Правильный пацан признает только два джипа во всем мире…
Поджарый и широкий.
Поджарый – это «Мицубиши Паджеро», японский внедорожник, трех- или пятидверный, с трехлитровым дизелем или трех с половиной литровым бензиновым мотором за двести сил. Короткий – это не понтово, его в основном покупают те, кто катается на всяких покатушках, в карьерах типа. Нужен длинный. В него помещается до семи братанов, если кому-то не западло ехать на откидных в багажнике. Он почти никогда не ломается – Япония как-никак, не фуфло. Он выдерживает российские дороги и российский бензин – японцы много лет гонялись на Дакаре, неоднократно его выигрывали. Он способен пролезть почти везде, особенно его новая версия – в ней полный привод можно подключать на ходу. Короче, ништяк машина…
Но широкий еще круче.
Джип «Гранд Чероки», американский внедорожник, ставший одним из символов братвы. Угловатый – и в то же время прилизанный, с очень комфортным, типично американским салоном в коже, электрикой по кругу и все дела там – его крайняя версия, представленная в год дефолта, девяносто восьмом, – в ней мотор объемом пять и девять десятых литра, когда жмешь на газ – тачка конкретно прыгает вперед, даже подруливать приходится, чтобы не занесло. У нас в Ростове таких пока только три, один из них притащил в город Жора Туз, вот на нем мне и удалось покататься. Было это незадолго до того, как Жора Туз геройски погиб в одной из разборок с пиковой мастью. Чеченцами, чеченцами, чехи совсем оборзели, правильно их сейчас долбают. Клевая, конечно, тачила…
Но у меня не было ни поджарого, ни широкого…
Я сидел в джипе, который назывался «Ниссан Террано II». Два – это потому что один уже есть, этакий непримечательный японский джипчик. А этот – выпускается в Европе, в Испании, кажется. Ничего так тачила – пять дверей, подключаемый полный, двигун сил под сто пятьдесят. Но – беспонт.
Впрочем, мне не до понтов. Я его купил для того, чтобы гонять в свой совхоз. Так-то у меня «семера» «БМВ» старая, из Германии пригнал, тачила вполне даже козырная, и бить ее на дорогах глубинки мне совсем, как говорится, не в масть…
Откуда у меня свой совхоз? Ну… получилось так. Кризис. Мы снимали дань с одного коммерса – тот конкретно прикинутый был. Но тут – кризис, дефолт. Накрылись банки – «Инком» накрылся, накрылся «СБС-Агро» Смоленского, а сам Смоленский, которого в узких кругах поминали как «баба Шура», дернул за кордон, гнида. Вот и наш коммерс – бабло у него зависло, он собрал все что мог, семью в охапку и дернул из страны. А бизнес – включавший в себя землю, собранную из колхозных паев, бывший совхоз-миллионер с кирпичным заводиком, мясопереработкой, молокопереработкой, двумя тысячами душ – он просто кинул на произвол судьбы, отжав все, что только возможно. Обычное дело.
А я в тот год как раз начал задумываться. Мне уже громыхнул тридцатник, после этой даты быть «пацаном» как-то уже неприлично. Я сумел выжить во всех говнотерках крайнего периода нашей новейшей истории. И в меня стреляли, и я стрелял, приходилось убивать – просто ради того, чтобы выжить. Но все когда-то заканчивается, верно? Если боженька довел меня до тридцати с гаком целым и невредимым, а до этого – он целым и невредимым провел меня по Афгану, по Джелалабаду – значит, он что-то хотел мне этим сказать, верно? Многих из моих корешей – того же Туза – не было в живых. В братстве – афганском нашем братстве – на меня смотрели, и смотрели нехорошо, хоть и не говорили ничего, но смотрели, а молчание порой – страшнее любых слов. Да и… побывал я на месте, посмотрел на людей, разом оказавшихся без работы, без денег, без всего. Посмотрел им в глаза – и подумал, что к недоброму идем. Черпаем, черпаем… а ведь уже по дну скребем…
А что будет, когда выскребем?
Короче, решил я тогда завязывать. Деньги у меня были какие-никакие, благо – в долларах и в наличной форме, а доллар тогда ровно в четыре раза подскочил. С банком тоже были какие-то непонятки, но мне удалось договориться. Вместо мертвого и никому не нужного залога – живые деньги, да еще баксы. Короче, выкупил я все, съездил туда, собрал людей. Сказал, что я теперь старший и будем работать. Еще сказал, что афганец и на произвол судьбы их не брошу. Так вот и начали работать. Сначала трудно было – этот придурок в лучших традициях российского капитализма вынул из бизнеса все деньги, какие там были. Сейчас – стало легче. Все-таки товар востребованный – люди каждый день кушают.
Братва к моему поступку отнеслась по-разному. Все-таки авторитет я наработал какой-никакой. Многие с пониманием. Кто-то открыто говорил, что мне надо определиться конкретно, кто я по жизни, коммерс или братан. И если коммерс – то должен платить. А вот Иван Александрович, глава нашего местного союза афганцев, впервые за много лет пожал мне руку. Возможно, и поэтому, хоть и буровили тут некоторые… типажи, но конкретно на сходку вопрос по мне не выносили. Понимали, что придется иметь дело не только лично со мной, но и со всем афганским братством. А люди в нем непростые. Особенно у нас в Ростове.
Короче говоря, жизнь бьет ключом, и все больше по башке…
Я стою на заправке у самой границы. Дальше по трассе – Украина и шахтерский край – Донецк. Место конкретное… могила. Многих уже нет в живых, такого беспредела, как в Донецке, у нас не было. Конкретная мафия там появилась еще в конце восьмидесятых, когда передовой отряд рабочего класса – шахтеры – полюбили стучать касками по мостовой. Они придумали делать это первыми, и в попытке задобрить такую организованную силу – правительство начало направлять в шахтерские регионы товары народного потребления, которые закупались за валюту. Все, начиная от женских колготок и заканчивая телевизорами «Шарп» и автомобилями «Тойота». Шахтеры тогда получали конкретно, зарплата в забое нередко превышала тысячу рублей, при том что за несколько тысяч можно было уже взять кооперативную квартиру. Так что бабки у них были. И они быстро сообразили, что чем больше ты стучишь, тем больше приедет в область ништяков. А потом – не стало Союза, но по первым годам изменений было мало. Уголь был экспортным товаром, за него платили валютой, это был один из тех немногих товаров, которые советская и постсоветская экономика могли предложить миру, не стыдясь. А деловые тогда на шахты конкретно еще не присели, в основном все шло по инерции, директор шахты в какой-то степени был и ее хозяином. И чтобы не иметь проблем с трудовым коллективом, он опять-таки покупал на какую-то часть инвалютной выручки импортного ширпотреба и привозил в страну. Так что склады шахт в то время были ой какими богатыми. И около них – ох, много всякого народу крутилось…
В числе прочих был и мой кореш Жека. Кореш не по движению – по армии еще. Пятнадцатая бригада спецназа, Джелалабад, Хост… Афган, короче. Самые страшные годы, перед выводом, когда духи поняли, что побеждают. В отряде он был известен как Жека, или Дон, а вернувшись на Донбасс, приобрел кликуху Жека Десантник. Или «братан Десантник». Все потому, что спецназа официально не существовало, у нас даже в военниках было написано – ВДВ, а во время мероприятий в бригаде мы носили десантную форму и голубые береты. Дембельнувшись, мы сохранили старые связи, я вернулся в свой Ростов, он – в свой Донецк. Оба пошли по одному и тому же пути, когда все валиться стало, – в братву. Оба выжили во всех говнотерках, там где выжить было практически невозможно. Понятно, что держались друг за друга – иначе не выжить. Мы с ним еще в девяносто втором договорились, что если одному из нас жить станет совсем не весело, то другой примет его у себя в стране. Благо Россия и Украина – теперь разные государства… хотя какие, к чертям, разные. Это даже не смешно…
И вот – Дон мне позвонил.
Это было сутки назад. Я как раз был «в хозяйстве», как я это говорил, – закончив с делами, пошел к Наташе. Наташа – местная учительница, закончила пед в Ростове и все-таки вернулась в свой район, в свое родное село. Что у нас было? Да сам не знаю ни хрена, что у нас было и есть и будет. Постель, конечно, куда без нее? Но и не только. Тридцать лет, тридцать с хвостиком уже – сколько можно? А Наташа… я не знаю, иногда я… не знаю, короче. Я не представляю, как можно меня любить. Я ведь не подарок, если честно. А она меня любит. Я гляжу в ее глаза, серые и честные, и понимаю, что она меня по-настоящему любит. Не за то, что у меня есть деньги, джип, авторитет. А просто – меня. И такого, какой я есть. Это для меня дико и… страшно. Страшно потому, что я могу причинить ей боль. Потому, что я не знаю, чем отвечать на ее любовь. Не знаю…
Местные, кстати, когда я с Наташкой сошелся, перестали меня дичиться, решили, что раз, мол, барин себе тут бабу нашел – значит, точно свой и не денется никуда. Но мне на это глубоко плевать было.
Короче, я подрулил к панелькам, а она меня ждала на балкончике. Я много раз предлагал ей дом выстроить, но она отказывалась, так и жила в этих панельках. А панельки – колхоз-то миллионер был, вот, в последние годы жизни строил почти что городское жилье. Сейчас многие в Ростов подались, квартиры пустовали – вот и выделили вернувшейся из города учительнице скромную однушку. Теперь в ней жил и я, когда оставался на ночь. Хотел тут коттедж построить, да так ведь и не построил. Зачем? И деньги на развитие нужны. А жить где? Да тут пока и перекантуюсь…
Цветов у меня не было. Зато была целая головка сыра. Моего сыра. Голландского. Первой партии. Сыра, который созрел на сыроварне, которую мы запустили, – сыроварни тут не было и в советские времена. А теперь будет. Все теперь тут будет…
Я достал головку – она была килограммов шесть, в воске, тяжелая… моя – и поднял ее над головой жестом мужчины, возвращающегося домой с добычей. Она засмеялась и показала большой палец… что-то съедим, остальное соседям раздаст – Наташка добрая, а время нынче несытое. И тут зазвонил телефон.
Мобила.
Мобила у меня была еще старая. «Моторола». Кирпичиком, с антенной, которую надо доставать, и откидной крышечкой. Когда звонила мобила – ты не спеша доставал ее, вытягивал антенну, откидывал крышечку и говорил: «Аллё». И все это было с большим понтом. В последнее время мобилы стали дешевле, да и «Моторолы» все больше менялись на финские «Нокии», без крышечки и с постоянной антенной, которую не надо выдвигать. Но у меня была старая «Моторола», и я никак не мог ее сменить…
Телефон зазвонил, я положил головку сыра на крышу, достал телефон и сказал «Аллё». На той стороне был Дон.
– Аллё.
– Витя! Витек, ты?
– Алле, Жека? – обрадовался я. – Как сам?
– Нормуль, братан… – но по голосу было слышно, что совсем не нормуль. – Слуш, у тебя время есть?
– Для тебя сколько угодно…
– Слышь, тогда забери меня, а? Как договорились, помнишь?
Я понял, что что-то произошло.
– Где? На Успенке?
Так назывался пропускной пункт на одной из ведущих в Россию дорог. Обычно им и пользовались, когда шли на Ростов.
– Не. Кумачово – знаешь?
– Ага.
– Вот туда можешь подъехать?
– Нет проблем.
– Спасибо, брат. Должен буду.
– Что произошло?
– Не по телефону.
Я окончательно убедился, что что-то все-таки произошло…
– Отбой. Буду.
Степь да степь кругом…
Вспомнилось. Это Дон любил петь. Он пел это и тогда, когда нас прижали на той стороне границы. В Пакистане, в зоне племен. Где советских солдат не должно было быть по определению, но мы там были. Нас было двое, у меня была снайперская винтовка и что-то около полтинника патронов – и у Жеки автомат и несколько магазов к нему.
Но мы все же выскочили.
– Витя!
Крик Наташи вырвал меня из воспоминаний, из вкуса крови во рту и щелкающих по камням пуль…
Я подошел к скамейке и положил на нее головку сыра. Показал – забери. Потом сел в машину и тронулся в дорогу…
Арсенал у меня был солидный…
В Ростове никогда не было проблемы достать оружие, все-таки Ростов-папа, колыбель бандитизма. А когда в Чечне началось – оно и вовсе хлынуло сплошным потоком, были бы деньги. Часть этого потока я отвел на себя, вложился и сделал несколько нычек. Зачем? А затем, что земля круглая, а жизнь трудная. И то и другое – аксиома.
У меня был гараж… не у меня, конечно, на другое имя куплен, причем на имя погибшего братка, но все равно теперь он был моим. Я оставил машину за поворотом, зажег свет, спустился вниз и взял лопату. Через десять минут напряженной работы необходимое было передо мной. Автомат «АКС-74 Н» с подстволом, два пистолета «ТТ» с глушителями (китаёза глухой, как их называли) и карабин «Беркут-2». Последний – под патрон и магазин «СВД», но в отличие от «СВД» он делится на две части, удобно хранить и переносить. Тульский он, кажется. И до пятисот метров работает только так. Глушак к ней есть тоже – местный умелец сделал и нарез на стволе нарезал. Ко всему есть патроны, а к автомату – еще и лифчик, похожий на китайский, с какими мы ходили в Афгане. И рюкзак есть, в нем удобно снайперку держать…
Зачем так много? Это не много, у меня в другой нычке лежит «ПК». У чеченцев по случаю купил. А это – как раз на двоих, меня и Дона.
Короче, если Дон не забыл, с какой стороны держать автомат, – прорвемся. Ему «калаш», у него точно такой же в Афгане был, а мне – снайперку. Я и в Афгане снайпером был. Едва ли не единственным сержантом-снайпером, снайперами у нас в основном прапора были. Или офицеры. Тут сыграло свою роль то, что я с детства стрельбой занимался, даже в школу олимпийского резерва был записан.
Интересно, с кем Дон так зацепился, что теперь ему валить надо? За колхозными делами – коровами и сыроварней (а для сыра молоко особого качества нужно, без антибиотиков и чтобы белка много было) – я как-то потерял взгляд на движение. В середине девяностых на Донбассе шла страшная война, резались Грек и Кушнир. Погибли и тот и другой, Алика Грека вообще взорвали на стадионе во время футбольного матча – беспредел полный. Кушнира потом прибили – большинство из донецких, что с той, что с другой стороны войну не пережили. Победителями, насколько мне помнится, вышли Люксы. Группировка Люкс, ее так звали по местоположению штаб-квартиры. Комплекс Люкс в Донецком ботаническом саду, его построили перед распадом СССР к приезду в регион Горбачева как элитную правительственную резиденцию. Потом Украина стала самостийной, а элитный комплекс стал переходить из рук в руки: кто держал Донецк, тот там и жил. Люксы, конечно, люди крутые, без вопросов. Но мне как-то до этого… Во-первых – были и есть общие дела по водяре, с тех пор как закрыли грузинский транзит левого спирта, остался канал через Николаев, Донбасс и – к нам. И в Луганске, и в Донецке спиртзаводы работали на полную катушку, караваны шли в Россию. Во-вторых – у нас нет никаких пересечений по бизнесу, и я не претендую на кусок Люксов. Мне только братана моего забрать, сослуживца по Афгану, – и домой в Россию. А больше мне и не надо ничего…
Все заныкал в машину, подумал – оставить наверху «ТТ» или не оставить? Решил все же не оставлять, перед Украиной достану. У нас, кстати, новый президент – фамилия Путин. Бывший кагэбэшник, молодой. Многие верят, что теперь лучше будет, Ельцин всем надоел. А я ни во что не верю. Но и нарываться не спешу.
Основная трасса на Донецк идет севернее, но я ушел южнее, на районные разбитые дороги. По ним дошел до самой границы, я ее из машины вижу. Остановился, купил в поселковом магазе двенадцать полторашек минералки и пожрать. Забрался под низ и достал «тэтэшник». И стоял сейчас. Чуть ниже Малоекатериновки. И ждал проводника. Степь да степь кругом, а на той стороне – Украина. И два села – Воровское и Широкое. Одно неподалеку от другого…
Почему я не пошел там, где сказал мне Жека? А потому что. В тот день, в Пакистане, мы пошли по тому пути, который был нам проложен. И наткнулись на банду. Мы только что ликвидировали одного из самых опасных религиозных авторитетов региона – Мулло Модада. Я его убрал. Одним выстрелом с семисот пятидесяти метров. А на отходе попали – потому что скорее всего кабульский ХАД, управление безопасности Афганистана, и его начальник подполковник Тарик, который готовил нам инфильтрацию и эксфильтрацию, не хотел, чтобы мы вернулись с этого задания живыми. Потому что подполковник Тарик хотел, чтобы мы убили Модада. Пока тот не подослал убийц самому подполковнику. И хотел переключить на себя и свою крышу потоки наркоты, которые текли из Пакистана. Но он не хотел, чтобы двое шурави вернулись живыми. Потому что они убили афганца, соплеменника. И для подполковника Тарика это было очень важно: тот, кто убил афганца, должен ответить за это, пусть это и шурави, советский. Потому что этого требует Пуштун-Валлай, кодекс чести пуштунов. И потому, что для подполковника его кровник, религиозный авторитет и заодно наркоторговец Модад был ближе и роднее, чем мы, советские коммунисты, пришедшие помочь его родине выбраться из отсталого средневековья. Они не хотели выбираться из отсталого средневековья. Оно их вполне даже устраивало…
Надо сказать, я теперь лучше понимаю афганцев, намного лучше. Зря туда мы полезли – да сделанного не воротишь.
Жарко. Совсем не по-осеннему жарко. Бабье лето…
С другой стороны машины постучали, я разблокировал, а руку положил на «ТТ».
– Открыто.
Открыв дверь, в машину забрался то ли парень, то ли девчонка. Потом понял – девчонка. Этакий Гаврош – короткая стрижка, замурзанная, в джинсовом костюме, который был ей явно мал. Красивые зеленые глаза – по ним и определил, что девчонка.
– Привет.
– Привет… – сказал я, отметив, что она совсем меня не боится.
– Тебе туда?
– Ага.
– Я от Игната.
Ясно. Игнат – местный контрабандист. Он к братанским делам как бы боком, по-другому зарабатывает. Но братва его уважает – а он держит нейтралитет и обеспечивает переход через границу всем, кто этого пожелает, и всем, кто заплатит. Не считая контрабандистов, услугами Игната пользуется всякая шушера, которой надо слинять, – людям моего уровня линять в Украину уже несолидно, мой уровень – это Испания или Германия. Еще много переходит тех, кто от армии косит…
– А зовут тебя как?
– Не все равно?
– Нет, не всё.
– Инга. Инга Шмидт.
– Необычная фамилия.
– Я немка. У меня предки – донбасские немцы.
Я не удивился. В свое время российское правительство активно заселяло юг страны, давало дотации. Поэтому кого у нас на юге только нет. Есть немцы. Есть евреи. Есть греки. Есть сербы. Есть украинцы…
– Витя меня зовут. Давай показывай, куда рулить…