После ужина Женя с радостью бы немедленно завернулась в спальник и легла (благо, мыть котлы сегодня полагалось не ей), но предстояло преодолеть еще одно маленькое препятствие – впрочем, в сравнении с предыдущими это было ничто. Однако же, не сделай она этого, наслаждение вечера было бы отравлено. А главное, рано или поздно ей все равно предстояло на это решиться,. Короче, надо было встать, накинуть пуховку (шатер уже так нагрелся, что она сидела в одной кофте) и выйти перед сном по нужде. Половина товарищей уже сходили «в открытый космос» за той же надобностью, и теперь заслуженно нежились в теплых покровах. Женя же оттягивала мучительную минуту до конца – отчасти для того, чтобы собрать в мочевом пузыре максимум влаги, и дабы не пришлось к большой досаде вставать после еще раз; а отчасти оттого, что она боялась темноты. После того, как все товарищи перешли в шатер, пространство, защищенное от лесного мрака их храбростью (точнее, их неведением страха) сузилось до его пределов. Если прежде, в виду мелькавших фонариков, Женя спокойно отходила из зоны лагеря метров на десять-пятнадцать (ну, положим, не спокойно, но все же отходила), то теперь она изумлялась и завидовала себе давешней. Уйти во тьму, потерять связь со спасительным шатром теперь казалось немыслимым. Ночь и холод, прежде отогнанные туристами за дальние ели, вернулись и обступили шатер. Лагерь принадлежал им, да еще тому неведомому, что приходило вместе с ними. «Как они все не боятся? Как могут спокойно болтать, смеяться, а главное – безо всякой задней мысли уходить чуть ли не самую чащу? – думала она. – Ну, мужики-то понятно, а ведь и девчонки тоже как будто ничего не замечают». Женя, хотя и понимала, что сама придумывает себе страхи, справиться с собой не могла. Днем от холода тряслось ее тело, а вечером и ночью в обогретом теле содрогалась душа. И ведь она знала, что утром с первыми лучами солнца морок развеется, и страшные, похожие на мертвых великанов ели весело заиграют искорками снега на могучих лапах, сейчас она была не в силах прогнать ужас перед ночным лесом. Потому что утром – да, ничего не будет, но сейчас, когда мир поглотила тьма, она верила и, больше того, знала, что в лесу что-то есть. Это что-то не имело формы и очертаний. У него даже не было каких-то специфических намерений относительно Жени – ну, например, схватить и съесть ее, как в фильмах-хоррорах, которых она до жути боялась. Это нечто просто было, и уже само его существование настолько противоречило человеческой, а в особенности ее, жениной, жизни, что одно соприкосновение с ним могло запросто ее уничтожить. Женя давно смирилась с тем, что она трусиха, и перестала страдать от стыда. Пусть другие ничего не видят и не понимают, но она, которой по несчастью это понимание дано, будет делать все, чтобы защитить себя. Поэтому, презрев всякое стеснение, она не уходила по нужде далеко, а присаживалась метрах в трех от стенки шатра, чтобы, сделав дело, тут же, не успев натянуть штанов, опрометью кинуться назад и вкатиться под его спасительные своды, будто бы кто-то тянул ее наружу, а она сопротивлялась. Только так можно было удержать невидимую нить, что крепила ее к миру живых, и не дать мраку, обступившему хрупкий матерчатый домик со всех сторон, всосать ее в себя. Если бы она осмелилась представить, что именно сделает мрак, если она окажется в его власти (хотя она старалась об этом не думать), то глагол «всасывать» подходил лучше всего. Да, именно так – он всосет ее, всосет без остатка. Она исчезнет и для себя, и для всех остальных, оставив вместо себя один вечный ужас. Женя ежилась при мысли об этом, и радовалась, что соприкосновение с тьмой (когда она все-таки заставит себя отправиться в туалет) будет коротким.
Но хуже всего было то, что толстокожие ее товарищи принялись подливать масла в огонь. Володя, наевшись и побренчав перед сном на гитаре походных песенок, некстати наткнулся на тему лесных страшилок. А заметив благодарную реакцию публики, еще больше воодушевился.
– …Короче, так до сих пор никто и не знает, что они там увидели. Или услышали, или почувствовали, – говорил он загробным шепотом, обводя взглядом свою притихшую паству. – Но факт в том, что все вдруг внезапно встали – неодетые, в чем были – каждый схватил нож, и…
– Зарезали друг друга? – пискнула Яна. Она попыталась усмехнуться, но у нее не вышло.
– Не-ет… – Володя сделал паузу, наслаждаясь произведенным эффектом. – Они разрезали каждый свою стенку шатра, и выползли в разные стороны. И так ползли, пока не замерзли. Их так и нашли – лежат себе, как лучи у звезды, метрах в пятидесяти от шатра. Синие, окоченевшие. А глаза – открытые, и в глазах – ужас. И у каждого в вытянутой руке – нож!
– Брр… И обязательно такое на ночь рассказывать? – поежилась Катя. Она ни на секунду не поверила в реальность этой истории, но все равно было как-то не по себе.
– Блин, это ж история про перевал Дятлова! Только все перепутано. Они не в разные стороны пошли, а в одну. Вниз, к лесу. И шатер их лавиной завалило. Там все банально было. – Димыч поднял голову, блеснув стеклами очков. Он зашивал рукавицу, и не стал бы отвлекаться на всякие глупости, но Володя уже слишком погрешил против здравого смысла.
– Какой там Дятлова! Про Дятлова я все знаю. И не лавина там была, а зэки беглые их зарезали, – обиделся Володя. – А это – другое. Это ж даже не на Урале, а на Кольском было. И никто особенно не афишировал, потому что… сверхсекретное оружие там испытывали! Психотропное. Может, звук какой-то был, на особой частоте, от которой в мозгу галлюцинации бывают. Короче, у них паника началась. Не соображали, что делают…
Димыч выразительно вздохнул, как вздыхал обыкновенно на непроходимую тупость женской части группы. Руководителя он уважал, и потому был весьма удивлен, услышав от него столь низкопробные рассуждения. «Что делать – Вован практик, а не теоретик», – заключил Димыч и снова склонился над руковицей.
– А вот почему они именно в разные стороны от центра пошли? – спросил Петя. – Получается, что источник страха был в центре шатра!
Все невольно посмотрели в середину шатра, где в этот момент стоял, согнувшись, Данила – он развешивал на сучках фикуса отсыревшие носки. Секунда – и все разразились смехом.
– У нас из центра шатра может быть не психотропная атака, а разве что газовая, – отсмеявшись, сказал Генка.
И правда – увешанный снизу до верху носками, ботинками, шапками и варежками фикус походил на новогоднюю елку. Потные испарения от сырых вещей клубились под потолком вперемешку с чадом от печки, и фонарь светил из-под конька мутным глазом. Правда, почувствовать вонь от носков мог бы разве только очень взыскательный нос: все запахи в шатре перемешались. А Жене они и вовсе казались приятными, потому что символизировали тепло и уют – в противовес морозу и страху улицы. «Это ж надо быть таким нечувствительным к холоду, чтобы обращать внимание на вонь! – с завистью думала она. – Меня вот хоть всю обложите грязными носками – я буду только рада, потому что тепло». Правда, по прошлому походу она помнила, что после попадания в теплое сухое помещение – поезда или вокзала – приоритеты у туристов сразу смещаются. Как только проблема холода и сырости отступает, нос сразу ощущает неприятные запахи, и телу остро хочется помыться и одеться в чистое. Но сейчас эта перспектива казалась такой же туманной, как – иногда ей приходила в голову эта мысль – само существование где-то там, далеко, городов, поездов, дорог и прочего цивилизованного мира. Сейчас она была во власти леса, и было совсем неочевидно, что она сумеет отсюда выбраться. Это было неразумно, но сердце все равно сомневалось. Вот потому-то и нельзя уходить далеко от шатра. Эх, а выйти все-таки придется… Проклятый мочевой пузырь!
… – А может, они там что-то увидели… Например, ведьму! – не унимался Петя.
– Ага… У-у-у! – Данила выпучил глаза и растопырил пальцы.
Артистичность не была ему свойственна, поэтому публика рассмеялась, но не испугалась. Но у Жени, которой было довольно любого повода, чтобы раздуть огонь страха, по спине пробежал холодок.
«А что, если правда… Что, если действительно… Данила, у которого даже воображение-то, наверное, отсутствует, вдруг окажется существом из потустороннего мира? Почему бы и нет?» Она понимала, что невольно реализует самый дешевый сюжетный ход мистической литературы, когда зло отыскивается в наименее подходящих для этого персонажах – детях-ангелочках, старушках-одуванчиках и тому подобных. А главное – она нарочно будоражит свой страх, чтобы испытать мазохистское удовольствие. Да-да, все тут ясно, можно не объяснять. Но… если она все понимает, почему же страх не уходит?
– Ребят, а давайте об этом не будем, а? – жалобно улыбнулась она. – Мне ж еще ночью дежурить. А я впечатлительная…
Но лишенные воображения товарищи, как водится, не увидели за ее улыбкой крика души, и довольно расхохотались. Особенно Володя, который радовался благодарной аудитории. Даже Димыч, погруженный в шитье, поднял стекла очков и отрывисто каркнул – это у него означало усмешку.
– Бедная Женечка! Она теперь, наверное, до утра не уснет.
– Какие мы все-таки сволочи – запугали на ночь глядя юное создание!
– Данил Егорыч, прячься живо в спальник! Женька тебя боится.
Нащупав родник эмоций, которых в походе остро не хватало, товарищи спешили испить из него.
– Ты чё, реально боишься, а-ха-ха? – Катя ради такого случая перелезла на другую сторону баррикад.
– Не волнуйся, Женечка, ведьм не существует! – подал голос уже лежащий в спальнике Генка. Все удивленно посмотрели на него: зачем было перекрывать ценный источник? Но по хитрому блеску генкиных глаз сразу догадались – не все так просто! И Генка не подкачал. – Никаких ведьм здесь нет. Здесь только нявки встречаются. – Он притворно зевнул.
– Какие нявки?
Возникла тишина. Слушатели ждали, какой сюрприз приготовит Генка.
– Да ты чё, правда не знаешь? Я думал, все про них знают.
Женя понимала, что ее ждет наивная, не стоящая выеденного яйца хитрость, и все же сердце против воли леденело от ужаса.
– А, нявки! Ну конечно. – Володя решил подхватить игру: его лицо приняло деланно-скучное выражение.
– Это даже ребенок знает, – поддакнула Катя.
Женя умоляюще переводила взгляд с одного на другого, ожидая, что маски притворства вот-вот прорвутся дружным смехом, но они держались крепко.
– Р-ребят, ну что вы несете… Перестаньте уже!
– Да ничего мы не несем. И ничего тут страшного нет. Когда поодиночке, нявки вообще неопасные. Они ж маленькие.
– Вот таку-усенькие!
– Только глазки, бывает, горят в темноте.
– Но они ж близко не подходят.
– Не подходят, если их мало. Но бывает иногда, что побольше собираются.
– Угу, они ж почкованием размножаются…
– Ага! Бывает, что весь лес – в их глазах! – вытаращив собственные глаза, утробным шепотом вторил Петя.
– Гм, не совсем. – Генка нахмурился оттого, что его задумку неверно поняли, и незаметно сделал Пете знак. – Вообще-то, когда их много становится, они под снег прячутся. И под снегом передвигаются. Быстро-быстро…
Женя побледнела, представив вокруг шатра, под толщей снега, бесчисленные полчища неведомых нявок. Друзья больше не мешали автору. Затаив дыхание, все ждали кульминации спектакля.
– Бывает, заметят шатер в лесу, окружат и… как понесутся со всех сторон!..
– Только глаза под снегом светятся! – не выдержал Петя.
–…и ка-ак выпрыгнут на поверхность!
– Вот та-ак!!
Это уже был экспромт Володи. Безудержно хохоча, он склонился над Женей и с криком «нявки, нявки!» принялся неловко щекотать ее. Умом она понимала, что это выглядит нелепо и совсем не страшно, но сердце охватила паника. Она заверещала, стала отбиваться руками и ногами, сбрасывая воображаемых нявок, которые – она знала это – были лишь корявыми пальцами Володи и примкнувшего к нему Пети. И все-таки она не могла остановиться. В одном измерении мира это были Володя и Петя, сыгравшие с нею глупую шутку, а в другом – настоящие, страшные нявки, несущиеся фронтом под снегом и нацеленные на одну лишь ее…
– Ну хватит, блин! Чё верещите-то?
Сиплый голос Димыча отрезвил и шутников, и их жертву. Володя сообразил, что сегодня он уже достаточно снисходил до народа, и пора включить начальственные интонации.
– Так, ладно, спать уже пора. Кто у нас сегодня первым дежурит? – принялся он распоряжаться, вмиг позабыв, что только что сам со счастливым лицом щекотал Женю.
У дальней стенки шатра молча поднялась лежавшая спина; руки стали энергично тереть заспанные глаза. Это был Данила. Он уже успел залезть в спальник и задремать, но, услышав сквозь сон о своих обязанностях, немедленно проснулся. Точнее, это сделало тело, а душе ничего не оставалось, как покорно следовать за своим вместилищем. Выбравшись и накинув пуховку, Данила устроился на маленьком чурбачке перед печкой, сразу сделавшись похожим на нахохлившегося воробья. Остальные – те, что еще не лежали по спальникам – начали поспешно укладываться.
– Сегодня дежурим по полтора часа… Часы на сучке висят, – сонно проговорил Володя, переворачиваясь на бок.
У него была фантастическая способность мгновенно засыпать, едва корпус принимал горизонтальное положение, а голова касалась импровизированной подушки из свернутых вещей. Другие худо-бедно тоже так умели. Не умела лишь одна Женя. Впрочем, сейчас ей все равно не ложиться: между нею и подушкой лежало то самое важное дело, которое она столь долго откладывала. Ну что же делать – пора! Женя решительно выбралась из вороха тряпок и полезла надевать бахилы прямо на носки. Ботинок не было: они висели среди гроздей одежды на «новогодней елке», служа залогом будущего тепла и сухости ее ног. Она ощутит это завтра утром, когда обует высохшие ботинки (правда, ощутит ненадолго, потому что ботинки быстро снова отсыреют). Снять ботинки и всунуть в них ноги означало бы отказаться от залога сухости, потому что в этом случае два часа просушки будут перечеркнуты (это было не совсем так, потому что за пять минут они бы не успели отсыреть, но Женя была пуглива и суеверна). Данила недовольно замычал, когда она случайно задела его, пробираясь к выходу. Он боролся со сном, и оттого был угрюм и мрачен.
– Для тех, кто будет ночью выходить… Большая просьба – отходите от шатра подальше! Задолбало уже утром ходить по ссаному снегу, – подал голос Димыч из своего угла.
Он говорил обобщенно – для него это было верхом деликатности – однако Женя была уверена, что мишенью скрытого упрека была именно она. Она вздрогнула, покраснела и порывисто дернула тесемку, которой был затянут вход. «Ну и сволочь же ты! – злобно подумала она. – Я ж не виновата, что тебе все нипочем, ты и в другой конец леса можешь пописать сходить. А мне, представь себе, страшно! Я не могу далеко уйти. Просто не могу…»
Ну, вот и «открытый космос». Мороз сразу вцепился ей в лицо, но она отогнала его, как шаловливого котенка. Нагретое за несколько часов тело было надежным бастионом тепла, и уличный холод уже не пугал, как давеча – он даже приятно освежал. Понятно, что это ощущение продлилось бы недолго, но Женя и не собиралась его проверять. «Да пошел ты… ворона!» – улыбнулась она про себя, смакуя кличку, данную Димычу среди девчонок. Он и правда походил если не на ворону, то на какую-то большую костлявую птицу – длинный нос на небольшом лице, близко посаженные глаза за стеклами очков, маленький рот с тонкими губами, сутулая спина и висячие руки-крылья. Женя огляделась. Вокруг шатра оказалось не так жутко, как она думала, сидя внутри. Костер еще горел – должно быть, его хорошо подкормили впрок большими поленьями – и его оранжевые языки очеловечивали снежную поляну, не подпуская к ней то, что таилось в глубине леса. Женя как можно беззаботней обошла шатер кругом (для этого пришлось нагибаться под туго натянутыми веревками) и, дойдя до места, где внутри помещалось обычно тело Данилы (сейчас оно сидело у печки), сделала три шага в сторону. Так как Данилы в данный момент отсутствовал, некому было услышать демаскирующие звуки, которые обычно сопровождают отправление малой нужды. «А вот и не страшно, вот и не боюсь», – подбадривала она себя, быстро стягивая штаны. Дежурный уже выключил фонарь, но шатер все равно озарялся изнутри слабым теплым светом. То была печка, а еще – плотно прижавшиеся друг другу семь человек, которые, сами не ведая того, отгоняют от своего тонкого домика всякую лесную нечисть. Она потому и не смеет подойти близко, что живущие в шатре не верят в нее. В том-то и дело – сила неверия делает их непобедимыми! Она так велика, что ее хватит даже на того отщепенца, точнее, отщепенку, которая… во все это верит. Казалось бы, в ее точке пространства обороны нет. Но ведь она хитрая, она никуда не уйдет от спасительного источника неверия… Так думала Женя, сидя на корточках и не сводя глаз с шатра. Но сквозь бронированный строй ее мыслей уже просачивалось гаденькими змейками сомнение. Оно шептало: «Ты отошла от шатра. С каждой минутой, проведенной вне его границ, ты теряешь силу, что охраняет тебя. Смотри – темнота вокруг уже начала уплотняться. Да даже и не смотри – ты и так это чувствуешь. Спиной. Она оживает; лес, кроны елей, снег – они сливаются в одно гигантское черное существо, чья функция – поймать, схватить, всосать того, кто вышел из защитного круга».
Женя понимала, что сама себя пугает; что стоит ей сказать этому наваждению твердое «нет!» – и оно растворится. Но сказать не было сил. То неведомое и бесплотное, что рождалось в лесу и кормилось ее страхом, подвигалось все ближе. Женя уже была почти уверена, что замечает странное шевеление справа – там, где прежде была черная неподвижность и безмолвие. Не глазами, но душой она чувствовала – это вот-вот коснется ее. Не дожидаясь, а вскочила, на ходу натягивая штаны, и в три прыжка оказалась перед входом. К счастью, она не завязывала его узлом, а лишь слегка стянула кулиску, чтобы оставить себе возможность для панического бегства. Распахнув ворот шатра, она нырнула внутрь, как пловец, вниз головой; казалось, стоит потерять секунду, и что-то сзади схватит ее за ноги.
– Блин, ты чё? – встрепенулся Данила, разбуженный жениным толчком. Он успел задремать.
– П-прости… – Женя поднялась на ноги, и тут же торопливо затянула ворот. – Споткнулась… Наверное, вход обледенел.
– Смотреть надо. Чуть в печку меня не пихнула!
На самом деле Данила был рад, что его разбудили – а то пришлось бы просыпаться от холода и ругани замерзших товарищей. Но вслух, конечно, он этого не сказал. А Жене сейчас и не требовалась учтивость. Она и без того была счастлива – что сбежала, что опять обманула темноту, и что теперь ей долго не придется выходить… Эх, вот бы не пришлось до утра! Но нет, это вряд ли: ведь впереди ее собственное дежурство, и коварный мочевой пузырь обязательно о себе напомнит. Но это – после, а сейчас… Она влезла в спальник, натянула его до подбородка, уютно понежилась головой об импровизированную подушку и – провалилась в блаженный сон.
…
Реальность вторглась в царство сна резко и грубо, разом разрушив его чары. На самом деле рука Яны, потрогавшая ее за плечо, была вполне деликатна, но в такую минуту нельзя было думать о ней иначе, как с ненавистью.
– Дежурить пора, – услышала Женя шепот подруги.
Сколько в нем было счастливого предвкушения отдыха, заслуженного дежурным, что наконец-то передает свой пост! Но для Жени эти слова звучали приговором. Ей-то будущий отдых еще нужно заслужить. Полтора часа, блин! О, нет…
– Часы – на сучке, – повторила Яна передаваемую от одного к другому эстафету, и заворочалась в спальнике, чтобы острее ощутить свое наслаждение.
Женя заставила себя не проклинать в душе подругу нехорошими словами – в конце концов, та не виновата, что ее черед закончился, а женин только начался. Покачиваясь на нетвердых ногах, она подобралась к чурбаку и села. Под ноги были предусмотрительно положены поленья: можно было сидеть прямо в носках, не опасаясь за их драгоценную сухость. Похоже, Яна недавно набила печку дровами: они жарко разгорелись, окрасив стальной бок топки в красноватый цвет. С одной стороны, это хорошо – можно не думать о подкидывании минут пятнадцать. С другой – будет нечем себя занять, чтобы отогнать сон. Она протянула руку к основанию шеста и нащупала пакетик с книжкой, приготовленной для развлечения дежурных. «История государства российского» Карамзина. Блин, ну почему было не взять в поход что-нибудь повеселее? Тут от любой фразы хочется спать… Впрочем, сама виновата: надо было запастись собственной книгой. А так приходится довольствоваться выбором Генки. И то спасибо, что хоть такая есть… «Сие известие о первобытном жилище наших предков взято, кажется, из Византийских Летописцев, которые в VI веке узнали их на берегах Дуная…» Нет, это невозможно читать. Однако же вот Генка читает. Он все умеет – и читать умные неудобоваримые книги, и быстрее всех шагать в гору, и изящней всех скатываться со склонов. И холода он не чувствует, и сырость ему не почем. Короче, супермен, – Женя завистливо поморщилась. Но самое главное – раз он читает такие книги, значит, у него есть глубокая высокоразвитая душа. Но… почему же тогда эта душа не проявляется в общении с нею, с Женей? Она была бы рада пообщаться с нею – тем более, что эта душа была облачена в красивое мощное тело. Однако душа Генки раскрывалась только в компании с «Историей государства российского». Да еще, быть может, с товарищами мужского пола. Для женщин, а в особенности для Жени, она была скрыта толстой холодной броней. Но почему же, почему? Может, она недостаточно старается? Женя была еще в том наивном возрасте, когда внимание со стороны мужчин считается чуть ли не святой их обязанностью, а отсутствие такового – оскорблением. Должны были пройти годы, чтобы она поняла, что это внимание – дар Божий, штучное явление, за которое нужно Его благодарить, и уж точно не спесиво требовать. Возможно, если бы она преисполнилась своей будущей мудрости прямо сейчас, то не стала бы злиться на бесчувственных товарищей, и ей бы сразу стало легче в этом холодном походе. Но она была тем, кем была, и поэтому лишь досадливо соображала, не упустила ли она чего. Может, ей следует вчитаться в эти корявые, нескладные строки двухсотлетней давности, чтобы потом, утром, поразить красавца-историка своими познаниями? Может, ее умные вопросы растопят лед его сердца? Да нет же, нет… Это она уже пыталась. На тщательно подготовленный вопрос Генка мало того, что не сразу оборачивался – он криво усмехался, как будто разом считывал ее тайные намерения, и буркал что-то односложное, лишь бы отвязаться. Ох… «Может быть, еще за несколько веков до Рождества Христова под именем венедов известные на восточных берегах моря Балтийского, Славяне в то же время обитали и внутри России; может быть Андрофаги, Меланхлены, Невры Геродотовы принадлежали к их племенам многочисленным…» Не уж, хватит. Она открыла дверцу печки, закинула несколько поленьев и снова приняла прежнюю позу, сжавшись в комочек на маленьком чурбаке. Мочевой пузырь отчетливо говорил, что просто так отпускать ее в спальник он не намерен. Что ж, она была к этому готова. Хуже было другое: позади мочевого пузыря что-то тяжелое и плотное опускалось вниз, как бы сообщая: извини, но все не так просто. Просто пописать и сбежать не получится – нужно будет отойти подальше и посидеть подольше. Но почему, почему именно ночью?! – жалобно протестовала она. Почему не утром, когда группа собирает рюкзаки и у всех довольно времени на интимные отправления? Тогда не страшно уйти далеко в лес: солнце выжигает своими лучами всякую память о ночных кошмарах. Почему же сейчас? Но злой комок внизу живота неумолимо разрастался, уплотнялся и опускался все ниже, пугая и грозя. Надежд не оставалось: он не даст ей уснуть без дани, которую она должна заплатить тому, что живет в лесу. «Ну, короче, – попыталась она заговорить с собой сухими интонациями Димыча, – мне на тебя плевать. Я знаю, что тебя нет. Я все это выдумала, чтобы мне было не скучно. А теперь мне надоело в это играть. Все, баста».
Она надеялась дотянуть до пробуждения следующего дежурного, смениться и лишь потом пойти в лес, чтобы его бодрствующее сознание защитило ее. Но наблюдения за предательским комком показывали, что он потребует выхода наружу в самое ближайшее время. «Что ж, делать нечего. Значит, сейчас!» Она посветила фонариком на экран электронных часов. До конца дежурства оставалось пятнадцать минут. В общем-то, это было удобно: она как раз успевала сделать свои дела, вернуться, и после уж честно будить Катю и ложиться спать. Программа на будущее – самая радужная. Надо лишь преодолеть маленькое препятствие. Да оно и не препятствие вовсе. Так, чушь и глупость. Она уже знает, как с этим быть.
Женя обула бахилы, закинула в печь еще пару поленьев – впрок, хотя и надеялась, что ей не придется долго отсутствовать. Потом развязала узел входной трубы, распустила кулиску и, раздвинув ткань пошире, выставила на уличный снег сначала одну, а затем и вторую ногу. Выбравшись, она хотела затянуть вход, но подумала и решила оставить так. Авось, печка греет хорошо, и спящие не успеют почувствовать сквозняка. А ей, понятно, так будет спокойнее – путь в спасительный шатер открыт. «Но это, естественно, лишь ритуалы, которые помогают мне почувствовать уверенность, – рассуждала она, шагая по вытоптанной тропинке мимо горящего костра (ого, какие дрова сегодня хорошие! До сих пор не погас). – На самом деле мой разум совершенно спокоен. Он знает, что все эти страхи – лишь игра, которым воображение себя развлекает. Но, когда дело доходит до удовлетворения серьезных потребностей тела – вот, например, как сейчас, когда мне о-очень нужно сходить «по большому» – он смахивает эту шелуху, как пепел от костра». Свет фонарика упал на желтоватое пятнышко на снегу – это был след от предыдущего выхода Жени, «по маленькому». Вспомнив, как ворчал Димыч перед сном, она поспешно закопала его носком бахила. И тут же обрадовалась: раз она озабочена такими мелочами – значит, шелуха и впрямь разлетелась. «И ведь правда – ничего же такого нет! Вот я иду, иду, и совершенно не чувствую никакой тревоги. Вот «пилорама», где парни разделывали дрова. Все утыкано следами ног и усеяно опилками. Лес освоен людьми, а значит, здесь больше нет места страху. Вся штука – только в отсутствии фотонов света. Сейчас их нет, а завтра утром будут. Но пространство-то от этого не поменяется, верно?» Женя чувствовала, что надо все время говорить, пусть и про себя. Человеческая речь, пусть даже звучащая у нее в голове, отгоняла прочь все нечеловеческое. Если подумать, то в мире почти не осталось укромного уголка, где природа может спастись от двуногих, пустилась она в философские размышления. Человек подчинил себе все, проник в самые заповедные края. Это, вообще-то, очень печально. Так может, надо дать природе возможность высказать себя хотя бы тоненьким писком этого первобытного – даже не страха, а так, декоративного страшка – и тем уважить умирающего? Нет, пожалуйста, я не против. Я должна тебя бояться? У-у-у, я очень боюсь. Я просто в панике. Ты довольна, природа? Ну вот и хорошо, и живи спокойно. Отдыхай, пока очередные толпы двуногих не пришли сюда, чтобы уничтожить тебя…
После пилорамы следов не было, и Жене пришлось тропить самой, погружаясь по колено в плотную, подмерзшую за вечер снежную толщу. Она подумала было присесть прямо тут, но решила, что наличие тропы может соблазнить и других выбрать это место своим туалетом. И, хотя на последствиях оного не будет написано, что они принадлежат именно Жене, одно воспоминание о брезгливом димычевом лице заставило ее продолжить путь. Еще наткнется, еще скажет что-нибудь. Фонарь освещал пологий подъем наверх. Ну да, кажется, она еще при свете заметила, что за лагерем лежит длинный холм. На нем красиво кудрявились кроны сосен. Но сейчас она видела только шершавые стволы, искрившиеся заморозком в голубом электрическом луче. «Разве можно бояться того, что жалеешь? – продолжала витийствовать Женя. – А природа нынче достойна именно жалости. Ее вырубают, застраивают, отравляют. Она – как лежачий больной. Вот, например, эти сосны, – она обвела вокруг себя фонариком, по очереди осветив строй стволов, – разве можно их бояться, если они, по сути, уже не жильцы? Ну, понятно, не сейчас, но лет через пятьдесят-сто земля у человечества совсем закончится, и оно доберется со своими стройками и бензопилами даже сюда». Женя дошла до вершины холма и решила, что теперь уж точно можно остановиться: свой долг приличия она выполнила. Она потопталась, устраивая удобное гнездышко, чтобы присесть. Внизу среди деревьев мелькнуло оранжевое пятнышко костра. «Ну надо же, лагерь-то совсем рядом, рукой подать! А я-то боялась, ха-ха! – постаралась она рассмеяться. – Тут все близко, все – как на ладони. Все простое и понятное. Наверное, так же видят лес Димыч и Генка. Потому и не боятся ничего. Они знают, что все это – просто совокупность веток, палок и снега. Фу, даже обидно, никакой тебе романтики…» Дело, ради которого она сюда пришла, требовало известного сосредоточения. Но внутренний голос подсказывал Жене, что нельзя делать пауз в монологе. Сквозь них может пролезть нечто из темноты, в которое, как не храбрилась, Женя все-таки верила. «Ишь ты, как костер-то разгорелся, – удовлетворенно бормотала она. – Еще сильнее стал. Ага, ну и понятно, почему – ветер ведь поднялся». Действительно: над головой глухо, как далекий поезд, зашумели невидимые сосны. «Если так дальше пойдет, то утром костровому дежурному и огонь не надо будет разводить. На всем готовеньком кашу сварит. Халява!» Она невольно пыталась стилизовать манеру речи Димыча, Генки и Володи: казалось, что, притворившись ими, ей вернее удастся обмануть свой страх. «А что? Я – Димыч. Я думаю и чувствую, как он. И мне на все наплевать, кроме моих спортивных рекордов». Она старательно забросала отходы своей жизнедеятельности снегом – получился маленький белый холмик – и теперь с удовольствием протирала таким же снегом хорошо поработавший задний проход. Руки и попа коченели от холода, но Женя не чувствовала этого: борьба со страхом была важней. «Хотя нет. Димыч – урод. Лучше я буду Генкой. Красивый, сильный, умный, начитанный. И даже творческий человек. Пишет там что-то по военной истории… Все, решено – превращаюсь в Генку. Вот когда он увидит, что я – не хуже его, вот тогда пожалеет, что вовремя не обратил внимания…» Она натянула штаны, и даже позволила себе роскошь потратить несколько секунд, чтобы заправить в них кофту. Обычно она такого никогда не делала, а стремглав бежала назад к шатру, чтобы оправляться уже внутри. Но сейчас ей нужно было показать себе, что страх побежден. Она подчеркнуто небрежно, даже лениво занесла ногу, чтобы (не в коем случае не спеша) двинуться вниз к лагерю, как вдруг… нога застыла в воздухе, а голова удивленно завертелась по сторонам, щупая фонарем снег. Перед ней не было следов! При том, что костер приветливо мигал из-за темных стволов – лагерь определенно был там. «Тэк-с, странно, – пробормотала она, еще не сообразив, как следует отозваться на это странное обстоятельство – паникой или димычевой усмешкой. – Следы замести не могло: поземки нет. Лагерь – там. Откуда же я…» Она повернулась спиной к костру, и фонарь тут же осветил результаты ее пребывания – снеговой холмик, могилу ее ночных испражнений, вытоптанную ямку перед ним, а дальше – цепочку следов, спускавшихся с холма. «Ага, ну вот, хорошо… Слава тебе Господи… Но нет, погоди! Как же так? Если костер – там, – она специально повернулась, чтобы убедиться в этом, – то почему же следы ведут в противоположную сторону?» Жар прилил к телу; она мгновенно вспотела, несмотря на мороз. «А может, я просто не заметила, и сделала круг? Я ведь могу, у меня географический кретинизм». Избитое смешное словечко вернуло ей присутствие духа. «Ну конечно же, Боже мой, конечно! Наверняка я просто заложила петлю по этому холму, а сама и не заметила. Эх, далеко тебе, Женька, до Димыча!» Она обошла снежную кучку и нерешительно двинулась по следам, высоко поднимая ноги: они утопали глубже, чем в первый раз. Цепочка следов вела в темноту. Казалось, она сгущалась с каждым шагом. Пройдя метров десять, Женя убедилась, что никакой петли не предвидится: ровная нитка следов вела четко вниз, безо всяких поворотов. И это направление было абсолютно противоположным тому, где находился костер! Она остановилась и усилием воли приказала себе успокоиться. «Блин, ну ты чё? – она опять включила в себе грубоватого Димыча. – Испугалась, что ли? Да ты сама дура, закрутила следы, напетляла тут… Ну, понятно, обратно петлять неохота. Ну, уж если тебе так лениво – иди тогда напрямки к костру. Еще хорошо, что он горит. Скажи спасибо ветру!» Ей важно было уверить себя, что она вовсе не страшится идти по следам в холодную мглу; нет, ей просто лень делать лишний крюк. «Конечно, ты вот витала себе в облаках, думала о том, о сем, а сама незаметно петлю-то и заложила. Ну, срезай теперь по целине». Женя вернулась назад, к своему могильному холмику – слава Богу, хоть он был на месте – и, пыхтя, потропила по свежему снегу мигающему огоньку. «Знаешь, что – а ты выключи фонарик, – вдруг сказала она себе. – Снег-то светлый. Может, так скорее следы свои увидишь?» Непонятно было, отчего ей пришла в голову эта мысль; однако она послушно подняла руку в рукавице и нажала на кнопку налобного фонаря. Луч погас, воцарилась тьма. Стало тише, будто электрический свет привносил в пространство еще и звук. Лишь сосны по-прежнему шумели в вышине. Но здесь, среди стволов, ветер почти не ощущался. А вот огонь костра стал как будто ярче. Она уже почти спустилась с холма на его уровень; отсюда он казался высоким, чуть ли не по пояс. Таким он был вечером, когда Володя готовил ужин. Но ведь этого не может быть! – беззвучно воскликнула Женя. – Каким бы ни был ветер, он не мог раздуть такое пламя. В нем нет дров, и некому их подкладывать. А может… может кому-то не спится, или этот кто-то замерз, проснулся и вышел реанимировать костер? Боже, а вдруг печка в мое отсутствие погасла?» Страх неизвестного на миг смешался с привычным – стыдом за свои промахи и боязнью гнева товарищей. Но это был лишь миг: Женя вспомнила, что перед выходом нарочно набила печку дровами, и они сразу хорошо разгорелись; да и ходила-то она всего ничего. Нет, печка не могла погаснуть. Но, может, кто-то замерз и с печкой – тот же Димыч, например, он ведь всегда мерзнет – и вышел к костру. Нет, это какой-то абсурд. Уж явно на улице холоднее, чем внутри… Женя заметила, что по мере приближения к лагерю она непроизвольно замедляла шаги. Непонятно, почему, но она старалась идти как можно тише, ничего не задевая, и то и дело пряталась за стволами толстых деревьев. «Что со мной такое? Там же шатер, костер, ребята!» – растерянно спрашивала себя она. «А ты в этом уверена?» – прозвучал внутри ее голос сомнения. «Ну, конечно!..» – пробормотала она в ответ, однако почему-то тут же остановилась. До костра оставалось метров пятьдесят, не более. Хотя его наполовину скрывали заснеженные еловые кроны, было видно, какой он большой. Шатра видно не было – да и не могло быть, для этого нужно было подойти вплотную к поляне. Но Женя не в силах была идти дальше. Она встала за косматой елью и, выглядывая меж веток, неподвижно смотрела на ярко-оранжевые языки пламени. Она уверяла себя, что ищет свои потерянные следы: «Гм, все-таки интересно, где я могла проходить, когда шла в лес… И с какой стороны я теперь подошла к лагерю?»
И вдруг ей стала ясна бессмысленность этих слов. Как будто на все ее прежде туманные ощущения – зрение, слух, даже мысли – навели фокус, и она увидела, услышала и поняла правду. Это – другой костер. Это – не их лагерь! Боже, но тогда чей же? И как два лагеря по обеим сторонам маленького холма могли за весь вечер не увидеть и не услышать друг друга? Вдруг, словно в продолжение вопроса, на фоне пламени мелькнула человеческая тень. Потом – еще одна. Женя затаила дыхание. Больше всего в этот момент ей хотелось стать безмолвной и незаметной, как дерево. Снова зашумели сосны, и вместе с порывом ветра до нее донеслось что-то, похожее на человеческую речь. Даже, кажется, смех… Она сжалась, не смея пошевелиться. «Что бы сделал на моем месте Димыч? А Генка? А Володя? – судорожно металась в голове мысль. – Может быть, они бы не задумываясь пошли к этому костру, размашисто шагая в глубоком снегу и издали крича приветствия?» «Может, они бы так и сделали», – ответила она сама себе, и с этими словами как можно тише, стараясь оставаться под прикрытием ели, отступила на шаг назад. Потом – еще на шаг, еще и еще. Может, Димыч, Генка и Володя, а также Данила, Петя и все прочие пошли бы к этому костру. Но она, Женя – она это точно знала – должна сделать по-другому. И чем дальше она уходила от костра, не сводя с него глаз, тем больше росла в ней уверенность, что она поступает правильно. Она двигалась плавно, стараясь не выдать себя ни скрипом снега, ни шорохом веточки. Там, около костра, находится что-то не то. Что-то опасное. Женя забыла, что ей надо бояться темноты и леса. Теперь и темнота, и лес были ее друзьями, потому что помогали ей спрятаться от истинного – она это знала – источника страха. Он был там, около этого костра. Но чем больше она понимала, что находится вблизи самого страшного места в лесу, тем почему-то спокойней и ровней становились ее мысли. Вместо того, чтобы отдаться чувствам и со всех ног кинуться прочь, она напряглась, как дикий зверек. Инстинкты обострились; все они работали сейчас лишь на то, чтобы помочь своей хозяйке избежать беды. Они помогали ей ступать мягко и неслышно, как рысь, задним ходом попадая в свои собственные следы; при этом немыслимым чутьем она угадывала, как лучше повернуться или нагнуться, чтобы для возможных наблюдателей ее силуэт слился с силуэтами деревьев. Женя ни на секунду не теряла из виду костер и внимательно прислушивалась к звукам. Лишь когда она поднялась на холм и дошла до своей снеговой кучки – то был первый плацдарм человеческих владений в мире неведомого – напряжение немного отпустило. Но не настолько, чтобы дать место панике: инстинкт самосохранения безошибочно отсекал лишнее. Женя лишь на секунду приостановилась, чтобы подышать – при этом ее глаза, как приклеенные, продолжали следить за крошечным пятнышком костра – и, повернувшись, уже передом двинулась к своему лагерю. Теперь она точно знала, что он – там, в темноте леса; эта темнота больше не была для нее страшной. Немного приспустившись, она еще раз оглянулась назад – нет ли преследования? Но все было спокойно: костер исчез за перегибом, и его звуки потонули в шорохе деревьев. Только тогда она осмелилась прибавить шагу. Однако ни разу, даже добравшись до своего потухшего костровища, даже увидев впереди чуть розоватый изнутри шатер – ни разу она не перешла на бег. Подчеркнуто неторопливо забравшись в шатер, она аккуратно завязала ворот. Не снимая бахил, села у печки. В глубине шатра кто-то ворочался и бормотал во сне. Похоже, это был Генка. Ага, печка почти погасла. Женя все также спокойно (во всяком случае, так могло показаться с виду) взяла несколько поленьев и одно за другим забросила их в топку. Потом подумала, взяла валявшуюся поблизости пенковую сидушку и принялась старательно махать ею на дрова, раздувая пламя. Вскоре поленья обвили тоненькие язычки огня – такие же оранжевые, как давеча в лесу. Только теперь, увидев их, Женя вздрогнула. Но сразу же пришла в себя. Убедившись, что печка работает, она закрыла дверцу, вздохнула и замерла, прислушиваясь к звукам леса. Ветер то усиливался, то затухал, и тогда ей чудилось, что она слышит далекий смех из-за холма. Но проходили минуты ожидания, и смех исчезал. Тогда Женя понимала, что это ветер шутит с ней. Сердцебиение успокаивалось, и она снова сидела, не шевелясь. Это оцепенение продлилось долго, и за это время она не пропустила в голову ни единой мысли о том, что только что видела. Сердце знало, что нужен отдых. В то же время все органы чувств ее были настороже, готовые встрепенуться при любом звуке.
Через час она осторожно коснулась рукой плеча Генки.
– Ген, пора дежурить.
Тело товарища, мерно вздымавшееся от дыхания, сначала замерло, а потом разом сбросило оковы сна. Протирая глаза, Генка согнул туловище пополам и сел.
– Часы – на сучке, – повторила Женя старый пароль.
В ее голосе не было слышно облегчения от того, что дежурство закончилось. Должно быть, Генка это заметил. Он сначала внимательно на нее посмотрел, а потом, сообразив что-то, удивленно поднял брови.
– А почему не Катя меня будит, а ты? Вы что, с ней поменялись?
– Нет. Я просто твоей книжкой зачиталась, и случайно два срока отдежурила.
Женя произнесла это без тени улыбки, залезая в спальник. Необычная интонация ее голоса заинтересовала Генку, и он спросил:
– Чё, неужели Карамзин так зашел?
– Да. – Женя помолчала немного, раздумывая. – Если что будет не так, ты меня сразу разбуди.
Генка обернулся.
– А что должно быть не так?
– Ничего. Не знаю. Все, что угодно. Что-нибудь увидишь или услышишь – буди меня.
– Ты чего, нявок увидела? – усмехнулся Генка, вспомнив вечер.