«Холод тут собачий», – пишу я, и Нанка мгновенно реагирует: «А потому что нефиг было».
Все три дня, что мы лязгали зубами на пляжах Барселонетты и самозабвенно истребляли скудный зимний улов местных рыбаков, она недоумевала: на кой я собираюсь ехать куда-то еще? Какая, в жопу, Сарагоса? Зачем уезжать человеку, который уже в Барселоне? Чего ж еще желать? Манана сама когда-то сюда всего на день заскочила поглядеть на Саграду, но забрела в Борн и пропала. Сперва задержалась еще на недельку, потом – на месяц, потом на год, и еще на один, и ясно уже, что никуда она из Барселоны не уедет, хоть режьте, и совершенно не понимает, как другие могут. Эдо, наш общий добрый друг, с тех пор с удовольствием рассказывает всем желающим, какой страшный город Барселона – дескать, водопроводная вода там горчит не от морской соли, а от приворотных зелий, и неосторожный путник, не позаботившийся запастись бутылкой какой-нибудь безобидной минералки, сделав глоток, влюбляется в этот город навеки, после второго начинает строить планы, как бы тут поселиться, а после третьего вспоминает, что живет в Барселоне с детства.
Впрочем, он преувеличивает опасность. Я тоже люблю Барселону и приезжаю сюда при любой возможности, но и уезжаю без сожалений; я вообще люблю уезжать, потому что не уехав из одного города, довольно затруднительно приехать в другой, а приезжать мне нравится больше всего на свете, особенно в города, о которых когда-то читал в книжках. Немного стыдно признаваться, но чего уж там, я ездил в Берлин ради «Трех товарищей», в Лондон, конечно же, из-за Шерлока Холмса, в Вену по следам Джона Ирвинга и Джонатана Кэрролла, в Каир за «Арабским кошмаром», тщательно исследовал главное место действия «Иерусалимского квартета» Уитмора и так далее, долго перечислять. И, кстати, похоже, именно поэтому до сих пор не был в Париже – ни одна из книг, действие которой происходит в столице Франции, не тронула меня по-настоящему, даже «Три мушкетера» в детстве, хотя казалось бы.
Звучит все это, я знаю, нелепо, поэтому я о литературоцентричном принципе своего туризма почти никому не рассказываю. Но на деле все не так ужасно, как можно подумать, то есть, гуляя по городу, я не воображаю себя героем романа и, упаси боже, не мечтаю о встрече с прелестной героиней. Словом, я не погружаюсь в пучину безудержной фантазии и вообще не загромождаю голову возвышенными мечтаньями, а просто хожу, смотрю по сторонам, пробую местную еду, вглядываюсь в лица прохожих, слушаю чужую, часто непонятную речь и всем телом ощущаю, как понемногу овеществляется иллюзорная реальность, частью которой я был когда-то, пока читал книжку. И мне становится хорошо, сладко и полно где-то в потаенной глубине, как будто душа пробудилась после долгой спячки, тут же стырила банку клубничного варенья из бабкиного буфета и слопала за один присест, запивая горячим чаем. Как-то так.
Так что понятно, почему Сарагоса. Манана тоже сразу догадалась. Заржала – дескать, за рукописью едешь? Ну-ну, удачи. Ты ее, кстати, сколько раз перечитывал? Пять? А я всего три, но тоже неплохо, согласись.
Родная душа.
…Но теперь эта родная душа не спешит проявлять сочувствие. Пишет: «А я тебе говорила, не надо заказывать гостиницу на три ночи, одной за глаза хватит. Откажись и возвращайся завтра». Отвечаю: «Посмотрим», – но думаю, что она, скорее всего, права. Сегодня плюс десять, но такой ледяной ветер, что руки из карманов вынуть невозможно, а завтра, по прогнозу, плюс восемь и дождь, а послезавтра, глазам не верю, от плюс четырех до минус двух ночью и, Матерь Божья, снег. Надеюсь, это просто злая шутка синоптиков.
Номер в отеле на улице Кондэ д’Арандо – крошечная деревянная коробочка, почти всю полезную площадь занимает гигантская кровать. «Это чтобы человек во сне соблюдал приличия и не прижимался к самому себе», – пишу я Нанке, а она отвечает: «Нифига, это чтобы поутру хватило места для двух повешенных». Я смеюсь, отправляю ей полдюжины смайликов и выхожу наконец на улицу, в Сарагосу. За полчаса, пока я переодевался и изучал метеосводки, теплее, увы, не стало. Зато красиво. Красивый город Сарагоса, очень красивый, твержу я про себя, как заклинание. И ведь не то чтобы вру. Действительно красивый город. Но какой же неприветливый. Строгий. Величественный. Суровый. Официальный. Надменный. Вытянулся, встал по струнке, выпрямился. Как аршин проглотил. Чувствуется, что здесь все всерьез. Шутки кончены. И куда ни повернешь, бледное зимнее солнце яростно светит в глаза, вопреки законам божьим, человеческим и тем, которые из школьного курса физики: кто с тобой работает? Явки, адреса, пароли! Не злой, не добрый, а совершенно равнодушный к жертве и даже к результату допроса следователь, движимый исключительно чувством профессионального долга.
Сарагоса, думаю я, похожа на старого богатого дядюшку, познакомившись с которым, понимаешь: черт бы с ним, с наследством, обойдемся, лишь бы никогда больше с этим мрачным хмырем дела не иметь. Однако после третьей рюмки хереса вдруг выясняется, что старик – превосходный рассказчик, и память у него дай бог каждому, а жизнь была – офигеть какая, и ты сидишь, открыв рот, развесив уши, а потом мчишься к «мрачному хмырю» по первому зову, и не ради наследства, конечно, ты о нем уже и думать забыл.
В общем, дело за тремя рюмками.
Эй, говорю негромко, как же тебя подпоить? Но Сарагоса по-русски не понимает и по-английски тоже, зато по-арабски, не сомневаюсь, поймет, но я ни слова не знаю, и по-испански не могу такую сложную фразу сконструировать, мне бы чего попроще. Бебамос[15]! – говорю. – Бебамос!
Какое там. Нет ответа.
Это, видимо, потому, что я Сарагосе тоже пока не нравлюсь. Уж не знаю, чем не угодил, но давно заметил: когда город мне симпатизирует, я на каждом углу натыкаюсь на отличные кофейни и винные погребки, на выбор, чего душа пожелает. А здесь уже целый час хожу и еще ни одной забегаловки не приметил. То есть, вообще ничего. Негде бедному страннику выпить чашку кортадо и стакан воды, а меж тем жажда меня вконец замучила, горло пересохло, при том, что холод собачий. Не город, а ледяная пустыня, черт знает что.
Сжалившись надо мной, но не желая сдавать позиций, Сарагоса пошла на компромисс, явила мне пыльный автомат, беспринципно торгующий кокой и пепси сразу. И обычная несладкая минералка там нашлась. Ликуя, я осушил сразу полбутылки, а потом стал оглядываться в поисках лавки для перекура. Холодно, конечно, но – переживу, лишь бы зажигалка работала на этом ветру.
Не с первой, конечно, попытки, даже не с десятой, но своего я добился и блаженно откинулся на спинку скамьи, установленной под беззаботно зеленеющим лиственным деревом неизвестной мне породы. Вода была мокрой, табак в сигарете – сливовым, лавка – теплой от солнца, а к ледяному ветру я уже, вроде, начал привыкать. Вполне можно жить.
Тем временем на другой стороне улицы рылся в мусорном контейнере надменный арагонский бродяга – с идеально прямой спиной и невидимым, но совершенно внятным «испанским воротником» на шее. Рядом топтался полицейский. Представитель власти, как я понимаю, старался призвать бездомного к порядку, но со стороны их беседа выглядела как встреча переодетого в лохмотья начальника с самым непутевым из подчиненных. Просто полисмен, бедняга, приезжий, сочувственно подумал я. А у этого бомжика предки в армии Альфонсо Первого Арагонского сражались, зуб даю.
И тут сверху раздался глас. Я, что характерно, понял его без перевода. Потому что глас сказал: «мяу».
Я задрал голову. На ветке – не то чтобы очень высоко, но вот так с земли не дотянешься – сидела небольшая черно-белая кошка. Вообще-то я не ахти какой кошатник и обычно пол зверя с первого взгляда определить не могу, но у этой красотки была такая девчачья морда, хоть бантик привязывай.
– Мяу! – требовательно повторила она.
Кошка явно обращалась не в пространство, а непосредственно ко мне. Дескать, ты же мужик. А я тут страдаю. Давай, сделай что-нибудь.
Эту гадскую беспомощную, мобилизующую на подвиг интонацию ни с чем не спутаешь. Я был обречен.
– Ладно, – сказал я, – сейчас. – Можно я сначала докурю?
Она коротко мявкнула, сердито, но и снисходительно – дескать, что с тебя взять, бревно бесчувственное, если ты способен спокойно дымить, пока дама в беде, давай, я потерплю. Я, кажется, покраснел, но все-таки докурил. Чтобы, значит, не дать сбить себя с толку. Ну и характер показать никогда не помешает. А потом – куда деваться – залез с ногами на лавку. И обнаружил, что не дотягиваюсь. А прыгать ко мне на руки кошка не пожелала. Хотя расстояние между ее лапами и моим рукавом было не больше метра, не о чем говорить.
– Вот же стерва капризная, – уважительно сказал я.
И полез на спинку, благо она была толстая и прочная, а сама скамья, похоже, глубоко вкопана в землю. Авось не рухнет.
Скамейка выстояла. Зато я сам чуть не рухнул, поскользнувшись на темном дереве, отполированном временем и надменными арагонскими задницами. Но вовремя ухватился одной рукой за древесный ствол, а другую протянул кошке, и она наконец соизволила пронзить острыми, как зубы адских насельников когтями рукав моего пальто, тонкое руно свитера, ну и предплечью досталось знатно, я даже охнул от боли. Кошка тут же спрятала когти, переместила передние лапы мне на грудь и утешительно замурлыкала. Дескать, прости дуру, я нечаянно, как мне загладить свою вину?
– Ничего, ничего, – примирительно сказал я. – Бывает.
Аккуратно спустился на землю, снова уселся на лавку. Кошка и не думала уходить. Уткнулась носом мне в шею и грохотала как трактор.
Жителей города Салдива[16], богатого и преуспевающего, каждую ночь мучают кошмарные видения – и спящих, и бодрствующих, и грешных, и праведных, и ученых, и невежд. И столь ужасны бывают эти видения, что никто не может сохранить рассудок, встретившись с ними один на один. Однако если рядом находится другой человек – родственник или чужак, друг или враг, справиться с кошмаром не сложнее, чем с обычным сновидением, о котором забываешь через несколько минут после пробуждения.
По этой причине в городе установились удивительные традиции, не похожие даже на обычаи ближайших соседей. Семейные узы крепки у всех народов, и как рассказывают бывалые путешественники, даже среди дикарей и варваров. Но нигде больше нельзя увидеть столь искренней, нежной и верной любви между домочадцами. Склоки и дрязги не имеют над ними никакой власти, ибо они ощущают себя боевыми товарищами, еженощно объединяющимися против тьмы.
Одиночество считается здесь величайшим несчастьем, потому что оно почти равносильно смертному приговору, и люди стараются оградить друг друга от подобной беды, памятуя, что однажды им самим может понадобиться такая помощь. Вот почему здесь не только берегут своих родичей, но и охотно усыновляют чужих сирот, а мужчины часто берут в жены незавидных невест, оставшихся без родни, и обращаются с ними так же хорошо, как если бы те принесли в дом огромное приданое.
В самом центре Салдивы есть площадь, куда в сумерках сходятся люди, которым не удалось найти себе пару – нищие бродяги и гордые старые девы, путники, для которых не нашлось места на переполненном постоялом дворе, и подростки, решившие доказать отцам свою самостоятельность. Разбившись на группы, они отправляются на покой. И никогда не случается такого, чтобы самый последний бродяга украл деньги из сундука приютившего его купца или полез под юбку к женщине. Людей, которые хотя бы раз провели ночь в одном помещении, на всю жизнь связывают священные узы братства, и тому, кто осмелится пренебречь ими, доведется иметь дело не с людскими законами, но с Высшим Правосудием.
– Мяу! – сказала кошка, и я очнулся.
Что это на меня нашло? Что за библиофильское сновидение наяву, что за маркополо, прости господи? Как будто в голове у меня прокрутили фрагмент аудиокниги, а перед глазами – иллюстрации к тексту, все это на бешеной скорости, в несколько секунд уложились, но я каким-то образом все осознал и запомнил, причем, кажется, наизусть. Чур меня, чур.
– Нос у тебя какой-то подозрительно сухой, – сказал я кошке. – Ты же наверное черт знает сколько там сидела, балда. Пить хочешь? Конечно хочешь, потому и орешь. Сейчас.
Налил немного воды в пригоршню, кошка вылакала ее так стремительно, хоть в цирке показывай – вроде еще развернуться не успела, а воды уже нет.
– Ясно, – сказал я. – Держи еще.
В итоге она выдула почти все, что оставалось в бутылке, удовлетворенно зевнула, спрыгнула на землю, благодарно боднула мою ногу и неспешно удалилась. Судя по величественной осанке, это была настоящая арагонская кошка, за ней стояло не меньше тысячи поколений предков, вскормленных на надменных местных грызунах.
– Ну крута, – уважительно присвистнул я ей вслед.
И отправился восвояси, тщетно пытаясь подражать повадкам аборигенов. Сбитая с толку Сарагоса тут же явила моему взору сразу несколько забегаловок, один бар даже показался мне вполне подходящим местом, чтобы выпить там кофе. Ну слава тебе господи, похоже, помирились.
На закате, стоя на мосту Пуэнте де Пьедра, я внезапно почувствовал, что у меня поднимается температура. Проклиная все на свете, метнулся в ближайшую лавку, запасся водой и апельсинами, купил аспирин в дежурной аптеке и отправился в гостиницу, для ускорения постукивая себя пакетом по бедру, как пастух ленивого барана. Шел практически как на Голгофу. Я очень редко болею, зато когда это случается, страдаю на полную катушку, с непривычки чувствую себя ныряльщиком в прохудившемся гидрокостюме, искренне полагаю всякую неполадку смертельно опасной – к примеру, от насморка, кажется, мне, вполне можно задохнуться во сне, если по какой-то причине не сработает система автоматического отверзания уст. Ну и так далее.
«Я тебе даже немного завидую, – написала мне Нанка, которой я пожаловался на свою беду. – Метаться в горячечном бреду на мокрых простынях, в какой-то подозрительной гостинице в Сарагосе. Как прекрасно! Это уже не жизнь, а литература».
Я хотел было ответить, что гостиница вовсе не подозрительная, вполне приличное заведение, три звезды, и вообще в гробу я видел такую литературу, но слово «гроб» меня сейчас всерьез пугало, да и сил на переписку не было.
Всю ночь впечатлительная душа моя металась по узким улицам таинственной Салдивы, пытаясь, пока не стемнело, отыскать местный «клуб одиноких сердец», чтобы не встречаться в одиночестве с обещанным ночным кошмаром, но улицы путались, как нитки в кошачьих лапах, а город был безлюден, так что даже расспросить некого. В конце концов, я сообразил, что можно, наверное, постучаться в любой дом – местные жители прекрасно понимают, что светит одинокому путнику. Всю жизнь пребывая в опасности, они высоко ценят любую человеческую жизнь и рассудок, а значит охотно пустят меня к себе. Метнувшись к ближайшей приземистой постройке, я заорал приветствие на незнакомом мне самому языке и проснулся, как было обещано, на мокрых простынях, зато вполне здоровый, если не обращать внимания на тяжесть в голове, которая обычно проходит после первой же чашки утреннего кофе, и сейчас тоже прошла как миленькая.
За окном было пасмурно, зато, похоже, теплее, чем вчера. Я не люблю болеть, а беречься от болезней и вовсе ненавижу, никакая сила не могла бы сейчас остановить меня на пути к выходу из отеля. Просидеть весь день в номере под одеялом – немыслимо, я бы, пожалуй, рехнулся к вечеру от такой жизни, а это куда хуже простуды.
Подкрепившись кортадо в ближайшем безымянном баре, я пошел в сторону базилики Нуэстра Сеньора дель Пилар[17], но почти сразу, совершенно неожидано для себя оказался на той самой улице, где вчера возился с кошкой.
Автомат с водой, дерево и скамья были на месте, а моя черно-белая подружка мирно дремала в сени гигантского кактуса. Но почуяв мое приближение, подскочила, потянулась, выгнула спину дугой, разинула от удовольствия пасть, а покончив с зарядкой, пулей взлетела на дерево, с которого я вчера ее снял, удобно устроилась на той же самой ветке, адресовала мне влюбленый взгляд и заорала дурным голосом. Дескать, снимите бедного котеночка.
Сказать, что я опешил – ничего не сказать. Застыл соляным столбом, даром, что не оборачивался ни на Содом, ни на Гоморру, ни на другую какую-нибудь пакость. Мне и так хватало прельстительных зрелищ.
– Это ты со мной так кокетничаешь? – наконец спросил я. – Вообще-то вполне достаточно было бы подойти и сказать «мяу». Я бы оценил.
Могу поклясться, она посмотрела на меня как на идиота. И тут же снова жалобно заорала, напоминая мне о долге. Дескать, сперва давай спасай, а потом разговоры разговаривай, если уж приспичило.
Делать нечего, пришлось лезть на скамейку, балансировать на ее гладкой спинке, хвататься за древесный ствол и заработать еще одну царапину – девочка моя снова невовремя выпустила когти, дуреха несчастная.
Бывалые люди рассказывают, что в городе Салдуба[18] на самом краю рыночной площади сидит беззубый старик, вид он имеет угрюмый и непривлекательный, а ведь такое поведение не подобает торговцам. У него нет ни товара, ни безмена, только мешок из кожи желтого пса, умершего от бешенства. В этот мешок старик складывает деньги, когда ему удается их получить.
Старик не зазывает покупателей, а молча глядит на рыночную суету из-под косматых бровей, так что даже взрослые мужчины порой робеют и обходят его стороной. Ему нет нужды похваляться своим товаром, все жители Салдубы и так знают, что суровый старец торгует временем. Всяк кто пожелает, может купить у него несколько месяцев или лет впридачу к отпущенному сроку. Никто не ведает, какой срок отмерян ему судьбой, а значит, невозможно проверить утверждения этого удивительного купца, а поверить ему на слово не всякий решится. Поэтому в мирное время у старика мало покупателей, разве только захворавшего богача слуги принесут на носилках, или суеверный моряк, решившийся на опасное плавание, заглянет в надежде выторговать себе год-другой. Зато когда начинается война, покупатели выстраиваются в очередь, многие думают, что им суждено погибнуть в бою и надеются перехитрить судьбу. И, говорят, еще не было случая, чтобы солдат, купивший у старца, скажем, три года, был убит до истечения этого срока. В Салдубе до сих пор помнят воина, которому в лоб вонзилась, выпущенная из арбалета стрела, а он остался жив. Древко потом отпилили, а наконечник трогать побоялись, так он и ходил со стрелой во лбу, пугая своим видом пьяниц и несмышленых младенцев. А все дело в том, что этот человек, собираясь на войну, купил у старца пять лет жизни. Говорят, когда этот срок подошел к концу, бывший солдат отправился на рынок, чтобы добавить себе еще столько лет, на сколько хватит сбережений. Но старик сказал ему: «Теперь даже одна минута твоей жизни стоит больше, чем сокровища всех владык мира, и горемыка ушел ни с чем, а несколько дней спустя мирно умер под своей оливой от смертельной раны, полученной пять лет назад.
Берет старик за свой товар то золотые слитки, то сущие гроши, и никогда заранее неизвестно, сколько будет стоить год именно твоей жизни. Во всяком случае, на рынке утверждают, что он не поднимает цену, увидев на покупателе роскошные одежды, и не делает скидок беднякам. Сам же торговец всякий раз говорит, будто время каждого имеет свою, совершенно определенную цену, и он, дескать, давно научился определять ее на глаз.
Всякий, кто попробует напасть на этого старца, убедится, что он силен и могуч. На рынке до сих пор помнят, как заезжие разбойники сочли его беспомощным и сговорились ограбить, но старик подпустил их поближе, ухватил одного левой рукой, другого правой и сломал шеи обоим, а их товарищи в страхе бежали, умоляя о пощаде, и что с ними было дальше, никому неизвестно.
Однако ноги у старца слабы, и встает он с трудом, опираясь на посох. По вечерам на рынок приходит темнокожая женщина, чтобы отвести его домой – не то жена, не то дочь, не то невольница. У нее две левых ноги и две правых руки, она гладит седые кудри торговца временем и ласково шепчет ему: «Пошли, Кронос, пора»
Очнувшись, я обнаружил себя сидящим на скамейке в обнимку с грохочущей от нежности кошкой. Все было в точности как вчера – в моей голове словно бы включили очередную иллюстрированную аудиокнигу из той же серии, что давешняя история про город кошмаров, только, на мой вкус, еще более мутную. И как вчера все началось с того, что я взял кошку на руки, она меня поцарапала, а потом принялась ластиться, и вот на этом-то месте я и вырубался, оба раза.
– Это, что ли, ты во всем виновата? – В шутку спросил я кошку.
То есть, думал, что спрашиваю в шутку, но пока говорил, понял, что отношусь к этому дикому предположению куда серьезней, чем следует. Видимо, температура у меня по-прежнему оставалась высокой, просто я к ней привык.
Кошка прекратила мурлыкать, поглядела мне в глаза и, страшно сказать, кивнула. И коротко, но громко мяукнула – для полной ясности, надо понимать. Мне в тот момент показалось, это совершенно нормально: вопрос – ответ. Все как у людей. Мне и в голову не пришло удивляться. Зато я решил, что нам следует объясниться.
– Ценю твое доверие, – сказал я. – Но поэтическое озарение совершенно не по адресу. Я не писатель, кисонька. Я, знаешь ли, сумки шью. Из цветной кожи. Охеренные. Но – сумки. Продаю за страшные деньги, сам бы ни за что столько на сумку не потратил. Но клиенты считают, они того стоят, так что все в порядке… Но книжек я не пишу. Все, что я могу сделать в такой невыносимой ситуации – это тебя покормить. Хочешь?
Кошка снисходительно мяукнула – дескать, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Спрыгнула на землю и деловито пошла – не за мной, а чуть впереди, указывая дорогу. И к прекрасной, надо сказать, вывела закусочной, там было светло и безлюдно, а кормили так, словно я попал в рай, где праведникам позволяют сохранить при себе вполне земные желудки.
Отведав ветчины, пропитанной дынным благоуханием (мне же досталась дыня, хранящая воспоминания о сладостном прикосновении ветчины), кошка благодарно потерлась о мою штанину и отправилась по своим делам, не дожидаясь, пока я отсчитаю мелочь и надену пальто. А я пошел по своим – если можно назвать «делом» прогулку по городу, который вчера не слишком понравился. Но я был настроен более чем серьезно. Намеревался возлюбить Сарагосу хотя бы со второй попытки, и она, надо сказать, пошла мне навстречу.
В пасмурную погоду, под моросящим дождем Сарагоса потеряла львиную долю величия и неприветливости. Даже цвет зданий, вчера темных и тусклых, сегодня изменился, стал теплее и ярче. Я всегда знал, что освещение – великое дело, оно решает все. Но обычно города в солнечную погоду хорошеют, а тут – обратный эффект. И ведь это я вчера под зимним солнцем ее наблюдал, мягкий, так сказать, вариант. А летом Сарагоса, надо полагать, с ног сшибает своим величием. Небось послы недружественных держав, въезжая под ее своды, тут же начинали трепетать и потеть подмышками, и без того упоительно сочными.
А в редкие пасмурные дни иностранных послов в Сарагосу пускать не следует. В это время на улицы выходят местные жители, снимают невидимые тугие воротнички, расслабляют плечи и спины, ловят губами редкие капли дождя, радуются: какой же у нас уютный город! Я чувствовал – еще пара-тройка пасмурных дней, и я сам сочту Сарагосу «уютной». И уезжать раньше времени совершенно ни к чему. Три ночи – это даже маловато, если разобраться.
К вечеру у меня снова начала подниматься температура, но, вопреки обыкновению, я хранил безмятежность. Это, думал я, просто такая специальная полезная сарагосская лихорадка, задуманная мудрым Создателем ради красочности наших сновидений. К утру опять все пройдет. А что жрать не хочется – невелика беда. В Барселоне буду отъедаться. А пока куплю, пожалуй, багет с ветчиной на всякий случай, вдруг организм среди ночи решит, что презирает аскезу. И пойду спать.
Багет я покупал не зря. Уже возле самой гостиницы я услышал знакомое мяукание. Моя черно-белая зазноба сидела на невысокой ограде и всем своим видом показывала, что снять ее с этой немыслимой, головокружительной полутораметровой высоты – моя святая обязанность.
– Ну что с тобой делать, иди сюда, – вздохнул я, протягивая к ней руки. На этот раз кошка была осторожна, не стала выпускать когти, зато ластилась с такой неукротимой страстью, что у меня духу не хватило спустить ее на землю. Спрятал под пальто и контрабандой пронес в номер. Покормлю, а потом выпущу в окно, благо живу на первом этаже, – так я рассуждал.
Ага, как же. В окно. Съев ветчину из багета, кошка улеглась мне на грудь и умиротворяюще затарахтела. Я сам не заметил, как уснул и сладко проспал до самого утра. Сны мне снились исключительно приятные, даже угрюмый старик из утренней истории был со мной приветлив и обещал подарить на Рождество пару лишних лет – если я буду вести себя хорошо. Я сказал, что постараюсь.
Когда я проснулся, за окном были прозрачные утренние сумерки. Чувствовал я себя отлично, но вставать было лень. Тем более что на моей груди по-прежнему лежала пушистая черно-белая грелка. Довольно увесистая, надо сказать. Иногда мне кажется, что кошки умеют регулировать собственный вес по мере надобности – когда необходимо взобраться к потолку по тонкой занавеске, самый раскормленный зверь весит не больше двухсот граммов. А когда надо заставить теплого, удобного человека как можно дольше оставаться в постели, даже такое тщедушное создание, как моя подружка, чудесным образом прибавляет к своему природному весу еще, как минимум, пуд.
В конце концов я страстно возжелал простых человеческих утренних радостей и попытался выбраться из-под кошки. Спросонок бедняга явно не сообразила, что происходит, почему под ее пузом вдруг зашевелилась земная твердь, и вцепилась когтями в одеяло. То есть, тремя лапами в одеяло, а четвертой – в мою ключицу. Зараза мелкая.
Рассказывают, что когда король Альфонсо[19] воевал с Альморавидами за Саракусту[20], в его армии был полководец, мавр по рождению и мусульманин по вере, звали его Мустафа[21]. И был этот Мустафа молод, но мудр не по годам и храбр, как семь львов. А в армии Альморавидов был чародей по имени Эль Хуэвас. И задумал оный чародей извести храброго и мудрого Мустафу, поскольку отдавал должное его заслугам и справедливо полагал, что без него у короля Альфонсо возникнут разнообразные затруднения.
Но когда Эль Хуэвас приготовился к чародейству и уже разложил на столе свои сатанинские скрижали, ему явилась Дева Мария и приказала остановиться и живую душу не губить, ибо Пресвятой Деве было известно, что Мустафа недавно дал тайный обет принять христианство, и милосердная Дева не могла допустить, чтобы он погиб прежде, чем это случится.
Эль Хуэвас разгневался и огорчился, но ослушаться не посмел. И тогда вместо погибели наслал он на Мустафу удивительную хворь. Где бы ни ложился тот спать, поутру просыпался совсем в другом месте, и никто не мог заранее предсказать, где найдут Мустафу в следующий раз. Он просыпался то на улице, то в крестьянском амбаре, то за неприступными стенами монастыря, то во дворце своего повелителя. Чего только не делали – и двери запирали, и к кровати его привязывали, и стражу в изголовье ставили, но все шло по-прежнему, в самый темный час ночи Мустафа исчезал из своей спальни и появлялся в другом месте.
Эль Хуэвас надеялся, что однажды проклятный им полководец проснется в женских покоях, или в постели своего короля и будет немедленно убит за дерзость. Но Пресвятая Дева берегла Мустафу, а после крещения препоручила его ангелу-хранителю, поэтому Мустафа просыпался в совершенно безопасных, хотя не всегда удобных и достойных его положения местах. Часто это были хижины бедняков, и в таких случаях Мустафа поутру щедро награждал хозяев своего временного приюта.
Слух о его великодушии быстро разнесся по окрестностям, и каждому, конечно, хотелось, чтобы Мустафа проснулся в его доме. Люди, которые прежде жили дружно, преисполнились зависти и подозрительности, потеряли сон и ночи напролет следили друг за другом: а вдруг Мустафа окажется на соседском дворе, и можно будет тайком перенести его, еще спящего, в свой дом.
Однажды так и случилось: один крестьянин увидел Мустафу в чужом саду и попытался его выкрасть. Но сосед был начеку, он выскочил из укрытия, где сидел уже не первую ночь, и завязалась драка. И такой поднялся великий шум, что благородный Мустафа проснулся и столь огорчился, обнаружив, что его благодеяния не смягчили, а напротив, ожесточили людские сердца, что от горя снова заснул и проснулся так далеко от дома, что больше никто никогда не видел его в Саракусте.
Несколько лет спустя один купец похвалялся, что встретил Мустафу в стране северных варваров, счастливого и процветающего, в узорчатой одежде и драгоценной кольчуге, он восседал за столом по правую руку от местного правителя и подарил земляку браслет из серебра. Браслет купец охотно показывал всем, кто желал поглядеть, и был он грубой работы, такой тяжелый, что носить неудобно. Но неизвестно, можно ли верить этому свидетельству, хотя все соглашаются, что такой человек как Мустафа везде будет в почете.
А коварный чародей Эль Хуэвас здравствует до сих пор. Но многим достойным людям кажется, что долго так продолжаться не будет.
– А вот это была смешная история, – сказал я кошке, когда пришел в себя. – Мне даже понравилась. Это, что ли, к викингам Мустафа попал? Бедолага. Холодно же…
Кошка удовлетворенно мяукнула, и я пошел умываться. Душ, надо сказать, произвел на меня самое отрезвляющее действие. Кошка, кто бы спорил, отличная. И отношения у нас складываются – лучше не пожелаешь. Но эта ее дурацкая манера царапаться, и, самое главное, последствия… Если разобраться, ничем не лучше пробуждения в компании повешенных. Даже хуже. Повешенных можно похоронить и забыть. А с регулярным бредом, отягощенным галлюцинациями, ужиться будет непросто…
Ты чего? Какое может быть «ужиться»?! – рявкнул я на себя. – Ты завтра уезжаешь. А кошка остается. С чем ты собрался «уживаться», скажи на милость?
А ведь и правда.
В комнату я вернулся преисполненный решимости немедленно расставить точки над i.
– Ты самая прекрасная кошка на обоих берегах Эбро[22], – высокопарно сказал я зверю, мирно дремавшему на моей подушке. – Но все равно так дальше продолжаться не может. Хотя бы потому, что я действительно не писатель. Даже не любитель литературы такого рода. И, к тому же, завтра уеду. А потом улечу. А в самолет тебя вот так просто за пазухой не пронесешь. Так что придется тебе поискать другого переписчика для своих историй.
Кошка поднялась с подушки, адресовала мне взгляд, ледяной, как сто тысяч дохлых пингвинов, надменно развернулась и выпрыгнула в окно; кто и когда успел его открыть, было для меня абсолютной загадкой.
Я остался вполне доволен столь простым исходом дела, хотя на душе у меня, конечно, скребла не одна сотня сородичей моей навек утраченной зазнобы.
Надо было что ли покормить ее сперва, а уже потом выяснять отношения, – сердито сказал я себе. У тебя тут, между прочим, шведский стол. А у бедной киски – только мусорные контейнеры, за доступ к которым еще небось с бродягами сражаться надо. Эх.
Движимый чувством вины, за завтраком я почти не притронулся к еде, зато предусмотрительно набил карманы ветчиной, а выйдя из гостиницы, принялся бродить по окрестностям в поисках автомата с водой, скамейки и дерева, где мы с кошкой познакомились, но почему-то так и не смог отыскать, а ведь вчера вышел, свернул вот сюда, выпил кофе – вот же он, тот самый бар. И где, в таком случае? Нет, и все тут, хоть плачь. Надо было название улицы запомнить, нашел бы сейчас по карте, растяпа. Вечно у тебя все через жопу.