Богатые земли Шер начинались от самой воды. От солёных берегов они поднимались вверх, к виноградным полям и тёмно-серому предгорью. Вдалеке изгибались зелёные холмы, а за ними выступали высокие горы с белыми верхушками.
Эту красоту создал кто-то гениальный! Он усадил долину кипарисами, за ними прочертил горные хребты, а между ними идеально отмерил синего неба.
Шерские горы были великолепны. Многие твердили, что каменные пики дырявят небо, чтобы отпустить солнце на волю, если ему вздумается прекратить заботиться о земле.
У воды обитала Кнапфа. Каждый месяц прилив чистил городские улочки, смывал в море дорожную пыль. Бывало, вода заливала Кнапфу целиком. Когда-то это огорчало местных: море уносило корзины и башмаки или забытый на улице горшок, но потом кнапфцы отыскали в омовении важный смысл и стали выносить на улицы старую мебель и вообще всё разбитое, поломанное или надоевшее.
Кнапфцы гордились своим городком, часто говорили, что на их берегу живёт солнце. Его лучи выглядывали из каждого лепестка мальвы, из каждой ребристой ракушки, из каждого зеркала в кафе.
Горожане были беспечными и немного ленивыми. До вечера они коротали время, занимаясь хозяйством, но едва темнело – в городе начиналось время радости, музыки, красавиц и виноградного сока, перед которым кнапфцы испытывали благоговейный трепет. Они собирали, выращивали и измельчали виноград, потом процеживали и заливали виноградную воду в большие бутыли с огромными пробками.
Ещё они заботились о пахучей траве сиге, которую высушивали и поджигали у себя в жилищах. Сига тлела, испуская плотный дым. От этого запаха кружилась голова, и мир казался ровным и розовым.
Такой славной жизнью могли бы жить добрые люди, которые стараются сделать окружающих счастливыми. Кнапфцы и правда относились друг к другу с теплотой и заботой, но ничего не знали о великодушии к чужакам, особенно к соседям, живущим по ту сторону залива.
Этой странной, необъяснимой нелюбви к Ревени и её пастухам было сотни лет. Никто не знал, с чего она началась, и даже старики махали руками – мол, кто его знает, что не поделили наши предки. Старшие учили младших любить пастухов, а те кивали, но кулаки их сжимались – наследство памяти было не победить.
Не было мало-мальски внятной истории, выслушав которую, можно было воскликнуть: «Что за люди живут в Ревени?!», или «Ну и лицемеры, ну и предатели!» или на худой конец «Где это видано: так дорого платить за зерно. Прав был мой дед!». А может, те события кем-то скрывались, и этот кто-то так преуспел, что и сам позабыл прошлые дела.
Миф о какой-то минувшей драке не давал кнапфцам покоя. От соседей их отделяла дюжина миль, но это не мешало им быть обиженными на добрый молчаливый соседний народ.
К неясным аргументам из прошлого кнапфцы щедро добавляли новых: они обвинили несправедливую географию, что та отмерила соседям больше, чем им самим, как будто не было за их спинами мальвы, кипарисов, винограда и залежей глины.
Кнапфцы злились, что ревенийцы забрались на высокий склон, поэтому умели прыгать со скал в воду и добираться до самых богатых глубин, тогда как сами кнапфцы скользили по воде в лёгких лодках и ловили сетями мелкую рыбку.
– Какие же они идиоты, – ворчали кнапфцы, – имей мы такие скалы, мы бы давно подняли все морские звёзды, а эти ни разу не взяли с собой даже раковины!
Ещё им не давали покоя соседские луга и овцы. Хотя именно эта несправедливость позволяла звать ревенийцев безмозглыми пастухами, которые только и умели, что стегать палочками бараньи крупы.
Но особенную обиду кнапфцы берегли для хлопковых полей. Они не могли простить соседям ткани, которые были вынуждены у них покупать. Ткать полотно самим было не из чего, а кнапфские традиции утверждали – покупать новую юбку надо до того, как ты успевала её захотеть.
Поэтому каждый обмен рыбы, глины, обработанного камня заканчивался скандалом.
– Поганые интриганы! Невзрачные, нескладные и веснушчатые…
Однако вся досада проходила, когда дело касалось соседских жён. Те редко показывались, а если и выходили к соседям, то почти не разгадывались в многослойной одежде. То, что удавалось увидеть под платками, казалось лишённым красок, тусклым, каким-то безликим и вызывало у кнапфцев горячую жалость.
– Поставь рядом сотню ревениек и нашу Монику! Они и сотней не затмят её одну!
Кнапфцы называли соседских жён колдуньями. Иначе они не могли объяснить, как так запросто глупые овцы расставались со своей шкурой.
– Не иначе магия! Эти дамочки не так просты, умеют разговаривать с животными… Чего ещё от них ждать?
Ни на день кнапфцы не забывали о соседях. Те напоминали о себе то особенной зарёй, то суетой на берегу, то расцветкой юбок на местных женщинах, что, конечно, выводило из себя и злило.
– Эти пастухи – опасные ребята! Вот мне ни разу не захотелось сказать: «Привет, как ты, Дрю? Как твоя жена, Дрю? А дочь? А есть ли у тебя наливка? Когда мы попробуем её?!»
– Да разве только Дрю!!! Никого из них не хочется спросить, что у них было на завтрак, или предложить выпить винограда! Хотя что может быть проще?! Выпить стаканчик винограда в обед!
– А вот интересно, они слышат вечерами, как поёт наша Моника? Какая несправедливость! Нельзя этим делиться! Надо попросить её петь тише. Пусть дуют в свои пустые трубки и не смотрят на наши струны.
– Бьюсь об заклад, что у них нет своего Эстебана! Никто у них не стоит за барной стойкой и не ждёт тебя, чтобы налить и выслушать.
– А разве вы видели, чтобы они обнимались после разлук или играли во дворе в мяч? А скидывали монеты в кепку, чтобы купить эля, приволочь баллон во двор и позвать соседей? Ничего этого у них просто нет!
– Их не за что любить!
– Вы сказали «любить»? Они ничего не знают про любовь! Всё, что их заботит, – это овцы! Как тут узнать о счастье?
Так и жили в сказочном заливе: кнапфцы радовались жизни, пили виноградную воду и злословили о пастухах, а ревенийцы, добрые люди с голубыми глазами, растили хлопок, пасли овец и ныряли со скал в воду.
В те времена, когда все поклонялись Богу солнца и Богу моря, кнапфцы ничего не желали об этом слышать. Они почитали только своего бога – Великого Бога отпечатка.
Древняя легенда гласила, что первый человек, предок всех кнапфцев, Калинка, высадившись на берег мальвы и ракушек, загрустил, не найдя, кого бы поблагодарить за пристанище.
Он тосковал до тех пор, пока не нашёл на песке утрамбованную воронку. Что здесь такого? Мало ли на берегу ямок? Любой валун оставляет след!
Однако вскоре он заметил, что и после отлива отпечаток никуда не делся и даже не изменился.
– Чудо, – закричал он и, недолго думая, решил, что эта ямка – след посоха Великого Бога и что тот, судя по всему, любит гулять по побережью.
С того момента он называл себя и своих наследников самыми счастливыми людьми, ведь у них было всё, о чём можно только мечтать: роскошная земля, где ночами гуляет Великий Бог, а это значило, что Кнапфа – особенное место, а её жители – избранные.
Ямку обнесли забором, устроили алтарь, смастерили навес и обставили каменными плитами. Место украсили огоньками и приставили хранителя тайны, а он, как и следовало, набрал себе прислужников.
В общем, кнапфцы устроили всё как надо, назвали место храмом и начали трепетно за ним ухаживать, а во время приливов защищать, как будто позабыв, что вода не может ему навредить.
– Как там у Бога отпечатка с Богом воды? Вдруг разлад!
Первый человек изложил эту историю на бумаге, но, как обычно бывает с важными документами, рукопись Калинки потеряли, поэтому никто доподлинно не знал, как всё случилось. Историю отпечатка пересказывали и переписывали, добавляли к ней новых участников, которых начинали уважать, находить с ними родственные связи и, конечно же, этими связями гордиться.
Кнапфцы не сразу решили, за что отвечает их Великий Бог: одни утверждали, что за всё, другие полагали, что он заведует любовью, третьи ходили на берег просить удачной торговли.
Спор длился до тех пор, пока какой-то кнапфец – история путает его имя – не объяснил, что отпечаток следует понимать буквально.
– Хотел бы Бог помогать нам во всём, он бы дал другой знак: оставил бы нам цветок или шарф, детскую люльку или на худой конец кресло-качалку! – сказал тот мудрец. – Но он ничего не оставил, кроме отпечатка своего посоха. Этот отпечаток – знак того, как нам следует поступать.
И его идею подхватили. Кнапфцы решили оставлять отпечатки: так началось время искусства. Местные начали писать картины, разрисовывать горшки и мастерить из глины красивые плитки, которыми мостили городские площади.
Через десяток лет морская деревня превратилась в сказочный городок с разукрашенными домиками. Краски и кисти продавались в каждой лавке.
– Каждый мазок – дань Богу отпечатка. Слава!
Со временем кнапфцы смягчились и зауважали Бога моря и Бога солнца. Во время засух или сильных бурь они проникались религиозным трепетом, но с окончанием ненастья сталкивали их с пантеона. В хорошую погоду там было место только Великому Богу отпечатка.
С тех пор прошло пять сотен лет. На побережье всё было как раньше: спокойно и радостно. И вероятно, всё так бы и продолжалось, если бы не событие, которое всё переменило.
Пожалуй, эта история не могла бы случиться ни с кем, кроме Фрэнки. Он был единственным неутомимым жителем Шерской земли, который не просто глазел ночами на звёзды, повторяя: «Вот бы было хорошо!», а ещё и хотел что-то сделать, чтобы действительно стало лучше.
Ему было семнадцать лет, и он, как многие городские мальчишки, был нырком. Вместе с рыбаками он катался на лодках и растягивал под водой сети, а когда в них забиралась рыба, помогал собирать улов.
Однажды его сети что-то зацепили. Фрэнки прыгнул в воду и поплыл вниз, в темноту. Он опускался всё ниже и ниже, но никак не находил своих плетёных канатов. Они оказались на самом дне, обмотанные вокруг чего-то большого и покрытого илом.
Он хотел высвободить верёвки, но они не поддавались: их держала чёрная глыба. Несколько раз Фрэнки поднимался наверх глотнуть воздуха и нырял обратно, а когда окончательно выдохся, схватился за нож, но и он не помог. Верёвки крепко держали большой чёрный камень.
Фрэнки долго сопротивлялся, не желая оставлять свои сети морю. Он резал и дёргал их и вдруг рассмотрел, что под чёрным слоем камень белый. Тогда он стал тереть камень, пока его лёгкие не начали гореть. Опрометью он бросился наверх и, едва отдышавшись, вернулся. Что-то необъяснимое влекло его на морское дно. Ему казалось, что он обязательно должен понять, что прячется за илом, и что не сделай он этого, случится что-то невероятно плохое.
Наконец под толстым слоем морской грязи он рассмотрел девичье лицо и волнистую прядь каменных волос. Фрэнки заспешил наверх к рыбакам и, едва вынырнув, закричал:
– Эй, дядюшка Скарен, там внизу… там, на самом дне… каменная девушка, – задыхался Фрэнки. – Она… она так прекрасна, у неё глаза, и нос, и тонкие губы, а ещё…
– Фрэнки, а ну-ка забирайся в лодку. – Скарен протянул ему руку. – Всё, что принадлежит морю, должно остаться в море.
– Но, дядюшка, – закричал Фрэнки, – я нашёл девушку, значит, она моя!
– Ты знаешь правила не хуже меня, парень… Если вода держит её, значит, так тому и быть. Забирайся в лодку, – настаивал Скарен. – Если ты будешь упрямиться, то разгневаешь воду – и пострадает вся деревня.
– Я выкуплю её, и ничего не случится! – выкрикнул Фрэнки.
Жители побережья знали: не следует гневить большую воду. Нельзя забирать морские дары и ничего не давать взамен.
– Большая вода – как капризная девица, – часто ворчали кнапфцы. – Море не считается с тобой, так же как и она. К такой не сунешься без подарка, а если попробуешь, так получишь оплеуху вместе с прозвищем негодяя, а потом вся деревня назовёт тебя бестолковым жмотом, а ты всего лишь проходил мимо и зашёл поздороваться. Так и с морем: служи ему и будь с ним щедрым.
Моряки велели Фрэнки оставить затею, но он ничего не желал слушать.
– Я достану морскую невесту, чего бы мне это ни стоило!
– Тогда ты должен отдать ему другую!
Фрэнки так и поступил: он смастерил плот, выложил его цветами и поставил на него выпиленную из дерева фигуру. Под животом её он привязал ракушку, а над ним – два крабьих панциря.
На деревянном лице появились красные брови и глаза, а следом губы и нос. И если до этого деревянная девушка была почти симпатичной, то теперь стала выглядеть угрожающе.
– Братец, твоя деревяшка похожа на покойную сестру Джезы! Что ты наделал? Только посмотри, какое море огромное и шумное. Оно никогда не женится на такой простушке, как Ребекка, ему подавай зарю или на худой конец своевольный вулкан! Бекка была упряма, как ревенийские овечки, море не станет терпеть её скверный характер. Та белая девица, покрытая илом, больше ему подходит, она хотя бы сумела остаться тайной, – кричали одни.
– Не смей этого делать, Фрэнки, – твердили ему другие. – Белая девица не его невеста, она его пленница. Если ты вызволишь её, то пойдёшь против самого моря! За это твою лодку накроет волна, едва ты покинешь залив. Если ты отправишь ему деревянную страшилу – всю Кнапфу затопит солёный поток. Будь я водой, за такую жену я бы смыл половину всей Шер.
Фрэнки никого не слушал. Сперва он выволок илистый камень на берег, а потом толкнул в воду раскрашенную деревяшку.
Весь город собрался в тот день на берегу. Кто-то хохотал и выкрикивал вслед деревянной Ребекке «Вива молодым!», кто-то угрожал Фрэнки и пытался его остановить. И всё же мало кто хотел связываться с крёстным сыном мэра Виру Добрэ – самого уважаемого жителя Кнапфы.
В год своего избрания Виру окрестил пятерых ребятишек, среди которых посчастливилось оказаться и Фрэнки.
– Вода крепко обозлится на тебя, мой мальчик, – мягко сказал Виру Фрэнки, но не потребовал оставить затею. – Мало того что ты воруешь морячку, так ещё и предлагаешь взамен Ребекку, – хихикнул мэр и крикнул: – Джеза, матушка, твоя покойная сестрица наконец-то выходит замуж, помолись воде, может быть, она услышит тебя!
– Идите вы оба к морским чертям, – послышалось из толпы.
– Дядюшка Виру! – зашептал Фрэнки, – не гневайся, прошу тебя… Я не знаю отчего… Но мне кажется, эта белая девушка нам поможет… Поверь мне.
– Был бы жив твой отец, он оттаскал бы тебя за уши, – тихо сказал мэр и потом крикнул: – Ну что же мы стоим, надо праздновать морскую свадьбу! Где наши гитары? Где виноградная вода? Зажигайте сигу, кнапфцы, пойте песни!
Горячий весёлый народ в ту же минуту позабыл о страхе. Большая толпа ринулась на центральную площадь, к бару Эстебана и песням красавицы Моники.
– А ты, маленький негодяй, – хихикнул мэр, – показывай свою девицу… Переполошил всех и прячешь!
– Вот же она, – счастливо выкрикнул парень и показал на грязный камень.
– Впечатляет! – согласился мэр и хмыкнул. – Надеюсь, она того стоит… Будем молиться, чтобы море полюбило Ребекку и не залезло в наши дома…
– Но вода и так каждый месяц гуляет по нашим улицам, – растерялся Фрэнки.
– Вода чистит Кнапфу. Не хотелось бы увидеть, как она позволит себе больше.
Следующую неделю Фрэнки усердно мыл свою находку. Он так преуспел, что уже через пару дней чёрный камень начал превращаться в прекрасную девушку.
– Ты прекраснее, чем всё на свете! – горячо восклицал Фрэнки, продолжая натирать её ноги и плечи, спускаться по груди к животу, к лёгким складкам каменного платья.
Ему не терпелось показать её крёстному. Он хотел впечатлить его и услышать, что он ждёт белую девушку на главной площади города. Фрэнк мечтал, что настанет день, когда он будет идти по улице, слыша отовсюду:
– Фрэнки, это же Фрэнки! До него мы ничего не знали о красоте! Он герой, не испугался морского гнева, отнял у моря чудо!
Новость о вымытой девице мгновенно разлетелась по Кнапфе. Пожалуй, за всю историю жизни на побережье ещё ни разу местные так не спешили разглядеть кого-то чистого.
За спиной мэра собрался весь городок.
– Ну, показывай! – скомандовал Виру и одобрительно кивнул. Фрэнки сдёрнул со статуи белую простыню, но в ответ ничего не услышал. Все молчали. Сдёргивание простыней в Кнапфе было нередким делом: раз в год, а может, и чаще кто-то обязательно создавал шедевр, который до поры старались уберечь от любопытных глаз. Редко это было что-то монументальное – чаще простынями накрывали большие вазы или глиняные кадки, а однажды из-под простыни появился ночной горшок, к слову сказать, расписанный очень искусно.
Должно быть, в тот момент не только Кнапфа, но и вся земля Шер испытала сильное расстройство.
– Где же её бока? – послышался из толпы женский всхлип.
С изумлением горожане рассматривали маленькую каменную грудь и тонкие ноги с острыми коленками.
Смуглые коренастые кнапфки вглядывались в изящную девушку так же испуганно, как впервые оказавшийся на святой земле турист, нашедший поутру батарею пустых бутылей из-под виноградной воды, опустошённых им накануне.
– Ну и ступни! – послышалось снова. – Ну и бёдра, ну и губы!
Всё в белой девушке было некрасивым: у неё не было ни большого рта, ни округлых щёк, ни коротких крепких ног с широкими ступнями для плясок. Она была высокая и стройная, с хрупкими руками и ногами, узкими ступнями и острыми коленями, одетая во что-то настолько лёгкое, что и в камне виделось почти неосязаемым.
У неё были тонкие губы, высокие скулы под широким лбом и большие замершие круглые глаза. Она застыла в странной позе. Казалось, её застали врасплох и велели замереть именно так, с лёгкими руками, которые через секунду взмоют в небо, как если бы она готовилась взлететь.
После первого удивления на женских лицах появилось отвращение, а может быть, и обида, хотя морской народ не знал, что это, ведь для обиды нужно подумать и затаиться, а кнапфцы не умели ждать, выплёскивали всё без промедлений.
– Что-то твоя подруга худовата, Фрэнки, – выкрикнул кто-то.
– О чем она думает? Посмотрите на её лицо! Женщина должна думать только о том, чтобы найти свой гамак, дать жизнь потомству и радоваться. Всё. Это всё её дела. А у твоей девицы такое лицо, будто она знает слишком много. Это против природы! Это неправильно!
– Слишком тонкие руки, слишком узкие бёдра. Она никогда не поднимет малыша и никогда его не выкормит! – закричала какая-то женщина. – Эта девица – обман.
– Её шейка похожа на птичью. Шея должна быть короткой и крепкой, а голова большой и круглой. А волосы? Полная ерунда! Гладких волос не бывает, даже волосы мерзких ревениек вьются. У настоящих женщин волосы тугие и лежат кольцами – иначе это не волосы, а мусор, а если они ещё и белые, так это абсолютная чушь, белых волос не существует.
– Фрэнки, сынок, – тихо сказал Виру и кивнул на маленькую надпись на круглой подставке под каменными ногами, – твою подругу зовут Науна? Я никогда не слышал таких имён. – Виру пожал плечами. – Она слишком не похожа на нас. Наверное, море украло её с далёкого берега.
– Что с этого? – возмутился Фрэнки. – Не важно, откуда она, важно, что теперь она будет жить с нами.
– Родной берег не важен? – удивился Виру. – Ну, знаешь! Это самое главное для человека. Пожалуй, и с камнями так же. Вспомни, как мы выволокли на берег ревенийский осколок? Его принесли к нам волны, и мы решили, что кусок скалы – отличная вещица и мы сможем его пристроить к делу. Не тут-то было! Он так и не стал нашим, он смотрелся как дурак. Если бы камни разговаривали, мы бы наслушались от него много проклятий и угроз, пока бы не вернули обратно.
– Да, если бы камни разговаривали… – Фрэнки мечтательно рассматривал белую скульптуру.
– Ты ещё очень юн и многого не знаешь. Посмотрел бы я на тебя, если отправить тебя на далёкий берег. Ты бы вернулся через месяц и умолял бы меня взять к себе в мэрию.
– Крёстный, я не пойду работать в мэрию, – не впервые возразил ему Фрэнки.
– Вместо того чтобы перекладывать красивые папки, ты ныряешь, как какой-то безмозглый тунец!
– Да, да, – грустно ответил Фрэнки, но едва его взгляд вернулся к белой фигуре, он потеплел.
Виру вспыхнул.
– Ты не можешь любить камень, Фрэнки. Камни могут любить только женщины, да и то не все камни для этого годятся. Иногда мне кажется, что госпожа Добрэ любит жемчуг больше, чем меня, она смотрит на него с нежностью и трепетом, – ворчал Виру. – Я и сам был мечтателем, когда был юн, но потом женился, попал в мэрию и стал главным кнапфцем. Я ни о чём не жалею!
– А я жалею, что Науна – камень. Я мечтаю о том, чтобы она ожила.
– О чём ты, сынок? – засмеялся Виру. – Это невозможно! Мало того что ты своровал её, так ещё и сошёл с ума! Никто не знает, кто живёт по ту сторону моря и чего от них ожидать! Только подумай, что там все такие, как она?
– Что с того?
– А то, что они могут быть злыми людьми, и если кто-то издалека доберётся до нас и увидит Науну – никому не оправдаться, будет скандал, а может, и драка! А что, если… что, если Науна – жена мэра? – Виру понизил голос и схватился за сердце. – Не хотел бы я, чтобы кто-то пялился на голые коленки госпожи Добрэ! Ты затеял опасную игру! Но хуже всего то, что ты этого не понимаешь!
– Вода принесла её нам, значит, она наша!
– Вода принесла её нам, и наше дело вернуть её тому, кто её потерял, – мэру с другого берега! Я знаю, что говорю, я сразу её раскусил: она из знатных, иначе бы не надевала такие платья. Её муж – мэр, а ещё он странный тип, раз позволяет ей носить такое! Только посмотри на её… на её плечи. – Виру вытянул палец и упёр его в белую грудь. – Это дурацкое платье словно сшито для того, чтобы показывать! А может, всё ещё хуже?!! А если эта госпожа мэр стояла в саду их собственного дома, и никто, кроме супруга, её не видел, а потом ураган!
Виру сделал огромные глаза и снова схватился за сердце.
– Только представь, что будет дальше: мэр ищет её повсюду, думает: кошмар, моя голая жена гуляет по миру и каждый глазеет на неё! А если он снарядил флот?! А если у них катапульты и рогаты? Они рассмотрят Науну с воды и всё, Фрэнки, конец нашей Кнапфе! В лучшем случае они пристанут к берегу и начнётся бой. Последний раз мы дрались вчера, но ты знаешь наши забавы: мы дерёмся до первого девичьего визга, а кнапфки начинают визжать ещё до первого хука. Фрэнки, послушай, эта история закончится большой бедой, у нас не хватит винограда, чтобы заключить с ними мир, а всё потому, что кое-кому захотелось чего-то особенного. Ты должен понять одну важную вещь: пробуй что угодно, но всё будет не впору, кроме собственного, похожего на тебя! Понял? Так-то!
– Кто создал эти дурацкие правила? Это полная ерунда! Почему я должен обязательно любить кнапфку? – выкрикнул Фрэнки, но тут же смутился, глядя, как на него устремилось несколько десятков хмурых взглядов.
– Эти правила создали наши предки, Фрэнки, чтобы мы жили в мире и радости! Если пятьдесят поколений кнапфцев любили кнапфок – значит, так тому и продолжаться. Или ты забыл, что кнапфцы особенные? Отчего Бог отпечатка выбрал наш берег, а не берег другого мэра? Её мужа? Спроси себя об этом! Ты должен отвезти ему Науну и, поклонившись, вернуть, а сначала как следует укрыть её, чтобы не было видно этих маленьких точек на её груди. И не забудь его заверить, что никто из наших на неё не смотрел. Я передам тебе подарок для него, скажешь, мол, мэр Виру Добрэ кланяется вам и передаёт вот эту большую бутыль, полную вкусного сока! Ты всё понял?
Фрэнки молчал.
– Ты всё понял, Фрэнки?
– Да, крёстный.
– Сынок, нельзя воровать чужих женщин, даже каменных. – Виру погладил Фрэнки по кудрявым взъерошенным волосам.
– Хорошо, крёстный, – грустно ответил тот, – я сделаю, как ты велишь.
– Дай мне слово, Фрэнки, поклянись!
– Я обещаю… Я разузнаю всё об этой истории, найду мэра и отвезу ему Науну и бутылку виноградной воды… Ни о чём не беспокойся.
Фрэнки поселил Науну у себя в саду и смастерил для неё навес, чтобы ни птицы, ни небо, ни войско выдуманного мэра не смогли её разглядеть и крикнуть:
– Эй, да это же жена мэра, ну и проходимцы живут в этом городке, дай-ка мне камень потяжелее!
Фрэнки часами рассматривал Науну, её тонкую фигурку с острыми коленями и лицо, казавшееся странным и от этого ещё более притягательным. Ему хотелось разгадать её красоту, он думал о какой-то недоступной необъяснимой тайне, которая воплотилась в камне, и, не понимая, с какой стороны подступиться к разгадке, грустнел, вспоминал о морских звёздах и отчего-то о девушке с родинкой над губой с соседней улицы. В его мыслях она улыбалась и куда-то его звала, а он сбегал и этого стыдился. Теперь его покой поселился у ног Науны, он затихал, только когда усаживался вблизи.
Лирическое настроение Фрэнки нарушал только Виру. Он часто приходил и с неудовольствием вздыхал, не забывая напомнить про Науниного мужа, которого они вот-вот дождутся. Добрэ в красках описывал заварушку и иногда так выходил из себя, что Фрэнки начинало казаться, будто крёстному отцу всё-таки хочется ввязаться в драку, а потом всех спасти. Виру в мечтах добирался до красочного ранения и со страстью фантазировал:
– И увижу я темноту, и темнота меня поманит, сделает своей тенью, себя памятью, а вам оставит мой прах и дело моё, мой город, мой труд… Пожалеешь ты, Фрэнки, ой как пожалеешь, скажешь: «Не послушал я тебя, да что там, даже не выслушал», голова твоя станет тяжела, повиснет на груди, на колени поставит, а потом и уложит на землю. И будешь ты лежать и кормить собой стыд… Пока не придёт госпожа Виру разобрать мой предсмертный шёпот: «Береги ключ от городского погреба, Майя, там наша радость, там наша смерть». А Майя моя сильнее любого пламени, больше любой темени, лёгкое сердце, ясные глаза, а какой у неё голос, а какие ушки… Куда я от неё… Пойду пообедаю… Уже пора… Тунца наловили… Эй, Марио, – кричал он в окошко, – доброго дня! Лодку-то тащи, тащи! Ох и молодцы, богатые сети. Стой там, стой… Эй!
Иной раз Виру сыпал на голову Фрэнки камни потяжелее:
– Ты станешь предателем своего народа. Ты предашь не только нас, но и своих детей и детей своих детей. Что скажут им в спину?
– Дядюшка Виру, ты только что смёл Кнапфу с лица земли… Откуда на наших берегах новое поколение?
– Мерзавец! Наглец! – взрывался Виру. – А ну-ка, при мне… прощайся с ней! Скажи ей: «Науна, ты прекрасная девушка, мы часто хохочем, ходим на рынок, но я никогда не видел твоих слёз, а можно ли жениться, не зная печали?!»
Фрэнки криво улыбался и молчал.
– Чем она свела тебя с ума? Мальчишка, ты юн и, увы, глуп. Ты совершаешь ошибку, восхищаясь ею, она же прямо говорит: «Фрэнки, я чужая жена, оставь натиск, уйми пыл, я не твоя награда, не твоя вода, а ты не моя защита, и мой сын твоим не станет».
Фрэнки стыдился и бормотал:
– Я жду северного ветра! Дождусь и поплыву!
Через неделю Фрэнки утверждал, что запасается провиантом, а ещё через неделю, что прокладывает маршрут, за этим он вспоминал, что в Кнапфе ещё не было ни одного путешественника и что ему придётся стать первооткрывателем, а это рискованное дело, требующее большой подготовки.
Шло время, Фрэнки исполнилось восемнадцать, и о нём вспомнили все, у кого подрастали дочери.
Каждый день его приглашали на ужин или на стаканчик винограда или просили прийти с молотком – приколотить или подержать, пока колотит чей-то папаша.
Фрэнки удивлялся и не понимал, почему ещё вчера его называли просто рыбачьим нырком, а сегодня:
– О, Фрэнки, красавчик, заходи в гости!
Он ел, выпивал, колотил и слушал.
– Эту рыбу приготовила Роксана, а ещё она вышивает и варит варенье из мальвы! Послушай-ка, сынок, твоя морская история – не стоит и малька. Такой ерунды я не слышал со времён, когда моя будущая жена Ольга, матушка Роксаны, заявила, что у Петру удобнее гамак! Знаешь Петру? – Папаша Роксаны махал рукой. – Когда я узнал о твоей белой девице, сразу понял: тебе пора жениться. Любить каменную женщину – невесёлая затея. Пожалуй, в этом неплохо только то, что она молчит. Моя Ольга порой как неугомонный ветер. Но в остальном кнапфки – морские звёзды, я уверен, что нет женщин лучше, чем они. Молоденькая кнапфка прогонит из твоей головы все камни, наведёт там порядок. Ты забудешь, каким был до женитьбы, а может, тебе будет казаться, что до женитьбы тебя и вовсе не было! – убеждал Фрэнки отец Роксаны. – Моя дочь, мудрая девушка, сказала: «Если Фрэнки интересуется камнями, значит, разбирается в жемчуге!» Лучше жены тебе не найти! И кстати, что там с гамаком в твоём саду?
Потом, как бы случайно, а на самом же деле с точностью до секунды, в комнате появлялась Роксана, которая и правда напоминала морскую звезду.
Фрэнки хмурился, хотя другой нашёл бы её прехорошенькой из-за родинки над верхней губой, тёмных волос, в которых угадывались цвета сливы, и какой-то особенно обворожительной улыбки. Кто-то другой потерял бы голову, бросился просить Роксаниной руки, убеждать папашу, что именно он принесёт его дочери счастье…
– Если ты не будешь сидеть немым идиотом, вспомнишь о том, что ты кнапфец, и пригласишь мою дочь на танцы, то вскоре назовёшь меня папашей. Ты видел мой баркас? – услышал Фрэнки над самым ухом.
– Родинка, – только и смог сказать Фрэнки и, едва поклонившись, попросился в уборную, но пробежал мимо маленькой двери, кинулся к входной, чем и заслужил «Болван!» в спину.
Обычно после свиданий Фрэнки подолгу сидел у ног Науны и вздыхал:
– То есть ты жена мэра? Что скажешь о своём муженьке? Хм, молчишь? Значит, счастлива! Что же, я только рад, – заканчивал он обречённо.
Так продолжалось до тех пор, пока однажды Фрэнки не спросил у Науны о родственниках:
– А сёстры у тебя есть?
Догадка поразила его настолько, что он бросился вон из дому с мыслью, что что-то нужно немедленно предпринять.
– Идиот! Прав был Виру! Где-то есть её город, и все люди там похожи на неё! Если Науна – жена мэра, моё почтение, мадам! А если Науна – его сестра? А если кузина? Ну конечно! Я обойду все земли, найду её народ и всё узнаю!
Провиант был мгновенно собран, северный ветер стал попутным. Фрэнки-первооткрыватель назначил день своей экспедиции.
И вот преисполненный любовного томления кнапфец снова укрыл каменную девушку простынёй и, как полагалось страдающему подростку, поцеловал на прощание её белые каменные ноги.
В этот же день после полудня он покинул Кнапфу на пассажирском баркасе, подав тому сигнал с городского маяка, на который кнапфцы, кажется, не забирались три сотни лет, поэтому Фрэнки пришлось повозиться с дверью, лестницей и сигнальным огоньком. Под осуждающими взглядами горожан, провожаемый взглядом заплаканной Роксаной, Фрэнки погрузился в большую лодку и поднял руку, прощаясь с Кнапфой.
– Ты уверена, что тебе нужен именно он? – пробасил папаша, и Роксана разрыдалась на его плече.
В Кнапфу Фрэнки вернулся поздней осенью. Он стал совершенно другим. В нём появилось что-то внушающее доверие. Этот новый Фрэнки по-настоящему удивлял, горожане его не узнавали. Встречая Фрэнки на улице, кнапфцы спрашивали его имя, а услышав, с недоверием ухмылялись: мол, «знали мы Фрэнки-нырка, глупо нам врать!».
Он стал худым и улыбчивым, состриг длинные волосы, отрастил бороду и сменил кнапфскую рубашку на чужую, со строчкой около плеч. Фрэнки выглядел как поверивший в собственные силы человек, он был спокоен и приветлив. Его подозревали в обмане, упрекали в интриге.
– Он затеял что-то странное, – говорили местные и с опаской добавляли: – А вдруг он думает, что одарён?
Вероятно, его бы простили, если бы он вернулся как заезжий турист, слегка помятым и уставшим, а ещё лучше растерянным и трезвым. Такие изредка добирались до Кнапфы, до последнего островка жизни перед гигантскими горами Шер, за которыми, считалось, не было ничего, кроме бескрайнего неба и воды.
Туристы гостили на берегу не больше недели, а потом вспоминали о здравом смысле и с огорчением заявляли:
– Быть кнапфцем трудное дело, особенно если ты любишь молчать и не переносишь виноград.
Или с удивлением:
– Кнапфа – особенное место, здесь запрещено грустить.
Только Виру и Роксана узнали Фрэнки, причём они посчитали перемены в нём подходящими для достойного человека и решили, что таким он ещё больше годится для работы в мэрии и женитьбы.
Кроме внешности – а тут было на что посмотреть, начиная с не кнапфского рюкзака за плечами, чужих сандалий на ногах, каменных чёрных браслетов и настоящей дерзкой металлической серьги в ухе, – другим стал и его взгляд, и всё его лицо. И дело было даже не во взрослой бороде, которая у Фрэнки, как и у любого кнапфца, была густой и сразу росла опрятной. Фрэнки казался не просто другим, он казался лучше, чем любой кнапфец.
Он держался как чужак, но не казался груб, он много говорил, но речь его не была болтовнёй, он улыбался, но улыбался как будто самому себе.
Удивляло отсутствие у него любопытства – главной кнапфской черты. Он не колебался, а принимаясь рассуждать, излагал твёрдо, без лишнего. Был серьёзен, но не уныл, говорил правильно, но не гордо, и не делал важного лица.
Окажись он на другой земле и заяви о себе «Я мудрец», никому бы и в голову не пришло сомневаться.
В первую неделю после приезда Фрэнки не признавали, во вторую начали расспрашивать.
Мэр Добрэ крёстным сыном гордился, похлопывал его по плечу и расписывал прелести секретарской работы. Казалось, он позабыл о миссии спасти берег от ревнивых нападок загадочного заморского градоначальника, а может, помнил, но не напоминал Фрэнки о скорой войне. Чужой мэр испарился, волнительная драка на берегу моря угасла.
«Родинка» поглядывала на парня игриво, с усмешкой, и лениво поправляла красную длинную юбку, намекая тем самым на гамак и на то, что новобрачным кнапфкам юбка в гамаке не нужна. Она делала всё, как полагалось девице её возраста, Фрэнки же смотрел на неё бесстрастно и никак особенно ей не улыбался.
– Виру, весной я отправлюсь дальше, – сказал он однажды крёстному отцу.
– Ты знаешь достаточно, чтобы работать, ты умеешь достаточно, чтобы жениться! – возмутился Добрэ.
Фрэнки только улыбнулся и ничего не ответил.
Так началась история «Фрэнки-пилигрима», которая продлилась ещё пять лет.
Фрэнки отправлялся в странствия весной, а возвращался осенью. Когда он приезжал, жизнь в городе замирала: булочники переставали месить тесто и вешали табличку: «В городе Фрэнки! Булки вчерашние! Бесплатно!», к дверям мэрии выкатывали почтовый ящик с надписью «Для обращений» и припиской: «Приём населения временно закрыт», а на дверях аптеки вешали маленькую стрелку, указывающую на главную площадь, где и следовало искать провизора.
Фрэнки выводили на сцену и обступали со всех сторон. Ему смастерили особую трибуну, напоминавшую трибуну мэра, но, конечно же, не такую солидную. Разговоры обычно начинались с простого – с вопросов, как другие живут, что они едят и пьют, во что одеты и меняют ли платья по несколько раз в день, как делают это кнапфцы, или ходят в одном и том же неделями, как нелепые ревенийцы. Ещё кнапфцев интересовала чужая музыка и часто ли другие поют и веселятся, как делают это местные.
– Эй, Фрэнки, что там делается у аборигенов? – спрашивали его.
– Для них аборигены – это мы, – улыбался Фрэнки.
– Вот невежды, грубияны… Да как они могут про нас такое думать…
Кнапфцы хотели знать обо всём: как «чужие» танцуют, что они носят в обычные дни, а что в праздничные, в чём они женятся, а если не женятся, то как обходятся без женитьбы. Всё подлежало расспросам, всё обсуждалось. Наслушавшись, кнапфцы всё равно оставались недовольны: многое казалось им неоригинальным, другое, наоборот, не принималось из-за необычности.
Если какой-то народ был спокоен и учтив, людей называли кислыми нытиками, весельчаков нарекали развязными наглецами, про умников говорили «зануды», а глупцов не удостаивали вниманием.
Позже, к ночи, вокруг Фрэнки оставались только самые важные люди Кнапфы. Солидных господ насчитывалось едва ли больше тридцати. Влиятельные персоны начинали особые расспросы, решали важные дела.
– Фрэнки, расскажи-ка, какие девицы в Йуде? Так же горячи, как наши? – спрашивали солидные кнапфцы.
– Йудийки прелестны! Они свободны и независимы, не ждут неприятностей, поэтому веселы и собой гордятся. В столице, городе Лой, есть огромная красная стена, любая женщина может прийти к ней и написать мелом свои обиды. Если йудийка недовольна мужем – про это будут знать все. Все местные боятся красной стены. Этот страх сплотил мужчин, они как братья. Если кто-то замечает чью-то жену у той стены, он бежит к бедняге, а тот со всех ног бросается к любимой! В Лое есть и другие стены – синие, зелёные, жёлтые. Йудийцы пишут мелом все свои горечи, все свои желания.
– Скверное местечко эта Йуда. Дай слово, что не расскажешь про это нашим? Дай слово, Фрэнки! – гудели кнапфцы.
– Что у них с мэром? – хмуро спрашивал Виру. – Кто он? Каков? Требует ли наград? Терзают ли его мысли? Горд ли собой? Похож на голубя? Похож на дракона?
– Это мел, – тихо отвечал Фрэнки.
Кнапфцы молчали. Тишина была долгой.
– Ими руководит брусок из белого камня? Их надо спасать, – тихо говорил Виру, а потом выкрикивал: – Кнапфцы, их надо спасать! Ой-ой-ой, несчастные мои, добрые… слепые птенцы… Как же тяжело им, как грустно… несправедливо, горько! Кто, – кричал Виру, – кто, кроме нас, им поможет? Никому нет дела, все мимо пройдут и не скажут: «Как живёшь ты? Зачем к стене бегаешь? Что пишешь? А читает кто? А есть ли ему дело до тебя?» Надо взять их к себе, поселить у нас… Хватит уже быть сиротами. Фрэнки, сынок, не забыл дороги? Поедем с тобой завтра же. Они меня увидят, всё поймут, заплачут, скажут: «Как же долго ты к нам шёл. Без тебя-то мы и не жили», а я им отвечу: «Ну всё, всё, мои, никому не отдам». Как бросить? Люди же, они детьми были, ползали… Да ничего не поменялось… Ох и беда… Я себя не прощу, если пожму плечами! Нельзя мимо. Где такое было, чтобы мел… Как этот мел им мозги-то выкрутил, рабами сделал, – волновался мэр и тут же обращался к сидящему рядом другу: – Кому служишь ты, Фед?
– Своему народу, – тихо отвечал тот.
– А они белому пустому камню. Сожми его – и останется только грязь. Что должен людям мэр? Всё должен: радость должен, порядок должен, улов… Себя отдай, а людям сделай. А мел что? Белый камень и только. Махни рукой – и нет камня, и нет мэра. Как жить?
– Верно говоришь, Виру, – гудели солидные господа, – мудрый мэр, нас бережёт!
– А хватит ли мне сил их подобрать? – Виру закрывал голову руками. – Хватит ли мне сил! Ох и горе у людей, жалко-то как… Надо собираться. Один поеду, а кому ещё?
– Езжай, Виру, езжай, – гудели кнапфцы.
– А вы как? Как бросить? И своих нельзя, и тех нельзя. Все люди, все мэра заслужили…
– Подумаем, уважаемые кнапфцы, – важно говорил Фед. – Завтра, господин Виру, всё обсудим, прикинем… Ночь на дворе – куда ехать? Да и винограда выпито дюжина бутылей… Вот проснёмся и всё решим.
– Не волнуйтесь, всё завтра, садитесь, господин мэр, я же ещё не рассказывал вам о театре, – спохватывался Фрэнки.
Виру садился и хмурился.
– Театр – странное место, не понимаю, почему лойцы им гордятся. Там всегда темно и приходится сидеть на неудобных стульях. Нельзя говорить и шевелиться. Позволяется только смотреть на белое пятно впереди, в котором собираются парами или по трое и разговаривают. В театре женят без любви, враги дружат, а друзья берут палки и колотят друг друга по голове. Самый важный в театре – режиссёр. Он особенный, и всё у него необыкновенно. Он необычно сидит, необычно говорит и даже требует он необычно. Другой кто-то скажет: «Подай-ка мне эту лампу, милый дружок» и руку протянет и улыбнётся, мол, ты мой друг, и я твой друг, и лампа лежит под твоей ногой, и подать мне её – дело секунды! Режиссёр скажет: «Лампу!» и даже не глянет! Но смерит взглядом, если лампы ему не дать. Сперва он тебя не узнает, потом пальцами защёлкает и спросит: «Ты Люи? Нет? Мауро? Да к чёрту. Лампу, малыш!» После такого любой кинется лампу искать, а найдёт – прижмёт, как дитя, и, дрожа, её режиссёру поднесёт, а тот рукой махнёт: не нужна лампа, тогда была нужна, да ты опоздал. И так горько от его маха станет, что сядешь пятьдесят седьмым возле него ждать следующей «Лампы» и бросаться первым, отнимать её у другого, за внимание режиссёра бороться. Но ещё хуже, если режиссёр ничего не требует, если сидит молча, пальцами переносицу трёт, бормочет: «Идиоты», или «Прелестная Эрика, вот дура!», или «Босиком пройтись надо», или «Суета, суета! Плакала моя девочка!».
– Вот дела! – удивлялись кнапфцы.
– В режиссёра влюблены все юные йудийки. Нет ни одной, кто бы о нём не говорил и о нём не плакал. А он… любит какую-то Эрику, а кто это – никто не знает, как будто её вовсе нет. Одни домыслы, одни слухи, что Эрика та его бросила и уплыла далеко, и осталась от неё заколка, которую он, несчастный, носит на шее и теребит. Судя по эмали – давние дела: заколка та истерта. А режиссёр стар, и девиц у него полно, да только любовь одна…
– Вот человек! – важно говорил Виру. – Вот кому мел служит! Просто никто про это не знает! А я понял! – Виру махал рукой. – Что с белым пятном в театре? Что за жизнь там особенная? Для чего?
– В том пятне запросто забираются в кровать и валяются там часами, а люди на это смотрят.
– Совсем как у нас со старухой Ирмой, – гудели кнапфцы. – Хулиганка! Объявила внучке, что отправляется в мир теней и дарит ей свой жемчуг, а где лежит – не сказала, забыла. Так продолжалось полгода. Каждый день, едва заходило солнце, Ирма закатывала глаза и говорила, что её час пришёл, а про жемчуг молчала. Весь город жалел Энду и ходил к Ирме, уговаривал ту вспомнить, а она кашляла и хрипела, а едва все уходили, доставала из-под матраса шкатулку и хохотала.
– Нет, нет, в театре никто не болеет! – восклицал Фрэнки.
– Так и она была здоровее многих! Симулянтка! А через год Энда почистила её матрас и нашла её жемчужные нитки! Лишившись бус, Ирма действительно захворала и однажды не проснулась.
– На сцене всё не по-настоящему! – настаивал Фрэнки.
– Лойцы ходят смотреть на враньё? Странные ребята! Все ищут правды, а они обмана! – гудели кнапфцы.
– Это не враньё, это сцена! – восклицал Фрэнки. – Смотришь на белое пятно, и видно, кто пройдоха, кто самозванец, а кто подливает воину отраву. На сцене тебе объяснят, как не попасться на крючок интригану, как правильно пьянствовать, чтобы восхищать, а не прослыть дебоширом, как потерять покой из-за любимой и как его сохранить, если за тобой гонится её муженёк с кочергой. Но не это в театре главное, а то, что там не существует времени… За час пройдёт десяток лет: кончится война и вырастут дети. А ещё за театр надо платить!
– У нас достаточно заглянуть к Макену – и увидишь всё то же самое абсолютно бесплатно! Тебя там и научат, и повеселят. Не рассказывай ему про театр, иначе он устроит торговлю возле своего сада, а так, едва грустно – мы знаем, куда заглянуть!
– Но это не одно и тоже! – возражал Фрэнки. – Театр это…
– Лой – неправильное место, – перебивал его Виру. – Главного там зовут Режиссёр, его все любят, а он любит заколку Эрики. Чтобы занять свой народ, он настроил разноцветных стен и раздал мел. Я ничего не понял. Я расстроен.
– Лучше расскажи нам историю про домру, – кричал седой кнапфец. – Что за музыка из трёх струн? Позор, а не музыка.
– Лойцы говорят, «домра – умная голова». Её круглая коробка напоминает им голову. Домру слушают для новых мыслей, – объяснял Фрэнки.
– Скажи ещё, они домре поклоняются! – хохотали кнапфцы. – О, Бог домры! Твои лойцы – дикари… Поклоняться следует только тому, кто выше тебя, у кого есть тайна, а в домре какая тайна? – говорил седой кнапфец.
– Я слышал струны домры и видел, как после концертов лойцы меняются, – убедительно отвечал Фрэнки. – Они становятся энергичны, принимаются выгуливать собак, катать бельё, поливать огород и выпекать! Какая после домры получается выпечка! Лойские лепёшки становятся волшебными, я пробовал и уверен: те, что пеклись накануне, никуда не годятся, а эти, свежие, – настоящее утешение. Любой, кто пробует такую, становится смелым и сильным. Эти лепёшки продаются на один мокрон дороже, но все знают, за что они переплачивают. Домра – гениальная придумка. Однажды я потерял ключи от комнаты приятного господина, пустившего меня на постой. Он был стар, но ещё очень крепок и утверждал, что слушает домру трижды в день и это даёт ему силы. Я повинился за ключи и получил совет немедленно отправиться на главную площадь. Как только я услышал гитарку, то сразу догадался проверить задний карман.
– Они оказались там, Фрэнки?
– Нет, но я нашёл кое-что получше: билет на большую лодку, который я купил за неделю до потери, да так увлёкся, что позабыл о нём. Если бы не домра, наверное, проспал бы отплытие. На обороте билета так и было указано: «Отплытие с первыми лучами солнца». Ключи мне стали не нужны.
– А куда ты отправился дальше, Фрэнки?
– Я поплыл через большой пролив на прекрасную землю Красного Неона. Я много слышал о ней от людей из Йуды. Неон – страна учёных.
– Что за страна учёных? – гудели кнапфцы.
– Помните время, когда Рауль был чудаком? – Виру махал рукой. – Ну тот Рауль, что выдумал колодцы и гостиницы? Он называл себя учёным!
– А ещё Рауль называл себя мифическим псом. В его голове было много бредовых затей. Если кто-то не соглашался с ним, он поднимал скандал, но стоило его похвалить, сказать, что гостиницы – отличная затея и наконец есть честное место, «когда перебрал», он благодарил и казался умиротворённым. Чем бы кончил Рауль, если бы его не лягнула лошадь и он не стал бы нормальным весельчаком, как и все! – подсказывал Фед.
– Неонские учёные – не Рауль. Он фантазёр, а они чертят и спорят с друг другом, а потом мастерят по чертежам. Вы бы видели, как они счастливы, когда у них случается провал.
– Ну и чудаки! Все у них неправильно!
– Тогда им приходится ещё больше чертить, спорить и мастерить. А когда всё ясно, они болеют от безделья! Впрочем, я не видел больных неонцев. Они всё время учатся, учат или спорят – они счастливые. Это они придумали университеты. Когда я впервые увидел за партами взрослых учеников, то очень удивился. Только представьте: школьник-бородач, и рядом учится его жена!
– Что ты несёшь, Фрэнки?! Не завирайся! Женщина и так всё умеет. Чему их учить? Как носить юбки? Как танцевать? Как разделывать рыбу? – хохотали кнапфцы. – Учиться взрослому – вот это умора, неслыханные идиоты! Почему ты не сказал им, что им пора растить детей и ловить рыбу? Фрэнки, чем ты там вообще занимался?
– Неонцы носят на носу круглые стекляшки. Они прозрачные и тонкие, похожие на донышки наших виноградных бутылей. Признаться, я не видел ни одного человека без этих штуковин на носу. Один старик сказал мне, что эти стекляшки – важная вещь и без них ничего не выйдет. Он отдал мне свои стекляшки, велел примерить.
– Нельзя верить седым проходимцам, Фрэнки! – возмущался мэр. – А если бы ты стал калекой? Опасное дело – брать стекляшки у первого встречного! Этот старик тебе никто! Разве он твой дядя или дед? Надеюсь, у тебя хватило ума отказаться!
– Он казался мне таким убедительным и серьёзным, что я поверил ему, но из вежливости отказался: подумал, вдруг ему без них станет невмоготу! – ответил Фрэнки.
– Как же легко тебя провести! Что он обещал тебе за это? Седой негодяй! Тебе следовало заявить ему, что у кнапфцев всё получается и без стекляшек! – шумел Виру.
– С этими штуками они умнеют! – сообщал Фрэнки и добавлял: – Они умеют летать!
– Фрэнки, ты столько врёшь, видать, тот старик всё-таки что-то тебе подсунул! Проверь-ка получше свои карманы. Ты врёшь нам, а мы и хороши – слушаем и верим! – кричали солидные кнапфцы.
– Я видел всё сам, – спокойно отвечал Фрэнки. – Они летают в корзинах под огромными шарами. Про шары ничего не знаю, но корзины совсем как наши, только вот наши для младенца, а в те можно забраться вчетвером и устроиться там поспать!
– Хочешь спать в корзине? Это несложно устроить! – хохотали кнапфцы. – Приедут гости, а мы и скажем: «Это наш Фрэнки, он был отличным парнем, пока не попал в Неон, теперь он спит в корзине и со всеми спорит, не подходите к нему близко. Ну тихо, тихо, Фрэнки!»
– Они забираются в корзины и взлетают, – объяснял Фрэнки. – Ума не приложу, как они догадались устроить всё это. Таких корзин над Красным городом сотни, пожалуй, не летают только лентяи. Местные говорят, что все лентяи – туристы.
– Дрянной городишко. Красная земля! Что за название? Земля безумцев – вот ей имя! – гудели кнапфцы.
– Сотню лет назад их землю покрасил вулкан. Их вулкан – не наш: наш – малыш, а их – грозный старик, и этот старик решил, что эта земля его и что он может делать с ней что угодно! – заявлял серьёзно Фрэнки. – Вулкан выплюнул много камней и пыли, и их земля стала красной.
– Они абсолютно выжили из ума – жить на брюхе вулкана! Любая вулканья хворь унесёт их огненной лавой. Все знают, как вулканы любят болеть! Им бы убраться на вулканью спину или поселиться подальше! Если бы твои учёные были умны, они бы знали, как вылечить вулкан, и уж точно знали бы, что нельзя топтаться на его животе! Я твой крёстный отец и запрещаю думать о том, чтобы к ним вернуться! Я-то тебя знаю! – Мэр грозил пальцем.
– Но Неон – такой удивительный мир… Там везде мосты и сваи. Их город прекрасен, я нигде не видел ничего подобного!
– Сваи? Что это? Очередная глупость? – ворчал Виру.
– Толстая и крепкая палка в земле. Воткни таких десяток и поставь на них мэрию… Ты бы всех-всех видел и обо всём знал! – убеждал мэра Фрэнки.
– Что? – хохотал мэр. – Ты думаешь, мне нужны для этого сваи? Вы слышите это, уважаемые кнапфцы? Что бы я делал наверху, Фрэнки? Я бы так проголодался там, что не нашёл бы сил спуститься. А люди? Они бы все залезли следом, ведь куда мэр, туда и народ! Сидели бы все наверху, забыли бы, что такое угощать, просить взаймы и отпрашиваться у жён! Как жить там? Зачем так жить? А как бы добиралась ко мне госпожа Добрэ? От таких тренировок она бы растеряла всю красоту, заявила бы: в юбке к тебе лазать неудобно, отдай-ка мне штаны! А потом бы и все кнапфки стали худыми и в штанах, волосы бы зачесали или того хуже, спрятали. И наступил бы нам конец, Фрэнки, ведь без женщин жизнь одинокая, не нужна такая жизнь. – Виру качал головой. – Сваи – конец любому счастью, конец дружбе, любви и красоте. Захочешь меня прикончить, привези сваю, поставь на мою тень, – возмущался Виру, ударяя кулаком по столу. – Был у нас мэр, а теперь вместо него сваи, и стоят они везде, где раньше были его мысли и дела! Так хочешь? Отвечай! Восхищаться он вздумал, мечтать. Что за тип их мэр и почему он не любит своих людей? Должно быть, он лентяй. Ну конечно, он пуст, раскидал всех по сваям и сидит одинокий, ищет причину тоски. А ты спустись и всех позови и обними брата, возьми на руки ребёнка, смастери горшок, да приложи к сырой глине детскую ладонь – вспомни о счастье. Любая тоска сбежит, испугается и больше никогда не сунется. Тоске нечего делать рядом с детской пяткой. Их мэр – враг своему народу. Плохой мэр – горе земле. Не спастись им от его глупости, не миновать драк. Эх, а всего-то – дай власть человеку честному, любящему землю, да живи-радуйся, встречай восходы, считай улов.
– У них нет мэра, – немного смущался Фрэнки.
– Значит, они ничего не знают об уважении! – жевал губами Добрэ. – С этими туземцами не стоит иметь дело. Если нет уважения – нет и ума. Нет уважения – нет и поступков. Как, спроси, жить, если уважение – пустой звук? Значит, они и предков не уважают, и женщин, и своих друзей! Они не сядут за стол, не споют, не поспорят, не простят друг друга и не успокоятся. Твои неонцы опасны.
– Это не так, крёстный! – смеялся Фрэнки. – Они знают, что такое уважение, они ценят инженеров. На Красной земле их немного, всего двадцать. Они не похожи на остальных, носят толстые стёкла и всё время молчат, но если кто-то не может найти истину, без них не обойтись! Неонцы никогда не будут решать, кто прав как мы – кулаками и вином!
– И ты этим восхищаешься? Они слюнтяи! Они слабаки! – гудели кнапфцы.
– Инженеры – уважаемые люди, ими гордятся, их слушают. Без них не обходится ни один мост, ни один огромный дом, – пояснял Фрэнки.
– Ещё скажи, они додумались строить третий этаж? Для этого не нужны инженеры! – возмущался Виру. – Мэрия давно в три этажа, что же теперь, гордиться? А если и гордиться, то кому? Для чего? На чердаке – данные переписей, там хранятся все кнапфцы за пятьсот лет. А им для чего большие дома? У них же нет мэра, значит, нечего ценить, нечего беречь.
– Их дома по десять этажей, – спокойно отвечал Фрэнки, а кнапфцы шептались. – Огромные дома – прекрасны. Они так высоки. Кажется безумием жить на верхушке. Я сперва думал, что там качает, ан нет. Я забирался и скажу: там спокойнее и тише, чем внизу!
– Для чего тебе покой и тишина, Фрэнки? Что делать с ней? – не успокаивался мэр. – С тишиной не поговорить, не выпить винограда, не спросить: «Эй, тишина, как твой денёк?», а если спросишь, то получишь: «Мой денёк тих и безмятежен» – и что тогда? Лучше пусть кричат чайки, и воет ветер, и Моника поёт, и госпожа Гнессер кричит на всю улицу. А ты, Фрэнки, не ври, не ври нам больше, а то Бог отпечатка пометит тебя бородавкой, как вруна, и станешь ты безобразной мордой. Ни одна кнапфка не полюбит тебя. Неонцы любят тишину, потому что им больше нечего любить. Красная пустая земля, мир через стекло и нет того, кто скажет: «Спускайся-ка вниз, Фед, сядь со мной, дай-ка сигу зажгу».
– Да я бы и не полез! – хохотал сидящий рядом с мэром Фед.
– «Сядь, Фед, и смотри: мальчишки через трубочки плюются, смотри-ка, косточка угодила по заду госпожи Гнессер, вот так цель!» – продолжал Виру. – А ты и ответишь: «Сложно не попасть», и мы станем хохотать. Вот как надо, Фрэнки, а они пропащие, никто их не зовёт, никого они не слышат. Их проблема проста: ни один народ без главного не живёт. Жить без мэра – слишком беспокойно, да и глупо! Если мы говорим «народ», мы говорим – «мэр»! Точка! – Виру складывал руки у живота и спокойно улыбался, а кнапфцы вокруг него кивали.
– Но у них хотя бы есть свой мудрый Эстебан?! – предполагал Фед.
– Нет, – махал головой Фрэнки, – никакого бара у них нет.
– Нет ни мэра, ни бара! Несчастные! – возмущались кнапфцы. – Они не умеют доверять.
– Понимают ли они, как им не повезло? – спрашивал Виру. – Если нет доверия, то нет и народа! Красный Неон – земля одиночек.
– Когда им нужно что-то понять, они идут к библиотекарю, – тихо отвечал Фрэнки.
– Ну вот видишь, – щёлкал пальцами Виру, – странное имечко у их главного, ну да ладно. Хорошо не «поганая макрель» или «хромая черепаха». И всё же, пока выговоришь – пропадёшь. Вот у нас «Не сходить ли к мэру?» – легко и просто!
– Библиотекарь заведует библиотекой, – так же тихо продолжал Фрэнки.
– Ну конечно, Фрэнки, мэр заведует мэрией.
– В библиотеке хранятся книги.
– Книги, сейф, лавка стыда, календарь праздников и весы для винограда! – поправлял его Виру.
– Нет, книги и книги, – выдыхал Фрэнки. – Сейф у казначея, лавка стыда в суде, а винограда у них нет.
– Ах вот оно что! – волновались кнапфцы и махали руками. – Тогда всё понятно! Бедняги, они ничего не знают о жизни. Скажи ещё, что у них нет Бога, и закончим на этом!
– Их Бог – Бог мудрости, они называют его Тут и показывают себе на голову.
– Давайте расходиться, – гудели кнапфцы, – на сегодня сказок достаточно.
После докладов Фрэнки запирался дома и почти не выходил. Он показывался только у торговцев – купить рыбы. И вёл себя безобразно: не здоровался с соседями, смотрел себе под ноги.
Впрочем, ему прощалась рассеянность, ведь за пять лет он одарил кнапфцев множеством полезного: привёз в город велосипед и подтяжки.
А ещё за эти годы Фрэнки рассказал кнапфцам, как мастерить обувь на каблуке и со шнурками и как делать из винограда не только воду, но и масло, от которого унималась зубная боль и на котором вкусно жарился тунец. Горожане сумели разобраться с водопроводом, обзавелись шлангами для полива и избавились от выгребных ям.
Однако не это стало главной заслугой Фрэнки. Его триумфом оказался синий цвет. Однажды он привёз в Кнапфу порошок, и местные художники наконец-то сравнялись с природой.
Когда Фрэнки уезжал, кнапфцы собирались вместе и пересказывали его истории. Никто больше не упрекал Фрэнки во лжи, не называл глупцом.
– Помните, он рассказывал о белом городе? – переговаривались местные. – Городе Дюн!
– У его стен синяя вода, она мягкая, как перина, на ней можно спать. Весь город – белоснежные дворцы и ничего зелёного. По улицам расхаживают птицы с длинными хвостами. Они похожи на пернатых крыс, а настоящие крысы сидят по клеткам и играют каштанами. Эти птицы – крысы только с первого взгляда. Едва скажешь: «Ох и красавица», как они распушат хвосты, похожие на водопад из цветных глазков. Фрэнки называл эти хвосты зрелищем! Мы думали, зрелище – это только шторм, а оказывается, ещё и хвост в глазках! Этим пернатым нельзя врать, они проныры, всё понимают. Едва ты прекратишь их нахваливать, они снова становятся крысами. Фрэнки называл Дюны особенным городом, городом богачей. Он только успел постучать в ворота, как сразу же услышал: «Эй, парнишка, так стучать не следует, ты пришёл не к двоюродному братцу. Ты барабанишь, а следует коснуться, поклониться и ждать! Тебе могут не открыть, если ты бестолковый, а откроют, только если ты симпатичный и честный. У тебя большой лоб и серьёзный взгляд, ты вроде не похож на пройдоху, хотя все проходимцы с виду – добрые люди. Если хочешь разгуливать в Дюнах, хвалить наших птиц и играть с нашими крысами – тебе придётся постараться. И помни главное: ни о чём не спрашивай».
– Ноги бы моей не было в этом каменном притоне! – возмущался Виру. – Самовлюблённые идиоты, кому нужны их крысы и камни? Как будто у нас нет своих! А Фрэнки добряк, ну и добряк! Надеюсь, он не сказал, что кнапфец? Иначе эти проходимцы посчитают такими всех и начнётся: «Ну и кнапфцы, ну и назойливые мухи». А нужны они нам, Дюны эти ваши? Покажите мне их женщин и мэра, и я всё расскажу про их город!
– В первые дни Фрэнки ни с кем не разговаривал, потом ему удалось подобраться к башмачнику и услышать: «Дюна – чистый город, здесь не увидишь ни песка, ни яблочного огрызка. Хочешь грязи? Езжай в Шер. Я не был там, но говорят, там бардак, а все горожане такие, будто нет у них пресной воды и мыла, одежду они не стирают, что такое ножницы – не знают. Опасайся их. Наверное, они ещё едят руками и спят вокруг огня!»
– Как его имя? – кричал Виру и вскакивал. – Как он выглядит? Где живёт? Кто его брат? Кнапфцы! Это оскорбление! Так, так… Что же делать… Много их? Феда позовите, Мука… Думать будем. Эй!
– Вы послушайте, что было дальше, господин Добрэ, а если дослушаете до конца, узнаете – дюнацы несчастный народ и, если мы поколотим их, они станут ещё хуже! – тихо говорил подошедший Фед, и Виру садился обратно и затихал. – После башмачника Фрэнки многое вызнал у кулинара. В Дюнах нет ни булочников, ни сыроваров. Кулинары у них – как наши лавочники. Только у наших коробку с монетами держит прелестная дочь лавочника, а у тех нет. Их торговцы надевают белые передники и готовят еду прямо в лавке!
– Полная ерунда! – не унимался Виру. – Готовят? А хочу я моркови или слив?
– Не получите! – объясняли кнапфцы. – Он зажарит морковь или угостит сливовым соком, но никогда не даст настоящего! Это у нас всё устроено правильно: рыба у рыбаков, хлеб у булочников, а виноградная вода – в мэрии!
– Что может быть проще моркови?
– В Дюнах нет ничего своего, их еда – не их. А разве можно верить чужому? Нет! Поэтому всё, что им везут, – режется, мнётся и суётся под пар. Представьте, у них нет огородов, они ничего не знают о земле, не умеют поливать.
– Если человек не поливает, он становится разбойником, – заявлял мэр. – Поливать – хорошее дело, доброе!
– Их город – песок, пустой и горячий. Есть немного воды и пара кустов, да и всё. Гиблое место.
– У луковичек побольше ума, – цокал языком Виру.
– Господин Добрэ, зато у них есть мэр, есть! – выкрикивал кто-то из толпы.
– Мне стыдно за него, – опускал голову Виру. – Мог бы быть хорошим парнем, растить шиповник. Несчастный мэр. Горе – не знать земли.
– Послушайте про кулинара. Если бы не он, Фрэнки никогда бы ничего не узнал. Тот повар оказался десятым кулинаром в династии. Все его предки готовили еду. Может, поэтому его нож скучно стучал, а сам он печалился. Ни новых запахов, ни новых вкусов у него не было. Старик мечтал о чём-то большем, и Фрэнки понял это! Сначала кулинар спросил его, зачем тот приходит в его лавку в такую рань, и Фрэнки ответил: «Я прихожу с утра, чтобы сказать тебе спасибо. Днём тебя будут хвалить другие, и ты не услышишь моего голоса!»
Кулинар захохотал:
«Хвалить? Меня? Но за что?»
«Ты прекрасно готовишь, я сыт весь день!»
«Кто я, чтобы меня хвалить? Я – обычный повар! Не старайся зазря. Тебе следует дождаться богатея. Как увидишь – хвали как можно громче!»
«О чём ты говоришь?»
«Ты, видно, издалека, иностранец, – ухмыльнулся кулинар и шёпотом спросил: – Видел на улице людей в бирюзовых халатах?»
Фрэнки кивнул.
«Наш город принадлежит этим странным типам. Только представь: мы ни разу не видели лица ни одного из них, они закрывают головы платками, чтобы никто не разглядывал их».
«Но почему они носят бирюзовые халаты?» – удивился Фрэнки.
«Никто не знает этого. Странная любовь. Я понимаю – любить мои миндальные лепёшки, но любить синие халаты?»
– Должно быть, они подражают мэру, – кивал Добрэ.
– Их мэр – девчонка, господин Виру.
– Девчонка? – Виру вновь вставал, но на этот раз он вытягивался в струнку и был хмур. – Что ещё мне надо знать? – ледяным тоном спрашивал он.
– Эта история вам не понравится, – важно отвечал Фед.
– Эта история нравится мне уже тем, что случилась не в Кнапфе! – гордо говорил Виру. – Кто она?
– Она главная модница, дочь «бирюзового халата». Откуда она узнала про мэрство – непонятно. Однажды она заявила, что теперь к ней следует обращаться «госпожа мэр». С этого дня она начала одеваться в длинное, высоко зачёсывать волосы и следить за мрамором на улицах. Мода – заразная вещь, мэрство стало модой. В Дюнах появились вице-мэры, заммэра и ещё сотни других. Длинные юбки и высокие хвосты стали хитом, город был разобран на сантиметры. Кто-то из девиц следил за заборами, кто-то за крысами, кто-то за фонтанами.
– Значит, я – законодатель моды. – Виру задумчиво поднимал вверх палец.
– Послушайте, что было дальше, господин Виру. Наш Фрэнки умудрился разозлить кулинара и чуть не подрался с ним.
– Это было бы не так плохо, – усмехался Виру.
– Старый кулинар как раз месил тесто, и Фрэнки спросил его: «Зачем ты месишь тесто палкой?» – чем вывел его из себя. Кулинар начал кричать, хотел выгнать его из лавки, назвал тупицей и сказал, что тот ничего не смыслит в кулинарии, поэтому должен молчать. Тогда Фрэнки вывалил тесто на стол и начал месить его руками, а повар схватил его за шиворот и поволок к двери. «Дай мне всего минуту, – закричал Фрэнки. – Я обещаю, что смогу удивить тебя».
Кулинар заколебался и отпустил его, тогда Фрэнки вымесил тесто, а когда оно стало лёгким, слепил из него лепёшку и ловко подбросил над головой. Когда первый пирог вытащили из печи, Фрэнки и повар уже были друзьями.
«Это гениально! – кричал кулинар, размахивая выпеченным сырным треугольником. – Я должен всё записать!»
– Мой сын, – гордо заявлял Виру.
– С того дня Фрэнки рассказывал кулинару кнапфские рецепты, а тот ему – о жизни в богатых Дюнах.
«Так повелось, что в город съезжаются богачи, – говорил кулинар. – Они живут во дворцах и разгуливают по мраморным улицам в бирюзовых халатах. Богачи поклоняются Богу без суеты. Он не имеет ни лица, ни голоса, у него нет ничего, что могло бы быть его, кроме тишины и покоя. Вера ему абсолютна, свободна и так же непонятна, как и он сам.
“Бирюзовые халаты” важны и молчаливы, поэтому кажутся яркими и прекрасными, особенно если наблюдаешь за ними издалека. У них своя жизнь, свои дела и своя радость, всё у них другое, нам непонятное. Отчего они выбрали песок рядом с пустым морем – никто не знает. Странная история. Больше я ничего не знаю».
«Кулинар, ты знаешь больше, чем говоришь. Я не поверю, что тебе не известна тайна Дюн», – уверенно сказал Фрэнки.
Наверное, он и сам не знал, чего требовал. Догадок у Фрэнки не было.
«Я знаю об этом городе всё, но для чего знать об этом тебе?» – спросил его кулинар.
«А для чего тебе знать тысячу рецептов, кулинар?»
«Ты прав, – кивнул тот и обрадовался. – Я знаю историю Дюн с самого первого дня, когда никаких Дюн ещё не было. Мой предок был сыном самого Дуная. Эта история принадлежит моей семье. Имей в виду: ты услышишь её – ты забудешь её».
– Он рассказал ему историю героя? – усмехался Виру. – Скучно, серо, глупо. Лучше бы мы танцевали, кнапфцы. Пустой вечер! Все слова кулинара – враньё. Он просто хотел вызнать наши рецепты, вот и всё. Эти Дюны – шайка. Никакие они не богачи, они нищие, потому что одиноки и глупы. Любить горячий песок невозможно, это полная чушь. Ничего, кроме ракушки и чайки, на песке жить не может, люди должны жить в домах, любить друг друга и выбираться на крышу смотреть на звёзды – вот путь человека! Если человек живёт на песке и кричит «Как я счастлив!» – у меня к нему один вопрос: «Зачем ты врёшь?» Как же тяжело мне, кнапфцы: каждый день я узнаю про чьи-то ошибки, каждый день я слышу о печали… Их синяя вода – мутная, а богатство их – змеиное. Есть кому Дюны защитить? Некому! Вот идёт враг, стучит нежно, а они ему: «Добрый человек, симпатичный, заходи и хвали наш город, только ни о чём не спрашивай!» А враг зайдёт и выпустит волчицу, и скажет про неё – собака, а следом пустит дурную молву и немочь, и всё, кнапфцы, сгинут Дюны, провалятся вниз, потому что Дюнам не за что держаться. Город держат люди и мэр – вот на чём всё стоит, вот к чему всё крепится. На песке не построить правды, потому что он то сыпуч, то зыбок, то в глазах, то на зубах. Если цветок не выбирает песок, то почему они его выбрали? Пустота – больше ничего. А они ходят гордые, думают: «Я хозяин себе и свету своему, а ты раб себя и своих мыслей». Вот и всё.
– Враньё или нет, кто знает? – пожимал плечами Фед. – Если кулинар выдумщик, то искусный, если лжец, то талантливый. Он рассказал Фрэнки тайну, и тот, как и обещал, позабыл о ней, пока не оказался дома.
«Много сотен лет назад один храбрец по имени Дунай и его бесстрашная жена решили отправиться на лодке через пустое море. Они плыли много дней и уже решили, что ввязались в дрянную затею, когда их лодка ударилась о берег из соли и песка. Новая земля оказалась мёртвой и сухой. Жена начала плакать и винить мужа в своей смерти, которая вот-вот наступит. Жить без воды невозможно не только людям, но и любой куропатке, которая могла бы стать их обедом.