Это был высокий, худой старик…
Седые как лунь волосы и длинная борода с каким-то серебристым отблеском придавали его внешнему виду нечто библейское. Выражение глаз, большею частью полузакрытых веками и опущенных долу, и все его лицо, испещренное мелкими, чуть заметными морщинами, дышало необыкновенною, неземною кротостью и далеко не гармонировало ни с его прической, ни с его костюмом.
Эта прическа изображала голову, половина которой была обрита, а костюм этот составлял арестантский халат.
Он был каторжник.
Наша первая встреча состоялась в одном из городов Восточной Сибири, где я находился по делам службы при приеме арестантской партии.
Когда собралось все надлежащее начальство и смотритель тюрьмы крикнул старосту, то вышел этот высокий, худой старик, гремя на ходу ножными кандалами, и снял шапку-картуз из серого сукна без козырька.
Я положительно впился в него глазами, до того он мне сразу показался симпатичным, даже в его, безобразящем всех, костюме; но более всего меня поразило то обстоятельство, что при первом появлении его перед столом, где заседало начальство, лица, его составляющие: советник губернского правления, полицеймейстер, инспектор пересылки арестантов и смотритель – все по большей части сибирские служаки-старожилы, пропустившие мимо себя не одну тысячу этих «несчастненьких», как симпатично окрестил русский народ арестантов, и сердца которых от долгой привычки закрылись для пропуска какого-либо чувства сожаления или симпатии к этим, давно намозолившим им глаза варнакам, – сразу изменились… На губах их мелькнула добродушная улыбка, и они почти хором, голосом, в котором звучали совершенно несвойственные им почти нежные ноты, воскликнули:
– Здравствуй, Кузьмич!
– Здравствуйте, господа! – степенно отвечал вышедший, вскинув на мгновение на всех нас глаза.
Глаза эти были светло-голубые, сохранившие почти свежесть юности.
– Где изловили? – спросил смотритель, и в голосе его послышалось как бы сожаление.
– В Киеве, ваше выс-родие, – отвечал арестант, – у самых ворот Лавры.
– Как же это так?
– Строго ноне стало, везде паспорта спрашивают, а у меня какой же?
– А ты что же не промыслил? – заметил я.
– Зачем грех на душу брать, – отвечал мне Кузьмич, окинув меня как новое для него лицо быстрым взглядом.
Началась проверка арестантов по статейным спискам.
«Ну, – подумал я, – вот гусь-то! В каторгу-то, чай, сослан за дело почище подделки паспорта, а жить с чужим паспортом считает грехом».
За столом в это время между делом шли разговоры.
– Ну, как, благополучно провели? – справлялся полицеймейстер у этапного офицера, приведшего партию.
– С Кузьмичом-то!? – удивленно отвечал тот. – Как овечки шли: ни шуму, ни драки, ни песен; разве что-нибудь из духовного; очень уж они его все сразу боятся и любят, чуть не молятся на него… Да вот, я за десять лет службы третий раз с ним партию вожу, и чтобы какой скандал или недоразумение – ни-ни…
– Это он шестой раз с каторги-то удирает в течение, кажется, двадцати лет! – соображал вслух советник губернского правления, не обращаясь ни к кому в особенности.
– Тебя сколько лет тому назад решили-то? – обратился он к Кузьмичу.
– Двадцать лет! – не запинаясь отвечал тот.
– А который раз бегаешь?
– Шесть раз уходил, ваше в-родие!
– Седьмой не думаешь? – улыбнулся советник.
– Хворь одолела, ваше в-родие, еле и теперь на ногах стою…
– Так ты сядь, – заметил советник. – Вы позволите, господа? – обратился он к нам.
– Конечно, садись, садись! – послышались ответы.
Кузьмич, видимо, с наслаждением опустился на пол, поджав ноги.
Все виденное и слышанное мною до того меня заинтриговало, что я порешил тотчас же по окончании приема партии расспросить о Кузьмиче подробно смотрителя, который, служа уже много лет на этой должности, мог доставить мне более обстоятельные сведения.
Наконец партия была принята.
К концу приемки приехал тюремный врач, осмотрел арестантов и несколько человек отправил в больницу. В числе последних оказался и Кузьмич.
– Что с ним? – обратился я к доктору.
– Чахотка в последнем градусе, легкого не существует, месяца не протянет, – небрежно отвечал эскулап, садясь в свою пролетку, и укатил.
Разъехалось и остальное начальство. Я умышленно замедлил свой отъезд и пошел к Кузьмичу.
Тот начал было привставать, но я остановил его.
– Сиди, сиди! Я вот о чем хотел спросить тебя: ты мне ответил, что считаешь за грех жить с чужим паспортом, а между тем сослан в каторгу. Ведь не за доброе же дело, а, чай, за большой грех? Ты что сделал?
– Брата убил, – спокойно отвечал мне арестант.
Это спокойствие в признании себя виновным в братоубийстве, хотя бы совершенном более двадцати лет назад, заставило меня отступить назад перед новым Каином.
– Нечаянно? – почти закричал я.
– Нет, умышленно, – чуть слышно отвечал Кузьмич.
– Да ведь это страшный грех!
– Нет, не грех, потому что сделано по-божески…
– Как по-божески?..
– С родительского благословения, – глухо отвечал он, – а о душе его я двадцать четыре года непрестанно молюсь, по всей Рассее-матушке исколесил, у престолов всех угодников земные поклоны клал, для того и с работ шесть раз бегал, холод и голод принимал, и тело мое все плетьми исполосовано…
Старик истово перекрестился. Я стоял перед ним и молчал.
– А любил его я больше чем брата, – начал он снова, – душу за него продать готов был, так как после матери малышом остался он, я его и воспитал; и жаль его мне было, да видно так Бог судил. Прядь волос его в ладанке у меня зашита – в могилу со мною ляжет.
Старик полез за пазуху и показал мне мешочек из грубого холста, висевший вместе с тельным медным крестом.