…Я заметил, что одно-единственное клише – это китч, но сто клише подряд без малейшего стыда становятся эпосом.
Черной рукой служка с человеческим лицом полу-открывает – и всё-таки открывает – окно. Ветви, наконец, выдыхают, распрямляясь под грозно нависающими сводами храма, а перламутровая капля проходит путь багровеющей старицы, но останавливается, пружиня, у самого бушприта. Вздох: время – вспять. Потому и звездное небо не осмелилось, осталось посторонним наблюдателем, не нарушая границ подоконника – только бы не задеть массивными плечами колеблющуюся каплю, последнюю, раритетную слезу утопающего послевечерья. Цвет музыки – листья виргинской черемухи.
И это небо (косящий тревожный взгляд) не дернулось, не шелохнулось. Оно оставалось таким же неподвижным как дряблое тело мистика, расположенное в коленопреклонённой позе. Кто кому вторил? Уже и вопрос. Расслабление прошедшего времени.
Месса кончена, а вибрации органа сохранились под складками черных одежд да во тьме неспокойных морщин и теперь множились чередой фугообразных вариаций. Они отдавались в дребезжании голоса, в несвойственных для молитвы интонациях. Адские звуки (того ли ты добивалась?). Острова, великие острова. Солнце, аканты, нимфетки. Его путь – basse taille. Слегка грубоват и, возможно, чересчур игольчат, но то, что мне приходится за кем-то повторять, раскрывая потроха выцветшей сутаны, говорит о невероятной изнеможённости и сердечном истончании. Великолепный экземпляр. Но это уже безразлично. Если вслушаться в его речь, то можно разобрать, что не бездушное небо, хоть и не лишенное мотива, волнует сердце. Так и суждено? Всегда ведь можно предположить некую хитрость, а лучше всего – несознательную ошибку в обход хитрости как формы ответственности. Неприкрытая наглость в момент ликования.