Большая красная труба - читать онлайн

Предисловие

Здравствуйчитатель! Перед тобой моя первая книга. Я начал писать её десять лет назад, и за это время переписал её целых три раза. Мне всегда было о чем сказать, да и с самого раннего возраста я ощущал странную тягу к фантазии, а в последствии еще и к сочинительству. Я редко страдал от отсутствия идей или от неверия в собственные творческие силы, но интуитивно всегда понимал, что авторство, все же качественное, подразумевает под собой не только желание и даже способность творить, но и некий, хотя бы кое-как весомый жизненный опыт и более-менее зрелую мысль. В первые годы творческой деятельности я писал много и часто. На сегодняшний день есть около десятка произведений, начатых мною, но не доведенных до конца. Некая внутренняя сила рано или поздно достигала своего пика и брала верх надо мной, я отталкивал клавиатуру прочь, окончательно разочаровываясь в созданных наработках.

Все мои истории были доведены не более чем до середины и обрывались в связи с глубочайшим отвращением к процессу. Десять лет я страдал от этого, и ни проходило ни недели, чтобы я не задумывался о завершении хотя бы одной из брошенных ранее работ. Порой это даже перерастало в навязчивую идею, не приносившую результатов, но так больно жалящую прямо в область моего самолюбия.

Некоторые из недописанных материалов и вовсе затерялись в череде смены ноутбуков и винчестеров. Я долго ждал момента, когда во мне появиться сила и желание довести хотя бы одну работу до завершения, и вот этот день настал. Предлагаю твоему вниманию, дорогой читатель, первое из целого цикла произведений, именуемого «Погружение в тьму», произведение под названием «Большая красная труба». Как было сказано ранее, идея «Большой красной трубы» пришла ко мне очень давно, и издаю я её первой лишь потому, что родилась она в числе первых. Я долго носил в себе эти образы и сюжеты, пришедшие мне в приступах творческого озарения, если позволите столь высокопарно выражаться, еще в те годы. Я не могу объяснить, как, но в один прекрасный момент я вдруг ощутил все: и образ, и местность, и стилистику, и даже концовку.

Я много путешествую в новые места, и всегда склонен указывать страны и даже города, в которых создавал те или иные произведения (я так же сочинил и записал множество песен, правда, далеко не все из них достойны внимания). Так как различные просторы навевают особые форматы вдохновения, подобная информация может помочь читателю особенно верно выстроить второстепенные ассоциации и фоновые образы. Это произведение было придумано и написано исключительно на территории России в городе Санкт-Петербург, где, собственно, и разворачиваются события. Есть лишь два небольших дополнения, написанных гораздо позже, в 2018 году, во время моей поездки в Венгрию, на территории города Будапешт и деревни Сентендре. В числе таковых описаны два сна, которые увидел герой книги, сюжеты которых были основаны на моих собственных сновидениях. Сразу признаюсь: частично, я отношу себя к психотипу моего персонажа, но прошу принять к сведению, что эта идея возникла в совершенно другой период моей жизни, нежели тот, при котором я её переписываю и публикую, в связи с чем могу сказать, что время лишило меня ряда черт, характерных мне в тот период времени и присутствующих у главного героя. Сегодня я другой, но я помню и уважаю себя таким, каким я был. В том возрасте я часто экспериментировал с разными ощущениями, выработав в себе подход исследователя, большинство из которых били вызваны приемами веществ. Думаю, вы понимаете, о чем я. Я ни в коем случае не пропагандирую данное времяпрепровождение и даже осуждаю подобные вольности, но отрицать влияние последнего на мое творческое видение просто бессмысленно.

Все же, как мне кажется, прежде чем начать творить, важно успеть принять множество различных точек зрения на одну и ту же проблему, и испытать по этому поводу целый перечень противоречивых интеллектуальных метаморфоз. Вероятно, пройдя через такую проработку, можно не только тонко и эффективно донести мысль, достаточно подробно описав её, но и выбрать действительно любопытную форму подачи, проводя уместные параллели и отступления. В этом произведении мы неоднократно столкнемся с подобным. Особенно любопытные даже расшифруют небольшое послание – мысль, спрятанная, как пасхальное яйцо.

Для тех, кто знает меня лично, не секрет, что я «страдаю» стихотворением, в связи с чем сообщаю: время от времени вам будут попадаться небольшие эпиграфы, объединяющие в себе все то, что будет изложено под ними.

Работа писателя – это, прежде всего, работа мысли, но и, конечно же, работа языка, набить который, к сожалению, удается не сразу. В моем случае мыслительный труд занял намного больше времени, чем создание и редакция текста. Многие мысли были пронесены в голове сквозь внушительные временные отрезки, и даже доработаны по результатам долгих размышлений, часть из которых происходила не совсем в трезвом и привычном для благоразумного человека состоянии сознания. Теперь, достигнув достойного возраста и уверенности в своем слоге, я могу перенести все это на бумагу в сносном виде. Прошу не судить строго и отнестись с хотя бы малой долей снисхождения к произведению, достойному, как мне кажется, внимания хотя бы уже тем, что жило оно в голове автора десять долгих лет.

Ну и в завершении предисловия хочу дополнить – данное произведение я посвящаю своей навечно молодой и трагически покинувшей жизнь в далеком 1997 году матери, яркий свет чьего имени по-прежнему греет меня добрыми и нежными воспоминаниями.

Книга 1 «Большая Красная труба»

Глава 1. Первый зов.

«Сумасшедший – это спящий, который бодрствует.»

Эммануил Кант

Это очень странная история. Я и сам до конца не понимаю, как все это могло произойти, и ни в коем виде не нашел ни единого более или менее вразумительного объяснения произошедшему. Уверен, и вы толком не поймете до конца, что именно со мной произошло и как вообще такое возможно. Хотя, кто знает…

Сегодня, укладываясь в свою свежую постель и глядя на календарь, я понимаю, что что-то невероятное имело место в моей жизни. Уверен, вы поймете, к чему я клоню, добавлю лишь, что никогда ранее я не испытывал большей жизненной чистоты и умиротворения, чем в эти самые минуты и, хоть не в такой мощной, но все же в весьма ощутимой форме, последующие годы жизни.

Сейчас я живу глубоко и жадно, наслаждаясь каждым вдохом, так что, как мне кажется, история эта как раз из тех историй, которые и не нуждаются в долгих и бессмысленных объяснениях и трактовках. В мире есть очень много вещей, которые просто-напросто не имеют ни объяснений, ни даже, если позволите, логических смыслов. Они просто есть, ведь так устроен сам мир, а наша роль лишь в том, чтобы их принимать и объяснять себе своими примитивными методами.

Есть в человеке тот самый главный и желаемый покой, к которому он стремится, интерпретируя все и вся, и, лишь подобрав нужные слова и мысли, пусть и временно, человек обладает им. Наверное, это и есть счастье. Только так все становится предельно ясно, а особенность заключена в том, что финал и старт этой истории, как выходит, почти идентичны.

Могу сказать точно – все это весьма волнительно и в глубочайшей мере странно, что, в свою очередь, у благоразумного человека непременно должно вызывать любопытство. А началось всё 1 апреля 2011 года…

Я никогда особо не ощущал в своей памяти такой месяц, как апрель. Если вспоминать все, что было в прошлом – апрели выпадали из памяти, будто их вовсе и не было. Это был, однозначно, самый странный месяц в году.

В моей голове с детства был (и частично остался по сей день), можно сказать, свой особенный календарь, связанный, прежде всего, с некими образами, заключенными в отдельные предметы и общие концепции. Это как вспышки с визуальными композициями, впечатанными в память. Я вижу каждый месяц года по-своему и год за годом они, подобные одноименным предшественниками, выстраиваются в одну и ту же очередь.

Все, как ни странно, начинается с июня, по крайней мере в моей голове так. Июнь – это начало начал, и прежде всего – начало взрослой жизни. Этот месяц я ненавидел, и в большей степени даже боялся, так как именно в этом месяце моя мать покинула жизнь, когда я был довольно мал, чтобы осознать, но достаточно велик, чтобы помнить. Она умерла страшной смертью. Её тело поглотила стихия. Подробная история её кончины хранилась от меня в тайне. Мне было известно только то, что она покинула мир при пожаре. Она была прекрасной женщиной с невероятно привлекательными чертами лица и обаятельными особенностями характера. Я помню её доброй и нежной, веселой и светлой. Момент её ухода перерезал мою жизнь вдоль линии времени так, что постоянная, хоть и потускневшая со временем, скорбь заняла свое вездесущее место.

Слова июнь и смерть с этого дня вызывали друг друга в сознании. Она ушла в июне, и каждое следующее лето я прекрасно чувствовал её уход в пустоту, ведь именно в этом самом месте планета находилась в пространстве по отношению к Солнцу.

Июнь – это неприятное, больное слово. Этот месяц вызывает у меня еще одну визуальную ассоциацию с тонким и острым лезвием ножа, смертоносно полоснуть которым не составит никакого труда. Этот нож с длинным и тонким, ужасающим своей формой, видом, болтается во тьме.

Июль – это что-то горячее и вязкое. Этот месяц, словно божественный бальзам, лечит любые расстройства и отклонения в спокойствии, стоит только ему наступить. Июль дает жизнь, как теплый, насыщенный кислородом воздух, которым можно свободно дышать. Июль – это мягкая постель, уложенная на соломенный матрас на ночном чердаке тихого флигеля. Он пахнет слегка взопревшей травой и звучит журчанием обжигающего свежестью ручья. Он – это что-то светлое, местами тускло розовое или даже голубоватое, как цвет воздушного покрывала, сквозь которое видно космос, если смотришь с высоты спутника на поверхность Земли. Июль полон еле заметным трудолюбивым движением где-то там, в микромирах природы, наблюдать за которым можно долгие часы. Июль – это пух, безмятежно летящий на легких потоках ветра.

Дальше идет август. Август – это темная и теплая ночь. Это звучание цикад и приторный привкус дешевого лимонада, радующего лишь первым прохладным глотком. Это как затишье перед добрым волшебством, которое точно произойдет, и все его ждут, ни на минуту не сомневаясь, что оно будет иметь место, вопрос лишь в том, как оно себя проявит в этот раз. Август – это послевкусие от вечернего раута под открытым небом, по завершению которого кто-то наблюдает лишь то, как предается характерной болтанке свора плохо различимой мелочевки, мотыляющей вокруг огонька фонаря. Август – это большой сладкий торт домашнего приготовления, стоящий на накрытом под березами столе.

Следом в диске времен года следует сентябрь. Сентябрь – это что-то гниловато-спелое. Этот месяц слегка напоминает почившего предшественника своей чрезмерной приторностью, но, правда, в более тусклых валёрах. В оттенках чуть ощутимой и живой скорби об ушедшем лете, он напоминает своим теплом о том, как было прекрасно жить в той особой перцепции, находясь в приятной гармонии с природой. Сентябрь – это переход красивого в убогое, закономерного и порядочного в хаотичное и безобразное. Сентябрь – это переход мягкого и лилейного в жухлое и ломкое. Этот месяц разноцветный и густой. Он словно легкий предвестник болезни, разбирающий на редкий, изнывающий кашель задолго до наступления лихорадящего жара. Он – это лето, ненавязчиво пахнущее мертвой надеждой.

А вот октябрь – это копия сентября, но более коричневая и жидкая. Словно ту же самую картину сотворили небрежно и с более низкой квалификацией. Мазки стали грубее, а палитра цветов, хоть и не столь скудна, как последующие ноябрьские пейзажи, но все же отдает чрезмерно преувеличенной человеческой значимостью. Все эти трансформации цветов, которые поэты так восхваляют в стихах, на самом деле лишь вынужденная форма, сопряженная с тотальной спячкой или даже смертью, лишь жалкая пертурбация. Словно жизнь в сентябре замедляется, и вот когда она окончательно замирает, происходит перевоплощение в октябрь. Октябрь – это старинный и сырой массивный склеп, угол которого сбивает осенний луч солнца, находящийся в чертогах желтеющих и краснеющих попон леса.

А дальше ноябрь, декабрь и январь. Эта иссохшая троица противна мне. Вам не понять этого, если вы не прожили хотя бы пару лет в Санкт-Петербурге.

Ноябрь – это коричневая или, если повезет, серая каша грязи и снега. Это темные силуэты одиноких путников, зябко жмущихся под монотонными одеждами на голом асфальте городских массивов. Ноябрь – это глухая боль в колене от предстоящего мокрого снега. Иногда это боль острая, вызванная ушибом от падения на ледяную корку, покрывающую грунт. Предпоследний месяц года – это мокрое сверло, хладнокровно вращающееся в сыром бетоне, издающее невыносимый гул, искусно раздражающий спящего. И вот оно сверлит сквозное отверстие прямиком в декабрь. Из дыры засекло жгущим морозным воздухом. Сила его едкости не в низости температуры, а в, казалось бы, бессмертных ветрах, стремящихся в город со стороны залива.

Декабрь – это сладкий сон на ступеньках заброшенного завода под еле слышным, нежным воем морозных звезд. Их голоса увлекают и расслабляют, как пение морских сирен. Вы когда-нибудь слышали, как воют звезды? Я – да! И это звон литургии. Это как раз та последняя сладость, кою испытывают бездомные в минуты перед смертью. Именно такая приятная дремота, влекущая своей истомой в жестокие клешни небытия, погладила сотни тысяч человек в знаменитые зимы Ленинградской Блокады. Декабрь – это огромная, прозрачная, ледяная глыба, летящая в черную бездну. Это режущие раны голода, вращательно гуляющие по стенкам желудка узников осажденного города, страдающих фоновым страхом перед предстоящей оккупацией.

На самом деле, несмотря на годы, этот мертвый дух по-прежнему блуждает по старым кварталам города в часы морозных ночей, напоминая о трагичных событиях Второй Мировой Войны. Ленинград такое не забывает.

Следующий гость нашего шоу – январь. Вот тут наступает абсолютный ноль. Начало этого месяца шикарно демонстрирует нам всеизобилие безысходности, рисуя многократно повторяющиеся выражения расстроенных лиц, покидающих алкогольную зону праздников. Надежды больше нет, ежегодная лафа кончилась. Серые и пропитые физиономии снуют первые дни января по улицам, шифруя в глазах отголоски бессмысленного счастья, вызванного зомбирующей пандемией новогодних вакханалий. У некоторых и вовсе наступает частичная спячка, в моменты пробуждения которой, измученные от мигрени, они набивают животы обветренными остатками, собранными с кухонных столов. В эти дни их единственные настоящие друзья – анальгин и активированный уголь. Конец января, равно как и весь февраль, бел, как пустота, ибо пустота темная может скрывать в себе что-то, в то время как белая пустота – пуста априори.

О феврале сказать вообще нечего. Я впадаю в анабиоз в этом месяце. Я словно йог, ушедший в самадхи (в плохом значении этого слова, если такое, конечно, вообще имеется). Я тут, но меня нет. Февраль – это жуть. Петербургская зима уже так давно правит концертом, что постоянный негативный эмоциональный фон принимает доминантную форму. Бороться даже не хочется. Февраль – это неизбежное и голое электричество, бегущее по проводам в сторону металлического колпака начисто выбритого смертника, приговоренного к электрическому стулу.

Следом идет март. По определению, март – это выход из комы и, казалось бы, переход от холодного к теплому, но фактически мое эмоциональное состояние в этот месяц ни чуть не лучше прежних.

Март – это все то сокровище, недогнившее и недоразложившееся, что было оставлено невежей – ноябрем, с нетерпением ожидающее схождения снежного одеяла с просторов города и теперь эффектно представившееся на всеобщее обозрение. Март напоминает мне неухоженные гениталии пожилой дамы, случайно сверкнувшие из- под подола её длинной серой и старомодной юбки. Март омерзителен и холоден, и минус его прежде всего в крайне малой удовлетворенности от потепления, постоянно дополняемой короткими похолоданиями. Он как бы говорит – все будет! Но тянет и тянет, как тянут с денежной выплатой опустившиеся на дно должники. Март – это чистейшая форма лицемерия.

В общем все они, от сентября по май, как один, пустые и мертвые, все они лишь время ожидания мая – крошечного, тридцатиоднодневного островка счастья, разграниченного полугодовой зимней спячкой и судьбоносным, в целом неплохим, июнем, но так по роковому испорченным судьбой. Эта густая, гнилая и непроглядная масса, медленно скользящая по шкале времени в виде двух осенних, трех зимних и двух весенних месяцев, вызывает у меня лишь весьма тошнотворные ощущения. Дни в эти месяцы ползут медленно словно громоздкий коричневый слизень исполненный скверны.

Но! Апрель! Мы не говорили про него! Вот именно он играет особую роль в этой темной эмульсии межсезонных ожиданий. Это абсолютно прозрачный и пустой месяц. Его словно нет. В моей жизни в апреле никогда ничего не происходит, словно что-то забрало у меня его. Он чист.

И вот в календаре как раз выпадал последний, хоть как-то ощущающийся, день, по моей личной шкале жизненных событий представляющий собой последний четверг марта, за которым как раз следовала первая пятница апреля.

Меня, кстати, зовут Степан. Моя фамилия Бегунов. И сейчас я молча смотрел в окно своей комнаты лишь потому, что иного не то, что бы приносящего мне удовольствия, а хотя бы не наносящего моему внутреннему равновесию ущерба занятия и представить себе не мог. Я часто впадал в подобные состояния. Наверное, это и есть чистая и щедро сконцентрированная апатия. Вернее, это состояние даже скорее ленивая балансировка между апатией и ощущением внутреннего дискомфорта, выражающегося ознобом и тяжестью в голове, точно на череп взгромоздили внушительный свинцовый шлем. Любая мысль о том, чем бы занять себя, тут же приводила меня в замешательство, и внутренний толчок выплескивал новую порцию потоков негативной энергии. Я просто не хотел существовать, но и умирать я тоже не хотел. Наверное, поэтому я и пялился долгими временными сетами на серую и промозглую массу дворовых построек. Я смотрел сквозь балконное стекло, прижавшись к его холоду лбом, на унылые многоэтажные постройки, напоминающие зловещие муравейники, всем своим существом отрицающие хоть какое- то проявление индивидуальности. Все они, как один, подобны друг другу, словно сделаны одним гигантским 3D принтером, организованным мировой закулисой, склонной сводить человечество к деградации.

Иногда я стоял у балконной двери в периоды темных ночей, когда можно было наблюдать открытое небо. Я смотрел на звезды, меркнущие под светом городских сияний и компактно усаженные в промежутки меж форм кирпичных изваяний. Мне всегда как то странно казалось что там, среди десятков тысяч точек нахватает одной. Словно она есть но скрыта от моего взора. Это странное и навязчивое ощущение мучило меня еще с раннего детства. Я часто искал свою звезду там во тьме но ни как не мог найти, будто её спрятали от меня. Я даже знал точное место где она должна находиться. По крайней мере мне так казалось. Сегодня

Кто я в этом мире? Мы – это то, где мы живем. Ответ ясен: я – маленький серый паттерн, мнимо существующий на однообразном полотне пресловутого социума, обманутого и обделенного. Я как раз из тех, кто так и не научился себя обманывать и наслаждаться самовнушением. Я не придумываю себе ценности, не имея доступа к результатам моих реальных желаний. Я не внушаю себе любовь к тому, что меня не привлекает просто потому, что так делают другие. Я другой. Наверное, я пессимист.

Прозвучал глухой клич металлической птицы, вырвавшейся из резного деревянного корпуса часов, и тут же растворился в утопающее эхо. Я подошел к зеркалу и глянул на свои торчащие под бледной кожей ребра, и протер ладонью сухую поверхность гладко побритой головы. Где-то на фоне из телевизора доносилась глупая рекламная песенка, прилипающая к языку:

– Вапарон гранте папоне. Вапароне гранте пурито!

Я отправился на кухню, чтобы выключить телевизор, надевая по ходу движения майку. Теперь на экране вовсю демонстрировалась реклама, где крупного размера мужчина с выразительными седыми усами в зеленом строительном комбинезоне поглаживал толстыми пальцами набор инструментов отечественного производства. Кадры чередовались, и в руках героя появлялись все новые атрибуты. Уютный голос диктора на фоне протяжно и довольно вырисовывал следующий слоган под музыку:

– Случилася проблема?

Инструменты “Дядя Сережа” с тобою!

В трудную минуту не оставят шанса сбою!

Голос из телевизора отщебетал слоган так, словно диктор в моменты произношения испытал оргастическую судорогу. Я отыскал пульт на столе и не оставил шанса Дяде Сереже. Время пришло. Мне пора выходить из дома.

„Мне плевать, что планета движется по орбите с колебаниями,

когда весь мир катится в ад.“

Жак Фреско

Я ненавижу этот город. Ни его центр, ни его окраину я видеть не могу. Я ненавижу этих людей, умных и глупых. Я ненавижу мир вокруг себя, но та ненависть, которую я испытываю к окружающему, нисколько ни сравнима с той, что я испытываю к миру внутри меня. Головой я понимаю, что все дело в эмоциях и внутренней химии, но под действием этой же самой химии чувства так шалят, что тошно в итоге видеть и слышать всякое окружающее.

Сейчас четверг и, покинув метро, концентрацию неторопливых зомбиобразных существ, бредущих по воле своей нужды, я иду пешком по мокрому снегу в сторону Мойки. Какие размышления в голове ничтожества Степана Бегунова?

Вы никогда не ловили себя на мысли, когда медленно тащитесь в толпе в сторону выхода из метро в моменты часа пик, как люди, переваливаясь с ноги на ногу, напоминают собой стаю обезумевших и уставших от жизни мертвецов, стремящихся в одном направлении? Вы, разумеется, один из этих падших. Все мы вроде бы воспитаны и благоразумны, но стоит какому-нибудь соседскому представителю человечества, бредущему в сторону ступеней эскалатора, грубо пихнуть вас, или, неаккуратно шагая, оттоптать вам ногу, как в вас вскипают всплесками крайние формы одичалой ярости. Неважно, сколько ему лет и какой социальный статус напрашивается исходя из его внешнего вида. В этом мире, шагающих в толпе все едины перед законом злобы. Первобытная, острая и сверхъяркая ненависть пробирает тело до последней клеточки, и вот тут наступает распределение по двум основным сценариям: либо внешняя деструкция, либо внутренняя. Я понял что ненависть – это энергия, движущаяся от мозга к мозгу. Весь мир людей – это сеть мышлений, где злоба, подобно сигналу, гуляет по системе, согласно сложной закономерности. Мы можем хранить её внутри, а можем передать ближним. Одни люди бросят презрительный взгляд на неуклюжий источник раздражения, или даже выплеснут приличную порцию акустического яда наполненного матерными ингредиентами в воздух, а возможно даже раздраженно пихнут плечом в ответ, другие же примут волны вредоносного взрыва внутренней сдержанностью, и эта негативная энергия нанесет урон уже нервной системе, уйдя в глубь. Те, кто дают спуск своим эмоциям, почти всегда свободны от вредного хранения этих негативных чувств, иные же, наоборот, все держат в себе и медленно предают себя эмоциональным реконструкциям и, несомненно, частичным разрушениям. Первые меняют мир вокруг себя и делают его более жестоким, вторые принимают удар на себя и: в конечном итоге: либо сходят с ума на короткие паузы бесконтрольных срывов, вызванных перенасыщением внутренней боли, или просто тихо и бесконечно терпят, принимая все тягости эмоционального фона.

Перейдем на более «тонкие» понятия: представим что негатив – это фекалии. Мы уже достаточно близки, чтобы называть все «своими словами». Так или иначе, мир пульсирует от говна, которое рождается в наших головах.

Но есть и баланс. Этот баланс шлаков, если хотите, хитрая штука. Он заключается в противовесе что живет в нас. Если мы выпускаем все наружу, внутри формируется слабость, и она делает нас уязвимыми. Человек становиться все более восприимчивым к внешним атакам. Сладкая сила выплескивая берет свое, сводя терпимость и приличия на нет.

Мы ищем в себе гадость, чтобы наслаждаться, выпуская её наружу. Мы зависим от эмоционального говна. Мы подсаживаемся на него. Это процесс самоутверждения – выпуск фекалий во все возможные стороны. Люди ходят на концерты, выставки, смотрят фильмы и слушают музыкальные произведения, чтобы, в итоге, хорошенько вымазать их; они ищут с жадностью именно то, что им не нравится, ведь, испытывая ненависть, человек создает новые порции внутреннего эмоционального ресурса, и уже с огромным удовольствием выпускает его наружу, критикуя и опуская.

А если вдруг так складывается, что подобные стремления еще и захватывают единомышленников и даже заряжают идеей кидания каловых масс на все подряд целую группу последователей, действо набирает высшую форму внутренней кульминации. Такое состояние на прямую влияет на процесс жизненного самоутверждения отважного «мазателя».

Но это все они. А есть еще иные – те, кто терпят. Вот тут великий баланс скверно пахнущего ресурса дает сбой и ощутимо давит на противоположную сторону весов. Такие представители переполнены глубочайшим миром фантазии и желаний, блуждающих по многочисленным коридорам сознания. Такие люди на деле промолчат и стерпят, но наедине с собой так глубоко проработают фантазию с выплеском накопившегося и хранящегося под критическим давлением шлака, что со стороны можно будет даже заметить шевеление губ у фантазирующего, а порой даже и говорящего с самим собой вслух. Они короли и Боги в своем внутреннем мире, пускающие громадные стрелы собственных недовольств. И здесь работает совершенно обратный закон, такой тип восприимчивости, как правило крепок как сталь к внешним воздействиям. За то весь негатив оперативно конвертируется в воображении принимая сюжеты карательных расправ и восстанавливающих справедливость сценариев. Но это все там – внутри себя.

А к чему все это? Вот таким типичным представителем, собственно, я и являюсь. Король фантазер-говномет, если позволите так выразиться.

Мой отец решил, что я должен стать инженером, и направил меня на подготовительные курсы в университет «петро-электро-технических авто-гидро-теле-коммуникаций». Не уверен что это так называется, но одно я помню точно, название университета столь велико что запомнить его можно далеко не сразу. Я ездил на занятия раз в неделю и, с великим прискорбием, сообщу вам, что это были худшие дни в моей жизни.

Я сидел тихо рядом с этими гадко пахнущими заучками, регулярно изучающими, по средствам указательного пальца внутренние поверхности собственных носов и погружающими еще Бог знает куда свои извазюканые фаланги. Эти твари решали скучные задачи по физике и математике иногда переглядываясь друг с другом словно мыши в надежде что окажутся у верного решения первыми в минуты выполнения задания. В основное же время, все они внимательно следили за гипнотически монотонными штрихами белого мела, оставляющего все новые формулы и неравенства, так, словно от этого зависела судьба Вселенной. Среди них были как девочки, если их можно было так назвать (ведь только один их внешний вид уже оскорблял это понятие), так и мальчики. Уверен, каждая из этих покрытых перхотью, ощутимо пахнущих несвежестью, девочек-отличниц легко попрощались бы со своей, несомненно имеющей место, девственностью, в самой непотребной и грязной форме за лучший средний балл по итогам весенних коллоквиумов. Все они либо так страдали от избыточного веса, спуская свои трехступенчатые затылки в горбатую от отложений спину, что, казалось, были лишены жалкого отрезка тела, именуемого шеей, либо от чрезмерной дистрофии, напоминая бледных жертв самых страшных заведений кошмарнейших из минувших войн двадцатого века. Это даже смешно – три ожиревших и, правда, похожих друг на друга, представителей женского пола, сидящих в шахматном порядке, словно их подобрали на кастинге, и не менее схожих меж собой на вид, четыре худышки.

Думаю, девочки, выбирающие для себя факультатив подготовительных занятий на технический факультет «Петро-электро-технического университета», получали удовольствие от жизни лишь от двух вещей: еда и чтение книг. Первые ели и читали. Вторые лишь читали и времени на чревоугодие совсем не находили. Одна мысль о том, что эти уродливые существа – чьи-то будущие жёны, вызывала у меня солидные рвотные позывы. А уж понятие сексуальности и вообще наличие сопутствующих процедур в их жизни просто сгорали в адском пламени, когда мои размышления пытались соотнести данную тему с этими, так называемыми, девочками. Как говорится: «Не так страшно быть дедушкой, как спать с бабушкой».

Но хуже было наблюдать за ребятами. Если девчонки, закомплексованные своей внешностью и аутистскими склонностями, вели себя тихо вповседневной жизни и совсем не привлекали внимания своим поведением, то парни, находящие свою внешность хоть и вычурной, но, все же, весьма уместной для представителей их пола, не редко находили место еще и для высокомерия.

Я всегда считал умными не тех, кто знает много, а тех, кто умеет использовать свои данные и полученную информацию в нужных целях. Забегая вперед, скажу – это однозначно не про них. Их умения были ограничены железобетонными границами предметов, в которых они виртуозно орудовали. Стоило любому из них оказаться в непростой бытовой ситуации, как они терялись и нередко впадали в глубокий ступор. Эти беспомощные, уязвимые как физически, так и морально, деятели боролись между собой в желании отличиться перед преподавателем. Мерзкие беспомощные сперматозоиды!

Наставник же, в свою очередь, имел, несомненно, похожее происхождение, давным-давно пройдя путь от абитуриента до жалкого доцента, который теперь, в окружении подобных ему, разве что еще недозрелых птенцов, самоутверждался и властвовал. Это было похоже на парад уродов. Кунсткамера, в ряду которой совершенно нелогичным образом оказался и я.

Сами занятия, естественно, проходили скучно и однообразно. Но больше всего меня всегда пугали те страшные минуты перед началом, когда пара-тройка омерзительных червяков найдут повод подойти ко мне и обязательно подставят свои мокрые ладошки, хранящие на поверхности остатки носовой слизи и микрокапель мочи. Я просто ненавижу здороваться с ними, но я это делаю. Внутри меня столько острого и радикального, но снаружи я, наверное, такой же, как и подавляющее большинство – более или менее толерантный, жалкий и сходчивый.

В мире моих фантазий я врывался в кабинет подготовительных курсов по математике со большим баллоном огнемета за спиной. Хватая тучный шланг, ведущим к дулу, я кротко улыбался навстречу изумленному скопищу Квазимод, и на всех парах выпускал пламя моего оружия, превращая все содержимое помещения в раскаленные газы. Я громко смеялся, и в глазах моих отражались огонь и страдания. Огонь и страдания! Но это внутри, всего лишь мои смелые мечты. В реальности же я просто входил в кабинет, тихо садился за парту и молча ожидал начала. И, да! Я здоровался. Я жал их жирные, мокрые, слабые ладошки, отчетливо ощущая приготовленную для меня влагу. Я вдыхал вонь из их ртов, выслушивая нудные рассказы о том, как они героически находили способы решить сложнейшие задачи, выданные в качестве домашнего задания. И я даже отвечал на их вопросы, с трудом находя логическую цепь именно такой, чтобы крайне срочно уйти от разговора.

Что-то влекло их ко мне. Я был другим, может быть таким, каким бы им в глубине души хотелось стать. Все они были одеты нелепо: в старые свитера и непропорциональные рубашки, заправленные в брюки, линия ремня которых проходила сантиметров на десять выше пупка. Некоторые были в древних очках с толстыми линзами и контрастными черными оправами, что придавало их лицам еще более чушковый вид, и все они были, как один, очень глупо пострижены. Они были недостаточно вымыты и плохо пахли.

Я был не такой. Я выглядел независимо, свободно: стильная расстегнутая куртка поверх белой майки, несмотря на откровенный холод на улице, яркие кроссовки, нью-йоркская кепка с известным логотипом – все это делало меня белой вороной, олицетворяющей образ, к которому они никогда не смогут приблизиться, но представлять который, на самом деле, им бы так хотелось.

Я где-то слышал, что в этом дореволюционном здании, еще до появления тут университета, располагался самый, что ни на есть, заурядный и заскорузлый публичный дом, и мое знание было весьма уместно и символично – ведь в этом здании и по сей день проходили половые сношения. Правда вот, только, сношения происходили фигуральные, и производились они с и без того ничтожным моим самолюбием, и с особым цинизмом, да еще были организованы кучкой уродливых отличников, и, причем, регулярно – по вечерам четверга каждой недели.

И вот я шлепаю своими кроссовками по мокрому снегу Невского проспекта. Сегодня один из таких дней, в личном календаре которые я обозначаю, как худшие в моей жизни. В наушниках звучит очень тяжелый рок, максимально тяжелый из того, что можно найти на рынке тяжелого рока, такой же тяжелый, как и мои мысли обо всем этом смраде.

Я ненавижу своего отца за то, что он решил все за меня, но и сделать с этим ничего не могу. Я словно болею какой-то апатией, ломающей меня наркотическими приступами в каждый миг, когда вроде бы логично было бы предпринять решения, чтобы изменить хоть что-то. Я не могу ему отказать, я не могу отказать им, я не могу отказать себе – в безотказности. Я просто ничтожество – Степан Бегунов.

Поздравляю! Вы побывали у меня в гостях – в моей голове. И вот наконец это самое ничтожество касается тяжеленной ручки трехметровой входной двери института, сквозь стекло которой уже проглядываются серые массивы широкой каменной лестницы, ведущей в сторону моего личного ада, даруемого мне каждым проклятым четвергом. Каждый раз, когда я беру рукой эту ручку, я задумываюсь над тем, что отец дружит с деканом подготовительного факультета, и неуважительная причина пропуска факультатива принесет мне какую-то кару особой жестокости. Я, кстати, и догадываться не могу, каким именно может быть наказание, но сама мысль о том, что я могу расстроить отца, приводит меня в ужас, и я довольствуюсь подобными мнительностями.

Дверь скрипит, после – грозно бухает за спиной, еще минута на КПП, где жирный ублюдок, глубоко страдающий синдромом вахтера, задумчиво ищет хоть какие-то сбои информации в моем пропускном билете и, разумеется, никогда не находит их, и я оказываюсь на гигантской лестнице, украшенной на каждом этаже бюстами великих и ужасных, а после и в длинном коридоре, пропахшем сигаретами, курение которых на территории здания запрещено уставом заведения. Несколько шагов по старинному серому камню, застилающему пол коридора, по ходу которого я несомненно встречаю незнакомых мне убогих и сутулых, или же чрезмерно надутых и напыщенных людей в возрасте, кивающих мне еле заметно, получающих мой завуалированно презрительный кивок в ответ – и я у безвкусно покрашенной рыжей краской здоровенной двери, за которой мои «очаровательные»однокурсники нетерпеливо ожидают начало занятия. Я захожу внутрь, неосознанно и еле слышно напевая слова приставшей песенки из рекламы:

– Вапаронэ Гран Макаронэ. Папаронэ Грондэ Бурито…

И тут же получаю первую мокрую ладонь…

Бывают на свете люди, которые ходят и просят

– прямо-таки требуют,

– чтобы их убили.

Марио Пьюзо, "Крестный отец"

Все они меня даже не замечают. И слава Богу! За все четыре месяца я лишь раз получил замечание от преподавателя, который заявил на всю аудиторию, что мои знания по математике, видишь ли, оцениваются, как знания крайне неуверенного в себе пятиклассника. Наверное, в этом обществе такое заявление имело вид самого глубокого оскорбления, и добрая половина аудитории в момент сказанного впала в острое чувство сострадания, подобного тому, что испытываешь, просматривая фильмы ужасов, где героев истязает маньяк. Мне было все равно. Я был вынужденным элементом в системе, где мой отец платит, а преподаватель терпит мое присутствие. Я был где-то посередине, и зависело от меня немногое.

Во время занятий, как правило, я впадал в легкий анабиоз, настраивая фокус зрения на отдаленную точку, и уходя в себя. Я думал о своих великолепных жизненных победах, к сожалению, не имеющих места в реальности, представляя разнообразнейшие сценарии.

Я вершил возмездия: ловко разбирался с хулиганами на улице, которых в реальной жизни обходил за версту, покорял симпатичных сексапильных девушек, которые в обычной жизни и не подозревали о моем существовании, спасая их от террористов, героически погибал на мировых войнах, получая посмертно высшие награды, увековечив свой образ в монументальных обелисках.

В общем, этот четверг, как и десятки прочих, ничем не выделялся из общей массы четвергов, пока впервые я не услышал это… Я сидел в аудитории, уставившись в окно, полностью отключенный от общего процесса, как наконец почувствовал странный и глухой бой. Это отдаленно напоминало барабанный стук, но было настолько глухо и низко, что, казалось, вибрацию ощущало все тело полностью. Это звучало откуда-то из глубины бетонных стен, откуда-то из замурованных полостей в камне старинного здания. Это была странного вида вибрация, томная и однообразная, но столь волнующая и воодушевляющая, что тут же захватила мое внимание. Звуки напоминали ритм марша, и, вернувшись на несколько секунд в реальность и оценив реакцию окружающих, ясделал вывод, что слышу это лишь я один. Но, что самое интересное, чем глубже я уходил в себя и чем больше игнорировал происходящее вокруг, тем сильнее ловил эту странную вибрацию. Что это? Возможно, это просто галлюцинация, вызванная переутомлением? Я ведь очень мало спал в последнее время. Да и потом, это явление еле ощущалось. А в какой-то момент оно и вовсе пропало. Наверное, показалось.

– Степан!? – голос учителя пробил молнией. Я вернулся в класс, хоть и не покидал своего места.

– Эээ… Да?

– Ты конечно готов решить задание используя метод Гаусса??

– Нет, – я замешкался. Наморщился. Открыл рот и сделал максимальное тупое выражение лица. – Наверное, нет. Нужно понять получше…

Тут я изобразил заинтересованность, сжав лобную мышцу изо всех сил в глубокую морщину. Преподаватель, видимо, не поверил.

– Наверное, Вы решили найти знания в оконном проеме? Уверяю Вас, их там нет, ищите их лучше на доске и в моих словах. Поразительно, что Вы не просто не участвуете в процессе, но и позволяете себе демонстративно отворачиваться от доски. – Высокомерно завершил в меру упитанный и усыпанный частичками отмерших фрагментов эпидермиса, с лоснящейся челкой и отвратными рыжими усами, торчащими не вниз, как у нормальных людей а вперед, напоминающими ворс туалетного ёршика, преподаватель.

Ну вот, очередная порция фекалий выпала наружу. Стрела отправилась прямиком в мою голову, и теперь я сидел, в характерном для подобных ситуаций, состоянии. Я молча обтекал.

Несколько отличников и умниц немедленно повернулись в мою сторону, взглянув надменно и подло, словно лицемерные шакалы, так горячо жавшие еще несколько минут назад мне руку, и мило кивающие при встрече, как-бы полностью поддерживая своего вожака. Те, кто задержал взгляд чуть дольше, чем сам вождь, получили визуальный сигнал, зашифрованный в моем среднем пальце. Минутой позже я вновь ушел в себя, как и полагалось, не сделав ни единой попытки вникнуть хотя бы в часть загадочных петроглифов, представленных на потрескавшейся от старости доске. На этот раз загадочный зов, зашифрованный в вибрации, меня не посетил. Как бы я не старался, я так и не услышал эти сигналы, вводящие меня в нездоровый, но такой приятный трепет. Точно показалось. Да, я слишком мало сплю последнее время.

Прозвенел звонок и наступил перерыв, и я пустился прочь, лавируя меж горстки ожиревших абитуриентов, нетерпеливо вскрывающих свои смердящие контейнеры с бережно уложенной провизией. Несмотря на то, что занятия длились всего три часа, эти гадкие существа, напоминающие ролей Толкина в старомодных штиблетах, не могли не совершить трапезу, поглощая свои тошнотворно-ароматные котлеты, мясные рулеты и всякие прочие мерзости. Я не терпел этих запахов вялой «фрикадельки» или, покрытой крошечными капельками топленого жира, «сарделечки», вымазанной дешевым кетчупом, и вышел в длинный коридор, отправившись в сторону задней лестницы. В это время дня университет пустовал, и можно было легко скурить сигарету, спрятавшись в небольшой аудитории, практически всегда свободной под вечер. Нужно было подняться на этаж выше, и я уже был на лестнице, буквально в трех шагах от цели, как вдруг замер.

За моей спиной, прямо из-за странной, жухлой и местами ободранной, дверцы, послышался до боли знакомый гул. Эта дверь была в стене, на межэтажном пространстве, и изрядно уступала прочим по размеру. Как вообще тут может быть помещение? По идее – это несущая стена! Я подошел ближе и прислушался. Томный гул принял более отчетливый вид и перешел в фазу хорошо различимых толчков. Они звучали так сладко, как звучит военный барабан, ведущий в бой и может быть даже на смерть за то, во что ты веришь всем сердцем. Я сжал крошечную ручку старой дверцы и дернул. Она была заперта, хоть и держалась неуверенно. Звук продолжал захватывать мое любопытство, переводя его в уверенный интерес. Все вокруг расплылось, звучал лишь этот сладкий зов. Я дернул вновь. Дверь сражалась. Внезапно лопнула тусклая лампочка, ввернутая в голый патрон на потрескавшейся стене, и волшебный звук прекратился. Я ощутил что-то очень важное, словно этот хлопок выступил знаком, осведомляющем меня о предстоящих событиях, словно сейчас я должен был сделать выбор: либо я захожу за черту этой двери, которая навсегда меня изменит, либо же останусь с тем, что имею. Все это ощущалось интуитивно, но отчетливо. Я вспомнил мой первый прыжок в воду с десяти метровой скалы. Как страшно было сделать крошечный шаг. Всего лишь один шажок! Я простоял целый час прежде чем справился со страхом и неуверенностью. Тот же нервный и неприятный трепет наполнил меня сейчас.

Вместе с тем, стало гораздо темнее. Я достал свой мобильный телефон и активировал работу фонарика. Ненароком я осветил часть мутно-зеленой стены, находящейся по соседству, и окрашенной еще в советское время, и моему вниманию предстала надпись, которую я почему-то не заметил ранее, состоящая всего из четырех слов. Стены института кишели разными тэгами и рисунками, особенно в тех местах, где художника было трудно заметить. Этот коридор как раз был таким местом. Послание было особенно выделяющимся и не раз обведенным вновь и вновь. Черный маркер, видимо, одного из студентов, некогда оставил небрежным почерком с особыми засечками странную и, по иронии судьбы, весьма символичную, фразу:

«Отдай свое время тому, что ты ищешь».

Но еще большее внимание занял небольшой рисунок, изображающий частично заштрихованную фигурку тощего человечка, повешенного за ногу вниз головой. Голова его была большой и круглой, и так же была закрашена черным цветом, что придавало особый мрачный эффект композиции. Лица изображено не было – это был схематичный образ. Человечек был размером с альбомный лист, и, в отличие от прочих рисунков, имел весьма впечатляющий вид. Так же на рисунке были изображены различные часы, как бы летящие вниз из его карманов: несколько наручных, парочка будильников, и даже одни с маятником и треугольной крышкой, подозрительно напоминающие те что весят у меня дома. Они летели из его карманов редким дождиком. Линия, изображающая веревку, на которой висел человечек, уходила в сторону. Я проследил за ней, освещая её небольшим пучком света из моей Nokia. Путь был продолжительным и, сменив плоскость, привел меня к той самой двери, из-за которой звучал только что притихший зов неизведанного. Часть линии приходилась на поверхность двери и она, минуя расстояние от верхнего правого угла, подобно электрической проводке, аккуратно повторяя геометрические углы, меняла направление. Заканчивалась же она точно в том месте, где была замочная скважина – она как бы уходила внутрь. Укрывистая краска маркера отлично виднелась на шероховатой поверхности крошечной дверцы, и создавала впечатление свежего нанесения.

Я поднес лицо к скважине и, зажмурив глаз, вторым попытался разглядеть хоть что-нибудь по ту сторону. За дверью было темно. На секунду мне показалось что там мелькнула какая то тень. Холод пробежал по коже. Словно что-то еще более темное мелькнуло на фоне и без того мрачного полотна видимости. Глупости! Я просто слишком мало спал последнее время. Оглянувшись и убедившись, что на лестничном пролете я один, резким рывком я выломал слабый замок, который издал сильный древесный скрип.

Я вошел в каморку и дернул за собой поврежденную дверцу. Та прикрылась неплотно, но об этом я и думать уже не мог. Я оросил скудным пучком света из моего телефона, создававшего небольшой круг видимости во мраке, стены помещения. Маленькая коморка блистала бесчисленным количеством черных надписей, созданных уже знакомым мне шрифтом с засечками, создавая эффект наскальных изображений, хранящих некую тайну. Нанесенных на стены тезисов было очень много. Большинство из этих фраз были знакомы мне и обобщали определенные жизненные ситуации. Были поговорки и пословицы, в числе которых и те, что я не редко слышал от отца да и сам припоминал в быту.

Кто мог все это написать? Зачем? Я дернул аккуратно расположившийся на черной эбонитовой подставке и грубо вкрученный шурупами в бетон тумблер, приводящий светильник в действие. Тот громко щелкнул и щелчок утоп в приглушенной реверберации. Реакции не последовало, и пришлось оглядывать все вокруг лишь при помощи фонаря из телефона.

Тут пахло сыростью и забвением, словно целая эпоха, плотно упакованная, затаилась в этих стенах в таком же покое и ожидании, в каком прячутся древние духи в усыпальницах фараонов. Тусклый кружок света, управляемый моими руками, таинственно бегал по тьме, открывая небольшие участки видимости.

Комнатка была довольно широкой, но с очень низким потолком, и имела продольную форму, уходящую во тьму.Странно было наблюдать такое глубокое помещение в таком нехарактерном для этого месте. Где оно вообще располагалось? В полусогнутом состоянии, оставив за собой чуть приоткрытую и взломанную дверь, я пустился вглубь.

Раздался слабый запах старой древесины. В этот момент мне стало слегка тревожно, но любопытство тянуло глубже: наконец в моей жизни происходит хоть что-то, увлекающее меня. Я впервые за очень долгое время действительно чем-то заинтересовался, и источник моего любопытства имел очень странный, практически мистический, характер, от чего меня еще сильнее влекло вглубь темноты. Сделав добрый десяток уверенных шагов, я уперся в груду наваленных друг на друга хаотичной массой сломанных стульев. Эта куча закрывала проход плотной стеной, из которой торчали железные ножки, а кое где виднелись даже ржавые каркасы детских кроватей. Мебель была в ужасном состоянии и, судя по виду, прослужила не один десяток лет той страшной эпохе, что чудом миновала нас. Помимо мебели в общей массе проглядывались громоздкие приборы с давно устаревшими разъемами, представляющие собой тяжеленные металлические ящики с различными шкалами и цифрами со стрелками на лицевой части, защищенной запыленными, и кое-где даже потрескавшимися, стеклами. Судя по всему, это были измерители черт знает чего, они когда то, очень давно, имели функцию служить на благо лабораторных работ университета. Все это было словно из древнего, давно затерянного и опущенного в мрак небытия, советского архаического пространства. Эти кошмарные, дряблые и с обломанными краями, куски фанеры, когда-то служащие сиденьями, жуткие пластмассовые вставки, воткнутые в торцы полых металлических брусьев, безобразные сварочные швы, соединяющие детали в предметы убогой мебели, жуткие панели с рисками и вращательными переключателями, вызывали загадочный, не совсем приятный и даже откуда-то знакомый мандраж внутри.

Меня словно пошатнуло, как шатает курителей психоделических смесей при первом контакте мозга с веществом. На наркоманском сленге такое состояние принято называть «Торкнуло». Тело на секунду обмякло и вновь ощутило прежние давление. Прошила непроизвольная вибрация в мышцах длившаяся не больше секунды а в воображении пролетела сверх быстрая череда тематических кадров связанных с окружающей обстановкой. Додумки? Фантазии? А может воспоминания из прошлой жизни?

Я залез в самый потайной и самый скрытный уголок старого здания университета, и здешний хлам словно напомнил мне об ушлости и безысходности тех страшных лет, впавших в меня глухими воспоминаниями из череды фантомных иллюстраций. Меня всегда как-то неприятно вставляло от всего советского, а в окружении такого яркого концентрата отголосков тех периодов дурман достиг высшего уровня.

Я прислушался, и, зависая минуту в полумраке, вновь нащупал в голове притушенный и долгожданный звук. Сначала я подумал, что это стук моего сердца, но знакомые, сверхпронизывающие черты этого звучания выдали себя. Звучание словно отделилось от биения моего сердца и воплотилось в независимое действо.

Да! Теперь он шел отсюда, из крайнего заблокированного угла комнаты и с каждым ударом все четче ощущался в голове. Крайний правый угол! Я направил туда свет и, через переплетения железных частей мебели, в крошечном пространстве образовавшегося хода увидел что-то красное. Это была моя первая встреча с ней.

Спустя паузу странного умиления и предвкушения, я ожил, приступив к делу. Руки принялись шумно разгребать стулья и отодвигать старые приборы, что позволяло мне приближаться к источнику моего любопытства. Теперь я был гораздо ближе к ней.

Передо мной открылся вид на толстую металлическую ярко красную, как один из характерных оттенков полотен экспрессионизма, трубу, выходящую откуда-то из стены и впадающую в пол. Её небольшой и яркий отрезок зачем-то проходил в этом помещении и вибрация, что многократно усилилась при моей усердной концентрации, доносилась прямо из её внутренности. Я протянул в её сторону руку, но последнее препятствие, сквозь которое она была видна – металлический каркас старой кровати, не давал мне возможности прикоснуться.

Я тянулся изо всех сил преодолевая миллиметры. Дикое волнение вскружило меня нетерпеливым трепетом. Я уже не помнил, кто я и где я. Я должен был коснуться её. Кровать было не сдвинуть, слишком многому, наваленному выше, она служила фундаментом. Мое тело приняло весьма странную форму, практически протиснувшись внутрь переплетений, ведь мне так хотелось ощутить эти вибрации, коснувшись. Меня тянуло и привлекало, словно сама мания внезапно закрутила штурвал моей воли. Я не мог избавиться от препятствия, так как это заняло бы очень много времени, и пришлось бы совершить слишком много действий, а в моменты такого возбуждения о подобном и думать было невозможно.

Я тянулся все сильнее, и вера в то, что мне хватит сил, подкрепляла меня, а звук все ярче и ярче наполнял меня, привлекая. Средний палец ладони медленно, но верно, приближался к её поверхности. Жесткие опоры наваленных объектов больно врезались в ребра. Наконец мне удалось сделать это, сквозь боль и неудобства. Невероятное тепло наполнило мое тело. Приятные толчки прошли по кончику пальца и сквозь мышцы перешли аж до самых костей. Все тело еле ощутимыми волнами плясало от наслаждения.

– Кто там?

Посторонний голос своим громким вторжением разорвал холст происходящего. Это был голос из-за двери. Он был женским и отдавал старостью. Как только он прозвучал, все тут же стихло и холод вновь наполнил мое сознание. Я быстро обернулся и вырвался из оков железных конструкций. Вся моя одежда теперь стала пыльной и даже получила порции рыжих разводов от ржавчины. Я вскочил на ноги от ужаса, что кто-то меня может заметить здесь, и больно стукнулся головой о потолок. На мне была кепка, а, как известно, на самой высшей точке конструкции такого головного убора имеется небольшая железная кнопочка, на которую и упало все давление. Я взвыл и грязно выругался. Помимо этого, извлекая себя из этой неустойчивой конструкции из наваленных стульев и прочего хлама, я нарушил её баланс, и часть, спустя несколько секунд нестабильного движения, обрушилась вокруг меня, издавая дикий грохот. Меня, однозначно, засекли.

Я вдруг понял, что сотворил преступный взлом, испортив замок на двери, и вырвался из помещения прикрывая лицо руками. Краем глаза, за доли секунды, я все же смог разглядеть пожилую женщину, стоявшую у двери и, чуть не сбив её с ног, стремительно удалился на свой этаж в отчаянном беге. Видимо, она дико испугалась, но кто из нас сделал это сильнее, еще можно было поспорить.

Я узнал её, она была преподавателем, но, по счастливому стечению обстоятельств, я не обучался у нее, и те факты, что я скрыл свое лицо, и что моя куртка, по задумкам создателей, имела двухсторонний и разноцветный вид, в случае если её вывернуть наизнанку, давал мне неплохие шансы остаться неустановленной личностью в случае если меня увидят вновь. Эти обстоятельства, несомненно, оставят меня безнаказанным, и, понимая это, я спокойно занял свое место в аудитории, скинув головной убор и вывернув верхнюю одежду.

Остаток занятий я провел, как на иголках. Я думал о ней каждую секунду. Большая красная труба захватила мое сознание полностью, не оставив в нем места ни для единой, ни сколь малой, посторонней мысли. Длинная и черная стрелка громоздких пластмассовых, помутневших от времени, настенных часов невыносимо медленно двигалась в сторону заветной цифры.

Я мечтал сорваться с места и отправиться в сторону заветной двери и вновь осмотреть это странное место. Это было и тревожно, и притягательно одновременно, но и попросту опасно, ведь меня могли наказать, в связи с чем мною было принято решение дождаться до конца занятий, и даже выждать еще чуть-чуть, чтобы не напороться на нежелательные встречи.

Я смотрел на старые часы и представлял, как моя крошечная копия гуляла по минутной стрелке, вдавливая её ногами, когда та еще была на правой стороне циферблата. Когда стрелка опустилась к шестерке, я вообразил маленького себя в образе боксера висящего в воздухе рядом с ней. Крошечная копия наносила удары по стрелке часов, тем самым ускоряя её смещение. В моих воплощениях я был примитивно прорисован, как герой старой компьютерной игры. Я стрелял по ней из бластера и врезался в нее плечом, исполняя коронные удары, но эта ветхая старая противница и не думала ускоряться. Моя фантазия набирала обороты, и последними актами мнимого воздействия со временем послужили кадры, где мой персонаж подтягивал черную линию стрелки к девятке накинутым сверху канатом, находясь на верхней точке круглых часов. Руки персонажа становились непропорционально большими, и он неистово кричал, применяя сверх силу.

Спустя целую вечность, наконец, прозвучал звонок и я, освобожденный от тянущей резины ожидания, сорвался с места. Выходя из аудитории, я кинул взгляд на циферблат, мой воображаемый воин отдал мне честь и телепортировался в неизвестность.

Коридор казался длиннее, а лестничные ступени выше обычного. Вот оно, спрятанное во тьме лестничного пролета, на стыке двух этажей, мое долгожданное место.

Я замедлился и, насладившись предвкушением, вглядываясь в покрытый мраком уголок пролета, уверенно двинулся в сторону двери. Но каково же было мое удивление – обнаружить на том самом месте, где была дверь, пожилого рабочего с небольшой корзинкой инструментов.

Этот трухлявый подлец активно заколачивал дверь досками, полностью блокируя вход внутрь. Он был одет в темно-синюю робу, и затылок его, имеющий два островка седых волос, прячущихся за ушами, блестел, как страусиное яйцо, лежавшее под солнечными лучами. Видимо, его вызвали в связи со взломом, и этот, весьма не внушающий доверия, представитель «техподдержки», блокировал мне движение вперед.

Он сидел на корточках и живенько лупил, один за другим, маленькие гвоздики небольшим молоточком, вгоняя их в сухую древесину каркаса дверцы, фиксируя на ней небольшие дощечки.

Я медленно подошел к его спине и бросил взгляд на торчащий, видимо запасной, молоток, находящийся в корзинке с инструментами. Меня охватила паника и разочарование одновременно. Замерев в негодовании, я представил, как резким движением руки схвачу молоток и нанесу несколько сильнейших ударов по его глянцевой голове, держащейся на сморщенной шейке. Четкое ощущение солоноватого привкуса его теплой крови, капли которой непременно окажутся и на моем лице после точных ударов в череп, окутало меня, наполнив еще большей дрожью от собственных жутких мыслей. Я скосил глаза в сторону плеча и, чуть приоткрыв рот с нездоровым видом, протянул руку в сторону ручки молоточка. Я точно знал, что не сделаю этого, но процесс имитации доставил мне удовольствие. Это происходило как-бы понарошку. Я просто коснусь деревянной ручки, и все.

Внезапно старикашка оглянулся. Мы встретились взглядом. Он увидел мою руку, находящуюся от него всего в паре сантиметров. Пауза продлилась ровно секунду, которой хватило нам обоим чтобы выстроить, каждый свои, определенные соображения по поводу происходящего. В двух головах происходили совершенно разные процессы. В моей голове, например, не возникло ни единой идеи, как бы развернуть, более или менее, адекватную беседу. Боюсь подумать, какие именно мысли сверкнули в его мозгах, но уверен, что, помимо мысли о моем, почти опасном, приближении к торчащему из его корзинки молотку, в его недалеком уме, так же успела блеснуть светлая идея о моей причастности к данному варварству, учиненному с дверью, сумма чего не вызвала у старичка ни единой йоты доверия.

– Ах ты…

Старик потянулся ко мне, схватив за рукав вывернутой куртки. Спустя секунду я несся по коридору без оглядки, предварительно ловко вывернувшись из его ненадежного захвата. Мне кажется, он даже не потрудился преследовать меня и, скорее всего, его потенциал заключал в себе лишь возможность растерянно глянуть мне в след. Честно говоря, точно я этого знать не мог, ведь, как и принято в подобных ситуациях, я бежал, не воспринимая ничего, кроме желания поскорее смыться прочь. На контрольно-пропускном пункте университета, где работал серьезнейший и страдающий от ожирения вахтер, я все же замедлил ход движения, дабы отвести от себя тень подозрения, да и, судя по всему, даже при самом неудачном прогнозе стариковских действий, дистанция позволяла сделать так. Тревожно оглянувшись и убедившись, что позади абсолютно никого нет, я поспешил вон из здания, и даже сменил свой привычный маршрут в сторону метро на перебежку, через открытые мне впервые маршруты, ведущие сквозь весенние Петербургские дворы.

«Иногда нет абсолютно никакой разницы

между спасением души

и осуждением её на вечные муки.»

Стивен Кинг, "Зеленая миля"

Я бежал непонятно от чего. Странная тревога вела меня за собой, словно уверенная в себе огромная и страшная девочка, везущая на поводке расшатанную и изрядно побитую жизнью деревянную лошадку на дощечке с кривыми колёсиками, коей в этом примере являлся я.

Мне было впервые так страшно от себя самого. Я что, схожу с ума? Глобально я четко осознал, что это невозможно, по крайней мере, нереально и даже опасно, но стоило мне на секунду вспомнить этот приятный и томный зов неизведанной сущности, как все сомнения рушились, как рушатся ветхие карточные домики, попавшие под силу ветра. Все во мне говорило: да наплевать! Ради чего? Ради чего беречь себя от маний и отклонений, если сама суть, поиски которой так давно закончились, теперь скрывалась в этих ненормальных формах. Я продолжал бежать. Что это вообще такое? Я очень четко понимаю, что это происходит здесь и сейчас! Я точно не сплю! Я бегу. Я устал. Я чувствую свои ноги, хоть и как-то странно. Я управляю ими. Я чувствую давление между ребер, раскаты острых приступов боли в легких, слабое покалывание в ступнях, глухое напряжение в черепной коробке, и самое главное – внушительную, и даже приятную вибрацию нервной тряски по всему телу. Это точно реально, это не сон. Я слышал её. Я её видел. Я ощущал её затхлый металлический, чуть кислый запах. Она абсолютно реальна, и она есть, где-то там, в скрытых от посторонних людей потайных уголках мрака. Так странно думать о реальности, находясь в ней. Раньше я никогда этого не делал. Наверное, в любой ситуации до конца нельзя быть уверенным, что реальность эта действительно реальна. Во сне ты так же уверен в себе, а после просто просыпаешься и осознаешь, что все это было не по-настоящему. Может быть, я просто сплю, и все это – нелепый сценарий моего очередного сновидения? Как знать это наверняка? К примеру, наркотики очень мощно искажают реальность, но даже в самом глубоком приступе ты все еще помнишь моменты входа, и все эти галлюцинации выглядят вычурными и неестественными. Хотя есть и такие вещества, что можно и вовсе забыться наглухо. Даже пьяный в стельку ты имеешь прямую связь с собой. Слабую но все же связь! Ты говоришь сам себе, совершенно четко и ясно – парень, ты «обдолбан». Ты трезво заявляешь себе, что ты нетрезв. Хотя я не пробовал всего, чтобы так судить. Но здесь, все-таки, другое – чистейшее, кристальнейшее осознание реальности. Я точно не сплю, так как помню очень много всего. Я могу отчетливо копошиться в воспоминаниях, собранных годами. Во сне такого не может быть. Это реальность! Это однозначно она.

Внезапно я остановился и, согнувшись, опустил ладони на свои колени. Бежать больше не было сил. Одышка вошла в критическую фазу, а кровяные удары, словно молоток, бьющий по жестяному листу, проявляли себя особенно ощутимо в наставшие моменты покоя. Я смотрел куда-то глубже вещей, окружающих меня, словно вновь отрываясь от мира. Такое происходит, когда осознаешь очень глубокие вещи, путь к которым искал долгое время. Приятное отчуждение, доводящее спину до легкого холодка, обогнуло туловище, как вдруг, интуитивно, я повернул голову в сторону.

Тогда я впервые ощутил эту незыблемую уверенность. На той стороне Невского проспекта находилось величественное здание, захватившее мой взгляд. Под окантованными кое-где холодными лучами городских огней, серыми пучинами свинцовых туч, громоздко нависающих в небе, раскинула свои прямоугольные башни зловеще бледная лютеранская церковь. Она была расположена чуть в глубине основной линии зданий проспекта, сам факт чего невольно ведал о её значимой таинственности. Громоздкие, и чуть подтаявшие пласты серого снега, что повторяли крыши церкви, уже имели совсем тонкий слой, а светло кремовый, почти белый цвет стен, пугающий, как пугает грибника цвет бледной поганки, насыщал церковь величием и коварством. Две башни, находящиеся по краям, отдаленно напоминающие столбы, упирались в мутное сукно неба. Обе, идентичные, как близнецы, они имели высокие и очень узкие окна с закруглениями в верхней части. У основания оконных проемов торчала пугающая своим историческим холодом, балюстрада. Три межэтажных карниза, один из которых был дополнен декоративным фризом, наполненным небольшими округлыми и подобными друг другу элементами, резали церковь на части. На втором этаже, по центру, располагался внушительный балкон, разделенный здоровенными серыми колоннами, чьи боковые округлости упирались в прямые грани фронтальной плоскости. Над каждой колонной, после четырехступенчатой юбки карниза, виднелись живописные барельефы, изображавшие несколько античных фигур, застывших в говорящих об их исторической значимости, позах. С обеих сторон от гранитной лестницы, ведущей к широким деревянным дверям, украшенным резными орнаментами, чьи грани обособляли металлические надставки, находились две каменные скульптуры. Они возвышались на больших прямоугольных постаментах, состоящих из гранитных блоков, и расширяющихся ближе к основанию. Двое плечистых мужчин, одетых в белые тоги, смотрели друг на друга с глубокой монументальной грустью. Один держал в руке громадный ключ, прижимая вторую, сжатую в кулак, руку к мускулистой груди. Часть одежды, многочисленные складки которой бросали резкие черные тени на скульптуру, что придавало изваянию особый реалистичный эффект, была крепко зажата запястьем, прижатым к грудной клетке. Второй каменный гигант держал в ладони рукоять грозного меча, направленного вниз, притом, что вторая конечность статуи, согнутая в локте, была поднята в сторону слегка подсвеченной желтым светом небесной грязи, окутывающей Петербург. Указательный палец человека с длинной бородой словно концентрировал в себе особую, нечистую энергию. В скульптурах были исполнены святые Петр и Павел, но вид их в таком таинственном и пугающем исполнении никак не соотносился с божественной силой. Но самый проникновенный и говорящий сюжет располагался на треугольном, хоть и не самом высоком, но все же пике здания. Между двух вытянутых башен – мощных столпов, подпирающих небо, обнимая крест обеими руками и, припав на одно колено, располагался исполненный умирающей надеждой светлый каменный ангел, устремивший свой взгляд куда-то в пустоту. Он был брутален и холоден. Крест, за который он держался, был прост, и состоял из двух деревянных досок, частично покрытых покоробившейся белой краской. Деревянная конструкция выделялась на фоне всего остального своим убогим и слабым видом.

Подобная особенность показалась мне исчерпывающе символичной. Я стоял молча на проспекте, рассматривая крепкого и широкоплечего ангела с раскинутыми внушительного размера крыльями, державшегося за ветхие, накрест сложенные доски на крыше церкви.

Но еще более символичным мне показалось следующее: внезапно за ангелом в непроглядном волокне туч образовалось небольшое черное и рваное пятно. Я смог увидеть несколько звезд чьи слабые световые импульсы смогли пробиться к моим глазам. Я вспомнил о свей украденой звезде. Я знал что она есть, где то там. Дыру быстро заволокло. Все это не просто так.

Прохожие, иногда задевавшие меня своими телами, пролетали мимо, искажаясь, и исчезали прочь. Я видел лишь этого ангела, отчаянно держащегося за слабую опору. Этот символ гениально передавал всю суть ничтожной человеческой веры в высшие силы. Веры в великую суть, к которой подавляющая часть населения не имела шансов прикоснуться в течении всей своей жизни. Я думал о людях. Все они просто верили в рыхлые логические заключения и неправдоподобные аксиомы, данные им сомнительными, а порой и вовсе неизвестными, источниками. Эти неполноценные существа надеялись на волшебный случай, который, непременно, когда- нибудь должен произойти, и верили в невероятное, затыкая душевные дыры заповедями, правилами и историческими догмами. Их жизни делились на период ожидания, в моменты которого они веровали и надеялись, и горького принятия, в следствие которого крест, олицетворяющий веру и надежду, ломался, и им приходилось жалко влачить свои дни в пелене разочарования. Все это так очевидно. Как я раньше не мог этого понять. Теперь я знал это точно. Но важно другое. Судьба дала мне возможность, вопреки всем законам привычного для нас мироздания, прикоснуться к высшей силе необузданного и мистического. Я никогда не верил в Бога, но я верил в высшие силы. Ангел еще держался за свой чахлый крест, но тот вот-вот должен был обломиться. Мы можем верить во все, что угодно, но есть то, что мы ощущаем и с чем мы живем и, как известно, гравитацию никто не отменял, а все, что более неспособно иметь своей опоры, падает, и падает низко. Это изваяние, находящееся в самом центре города на Невском проспекте на виду у десятков тысяч прохожих, красноречиво говорило о том, что падение ангела неизбежно, а упавших ангелов принято звать еще и падшими. Что-то мне подсказывало, что я в числе очень немногих, кто это смог заметить и разгадать это послание. Большая красная труба – это мой демон и Бог в одном нагретом, красном, металлическом теле.

Момент исчерпал себя. Я покинул место, даровавшее мне настоящее откровение, и отправился в сторону подземки.

«Если идея не кажется безумной,

от нее не будет никакого толку.»

Нильс Бор

Уже через пару мгновений я стоял на платформе станции метро «Невский Проспект», ожидая поезд, идущий в направлении севера города. Народу было мало, и я спокойно занял свое место в вагоне. Теперь я был растерян и совершенно не знал, что делать дальше, ведь связь с единственным волнующим меня явлением в этой жизни была полностью потеряна. Вернуться я не мог, ведь после таких событий меня однозначно засекут, да и потом, входную дверь университета уже через несколько минут заблокируют на ночь. Глубокое чувство досады и внутренней пустоты охватило меня. Я был сам не свой. Наверное, подобные чувства испытывают наркозавысимые, лишенные дозы и брошенные судьбой на произвол. Вскоре у меня началась ломка. Я прижался, как часто делал дома, головой к стеклу противоположной, не активной, двери поезда и, уставившись в пролетающие мимо коммуникации тоннеля, размазался в своем собственном бессилии.

Теперь я уже ни о чем не думал, лишь холодно посматривал на летящие мимо темные кадры подземного тоннеля. Но, к счастью, моя апатия продлилась всего пару минут, ведь на смену непонятным кабелям, проводам и железным трубочкам, мелькающих в окошке вагона, предстала та самая, большая, ярко красная и безумно волнующая меня труба. Она была там, не естественно погруженная лишь на половину в стену. Я вновь видел её отчетливо хоть и сквозь стекло.

Это невероятно! Она была на расстоянии руки. Это была точно она. Откуда она там? Может быть это другая, просто похожая? Нет, это точно она! Этот цвет! Такого второго цвета просто не может быть. Этот ярко- красный, способный свести с ума любого. Поезд покинул тоннель, и труба осталась позади.

Я вышел на «Горьковской». Синий железный червь исчез, человеческие твари разошлись, настала тишина. Я смотрел в сторону тоннеля и легкий, нездоровый мандраж бил своими тонкими пальцами по струнам моих нервов. Да! Я думал об этом всерьез. Я был очарован совершенно ненормальной идеей просочиться прямо туда, откуда прибывают все эти поезда – в черный тоннель.

В конце платформы имелся специальный технический выступ, позволяющий рабочим безопасно спуститься на рельсы. Я сделал несколько аккуратных шагов в сторону этого места и обратил внимание на камеру наблюдения, грозно нависающую прямо над спуском. Она смотрела издалека властно и надменно, словно объектив её был направлен прямо в мои глаза. Угловатая форма придавала прибору наблюдения строгий образ, скрывая черт знает кого на той стороне монитора. Я ощущал её как особое холоднокровное живое существо, выпучившее свой круглый объектив и охраняющее мою тайну.

Я сделал шаг в сторону, спрятавшись за гранитные колонны станции, и замер в безумии своих собственных идей. Через минуту прибыл следующий поезд. Я засек время, используя наручные часы. Ровно три минуты пять секунд. Я проделал эту процедуру вновь. На этот раз на часах выпало три минуты двенадцать секунд. Отлично, три минуты у меня есть точно.

Я натянул кепку на физиономию и быстро подошел максимально близко к краю тоннеля, настолько, насколько это позволяла мертвая зона обзора. Идеальным моментом, чтобы погрузиться в проем, была первая секунда после того, как захлопнутся двери очередного поезда. Дождавшись следующего прибытия, я приготовил себя морально чтобы совершить бросок. Размяв колени нервными круговыми движениями и, тем самым, чуть притупив стресс за счет физического движения, я собрался с последними силами. Сердце колотилось со страшной силой, ладони наливались влагой, а горло стискивал внезапно всплывший ком. Я дышал редко и сбивчиво. Глаза самопроизвольно расширились, и со стороны я наверняка выглядел дико. К счастью, в это время дня народу было немного, да и внимание на меня никто толком не обращал, по крайней мере, мне так казалось. Я услышал легкий гул пребывающего электрического состава. Шум усиливался. Каменное оцепенение охватило все тело в тот самый момент, когда поезд с грохотом вкатился в вестибюль станции. Руки от самого локтя до кончиков пальцев налились льдом и практически потерялись в пространстве. Вагоны заскрипели и, проскользнув пару метров тормозного пути, замерли. Гром разверзающихся дверей молотом стукнул по моему волнению, разогнав его еще сильнее, и эхом завершился в тишину. Наступили секунды невыносимого и невероятно вязкого молчания. Я затаил дыхание. В моей голове мелькнули воспоминания о теплом и волшебном звучании большой красной трубы, выбросив львиную порцию адреналина. Теперь я ощущал свое тело особенно четко. Каждый член, каждую мышцу, каждый сантиметр кожи ласково пылали от страха и вожделения. Теперь это походило на азарт. Двери стукнули вновь и стиснули свои черные резиновые губы. Я рванул без чувств и мыслей за угол гранитной стены и, в секунду преодолев зону видимости камеры наблюдения, погрузился в мрак. Совершая этот страшный путь, мое тело не издало ни звука. Я двигался проворно словно кошка. Поезд тронулся, а я, оказавшись за ним, замер, прижимаясь спиной к стене. Сигнальные фонари, на последнем вагоне, напомнили о себе ярким блеском, и тут же скрылись в темном кольце противоположной окружности тоннеля.

Я остался один. Людей на платформе еще не было и мне нужно было спешить. Я засек время на наручных часах и аккуратно спустился по железной лестнице вниз. Расстояние от стены до рельсов было весьма небольшим и, оценив свое острое положение, я все же принял решение двигаться вглубь, нивелируя все сомнения на корню.

Я шел быстро, но осторожно, полубегом, стараясь не касаться рельс. Прошло около двадцати секунд, как я обернулся и увидел за собой слабый свет от станции, практически исчезнувший за поворотом. Он оставлял красивый шлейф на изгибе тоннеля. В этот момент я остановился и завис.

Что я делаю? Я ведь могу погибнуть? Я ведь реально могу умереть? Идти обратно? Надо идти обратно! Ударила паника. Я дернулся в противоположном направлении. Остановился. Вновь дернулся. Опять замер. Но ради чего? Чтобы продолжать копошиться в своих собственных ничтожных размышлениях по поводу своей никчемности бития. Чтобы время от времени погружаться в сладкие фантазии, жалящие в своем завершении осознанием своей нереальности? Или просто умереть тут? Так глупо и так странно? Да лучше так! Ну уж нет! Теперь я не отступлю! Я уже тут! Значит так должно быть. В голове висел белый ангел, держащий дряхлый крест.

Все эти мысли пробежались в голове со скоростью молнии. И вдруг порывы ретироваться исчезли вовсе, как исчезают листы бумаги в разгоревшемся костре. Я вновь услышал её зов. Умиротворяющее и сладкое биение глухими толчками из глубины тоннеля вновь заиграло свою песню, и легко переключило мои эмоции в совершенно иное качество. Я слышал красную трубу, и отказать ей не было сил. Я успокоился и растворился во влечении. Теперь, шагая ей на встречу, я уже мог её видеть. Она пылала своей барабанной и низкочастотной дробью, все сильнее подзывая меня к себе. Я забыл о времени и об опасности, и смело пустился по чужой зловещей воле неизведанного. Кислый металический запах донесся до моих рецепторов. Наконец, я достиг её и мог даже коснуться. Я трогал её руками, принимая тепло, что было в ней, касался лицом, чуть сгибая спину, чтобы наклониться до уровня пояса. Я вдыхал запах её пыльной поверхности, как вдыхают самые дорогие наркотики. Она пульсировала, как живая. Но, что самое любопытное, в эти моменты, по каким-то совершенно непонятным причинам, память покинула меня, оставив беззащитным в этом весьма опасном положении. Воображение переполнили приятные картины. Зажмурив глаза, я наблюдал изящные переливания цветовых фрагментов, какие можно видеть в объективе калейдоскопа. Они красиво падали друг на друга, сменяясь и волшебно поблёскивая. Дикое блаженство наполнило тело, и я словно подлетел в воздухе, продолжая держать трубу в замке. Сложно сказать, сколько времени миновало, как, наконец, меня дернул ужас. Мне даже показалось что я приземлился на ноги с небольшой высоты.

Вдалеке прозвучал гудок приближающегося поезда. И он был слишком близко. Уже так близко! Я будто проснулся, так жестоко и быстро. В моей голове все очень скоро встало на свои места и произошло это синхронно с резким завершением приторных мелодий загадочной красной сущности. На пол секунды я задумался о том, что могу прижаться к стене и выждать, пока вагоны пронесутся мимо, но звуки приближающегося состава тут же отбили все желание экспериментировать. Я сразу же отчаянно бросился в сторону станции. Я несся изо всех сил, ощущая все четче своей спиной воздушный поток, который поезд выталкивал из тоннеля. Шум стремительно нагнетался позади. Такого испуга я не испытывал никогда, но именно он придал мне такую дикую скорость, какой ранее ноги не испытывали. Наконец, я почти пролетел тот самый поворот, за которым оставалось всего двести метров до станции, и в этот миг краем глаза я заметил, как рельеф стен и потолка довольно различимо бросил отражение от прожекторов несущейся позади кабины. Пришло четкое понимание что я уже точно не успею. Притормозив и изогнув спину, я нервно дернулся в сторону, предприняв попытку все-таки спасительно прислониться к пыльной стене. Страх так сковал меня, что движения приобрели непроизвольные отклонения от команд, посылаемых мозгом. Следом прозвучал дикой громкости гудок и заскрипели тормоза металлической махины. Тело само оторвало меня от стены, и ноги, наплевав на команды головы, бросились в самый сумасшедший спринт. И, хоть приближаясь к станции, поезд всегда скидывает скорость, в данный момент он был уже слишком близко, и я очень хорошо осознал, что избежать смерти будет практически нереально.