете слабой здоровьем женщины таилось слишком много правды. Да и младший её брат, вполне здравомыслящий и практичный человек, именуемый самой Аграфеной тойоном[3], отнюдь не отрицал факта существования Господина Дедушки.
Аграфена называла свою келью тордохом. Видом и убранством тордох действительно походил на жилище жителей приполярья: обтянутый оленьими шкурами каркас из тонкоствольных лиственниц с земляным полом, застланным поверх слоя лапника теми же шкурами. И долгой зимой, и в летнее время тордох обогревается круглым, выложенным булыжниками очагом. В хозяйстве Аграфены имеется и низкая лежанка с хорошим стёганым одеялом и несколькими подушками, и небольшая этажерка, на которой Аграфена хранит необходимую в хозяйстве утварь и столовые приборы. Холодильника или иных электроприборов в тордохе, конечно же, нет. Запасов еды Аграфена не делает. Съестное ей доставляет охотничий и рыбачий промысел её мужа, Осипа, да Изольда Лотис привозит самое необходимое из Ч. Некоторое количество скоропортящихся продуктов хранится неподалёку от тордоха в неглубокой заваленной камнями яме, на льду.
Превыше иных доступных благ Аграфена ценит уединение, которое готова разделить только с двумя своими собаками. Щенков породы хаски помог раздобыть её мужу Осипу Поводырёву сам Архиереев лично. Щенки выросли балованными и для охотничьих нужд Осипа не годились, зато сделались отличными компаньонами для своей престарелой хозяйки.
Архиереев застал Аграфену у тордоха. Она сидела на низенькой скамейке, опираясь обеими руками на посох. Тонкие запястья унизаны браслетами. На пальцах массивные кольца из белого и красного металла с разноцветными камнями. Шея тоже обременена тяжёлыми украшениями. Голова покрыта пышной лисьей шапкой, скрывающей лоб и брови. Во рту Аграфены зажата обычная крошечная костяная трубочка. Подол замшевой туники расшит причудливыми узорами. На ногах вышитые же торбасы[4]. Собаки притулились на мягкой хвойной подстилке у ног хозяйки. Разглядывая Аграфену, Архиереев изумился, до чего же повадки старой эвенкийки схожи с повадками её воспитанницы Миры. Та же поза, то же выражение лица.
– Русская она, моя лапушка! – проговорила Аграфена, и костяная трубочка задвигалась в её губах. – На этой земле всяк русский, кто не саха и не тунгус! Но всё же моя Мира немного тунгуска.
Женщина говорит тихо, смотрит куда-то поверх головы Архиереева, но внятная её речь будто речная вода, втекает в уши так, что потом не вдруг и выбьешь её оттуда. Архиереев вздохнул и прибавил шагу. До тордоха оставалось ещё не менее тридцати шагов.
– А вот и неправда твоя, Аграфенушка! – прокричал он в ответ. – На этой земле нет ни русских, ни якутов, ни иных каких-либо народов, кроме одного народа – советского. Не низковата ли тебе скамейка? В твои-то годы. Ты только пожелай, и я смастерю тебе другую.
Архиереев сделал вид, будто смеётся. Аграфена повернула голову и уставилась на него ясными, яркого фиалкового оттенка глазами.
– С низкой скамейки труднее подняться, зато не так опасно падать, – проговорила она и поднялась на ноги, вовсе не опираясь на свой замысловато изогнутый посох.
Металл её украшений мелодично зазвенел. Оба пса так же поднялись и направились к Архиерееву, виляя пышными хвостами.
О посохе Аграфены отдельная речь. Впечатлительная и замкнутая Изольда, старшая из сестёр Лотис, всерьёз считает, будто посох Аграфены изготовлен из берцовой кости гигантского человека, некогда обитавшего в Якутском приполярье.
– Что смотришь?
– Любуюсь. Глаза у тебя голубые. Разве у якутов бывают такие глаза?
– Моя мать была из племени тунгусов.
– У эвенков и эвенов не может быть голубых глаз. Я вот думаю…
– Не думай, капитан.
– Почему?
– Пакость какую-нибудь надумаешь.
– Я вот думаю, не мамаша ли ты нашего Георгия? Уж больно не похож он на своих сестёр. У обеих глаза чёрные, цыганские, а у него такие ж, как у тебя – голубые.
– Пакость подумал. Пакость сказал!
Тщательно обнюхав обе штанины и обувь гостя, псы удалились за полог тордоха.
– Зима минула. Весна настала. До следующей зимы не жди новостей, – строго произнесла Аграфена.
– Принесла, – обречённо отозвался Архиереев.
Несколько мгновений женщина внимательно смотрела ему в глаза, а потом отвернулась, разочарованная.
– Плохие у тебя новости. Скучные.
– Новости из самой Москвы, – на всякий случай пояснил Архиереев.
– У меня две русские дочери на руках. Обеим нужны мужья. Я ищу. Тут работы много. Осипу трудно со всем справляться. Сушняк валить. Дрова пилить. Воду носить. Охота. Рыбалка. Всё он один. Нужны помощники, а ты «Москва, Москва»!
– Жить в верховьях безымянной речки? Да ни один мужик на такое не согласится, если только он не природный тунгус, как ты.
– Неправда твоя. Вот наш Георгий русский, но всей душой любит эти места. А что до моего сына… то русские говорят: «Пусть земля ему будет пухом…»
Она хотела сказать ещё что-то о своём родном сыне, но Архиереев поспешил перевести разговор на безболезненную тему.
– Георгий? Русский? Любит? – с задором заядлого спорщика проговорил он. – Да любой, если только он не геолог, попав сюда, через неделю сбежит. Да и когда ж Георгий здесь последний раз живал? Не тогда ли, когда его олень Осипа лягнул и он два месяца валялся в твоём тордохе со сломанной ногой?
Задорная ирония Архиереева нимало не смутила Аграфену.
– Геологов-бродяг нам не надо, а любого другого, если в небо вздумает взлететь, за пятки ухвачу, если под землёй вздумает спрятаться – за волосы назад вытяну.
– Помнишь Клавдия Васильевича Цейхмистера?
– Двуногий, у которого лицо сзади? Технорук? Как же такого забыть? Поняла. Ты о нём пришёл говорить.
Архиереев горделиво приосанился. Аграфена фыркнула.
– Он звонил мне из самой Москвы!
– Неужто опять захотел пожить при коммунизме?
– Не он сам. Но у него есть сынок.
– Тоже геолог?
– Гидролог…
– Не вижу разницы.
– Студент-дипломник.
– Бай баянай скормит его потроха лесным зверям.
– Он приедет в Ч., чтобы осмотреть памятные места, связанные с молодостью своего отца.
– Бабушка Аан Чаалай спрячет его кости в вечной мерзлоте.
– Разрешишь привести его к тебе?
– Зачем? Коммунизм был на том берегу Госпожи Бабушки Вилюй. – И она махнула посохом, безошибочно показывая в направлении Ч. – Там на камнях сидели в палатках. Каждый делал свою работу. Пищу и кров делили по справедливости. Все были сыты, никто не мёрз, никто не имел излишка.
– Может быть, он понравится Мире… – настаивал Архиереев.
– Я родилась в долине Бабушки Госпожи Чоны. Но не там, где бурная вода бьётся о камни и на лодке не проплыть. Мать родила меня в долине, которой больше нет. Окруженная высокими скалами, уютная и плодородная, она кормила людей и их скот. Гора Туой-Хая, некогда огнедышащая, приютила посёлок и дала ему своё имя. Окаймляющие долину холмы со всех сторон защищали Чонскую долину от пронизывающих ветров Муус Кудулу Далая – Ледовитого океана. На ровном днище Чонской долины было много больших и малых озер, вокруг которых располагались прекрасные покосные угодья. Трава по пояс. В Туой-Хая я встретила и моего Осипа. Он стрелял уток на ближнем озере только тогда, когда под выстрел попадало не менее двух штук. Как-то я услышала два выстрела, а он принес шесть убитых уток. Рыбу из реки черпали вёдрами. Местами на прижимах реки с быстрым течением елец стоял такой плотной массой, что дно реки смотрелось с лодки черным: множество ельцов стояло впритирку один к другому, затемняя дно. А потом пришли двуногие, у которых лица сзади, и моя долина была затоплена. Ушла на дно гнилого озера…
Она замолчала, опустив голову на грудь. Костяная трубочка выпала из разомкнутых губ. Неужто готова расплакаться? Архиереев помнил Аграфену молодой, с огромным младенцем у полной груди, но и тогда она не отличалась плаксивостью. Не раз слышал он и её сетования на обычное советское разгильдяйство. Как и в других местах СССР, гигантизм в гидростроительстве на Вилюе привел к гибели Чонской долины. Неужто сейчас Аграфена расплачется? Архиереев суетливо подобрал костяную трубочку, очистил от налипших хвоинок, с поклоном подал хозяйке. Тут же спохватился, вспомнив о припасённых подарках. Суетился, доставая из рюкзака пакетики бисера, цветные нитки, моток золотого шитья, деревянные пяльца и игольницу. Тут же оказался и пакет леденцов, завёрнутых в яркие фантики – это для Миры. Аграфена благосклонно приняла подарки.
– Довольна? – заискивающе спросил Архиереев. – Ну что, каков я, по-твоему?
– Ты – русский, – тихо отозвалась Аграфена.
– А лицо? Лицо-то спереди или сзади?
– Ты – человек, у которого лицо спереди. А Цейхмистер – погубитель моей родины.
– Но сынок-то его не таков. Да и не родной он Цейхмистеру. Может быть, на что-нибудь он тебе и сгодится?
Аграфена, подняв голову, снова пристально уставилась на него. Смотрела долго, изучающе, и у Архиереева достало мужества выдержать этот взгляд.
– Ты, Савва, хитрее любого саха. Во сто крат хитрее.
– По преданию, саха – полубоги. Куда уж мне…
Аграфена не обратила внимания на его слова. Нашлось занятие поважнее: она выбила пепел из своей трубочки прямо на ладонь и долго рассматривала его, поворачивая руку так и эдак. Архиереев терпеливо ждал, когда она снова заговорит.
– Ответ получен, – проговорила Аграфена наконец. – Богини Верхнего мира, который чист, как помыслы его обитателей, смотрят на тебя с одобрением. Богини Аан Алахчин, оберегающая цветущую Природу, Богиня Ахтар Айысыт, умножающая род двуногих, Богиня Исэгэй Иэйэхсит, покровительствующая двурогим животным одобряют наши намерения. Веди сюда сына Цейхмистера, но лицо его всю дорогу должно быть обращено назад. Недоумеваешь? Тогда скажу понятней для тебя, русский. Посади гостя на оленя за спину Осипу. Пусть так добирается, чтобы не нашёл назад дороги. Постой! Как добился своего, так сразу и бежать?!!
Услышав последние слова, из тордоха, тотчас явились обе собаки, уселись ошую и одесную[5] Архиереева, ровно часовые, уставились на гостя пронзительными, как у хозяйки, голубыми глазами.
– Что ещё угодно Госпоже Бабушке? – с угодливой ласковостью спросил Архиереев.
– Не награждай титулами. Как говорят русские, не по Сеньке шапка.
Однако она улыбнулась и тот час же вытащила невесть откуда небольшой кожаный мешочек. Так факир вытаскивает из своей шляпы кролика.
– Половину тебе в обмен на подарки. Половину Георгию отдай. Георгий кладёт это в спичечные коробки, но у меня коробков нет. Вот нашила мешочков из замши.
Архиереев принял мешочек, помял его пальцами, почмокал.
– Неужто Осип тоже занялся этим?
– Прошлый раз Георгий был здесь с друзьями. Какие-то начальники из Мирного. Мне невдомёк зачем они ему. А так – рыбу удили. Осип показал им, как бьют уток. Всё бы ничего, да пили много, шумели, балагурили.
– Лица сзади или спереди?
– Да кто их разберёт? Пьяные.
– Целыми убрались? – не удержался от иронии Архиереев.
– Убрались. Да Гоша добычу забирать не стал. Остерёгся. Осторожный он. Умный. Вот его добыча. Тебе доверяю.
– Доверяешь? А камушки-то мелкие. Чай, все можно за щекой спрятать.
– За щекой спрятать? – Аграфена хрипло рассмеялась. – Человек ты или бурундук? А может быть, ты белка, капитан? В Чёрной Тайге каждый под присмотром Бай Баяная и Господина Эhэкээн. Те считать не умеют, но вора от честного человека отличают.
Архиереев заулыбался, топорща жёсткие усы.
– Спрячу в потайной карман. Жена мне его к фуфайке приделала ещё в те поры, когда я в Иркутск ездил.
– Правильно. – Аграфена устало кивнула. Архиереев заметил, как тяжело она опирается на посох. – Иркутск не Москва, но, толкуют, ворья и там в достатке.
Сказав так, она попятилась к тордоху, и его полог словно сам по себе отодвинулся, давая ей дорогу.
– До свидания! – проговорил Архиереев, адресуясь скорее к шкуре лося, служившей пологом для жилища Аграфены, чем к самой его хозяйке.
Архиереев решился развязать мешочек Аграфены, лишь усевшись в лодку. Его слегка покачивало на потревоженной лёгким ветерком глади, когда он высыпал на ладонь неприглядные кристаллики величиной с чечевичное семя или чуть крупнее. Из всех – а их было навскидку не менее двух дюжин – только один слегка поблёскивал неправильными гранями, да ещё один казался рубиново-красным. Неказистые кристаллы странным образом завораживали взгляд. Необработанные, они тем не менее обладали колоссальной притягательной силой. Хотелось рассматривать их, пересыпая с ладони на ладонь. Хотелось греть в горсти так, чтобы грани впивались в ладонь. «Один корунд, а остальные… Ах, крупные какие!» – пробормотал Архиереев.