«Третий сорт» на царстве. Александр Сергеевич Пушкин о Борисе Годунове

Историю царя Бориса Федоровича из рода Годуновых, преобразившуюся под пером Александра Сергеевича Пушкина в пьесу, нельзя воспринимать как одну лишь фантазию великого художника на историческую тему.

Это еще и размышление русского дворянина о судьбе русского дворянства и ноше русского государя. Притом размышление беспощадно правдивое.

Но прежде всего, в первую очередь, это колокол, звон которого бьет в сердца русских людей, взывая к христианскому чувству. Деяния персон, находящихся при власти, в том числе на вершине ее, могут быть темны, греховны. На высоте соблазнов много… Трудно не сбиться с пути спасительного, трудно не пасть. Однако в финале пути – не только отчаяние перед последним судом, но и надежда.

Венчание на царство

Вглядимся в 1598 год, ключевой в судьбе Бориса Федоровича Годунова да и всего семейства Годуновых. Царский шурин получил власть русского самодержца, основал новую династию, царствовавшую, правда, недолго – всего семь лет. Триумф! Как его личный, так и рода в целом, более того, обширной придворной «партии», ориентировавшейся на Годуновых.

Настроение триумфа с большой силой передано в пьесе Александра Сергеевича Пушкина. Борис Годунов истинно желает быть образцовым государем: справедливым, сильным, почитающим веру. Он внушает окружающим и себе самому, что в радостный день избрания на царство он берет на себя ответственность за всю страну с чистым сердцем, безмятежно, в полной уверенности в справедливости всего им совершаемого. В кремлевских палатах, обращаясь к патриарху и боярам, Борис Федорович возглашает:

Ты, отче патриарх, вы все, бояре,

Обнажена моя душа пред вами:

Вы видели, что я приемлю власть

Великую со страхом и смиреньем.

Сколь тяжела обязанность моя!

Наследую могущим Иоаннам —

Наследую и ангелу-царю!..

О праведник! о мой отец державный!

Воззри с небес на слезы верных слуг

И ниспошли тому, кого любил ты,

Кого ты здесь столь дивно возвеличил,

Священное на власть благословенье:

Да правлю я во славе свой народ,

Да буду благ и праведен, как ты.

От вас я жду содействия, бояре,

Служите мне, как вы ему служили,

Когда труды я ваши разделял,

Не избранный еще народной волей.

Бояре

Не изменим присяге, нами данной.

Борис

Теперь пойдем, поклонимся гробам

Почиющих властителей России,

А там – сзывать весь наш народ на пир,

Всех, от вельмож до нищего слепца;

Всем вольный вход, все гости дорогие.

И, казалось бы, ничто не предвещало общественной катастрофы, которая выйдет из этого дня, как офицер выходит из военного училища…

Но это лишь на первый взгляд.


Борис Годунов и кудесники, представляющие ему царствование.

А. Д. Кившенко. 1880.

Иллюстрация к изданию «Русская история в картинах»


Триумф – подделка, и с точки зрения общества, и с точки зрения законов небесных, данных людям свыше. Следует подчеркнуть: успех Годунова нес в сердцевине своей гнильцу не только по мнению Пушкина, но и в исторической действительности.

Венчание Бориса Федоровича на царство, очевидно, породило волну ненависти к нему, притом ненависти, переходившей и на всех его многочисленных кровных родственников, брачных свойственников, друзей, товарищей, «клиентов». «Новый летописец», памятник XVII века, сообщает об одном лишь примере подобного недоброжелательства: «Царствующего же града Москвы бояре и все воинство и всего царства Московского люди ото всех городов и весей собирали людей и посылали в Москву на избрание царское. Бояре же и воинство и все люди собирались к патриарху Иову и молили его, чтобы им избрать царя на царство. Патриарх же и все [духовные] власти, со всей землей посоветовавшись, порешили между собой посадить на Московское государство царя Федора Ивановича шурина – Бориса Федоровича Годунова, видя его при царе Федоре Ивановиче праведное и крепкое правление к земле, показавшее людям ласку великую. Они же чаяли от него и впредь милости, а не чаяли люди на себя от него гонения. И молили его многие люди, чтобы он сел на Московское государство; он же им отказывал, как бы не желая, сердце же его и мысль давно этого желали. Князья же Шуйские одни его не хотели на царство: познав его, что быть от него людям и себе гонению; они же от него потом многие беды и скорби и утеснение приняли».

«Временник» Ивана Тимофеева повествует об инсценировке «всенародного приглашения на царство», срежиссированной приближенными Бориса Федоровича: тот изначально с большим притворством отказывался от трона, заставляя толпы специально собранных людей приглашать его вновь и вновь: «Притворно разыграв перед множеством народа свое нежелание, он заставил поверить себе менее сведущих, но не остальных, которые в понимании <происходящего> были выше и этих ловчих сетей его обмана. Но что принесло это понимание? Хотя и поняли, но не смогли предотвратить то, что хотел попустить Бог, ибо Бог позволил этому совершиться для предостережения в будущем тех, кто захочет действовать так же».

«Спектакль», как можно убедиться, понимающими людьми, т. е. той же аристократией, встречен был с разными оттенками терпения или же нетерпимости, но весть этот спектр эмоций, безусловно, подсвечивался недоброжелательством.

Причина ненависти – вовсе не в личных качествах нового царя. И подавно не в отсутствии у него способностей к управлению державой. Примерно с 1586 года, т. е. с того момента, когда потерпели поражение и были фактически разогнаны две иные придворные партии – худородных выдвиженцев Ивана Грозного и знатнейшей княжеской верхушки – Годунов оказывается в роли своего рода «премьер-министра» при государе Федоре Ивановиче. И пока святой блаженный царь царствует, его шурин отлично играет роль главного администратора в Московском государстве. Двенадцать лет – заметим, срок достаточно долгий! – проявляет он свои способности в делах большой политики. Царство процветает. Только военное дело не дается Борису Федоровичу, хотя он и являет порой мечтание о лаврах полководца. Тактика – не его. В остальных действиях он разумен, энергичен, осторожен, да, можно сказать, талантлив. На политическом поприще он как рыба в воде.

Но обретение Шапки Мономаха «главным администратором» не имело никакой санкции со стороны ушедшего в могилу государя Федора Ивановича. Легитимация власти Годунова происходила от, перефразируя Ивана Грозного, «многомятежного человеческого хотения» (Земский собор) и, что намного важнее, от одобрения со стороны Церкви.

А в стране, где родовое начало еще сильно, подобной легитимации… как бы правильно выразиться? Наверное, просто не хватило. Она оказалась слабовата. Годунов повел себя как революционер в традиционном обществе. Соответственно, общество (вернее, его политическая элита) оказалось настроено против него.

Получение царской власти Борисом Годуновым не только необычно для Руси: да, Москва доселе не знала подобного способа престолонаследия, но из хронографов было известно, что в Константинопольской империи нечто схожее случалось. Тут дело в другом. К тому времени, когда клан Годуновых поднялся высоко, а его глава дерзнул протянуть руку к Шапке Мономаха, в России выстроилась лестница местнических «счетов». Она позволяла с высокой точностью определить степень знатности как целого рода, так и отдельного его представителя. Первостепенную роль играло вовсе не родословие, как может показаться, а занятие выходцами из прежних поколений рода более или менее высоких должностей на службе у московских государей.

Был ли знатен, если судить по местнической иерархии XVI столетия, род Годуновых? И да, и нет одновременно. Годуновы входили в число аристократических родов, получавших ключевые назначения в воеводском корпусе, на гражданской службе, при дворе и в Боярской думе. Но таких родов ко второй половине века существовало 60–90. И эти семейства, в свою очередь, могут быть разделены по «сортам».

К «высшему сорту» относились рода, представители которых имели право получить боярский чин, минуя окольнический, в армии занимали посты воевод в полках и самостоятельных полевых соединениях, сидели наместниками в Новгороде, Пскове, Смоленске и Казани, а также возглавляли высшие придворные ведомства. Их представители всегда сидели в Боярской думе.

Среди Рюриковичей таковы, например, князья Шуйские (своего рода «принцы крови» Московского царства), Ногтевы, Микулинские, Палецкие, Пронские, Воротынские, а порой некоторые князья Ростовского дома Рюриковичей. Среди Гедиминовичей (потомки литовского князя Гедимина на московской службе) таковы князья Бельские, Мстиславские, Голицыны, Щенятевы, Трубецкие. В названную «обойму» входили также представители нетитулованных родов старомосковской боярской знати: Морозовы, Романовы (Захарьины-Юрьевы), Шереметевы. Особняком стоят князья Глинские – знатные выходцы из русско-литовской магнатерии. Но Глинские тоже – на верхнем этаже пирамиды знатности.

Чуть пониже, «вторым сортом» шли князья Куракины, Сицкие, Татевы, а из нетитулованной знати – Головины, Сабуровы, Салтыковы, Шеины. Эти, попадая в Боярскую думу, получали чин окольничего и лишь потом, по прошествии изрядного периода, могли возвыситься до положения бояр.


Боярская дума XVI–XVII вв.

С. В. Иванов. 1907. Местонахождение неизвестно


«Третий сорт» выше окольничих не поднимался или попадал в бояре за великие заслуги, путем удачной матримониальной комбинации, словом, в виде исключения. Притом княжеский титул ничуть не спасал от «захудания». А рода захудалые, будь они хоть трижды Рюриковичами, на пребывание в Боярской думе или же на ключевых постах в армии рассчитывать не могли. Князья Пожарские, например, или, скажем, князья Болховские, чистокровные Рюриковичи, оказались ниже уровня аристократии, даже ее «третьего сорта».

Где, на какой ступеньке невидимой, но четко осознаваемой всеми аристократическими семействами иерархии находились Годуновы? Не в первой десятке родов и не в первой двадцатке. Хорошо, если в первой полусотне. Еще в середине XVI столетия они шли «третьим сортом»: в армии и на придворной службе их еще иногда можно заметить, а вот до Боярской думы Годуновы «дотягивались» разве что в виде исключения (и ниже будет рассказано, что это за исключение). Старшая ветвь их рода, Сабуровы, стояли намного выше и, очевидно, могли «протежировать» уступавшую им в знатности родню. Ниже – еще две ветви того же рода: Вельяминовы и Пильемовы, коих могли «протежировать» уже и сами Годуновы.

Положение Годуновых при дворе резко улучшилось благодаря двум бракам: сначала царевич Иван женился на Евдокии Сабуровой, и с ним семейство установило добрые отношения, сохранившиеся даже после того, как он развелся; затем царевич Федор стал мужем Ирины Годуновой.

Для Годуновых истинным «прорывом» стал брак Ирины Федоровны, сестры будущего царя Бориса, и Федора, сына Ивана Грозного.

Именно царь Иван выбрал невесту для сына. И выбор его должен был продемонстрировать отпрыску методы игры на матримониальном поле: дав царевичу в жены Ирину Годунову, он закрепил за ним небольшой, но крепкий клан надежных союзников. Годуновы, как уже говорилось выше, относились к числу старинных московских боярских родов, приходились родней влиятельным Сабуровым, но сами по себе, помимо милости государя Ивана Васильевича, значили не столь уж много. Они даже среди семейств московской нетитулованной знати стояли не в первом ряду по родовитости, богатству, влиянию на «дворовые» дела. Те же Захарьины-Юрьевы, Шереметевы, Морозовы, Головины, Колычевы-Умные, Бутурлины превосходили их. О высокородной титулованной аристократии и речь не идет. Но по благоволению царя Годуновы поднялись выше того, что давала им кровь, выше того, что предназначалось им по рождению. Теперь их будущее оказалось накрепко связано с будущим царского сына. Поддержат, будут верны, станут «прямить», как говорили в XVI столетии, так и самих ждет судьба высокая. Ну а если срежутся в чем-то, сфальшивят… о, тогда их ждет падение с большой высоты. Иван Васильевич рассуждал прежде всего как политик. И, вероятно, политическому подходу пытался научить сына. А тот, женившись, безмятежно привязался к супруге. Вся отцовская «политика» отлетела от него напрочь. Другое дело, что отец все-таки пытался встроить сына в шахматную партию политической борьбы, даруя ему Годуновых как свиту.

Точная дата женитьбы царевича науке не известна. Скорее всего, она приходится на первую половину – середину 1570-х годов. И вскоре после нее несколько Годуновых получают от царя Ивана IV чины окольничих. Первым – Дмитрий Иванович Годунов, дядя Бориса Федоровича.

Когда муж Ирины Годуновой сделается царем, и особенно позднее, когда на трон взойдет сам Борис Федорович, на Годуновых и Сабуровых прольется дождь из назначений на высокие посты: места в Боярской думе, при дворе, в армии… Вот уже несколько Годуновых в боярах! Но нельзя забывать: до этого поистине звездного брака Годуновы даже в воеводах редко бывали, а не то что в окольничих и боярах.

Итог: аристократ третьего сорта, возвысивший свою родню, но не способный, по законам божеским и человеческим, улучшить ее кровь, дать ей более высокое происхождение, в 1598 году Борис Годунов «обошел» несколько десятков более знатных родов. Можно быть уверенным: задолго до мятежа Самозванца, да с самого начала царствования, подданные-аристократы из обойденных родов задавались вопросом: «Почему на престоле он, а не я?» И не находили внятного ответа. Точнее, кто-то смирялся, сказав себе: «Такого уж царя Бог дал». Кто-то ярился в тишине, нимало не бунтуя: «За ним сила, надо терпеть». А кто-то, надо полагать, строил планы: «Только ошибись в чем-нибудь серьезном, только открой уязвимое место – и получишь туда шильце, а потом рассудим, кому царствовать на Руси после тебя».

Резюмируя: воцарение не-высокородного Годунова несло в себе чудовищный соблазн. И этот соблазн тревожил гордыню десятков влиятельных персон.

В некоторых, особо опасных случаях, он подпитывался дополнительными обстоятельствами генеалогического характера.

Проблема ведь не только в том, что человек 40–50 русских аристократов были знатнее Годунова. Проблема еще и в том, что у некоторых из них имелись предпочтительные права на русский престол.

Для того, чтобы раскрыть суть этой угрозы – а для Годуновых чужие права на трон составляли именно угрозу, притом смертельно опасную – стоит привести несколько примеров.

Кто такие, например, князья Мстиславские? Они ведь не только Гедиминовичи, они еще, по женской линии, родная кровь и наследники по прямой великого князя московского Ивана III.

А Гедиминовичи-Голицыны точно так же, по женской линии, восходили по прямой еще и к великому князю московскому Василию I Дмитриевичу, сыну Дмитрия Донского.

Князья Шуйские – выходцы из Суздальско-Нижегородского дома Рюриковичей, прямые потомки великого князя Владимирского Всеволода Большое гнездо. Их менее отдаленные предки занимали великокняжеский стол государя Владимирского в XIV столетии, вплоть до 1360-х годов. Соперничали с Москвой за власть над Русью в правление Дмитрия Донского.

У князей Ростовских тот же общий предок, Всеволод Большое Гнездо, притом они происходят от старшей линии его потомства, а московские Рюриковичи – от одной из младших. В 1216–1218 годах основатель Ростовского дома Рюриковичей, князь Константин Всеволодович Добрый, правил Русью из Владимира.

Бояре Романовы, они же Захарьины-Юрьевы, – брачные свойственники Ивана Грозного. Их общий предок Никита Романович приходился первой жене царя Ивана, Анастасии, родным братом. И дядей – царю Федору Ивановичу.

А князья Черкасские – родня второй жены Ивана Грозного, Марии-Кученей, да еще, по понятиям того времени, люди «царской крови», поскольку происходили от одного из правителей Северного Кавказа.

Достаточно? А список далеко не полон.


Парсуна с изображением Бориса Годунова.

Кон. XVII в. Государственный музей-заповедник А. С. Пушкина «Михайловское»


Все перечисленные аристократические семейства имели права на русский престол. У всех они как минимум сравнимы с правами Бориса Годунова, а у большинства они явно приоритетнее.

И можно быть уверенным на все сто процентов – о своих правах никто не забыл. Это для современного человека генеалогия пребывает на третьем плане повседневности, а для личности из русского Средневековья, особенно же для личности, представляющей «великий род», вопросы крови всегда актуальны.

В 1606 году, после падения Годуновых и Самозванца, Василий Шуйский займет престол абсолютно законно – по праву крови. А в 1613 году Мстиславские, Романовы, Черкасские, Голицыны будут претендовать на престол. А вместе с ними – люди, далеко не имеющие таких прав, но уже по праву высокой знатности вошедшие в круг претендентов, – Шереметевы, Трубецкие.

Можно ли хоть на мгновение, хотя бы чисто теоретически допустить идею, что несколькими годами ранее, а именно в 1598-м, все они, абсолютно все, до одного, не примерили на себя мысленно вожделенную Шапку Мономаха? Нет, нет, анекдот, в такое нельзя поверить.

И все они, соответственно, превратились в одну общую живую угрозу свержения для Годуновых. Те, соответственно, жестоко расправились с Романовыми, давили Голицыных, без конца отдавая предпочтение их соперникам в местнических тяжбах, не допускали князей Ростовского дома к высоким постам. А Шуйским и Мстиславским досталось «превентивно»: их разгромили еще в 1580-х.

Александр Сергеевич Пушкин с блистательной точностью показал все пересуды тайные, возникшие в связи с возведением на царство Бориса Годунова. У него князья Шуйский и Воротынский, беседуя, в нескольких репликах выдают полную гамму чувств, охвативших высшую аристократию:

Шуйский:

Какая честь для нас, для всей Руси!

Вчерашний раб, татарин, зять Малюты,

Зять палача и сам в душе палач,

Возьмет венец и бармы Мономаха…

Воротынский:

Так, родом он незнатен; мы знатнее.

Шуйский:

Да, кажется.

Воротынский:

Ведь Шуйский, Воротынский…

Легко сказать, природные князья.

Шуйский:

Природные, и Рюриковой крови.

Воротынский:

А слушай, князь, ведь мы б имели право

Наследовать Феодору.

Шуйский:

Да, боле,

Чем Годунов.

Воротынский:

Ведь в самом деле!

Шуйский:

Что ж?

Когда Борис хитрить не перестанет,

Давай народ искусно волновать,

Пускай они оставят Годунова,

Своих князей у них довольно, пусть

Себе в цари любого изберут.

Надобно помнить: Пушкин не только классик русской литературы, не только поэт, писатель, драматург. Он еще и представитель древнего рода. Во времена Годунова, до его всевластия и позднее Пушкины высоко летали. Бывали в воеводах, бывали и в боярах. По знатности они сравнимы с Годуновыми, если не выше. И для Александра Сергеевича все это – родное, понятное. Для него та занимательная генеалогия, которая приведена выше, – нечто, растворенное в крови. Он ведь тоже из высокородных, и ему внятны игры борьбы за власть у подножия престола, – внятны в гораздо большей степени, нежели для какого-нибудь разночинца, духовной особы, купца или крестьянина. Поэтому Пушкин чувствует и выводит на арену даже то, что не занимает Карамзина, то, чего у Карамзина нет. Недаром он и одного из предков своих выводит на сцену, словно бы показывая: мы, Пушкины, имеем право судить, ибо к великим делам Царства причастны, хоть и ходили порой кривыми дорогами.

Каковы сплетни, занимавшие умы знатнейших людей в 1598 году? А вот они: «Борис Годунов – вчерашний раб, татарин, зять Малюты, зять палача и сам в душе палач». Что тут правда? Татарин? Родословная легенда Годуновых, выводившая их из ордынской знати, всего вернее, выдумка. Да и была бы она правдой, за множество поколений Годуновы успели бы обрусеть так, что ничего татарского в них не осталось бы. Вчерашний раб? Годуновы, следует напомнить, боярского рода люди, никакого рабства они не знали. Но еще четверть века назад их семейство при дворе было малозаметно. Для Шуйских и Воротынских, как и для прочих великих родов, Годуновы того времени – невесть кто, полезные создания вроде псов или коней. Возвысились… быстро. И вот клеймо: «Вчерашний раб!» Оба говорящих знают, что это не так, оба чувствуют, что с их точки зрения, с высоты их крови, это так, а Пушкин подает игру слов не как преувеличение, а как часть беседы понимающих людей. Вчерашний раб – это, используя современную лексику, парвенюшка. Какой там был Годунов «в душе палач» – один Бог знает. Исторические источники не доносят сколько-нибудь внятных известей о его зверствах в опричнине. Но для понимающих людей все и без того ясно: побывал внутри опричной затеи государя Ивана Васильевича, постоял рядом, когда летела во все стороны кровь знатнейших людей Царства, так, значит, замарался, а замаравшись, в какой-то мере перенял свирепый опричный обычай, принял его в душу свою.

Ведущий мотив совершенно таков, каким он и должен был быть в исторической реальности: отторжение. Психологически, социально, культурно Пушкин невероятно точен. Изрыгая ложь про «татарина», «палача в душе» и «вчерашнего раба», русские аристократы, с одной стороны, понимают: да, все это чушь, ложь; а с другой стороны, они понимают с еще большей силой сокрытую, внутреннюю правду своей лжи – нельзя парвенюшке на царство, держава зашатается!


Портрет Лжедмитрия I.

Симон Богушович. Ок. 1606 г. Государственный исторический музей


Еще раз: аристократ «третьего сорта», усевшись на престоле русских царей, взял то, что не ему принадлежало и не для него предназначалось. Естественно, он наполнил политическую элиту страны настроениями вражды и ненависти. Когда явился Самозванец, царские воеводы, по отзывам иноземцев, воевали против него так, словно у них «нет рук, чтобы биться». Нетрудно их понять: сражались за… не вполне настоящего царя против «царя», который, если не приглядываться, мог показаться настоящим.

А царский сын Федор, не столь ловкий интриган и не столь одаренный политик, как его родитель, допустил после смерти отца кое-какие «незначительные» ошибки по части кадрового подбора. И вскоре Федора Борисовича с ближайшей родней убили.

1605 год закрыл историю царской династии Годуновых.

Но соблазн «почему не я на царстве?!» остался. И он терзал нашу богоспасаемую страну еще много лет. Пока народ не осознал: «Мы поставим царем того, кто меньше всех замаран, и убьем того, кто попытается вновь поднять знамя смуты. Ради Бога, да будем тверды и неколебимы, да будет порядок, да будут честь, совесть и верная служба!» Тогда все закончилось.

Соблазн этот выкорчевали огнем и железом. Уничтожили его, как старую, то и дело воспаляющуюся болячку Русской цивилизации. Слишком много в устройстве Государства российского было родового, слишком мало служилого, регулярного, государственного. Амбицию родовой аристократии следовало кастрировать. Но какой ценой? Дал Бог России почувствовать всю греховность ее политической элиты, дал урок по домостроительству своему. Горек урок, но хватило его на целое столетие.

Род и личность

Выше говорилось о том, что триумф венчания на царство Бориса Годунова – подделка не только с позиций законов человеческих. Подделка он и с точки зрения христианской веры.

И если первое представлено Александром Сергеевичем с необыкновенной проницательностью, с чувством дворянина пишущего о дворянине, с чувством причастности к истории, как к чему-то живому и непрерывному, то второе… второе заставляет кланяться его гению.

Самое время поставить друг против друга две правды: правду родовитого дворянина и, при всех озорствах, верующего христианина, против правды дерзкого разночинца с бурлящим свободомыслием в голове. Итак, Виссарион Григорьевич Белинский обругал пушкинского «Бориса Годунова». Но брань его чудесным образом составила плодородную почву, на которой легко взрастить и предъявить с большей силой, большей яркостью древо поклонения пушкинскому величию.

Если бы не было Белинского, этого жаркого критика «Бориса Годунова», следовало бы его придумать.

Виссарион Григорьевич напал на Пушкина по двум основным позициям. Что ж, приведем обширный отрывок из его критики на «Бориса Годунова», являющий первую претензию Белинского:

«Прежде всего, скажем, что «Борис Годунов» Пушкина – совсем не драма, а разве эпическая поэма в разговорной форме. Действующие лица, вообще слабо очеркнутые, только говорят и местами говорят превосходно; но они не живут, не действуют. Слышите слова, часто исполненные высокой поэзии, но не видите ни страстей, ни борьбы, ни действий. Это один из первых и главных недостатков драмы Пушкина; но этот недостаток не вина поэта: его причина – в русской истории, из которой поэт заимствовал содержание своей драмы. Русская история до Петра Великого тем и отличается от истории западноевропейских государств, что в ней преобладает чисто эпический, или, скорее, квиэтический характер, тогда как в тех преобладает характер чисто драматический. До Петра Великого в России развивалось начало семейственное и родовое; но не было и признаков развития личного: а может ли существовать драма без сильного развития индивидуальностей и личностей? Что составляет содержание шекспировских драматических хроник? Борьба личностей, которые стремятся к власти и оспоривают ее друг у друга. Это бывало и у нас: весь удельный период есть не что иное, как ожесточенная борьба за великокняжеский и за удельные престолы; в период Московского царства мы видим сряду трех претендентов такого рода, но все-таки не видим никакого драматического движения. В период уделов один князь свергал другого и овладевал его уделом, потом, побежденный им, снова уступал ему его владение, потом опять захватывал его; но в уделе от этого ровно ничего не изменялось: переменялись лица, а ход и сущность дел оставались те же, потому что ни одно новое лицо не приносило с собою никакой новой идеи, никакого нового принципа». И далее: «Иоанн III обнаружил в этом деле гениальную односторонность, переходившую почти в ограниченность, твердую волю, силу характера; он постоянно стремился к одной цели, действовал неослабно, но не боролся, потому что не встретил никакого действительного и энергического сопротивления. Дело обошлось без борьбы, и, таким образом, одно из самых драматических событий древней русской истории совершилось без всякого драматизма. Драматизм, как поэтический элемент жизни, заключается в столкновении и сшибке (коллизии) противоположно и враждебно направленных друг против друга идей, которые проявляются как страсть, как пафос. Идея самодержавного единства Московского царства, в лице Иоанна III торжествующая над умирающею удельною системою, встретила в своем безусловно победоносном шествии не противников сильных и ожесточенных, на все готовых, а разве несколько бессильных и жалких жертв. Роды удельных князей, потомков Рюрика, скоро выродились в простую боярщину, которая перед престолом была покорна наравне с народом, но которая стала между престолом и народом не как посредник, а как непроницаемая ограда, разделившая царя с народом. Разрядные книги служат неоспоримым доказательством, что в древней России личность никогда и ничего не значила, но все значил род, и торжество боярина было торжеством целого рода боярского. Таким образом, удельная борьба княжеских родов переродилась в дворскую борьбу боярских родов. Но эта борьба не представляет никакого содержания для драматического поэта, потому что при дворе московском один род торжествовал над другим в милости царской, но ни один из торжествующих родов не вносил ни в думу, ни в администрацию никакой новой идеи, никакого нового принципа, никакого нового элемента».

Плоха Белинскому русская история! Вот беда…

Кабы Виссарион Григорьевич действительно знал ее так, как пытается показать, кабы он говорил добросовестно, а не все подчиняя своей идее, сминая и корежа факты, руша истину ради концепции, честь бы ему и слава. Но он всего лишь публицист-полузнайка с блистательным чувством литературного языка и ничтожным чувством исторического процесса.

Проблема далеко не только в том, что Белинский, западник из западников, хулит русскую историю, априорно ставя ее ниже западноевропейской. Если б только это, говорить было бы не о чем. Другое хуже: он с наслаждением выкручивает русской истории руки, ломает ей ребра и «отсекает лишнее», если это «лишнее» не укладывается в его личную прокрустовщину.

Что ж, сыграем по правилам самого Виссариона Григорьевича. Поработаем на его поле.

Главная ошибка, а вернее, подтасовка Белинского состоит в том, что до Петра I в России якобы не развивается индивидуальное начало, совершенно задавленное началом родовым. Виссарион Григорьевич не видит (не хочет видеть) никаких «признаков личного», ибо, по его собственным словам, даже ожесточенная борьба за власть не ознаменована внесением участников ее «новой идеи… нового принципа… нового элемента». Конечно же, родовое начало получило в России мощное развитие: до Петра I оно не господствовало, поскольку основу его, местничество, отменил еще царь Федор Алексеевич, но вообще отрицать его силу невозможно. Однако… сказать, что оно вчистую задушило начало личное, уничтожало всякую возможность персоне, даже и представляющий какой-либо могущественный род, высказать собственную программу, собственную идею относительно устройства русского социума, это даже не преувеличение, это слепота. Притом слепота, думается, намеренная.

Надо очень постараться, чтобы не заметить князя Андрея Курбского, просвещенного аристократа, сделавшегося перебежчиком. Его предательство подчинено идее особых прав и привилегий родовой знати, нарушенных царем, что дало изменнику почву для самооправдания и даже прокламирования особой правды «великих людей во Израиле».

Трудно пойти мимо Заруцкого с его маниакальной идеей казачьей вольницы, разбившейся о державное чувство русского народа на финальном этапе Смуты.

Фантастически тяжело пройти мимо князя Мстиславского, который сформировал в 1610 году семибоярщину и стал во главе нее, желая для русской знати положения магнатерии в Речи Посполитой. Сильная была идея! Ради нее князь пошел на то, чтобы впустить в Кремль польско-литовский гарнизон.

Ясно, что Андрей Боголюбский и Всеволод Большое Гнездо, принесшие на Русь идею византийского единодержавия и строго проводивших ее в хаосе междоусобных войн, – не герои для Белинского.

А Дмитрий Донской, вынесший идею сопротивления Орде из опыта предыдущих поколений – опять не тот человек. Не той, разумеется, системы его идея.

Наконец, князь Василий Васильевич Голицын, фаворит царевны Софьи, вроде бы явный носитель идеи великого союза с католическими державами и уступок папскому престолу в России. Зря старался, и его «прошли», не увидев.

Но уж Ивана-то Грозного Виссарион Григорьевич мог бы заметить – с его, весьма нетривиальной по тем временам идеей опричнины как инструмента для замены родового начала на государственное… Что ж, и тут «ничего нового», если судить по грозному пафосу Белинского.

Всех этих личностей, с их идеями, как и многих других, не менее своеобычных, Виссарион Григорьевич умудрился не заметить. Надо было очень постараться, но у него все получилось.

Даже в том случае, когда новая идея очевидна – а именно создание из разрозненных русских земель единого Московского государства при Иване III, Белинский, не умея обойти препятствие тонко, простовато лукавит, словно продавец подтухшего товара на рынке. Белинскому приходится отрицать очевидное, и он готов отрицать очевидное. Иван III, видите ли, «не встретил никакого действительного и энергического сопротивления». Дело создания России, по Белинскому, «обошлось без борьбы». То-то удивился бы государь Иван, давший четыре больших сражения Новгородской республике, осаждавший Тверь, дравшийся с Литвой за русские города и рисковавший всей державой своей, а заодно и родным сыном-воеводой, когда выставлял полки на Угру против хана Ахмата, что всю его титаническую борьбу критик из XIX века поставил ни во что.


Иоанн III свергает татарское иго, разрывает ханскую грамоту и приказывает умертвить послов.

Н. С. Шустов. 1862. Сумской художественный музей им. Н. Х. Онацкого


То-то удивилась бы «боярщина», виднейшие представители которой то бегали за литовский рубеж, то составляли «Избранную раду», желая потеснить власть самодержца, что ей инкриминировали покорность…

Не стоит даже упоминать о таких мелочах, как «разрядные книги», по которым якобы видно, что «в древней России личность никогда и ничего не значила». Разрядные книги вообще ничего не говорят на сей счет, это просто списки назначений на высокие должности, делопроизводство XVI–XVII веков. Этак можно и на основе современных зарплатных ведомостей рассуждать о наличии или отсутствии в России Третьего Рима. Или по билету в кино выводить теорию о наступлении новой цивилизационной стадии в России.

Впрочем, Белинский – образованный человек, все-таки учился в Московском императорском университете. Так что нет оснований говорить о его безграмотности в вопросах истории. Нет, Виссарион Григорьевич осознанно искажает историю своей страны, он намеренно энергичен в роли Прокруста.

Историческая правда состоит в том, что при сильнейшем развитии родового начала и на Руси, и, позднее, в России индивидуальное начало также получило глубокое, сильное выражение. Средневековая Россия была богата социальными идеями и яркими личностями.

Так что мнение Белинского, утверждавшего прямо противоположное, мягко говоря, плод его личной фантазии.

Совесть и злодеи

А вот вторая претензия Белинского к «Борису Годунову». Она имеет составной характер и отчасти относится к Пушкину, отчасти же к материалу, на основе которого Александр Сергеевич творил пьесу, а именно «Истории Государства Российского» Н. М. Карамзина.

Послушаем же критика: «Поэту необходимо было нужно самостоятельно проникнуть в тайну личности Годунова и поэтическим инстинктом разгадать тайну его исторического значения, не увлекаясь никаким авторитетом, никаким влиянием. Но Пушкин рабски во всем последовал Карамзину, – и из его драмы вышло что-то похожее на мелодраму, а Годунов его вышел мелодраматическим злодеем, которого мучит совесть и который в своем злодействе нашел себе кару. Мысль нравственная и почтенная, но уже до того избитая, что таланту ничего нельзя из нее сделать!..»

У Карамзина Борис Годунов – злодей, который, без сомнений, сгубил отрока Дмитрия – брата царя Федора Ивановича – в Угличе, в 1591 году, руками подосланных мерзавцев. И тот же Годунов, позднее, во всем сиянии своей власти и своего таланта к державным делам, «…должен был вкусить горький плод беззакония и сделаться одною из удивительных жертв суда небесного». По Карамзину, своего рода предзнаменованиями грядущих бедствий стали «внутреннее беспокойство Борисова сердца и разные бедственные случаи, коим он еще усильно противоборствовал твердостию духа, чтобы вдруг оказать себя слабым и как бы беспомощным в последнем явлении своей судьбы…» А под этим самым «последним явлением судьбы» надо понимать вторжение самозванца и тяжелая война с ним. В то же время, Борис Федорович у Карамзина вовсе не кается в содеянном злодеянии. Но в молчании источников историк милосердно допускает возможность покаяния – стоя одной ногой в гробу, чувствуя скорую кончину, Годунов как бы окидывает мутнеющим взором свои владения и видит: «Пред ним трон, венец и могила, супруга, дети, ближние, уже обреченные жертвы судьбы; рабы неблагодарные уже с готовою изменою в сердце; пред ним и святое знамение христианства: образ Того, Кто не отвергнет, может быть, и позднего раскаяния».

Белинский сомневается в суде Карамзина: действительно ли Годунов виновен в угличском убийстве? При всем уме этого деятеля, преступление совершенно топорно, гнусно, глупо. Вот и винит Белинский Карамзина в небеспристрастности: да не могло ли быть так, что Годунову труп мальчика «подарили» его лизоблюды-доброжелатели?! Ужели такой разумный человек не совершил бы зверства осмотрительнее, в полном разуме и расчете? Определенно, не он, – сомневается Белинский, – определенно, виновны лица, искавшие его расположения или же просто без меры преданные ему.


Царевич Дмитрий.

М. В. Нестеров. 1899. Государственный Русский музей


Наука ответить на эти укоризны может лишь с величайшей осторожностью. По сию пору специалисты делятся на тех, кто уверен, как и Карамзин, в убийстве, подстроенном Борисом Годуновым; тех, кто видит в смерти царевича несчастный случай; тех, кто согласен с Белинским и допускает организацию убийства некими доброжелателями Бориса Федоровича. Так, например, с подачи доктора исторических наук Н. С. Борисова, в сериал «Годунов» пришла версия о причастности к смерти Дмитрия Углицкого жены Бориса Федоровича. А ваш покорный слуга предположил в книге «Царь Федор Иванович», что за убийством стоит дядя Бориса Годунова, боярин Дмитрий Годунов.

Карамзин высказал свою версию и держался ее твердо, поскольку основанием для нее служат многочисленные показания источников. Иначе говоря, эта версия до сих пор «почтенная», можно сказать, основная, что бы ни говорил Белинский и каких бы гипотез ни строил автор этих строк. Но, допустим, Карамзин неправ. Отчего же Пушкин должен был сам, без опоры на труды столь блистательного историка, как Карамзин, «проникнуть в тайну личности Годунова»? Да вовсе не потому, что теория Карамзина насчет угличского злодеяния не единственно возможная, а потому, думается, что гений Пушкина взлетел с аэродрома Карамзина не туда, куда хотелось бы Белинскому.

Виссариону Григорьевичу страшно не нравится «злодей, которого мучает совесть». Он бы предпочел другого злодея.

Ах, видите ли, как «избито»!

«Трагическое лицо – пишет Белинский, – непременно должно возбуждать к себе участие. Сам Ричард III – это чудовище злодейства, возбуждает к себе участие исполинскою мощью духа. Как злодей, Борис не возбуждает к себе никакого участия, потому что он – злодей мелкий, малодушный; но, как человек замечательный, так сказать, увлеченный судьбою взять роль не по себе, он очень и очень возбуждает к себе участие: видишь необходимость его падения и все-таки жалеешь о нем…» И далее, еще откровеннее: «Какая бедная мысль – заставить злодея читать самому себе мораль, вместо того чтоб заставить его всеми мерами оправдывать свое злодейство в собственных глазах! На этот раз историк сыграл с поэтом плохую шутку…»

Вот она, квинтэссенция высказывания Белинского; она-то и разделяет его с Пушкиным и Карамзиным. Слава Богу, что разделяет! Александр Сергеевич и Николай Михайлович справедливо стоят в русской культуре на пьедесталах неизмеримо более высоких, нежели Виссарион Григорьевич.

Все это желание видеть «кипучие страсти», неподвластные вере, представляющие собой бунт не только против нравственности, но и, по большому счету, против Бога, а потому создающие впечатление «исполинской мощи духа», – такой ужасающий, пошлый, унылый, примитивный провинциализм! Как будто актер детского театра из глубинки выходит на арену во «взрослом» спектакле, пытается играть серьезного драматического персонажа, и вдруг, чтобы придать себе значительности, заливается «мефистофелевским» смехом. Зал сначала молчит, пораженный его идиотизмом, потом заливается смехом – самым простым и искренним, а не мефистофелевским – в ответ. А напоследок кто-нибудь еще добавляет: «Хо-хо-хо», – совершенно как Санта Клаус, мол, Санта Клаус тут столь же уместен.

Супермегазлодей – это ведь шаблон, пропись, фигура из бондианы или какого-нибудь марвеловского комикса. У Шекспира он мог быть хорош и уместен, а прочее – перепевы Шекспира, «избитые» уже ко времени Виссариона Григорьевича намного более, чем «скучная» мораль.

Какая в безудержном, оправдывающем себя, концентрированном злодействе «исполинская сила духа»? Ричард III у Шекспира – храбрый подлец, сочувствовать ему можно лишь в одном: умен и смел, но ведь до какой степени ущербная личность! Жаль, жаль. Если есть иное сочувствие, то это либо, как у Белинского, глубокий, любующийся собой провинциализм, либо душевное нездоровье.

Пушкин же какое-то время действительно двигается в канве Карамзина. Заготовлены у него приметы карамзинского «внутреннего беспокойства Борисова сердца». Таков знаменитый монолог царя о тщетности собственных достижений: гордыня привела его на трон, а совесть уничтожает плоды деятельной гордыни…

Достиг я высшей власти;

Шестой уж год я царствую спокойно.

Но счастья нет моей душе. Не так ли

Мы смолоду влюбляемся и алчем

Утех любви, но только утолим

Сердечный глад мгновенным обладаньем,

Уж, охладев, скучаем и томимся?..

Напрасно мне кудесники сулят

Дни долгие, дни власти безмятежной —

Ни власть, ни жизнь меня не веселят;

Предчувствую небесный гром и горе.

Мне счастья нет. Я думал свой народ

В довольствии, во славе успокоить,

Щедротами любовь его снискать —

Но отложил пустое попеченье:

Живая власть для черни ненавистна,

Они любить умеют только мертвых.

Безумны мы, когда народный плеск

Иль ярый вопль тревожит сердце наше!

Бог насылал на землю нашу глад,

Народ завыл, в мученьях погибая;

Я отворил им житницы, я злато

Рассыпал им, я им сыскал работы —

Они ж меня, беснуясь, проклинали!

Пожарный огнь их домы истребил,

Я выстроил им новые жилища.

Они ж меня пожаром упрекали!

Вот черни суд: ищи ж ее любви.

В семье моей я мнил найти отраду,

Я дочь мою мнил осчастливить браком —

Как буря, смерть уносит жениха…

И тут молва лукаво нарекает

Виновником дочернего вдовства

Меня, меня, несчастного отца!..

Кто ни умрет, я всех убийца тайный:

Я ускорил Феодора кончину,

Я отравил свою сестру царицу,

Монахиню смиренную… все я!

Ах! чувствую: ничто не может нас

Среди мирских печалей успокоить;

Ничто, ничто… едина разве совесть.

Так, здравая, она восторжествует

Над злобою, над темной клеветою. —

Но если в ней единое пятно,

Единое, случайно завелося,

Тогда – беда! как язвой моровой

Душа сгорит, нальется сердце ядом,

Как молотком стучит в ушах упрек,

И все тошнит, и голова кружится,

И мальчики кровавые в глазах…

И рад бежать, да некуда… ужасно!

Да, жалок тот, в ком совесть нечиста.

«Мальчики кровавые в глазах» – это ли избито?! Да это один из глубинных кодов всей русской культуры, фраза на века!

Совесть отрицает благие плоды злодейства, а совестью двигает образ Божий, которым наделен человек от Сотворения мира. И православное общество видит, чувствует это, живет этим. Гениальные Карамзин и Пушкин, при всем своем вольномыслии в молодые годы, – истинные христиане, притом глубоко верующие. Их души пронизаны знанием: восседает Бог над людской суетой, суд Его неотвратим, гнев Его ужасен, любовь Его безгранична. И каждый босяк с верой в душе и крестиком на груди совершенно так же, как Карамзин и Пушкин, знает это, живи он хоть «на задворках великой империи», там, «где рельсы вылезают из кармана страны».

А Виссарион Григорьевич сего не знает, вернее, знать не хочет, ему милее картонные короны безбожия и безнравственности.

Глубинно русский, глубинно народный, если угодно, краеугольно-национальный сюжет нашей литературы, наших песен, нашего искусства в целом – кающийся разбойник, бегущий от грехов своих в монастырь. То же самое: невинная девушка, идущая в монастырь, под защиту Бога, если надо ей не совершить греха, но и брака нежеланного избежать. Борису Годунову идти в монастырь поздно. Он царь. В 1605 году он на пороге смерти. Что ему осталось, злодею, венценосному разбойнику, в начале дороги, ведущей к небесному судилищу? Наставить сына (зная в сущности, что уберечь его он уже не в состоянии), а пуще вверить его Господу: «Бог велик! Он умудряет юность, Он слабости дарует силу…»; а потом все-таки покаяться, все-таки просить прощения за грехи, пусть и кратко, пусть и с оговорками, да и уйти в монахи:

Умираю;

Обнимемся, прощай, мой сын: сейчас

Ты царствовать начнешь… о боже, боже!

Сейчас явлюсь перед тобой – и душу

Мне некогда очистить покаяньем.

Но чувствую – мой сын, ты мне дороже

Душевного спасенья… так и быть!

Я подданным рожден и умереть

Мне подданным во мраке б надлежало;

Но я достиг верховной власти… чем?

Не спрашивай. Довольно: ты невинен…

Царь мечется, царь тщетно ищет спасения сыну, а не себе. Хотел бы покаяния, да времени нет. Но хотя бы совершается работа души, и совесть внушает Борису Федоровичу: он грешен, ему нужно покаяние.

И в финале он все-таки принимает постриг, объявляя (последняя реплика царя во всей пьесе):

Простите ж мне соблазны и грехи

И вольные и тайные обиды…

Святый отец, приближься, я готов.

Что говорит людям и Богу царь-злодей, мучимый совестью?

«Простите».

Простите! Слово произнесено.

Простите грехи, соблазны, обиды вольные и невольные, известные и тайные.

А потом все земное в судьбе династии Годунов рушится, ибо срок истек, и Господь подводит черту. Но это – уже за пределами личной судьбы самого Бориса Федоровича.


Смерть Бориса Годунова.

К. В. Лебедев. 1880. Литография. Издание В. И. Иванова.

Местонахождение неизвестно


Да что же еще надо русскому человеку, когда он сознает свою греховность, греховность глубокую, греховность страшную, греховность, которую самостоятельно преодолеть невозможно, когда он видит, что грехи его – словно пена морская, что? Прокричать, хотя бы на 59-й минуте 24-го часа своей жизни: «Я каюсь! Я нуждаюсь в прощении! Уповаю на любовь, которой сам я лишен…»

* * *

Борис Годунов в трактовке Александра Сергеевича Пушкина не только невероятно, поразительно точен с исторической точки зрения, он еще и образец грешника, кающегося в последний миг, – как евангельский разбойник на кресте, – и не теряющего последней надежды на спасение.

Это не избито, это гениально.

И это будет жить до скончания Русской цивилизации.

Боже, милостив буди всем нам, великим грешникам, суди нас, Господи, не по справедливости, но по любви Твоей!

Д.М. Володихин,

доктор исторических наук,

член Союза писателей России,

профессор исторического факультета

МГУ имени М. В. Ломоносова,

заведующий кафедрой культурного наследия

Московского государственного института культуры

Загрузка...