…Он бежал, спотыкаясь о корни деревьев, перебросив через плечо и придерживая одной рукой завернутое в одеяло тело, другой – отводя от лица ветки и паутину. Он тяжело дышал, его хриплое прерывистое дыхание заполняло собой весь лес. Ему казалось, что его преследуют. Сухие листья оглушительно взрывались под ногами, острые шипы кустов впивались в лицо, глаза залепляла клейкая паутина, натянутая силками пауков поперек тропы. Впрочем, какая тропа? Он давно потерял ее и бежал напрямик. Иногда он оглядывался – ему чудились шаги сзади. Но что можно увидеть в темноте?
Видимо, светила луна, прячась где-то там, в глубине белесых размытых небес, и ночь была пепельно-серой, тусклой и безнадежной, как и мертвый лес, по которому он бежал, спотыкаясь о гнилые стволы и пни, попадая ногами в бочажки с ледяной водой и муравейники, проваливаясь в глубокий, чмокающий влажно мох.
«Скорее, скорее!» – повторял он, как в горячечном бреду, дирижируя этим словом, с трудом выпутываясь из травы и стремясь упрямо вперед. Дыхание его с болью вырывалось из груди, колени подгибались. Еще немного, казалось ему, и он уронит свою страшную ношу, которая делалась все тяжелей…
«Наконец-то!» – прошептал он, увидев знакомое место, которое сейчас, ночью, выглядело еще более неприветливым и проклятым. Он опустил женщину в одеяле на слабо светящиеся листья у края бездонной ямы, рядом с грудой черной, остро пахнущей земли, и присел на склон, пережидая приступ тошноты. Вдруг, к своему ужасу, он почувствовал, что скользит вниз, прямо в разверстую пасть ямы. Он скользил все быстрее и быстреее, шаря руками в напрасной надежде зацепиться за корни деревьев и замедлить падение. Он ударился спиной о землю, на миг выхватив из окружающего мира черные стены, круто уходящие вверх – туда, где висела грязновато-серая небесная пелена. И в тот же миг тяжелое негибкое тело обрушилось на него сверху, вдавливая его в грунт. Холодные пальцы с длинными ногтями вонзились в его плоть. Он закричал, вкладывая в отчаянный свой крик всю тоску, ужас и безнадежность. Струйки земли, убыстряя движение, посыпались сверху, забивая глаза, нос, рот… Он попытался сбросить с себя мертвое тело… Одеяло слетело, и взгляд полузакрытых тусклых глаз впился в его глаза. Длинные пряди светлых живых волос змейками обвились вокруг его шеи… они стягивают все туже… туже… душат…
Он рывком сел в кровати, вырванный из ночного или, вернее, уже утреннего кошмара. Оглянулся, не сразу узнав свою спальню. С силой провел ладонями по лицу, ощутив его влажность, глубоко вдохнул, почти захлебнувшись, холодный воздух, льющийся в открытое окно, и окончательно пришел в себя. Где-то далеко выла собака, тоскливо и безнадежно. Он, пошатываясь, побрел на кухню, достал из холодильника початую бутылку водки, налил в чашку и залпом выпил…
Машина пришла ровно в восемь утра. Шофер Михась, улыбчивый мужик лет тридцати, уже ждал его, подставляя лицо скупым лучам осеннего солнца.
– Доброе утро, Андрей Николаевич, – сказал он, завидев хозяина и умело дозируя почтительные и дружеские интонации в голосе. – День-то какой, а?
– День прекрасный, – отвечал Андрей, неторопливо усаживаясь на заднее сиденье автомобиля. – В лес бы сейчас… или на дачу, – добавил он и содрогнулся.
Больше он не скажет ни слова. Таково неписаное правило, установленное между ними раз и навсегда. Было время, когда по молодости и неопытности он садился рядом с шофером, с удовольствием болтал с ним, вернее, натужно пытался, втайне гордясь своей демократичностью и умением держаться, как свой, с обслугой. Посмотрев изрядное количество фильмов, в том числе «Крестного отца», он понял, что место хозяина сзади, а не рядом с шофером.
Сколько Андрей себя помнил, он все делал, как надо. Постоянно наблюдал себя со стороны и вел внутренний диалог с неким двойником, взявшим на себя роль наставника или режиссера во время репетиции жизненных перипетий, одобряя его или одергивая. «Так, хорошо, молчи со значением, теперь прищурься, улыбнись уголком рта, – диктовал двойник-наставник. – Не спеши. Блефуй, блефуй, черт тебя подери, пусть все думают, что ты на коне». Именно благодаря этому недреманному оку внутри себя он производил впечатление человека сдержанного, бесстрастного и сильного. Молчание и сдержанность часто служат признаком силы. Но это впечатление было обманчивым. Он играл. Лицедействовал, повинуясь приказу, и не позволял проявиться своей подлинной натуре. Настоящий, он был совсем другим человеком. Слабым, неуверенным в себе. Ему часто не хватало мужества. Но у него имелась голова на плечах. И она прекрасно ему служила.
Глубоко внутри он по-прежнему оставался маленьким, неуверенным в себе мальчиком, втягивающим голову в плечи при раскатах отцовского баса. Отец хотел воспитать в нем настоящего мужчину, драчуна и хулигана. Боже мой, как же далек он был от этого образа! Спасибо судьбе. Где они, эти мальчики, драчуны и хулиганы, которыми он втайне восхищался, кому так мучительно завидовал? Кто в тюрьме, кто спился, кто исчез, затерялся на жизненных дорогах, не оставив о себе памяти. Витьку Тюленя, дворового хулигана, его детский кошмар – убили в драке.
Андрея преследовали постоянная боязнь разочаровать отца, страстное желание заслужить его одобрение и ревность к соседским мальчишкам, которые висли на отце, называя его дядей Колей, прося то починить велосипед, то показать приемы вольной борьбы, то покатать на машине. Отец сажал ребятню в служебную «Волгу», и они мчались на Донку купаться. До сих пор Андрей слышит радостный визг и хохот мальчишек и рокочущий веселый бас отца. Тот шутил, насмехался над ними, показывал приемы вольной борьбы, затаскивал на глубокое место. Андрей помнит себя отдельно от всех. Не умеющего быть с мальчишками на равных, не знающего, что сказать, где и как. Не всем дана легкость в общении.
– Хватит сидеть в лопухах! – гремел отец. – Ты мужик или старая ворона?
И обидный смех мальчишек вслед. С тех пор ненавистно ему любое панибратство, скороспелое «ты», жеребячий мужской треп в подпитой компании…
Он помнит свой ужас, когда речная вода сомкнулась над головой. Помнит, как отчаянно работал руками и ногами, сопротивляясь вязкой темной глубине. Как сидел потом в зарослях ивняка, плотно сжав посиневшие губы, дрожа от пережитого ужаса, даже как будто поскуливая. Отцовское «Слабак!» оставило его безучастным. Еще долго ему снилось, что он тонет, медленно и неотвратимо опускаясь на дно лесного озера с черной страшной водой.
Так и катилась жизнь маленького мальчика под темной звездой непонимания и неприятия самым любимым человеком на свете – родным отцом. И неизвестно, куда бы докатилась, если бы не вмешался непредвиденный случай.
Четвертое сентября… Он помнит тот день во всех деталях. Начало учебного года. Холодные ночи, утренники, оседающие инеем на зеленой еще траве, и жаркое, почти июльское солнце в полдень. Учебники, уроки, сковывающая движения школьная форма – и все это, когда живы еще воспоминания о летних забавах и свободе! Временное расписание: что-то там утрясается и бесконечно переписывается. Учителя еще не собранны и не строги. А один из них – физик Владимир Степанович – вообще в тот день отсутствовал. Заменить его было некем – поздно спохватились, и урок отменили.
Что может сравниться с радостью учеников, у которых заболел учитель? Ничто! Он летел домой, представляя себе, как много сделает, виделась ему толстая потрепанная книга, прерванная вчера на самом интересном месте, альбом с марками, которые давно пора пересмотреть и отложить двойники для обмена. Да мало ли найдется всяких неотложных дел? И родители еще на работе.
Он расстегнул рубашку, достал ключ на веревочке по моде того времени, открыл дверь и вошел в сумрачную прихожую. Бросил на пол портфель, начал расстегивать куртку и вдруг понял, что в квартире кто-то есть. Трудно сразу сказать, какой звук он услышал – шорох, вздох, сдавленный стон… Мгновенно покрывшись от страха противным липким потом, он осторожно двинулся в гостиную, потом в спальню, откуда долетал звук. В полуоткрытую дверь Андрей увидел сцену, которая поразила его, озадачила и навсегда врезалась в память. Он увидел в постели отца и Стаса, по прозвищу Лимонадный Джо, подростка из соседнего двора. Андрей не понял, что это значит, но детским разумом осознал, что это плохо и неправильно. А еще он испытал острое чувство ревности к этому мерзкому парню, гибкому, с развинченной походкой и вечной кривоватой ухмылкой.
Много позже, вспоминая свою ревность, Андрей никогда не мог сдержать улыбки, удивляясь своей детской наивности и неискушенности…
Пятясь бесшумно, он подобрал в прихожей портфель и на цыпочках вышел из квартиры. Сел на скамейку у подъезда. Застыл с раскрытым от напряжения ртом и пустыми глазами. Там его заметила тетя Нюся, мать Женьки из пятой квартиры.
– Ты чего тут расселся? – заверещала она. – С урока выгнали? Или пару схватил? Может, заболел?
Не отвечая, он встал и побрел прочь. Не из-за крикливой тети Нюси, а потому что увидел отцову «Волгу» и подумал, что тому нужно возвращаться на работу и он скоро выйдет. В голове было пусто, в желудке образовался неприятный тошнотворный холодок. Он улегся на влажную траву под яблоней-старожилом и вяло подумал, что простудится и, возможно, умрет. Ну и пусть… Теперь все равно.
Андрей уснул и очнулся уже в сумерках. Болели голова, живот, ныли все мускулы. Андрей испугался – ему показалось, что он умирает. Умирать не хотелось, хотелось жить. Он вспомнил маму, представил, как она возится на кухне и в доме пахнет чем-то вкусным.
Он встал и пошел домой – в тепло, к маме. Об отце и не вспомнил. Конечно, через какое-то время Андрей понял, что происходило в спальне и как это называется – о, великое уличное воспитание! Сейчас об этом знают все…
Отец ушел от них через полгода. Все это время они почти не общались. Андрей ни разу не обратился к отцу, ни разу не посмотрел ему в глаза. Тот, в свою очередь, перестал замечать сына. Наталья Петровна сначала нарадоваться не могла на мир и покой в семье, а потом почувствовала неладное. Она не пыталась выяснить, что произошло, но безоговорочно, не колеблясь, приняла сторону сына. Раньше она боялась мужа, боялась его грубости, резких, несправедливых, незаслуженных слов и хамства, но, твердо усвоив несложную истину – мальчику нужен отец, – была готова терпеть, смягчать и обуздывать мужнин буйный нрав, сколько возможно. А тут вдруг, как будто тронулось что-то в семейных отношениях. Сын стал другим – спокойнее и увереннее, не суетится, не плачет, не заглядывает отцу в рот. А тот не обижает сына больше. Ей показалось, он не смеет и… робеет? Не может быть, ерунда какая! Но все-таки что-то изменилось.
Их стало двое, и это была сила. Ненасильственное сопротивление режиму. И режим дрогнул. Отец ушел из дома, когда Андрей находился в школе. Ушел, не попрощавшись. Вечером мать сказала сыну, что папа теперь не будет с ними жить. И задержала руку на макушке Андрея. А он так и не сумел ответить себе на важный вопрос: видел его отец тогда или нет? Или догадался потом по каким-то тайным признакам, обладая звериным чутьем, что тайна его раскрыта? Неизвестно. И никто никогда не узнает истины. Да и неважно это теперь.
Андрей испытал тогда удивительное чувство освобождения. Дамоклов меч разоблачения и позора, висевший над ним целых полгода, исчез. Никто не будет показывать на него пальцем и, блудливо усмехаясь, объяснять, что он, Андрей, сын… этого… ну который… это самое… Но сны остались. Сны, в которых часто повторялся один и тот же сюжет. Андрей, голый, стоит за какой-то дверью и знает, что ему нужно оставить укрытие и выйти на улицу. Он умирает от ужаса, оттягивая момент появления на людях, предугадывая их дурное и жестокое любопытство, распяленные в хамской ухмылке рты, свист и улюлюканье. Страх быть обвиненным по ошибке, огульно, за неизвестно какие грехи, страх расплаты, покорная готовность, свесив голову, ответить, не протестуя, казалось, вошли в его кровь. Днем он подавлял страх, забывал о нем. Он забыл и об отце. Не хотел думать о нем и забыл. Но страх возвращался в снах. Не часто, правда, и впоследствии все реже…
Мама умерла три года назад от рака мочевого пузыря. До самого конца она держалась стойким оловянным солдатиком – ни жалоб, ни просьб, ни слез. Она лежала с белыми от боли глазами, прижав ладони к животу. А Андрей сходил с ума от бессилия и горя.
Был ли жив отец, следил ли за ними издалека – кто знает? Андрей с тех пор никогда его больше не видел. И на похоронах матери он не появился. Может, его и в живых уже нет…
Андрей, возвращаясь к «судьбоносной» сцене снова и снова, пришел к выводу, что тут не обошлось без его ангела-хранителя, который вызвал цепь событий, замкнувшуюся в спальне его родителей в четыре часа пополудни четвертого сентября. Ни раньше, ни позже. Сначала заболел учитель, потом отменили урок, так как не нашлось замены. Андрей отправился домой, а не в десяток других мест, что вполне могло случиться. А что бы с ним было, если бы не тот случай? Робкий, неуверенный в себе, закомплексованный подросток, безответно любящий отца… Кем бы он вырос?
«Все, что ни случается – к лучшему». К этому выводу он приходил всякий раз, рассматривая свое прошлое со всех сторон. И казалось ему, что есть некая рука, ведущая и подталкивающая его утлый плот в бурном житейском море. Охраняющая и спасающая…
– Как там Валерия Павловна? Как ей отдыхается?
Он вздрогнул от бодрого голоса шофера. Рука защитным движением непроизвольно дернулась к лицу.
– Отдыхает, – ответил он, и словно колючка впилась в сердце от двусмысленности ответа. – Отдыхает…
– Погода просто класс, – продолжал Михась. – Повезло ей, можно сказать.
– Да, хорошая погода, – согласился Андрей. Слова падали тяжелые, как камни.
– Море еще теплое, наверное, – приставал шофер.
«Да отвяжись ты от меня!» – хотелось крикнуть ему.
Андрей испытывал боль, почти физическую от необходимости поддерживать пустопорожний разговор. Ему казалось, что дурацкие вопросы отвлекают его от каких-то важных мыслей, что ему крайне необходимо додумать до конца и понять нечто необходимое именно сейчас, чем раньше, тем лучше…
Во взгляде шофера, который он поймал в зеркале, мелькнула настороженность, удивление, как будто…
«Прекрати истерику! – приказал он себе. – Не думай об этом сейчас. Вечером…»
– Теплое… наверное, – выдавил он из себя. Мертворожденные слова повисли в воздухе.
Михась когда-то работал в полиции, потом ушел на вольные хлеба. Но милицейская выучка осталась. Он на всех так смотрит. Как мент. Себе на уме. Не лезет, не мельтешит перед хозяином, не холуйствует, за что и ценим. А ему, Андрею, нужно быть предельно осторожным, чтобы не выдать себя ни словом, ни взглядом. До возвращения… Лерки еще три недели. Три недели отводятся ему на поиски выхода, обдумывание ситуации, принятие решения. Главное – не выдать себя ничем. Чтобы потом, когда… начнется, никто не мог припомнить ничего странного и двусмысленного ни в его поведении, ни в словах…
День был, как день – напряженный и интересный. Он забылся в суете и работал, как всегда, с удовольствием.