Велено было Ивашке, Анриэтте, сопровождавшему их конюху Семейке Амосову, а также двум конным стрельцам нестись во весь дух в город Крейцбург. За вчерашний день были приготовлены подставы в Истре и Волоколамске, а вот в следующий раз менять коней пришлось бы уже во Ржеве, и для того Ивашку снабдили грамоткой к ржевскому воеводе.
Анриэтта очень давно не ездила верхом, и ей казалось, будто тело легко вспомнит прежние навыки. Но сытая и мирная московская жизнь на пользу телу не пошла. Пока отряд добрался до Волоколамска, где велено было ночевать, она совсем измучилась.
Права была Дениза, упрашивавшая, умолявшая остаться.
– Мы ведь больше не увидимся! Ты понимаешь это? – твердила Дениза.
– Клянусь тебе, я вернусь! Ты же слышала, что сказал твой муж. Через полтора месяца мы снова увидимся. Я должна уехать отсюда хоть ненадолго, иначе я не выдержу…
Все это Дениза понимала. И все же не хотела отпускать подругу. В конце концов обе расплакались.
И вот, укладываясь на лавку в горнице воеводского дома, Анриэтта начала разговор со своей совестью. С одной стороны, она оставила Денизу с детьми там, где есть помощницы. С другой стороны, и Дениза ведь скучает в Москве, и очень далек тот день, когда в этом богоспасаемом граде появится первый театр и образуется светское общество.
Ивашка с Семейкой и стрельцами преотлично устроился на сеновале над конюшней. Но на душе у него было беспокойство, и он ночью прокрался к Анриэтте. Она, полежав и насладившись расслабленностью тела, стала растирать ноги.
– Может, тебе, сестрица, вернуться? – осторожно предложил Ивашка.
– Нет. Я справлюсь.
Вспомнив, что с седла Анриэтту снимали, как мешок с репой, и примерно так же затаскивали в горницу, Ивашка только хмыкнул. Первое, что пришло на ум, было из церковного лексикона: умерщвление плоти.
В ночь из Волоколамска увели лошадей для следующей подставы.
К счастью, Афанасий Лаврентьевич, заботясь о том, чтобы посылаемые им к государю и государем к нему гонцы мчались как можно скорее, занимался и устройством ямов, где меняли лошадей ямщики. Но ямская гоньба по колдобинам могла и на тот свет отправить, недаром же веселые ямщики, устраивая седоков в своих повозках, говаривали: «Тело довезу, а за душу не ручаюсь!» Зимой, по гладким накатанным дорогам, ездить на санях было сподручнее, но летом быстрее было добираться до нужного места верхом.
Упрямая Анриэтта держалась в седле только невероятным усилием воли.
Так и добрались до Крейцбурга.
Велено было отыскать на берегу Двины Островную корчму – место, где отдыхали плотогоны и струговщики по дороге в Ригу. Плотов действительно шло столько, что по ним, наверно, можно было бы перебежать с берега на берег, не замочив ног. После завершения военных действий торговля оживилась, и купцы старались наверстать упущенное.
Остров возле городка действительно имелся – шириной не более полуверсты. Он был необжитой: летом плотогоны, вздумав пожить пару дней на суше, ставили шалаши, а зимой он никому не был нужен, разве что заглядывали в корчму те путешественники, что предпочитали ехать в санях по речному льду.
Оставив лошадей на берегу, под навесом у местного кузнеца, державшего еще и такой промысел, московиты нашли лодку и переправились на островок.
В Островной корчме, к счастью, звучала и русская речь, и та, которая в ходу у жителей Белой Руси. Опытный Семейка живо завел знакомства, и вскоре корчмарь отдал ему грамотку для московитов.
Грамотку писал Арсений Петрович Шумилов, и в ней было велено, перейдя на левый берег Двины, спешить в городок Селбург.
В Селбурге найти московитов было несложно – о том, что они сидят в полуразрушенном замке и туда им привозят донесения егеря курляндского герцога, знали все местные жители.
Едва живой городишко сто лет назад успел побывать столицей Курляндии, но после того, как герцог Готард перенес столицу в Митаву, Селбург стал приходить в упадок. В придачу его много лет назад разорили поляки и сожгли замок, восстановили его уже шведы. Но оживить город не удалось – хотя бы потому, что многие жители перебежали в Митаву. Так он и стоял на отшибе, не слишком нужный герцогу Якобу, пока у Ордина-Нащокина не возникло подозрения, что именно через Селбург поехал его сын на поиски неведомо чего.
Герцог Якоб отнесся к беде с сочувствием. Увлекаясь охотой, он до войны держал немалый штат егерей, и вот тем, что остались, было поручено, пройдя лесными тропами и безлюдными дорогами, опрашивая крестьян и местных помещиков, напасть на след воеводского сына. А у него ведь и кроме поисков беглых московитов своих забот хватало.
Якоб совсем недавно вернулся из шведского плена.
Он с семьей прожил почти год в небольшой крепости, понятия не имея, что творится в мире. Но тут-то Якоб и показал характер – недаром в роду у него были несгибаемые рыцари Ливонского ордена. Он твердо отказывался признать верховную власть Швеции, хотя шведы уже заняли всю Курляндию и разграбили его любимый Гольдинген.
В это время курфюрст бранденбургский сообразил, что шведам Польшу никак не удержать, уж больно зол на них народ, и перешел на сторону Яна-Казимира. Курляндское население, опомнившись, стало собираться в отряды и готовилось к народной войне. К Курляндии шли с литовской стороны и польские, и бранденбургские полки. Шведам приходилось отступать, так что остался у них только замок Бауск.
В ход истории вмешалась смерть. Сперва был заключен Оливский мир, по которому восстанавливалась прежняя граница между Польшей и Швецией, но Швеция получала Лифляндию и Эстляндию, а потом, в самом начале тысяча шестьсот шестидесятого года, Карл заболел воспалением легких и в ночь с 12 на 13 февраля скончался.
Чтобы обрести свободу, Якобу пришлось подписать акт о том, что он признает условия мира и не будет мстить Швеции. И он не торопясь отправился с семьей в Курляндию. 25 июня тысяча шестьсот шестидесятого года он под гром пушек въехал в Ригу. Граф Дуглас, ставший военным губернатором Лифляндии и Эстляндии, с большим почетом принимал своего бывшего пленника в Рижском замке. После чего Якоб поспешил домой.
Дома он нашел сплошное разорение, даже жить на первых порах ему было негде. Но к нему стекались и дворяне, и крестьяне, он был полон решимости восстановить разрушенные заводы, мануфактуры и верфи, строить новые корабли. Поселившись в Гробине, в десяти верстах от Либавы, он стал оттуда руководить возрождением своей Курляндии.
Ниже Крейцбурга по течению река сужалась, делалась порожистой, течение ускорялось, пороги перегораживали русло от берега к берегу, и провести плоты было мудрено. Чтобы переправиться, следовало подняться малость выше по течению. Там наняли большую лодку, чтобы перевезти лошадей.
Семейка Амосов, доставив путников к переправе, сказал Ивашке:
– От Крейцбурга до Селбурга хорошо коли верст двадцать, и без меня доберетесь. А я – в Царевиче-Дмитриев, доложу, что сбыл вас с рук. И стрельцов забираю. В корчме сидит герцогский лесник, третьи сутки пьет, но память еще не пропил. Возьмешь его с собой, укажет дорогу. Потом сдашь его герцогским людям, пусть отвезут к хозяину. Теперь там каждый человек дорог.
– А налетчики? – боясь, что лесная дорога может привести в могилу, осведомился Ивашка.
– Чего они там забыли? Местность пустынная. Может, кто-то один в седмицу и проедет – при кошеле с деньгами. Там еще не скоро жизнь наладится. Крейцбург этот – на отшибе, он только плотогонам и струговщикам нужен. Наш лес герцогу ни к чему – у него свой имеется. А что до иного товара – дай ему опомниться…
Старый Селбургский замок оказался на берегу Двины и имел жалкий вид. Он стоял на невысоком холме, имел две большие круглые башни, а с севера к нему пристроили форбург, где можно было жить в обычных теплых домах, а не в каменных холодных сараях, которые хоть бревнами зимой топи – не протопишь. Но жилые здания, как и стены замка, были разрушены, причем рушили их поочередно то поляки, то шведы, а башни уцелели.
В башне Ивашку ждали Арсений Петрович Шумилов и друг Петруха, а с ними – двое казаков и шумиловский старый дядька Клим Ильич. Ждали они только Ивашку, и Петруха, высмотревший в башенное окно подъезжающих всадников, был очень удивлен, когда одним из них оказалась Анриэтта.
Дорога ей далась тяжело, но она не жаловалась.
Петруха, выбежавший во двор, который и двором-то было трудно назвать, поскольку почти не огорожен, уставился на Анриэтту, даже рот у него сам приоткрылся.
Он видывал эту женщину во всяких нарядах, и в темной, с белым покрывалом, одежде бегинки, и в бархатном платье, и в мужском кафтане. И время от времени приходила ему в голову мысль: а неплохо бы… Баба пышная, почти дородная, на личико пригожая, вдова, должна же она хоть иногда тешиться запретной сластью. Но Анриэтта уже ничего такого не хотела, и по весомой причине. С ней произошло то самое, что с крестьянской избой, в которой завелись тараканы.
Хотя тараканы, сказывают, заводятся к добру и приносят удачу, могут они надоесть хуже горькой редьки. Тогда мужик зимой со всей семьей на пару деньков перебирается к соседям, а свой дом оставляет с дверями нараспашку. И чем морознее зима, тем лучше – тараканы не выносят холода. Отсутствие мужского внимания, отсутствие необходимости добиваться этого внимания, а также отсутствие дурных мыслей, связанных с ремеслом лазутчицы, несколько очистили Анриэттину душу.
Она не думала, что так обрадуется, увидев Петруху. Это была неожиданно для нее совершенно чистая радость – как если бы приехала к брату.
– Батюшки-светы! – воскликнул Петруха. – Это для чего же?
– Башмаков велел, – вместо Анриэтты ответил Ивашка. – Для пользы дела. Петруха, у вас тут бабы есть? Воды надо нагреть, постель приготовить… Вот же басурмане эти немцы – бань не строят…
– Баб нет, да мы найдем.
Петруха понимал, что к Анриэтте хорошо бы приставить женщину для услуг, да и поселить ее не в развалине, а в чьем-то чистом доме, если только такой найдется поблизости.
– Где господин Шумилов? – спросила Анриэтта, не соскочив, а скорее сползя с коня.
– Вон в той башне. Мы там поселились, там хоть крыша цела… Ильич, Ильич! – закричал Петруха. – Сейчас Ильич примет, все устроит…
Семейка так приторочил к седлу дорожный мешок Анриэтты, что она не могла сама распутать узлы.
– Это мы разом! – и Петруха, выдернув засапожник, перерезал веревки. Мешок рухнул наземь. Анриэтта, зная, что московиты неспособны к галантности, сама за ним нагнулась, но нагнулся и Петруха. Так вышло, что он схватил ее за руку, – и сам растерялся, хотя хватать женские руки, и не только, ему доводилось часто.
– Невесту тебе я не сыскал, – доложил Ивашка. – Что-то свахи все каких-то образин предлагали, я их пересмотрел с дюжину. Спаси и сохрани! Ты бы за такую невесту пришиб меня до смерти.
– Я и без невесты найду, за что тебя пришибить! – с тем Петруха, оставив мешок лежать, выпрямился и, что было дури, хлопнул Ивашку по плечу. Ивашка ответил тем же, и они с радостным хохотом стали мутузить друг дружку, соблюдая при этом меру.
Анриэтта сама потащила мешок к дверям башни. Там ее встретил Клим Ильич, сразу не признал, а признав, обрадовался. Забрав мешок, он сразу повел Анриэтту по крутой и узкой лестнице во второе жилье башни, где расположились московиты.
Арсений Петрович Шумилов тоже не ждал от Башмакова такого подарка. Он как раз сочинял благодарственное письмо герцогу в Гробин, хотя благодарить пока было не за что – егеря на след Ордина-Нащокина-младшего и Васьки Черткова не напали. Оставалось только удивляться тому, что человек, исполненный исключительно книжной премудрости, которого и на охоту было не выманить, так ловко скрылся от возможной погони.
Если он и удивился появлению Анриэтты, то внешне этого не показал.
– Как вы сюда попали? – спросил он неприветливо.
– Меня прислал господин Башмаков. Если ваш беглец принят в замке какого-то знатного человека, мне удобнее туда попасть, чем вам. А если он в Кракове или в Варшаве – тем лучше.
– Странное у вас понятие о благе.
– Польских знатных господ я не знаю – разве что тех, с кем случайно встречалась в Париже до замужества. А польскую королеву я знаю, да и она меня вспомнит. Возможно, меня вспомнит и господин Радзивилл – когда-то я ему очень понравилась.
– Который из Радзивиллов?
– Тот, что служил французскому королю и жил в Париже. Имя у него такое странное… Я знаю, что он воевал за Францию и что кардинал Мазарини назначил его генерал-полковником иностранных французских полков.
– Богуслав Радзивилл?
Шумилов знал польских вельмож и их подвиги, потому что сам и переводил, и читал переведенные другими толмачами донесения о польских делах.
– Да, именно это имя.
– Я бы не стал хвалиться ухаживаниями такого кавалера.
Анриэтта не знала, что Богуслав Радзивилл с двоюродным братом Янушем немало способствовали началу войны между Россией и Швецией. В пору знакомства с Радзивиллом она была очень молода, политика ее волновала куда меньше, чем плохо отутюженный воротничок и шалости таких же юных соперниц. Потом, живя в Англии, она даже не вспоминала красивого кавалера – все тогда переплелось страшным образом, война с любовью, любовь со смертью…
А вот Шумилов знал, что оба Радзивилла стакнулись со шведами, чтобы предотвратить захват русским войском земель Речи Посполитой. Они затеяли и навязали своей стране Кейданскую унию, по которой Польша и Швеция становились единым государством. После этого поляки называли их не иначе как предателями. Хорошо или плохо, что московиты не взяли эти земли, хорошо или плохо, что русский царь объявил войну шведскому королю, тогда и впрямь трудно было понять.
Януш Радзивилл вскоре после заключения Кейданской унии умер, и это стало чуть ли не праздником для поляков, а Богуслав вскоре помог наладить союз между Речью Посполитой и курфюрстом бранденбургским, направленный против шведов. Может статься, не столько он играл первую скрипку, сколько ловкий курфюрст Фридрих-Вильгельм сумел его грамотно использовать. В конце концов король Ян-Казимир простил Богуслава и послал его воевать со шведами. По странному стечению обстоятельств именно Богуслав Радзивилл, ведя солдат курфюрста, отбил у шведов Либаву и тот самый Гробин, где теперь устроился и явно собирался зимовать герцог Якоб.
– Я не хвалюсь, – возразила Анриэтта. – Я просто считаю, что, ежели ваш беглец оказался в Польше и прибился к королевскому двору, Радзивилл может быть вам полезен. И я могу быть полезна, потому что в свите королевы Марии-Луизы много французов – и дам, и кавалеров. Там наверняка найдутся старые знакомые. А если не найдутся, я заведу новые знакомства, это я умею.
– Я же считаю, что до Польши он не доберется, – возразил Шумилов. – Их двое, у герцогских егерей есть их приметы. Им предстоит проехать по меньшей мере двести верст, чтобы попасть из Крейцбурга хотя бы в Шавли или Поневеж. Путешествовать они не умеют – до сих пор Воин Афанасьевич ездил только под охраной. Заводных лошадей они взять не догадались. Местность, которую им предстоит преодолеть, после войны разорена, за кусок хлеба с них спросят столько, сколько в мирное время – за пирог с осетриной. Я дал егерям денег, они вскоре привезут к нам этих перебежчиков. Остается только молить Бога, чтобы егеря нашли их не слишком поздно. В здешних лесах водятся волки и кабаны, а Воин Афанасьевич плохой охотник. Сейчас у свиней подрастают поросята, и Боже упаси тронуть поросенка. Кабан может клыками распороть человеку живот снизу доверху.
Похоже, он сказал это, чтобы вызвать у женщины отвращение и страх.
– Да, я видела такое однажды на охоте, – безмятежно ответила Анриэтта. – Но вашим перебежчикам может просто повезти – они доберутся до усадьбы, которая не слишком пострадала в войну, заплатят, и им дадут провожатого. Вы не пытались понять, что было на уме у господина Ордина-Нащокина-младшего? Как он отзывался о Польше? Может быть, он хвалил какую-то другую страну?
– Нет, об этом я ничего не знаю, – хмуро ответил Шумилов.
Он по натуре был замкнутым и нелюдимым, а когда пришлось поселиться в Царевиче-Дмитриеве, совсем одичал. Не то чтобы он не ладил с Афанасием Лаврентьевичем… Ладил, как же иначе – с начальством ссориться негоже. Но дружбы не получилось. Так уж неудачно совпало: Ордин-Нащокин был деятелен, всюду совал нос, все ему было любопытно, и он слал письма напрямую в Приказ тайных дел, а что в тех письмах – бог весть; Шумилов же хорошо исполнял свою работу, от поручений не отказывался, но и не просил их, был человеком старой выучки, хотя на двадцать лет моложе Афанасия Лаврентьевича, и к тому же подозревал, что в тайных письмах начальника имеются жалобы на Посольский приказ и на него самого, поскольку он в этом приказе числился.
С Воином Афанасьевичем он тоже не дружил. И теперь лишь понял, что напрасно, – воеводский сынок изнывал от тоски в Царевиче-Дмитриеве, он нуждался в русских приятелях и собеседниках, а если бы такие у него были, может, и не восторгался бы всем заморским, не заводил разговоров со всяким иноземцем, которого нелегкая приносила в кокенгаузенский замок…
– Где вы прикажете мне поместиться? – спросила Анриэтта. – И велите кому-нибудь нанять мне женщину для услуг.
– Вы зря приехали, – ответил Шумилов. – Мы этих двух и без вашей помощи скоро изловим. Они, статочно, сами скоро выйдут из лесов, голодные и грязные. А как вас отправить обратно, я даже не представляю.
– Не надо меня никуда отправлять. Если я вам совершенно не нужна, я поеду в Варшаву или в Краков к королеве Марии-Луизе, – отрубила Анриэтта. – У меня с собой довольно денег. Только благоволите приказать, чтобы мне нашли провожатых. Доехав до первого же города, хоть до Бауска, я куплю экипаж.
– В Бауске шведы, – злорадно сообщил Шумилов и хотел добавить еще что-то язвительное, но мудрая мысль его осенила: ведь Башмаков мог отправить Анриэтту с каким-то поручением, о котором она молчит и будет молчать, а помощь в поимке беглецов постольку, поскольку она вообще оказалась в тех краях, где они пропали.
Он исподлобья посмотрел на женщину.
До того он старался не встречаться с ней взглядом и вообще держался на расстоянии чуть ли не в пять шагов. То, что приходится разговаривать с женщиной почти на равных, угнетало московита. Даже с покойной женой он не мог говорить на равных: во-первых, муж – глава семьи, во-вторых, она была намного, на десять лет, моложе. То, что он любил свою Алену безмерно, ничего не меняло; впрочем, он бы немного удивился, если бы ему кто сказал, что это – любовь. Просто они сразу, с первой ночи, приросли друг к другу, и родилось такое доверие, какого он в жизни не чаял найти, даже не знал, что такое существует.
После смерти Алены он даже не понимал: сам-то жив ли?
И вот, хмуро глянув на Анриэтту, он поймал ее внимательный взгляд. И ему показалось, будто она его разглядывает, словно заморскую диковину: надо же, сколь причудливы эти московиты…
– Какие усадьбы уцелели поблизости? – спросила Анриэтта. – Может, ваши перебежчики прячутся у кого-то из здешних баронов, а вам о том никто не докладывает.
– Для чего им там прятаться?
– Без всякой цели, просто с испуга. А бароны и рады устроить пакость хозяину Кокенгаузена.
– Да, – неожиданно для себя согласился Шумилов.
– Так вы прикажете устроить меня в замке?
– Прикажу.
Сказав это, Шумилов понял, что сию минуту состоялся поединок и он в этом поединке проиграл.
Потом было само устройство – Петруха сходил на соседний хутор, привел женщину лет сорока, знающую три десятка слов по-немецки, с трудом растолковал ей необходимость постелить постель и постирать одежду гостьи. Ивашка сбегал на колодец, сам принес несколько ведер воды. Клим Ильич расстарался – добыл в полуразрушенном форбурге лохань. Осталось главное – где поселить Анриэтту.
Московиты приспособили для жилья круглое помещение внутри башни, с узкими амбразурами вместо окон; одно благо – что август на дворе и не нужно придумывать для этих амбразур деревянные ставни. Там они все и спали. Взятые с собой войлоки постелили на пол, укрывались долгополыми кафтанами. И нужно ли особое спальное хозяйство заводить, когда прибыли самое большее на седмицу? Когда в любую минуту может отыскаться пропажа – и вези ее, горемычную, в Царевиче-Дмитриев?
Шумилов, которого Афанасий Лаврентьевич отправил на поиски сына, взял с собой и конюха Якушку. Ему-то и было велено нагрести сена столько, чтобы спать на нем, как на перине. Где и как – это уж его, Якушкина, забота. Сенокос давно миновал, стога сметаны, так пусть бы отъехал версты на две и разорил стожок…
С самим помещением было хуже – Шумилов решительно не желал спать вместе с чужой женщиной. Но если во второе жилье башни вела какая-никакая узкая лестница, витая и с веревочными перилами, все ступени которой были целы, то забраться в третье мог только ловкий Петруха, с детства живмя живший на судах и умевший бесстрашно карабкаться по вантам. Ее завалило летевшими сверху камнями и обломками какой-то древней мебели.
Анриэтта и сама не хотела спать вместе с мужчинами. Она с грехом пополам устроилась в форбурге, женщина-хуторянка принесла ей туда мешок-сенник, чтобы набить свежим сеном, и полосатые одеяла, тканные из толсто спряденной шерсти. Но удалось вымыться – и на том слава Господу.
Утром Анриэтта уже чувствовала себя отлично. Ивашка на правах почти родственника принес ей состряпанный Климом Ильичом завтрак – миску казацкого пшенного кулеша с салом.
– А хлеба у нас тут нет, – пожаловался Ивашка. – Испекли бы, да где печку взять?
– Я уже не понимаю, куда мы заехали. Какой город ближайший? – спросила Анриэтта. – Мне нужно одеться, как полагается приличной женщине.
И, видя в Ивашкиных глазах недоумение, пояснила:
– Не могла же я брать с собой из Москвы сарафаны, летники, однорядки и душегреи! Я сделала лучше – взяла кольца и дорогие вещицы. Их нужно продать и купить одежду. Заодно мы в городе достанем хлеб и что-нибудь еще.
– Город… Проклятые шведы все разорили… Здешние крестьяне уж так их клянут… – проворчал Ивашка.
Но Анриэтта страстно желала одеться, как подобает даме, и причесаться на самый модный лад.
Ей бы это удалось, если бы не прискакавший с утра крестьянский парень с запиской для московитов.
Записка была на таком исковерканном немецком языке и так коряво изготовленная, что Шумилов с Ивашкой, ее разгадывая, поневоле вспомнили затейное письмо, изобретенное покойным государем Михаилом Федоровичем.
Наконец им удалось понять смысл: человек, коего они ищут, был замечен в Либавском порту и, скорее всего, отплыл в неведомом направлении.
– Батюшки-светы! – воскликнул Ивашка. – Ну теперь – ищи ветра в поле!
– Но как он столь быстро оказался в Либаве? – удивился Шумилов. – Не зная дороги, не имея даже заводных коней?
– Темное дело, – сказал Петруха. – Но напасть на след только там и можно. В порту нам скажут, на каком судне он отплыл и куда оно побежало.
– Отлично! – обрадовалась, узнав эту новость, Анриэтта. – Там я наконец сменю гардероб и оденусь красиво! Ради этого можно хоть сутки не слезать с седла!