Отломился носик стеклянной ампулы, и в воздухе поплыл едкий нашатырный запах. Веки девушки дрогнули, и человек, выбросив нашатырь в мусорный пакет, сказал:
– Ты не спишь.
Она зажмурилась.
– Открывай глаза. Не бойся.
С хрустом отошла широкая лента, заклеивавшая рот девушки. На липкой поверхности остался розовый отпечаток помады.
Присев рядом с пленницей, человек влажной салфеткой вытер ей губы.
– Тебе оказана великая честь, – мягко произнес он, убирая слезу. – Не следует противиться судьбе.
– Ты… ты отпустишь меня?
– Отпущу. Открой глаза. Видишь. Это ведь так просто. У тебя красивые глаза, тебе говорили? Конечно, говорили.
– Ты… ты хочешь меня изнасиловать? – теперь она смотрела на лицо похитителя и удивлялась. Он знаком. Но имя, которое уже готово было слететь с губ, к ним же прилипает.
Нельзя называть его по имени.
– Нет, – отвечает он. – Я помогу тебе, маленькая колибри.
В его руках появляется упаковка ватных тампонов и розовая бутылка с серебряными буквами на этикетке. Логотип знаком.
– Я купил для тебя, – сообщает он, прикасаясь влажной ватой к виску. Ей пришлось закрыть глаза. Она говорит себе, что этот человек – не убийца.
Происходящее – часть игры. Ему нравятся игры. И ей тоже.
Колибри. Птицы на тетради. И птицы на браслете… Возьми, будет амулет на удачу… Тебе ведь нравятся колибри? Ей нравились. Она слушала его и делала то, что он говорил. Она не знала, что он – безумец.
– Это хорошо, что ты не боишься.
– Ты обещал меня отпустить.
Вату и бутылку он тоже отправляет к мусору. Из сумки появляется жестяная банка. Человек окунает в нее ладони и поднимает их, позволяя свободно стекать синей краске. Он касается лица и проводит пальцами по щекам, оставляя пять параллельных полос.
– Не кричи, пожалуйста, – просит он, прижимая к губам измазанный краской палец. – Ты ведь храбрая. И красивая. Ты – птица на чужой ладони. Ты – белый нефрит. Ты – драгоценное перо птицы кецаль…
Она кивает.
Она закрывает глаза и задерживает дыхание, пытаясь отстраниться от липкого холодного прикосновения. Она заставляет замолчать воображение и убеждает себя, что нужно лишь потерпеть.
И когда ткань ее платья трещит в его руках, она молчит.
И когда синие струи ложатся на грудь и живот, она молчит.
И когда связанные ноги покрываются лентами узоров, она тоже молчит.
– Это цвет твоего мужа, – объясняет он, пристраивая в волосах белый флердоранж.
– Ты обещал отпустить меня.
– Я отпущу. К твоему жениху.
Увидев нож, она все-таки закричала. И голос утонул в гулкой пустоте старого ангара.
Дашка грызла миндаль. Она запускала руку в сумочку, громко шелестела, пытаясь на ощупь обнаружить пакетик с орешками, а обнаружив, шелестела еще громче. Наконец шелест смолкал, сменяясь задумчивым вздохом, и очередной орех отправлялся в рот.
В левой руке Дашка держала папку с резюме и задумчиво разглядывала ее содержимое.
Адам наблюдал.
– Эта не подойдет, – Дашка губами подцепила верхний лист и, вытащив из папки, бросила на пол. – И эта тоже. И вообще где ты их набрал-то?
– Воспользовался услугами агентства по найму персонала, – честно признался Адам, поднимая листы. Он разгладил загнутые края и отложил забракованные резюме в папку отработанных.
– Они придурки. Ну вот скажи, зачем присылать в похоронное бюро девицу с дипломом парикмахера? А тут вообще без опыта работы. О! Гениально. Литературовед. Будете о высоком беседовать. О Пастернаке там. О Мандельштаме.
И Дашка выронила всю папку, плюхнула сумочку на колени и, достав орешки, закинула в рот целую горсть. Жевала нарочно громко, демонстрируя раздражение.
– Мне нужен помощник, – заметил Адам. – Это факт. Отрицание фактов не приведет к их исчезновению. И я понимаю, что ты опасаешься повторения инцидента, однако теоретически подобное маловероятно.
– Угу.
– И, таким образом, возникает вопрос выбора. Поскольку все претендентки не имеют опыта в деятельности подобного рода, они находятся в равных условиях. Следовательно, мне предстоит выбрать ту, которая является наиболее перспективной в плане обучения.
– Угу.
– И если я способен оценить экстерьер, равно как и манеру держаться, то мнение о личностных качествах кандидаток хотел бы услышать твое.
– Услышишь, – пообещала Дашка, облизывая пальцы. – И спасибо.
– За что?
– За то, что позвал.
Спустя два часа благодарности у Дашки поубавилось. В горле пересохло, вопросы перепутались, ответы тем паче, а очередь в приемной, кажется, не уменьшилась.
Дамочки чинно выстроились вдоль стены, ревниво поглядывая друг на друга. Бледные лица, черные одеяния. Им бы еще по метле в руки для усугубления сходства с ведьмами.
– Понимаете, я никогда прежде… я никогда не думала, что буду работать в таком… в таком месте, – девица смотрела на Дашку с обожанием, а говорила, перемежая слова с театральными вздохами. Пальчики теребили черный кружевной платочек, а в уголке глаза кляксой сидела мушка…
Потом ее сменила девица с пирсингом в носу и густо обведенными карандашом очами. Эта говорила сквозь зубы, выплевывая слова и всячески выражая презрение и к Дашке, и к миру в целом. Затем появилась блеклая средних лет дамочка в растянутом шерстяном балахоне. И она ушла, уступив место сухопарой старушке с тюрбаном на голове…
– По-моему, вам следует прерваться, – произнес кто-то, и Дашка очнулась. Перед ней на пластиковом гостевом стуле сидела женщина. Средних лет. Внешность приятная, но не запоминающаяся. Голос красивый, грудной. Одета скромно и аккуратно. Серая блузка с камеей у горла. Английская юбка и жилет на крохотных пуговицах.
Дашке жилет понравился.
– Вы выглядите усталой, – повторила женщина, глядя с искренним сочувствием. – Прервитесь.
– Как вас зовут?
– Анна.
Ну да, написано ведь. Имя. Фамилия. Профессия. Учительница младших классов? Но Дашка давно перестала удивляться.
– Почему вы решили сменить профессию? – Дашка закрыла папку.
– Муж переехал. Я с ним. А здесь оказалось, что в учителях нет надобности. Приходится искать альтернативу.
– Значит, вы замужем.
– Пять лет. Детей нет. И не будет, – чуть жестче сказала Анна, касаясь пальцами виска. – Состояние здоровья – отменное. Не брезглива. Легкообучаема. Готова рассмотреть любые варианты расписания и…
– Вам нужна эта работа?
Выражение ее лица не изменилось, но она кивнула.
– Хорошо. Тогда идемте.
Она не стала спрашивать, куда, и это тоже понравилось Дашке. Двигалась Анна мягко, с природной грацией. И Дашка вновь почувствовала себя неуклюжей.
– Если вы будете работать здесь, вам придется сталкиваться с разными ситуациями, – Дашка толкнула дверь в коридор и, указав на висящие маски, пояснила: – Это реальные люди.
– Да. Я поняла.
– И вас это не пугает?
Анна пожала плечами и после секундной паузы пояснила:
– Для многих культур посмертные изображения являются неотъемлемой частью, памятью об ушедших людях.
Очень мило. Даже чересчур.
И любопытно.
В морге Анна спокойно надела халат, шапочку и бахилы. Вдохнув специфический запах, который у Дашки вызывал приступы тошноты, она заметила:
– Здесь несколько непривычно.
– Привыкнете, – пообещала Дашка, надеясь, что так оно и будет. Она толкнула дверь и, пропуская Анну, сказала: – Добро пожаловать в царство мертвых. Знакомьтесь, это Аид.
– Адам, – представился Адам. – Аидом Дарья меня назвала ввиду давних и прочных ассоциаций.
– Я поняла.
Оба стола были заняты. На одном возвышался полотняный горб, к счастью, имевший весьма отдаленное сходство с телом. Зато труп на втором предстал во всей ужасающей красе.
Дашка поспешно отвела взгляд.
– Полагаю, – заметил Адам, накрывая тело простыней, – нам лучше будет вернуться в кабинет. Обстановка там более располагает к беседе.
– Я не боюсь, – поспешно ответила Анна. – Я не собираюсь визжать или падать в обморок. Я понимаю, что при работе мне придется сталкиваться и с… подобными моментами.
Все-таки она Дашке нравилась.
Оставалось всего ничего – чтобы Анна понравилась Адаму.
– В таком случае, – сказал он, глядя Дашке в глаза, – вы приняты.
– На испытательный срок, – уточнила она.
Тело нашла Лиска. Она приперлась в ангар поутру, потому как хотела поплакать и подумать. Больше, конечно, поплакать, но в пустоте и думалось неплохо. В основном о том, что от папика линять надо и скотина он. А сердце Лиске приказывало раз за разом возвращаться в дом и, нацепив улыбочку, выплясывать вокруг сволочи.
Когда же невмоготу становилось, Лиска сбегала. Побеги она готовила тщательно, загодя выматывая папика сексом и готовя снотворное, которое и скармливала после случки. Аккурат получалось часа в четыре утра. Горечь лекарства маскировалась грейпфрутовым соком, и папик отрубался.
Снотворное было хорошим и гарантировало Лиске пять часов свободы. Вообще гарантировало оно больше, но Лиска опасалась рисковать.
Сегодня она, дождавшись, пока папик захрапит, на цыпочках вышла из дому, надела кроссовки и потрусила по дорожке. Она заставляла себя бежать медленно и улыбку на физии держать. Пускай на улице темно и холодно, но это еще не повод демаскироваться.
Случай – дело опасное.
Выбравшись за ворота поселка, Лиска припустила галопом, жадно вдыхая ледяной воздух. Разгоревшийся февраль отвешивал ледяные пощечины и примораживал ресницы, земля кололась сквозь подошвы, и Лиска даже пожалела о затее.
До весны дотянуть надо было.
Не дотянула бы. С каждым днем крепло желание взять с каминной полочки медного носорога да приложить папика по макушке.
Достал.
Ангар привычно вынырнул из темноты, блеснув в лунном свете стальным боком. Пара старых лип приветственно покачали ветвями и проскрипели:
– Здравствуй, Лиска.
И Лиска помахала им рукой. Отпускало. Уходила злость, растворялась обида, и даже желание умереть замерзало на февральском ветру. Когда совсем-совсем замерзнет, Лиска его разобьет. Мысленно, конечно.
Приоткрытая дверь не насторожила. В ангар иногда заглядывали. Эти визиты оборачивались кучами дерьма и пустыми бутылками, использованными презервативами да шприцами. Последнее Лиску пугало. И на следующий побег она решалась, лишь когда чувство тоски и безысходность одолевали страх.
Внутрь она заглядывала осторожно, чутко прислушиваясь к каждому звуку, но в ангаре было пусто. Ни голосов. Ни музыки. Ни даже дыхания, которое есть всегда.
Из-за папика Лиска наловчилась слушать чужое дыхание.
Ничего.
Она остановилась в полумраке, выдохнула клубок пара и, хлопнув себя по бокам, решила: сегодня посидит недолго. Не хватало еще простуду подхватить.
Папик до жути не любит, когда Лиска заболевает.
И чтобы не стоять на месте, Лиска пошла вдоль стены. Сквозь прорези в крыше падал лунный свет, и земля выглядела пятнистой, как леопардовая шкура. И потому пятно, темное среди светлых, не сразу бросилось в глаза. А когда бросилось, Лиска почему-то сразу поняла, что с этим пятном не все ладно.
Но конечно, она не думала, что настолько не ладно!
Из ангара она выбежала и, сложившись пополам, долго дышала ртом. Ее не вывернуло лишь потому, что в желудке было пусто, а успокоительное, которое Лиска исправно глотала уже полгода, наконец-то подействовало. Наверное, именно его действием и можно было объяснить ту глупость, которую Лиска совершила.
Достав из кармана куртки телефон, она набрала номер, бережно хранимый в памяти, и, дождавшись ответа, пролепетала:
– Вася, а здесь убийство. Записывай адрес.
Продиктовав, Лиска добавила:
– Не ищи меня. Пожалуйста!
Знала уже – бесполезно просить, но продолжала цепляться за надежду. И, добравшись до поселка, долго стояла у ворот, разглядывая аккуратные коттеджи, которые некогда казались ей верхом совершенства. Слезы текли по онемевшему Лискиному лицу, грозя попортить макияж.
Но Лиске было все равно.
За беспорядок, воцарившийся в приемной, Дашке было стыдно. Вот сейчас Анна увидит фронт работ, передумает и откланяется, а Дашке придется вернуться и продолжить собеседование.
– Женщина, которая была до вас, ушла пару месяцев тому. И вот… – Дашка развела руками. – Я думала, что сама справлюсь, но как-то оно не мое.
– Вам здесь не нравится? – Анна, присев, подняла карандаш.
– Точно.
– Есть что-то еще, о чем мне нужно знать?
Она смотрела и на Дашку, и на Адама, который привычно держался в тени. И вот надо же было ему рот раскрыть:
– По решению суда я не являюсь дееспособной личностью. Дарья – мой опекун и, следовательно, владелец данного предприятия.
Вот как он умудряется говорить такое светским тоном?
– Он не сумасшедший, – поспешно сказала Дашка. – Просто… неприятная ситуация в прошлом с непредсказуемыми последствиями.
Адам кивнул.
– И… насколько серьезная ситуация?
Вот точно уйдет. Мало того, что местечко стремноватое, так еще и непосредственный начальник – псих. Следовало предупреждать, гражданин работодатель. Глядишь, и собеседование прошло бы быстрее.
– Синдром Аспергера, – выдохнула Дашка, глядя в глаза Анне. И загадала – если та моргнет, значит, не судьба. Анна смотрела прямо, ждала разъяснений, а не дождавшись, мягко пояснила:
– Мне не доводилось… сталкиваться прежде.
– Я не склонен к проявлению агрессии, – заговорил Адам, щелкая суставами пальцев. – Мой интеллектуальный уровень значительно превышает среднестатистический, но вместе с тем эмоциональное развитие отстает от нормы, что вызывает некоторые сложности при личностных контактах.
Анна рассеянно кивнула.
– Я негативно отношусь ко вторжению в мое личное пространство. Я не выношу прикосновений, если человек, который меня касается, не относится к категории близких…
«Спасибо, Адам, за доверие», – подумала Дашка.
– И я не способен адекватно интерпретировать намеки.
Анна молчала. Она перевела взгляд с Адама на Дашку и снова на Адама, будто пытаясь сообразить, сколько правды было в сказанном. И Дашка поспешно пришла на помощь.
– Еще он не способен лгать.
– Тогда хорошо. Но могу я все-таки узнать, что конкретно будет входить в мои обязанности?
Да запросто!
Выбравшись за ворота комплекса, Анна достала телефон. Она очень боялась, что зарядки не хватит – в последнее время батарея садилась за пару часов, но ей повезло.
Набрав номер, она прижала трубку к уху. Когда же ответили, сказала:
– Привет. Я скоро буду. Через полчасика где-то. И у меня хорошие новости… – Анна оглянулась на забор, за которым начиналось снежное поле с черными кольями фонарей. – Я работу нашла.
– Хорошо, – сухо ответил Геннадий.
Дорога домой заняла куда больше, чем полчаса. Автобус пришел с опозданием. В промерзшем салоне на окнах лежал иней, и Анна очень боялась пропустить свою остановку и потому на каждой выпрыгивала и тут же запрыгивала обратно. Пассажиры косились на нее, видимо, считая странной. Кое-кто открыто улыбался, а парочка старух в одинаковых красных платках качали головами, синхронно и с выражением одинакового неодобрения.
Но это ничего. Главное, Анна работу нашла.
Странные они, конечно. И Дарья Федоровна в лимонно-желтом свитере и узких лазоревых штанишках, совершенно ужасных по крою и цвету. И Адам, строгий и отстраненный, пугающий даже. Будь у Анны выбор, она ни за что не согласилась бы работать в таком месте.
Выбора не было.
Автобус замер в очередной раз, и, судорожно дернувшись, дверцы распахнулись. Анна выскочила, огляделась, замечая знакомую трубу старого фонаря – естественно, он не работал, и ларек-коробку. У ларька остановилась, разглядывая содержимое витрины.
Геннадий ни о чем не просил, но Анна все же сунула мятые купюры в окошко, сказав:
– Пачку «Мальборо», пожалуйста.
К дому шла, отсчитывая шаги. На десятом – ямина в асфальте и раскрошенные камни вокруг. На двадцать втором – густая тень от соседнего дома, и кажется, что, нырнув в черноту, ты в ней раз и навсегда растворишься.
Хриплый стон гитарных струн и голоса. Звон бутылок. Свист, на который лучше не обращать внимания. Железная дверь подъезда и лампочка, для разнообразия работающая. Лифт скрежетал, вытягивая старую кабину на девятый этаж. И, достигнув крыши, он долго стоял, гадая – застревать ему или все же выпустить жертву. Анне сегодня везло.
Почти везло.
Ключ провернулся в замке, и квартира встретила чужими запахами.
– Это я, – сказала Анна с порога, и голос прозвучал робко. – Я вернулась.
Геннадий не ответил. Дверь в его комнату была заперта, но свет из-под нее пробивался. Желтая полоска на желтом линолеуме.
– А я сигарет принесла. И представляешь, меня взяли! На испытательный срок, но взяли же!
Анна проглотила горький запах чужих духов, повесила пальто на вешалку, стянула сапоги и босыми ногами наступила на лужицу талого снега.
Значит, она приходила не так давно. И оставалась недолго. Опять разговаривали, и Геннадий, наверное, злится, что из-за Анны эти разговоры не совсем такие, какими должны быть.
– Гена… – Анна постучала в дверь и, не дожидаясь ответа, приоткрыла. – Гена, я очень постараюсь там задержаться. Хорошее место. И начальник тоже… хороший.
Геннадий сидел, уставившись в монитор. По экрану прыгали монстры и, встречаясь с пулей, разлетались в клочья. Выключенные колонки запирали предсмертные вопли и звуки выстрелов, а кровь задерживалась на стеклянной пленке монитора.
Там – ненастоящая жизнь.
– Послушай, – Анна решилась коснуться плеча. – Если я останусь, то…
– Я подал документы, – огрызнулся Геннадий, подставляясь под чьи-то клыки. Анимированный герой умер быстро. Игра закончилась.
Жизнь тоже.
– Но мы же договаривались…
– Мы договаривались, что я дам тебе время. Я дал. И давал раз за разом. Но это не может продолжаться вечно! Анька, ты сама понимаешь.
Она не понимала. Она поехала за ним по первому слову, и не было в ее поступке никакого подвига, но просто желание быть рядом. Оказалось же, что желание это – вредное. И что у Геннадия совсем другие планы на жизнь, Анне же надлежит смириться и принять свою участь.
– Я не дам развода, – она постаралась перенять его тон.
– Твое согласие не требуется.
Значит, та, другая, которая приходит в дом Анны и оставляет после себя запах духов и лужи на линолеуме, нашла сговорчивого судью.
– Ген, а как же я? Что мне делать?! – против воли Анна сорвалась на крик.
– Возвращайся домой.
И пополни когорту брошенных жен. Научись курить и врать, будто ушла сама. Придумай сказку о любви, чтоб не хуже, чем у других. Примерь трагический финал и, бутылка за бутылкой, сближайся с ним, пока и вправду не поверишь, что все было именно так.
– Нет, – сказала Анна.
– Лиля нашла квартиру. Завтра мы переезжаем. Эта оплачена до конца недели.
У него жестокое лицо. Незнакомое. Эти жесткие складки вокруг рта. Рельефные морщины на лбу. Сухие щеки и плоский подбородок, будто вычерченный с помощью линейки. Массивная шея, врастающая в камень плеч.
Геннадий упрям.
– Геночка, пожалуйста, мне нужна эта работа…
– А мне нужна Лиля.
На кухне Анна курила. Она забралась на широкий подоконник, приоткрыла форточку и смотрела, как дым выходит в щель. Иногда с другой стороны залетали снежинки, садились на руки и таяли, и Анна удивлялась тому, что ей не холодно.
Чувства замерзли.
Табак утратил вкус, а жизнь – смысл. Но по инерции Анна продолжала дышать. Из-за тонкой стены раздавался голос мужа, мягкий, воркующий. И Анна против воли вслушивалась в это воркование, пытаясь вычленить отдельные слова. Краем глаза она уловила собственное отражение в затянутом сетью мороза стекле и подмигнула ему.
Впереди расстилалась бесконечность на двоих – на Анну и ее отражение. Разделительной полосой пролегало стекло и белые цилиндры сигарет. Линию же горизонта стерла ночь.
Но завтра наступит утро.
Или не завтра, но когда-нибудь. Тьма не может длиться вечно.
Дома было пусто. Дашка поняла это еще до того, как открыла дверь, и огорчилась. Ей больше не нравилась пустота.
– Эй, – на всякий случай крикнула Дашка из коридора. – Ты тут?
Пахло борщом и котлетами. В животе тотчас заурчало, и Дашка, сглотнув слюну, повторила вопрос:
– Если здесь, то отзовись!
И удивилась, услышав:
– Здесь. Дело есть.
– Я не хочу дело есть, – Дашка торопливо стянула сапоги и пошевелила закоченевшими пальцами. – Я хочу есть борщ. И котлеты. И в принципе хочу есть.
Нехорошее чувство появилось вместе с голодом. Почему Вась-Вася дома, когда Дашкино чутье утверждает, что его дома нету? И почему он на шутку не отозвался? И почему в темноте сидит?
– Руки мой, – велел он, щелкнув выключателем, и сам зажмурился от резкого света.
Дашка же отправилась в ванную комнату, открыла краны и, сунув руки под струю теплой воды, уставилась в зеркало. Зеркало подтвердило опасения: Вась-Вася собирается сказать что-то очень неприятное. Дашка догадывалась, что именно, поскольку это рано или поздно говорили все.
И вообще чего ждать от романа сроком в месяц? Это даже не роман, так, рассказик на двоих, одному из которых надоело рассказывать. А Дашке не впервой слушать, улыбаться и «оставаться друзьями».
Дашка умеет дружить.
– Ты скоро? – Вась-Вася заглянул в ванную и, дернув с крючка полотенце, подал Дашке. – И отчего вид похоронный? Адам зачудил?
– Нет. Собеседование было.
– И кого собеседовали?
Улыбается, но как-то вымученно. Надо ужинать. На полный желудок и расставаться легче.
Стол был накрыт. Желтые глазированные тарелки и алый, как знамя партии, борщ. Белые айсберги сметаны и зеленые нити укропа. Хлеб и тончайшие ломтики сала, которое Вась-Вася солит собственноручно и утверждает, что процесс этот – искусство, сродни приготовлению вина.
– Даш, тут дело такое… – Вась-Вася уставился в тарелку. – Тебе это вряд ли понравится, но… мне нужна твоя помощь. Очень нужна.
– В чем? – Дашкин голос таки дрогнул.
– Девушку убили и… черт, я многое видел, но от такого наизнанку вывернуло, – он встал из-за стола и отвернулся. – Ее сначала в синей краске искупали, а потом содрали кожу. С живой.
– Тебе Тынин нужен?
– Они не нашли следов. Говорят, чисто все. И зацепок никаких. Вообще ничего. А твой Тынин…
– Не мой.
– Не твой, – согласился Вась-Вася. – Но он с мертвецами ладит. И если кто сумеет достучаться до нее, то он.
Дашка поднялась, подошла и, обняв Вась-Васю, положила голову на плечо.
– Ты и вправду в это веришь?
– После того, что я сегодня видел, Дашунь, я во что угодно поверить готов. А самое страшное – чую, будут еще эпизоды. А я не хочу еще раз выезжать на такой вызов! У меня тоже нервы есть.
– Есть, – согласилась Дашка, проводя пальцами по бритому затылку. – И еще мозги. Ты ведь понимаешь, что привлекать Тынина – незаконно.
– В официальном порядке.
– Родители?
Вась-Вася кивнул и сказал:
– Дашунь, я понимаю, почему ты не хочешь втягивать Тынина… Там папка. Посмотри фотографии, пожалуйста. Ты сама все поймешь.
Она открыла папку и замерла, пытаясь понять, что видит перед собой. Синий силуэт. Красный силуэт. И оба – не могут быть человеком. Правильно, потому что оба – части человека, запечатленные в пикселях цифровой памяти. Снимали хорошо, дотошно. Видны и потеки застывшей краски, и бурые пятна свернувшейся крови, и рыжая ржавчина на крышке мусорного бака, попавшего в кадр.
– Тело отдадут родителям. И…
– И даже если я буду против, ты все равно отправишь их к Тынину. Верно? – Дашка сложила снимки в файл, а файл упрятала в папку.
Сердце стучало. Вась-Вася не собирается уходить и переводиться в разряд «друзей». Вась-Васе нужен Адам, и Дашка не знает, какой из двух вариантов ей более отвратителен.
Наверное, тот, в котором на свободе остался психопат, сотворивший подобное с девушкой.
– Снимки тоже отдай, – посоветовала она и предложила: – А хочешь, я сама отвезу? Завтра с утра? Можем и сейчас, он поздно ложится. Псих ненормальный.
– Завтра, – сказал Вась-Вася, отбирая папку. – Я еще кое-что уточнить хочу.
Дашка кивнула. Почему-то у нее снова появилось странноватое ощущение, как будто Вась-Васи в квартире нет. Он стоял перед ней в своей любимой футболке с выцветшей эмблемой и растянутой горловиной. Он смотрел на Дашку, но как будто сквозь нее, и не понять было, что творится в этой стриженой голове.
Подобное пугало.
Лиска пряталась в комнате. Она оставила дверь приоткрытой и, присев на пуфик, замерла со щеткой в руке. Если папик войдет, Лиска сделает вид, будто расчесывает волосы.
Папик не вошел. Он заорал во всю глотку:
– Лиза!
И Лиска встрепенулась, выронила щетку, но поднимать не стала. Она бросилась на крик бегом. Папик сидел в гостиной. Он развалился в кресле, раздвинув колени, и полы халата разъехались, выставив белое рыхлое брюхо.
– Где тебя носит? – рявкнул он, разглядывая Лиску.
– Причесывалась, – выдала она заготовленную ложь.
– Дура.
Она кивнула. Спорить с папиком бесполезно.
– Коктейльчика забацай, – папик поскреб живот. – Быстренько, быстренько…
На кухню, слава богу, не поперся, предоставив Лиске несколько секунд свободы. Она вытащила фрукты, придирчиво отобрала пару персиков, белый грейпфрут, вишню и киви и отправила в соковыжималку. Достав из буфета бутылку виски, отмерила на два пальца.
Дополнила композицию двумя листиками мяты и кубиками льда.
Принесла. Подала.
Замерла.
– Молодец, – похвалил папик, пробуя. – Хоть на что-то ты способна.
И тут в дверь позвонили. Лиска ждала этого звонка со вчерашнего дня, с того самого момента, когда она поняла, какую непростительную ошибку совершила.
Нельзя было звонить Вась-Васе! Пусть бы кто-то другой разбирался с тем, что произошло в пустом ангаре. И какая разница, что другие заглядывают редко, особенно зимой…
Звонок надрывался. Папик мрачнел.
– Чего встала? Открывай иди. Или ты думаешь, что я тут бегать должен?
Лиска кивнула и бегом кинулась к двери. Ухало сердце. Только бы кто-нибудь другой… только бы…
Она не стала смотреть в глазок, равно как и спрашивать, кто за дверью, просто открыла и замерла. Невидящий взгляд выхватил такое знакомое и такое чужое лицо.
– Привет, Лиза, – сказал Вась-Вася. – А я к тебе. Пригласишь в гости?
Она отчаянно замотала головой, но Вась-Вася никогда не слушался. Отодвинув Лиску, он вошел в прихожую и громко, нагло поинтересовался:
– Есть кто еще дома? Полиция!
Лиска закрыла глаза. Катастрофа приближалась.
Она пошла за Вась-Васей, стараясь держаться в его тени, потому что тень была безопасна. А в гостиной Лиска нырнула в угол, отгороженный чайным столиком. Она села на козетку, сложила руки на коленях и представила, будто ее, Лиски, нет в доме.
Она в другом месте.
На берегу моря. Волны накатывают на белый песок. Темные камни, облизанные водой, сияют на солнце. Колышутся листья пальм. Играет ветер полыми трубками, которые местные жители развешивают, чтобы отгонять злых духов.
Папика трубки раздражали.
– И чего надо? – поинтересовался папик, отставляя стакан с коктейлем.
– Поговорить, – ответил Вась-Вася. Интересно, что он видит? Вальяжность? Солидность? Или девяносто восемь килограмм рыхлого мясца в оболочке дряблой кожи. – Представьтесь.
– Михаил Евгеньевич Савростин, – папик глядел на Вась-Васю сверху вниз. Он умел взглядом демонстрировать собственное превосходство и чужое ничтожество. – А вы чьих будете?
– Ничьих. Это ваша жена?
– Это моя подружка.
Лиска вжалась в угол.
Нету ее здесь. И вообще нету.
– Замечательно. Здесь недалеко убийство случилось. Убийство… ничего не слышали?
Папик хмыкнул.
– Не слышал. Не видел. И ничего не знаю.
– А вы?
От взгляда Вась-Васи Лиска оцепенела. Так, наверное, змеи гипнотизируют несчастных кроликов. Плохо-плохо-плохо…
– И она ничего не видела, не слышала и не знает, – ответил за Лиску папик. Осталось лишь кивнуть, подтверждая. И бросить умоляющий взгляд на Вась-Васю: не выдавай.
Только когда змеи кроликов щадили?
– А вот здесь вы ошибаетесь, – произнес Вась-Вася, усаживаясь в кресло. – Именно Елизавета Васильевна Гальдина сообщила о преступлении. В пять часов тридцать две минуты вчерашнего дня. Или правильнее сказать утра?
Катастрофа случилась. Не дрогнули стены, не обвалилась крыша, не разверзлась земля, поглотив Лиску, – все было хуже.
– Ты ошибся, мальчик, – папик говорил тихо-тихо.
– Нет.
– Лиза…
Лиска съежилась.
– Значит, правда. И где это ты, спрашивается, гуляла вчера в пять часов тридцать две минуты? – папик поднялся. – Где гуляла, тварь неблагодарная?
– Я попросил бы вас.
– Заткнись.
Папик наступал, наступал и, добравшись до столика, отшвырнул его, как будто этот столик ничегошеньки не весил. Зазвенело стекло, хрустнуло дерево, а потная папикова рука вцепилась в Лискины волосы.
– Хвостом крутить вздумала?
– Н-нет.
Оправдываться бесполезно, но молчать нельзя. Папик еще сильнее разозлится. И Лиска, решившись, открыла глаза. Какое же у него страшное лицо. Лоснящееся, красное, как переспевший помидор.
– А я-то думаю, чего это мне с утра нехорошо… накачала?
– Эй, ты…
Вась-Вася, разрушивший Лискину жизнь, стоял не шевелясь. Пусть уходит. Если он уберется сейчас, у Лиски есть шанс все вернуть. Она соберет осколочки и склеит их ложью, как делала не раз и не два.
– Накачала, – с удовлетворением заметил папик и второй рукой сдавил Лискины щеки. Пальцы у него были железные и пахли фруктами. – Ах ты дрянь такая…
Он потянул Лиску, заставляя встать, а потом толкнул, совсем как столик, и Лиска упала. Больно не было, она умела падать и, перекатившись, сворачиваться клубком. И дыхание задерживать. И притворяться, что море совсем рядом.
Шепчут волны. Гулко перестукиваются полые трубки.
– Слушай, ты… – тень Вась-Васи накрыла Лиску, заслоняя от папика.
– Это ты послушай, щенок ментовский. Спасибо, конечно, за наводку, но теперь свободен. Давай, топай, если не хочешь с работы слететь.
– Да не вопрос. Но она пойдет со мной.
Рокот волн нарастает, стирая иные звуки.
– Не лезь в чужую жизнь, мальчик, – с неожиданным благодушием заметил папик. – Один фиг только хуже сделаешь.
– Лиза, вставай.
– Вставай, Лиза. Проводи гостя. А то о нас плохо подумают.
Она не может уйти. Не сегодня. Не сейчас. У нее планы. У нее жизнь, которая Вась-Васе непонятна. А у него – глаза удава, перед которым Лиска – кролик.
– Собирайся.
– Почему бы и нет? – Папик вернулся в кресло, взял стакан и, пригубив, сказал: – Собирайся и выматывайся. Давно пора было выставить. Надоела. Эй, только будешь собираться, кредитки оставить не забудь. И бирюльки тоже. Ты ж не надеялась, деточка, что это тебе навсегда?
У Лиски хватило сил подняться к себе, достать чемодан – кожа буйвола, ручная работа – и собрать вещи. Их оказалось немного. Сняв кольца и серьги, Лиска бросила их в шкатулку. Посмотрела на себя в зеркало и попыталась улыбнуться.
Катастрофа? Ничего, после катастроф люди выживают.
Вась-Вася отобрал чемодан, кивнул папику и, взяв Лиску за руку, велел:
– Пойдем.
Она пошла. Лиска переставляла ноги, которые вдруг перестали сгибаться в коленях, и мурлыкала про себя мелодию волн. Сухой стук полых трубок становился громче.
А машина у Вась-Васи древняя. И в салоне воняет. А еще холодно очень, но холод – не проблема. Лиска потерпит.
– Ну и что мне с тобой теперь делать? – спросил Вась-Вася, как будто это Лиска была виновата в том, что он ее нашел. Она пожала плечами и сказала:
– Не знаю. Домой отвези. Наверное.
За неполные сутки в конторе все переменилось. В воздухе витал тонкий аромат свежесваренного кофе и сдержанный – хорошей туалетной воды. Непостижимым образом исчезли пыль и пятна на ковре, а белые лилии в главном зале уступили место белым же орхидеям.
Анна лично руководила двумя девчушками из цветочного. Сегодня на ней было строгого кроя платье и короткий пиджак темно-лилового цвета. Туфли на низком каблуке не лишали Анну изящества, а гладко зачесанные волосы делали ее почти красивой.
– Добрый день, – сказала Анна, обнимая ладонями орхидею. – Мне показалось, что фаленопсисы будут смотреться лучше. Лилии – чересчур тяжелы.
– Когда вы только успели?
– Я пришла пораньше. Если вы не против.
Дашке показалось, что голос Анны дрогнул. Нет, конечно, показалось. Анна столь же безмятежна и совершенна, как эти чертовы фаленопсисы, поселившиеся в чеканных вазах.
Одна радость – хотя бы не воняют.
– Адам у себя?
– Да. Он… работает.
И снова этот странный тон и голос. Все-таки надо будет ее проверить. И пусть Вась-Вася не брыкается: услуга за услугу.
Анна вновь занялась цветами. Она вынимала из корзины темно-лиловые ирисы на сочных стеблях, ловко подрезала и встраивала в белоснежную мозаику. Девчушки следили за каждым движением, и в их глазах Дашке виделась зависть.
Дурдом.
Главврач вкушал бутерброды. Он восседал за прибранным столом. По правую руку его стояла кружка, по левую – фарфоровое блюдо необъятных размеров. И уже на нем чья-то умелая рука выложила съедобную мозаику. Дашка стянула один элемент – тонюсенький кусок белого хлеба, маслице узорной намазки и ломтик ветчины с веточкой петрушки.
– Анна?
– Да, – ответил Адам. – Ее инициатива показалась мне весьма своевременной. Еще хочу заметить, что есть стоя – признак дурного тона.
– Анну уже люблю, а ты зануда, – сказала Дашка, облизывая пальцы. – Чаем не напоишь?
– Твой незапланированный визит внушает мне некоторые опасения, – Адам протянул свою кружку. Надо же, какая безумная щедрость, просто-таки пугающая.
Но кружку Дашка взяла, чай выпила и, заняв свое обычное место, протянула папку.
– На. Вась-Вася просил. Я согласилась. Только там… неприятно.
Хотя кому она это говорит? Адам принял бережно и раскрывать не спешил. Он провел ладонями по коже, тронул молнию и тихо заметил:
– Мне кажется, что подобная услужливость не является нормой. Верно?
– Да.
– И данный факт не мог не возбудить в тебе подозрений. Ты будешь проверять Анну.
– Опять да. Не бойся, я…
– Я не боюсь, – оборвал Адам. – Я хочу обратиться к тебе с просьбой.
Что-то новенькое. И Дашке это новенькое определенно не нравилось.
– Мне комфортно находиться рядом с этой женщиной. И я не желаю, чтобы она уходила.
– Адам, ты ее знаешь меньше суток!
– Да. Но у меня имеется стойкое ощущение, что Анна – хороший человек.
Час от часу не легче. Прежде он не использовал подобных выражений. А уж признать кого-то в столь короткий срок… пусть просит, чего ему вздумается, но Дашка обязана проверить эту дамочку. И проверит.
– Конечно, – ответила Дашка, старательно улыбаясь. – Она – само совершенство.
– Совершенство недостижимо, – заметил Адам, наконец открыв папку. Фотографии он разглядывал с пристальным интересом. Отодвинув тарелку и кружку, он принялся раскладывать на столе пасьянс из снимков, располагая их в одном ему понятном порядке.
Дашка не мешала. Она прибрала оставшиеся бутерброды – было бы непозволительно дать пропасть подобной красоте – и долила кипятка в кружку. Чай вышел бледный, почти безвкусный, но зато горячий.
– С нее содрали кожу, – произнес Адам, не отрывая взгляда от фотографий.
– Это без тебя поняли. Что еще?
– Ритуал.
– Уверен?
Если так, то опасения Вась-Васи подтвердились. Где ритуал, там и психопат. А психопата ловить – хуже не придумаешь.
– Может, ее просто кто-то ну очень сильно невзлюбил, – Дашка еще надеялась на меньшее зло, но Адам раздавил надежды.
– Снять с человека кожу не так просто. Я не могу сказать с полной уверенностью, но работа была сделана аккуратно. Посмотри…
Смотреть Дашке хотелось меньше всего, но она поднялась, подошла и склонилась над снимком, на который указывал Адам.
Мясо. Красная краска. Синяя краска.
– Аккуратные разрезы, визуально равной ширины. И если посмотреть здесь, видно, что длина их также совпадает. Лоскуты кожи имели вид прямоугольников. Повернись.
Дашка повернулась, и карандаш в руке Адама коснулся ее спины.
– Он начал от позвоночника влево. От позвоночника вправо. Затем четыре параллельных надреза…
– Я не хочу, чтобы ты на мне показывал эту мерзость!
– Это суеверие, – Адам взял один из снимков. – Итак, он снял две ленты со спины. Еще две – с боков. Затем…
Дашка отмахнулась от карандаша и буркнула:
– Я поняла. Товарищ действовал по плану.
– Именно. Следовательно, все прочие элементы являлись частью данного плана. Синяя краска. Цветы в волосах. Если не ошибаюсь, это флердоранж. Его используют…
– Знаю, невесты.
Все поганей и поганей. Адам кивнул и добавил:
– С точки зрения общественных стереотипов, невеста – символ чистоты, девственности и жертвенности. Логично предположить, что именно на это указывал убийца, украшая жертву. Опять же, обрати внимание на позу.
Дашка обратила, стараясь не думать о куске мяса, как о человеке. Просто… просто комок. Ноги прижаты к груди, руки обнимают колени.
– Она сидит на корточках, – Адам погладил фотографию.
– И что это значит?
– Пока не знаю, но непременно выясню. Мне нужно тело. И кожа. И список всего, обнаруженного на месте преступления.
Он аккуратно сложил фотографии, выровнял стопку и, спрятав в файл, произнес:
– Дарья, мне понятны твои опасения. И мне, несомненно, хотелось бы их развеять, однако да, я думаю, что убийца еще проявит себя. Поэтому я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь.
– А…
– Моих сил хватит, – Адам протянул снимки. – Просто сделай так, чтобы девушку привезли сюда.
Человек наблюдал за ягуаром. Пятнистое тело перетекало с ветки на ветку, пока не замерло. Оно слилось с мешаниной света и теней тропического леса, и человек замер вместе с кошкой.
Он смотрел на спину, напряженную, как тетива лука. На жгуты мышцы, проступившие под кожей. На нервный хвост, кончик которого подрагивал.
И когда ягуар бросился вниз, человек вздрогнул и сдавил стакан. Хруст стекла не отвлек его от экрана, а кровь в распоротой осколками руке казалась менее настоящей, чем та, которая стекала с усов зверя. Охота ягуара была удачна.
И человеку виделось в том доброе предзнаменование.
Он долго стоял под душем, жесткой щеткой раздирая тело. Холодная вода текла по плечам и спине, изуродованной поперечными шрамами, она делала кожу бледной, а рубцы – темными. И это нравилось человеку.
Эти отметки – свидетельство его избранности.
О них он думал, одеваясь и собирая сумку. К ним прислушивался, выбравшись из логова-квартиры. И, повинуясь указаниям, шел.
Менялись улицы. Названий многих человек не помнил. Мелькали люди, лица которых оставались в тени и с каждым днем все глубже в тень уходили. Человек старался, но старания его, видимо, были недостаточны. На перекрестке шрамы полоснуло болью, заставив пересечь пешеходную зебру в два прыжка и застыть у фонарного столба. Здесь.
Близко.
Очень близко.
Дрогнули вибриссы ягуара, почуявшего добычу. И зверь, сидящий внутри, повернул голову влево. К грязному серому телу пятиэтажки прилип кирпичный куб. Стены его прорезали бойницы окон, над дверью виднелась грязная вывеска, и человек-ягуар, прищурившись, прочел: «Спортивный зал».
Бог хотел воина.
Дверь безымянного зала была открыта. И в предбаннике сухой морозный воздух улицы мешался с влажной вонью, оккупировавшей помещения. Гремела музыка, громыхало железо. За конторкой сидела девка с тусклым лицом и длинными искусственными ногтями.
– Позаниматься хочу, – сказал человек, извлекая бумажник. Девка хмыкнула и, окинув посетителя придирчивым взглядом, потребовала:
– Триста. В час.
Часа должно было хватить. Человек дал пятьсот. Купюра исчезла в ящике стола, и девица вернулась в прежнее, полусонное состояние.
Придет время, и она вспомнит незваного гостя. Вероятно, сумеет опознать. Но разве стоит беспокоиться о том, чего нельзя предотвратить?
Переодеваться пришлось прямо в зале. За человеком следили. Не таясь, не скрывая интереса и намерений. Он же, освобождаясь от тяжести одежд, уже сам разглядывал соперников.
Парень на турниках. Худ. Бледен. Немощен.
Бог не любит слабых.
Двое у штанги. Одинаково прыщавы и уродливы.
Бог достоин лучшего.
Двое на ринге. Один высок и красив, но тело его слеплено не им. Маслянисто блестит кожа, перекатываются бессильные мышцы, которые – одна видимость. И гордый профиль вызывает лишь усмешку.
Второй боец сухопар, жилист, невысок. Подвижен. Точен в ударах.
– Мужик, ты бы майку надел, что ли, – крикнул парень, сползая с турника.
– Благодарю. Мне удобнее так.
Близнецы-не-по-крови зашептались, а лакированный красавчик, опершись на деревянный столбик, заметил:
– Тут свои правила.
– Я вызываю тебя на бой, – сказал человек, глядя на избранного. И тот не уклонился от взгляда, указал на ринг и стукнул перчаткой о перчатку.
– Леха, ты серьезно с ним, что ли? А я?
– Подождешь, – Алексей указал в угол. – Вон там и подождешь. Подумаешь о том, чего я тебе сказал.
– Я деньги плачу, между прочим.
– Как и он.
Человек ответил врагу благодарным поклоном.
– Бокс? – спросил Алексей.
– Без перчаток.
– Опасное дело.
– По-другому смысла нет. – Человек просочился меж веревками. Тело его требовало движения, сила бурлила внутри, требуя выхода. Ягуар рычал и бесновался, припадая на задние лапы и рассекая передними воздух.
Никто не видел зверя.
Танцевали долго. Алексей был легок и достаточно умен, чтобы не соваться под удар. Но терпения ему не хватало. Парни свистели, подбадривая. Девица выползла из-за конторки и теперь торчала в углу, бесполезная, как пыльный фикус.
Острые запахи дразнили. Требовали действия.
Рев невидимого зверя затмевал разум. И в какой-то миг человек понял, что не выдержит этого кружения, этой непреодолимой близости соперника. И, отчаявшись, сделал шаг навстречу, чтобы тут же отступить, уклоняясь от удара.
А потом – ударить самому.
Ярость схватки погасила боль. Разум погасил ярость. И человек позволил себе дышать. Он стоял в центре ринга, а у ног, поверженный и стонущий, лежал избранник великого бога.
– Ни хрена се… – сказал кто-то, но человек не понял, кто именно. Присев, он протянул руку бывшему врагу и сказал:
– Признаешь ли ты мою победу?
– Да, – ответил Алексей, вытирая разбитые губы. – Ты псих. Ты мне зубы едва не выбил. Ты… вали отсюда!
– Мы встретимся. Скоро.
Не имея иного подарка, он оставил пятитысячную купюру. Ягуар уважал своих врагов. Из зала он выходил без опаски. Шакалье не дерзнет пойти по следу истинного хозяина леса. А тот, чье сердце даст миру еще немного жизни, признал себя побежденным.
День вышел удачным.
Лиска ехала молча. Она смотрела в окно и считала проезжавшие мимо автомобили, разделяя на четные-серые и нечетные-красные. Синие, зеленые и желтые Лиска пропускала. Конечно, можно было бы считать все подряд или не считать ничего, но тогда придется думать о том, что ждет Лиску впереди.
Ничего хорошего.
Вась-Вася зол. Папик в ярости, пусть и притворился, что Лискин уход его не трогает. В салоне воняет бензином и из-под стекол тянет. А печка вообще еле-еле работает.
– Что, отвыкла от такого? – зло поинтересовался Вась-Вася, перестраиваясь в другой ряд.
– Да, – честно ответила Лиска.
– Дура ты.
Она знает. Папик часто называл Лиску дурой. Еще идиоткой или имбецилкой, но только когда сильно злился. А потом брал в город, выгуливаться, и это было почти извинением.
– Вот скажи, тебе оно надо было? Надо?! – Вась-Вася сорвался на крик и даже по рулю ударил, как будто руль виноват, что все так вышло.
Лиска отвернулась к окну. Она узнавала город, и город ей не нравился. Грязный снег и больные деревья. Лавки, изрезанные чужими именами. Ларьки с дешевым барахлом. Магазинчики, в которых воняет, а продавщицы грубят. Дома. В домах обитают люди с унылыми лицами, которые точно по одной форме отливали, раз и навсегда запечатлевая выражение брюзгливости и усталости.
Они и на свет-то появлялись усталыми.
И жили, выживая в каменных джунглях, выгрызая друг у дружки добычу в виде премий, прибавок и рабочих мест.
А Лиска так не хотела и убежала. Теперь вот город послал Вась-Васю, чтобы вернуть беглянку домой. И никому нет дела, что возвращаться Лиске не хочется.
Машина сбросила скорость и медленно поползла по горбам и ямам дворового асфальта. Скрипели рессоры, дребезжал пластиковый цветочек на приборной доске, и Лиске пришлось вцепиться в седушку, чтобы не тюкнуться лбом в стекло.
– А здесь все так же, все то же, – сказал Вась-Вася, как будто Лиска сама не видела. Она помнила эти ямины, которые каждую осень и весну засыпали смесью песка и гравия, заливали поверху битумом, выставляя черные заплаты на серой ткани асфальта. Но первый же дождь размывал бляхи. Во дворе становилось грязно, а мелкий камень забивался в подошвы и ботинки.
Однажды Лиска даже каблук сломала, споткнувшись.
Помнила она и серую яблоньку, которая, к восторгу дворовых старух, цвела. Помнила горку. Песочницу, куда попадал тот же мешанный с камнем песок, что и в дворовые ямы. Мусорные баки, разошедшиеся по швам. Помнила лавку и автомобильные покрышки, обретшие вторую жизнь в виде клумб.
И желтые пятна мочи на снегу. И сосульки, которые никто никогда не сшибал, а Лиска боялась, что однажды какая-нибудь отломится и стукнет по голове.
– Все. Приехали, – буркнул Вась-Вася, занимая на стоянке место, которое прежде принадлежало Лискиному отцу. Его «Жигуль», наверное, умер.
– Ну давай, выползай, чего расселась.
Он нарочно старался быть грубым, и Лиска с готовностью поддалась на обман. Она ссутулилась и кое-как выбралась из старой неудобной машины. Замерла, вдыхая дымный едкий воздух. Тянуло сероводородом. Небось на фабрике опять выброс был.
– Отец не обрадуется.
– Он умер, – ответил Вась-Вася, вытягивая из багажника Лискин чемодан. – И мать тоже. Разбились. Через месяц после того, как ты свалила. Мы тебя искали, чтобы сообщить.
Не нашли. Лиска очень хорошо спряталась.
Она понурилась и побрела к дому.
– Эй, я к тебе не нанимался багаж таскать! Не нанимался! – крикнул в спину Вась-Вася и все равно потащил, по яминам и льду.
В этом подъезде даже железную дверь не поставили. Наверное, хотели и собирались – Лиска еще помнила, что собирались, – но заканчивались собрания руганью да выяснением отношений.
Пахло плохо. На облупившихся стенах вились письмена на древнем городском языке, каковой спустя сотни и тысячи лет станут изучать, гадая, какой высший смысл скрыт в сочетании трех букв. И кто-нибудь защитит диссертацию, доказав, что буквы эти – имя бога, на чью милость уповали древние люди…
О богах и людях думалось легко. Но новая дверь – стальная, темно-зеленого военного цвета – отрезала Лискины мысли.
– Твой брат поставил. Давай. Звони, – Вась-Вася водрузил чемодан на коврик. Лиска нажала на кнопку. Звонок задребезжал.
Если брата нет, то…
Дверь открыли.
– Привет, Серега. Вот. Нашел. Привел, – сказал Вась-Вася, протягивая руку. И Серега, старый друг, который лучше новых двух оптом, руку пожал. А на Лиску поглядел так, как не глядел даже папик после трехдневного запоя.
– Здравствуй, – Лиска скрестила пальцы на удачу.
– До свиданья. Вали туда, где была.
– Но…
– Спасибо, Васек, за старания, но зря ты. Я эту тварь знать не знаю. И видеть не хочу. Пусть катится.
– Остынь.
– Нет, Васек! Ты, может, и добрый, простил, что она тебе при людях в морду плюнула. А я не простил. Мамка убивалась. Папка убивался. Его инфаркт хватил за рулем. Из-за тебя, тварь! Из-за… – Серега сжал кулаки и двинулся на Лиску. И когда Вась-Вася преградил путь, не остановился, попытался оттолкнуть.
Хорошо, что Вась-Вася сильнее.
И плохо, что он появился в Лискиной жизни.
– Пусть валит! Откуда явилась, туда и убирается! Нагулялась! Тварь! Шлюха! Да на панель тебе…
Лиска улыбнулась. Она снова слышала море. Море шептало о покое.
Дверь захлопнулась, и Вась-Вася со вздохом спросил:
– Ну и что мне с тобой делать?
– Не знаю, – искренне ответила Лиска. – Наверное, ничего.
Геннадий не брал трубку. Анна знала, что он не ответит на звонок, но продолжала раз за разом набирать номер. Ей казалось, что стоит прекратить усилия, и все погибнет.
Все уже погибло.
Орхидеи первыми почувствовали неладное. И темная камбрия Эдны потемнела еще сильнее, а затем осыпалась, выражая неодобрение. Побледнела в ужасе Ванда голубая, а следом и цветы каттлеи Доу утратили свой неповторимый солнечно-золотистый оттенок.
Дольше всех держался фаленопсис Филадельфия. И тяжелые цветы его с упреком взирали на Анну, словно спрашивая: как ты это терпишь? Она не знала.
Ей казалось, что все произошедшее – случайность. И продлится она недолго. Ведь на самом деле Геннадий – хороший муж. Он любит Анну так же, как она любит его. И эта любовь, заверенная синей печатью в паспорте, протянет не один век.
Увлечения же… с каждым случаются.
И Анна прощала мужа, хотя он о прощении не просил. А однажды просто поставил перед фактом, что влюблен и желает развода. Анна тогда совершенно растерялась и спросила глупое:
– Она красивая?
– Очень, – честно ответил Геннадий и добавил: – И умница. Она заместитель начальника отдела. А в перспективе сама начальником станет.
В его словах скрытым подтекстом сквозило презрение к слабохарактерности Анны. Геннадий и раньше повторял, что она – слаба и беззуба, что другая на ее месте давно бы выбилась в завучи, а то и в директора.
Анне же только ее орхидеи интересны.
– Дамочка, может, вы все-таки оставите телефончик в покое и приступите к непосредственным обязанностям? – осведомился кто-то на редкость неприятным голосом. Анна глубоко вдохнула, повернулась и мягко произнесла:
– Я вас слушаю.
– Слушает она. Начальник где? – Мужчина разглядывал Анну с выражением брезгливости и злости, которую пытался скрыть. Он был высок, плотно сбит и одет в некогда дорогой, а ныне мятый и грязный костюм. На мускулистой шее виднелась синяя вязь татуировки, а переносицу перечеркивал застарелый шрам.
– Начальник твой где, идиотка? – ласково поинтересовался посетитель и, протянув руку, легонько шлепнул Анну по щеке.
– Извините, но господин Тынин не выходит к посетителям. Все вопросы можно решить со мной.
– Господин… куда ни плюнь, господа одни. Грязевые князья, мать их. – И посетитель плюнул прямо в темно-синий зев ириса.
– Вы…
– Я. И ты. И твой господин Тынин. И все вообще! Какой в этом смысл, скажи? Какой, на хрен, во всем этом смысл?!
Только сейчас Анна учуяла запах спиртного.
– Вы присядьте, пожалуйста.
– Мне Тынин нужен, слышишь, коза? – он толкнул Анну в грудь. – Мне сказали, что он лучший. И что сам делом займется. А ты тут хрень всякую лепишь. Зови.
– Вы не должны…
– Это ты мне будешь говорить, чего я должен, а чего нет? – мужчина ударил себя в грудь. – Нет, дорогуша, ничего я тебе не должен! И никому не должен, кроме того скота, который Анечку убил…
Он вдруг покачнулся и рухнул, опрокидывая вазы и ломая сочные, но такие хрупкие стебли. Бабочки-фаленопсисы взмахнули лепестками и осыпались в ужасе.
И странным образом это свидетельство чужого горя заставило забыть о собственном. В конце концов, Геннадий жив, и Анна жива, а от этого человека близкие ушли.
– Его надо отнести в кабинет, – велела Анна охраннику, и тот не решился спорить.
Гостя уложили на диване. Анна стащила туфли, изгвазданные красной грязью, помогла снять пиджак и, решившись, сунула руку в карман.
В бумажнике, как она и предполагала, нашлись визитки.
«Переславин Эдгар Иванович, вице-директор».
И скромный логотип в верхнем левом углу. Этот логотип Анна узнала бы и во сне. Человек, лежавший на диване, был начальником Геннадия. Вернув бумажник в карман, Анна повесила пиджак на спинку стула. Пьяный спал, сунув сложенные руки под щеку. Он шевелил губами, пускал слюну и выглядел жалко. Его хотелось ударить, вымещая на беспомощном обиду за сломанные орхидеи и Аннину жизнь. Он виноват в служебном романе и в разводе, и вообще во всем остальном, потому что других виноватых рядом не находилось.
Анна закрыла глаза. Вдохнула. Выдохнула.
Переславин – просто несчастный человек, у которого кто-то умер. Остальное же – фантазии.
Смыв с ботинок грязь, Анна поставила их рядом с диваном и вышла. В морг она спускалась, цепенея от ужаса и уговаривая себя, что на самом деле мертвых бояться не стоит.
Адама тоже.
Он к насилию не склонен.
И вообще безопасен.
И выбора у Анны нет. Работа нужна. А значит, работать следует так, чтобы стать незаменимой.
К счастью, с Адамом встретилась на лестнице. От него пахло мертвечиной, и Анна с трудом сдержала подкатившую к горлу тошноту.
– Вот, – только и сумела она выдавить, протягивая визитную карточку. Адам взял визитку за уголок, стараясь не прикоснуться невзначай к Анниным пальцам. И рассказ Анны слушал молча, внимательно, а потом сказал:
– Ваш поступок мне видится верным. Однако будьте так любезны, известите меня, когда Переславин очнется. Еще был бы вам благодарен, если бы вы сочли возможным присутствовать при нашей беседе.
– К-конечно.
– Временные затраты я компенсирую, – пообещал Тынин, убирая визитку в карман. И неожиданно добавил: – Дарья будет вас проверять. Не сочтите данный факт вмешательством в вашу личную жизнь, хотя, несомненно, он таковым является. Некоторые события, имевшие место в недалеком прошлом, весьма повлияли на Дарью, пробудив в ней излишнюю подозрительность.
– Она из полиции? – Анна поднялась на ступеньку выше.
– Когда-то работала. В настоящий момент она – частный детектив.
Бывший мент и детектив. Великолепно. Да что за день такой? И почему Анне так не везет?
– Вам не о чем беспокоиться, – уверил Адам. – Более того, я всецело на вашей стороне.
– Спасибо.
– А теперь возвращайтесь к Переславину. У меня имеются опасения, что обстоятельства смерти его дочери оказали слишком сильное воздействие на его разум, лишив способности адекватно воспринимать реальность.
Значит, Анечка, которую убили, дочь. Сколько ей было? И почему это стало вдруг так важно?
Переславин спал. И Анна, сидя в кресле, терпеливо ждала, когда иссякнет сон. Она надеялась, что это не случится слишком скоро, ведь лишь во сне этот человек сможет вернуться в прежнюю, нормальную жизнь. Анна не заметила, как задремала сама. Только ее сны были серы, словно выплетены из тени. И Анна нисколько не жалела, когда они заканчивались.
– Где я? – это было первым вопросом Переславина. Он лежал, тер глаза и разглядывал Анну с прежней брезгливостью.
– В кабинете Адама Сергеевича Тынина. Как вы себя чувствуете?
– Хреново.
Переславин перевернулся на спину и со стоном закрыл глаза руками. Так он лежал минуты две, и Анна не торопила.
– Воды дай.
Анна подала.
– Чего тут было?
– Вы желали видеть Адама Сергеевича. Он согласен вас принять. Но полагаю, сначала вам следует привести себя в порядок, – Анна старалась говорить ровно и спокойно.
– Полагает она… правильно полагает. Надо. Значит, я отключился? – Он провел ладонью по щеке и с удивлением потрогал щетину. – Черт. Не умею пить. Хамил?
– Вы были эмоциональны.
– А ты не умеешь врать.
Сев, Переславин попытался дотянуться до ботинок. Не вышло.
– Давайте я вам помогу, – предложила Анна.
– Отвали. Сам. – Он сполз на пол и, прислонившись спиной к дивану, застыл. Дышал Переславин часто, а лицо его покраснело. Он закрыл глаза, запрокинул голову и прижал ладонь к груди.
– Я врача вызову.
– Сказал же, отвали. Таблетки лучше подай. В пиджачке. Должны быть.
Прозрачная туба лежала в кармане, и Анна вытряхнула две желтых пилюли на широкую ладонь Переславина, подала воды и плечо подставила, уговаривая прилечь. Но Переславин снова от помощи отмахнулся.
– Слушай, ты, тебе заняться больше нечем? Заботливая выискалась… видал я твою заботу… всех вас… и тебя тоже. – Переславин смотрел поверх Анниной головы, и Анна обернулась. Так и есть, на пороге комнаты стоял Тынин.
– У него с сердцем плохо, – Анне вдруг стало стыдно, что она сидит на полу рядом с совершенно незнакомым человеком и еще этому человеку навязывается.
– В таком случае ему не следовало злоупотреблять алкоголем.
– Эт точно, – Переславин оперся обеими руками на диван и поднялся. – А ты, значит, Тынин будешь? Я про тебя все знаю.
– Данный факт не дает вам право оскорблять моих сотрудников.
– А я тебя знаю, – Переславин больно ткнул пальцем в плечо. – Ты Генкина жена. Я на корпоративке тебя видел. Еще подумал, что ты – знатная овца. А он – парень не промах. Зубастый.
– Все-таки, возможно, нам лучше перейти к делу?
Анне удалось сохранить невозмутимость. И плакать почти не хотелось. Прав был Эдгар Иванович, овца она, а на правду не обижаются.
Человек трижды возвращался к спортивному залу. Он садился на грязную лавку в ледяной коре, вытягивал ноги, раскладывал на коленях газету и делал вид, что читает. Человек понимал, что в глазах других людей, так некстати проступивших из тени, он странен: ведь никто не читает газеты на улице при минус десяти.
Но человек не чувствовал холода. Его грело пламя истинной силы. И сетью, опутавшей его, ложились на губы древние строки.
Мыслью раскиньте, орлы и ягуары,
будь вы из злата,
будь из нефрита —
все вы уйдете в страну покинувших плоть.
Всем нам придется исчезнуть,
здесь никому не остаться[1].
Человек раскрытыми ладонями провел по лицу, и собственное дыхание обожгло кожу.
Хлопнула дверь, выпуская двоих парней в спортивной одежде. Затем появилась и девица в розовой дутой куртке. За ней вышла еще одна, столь же неразличимая в сгущающемся тумане.
И человек вновь склонился над газетой.
Темнело. Звезды – глаза небесных ягуаров – следили за каждым его движением. Они видели сомнения и тревогу, как видели и решимость. И человек решил, что не подведет.
Человек скомкал газету и, сунув ее в урну, поднялся. Исшрамленная спина пела песню грядущего боя. И тот, кто вышел из дверей зала последним, остановился, глядя исподлобья.
– Чего вам надо?
– Тебя, – сказал человек, глядя на того, кому суждено было стать куаутекатлем[2].
– Да кто ты такой? – сжатые кулаки поднялись, но бить парнишка не спешил.
– Друг. Тот, кто поможет тебе подняться выше. У тебя неплохой удар. – Человек говорил то, что нашептывал ему дух-хранитель, и слова ягуара упали на благодатную почву чужих надежд.
– Вы тренер? – тон Алексея изменился. – Так бы сразу и сказали. На кой выпендреж-то?
– Хотел посмотреть, чего ты стоишь.
И это было правдой. Человек вообще не лгал, ибо ложь оскорбляла богов. Пожав протянутую руку – ладонь избранного была горячей, – он предложил:
– Поговорим?
– Поговорим. Звать тебя как?
– Зови Ягуаром.
Дух-хранитель улыбнулся сквозь тени, а парень лишь пожал плечами. Ему было все равно. Он уже видел свое будущее, обонял тот шанс, который позволит возвыситься. Ягуар видел его мечты: настоящий ринг. Соперник, который силен, но немного слабее, чем Алексей. Крики болельщиков. Вонь свежего пота и запах беснующейся толпы. Судья. Победа. Приз. Деньги и вся власть, которую они дают. Еще слава. И, несомненно, любовь, на каждую неделю новая.
И дурман надежд притуплял чувство опасности. Ягуар предложил:
– Пойдем, что ли.
– Пойдем, – согласился Алексей, закидывая на плечо спортивную сумку. Он шел рядом и чуть в стороне, демонстрируя независимость, но жадный взгляд поводком приклеился к шее Ягуара.
Добравшись до машины, которую он оставил в соседнем дворе, Ягуар сказал:
– Прокатимся?
– Куда? – Парень зачарованно глядел на внедорожник, и хром деталей слепил, а голос в голове нашептывал – еще немного, и машина будет твоей. Не эта, другая такая же. Или лучше.
– Кое-кто хочет на тебя посмотреть, – Ягуар сел на место водителя.
– Но…
– Если хочешь – оставайся.
Повернул ключ в замке зажигания. И рев мотора убил последние сомнения. Алексей ловко забрался на соседнее сиденье, перекинул ремень безопасности и произнес:
– Я не совсем в форме. Ты меня неплохо отделал.
– Это пока. Скоро ты сам сможешь отделать любого, – Ягуар улыбнулся, он очень долго тренировал эту улыбку перед зеркалом, и старания оправдались. Алексей осклабился в ответ:
– Точняк.
Он сидел смирно, пока машина катила по городским улицам. Он молчал, когда проехали центр и на несколько минут потерялись в скоплении домов-коробок. Он глядел в темноту, разрезаемую светом фар, и, только когда машина остановилась на пустыре, осмелился спросить:
– Мы где?
Ягуар воткнул шприц в шею и придержал обмякшее тело.
– Мы на месте, – ответил он, хотя ответ и не был нужен.
В запасе оставалась целая ночь. Ягуар намеревался провести ее с пользой.
Выбравшись из машины, он разделся до трусов. Спортивный костюм, купленный на рынке, пришелся впору, как и кроссовки. Дешевая обувь неприятно сдавливала ноги, а ткань костюма моментально промерзла и при малейшем движении похрустывала.
Ягуар выволок бессознательное тело и, закинув на плечо, зашагал. Его цель лежала на другом конце поляны, там, где начинался невысокий холм. Из-под снега торчали черные ости вереска, норовившие пробить резиновую подошву. Расколотая молнией сосна почти осыпалась, и желтые ее иглы накрыли камень.
Скинув тело у корней дерева, Ягуар вернулся за сумкой. Душа его пела, предвкушая радость грядущей жертвы. Он щеткой счистил с камня хвою и листья, скребком убрал лишайники и мох, затем долго полировал мягкой тряпкой, возвращая утраченный блеск. Затем наступил черед холма. Человек лопатой расчистил снег, срезал побеги вереска и высыпал на землю желтый чистый песок. Утрамбовывал босыми ступнями.
У подножия камня легли орлиные перья и когти ягуара. Тяжелее всего пришлось со штырями, старый валун сопротивлялся железу. Удары молота разносились по окрестностям, бухало сердце в груди, и сыпалась крошка из гранитных ран. Ягуару стало жарко, и он снял куртку и майку. Пот градом катил по плечам и позвоночнику, обжигал шрамы.
Наконец все было закончено.
Ягуар сел на корточки у камня и приготовился ждать. До рассвета оставалось полчаса.