Блудная дочь возвращается - читать онлайн

Моя мама когда-то говорила мне: «Ты прожила несколько женских жизней, которых бы хватило на трёх или больше… Ведь есть прекрасные девушки, они не менее красивы, серьёзны и образованны, но они не нашли себе никого. А ты такая легкомысленная и, в общем, ничего особенного, но тебе почему-то везёт».

Не знаю, везло ли мне с мужчинами или нет, но действительно моя жизнь полна была всяких событий и впечатлений, связанных с любовными приключениями. Во всяком случае, она никогда не была подобна тихой заводи. Скорей всего, я сама, как только чувствовала штиль, начинала раскачивать семейную лодку до тех пор, пока она не переворачивалась. И тогда я, то погружаясь в глубину, то выплывая на поверхность, создавала вокруг себя подобие бурного моря. Может, это буря в стакане воды, но это и избавление от скуки. Я всегда внутренне протестовала против размеренности и житейских стереотипов, хотя, конечно, осознала это значительно позже, уже в зрелом возрасте. А тогда я металась между желанием быть свободной, как птица, и бесконечными «должна». Должна соблюдать рамки приличия, быть «пай-девочкой», как говорила мать. Она называла меня изгоем, воплощением несоответствия общепринятым нормам, чужеродным элементом, непонятно как оказавшимся в интеллигентной семье. А я завидовала цыганам, бродящим по свету и не имеющим никаких социальных обязательств. Или тем, кого не сдерживают никакие моральные нормы, – они могут запросто бросить семью и уехать на север или куда глаза глядят, не оглядываясь на мнение других. Я же всегда боялась, что «у папы будет инфаркт» (чем меня довольно успешно запугали) и он умрёт от переживаний, если узнает о моих проделках. Наверное, поэтому в детстве и юности я много врала, а сочинять и выкручиваться научилась не хуже какого-нибудь фантаста.

На самом деле я очень мало думала о мальчиках, а моя голова больше была занята мечтами совсем другого рода. В юности я жила с родителями и бабушкой в новом районе Москвы на проспекте Вернадского. Дом стоял в глубине квартала, и дорога к метро шла через пустырь, лет десять ждущий, когда на нём построят обещанную гостиницу с бассейном. День за днём, шагая через этот пустырь, сначала по дороге в школу, затем в театрально-художественное училище и на работу, я предавалась увлекательным фантазиям. О чём я мечтала, сейчас и не вспомнить, но знаю одно – в них не было места никакому практицизму. Вот одна картина встаёт перед моими глазами: я иду по заснеженному пустырю. Лёгкий морозец, я в беличьей шубке, такой же шапочке и с муфтой – всё это я сшила сама из облезлой, но широченной шубы, приобретённой в комиссионке. Я иду и мечтаю о том, что у меня живёт орёл. Огромный красавец-орёл, который залетает после охоты в окно, а потом опять, расправив крылья, улетает куда-то вдаль. Мечтаю в деталях, подробно, и продолжаю это занятие, стоя в метро и на подходе к угрюмому кирпичному забору Трёхгорной мануфактуры, где я работаю художником-оформителем. Мечтаю так увлечённо, что даже не замечаю окружающих, не фиксирую ни на чём свой блуждающий взгляд. Из мира грёз меня вырывает чья-то рука, торопливо сующая какую-то записку с телефонами и мужским именем. И это не единичный случай. В метро ко мне подходили познакомиться почти каждый день или, случалось, перед выходом вкладывали в руку записку. Время тогда было другое: люди, наверное, доверчивее – не боялись знакомиться на улице и в транспорте. А может, и сейчас всё происходит так же, просто ко мне уже никто не подходит?

А тогда я была прехорошенькая. Многие считали меня красивой и часто интересовались, не хочу ли я стать актрисой. Это был предел мечтаний девушек 60-х годов. Я же на свою внешность не делала никаких ставок, вернее, не придавала этому никакого значения. Не вертелась перед зеркалом, не пользовалась косметикой. Причёску носила скорее небрежную, чем модную. Единственное, что мне нравилось – оригинальная и модная одежда. Я рано научилась шить и вязать и все эксперименты проводила на себе. Первая в школе надела нижнюю юбку под коричневое форменное платье и вместо портфеля приобрела хозяйственную сумку. Пришивала к платьям кружева и перья, вязала ажурные чулки и невероятные костюмы. Наверное, по тем временам это часто смотрелось экстравагантно, но меня мало интересовала реакция прохожих – главное было создать нечто неординарное и в моём представлении красивое. Так, наверно, вырабатывалась в моём характере независимость -черта, мало присущая предыдущему поколению, чья жизнь прошла под дамокловым мечом сталинских репрессий. Ещё недалеки были времена, когда анекдоты рассказывались шёпотом и страх быть не таким, как все, ещё витал в воздухе, которым мы дышали. Большое влияние, конечно, на меня оказывали и некоторые нравственные установки 60-х. Внешность – это вторично, главное – богатство внутреннего мира! Мы читали классиков, например Ромена Роллана. Как-то недавно мне попалась его «Очарованная душа», и я теперь просто недоумеваю: как я могла не только осилить этот роман, но ещё и упиваться им – такое занудство, такая тягомотина! Насколько же я была другой, и как серьёзность и романтичность могли уживаться с легкомыслием и всесокрушающим стремлением к независимости?

Несколько раз я рисовала своё лицо, отражённое в зеркале. (Не ради самолюбования, а чтоб попрактиковаться в писании маслом.) И тогда я с удивлением обнаруживала уже на портрете, какая у меня белая кожа, сине-голубые глаза с поволокой и брови, ровно очерченные и вразлёт. Но я смотрела на это лицо как-то отстранённо, как будто это даже не я. Моё «я» вечно витало где-то в импереях, и я не прилагала никаких усилий, чтоб себя как-то идентифицировать, очертить. Я просто плыла по жизни, и память моя не сохранила почти никаких воспоминаний ни о моих переживаниях, ни об особых эмоциях. Остались только отпечатки отдельных событий, разговоров, как фрагменты какого-то кинофильма то ли о себе, то ли о ком-то другом, носящем то же имя. Я не могу вспомнить своих чувств, чувства не отпечатываются в памяти – я только помню, как я об этом говорила, в каких определениях описывала, или могу догадываться, рассматривая следствия и забыв о причинах. Наверное, все воспоминания выплывают в немного искажённом виде, как в кривом зеркале, к тому же состоящем из осколков, которые в силу моего воображения собираются не в том порядке и в другой последовательности. Получаются пробелы, сколы и замутнения. В общем, блики, блики памяти…

Моя старшая дочь Аня не так давно спросила меня: «Мама, а почему бы тебе не написать о своей жизни? Это многим было бы интересно». Мы ехали домой после очередной моей лекции. Зал был набит битком: я рассказывала о будущем Земли, о времени и смысле бытия. Я устала, и мысли мои были далеко, клубясь где-то в мировом пространстве. Аня вела машину,

Дмитровское шоссе равномерно утекало под колёса. Я медлила с ответом, возвращаясь к реальности. Аня даже извинилась, не задала ли она нетактичный вопрос.

«Да, мне действительно сверху велено написать такую книгу, даже рабочее название дано: “Блики памяти”, – ответила я, поделившись своим сомнением с дочерью. – «Но как это практически сделать, я не знаю. Врать в ней я не могу, а писать всё как было, стоит ли? Или приписать завещание: “Обнародовать только после моей смерти и всех тех, о ком в ней упоминается?”» Аня засмеялась. Часть моей жизни прошла на глазах у моей старшей дочери, и она понимала, о чём я говорю, так как многое обо мне знала и о многом догадывалась. «А ты не задумывайся, пиши, как всегда, по слышанию. Что идёт – то и пиши!» – посоветовала она.

Я понимаю, что читателей моих книг и слушателей Школы* интересуют детали моей частной жизни. Это естественное любопытство, и ничего страшного я в этом не вижу. Мне тоже интересны жизнь людей, их поступки, быт, мебель в их доме, их жёны и мужья. Что в этом предосудительного? То, что нас окружает, – это наша аура, которая порой говорит о нас больше, чем любые другие способы нашего самовыражения. Но когда люди рассказывают о себе или пишут мемуары, они волей-неволей стараются выставить себя в розовом свете, в лучах которого они себе кажутся более достойными всеобщего уважения (в зависимости, конечно, от этических норм своего общества). Авторы или скрывают свои имена под псевдонимами, пишут от третьего лица, стараясь не обидеть никого – ни мёртвых, ни живых. Моя знакомая молодая писательница Лена Черникова создала прекрасный сюрреалистический роман «Золотая ослица», в котором масса чувственных откровений и женской правдивости. Но все её персонажи, которые, безусловно, узнают себя, названы «К», «Б», «Л» и т. д. Она смелая женщина, приоткрывшая фату, извечно скрывающую женский ум, наблюдательность, иронию, так ненавистную представителям противоположного пола, что они предпочитают их не замечать. Как это ещё ей отзовётся? Но она оправдала своё имя, наше имя – Елена, «факел», огонь, смело высвечивающий «тёмное царство» лжи и стереотипов. Ведь имя мы получаем не случайно – это такой же кредит от тех, кто посылает нас на Землю, как и данные нам сила и воля, а мы берём обязательство его вернуть!

Попробую последовать примеру этой смелой журналистки, но пойду ещё дальше, не скрывая ничьих имён – ни своего, ни чужих. Внимаю и совету моей дочери: пусть кадры фильма моей жизни раскручиваются, как хотят, как старая, чуть пожелтевшая кинолента, с обрывами, с тёмными пятнами и провалами звука. Сравнение это, как и всё в жизни, не случайно: первые «блики», выплеснувшиеся из моей памяти, вспыхнули воспоминания о киностудии «Мосфильм» и отсылают меня к началу 70-х годов.

На "Земле Санникова"

Мелодия Александра Зацепина, сопровождающая слова поэта Леонида Дербенёва, врываясь из эфира, вызывает лёгкую ностальгию по тому времени, когда она изо дня в день звучала на съёмочной площадке. Было начало 70-х, шли съёмки кинокартины «Земля Санникова». А я была молода, герои моих воспоминаний живы и полны надежд, а смысл слов этой песни где-то в далёком будущем.

Мне было 23 года. Я только что окончила Московское Театрально-художественное училище и через папину старую знакомую устроилась на «Мосфильм» костюмером. В отделе кадров мне доходчиво объяснили, что сразу работать по специальности никто меня не возьмёт, а надо предварительно набраться опыта, поработать «если не уборщицей, то костюмером, это точно». Так, старому кадровому работнику и партийной активистке Маргарите Васильевне ничего не оставалось, как отвести меня в костюмерный цех.

Несмотря на мой юный возраст, позади уже были замужество, любовная история с неприятным криминальным концом, и самое тяжёлое – смерть любимой подруги Ольги, и многое другое. У меня уже была пятилетняя дочь Аня, диплом художника по театральным костюмам и опыт, который должен был бы оставить глубокие борозды в характере и душе. Но оставил ли? Раны быстро затянулись, и природный оптимизм вернул прежнее легкомыслие и радость жизни. Преподавательница в училище осуждающе говорила мне: «Ты не идёшь, а порхаешь по жизни!» – Возможно, она была права. Правда, тогда мне эти слова показались несправедливыми. С детства я считала обязательность положительной чертой характера, потому всегда выполняла все задания и относилась к учёбе если и не серьёзно, то достаточно ответственно.

Помню, первое посещение «Мосфильма» ошеломило меня. Мы обошли всю его огромную территорию: большая поклонница кино, преданная ему до глубины души, Маргарита Васильевна провела меня, свою протеже, через все корпуса, блоки и павильоны запутанными переходами. Мы то поднимались по лестницам, то спускались в подземелье, то шли по навесной арке. Она с гордостью показывала и парк, и съёмочную площадку, и тонстудию, и просмотровые залы, откровенно завидуя мне, что я ещё долго буду топтать эти то мраморные, то бетонные полы, а у неё всё уже в прошлом. В те дни студия буквально кишела массовкой, обряженной в тоги, туники и плащи, – в первом павильоне, куда мы тоже заглянули, шли съёмки комедии «Итальянцы в России».

А ночью мне снился кошмар. Я блуждала по бесконечному лабиринту студии, облачённая в тунику из мешковины и сандалии с ремешками. Съёмки якобы закончились, а я никак не могла найти костюмерную, где осталась моя собственная одежда. И я с ужасом представляла себе, что же будет, когда я наконец найду выход, а костюмерная окажется уже закрытой, и мне придётся добираться до дому в лёгкой тунике и сандалиях на босу ногу. (На дворе в это время уже стояла зима и лежали грязно-серые сугробы.)

Сон этот, как говорится, был в руку. Пятнадцать лет мне предстояло блуждать по жизни, как по лабиринту, в чужой, взятой на прокат шкуре, даже не замечая этого. И только через пятнадцать лет я и в буквальном, и в переносном смысле обнаружила выход, обдавший меня холодом и опаливший жаром, убивший и заново возродивший мою душу. Но это будет потом, а пока мне предстояло до отвала, до оскомины наугощаться тем опытом, который любезно предлагала жизнь.

Не буду подробно описывать начало моей трудовой деятельности на студии. Скажу только, что сначала мне пришлось поработать в секциях – это такие огромные склады, где висит и лежит на стеллажах одежда. Секции одна от другой отличаются характером костюмов и их количеством. Самая огромная, от работы в которой все старались увильнуть, – «военная». Она занимала огромное двухэтажное здание, которое мне и сейчас иногда снится как образ склада какого-то залежавшегося хлама, который мне предстоит разобрать. Естественно, как новенькую, меня туда и направили. Сама работа – разбирать, складывать, отмечать номера костюмов в картотеке – мне не претила. Она чем-то напоминала археологические раскопки, тем более, что среди кучи тряпок попадались настоящие раритеты. Честно говоря, моя домашняя коллекция тогда пополнилась пуговицами с царскими орлами, эсэсовскими значками и другой дребеденью. А в своё время я стояла перед выбором: какую профессию мне приобрести – археолога или художника по костюмам. Так что я в некоторой степени удовлетворила свою тягу к артефактам. Но каков же был мой ужас, когда, выйдя со склада, я обнаружила, что все мои чулки покрыты какой-то шевелящейся гадостью!

«Подумаешь, блохи! Их здесь всегда навалом. Побрызгай вот этим», – невозмутимо заявила шарообразная Маша – главный секционер, протягивая мне баллончик с дихлофосом. Думаю, понятно, как мне «понравилось» в секции! Поэтому я стала проситься работать на картинах.

Вняв моим настоятельным просьбам, меня направили помощником костюмера, потом дали самостоятельно провести короткометражку. А уже через полгода назначили на огромную костюмную картину «Земля Санникова». Сунули, как кур во щи. Все старые костюмеры от этой картины отказывались – они то понимали, с какими трудностями сопряжена работа на такой костюмной киноленте да ещё и с бесконечными экспедициями. Я же по наивности с радостью согласилась.

Ставило «Землю Санникова» недавно организованное Телевизионное творческое объединение. Почти все сотрудники объединения были молодые и, наверное, в своей заявке на костюмера также попросили прислать им кого-нибудь помоложе. Я к этому назначению, как уже говорила, отнеслась с обычным легкомыслием, не задумываясь о том, как справлюсь с таким большим объёмом работы. Зато меня увлёкли сам сценарий и возможность поездить по стране. Костюмерную мне выделили в третьем блоке – здании, стоящем на отлёте от центрального корпуса и соединённым с ним теми пресловутыми переходами, которые мне снились в ночном кошмаре. Там же, в Третьем блоке, была и комната «группы» – так называлось помещение, служившее одновременно кабинетом и режиссёра, и сотрудников, и дирекции. (В центральном блоке, где размещались обычные «старые» объединения, у всех были отдельные комнаты.) Напротив костюмерной была гримёрная – очень удобно: все рядом и все сразу в одном котле.

Не успела я «поселиться» в костюмерной, как появились первые визитёры. Пришла знакомиться Зина Циплакова – личность неординарная: полугрузинка, полурусская, рост метр восемьдесят и габариты соответствующие. В первый момент я испытала шок и от её вида, и от манеры общаться – как будто мы были знакомы, по крайней мере, несколько лет. Своим видом она всюду привлекала нездоровый интерес, но считала это скорее достоинством, чем недостатком. Не стеснялась носить сверхкороткие юбки и обтягивающие её мощную грудь кофты. Очень общительная, дружелюбная и любвеобильная, она сразу прониклась ко мне какой-то покровительственной нежностью. Ей тоже было 24 года, но она уже давно работала на студии, всех и всё знала и тут же принялась просвещать меня на тему «кто есть кто». Не заботясь о том, интересно ли мне, выложила все последние сплетни и слухи, причём о тех, чьих имён я даже никогда не слышала. В том числе не преминула сообщить, что давно состоит в любовной связи с режиссёром нашего фильма Мкртчяном и потому работает на всех его картинах. Это меня так поразило, что стало единственным запомнившимся из её болтовни. Его я уже видела, когда заходила к директору объединения оформляться. Он казался мне старым и усталым, несмотря на маслянистый блеск его тёмных глаз. Уж слишком много было вокруг них морщин, и слишком солидным, если не сказать обрюзгшим, он сам мне казался.

Так Зина стала моей приятельницей, и была ей на протяжении многих лет, и только уйдя со студии, я потеряла её из виду. Она же будучи свидетелем и деятельным участником почти всего, что происходило на «Земле Санникова», становится и одним из действующих лиц моих воспоминаний. К тому же она, как губка, впитывала все новости и слухи, которые приносила и мне, хотя считала меня невнимательным, не запоминающим всеобщих сплетен и не вникающим в слухи слушателем. Чаще всего они действительно «влетали в одно ухо и вылетали в другое», но кое-что всё-таки осаждалось в моей голове, и тогда я пристальней смотрела в указанную сторону. Вообще я мало замечала происходящее вокруг меня, и многие события для меня являлись неожиданностью, как будто я вдруг прозревала, «протирая глаза», и тогда начинала вглядываться, различать подробности, вспоминать предысторию. Возможно, эта способность – плыть по поверхности – спасла меня от тех самых душевных ран и эмоциональных стрессов, хотя это же качество некоторым не нравилось во мне и, что интересно, не приветствуется мной самой. Поэтому и воспоминания мои, наверное, скорее носят повествовательный характер, без всяких там «мудовых рыданий». Прошу прощения за нелитературное выражение, но оно мне нравится и кажется достаточно ёмким. Терпеть не могу все эти рефлексии и депрессии по поводу и без повода.

Буквально в тот же день я познакомилась со всеми остальными работниками. Прейдя в «группу» (так на местном наречии именовалась общая комната, где все собирались), я сначала обнаружила её пустой и, сев в кресло, решила подождать директора. В этот момент в дверь стремительно влетел приятный энергичный молодой человек. Он был невысокого роста, плотный, добрые близорукие глаза весело блестели за стеклами очков.

– Здравствуйте, вы кто? – живо обратился ко мне.

– Я костюмер, а вы кто?

– А я постановщик.

Мое немое удивление, наверное, ясно выразилось на лице. Я к тому времени уже знала, что постановщиком называют рабочего на съёмочной площадке, который временно может быть прикреплён к какой-либо группе. Отличается постановщик тем, что неизменно ходит в комбинезоне, с молотком в кармане, и основная его обязанность – прибивать декорации. А этот мужчина был слишком интеллигентен и в приличном костюме, с чистыми руками, и молотка не было видно.

– Ну что вы удивляетесь? Думаете, я слишком молод? Это действительно моя первая художественная картина, а раньше я работал на «Научпопфильме», – весело сообщил мужчина. При этом он ласково заглядывал мне в глаза и потряхивал мою руку.

Я, наверно, пребывала в каком-то отупении, так как ничего не понимала. В это время появилась вездесущая Зинка Циплакова и внесла ясность:

– А, Леонид Сергеевич, здравствуйте! Лена, вы уже познакомились? – с загадочным видом свахи продолжала она. – Это наш режиссёр-постановщик Леонид Сергеевич Попов. У нас же два режиссёра!

Ну, теперь всё стало на свои места. В дальнейшем я убедилась в том, что режиссёры фильмов предпочитают называть себя постановщиками, видимо, чтоб не путали со вторыми режиссёрами, которые часто для солидности слово «второй» упускали. Леонид Сергеевич с первых минут был мне симпатичен своими мягкими манерами, явно добрым, общительным нравом и каким-то внутренним теплом и энергией, исходящими от него. Очевидно, что он был не мосфильмовской закваски.

Как я знакомилась с остальными, это не оставило следа -всё происходило в рабочем порядке, в суете обсуждений и дел. Время действительно было сжато, на подготовку к съёмкам его почти не оставалось. Надо было ловить «уходящую натуру».

Был уже конец зимы, а по сценарию предстояло снимать мороз, ледовые торосы, заснеженные поля. Поэтому все страшно спешили. Актёров на фото и кинопробы водили в одной и той же рубашке, еле успевая переодевать. Их даже разводить не успевали, как это принято на достойных картинах, и они сталкивались нос к носу. В этой свистопляске я даже не могу вспомнить всех претендентов на роли, кто к нам приходил, – кажется, что были только те, кого впоследствии и утвердили: Шакуров, Владислав Дворжецкий, Вицин и, сначала, Владимир Высоцкий.

Здесь я сделаю небольшие отступления и, перенесясь на много лет вперёд, расскажу те события, которые впоследствии оказались связанными у меня с Высоцким, правда, не совсем с тем, который должен был играть роль Крестовского.

Ко времени «Земли Санникова» имя Владимира Высоцкого было широко известно. Его песни уже крутили на всех магнитофонах. Ходили слухи о его браке с французской актрисой русского происхождения Мариной Влади, только что снявшейся в фильме «Подсолнухи». К тому же среди интеллигенции был очень моден Театр на Таганке и его главный премьер – Высоцкий. Честно говоря, его песни меня не вдохновляли, как и хриплый голос. Внешность тоже не вызывала восторга: не нравились мне его грушеобразные щёки. Особенно после того, как я побывала на «Таганке». К тому времени я уже с большим удовольствием прочитала всего доступного Шекспира, и «принц датский» в моём воображении имел совсем другой облик – стройный, высокий, с тёмными кудрями, нечто байроноподобное. Гамлет же Высоцкого не вызывал ни сочувствия, ни симпатии: хриплоголосый, орущий, похожий скорее на разбойника с большой дороги, чем на королевского отпрыска.

Наверное, вследствие этого появление Высоцкого на кинопробах не вызвало во мне, не в пример другим, никакого волнения. Тем более, что он показался мне неприветливым, даже озлобленным человеком. Я даже про себя пожелала ему провалиться на кинопробах, хотя знала, что его кандидатура вне конкуренции. Он же, заранее уверенный в своей победе, оговаривал условия работы, например, эпизодическую роль для Марины Влади, номер-люкс в Ленинградской гостинице и т. п. И носились с ним, как с писаной торбой. Но, видно, очень я того желала -Госкомитет по кинематографии его не пропустил. Говорили, что из-за Марины Влади – иностранка всё ж. Уж я-то совершенно не расстраивалась – очень он мне не нравился. И смерть Высоцкого меня не потрясла. От знакомых врачей (высокого уровня) я слышала о его проблемах с наркотиками, пьянством и мало приглядном образе жизни, конец которой посчитала вполне закономерным. В этом я видела объяснение того негативного ощущения, которое испытывала от его песен. Зачем валить на систему, непонимание общества и т. п. – каждый человек сам кузнец своего счастья. В общем, образ Высоцкого не был лично для меня ни светлым, ни значимым, скорее был никаким.

Тем удивительнее то, о чём я собираюсь здесь рассказать.

В конце января 1988 года, когда мне было ровно 40 лет, со мной произошло следующее. Я наконец уложила спать свою двухмесячную Ланочку и, закончив все домашние дела, усталая, рухнула в постель. Мы с мужем спали в разных комнатах – он читал допоздна, а утром рано собирался на работу. Мне же приходилось ночью несколько раз вставать, а утром хотелось поспать подольше, и мы решили, что во избежание конфликтов так будет удобнее. Было часов одиннадцать вечера, и я блаженно разметалась на тахте, предвкушая долгожданный отдых. (Уставала я кошмарно. Ведь мне никто не помогал, и всё приходилось делать самой: и за ребёнком следить, и продукты покупать. А очереди в магазинах тогда были чудовищные – приходилось стоять по часу, а то и больше, да ещё с ребенком на руках; ну и силы были подорваны кесаревым сечением и последующей болезнью груди.) Но только я расслабилась, как почувствовала сильнейшую боль в сердце, под лопаткой, и в левой руке. Хотела позвать Сашу (мужа), но не смогла даже рта открыть от боли, не то, что крикнуть. И стала уплывать вдаль – иначе не опишешь это состояние. Боль растаяла, на время померк свет. А потом я оказалась в огромном зале с тысячами кресел, стоящих рядами. Множество людей сидело спиной ко мне и лицом к президиуму. Мне это напомнило привычную картину партийных собраний 70-х годов. Ко мне подошла моя подруга Ольга, умершая за- долго до этого, такая же молодая, как двадцать лет назад, такая, какой я её запомнила. Взяв за руку, отвела меня к свободным местам в проходе, и мы сели. В президиуме находилось человек двенадцать. Председательствующий встал – это был Владимир Высоцкий, к тому времени тоже уже покойник. (Интересно, что Ольга умерла 25 января 1969 года, 25 января 1987 года умер и мой второй муж Юрий Гантман, а Высоцкий родился 25 января.)

Высоцкий некоторое время что-то говорил в зал (жаль, не помню, что именно), а потом вдруг поманил меня из рядов. Ольга меня подтолкнула вперёд, и я поднялась на сцену, если можно так назвать возвышение, на котором восседал за длинным столом президиум (прямо как в «Тайной вечере» Леонардо да Винчи). Меня представили присутствующим – слов я также не разобрала или не помню. Затем Высоцкий взял меня за руку и увёл в какую-то небольшую комнату, напоминавшую кладовку. На длинных стеллажах, расположенных по трём её стенам, выстроились в ряд маленькие подобия церквей, храмов, соборов католических и православных, современных и классических; кирхи, мечети, синагоги и т. д. Высоцкий стал мне предлагать на выбор любой макет, но я качала головой в знак отрицания. Тогда он снял с полки маленькую церковь с колокольней и, поставив себе на ладонь, как святой с древней иконы, начал соблазнительно поворачивать её перед моими глазами, расхваливая (хотя слов я не слышала) все достоинства предлагаемой мне будущей деятельности. Позже, обдумывая виденное, я поняла, что мне предлагалась работа в Иерархии по курированию религиозных общин или что-то в этом роде. Я помню, что была очень индифферентна и не проявила никакого интереса, – молча стояла и слушала. И тут я вспомнила об оставленных где-то внизу дочери-младенце и муже. Что-то будто взорвалось внутри, и я с криком «Любовь, любовь!» бросилась вон из каморки и затем вниз с вершины огромной горы, на которой, оказывается, всё происходило. Я устремилась вниз с какой-то безудержной яростью и напором, ничто меня уже не могло остановить.

И тут на пути возникли стражи – два силуэта с огромными крыльями и такими же огромными мечами. Они грозно скрестили мечи, преградив мне путь. Но я не замедлила бег, а, сложив ладони вместе, с силой ударила по центру скрещённых мечей и проскочила между архангелоподобными существами. Но, не удержавшись на ногах, кубарем покатилась вниз. Теряя сознание, я слышала, как с треском ломаются мои кости, причём я ясно ощущала, что ломаются и мои крылья – откуда только они взялись? Огромные крылья, деформируясь, обматывались вокруг моего тела, как у подбитой птицы, падающей с небесной высоты.

Пришла я в себя в странной обстановке. Чуть приоткрыв глаза, сквозь ресницы я видела, что нахожусь в пространстве, напоминающем операционную: надо мной нависла многоглазая лампа, а вокруг выстроились какие-то существа в белом, лиц которых не было видно. Я лежала на узком столе, тело моё было скрыто от моих глаз белым щитом. Стен не было видно -создавалось впечатление капсулы, окружённой седым туманом. «Хирурги» колдовали над моим телом, тихо переговариваясь. Вдруг один заметил, что я наблюдаю за ним, что-то шепнул другому, и тот, второй, сделав какие-то пассы над моим лицом, заставил меня снова погрузиться в небытие. Наверно, я не должна была видеть происходящее. Во всяком случае, я поняла, что «врачи» допустили какую-то оплошность, но не хотели, чтоб об этом узнал кто-то из «вышестоящих», и поспешили замять инцидент, иначе им пришлось бы не только остановить процесс моего спасения, но и получить нагоняй от «начальства». Они решили стереть всё из моей памяти. Я всё это как бы мгновенно прочла в их мыслях, и, когда надо мной производились эти пассы, напрягла всю волю с одной целью – запомнить, не дать уничтожить картины увиденного мною. Очнулась я на своей кровати. Сердце уже не болело, но было ощущение присутствия чего-то инородного под лопаткой, как иногда ощущаешь онемевший участок кожи или тупую тяжесть щеки во время анестезии зуба.

Я сейчас не сомневаюсь, что побывала «на том свете», откуда вернулась по зову любви, но при этом обломала свои крылья, и была спасена сущностями, которых принято называть инопланетянами, а я знаю их под именем Церян, и уделила им немало страниц в своих книгах. Надеюсь, я ещё вернусь к ним в своих воспоминаниях. Здесь же меня больше интересовала фигура Высоцкого. Думаю, что он действительно служит в одной из ветвей Иерархии, занимаясь эгрегориальными* вопросами. Возможно, его пристрастие к наркотикам, напряжённая эмоциональная жизнь и катастрофа внезапной смерти были кармически* предопределены и явились своеобразным очищением, необходимым для дальнейшего Служения. А всё произошедшее со мной, и именно в конце января, было связано с возможностью моей работы в той же области, – но я выбрала по своей воле дальнейший путь на земле. А может быть, мне не симпатичен был изначально мой предполагаемый «начальник», – а если бы это был Джо Дассен, например, или Владик Дворжецкий, я бы и осталась? Возможно, кто-то обвинит меня в гордыне. Но что поделаешь, так уж случилось, что это видение или, скорее, происшествие, вызвало у меня ассоциации с другими событиями, случившимися не со мной и не в моё время. Вот его знакомое многим описание:

«И возведя Его на высокую гору, дьявол показал ему все царства вселенной в мгновение времени. И сказал Ему дьявол: “Тебе дам власть над всеми силами царства и славу их, ибо она передана мне, и я, кому хочу, даю её. Итак, если Ты поклонишься мне, то всё будет Твоё”.

Иисус сказал ему в ответ: “Отойди от Меня, сатана”» (Лк,IV, 5–8).

Роль Крестовского оказалась несчастливой. Высоцкого в спешном порядке заменили Олегом Далем.

Но первым героем из четвёрки будущих путешественников по «Земле Санникова», встреча с которым мне запомнилась еще до съёмок, был Владислав Дворжецкий.

– Это Владик Дворжецкий! Знакомьтесь! А это Леночка, наш костюмер! – радостно сообщила Алка Майорова, помреж.

Она буквально впихнула актёра в мою костюмерную, на секунду сверкнув своей великолепной улыбкой, и скрылась по своим делам. Я в этот момент никого не ждала – судя по расписанию на фотопробы, которое мне каждое утро вручали, очередной актёр должен был появиться ещё не скоро, и я спокойно сидела и вязала.

– Ой, что это вы вяжете? – обрадовался Влад – Я тоже люблю вязать, только у меня лучше получается. У вас петли слабые, а у меня ровнее и плотнее вязка! – очень заинтересованно, как к старой знакомой, обратился ко мне Влад, теребя полотнище в моих руках.

Я была крайне удивлена и такой общительностью, и темой разговора, что, видимо, отразилось на моём лице.

– А что вы удивляетесь? Александр II тоже вязал, и вообще мужчины неплохо вяжут. Это успокаивает, занимает руки, когда хочется подумать и отвлечься…

В общем, Влад сразу расположил меня к себе, оказавшись милым, весёлым и непривередливым человеком. Я его видела раньше только в «Беге»* и, естественно, коррелировала его личность с характером нервного, безумного и жёсткого офицера, роль которого Влад играл. В дальнейшем моё впечатление от первой встречи только окрепло, у нас складывались дружеские отношения на протяжении всех съёмок. Поэтому, забегая вперёд, скажу, что меня очень удивила одна из последних наших встреч. Это было уже глубокой осенью в Ялте, где происходили досъёмки фильма. Это была локальная экспедиция с небольшим количеством актёров и, следовательно, костюмов. Поэтому мой маленький номер в гостинице использовался и как костюмерная. Часть костюмов актёры забирали к себе в номера и обычно, не заходя ко мне, шли на грим. И только после грима заглядывали ко мне. Так что я могла подольше поваляться в постели. В тот день Влад рано утром вошёл ко мне в номер и сел прямо на кровать, тем самым разбудив меня. «Лена, ты бы вышла за меня замуж?» Вопрос был настолько неожиданным, тем более спросонья, что я, не задумываясь, ответила: «Нет!» Правда, тот же ответ был бы и в том случае, если бы мне дали как следует проснуться и подумать.

– Конечно, разве я мужчина? Я прихожу сюда, мне надевают накладочку, клеят ресницы, мажут губки! Разве я мужчина? – и с этими словами он поднялся и вышел из номера.

Не помню, несколько серьёзно я отнеслась к этому визиту. Скорее всего, просто не придала значения. Это явно не было похоже на шутку, но, возможно, было минутным наваждением? Мое отношение к Владу всегда было тёплым и дружеским. Ни в начале фильма, ни в конце, никогда я не смотрела на него как на возможного любовника. Тем более, что Алка, придя однажды, ещё в Москве, в костюмерную и увидев на столе подаренную Владом фигурку рыжей лисы, доверительно сообщила мне, что Влад её возлюбленный и у них серьёзный роман. Я заверила помрежку, что на «её собственность» и не думала покушаться, и тут же предложила ей забрать статуэтку, что она и сделала. Насчёт серьёзного романа я, конечно, сомневаюсь, но уже в первой экспедиции в Зеленогорске однажды нашла нашу комнату запертой изнутри. Как мне сообщили соседки-гримёрши, там «отдыхают» Влад с Алкой. Сама я свечку не держала и со стороны никогда бы не сказала, что между ними что-то было, тем более, что летом в Ленинграде у неё был уже другой любовник.

Алка Майорова была моей ровесницей. Красивая, белозубая, со стройной мальчишеской фигурой, бесшабашная и немного распущенная, она мне нравилась своим оптимизмом и открытостью: «рубаха-парень». Несмотря на возраст, в кино она была старожилкой, а многих известных лиц знала довольно близко. Из нас образовалась дружная тройка ровесниц, стоящих на одной ступени киношной иерархической лестницы: Зинка Циплакова, Алка Майорова и я. С остальными членами группы в период фото- и кинопроб мы почти не были знакомы, видели всех мельком. Тем более, что группа формировалась в спешном порядке и с некоторыми из работников мы знакомились уже в поезде или по прибытии на место – в Зеленогорск под Ленинградом. Начиналась моя первая в жизни киноэкспедиция.

Зеленогорск

Зеленогорск оказался маленьким городком, единственными достопримечательностями которого были ресторан «Олень», гостиница и парк. Всю «верхушку»: режиссёров, актёров и дирекцию – поселили в обледенелой гостинице, а нашу троицу и гримёров вместе с нашим хозяйством отправили на выселки в парк. Нас поселили в деревянном двухэтажном коттедже в этом парке, как раз напротив ресторана. Коттедж стоял всю зиму пустой, и котельную, которая находилась на первом этаже, включили одновременно с нашим вселением. На втором этаже коттеджа были три комнаты, размер которых колебался по мере убывания от 15 до 8 квадратных метров.

У меня было всего два ящика костюмов, основную часть которых составляло тёплое белье и шерстяные носки для актёров. Героев должно было быть только четверо, и одеть их не составляло особых хлопот, поэтому художник по костюмам Алина Будникова оставалась в Москве шить остальное. Мне выделили маленькую комнатушку, в которой помещались только кровать, стул и ящики с одеждой.

Самую большую комнату отдали гримёрам – Нине Минаевой с её помощницей. Нина была уже солидная женщина, жена мосфильмовского оператора-постановщика, наполовину китаянка. Говорили, что в молодости она была очень красива. Теперь от былой красоты мало что осталось, зато она была приятным и доброжелательным человеком. Взяв над нами покровительство, она частенько делилась с нами житейской мудростью и опытом. Например, до сих пор помню, как она говорила: «Для мужчины надо быть дорогой – в прямом и переносном смысле. Тогда он будет тебя всегда ценить!» И в данной ситуации, когда оказалось, что мы рискуем промерзнуть до костей в наших комнатушках, посоветовала одну кровать из костюмерной перенести в среднюю по размеру комнату и поселиться втроём – так будет теплее.

Мы не преминули последовать её совету и тут же втащили третью кровать в десятиметровую комнатушку.

Таким образом наши апартаменты, где в дальнейшем собиралось большое общество, оказались забиты мебелью: три кровати, шкаф, стол и два стула, причём две кровати были сдвинуты вместе, оставляя узкий проход к окну, где ещё втиснулась маленькая тумбочка. Если один передвигался по комнате – другой уже должен был сидеть с ногами на кровати или протиснуться между столом и шкафом, чтобы сесть на стул. Второй стул кочевал в коридор и обратно. Его мы водружали на кровать, на него – плитку, а на плитку – сковородку или чайник. Со всей этой «архитектоникой» связаны и происшествия, которые мне хочется далее описать.

На другой день после нашего приезда на базе побывала попеременно почти вся съёмочная группа. Базой на студии принято называть место, где обустраивались технические службы – костюмерные, гримёрные, реквизиторские. Так по аналогии именовали и наш коттедж, объединивший под своей крышей все эти службы. Пришли все актёры и ввиду непрерывного холода разобрали костюмы (меховые кухлянки, рукавицы, свитера и унты), прихватив также тёплое белье, носки, шапочки, шарфы и всё, что только можно. Остатки выпросила съёмочная группа, продрогшая в гостинице до костей. Актёры попробовали грим, попили чайку. В общем, дорога к нашему коттеджу была протоптана… А назавтра был первый съёмочный день! Праздник для любой картины, который все, естественно, собирались отметить соответствующим образом. На площадку (так именуется место съёмок) привезли шампанское, которое распили после первого кадра, разбили реквизиторскую тарелку, разобрали осколки на счастье и получили аванс и суточные на две недели. Так что вечером сам бог велел это дело отпраздновать.

Мы собрались впятером с гримёрами, купили водку и, за неимением ничего другого, кабачковую икру и яйца. Почему-то сели в нашей комнате – Алка и гримёры забрались с ногами на кровати. Я сидела за столом и готовила угощение: разливала водку, резала хлеб и т. д. Зинка жарила яичницу на вышеописанном сооружении из стула и плитки и одновременно следила за его устойчивостью. Так как сковородка была маленькой, на два яйца, надо было жарить в три очереди. Было тепло и уютно, и мы предвкушали вкусный ужин, так как устали от нервозности и суеты первого съёмочного дня и хотелось расслабиться. В этот момент распахнулась дверь и влетел Серёжа Шакуров. Шумно здороваясь, не задумываясь над тем, рады ли здесь незваному гостю или нет, он плюхнулся на кухню-кровать. И не успели мы ахнуть, как стул подскочил, подброшенный пружинами кровати, а с ним и плитка со сковородкой – и наша яичница, описав дугу, улетела под соседние кровати! Покончив с шумом, хохотом и уборкой, мы заложили следующую порцию. Сергей, всячески извиняясь, забрался с ногами к гримёрам. Оказывается, к нам он решил зайти по дороге из «Оленя» – единственного ресторана на всю округу – со своей лептой в виде коньяка, «чтоб не скучать в одиночестве», и был, естественно, принят в компанию. Следующим, поближе познакомиться, причём из того же «Оленя» и с тем же коньяком, явился Олег Даль. Результат его посещения был тот же. И его мы не успели предупредить – новая порция яичницы оказалась на полу! После этого эксперимент с горячей закуской мы решили прекратить, тем более, что на всех яиц у нас всё равно бы не хватило. Наконец всё было почти готово. Каждый держал в руках по чашке с выпивкой и по бутерброду с кабачковой икрой, которые я готовила, а Зинка курсировала между столом и кроватями, обслуживая сидящих на кроватях. Я уже заканчивала намазывать икру на последний кусочек хлеба (себе), держа в левой руке пол-литровую банку, а в правой – нож. В это время дверь осторожно открылась, и в неё, почти крадучись, проник Владик Дворжецкий. Нарочито стеснительно остановившись между открытой дверью и железной спинкой кровати, Влад просительно произнёс: «А можно я с вами? Тут так хорошо!»

– Конечно, конечно, Влад, входи! – радостно завопила Зинка и в попытке посторониться, чтобы пропустить его, могучим бедром поддала меня под локоть левой руки. Рука подпрыгнула, и в мгновение ока всё содержимое банки выплеснулось на Влада. Светло-коричневая желеобразная масса стекала по волосам, капала с носа, густыми подтёками повисла на костюме! Все так и замерли… Что сейчас будет? Как прореагирует Дворжецкий, обладатель пресловутого «отрицательного обаяния», как о нём говорили в кулуарах студии?

Влад медленно поднял руку, стряхнул пахучую жижу с глаз и проговорил: «Ну вот, нельзя прийти в приличное общество! Так сразу и обосрут с головы до ног!»

Все мы хохотали до упаду, стягивая с Влада одежду, умывая его и засовывая полуголого под одеяло. Мы ожидали всего, но только не той легкости и юмора, с которым он разрядил обстановку. До сих пор, когда я вспоминаю Дворжецкого, он так и стоит у меня перед глазами в углу между кроватью и дверью, облитый кабачковой икрой, из-под капель которой весело сверкают его серые огромные глаза.

С ним весело было и на съёмочной площадке. В роль он входил моментально, не сосредоточиваясь заранее, как некоторые, и не строя из себя великого артиста. Хотя и был он тогда очень популярен, звёздной болезнью не страдал. Между дублями спешил выйти из кадра и, пританцовывая, устремлялся к нам поболтать или рассказать анекдот. И снова по зову режиссёра влетал в кадр, делал нужное лицо: хоть с глазами, наливающимися слезами, хоть с выражением радости или горя. Такое впечатление, что перевоплощался он играючи, в кадре очень естественно изображая душевные переживания, и одновременно вспоминал очередной анекдот.

В первое время его лёгкость в общении даже несколько шокировала меня. Например, кажется, на третий день после съёмок, сняв грим, он зашёл к нам, попросив разрешения отдохнуть, и, разлёгшись на кровати, вдруг попросил: «Девочки, расскажите о себе!» Заметив наше нерасположение к откровениям, продолжил: «Ну ладно, если вы стесняетесь, сначала я расскажу про себя. Я ведь не москвич, я живу в провинции!» и т. д. Из его рассказа я мало что помню. Наверное, опять в одно ухо влетело, а в другое вылетело. Он сообщил, что с отцом практически не общается, так как тот – человек замкнутый и холодный. Кроме того, заявил, что где-то, к каком-то городе, у него есть сожительница. Я возмутилась, сказав, что надо говорить «жена» или «возлюбленная», на что он резонно возразил, что не относится к той женщине, как подобало бы для предложенных мной эпитетов. Помню, мы даже немного поспорили на эту тему.

Ещё из его рассказа мы узнали, что по образованию он врач-гинеколог, и это страшно нас позабавило, и не обошлось без анекдотов на эту тему. А что он действительно не чужд медицине, я убедилась в дальнейшем, когда Даль, беря сигарету из моих рук, чтобы прикурить, нечаянно прижал её горящим концом к коже. На глазах стал вырастать пузырь. Я с ужасом смотрела на ожог, и слёзы боли катились из глаз. Влад попросил иголку, продел в неё нитку, накалил иголку на огне спички и протащил нитку сквозь пузырь. Аккуратно обрезав концы нити, он профессионально забинтовал мне руку – всё было исключительно быстро и профессионально. Ожог быстро зажил, кожица закрыла ранку, а не слезла, как обычно бывает при нашем любительском лечении. В память об этом небольшом происшествии до сих пор между пальцами левой руки у меня белеет малюсенький шрам.

Вообще Влад любил веселить окружающих. Особенно весело с ним было в пути: в поезде или в автобусе по дороге на съёмки. Похоже, он получал искреннее удовольствие, развлекая нас и стараясь вызвать наш смех. Предметом для юмора он мог выбрать всё, что было под рукой. Например, отсутствие гульфика (ширинки) на брюках, сшитых по историческому образцу. Через каждые пять минут он страдальчески попрекал Алину Будникову, что хочет писать, но не может это сделать незаметно – народу полно, а надо снимать штаны, предварительно расстегнув их с обеих сторон по бокам. Не обижался он, когда над ним подшучивали.

Однажды, помню, дело было в поезде, кажется, по дороге в Ленинград. Лёжа на верхней полке, я, повинуясь какому-то внезапному порыву, свесила голую ногу и поставила ступню прямо на лысину сидящего внизу Влада. И сама же испугалась своей наглости. Он же, пригладив мою ногу, как волосы, сказал что-то такое о преимуществах лысины, от чего все покатились со смеху. Но это уже было позже, когда мы все настолько притёрлись друг к другу, что напоминали большую, правда не всегда дружную, семью.

Уже в Зеленогорске наша коммунальная бытность была радостной и счастливой. Неудобства бивачной жизни воспринимались как дополнительная романтика, усталость на съёмке – как предвкушение весёлого вечера, а сложность работы – как преддверие новых приключений. Замотанные в шарфы до самых глаз, мы любовались ледяными торосами Финского залива. Спасаясь от мороза, забегали погреться в автобус, где можно было, сбросив рукавицы, свериться со сценарием и попить чайку из термоса. Даже курение было делом неординарным: за отсутствием сигарет в ход шёл табак, и мы учились сворачивать «козьи ножки».

Однажды у рыбаков, проезжавших на санях мимо нас по льду залива, мы обменяли на бутылку водки здоровенного судака. Принесли домой и решили сварить уху. Зинка взяла нож и начала отрезать судаку голову. И вдруг он как забьётся!

Соскочил со стола и стал прыгать по комнате. Мы – визжать! Он мечется, мы мечемся – подняли страшный гвалт. С первого этажа примчались шофёры с монтировками в руках – думали, что нас насилуют бандиты. В конце концов при их помощи удалось поймать рыбину. Один из ребят и довершил дело – унёс судака и разделал где-то. Мы его и есть отказались – отдали водителям, а они нам за это принесли бутыль самогонки. Тогда я первый раз в жизни попробовала это зелье. Вообще пили мы часто, но, как правило, не много. Особенно пьяной я себя там не помню, кроме одного случая, который опишу позже.

Мне вспоминается ещё один случай, имеющий отношение непосредственно к моей трудовой деятельности. Снимался эпизод, относящийся к концу картины, когда герой Дворжецкого, Ильин, обессиленный и замёрзший, ползёт по снежной пустыне и видит волков. Прежнюю кухлянку ему заменили на старую и потёртую. Алина заранее обрабатывала её – прорезала дыры и рвала, обжигала бензиновой горелкой, нанесла масляными белилами подобие инея, стараясь придать ей надлежащий вид. Сдав костюм режиссёрам, она уехала в Москву, и дальнейшая ответственность за костюмы лежала на мне. И вот команда «Камера,… пошёл».

«Мало инея, не вижу в кадре!» – раздался гневный крик оператора, и мы с гримёрами бросились к Владу посыпать его пудрой и снегом. Но снег слетал, а пудры вовсе не было видно. В общем, что бы мы ни делали, стараясь обработать актёра под «героя Арктики», всё было без толку – со скользкого собачьего меха всё сползало, как с гуся вода. Альберт бесился, топал ногами и кричал, что снимать не будет. Но тут, на наше счастье, привезли обед, который надо было срочно съесть, так как, несмотря на то, что еда была в армейских термосах, на морозе всё быстро остывало. Съёмки прервали, все загремели мисками и ложками. На третье был жидкий кисель бело-розового цвета. У меня неожиданно возникла идея, и я со стаканом помчалась к Владу. Брызнула несколько капель на кухлянку – эффект был потрясающий: молочного цвета сосульки на глазах повисали на клочьях меха кухлянки. «Да уж чего там стесняться, плесни как следует! Тебе не привыкать!» – засмеялся Влад, намекая на недавнее происшествие с кабачковой икрой. Я не преминула воспользоваться его разрешением. Густой иней из киселя облепил кухлянку, бороду и усы – получилось очень естественно. Мкртчян был в восторге, бросил недоеденную котлету и захлопал варежками: «Съёмка, съёмка!» Так и остался Влад на экране весь в киселе. После каждого дубля он, пританцовывая, подходил ко мне и грозился объесть всю эту красоту – киселя-то больше не было. А я, конечно, была очень довольна своей находчивостью. Это качество особенно развилось во мне именно во время работы на киностудии. Мне даже нравилось, что постоянно приходиться «выходить из положения» – одно заменять другим, комбинировать, выдумывать.

Например, уже на Кавказе нам вдруг пришлось в голову снять Зинку Циплакову в роли невесты Игнаши (Вицина): прямо на съёмочной площадке я собрала из обрезков платьев и штанов, стянув их ремешками, одеяние для Зинкиной крупногабаритной фигуры, и, по отзывам, получилось очень пикантно. Или на картине «Сватовство гусара», в кадре, где я и сама в виде блондинки в голубом появляюсь на экране в окне, мне пришлось поломать голову, где взять костюм для одного из гусар – грузина примерно 64-го размера. Наконец, я всё-таки нашла выход: надела на него два мундира – один на правую руку, другой на левую, а сзади сколола их английской булавкой. Получившийся горб прикрыла ментиком, отороченным мехом. Никто и не заметил, зато посмеялись всласть.

А на картине «Чичерин» пришлось актёру Золотухину за неимением кальсон надеть рубашку. В рукава с предварительно пришитыми мной к манжетам тесёмочками ему пришлось просунуть ноги. Спасибо Валере, который с юмором отнёсся к такому издевательству и только боялся во время съёмки ненароком приоткрыть нижнюю часть своего тела, показывая из-под одеяла ноги только чуть выше колен. Режиссёр ничего не заметил, а то бы устроил скандал. Данелия очень трепетно относился к актёрам и вряд ли простил бы такое.

Но это всё уже было позже, когда я заняла следующую ступеньку иерархической лестницы, перейдя в «средний класс» и работая ассистентом художника по костюмам. А тогда, в Зеленогорске, были первые шаги в овладении киношным ремеслом, в котором было много своих нюансов.

Постепенно осваивался и киношный мир, в котором были свои внутренние отношения, свои законы и нравственные принципы. И один из главных этих принципов: вся жизнь подчинена будущему фильму, организующему вокруг себя свою частную вселенную, освобождающий от всех внешних обязательств и долгов. Уезжая в экспедицию, отрываясь от дома, Москвы и условностей прежней жизни, мы переходили в другую систему ценностей. Уже садясь в поезд, чувствовали дыхание свободы, единственным ограничением которой были съёмки и режиссёр -диктатор и властелин. Этот самодержец мог, например, в любое время дня и ночи протрубить сбор, порой неожиданно, сообразуясь с погодой, приездом актёра или просто своим душевным состоянием. Он мог безнаказанно кого-то терроризировать в группе, если тот ему не нравился, а мог, наоборот, кого-то всячески поощрять, делая поблажки в работе, если человек ему приглянулся. Как я уже говорила, на «Земле Санникова» было два сорежиссёра-постановщика, но Альберт Мкртчян в силу своего характера, опыта и восточного темперамента приобрёл большую власть, и его даже слегка побаивались. Ко мне он относился покровительственно, тем более что я выглядела моложе своих лет. Да и работала я с полной отдачей, достаточно ответственно относилась к своим обязанностям: всё делала вовремя, в нужный момент была под рукой со своими иголками, нитками, запасом тёплых носков, сценарием с пометками и т. д., которые носила в большой реквизиторской корзине.

Непременная корзинка, которую мне презентовала Зинка, стала моим неотъемлемым атрибутом, как веретено у богини судьбы Ананке. По тому, стоит ли корзина рядом с камерой, узнавали, приехали ли актёры на съёмочную площадку (костюмеры всегда сопровождали актёров). В эту объёмную корзину все, кому не лень, норовили подсунуть свои мелочи, записные книжки, часы и украшения, сигареты и спички – в общем, всё, что мешало во время съёмок и что боялись потерять. После съёмок то, что забыли вовремя забрать, находили потом там же в целости и сохранности. Даже будучи ассистентом, я всё равно просила у реквизиторов корзинку, привыкнув к ней ещё на «Земле Санникова».

В первые же дни, приезжая на съемочную площадку, я, по подсказке Зинки, стала замечать, что стоящие около камеры режиссёры и оператор-постановщик Коропцов, друг Мкртчяна, постоянно поглядывают в мою сторону. Не знаю, о чём они переговаривались, улыбаясь, но мне казалось, что обо мне. Возможно, так и было, так как Миша Коропцов не замедлил начать свои ухаживания. Он был моложе Альберта, но толст и медлителен. За очками с сильной диоптрией его глазки казались малюсенькими, а из носу всегда свисали сосульки. Меня поражало, как может человек так некритично относиться к своей внешности, чтобы надеяться на мою взаимность! Он взял привычку заявлялся к нам по вечерам и занудливо подъезжать ко мне со своими любезностями. Приходилось просто от него скрываться. То уходить под каким-либо предлогом, то при его приближении просто прятаться у гримёров, а девчонки сообщали, что меня нет. Однажды вечером, помню, когда я подходила к дому, на пороге меня встретил кто-то из осветителей (наверное, все были в курсе дела и с интересом следили за развитием событий). Парень мне доверительно сообщил, что Коропцов сидит и ждёт меня наверху. Я решила остаться на улице и дождаться ухода оператора. Так и вижу, как сижу на качелях, снег искрится, небо усыпано звёздами – красота. Я задумалась и пропустила момент вовремя скрыться, как из дома вышел Мишка. Он прошёл мимо, чуть ли не задев меня, но так и не заметил из-за своей слепоты. Визиты эти продолжались довольно долго, пока следующие события не заставили его разочароваться в своих намерениях. Единственная, кто потакал его поползновениям, была Зинка. Это объяснялось просто. Она нервничала, что Альберт до сих пор не приглашает её к себе в гостиницу, и понимала, что он поощряет Коропцова из своих эгоистических соображений: вдруг его будут осуждать и он потеряет уважение группы. А так он будет не один, если ещё и оператор заведёт себе молодую любовницу, то за компанию всё будет не так страшно. Но пришлось мне Зинку разочаровать. Несмотря на её своднические потуги и расхваливание Мишкиных достоинств, он мне отчаянно не нравился. Зато это заставило меня частенько вечерами бродить по городку в одиночестве. И эти прогулки были восхитительны. В них было что-то сюрреалистическое. Тишина, мягко падает снег. Я бесцельно шагаю по заснеженной дороге. Снег скрипит под сапогами, и в такт его скрипу я, прямо как акын, сочиняю вслух стихи о небе, звёздах, елях и себе, тут же их забывая. Где-то мне удалось раздобыть коньки, и пока никто не видел, я, спотыкаясь и падая, каталась на круглом катке в парке. Меня никто не ждал, никто не контролировал, гуляй хоть всю ночь напролёт. И это давало неведомое ощущение свободы и безграничности окружающего пространства, к которым я стремилась всю жизнь и никогда в полной мере не имела.

Наверное, тоска по свободе будет преследовать меня всю жизнь, и, возможно, эта книга – тоже одна из попыток преодолеть её и выйти на простор. Я стараюсь перешагнуть свой страх перед условностями, описывая события так, как они всплывают в моей памяти, ничего не приукрашивая и не идеализируя, не давая им оценок и не стесняясь грехов. Если я когда-нибудь приобрету эту вожделенную внутреннюю свободу – это будет самое ценное приобретение в моей жизни! А те прогулки под звёздами были подобны приоткрытой двери, в которую я заглянула, чтоб почувствовать, что эта свобода действительно существует. Но дверь быстро захлопнулась, оставив неизгладимые ощущения.

Так, уже значительно позже, передо мной приоткроется дверь Неземной Любви. Это было видение – сон. Ангел, лик которого сиял, но черт его лица не было видно, в длинной белой одежде, с огромными крыльями, нёс меня на руках по туманному саду с голыми деревьями. Я почувствовала, как будто сердце моё стало бесконечным и наполнилось такой любовью, описать которую нет возможности. С тех пор земная любовь померкла для меня. Я знала, что всё, что мы здесь называем этим словом, – жалкое подобие того возвышенного, огромного чувства, которое на мгновение озарило меня. «Я увижу ещё тебя когда-нибудь?» -спросила я. «Возможно!» – ответил ангел. И ушёл, постепенно растворяясь в дымке сада.

И теперь, отвечая на вопрос, любила ли я кого-нибудь в этой жизни, я бы ответила «нет». Хотя, конечно, по земным понятиям любила, а уж влюблялась множество раз. И зная хрупкость этого чувства, старалась лелеять его и хранить, как хрустальную вазу. Но всегда заранее знала, что это скоро пройдёт и сожалеть об этом не стоит, потому что на смену обязательно явится что-то новое. И я конечно же говорила мужчинам, отвечая на их вопрос, что «люблю» их, но при этом сознавая наличие доли обмана, обязательной игры, предписанной извечным сценарием. Отношения с мужчиной для меня были увлекательной игрой со своими правилами и ритуалами, в число которых и входила влюблённость, преданность, небольшие подарки (например, шарфов я навязала уж не помню сколько), ну и так далее, со всеми непременными атрибутами и бутафорией. Обстановка же, царившая на киностудии в большой мере благодаря экспедициям, давала широкий простор для любовных отношений. А лёгкий флирт просто витал в воздухе. Семейное положение не играло никакой роли, экспедиция заключала свои временные браки, иногда даже с ведением немудрёного общего хозяйства, состоящего из электроплитки и сковородки в гостиничном номере и длящегося ровно столько, сколько было в интересах обеих сторон. Приезжая в экспедицию, мужчины начинали срочно расхватывать «невест». Порой это принимало даже гротескный характер, когда не успевали одного ухажёра выпроводить за дверь, как появлялся следующий. И в Зеленогорске было так же, хотя для меня тогда внове и страшно досаждало – ни минуты покоя. Однажды, возвращаясь часов в 12 ночи с прогулки, мы обнаружили свою дверь открытой. Вошли в комнату, и в лицо нам пахнул ледяной ветер из приоткрытого окна. Окно выходило на крышу первого этажа. «Воры!» – в страхе воскликнула Зинка (где была Алка, не помню, скорее всего, уехала в Ленинград). Мы, естественно, испугались, хотя воровать у нас было нечего, но воры-то могли этого не знать. В темноте мы подкрались к окну и выглянули наружу. У дальней трубы на фоне неба вырисовывался сгорбленный силуэт сидящего человека. Я сбегала вниз за осветителями, и один из них полез на крышу. Через некоторое время он буквально втащил в окно замёрзшего Олега Даля. Тот дрожал так, что было слышно, как стучат его зубы, – кухлянка, оказывается, валялась в комнате. Трудно сказать, был ли он пьян, но явно находился в каком-то полуобморочном состоянии. «Я ждал вас и решил посмотреть на звёзды», – пробормотал он. «Под одеяло его, под одеяло!» – посоветовали, уходя, осветители. Мы уложили Олега, напоили горячим чаем и решили оставить ночевать на Алкиной свободной кровати, стоящей отдельно. Бедный Даль никак не мог согреться, дрожал как осиновый лист и производил довольно жалкое впечатление. Сердобольная Зинка предложила его уложить между нами, как в «Сорок первом», и согреть собственными телами. Весь вид Олега действительно вызывал жалость. Худенький, с пухленькими обиженными губами, впалыми щеками и детскими наивными глазками, он производил впечатление заброшенного и никому не нужного подростка. Мы его, голого, уложили между собой и прижались с двух сторон. Постепенно он согрелся, оттаял и повеселел. Я решила, что надо было бы ему отомстить за страх и волнение, которые он нам причинил. Поманив Зинку, я на ухо предложила завести его как следует и бросить, на что она с радостью согласилась. Мы стали наглаживать его с обеих сторон, ласкать и щекотать, пока не довели до кондиции. Он охал и стонал, извиваясь как уж под нашими руками. «Всё, – заявила я, – пора спать» – и злорадно отвернулась. Зинка сделала то же самое. Бедный Олег был в трансе. Он прижался ко мне сзади и стал что-то шептать. А я, уже в полусне, оттолкнула его со злостью и погрузилась в сладкий сон, надеясь, что Зинка сделает то же самое. Но как я ошиблась! Позже, сквозь дрёму, я почувствовала, как ритмично закачалась кровать, и слышала Зинкины стоны. «Ну что же ты! Не выполнила нашего уговора!» – упрекнула я ее утром. (Когда я проснулась, Олега уже не было.) «Так уж получилось! – виновато ответила она. – Давай, считать, что ничего не было». – «Ради бога, мне-то что!» – пожала я плечами. Наверно, и Олег так посчитал, так как вечером, сразу после съёмок, пригласил меня в «Олень». «Ладно, иди туда первый, я переоденусь и приду», – согласилась я, умолчав, что мы и так уже собрались туда. Так что в ресторан явилась в сопровождении Зинки и гримёров. До этого на съёмочной площадке, когда мы стояли рядом с Зинкой, к нам подошёл Лёня Попов и, глядя на меня и улыбаясь, сказал: «Леночка, почему вы не заходите в гостиницу, пришли бы в гости!» Зинка опередила меня с ответом: «Конечно, покупайте торт и шампанское, сегодня и зайдём!». К вечеру мы о своём обещании, естественно, забыли. Отнеслись к нему как к шутке.

Когда мы явились в «Олень», стол уже был накрыт. Олег, чистенький, в новом джинсовом костюме, галантно раскланялся и попросил добавить приборы для Зинки и Нины с Олей. Он много шутил, явно стараясь загладить ночной инцидент и понравиться нам. К нему тут же подскочили местные красавицы, прося дать автограф, – в Ленинграде Олег был очень популярен. За неимением ничего другого он расписывался им на салфетках, немного по-детски красуясь перед нами. Мы смеялись и подзадоривали его своими замечаниями на тему того, как к нему неравнодушны женщины. Олег очень хорошо танцевал. Я с ним с удовольствием отплясывала под местный оркестр. Мне всегда нравилось импровизировать в танце, а с ним это было приятно делать, так как он был гибок и очень подвижен. Только один танец он танцевал не со мной – его пригласила местная прелестница. Идя танцевать, он решил схохмить и, вставая из-за стола, расстегнул ширинку. Девушка делала вид, что не замечает беспорядка в одежде кавалера, но это ей плохо удавалось, тем более мы хохотали до упаду. Так мы веселились вовсю, как вдруг заметили Лёню Попова, покупавшего у стойки торт и шампанское. «А он и вправду пришёл за тортом! – изумились мы. – Как неудобно, что же делать? Леонид Сергеевич, присоединяйтесь к нам!» – бросились мы к Лёне, заметившему нас и стоящему с растерянным и обиженным видом. Не помню, в какой момент к нам присоединились ещё и Сергей Шакуров и ещё кто-то. В общем, к тому моменту когда ресторан закрывался и нас стали выгонять, компания была весёлая и большая. «Пойдёмте в гостиницу, продолжим у меня!» – предложил Попов. «А как же мы войдём, двери запираются в одиннадцать, и гостей не пускают!!» «Ничего, я влезу в окно и открою вам изнутри!» – заверил Лёня, и мы тут же согласились продолжить наши похождения, которые могли приобрести ещё и острую приправу в виде совершаемого преступления перед администрацией гостиницы. Шумной гурьбой мы прокатились по Зеленогорску и на цыпочках подобрались к гостинице. Лёня открыл окно своего номера на первом этаже, которое, оказывается, вообще по своей природе невозможно было запереть на задвижку, и затем впустил нас всех в холл. В холле царила кромешная темнота, и все растерянно вглядывались в чёрную пустоту. Лёня взял меня за руку и втянул вместе с Зинкой, которая не отпускала мою другую руку, в свой номер, двери которого выходили в холл, и закрыл за нами дверь. Куда делись остальные, нас мало волновало. Мы уселись пить шампанское и заедали его тортом, затем Зинка незаметно (для моих пьяных глаз) исчезла: пошла навещать Альберта, как потом оказалось. А мы остались с Лёней вдвоём. Не помню, о чём мы болтали и как потом оказались в постели. Наверное, я была прилично навеселе: шампанское после водки сыграло свою «злую» роль. В общем, проснулась я на рассвете, тихо оделась и выглянула в окно – земля была совсем рядом. Лёня спал, раскинувшись на кровати. Его я не стала будить, не потому, что мне было неприятно произошедшее, и не потому, что он мне не нравился – он был наиболее привлекательным в моем восприятии, чем все остальные мужчины группы, – просто так было интересней. Что будет потом? Как он прореагирует на мой побег? И вообще, радостно одной шагать на рассвете по скрипучему снегу, а потом немного доспать в своей прохладной постели, облачившись в ночную рубашку до пят. И я вылезла в окно. Когда я уже спала в своём коттедже, вернулась Зинка и тоже улеглась.

В этот день съёмки начались значительно позже. Сначала появились в сопровождении Алки невыспавшиеся актёры, задав гримёрам много работы над своими помятыми физиономиями и красными глазами, как у кроликов, в которые пришлось закапывать «Нафтизин» (верное мосфильмовское средство от покраснения глаз). Мы с Зинкой ещё нежились в постели – на грим уходило не меньше часа, и могли себе позволить встать позже гримёров. Дожидаясь своей очереди к зеркалу, к нам, буквально волоча ноги, заявился Серёга Шакуров и, не дожидаясь разрешения, улёгся на Алкину кровать. «Ну, ребята, со мной такое случилось! – начал рассказывать он. – Когда я вошёл в гостиницу, то сразу всех потерял в темноте. Пробираюсь по тёмному коридору к своему номеру, вдруг рядом приоткрывается дверь и кто-то меня силой втягивает внутрь. Ничего не вижу, чувствую – баба! И тащит прямо на кровать! Навалилась на меня, я аж задохнулся! Только тогда понял – Надька Гройсман!» Гройсман была прикреплена к группе в последний момент перед экспедицией в качестве второго режиссёра. Увидели мы её уже в поезде: лет тридцати, очень крупная, с мужскими ухватками и жгучим темпераментом – она в первый же день нашей экспедиции поразила меня. Когда мы приехали в Зеленогорск, нас на время отвели в гостиницу, пока дирекция не разберётся с расселением группы. Воткнули всех в две комнаты: я, Зина, бригадир светотехников (кажется, его звали Борис), Алла Майорова и Надежда Гройсман оказались в одном из номеров, который потом должен был остаться за Надей. Холод был жуткий. На стенах висел иней, пол был просто ледяной. Мы решили согреться и немного выпить. Борис сходил за водкой, и мы все понемногу выпили из одного стакана. Когда очередь дошла до Нади, она налила полный стакан и сказала, что мы все не умеем пить и она нам покажет, как надо! Она разболтала водку в стакане круговыми движениями и, запрокинув голову, просто влила себе всё содержимое в горло. Я сидела разинув рот – так меня поразило увиденное! Целый стакан, не глотая, да ещё баба, а так пьёт! После этого ей стало жарко, она сняла шапку и шарф, при этом на свет появился огромный чёрный хвост, дополнивший густую чёрную чёлку до глаз и внушительный узел на макушке. Густота и чернота волос также произвели на меня впечатление, как и внушительные формы её тела, особенно проявившиеся, когда Надежда переоделась в узкий ситцевый халатик. Надька разомлела и разлеглась на кровати – нам же пришлось всем приткнуться на противоположной. Она позвала к себе Бориса и, чуть отодвинувшись, уступая ему место, предложила облокотиться на свои ноги. Халатик распахнулся, и мы обнаружили, что под ним ничего нет. Я, признаюсь, со смущением наблюдала, как Борина рука потянулась к темневшему углублению между Надькиных ног. Чем дело закончилось, не знаю, так как нас, слава богу, позвали и я с облегчением покинула гостиничный номер. С тех пор у меня создалось определённое мнение о нашем втором режиссёре. (Впоследствии я слышала, что Гройсман, как и многие киношники, уехала в Израиль.)

Так вот Серёжа и попал в лапы этой самой Надежды, почувствовав на себе весь её необузданный темперамент. Мало того, в какой-то момент он схватил её за хвост, и вся великолепная причёска осталась у него в руках, а перед ним, по его рассказу, предстала лысая, как бильярдный шар, голова. Он в ужасе отбросил парик в сторону и голый выскочил из номера. Так его одежда и осталась у Надьки, хорошо, что в собственном номере его ждал игровой костюм, в котором он к нам и пришёл.

Конечно, он расписал всё происшедшее с ним в красках, как и положено хорошему актёру. Мы хохотали до слёз, несмотря на его обиженный вид: он думал, что мы ему посочувствуем, а мы ещё и насмехаемся! Не успел он закончить свой рассказ, как влетела Надька Гройсман с выпученными глазами: она потеряла актёров и жутко испугалась – её обязанностью было следить, чтоб все актёры и группа были вовремя на съёмках. «Слава богу, все на месте!» – обрадовалась она, смущённо, со слоновьим кокетством улыбаясь Сергею, зарывшемуся от страха в подушку. Наверное, он боялся, что она опять бросится на него, такого маленького и беззащитного!

На съёмки мы явились уже к обеду. Я немного волновалась перед встречей с Поповым. Мне было интересно, как он себя поведёт, изменится ли его отношение ко мне, проявит ли он чем-либо себя. Например, Альберт всячески скрывал свои отношения с Зиной, хотя все о них знали: говорил с ней с напускной строгостью и равнодушием. Я не строила никаких планов на будущее и не задумывалась о том, повторится ли предыдущая ночь, просто было немного тревожно, и разбирало любопытство. Я скромно стояла с края площадки около автобуса, где меня, как всегда, тут же окружили люди: Зинка, кто-то из звуковиков и операторской группы. Так было всегда – стоило мне где-нибудь пристроиться, поставив свою корзинку, как тут же образовывался кружок из любителей пообщаться. Эту мою способность притягивать к себе заметил уже на другой картине Миша Туманишвили, в то время ещё второй режиссёр. Приезжая на съёмки, он брал меня за руку и отводил на определённое место, куда тут же подтягивались все незанятые непосредственно у камеры. Так Миша был гарантирован, что никто не попадёт случайно в кадр.

Стою я так у автобуса, а сама исподтишка поглядываю, не появился ли Лёня. Смотрю – приехали на газике втроём с Альбертом и Коропцовым, вышли из машины и стали что-то оживлённо обсуждать, размахивая руками и тряся сценарием.

При этом Попов поминутно оглядывался по сторонам, и, вдруг заметив меня, сначала повернулся спиной к удивлённым собеседникам, а потом направился прямо ко мне, раздвинув в стороны образовавшийся вокруг меня кружок. «Рыженькая, ты забыла у меня свои часы! – радостно сообщил он во всеуслышание, доставая вещественную улику из кармана. – Я тебе их привёз!» Признаться, про часы я совсем забыла, и, конечно, меньше всего ожидала такой непосредственности и такого безразличия к общественному мнению. Даже не нашлась что сказать, кроме: «Спасибо, Леонид Сергеевич!» У всех вытянулись лица, и в наступившей тишине Лёня, как ни в чём не бывало приплясывающей походкой пошёл обратно. Весь день он счастливо смеялся и не отрывал от меня глаз. Остальные переглядывались и шептались. А я! Я делала своё дело, успокаивая себя мыслью: «Я тоже про всех всё знаю, и все вы такие же» Во всяком случае, особого смущения не испытывала. Зато все ухаживания и визиты разом прекратились – я была занята, и об этом было заявлено во всеуслышанье! Тем более не кем-то, а режиссёром-постановщиком, с которым лучше не связываться.

Съёмки в тот день затянулись до сумерек, и, усталые, мы решили пораньше лечь спать. Даже Алка осталась дома. Попив чайку, мы улеглись в постели и лениво переговаривались под свет настольной лампочки. И вдруг услышали скрежет железа на крыше за окном. «Опять кто-то лезет!» – воскликнула Зинка. – Туши свет!» В темноте мы встали с обеих сторон окна, приготовившись дать отпор: Алка схватила сковороду, я – тяжёлую книгу, а Зинка забилась под одеяло от страха. Тень приблизилась и загородила окно. Распахнулась форточка, и знакомый голос громко прошептал: «Не бойтесь, это я, Лёня Попов!» Через секунду он был внутри, щурясь от зажжённого света, и с извиняющимся видом говорил: «Рыженькая, я за тобой! Я тебя ждал, думал, ты придёшь, пойдём ко мне!» Пришлось мне одеться и идти в гостиницу. «Только не сбегай утром в окно, я буду тебя провожать!» – попросил он. С каждым днём Лёня мне нравился всё больше и больше – ласковый, внимательный. Большие карие глаза, тёмные густые волосы и какой-то особенный изгиб губ – чувственный и немного капризный. Наши с ним отношения продолжались на протяжении всего фильма, хотя с некоторыми перерывами. В Москве у каждого была своя жизнь, и как-то естественно там наши встречи были крайне редки. Не знаю, как для него, но для меня эти разлуки проходили совершенно безболезненно, а каждая новая встреча в экспедиции воспринималась как обновление в отношениях.

Зеленогорский период подходил к концу. Весеннее солнце становилось всё жарче и жарче – лёд таял, и мы спешили отснять уходящую натуру. За всё время нам дали только один полноценный выходной, о котором объявили накануне, и наша троица отправилась в Ленинград, где Алка, коренная ленинградка, собиралась познакомить нас с городскими достопримечательностями. До этого я бывала в Ленинграде в детстве и лет в 17, когда было не до памятников истории. Из всей нашей экскурсии я ничего не запомнила, кроме того, что Зинка всё время ныла, жалуясь на усталость, чем страшно меня раздражала. Уже на обратном пути на перроне вокзала мы заметили знакомую фигуру, несмотря на тёплый вечер, напоминающую «человека в футляре» – воротник пальто поднят, шапка надвинута по самые брови, и поверх намотан длинный вязаный шарф, взятый из костюмерной. «Вицин, что ли, или не он?» – гадали мы, подходя.

«Дядя Гоша!» – позвала Зинка, слегка хлопнув фигуру сзади по плечу. Человек испуганно подпрыгнул и обернулся: «Господи, а я думал, меня всё-таки узнали поклонники, а это вы!» – облегчённо вздохнул Георгий Михайлович. «А что это вы так закутались? Разве холодно?» – поинтересовался кто-то из нас. «Да нет, тепло. Но я боюсь, что если меня узнают, то проходу не дадут. Никакого покоя, приходится скрываться!» – пожаловался он, и дальше мы отправились уже вчетвером.

Вицин был очень милым, скромным человеком. Всегда спокойный, сдержанный, молчаливо улыбающийся – нас он называл своими детками и относился ласково-поощрительно. Вообще казалось, что он где-то витал в своих мыслях и мало интересовался происходящим. Несмотря на комическое амплуа, Вицин производил впечатление человека мудрого и уже вынесшего из своего жизненного опыта вывод, что «и это пройдёт». Общаться с ним доставляло мне большое удовольствие, хотя это общение и носило эпизодический характер и больше состояло в его молчаливом присутствии.

Весна наступала, на съёмочную площадку приходилось подвозить снег на грузовиках. Передвижные электростанции через каждые два часа переезжали с место на место, так как нас предупредили о том, что лёд стал тонок и может треснуть в любой момент под тяжёлой машиной.

В эти последние дни марта нам неожиданно объявили выходной из-за неготовности декорации, и мы накануне вечером, естественно, развлекались кто как мог. Легли спать все поздно, а некоторые, возможно, и вовсе не ложились, когда ещё затемно к нам ворвалась Надька, а потом вскоре директор и режиссёры, и суетливо забегали по нашему коттеджу: «Вставайте! Вставайте! Едем в Сосновую поляну на съёмки!» Сосновая поляна – это филиал «Ленфильма», расположенный примерно на таком же расстоянии от Ленинграда, как Зеленогорск, только в противоположной стороне. Там для нас строили ту самую декорацию. Спросонья я ничего не могла сообразить, ни что снимаем, ни что брать с собой. Я схватила большой платок, размером с плед и накидала туда все костюмы, что оставались в ящиках. Узел «светики», наша основная рабочая сила, стащили вниз в автобус, куда следом буквально впихнули нас, не дав времени ни умыться, ни поесть. Уже в автобусе по дороге выясняем, почему такая спешка и неразбериха. Оказалось, что Надька где-то болталась весь вечер, и только ночью до неё дозвонился замдиректора из Ленинграда и сообщил, что «Ленфильм» предоставляет для съёмок только один день и там уже всё готово – вызваны актёры и т. д. Удалось также узнать, что мы снимаем там якутов с собачьей упряжкой, которые нашли Ильина (Дворжецкого) и, кажется, их чум.

Уже было светло, когда мы приехали в Сосновую поляну. На подступах к ней нас встретил грозно ощетинившийся пушками танк времён войны и вой ветра с Финского залива. Было неуютно и промозгло. Меня оставили с моим узлом в пустой и холодной костюмерной. В огромной комнате не было ничего, кроме громоздкого мягкого кресла посередине, в котором я и расположилась. Раскинув руки на широкие подлокотники, я мгновенно уснула. Открываю глаза оттого, что кто-то целует мне руки – то одну, то другую попеременно. Смотрю, передо мной на коленях стоит Шакуров. «Серёжа, они же грязные!» – произнесла я и тут же снова провалилась в сон, даже не заметив, куда исчез Шакуров. Окончательно меня разбудили, когда привели одеваться актёров, игравших роль погонщиков. Только разделавшись с «якутами», я вспомнила о Серёжкином визите и засомневалась, не приснилось ли мне это. Встретившись с актёром, я не подала виду, что что-то произошло, но была заинтригована и некоторое время мучилась вопросом, не пригрезился ли он мне. Загадка вскоре разрешилась сама собой.

К концу съёмок в Зеленогорске между режиссёрами и актёрами произошла крупная размолвка. Суть дела я не помню, но касалось это каких-то творческих разногласий. Инициатором её были как раз Сергей Шакуров и Надька Гройсман. Писались какие-то письма в дирекцию объединения, Попов летал в Москву и т. д. В результате всех этих передряг Шакуров и Гройсман были сняты с картины и впоследствии заменены другими.

Вследствие этого, когда после экспедиции уже все вернулись в Москву, Сергей задержался в городе на Неве. Получилось так, что я также на пару дней застряла в Ленинграде – паковала и отправляла костюмы, что входило в мою обязанность как костюмера. В тот день когда я уже должна была уезжать домой, ко мне в гостиницу «Московская» зашёл Шакуров, вроде как мимоходом, и предложил погулять по городу. Делать мне было всё равно нечего, и я согласилась скоротать с ним время до поезда. Мы поболтались по городу, и он пригласил меня к себе, обещая угостить настоящим кофе, что тогда было дефицитом и от чего трудно было отказаться. Мы пришли к нему в «Октябрьскую» (обе гостиницы располагались на одной и той же привокзальной площади), мило попили кофе, и я стала собираться восвояси, как вдруг Сергей вскочил, запер дверь и бросился ко мне. При этом он резко изменился внешне – появился какой-то волчий оскал, глаза сузились и стали прозрачно-льдистыми. Я страшно испугалась – не его, а последствий: до поезда оставалось очень мало времени, а тут такое! Он, судорожно хватая меня руками и стоя при этом передо мною на коленях, задыхаясь, говорил: «Оставайся со мной! Ты не представляешь, как мы будем прекрасно проводить время. Забудем обо всех, только ты и я!» – и так далее в том же роде. Я стала вырываться и в конце концов, пригрозила, что если он меня не выпустит, я подниму крикна всю гостиницу. Наконец он открыл дверь, и я опрометью бросилась в «Московскую» за вещами.

Вот таким инцидентом закончилась первая в моей жизни экспедиция. Несмотря на негативное впечатление от последних часов, она заложила во мне вечную тягу к переменам, путешествиям, новым впечатлениям; подтвердила мою самостоятельность, отсутствие страха перед трудностями, «лёгкость на подъём» и, возможно, самоуверенность.

Ленинград

Не успела я вернуться в Москву, как уже в 20-х числах мая в самый разгар подготовки к съёмкам меня вместе с ассистентом художника по костюмам Татьяной Илевцевой неожиданно послали опять на «Ленфильм» за костюмами и на фотопробы ленинградских актёров. По плану я должна была уехать туда на две недели и, не возвращаясь в Москву, уже с костюмами прямо оттуда отправиться в Выборг на съёмки. Трагедия заключалась в том, что к этому времени обнаружилась моя беременность. Я просто была в отчаянии и не знала, как поступить: я не успевала сделать аборт в Москве, а сроки уже поджимали. Успокоила меня Татьяна – у неё был приятель в Ленинграде, врач со знакомствами как раз в Институте акушерства, и она была уверена в его помощи, так как уже обращалась к нему по идентичному поводу.

Итак, я снова покинула Москву. Правда, не в особенно радужном настроении, беспокоясь больше не о работе, а своём «интересном» положении. Татьяна сдержала своё слово, и не успели мы поселиться в гостинице, всё той же «Московской», как она, вооружившись записной книжкой, обзвонила своих знакомых – и встреча была назначена на тот же вечер у друзей.

Сразу по приезде мы побывали на «Ленфильме», удивительно быстро оформили бумаги на прокат костюмов и даже успели отложить их в складских секциях. И всё это с деятельной помощью прикреплённого к нашей картине местного зам. директора Юры Голынчика. Он же заверил Татьяну, что все дела будут закончены назавтра и остальное время мы будем совершенно свободны. У Тани были свои дела и друзья в Ленинграде, и она собиралась заняться ими, предупредив меня, что и жить она будет в другом месте. А на всякий «пожарный» оставила телефон: чтоб я ей сообщила, когда надо будет прийти на студию для примерки костюмов или, если я справлюсь без неё, что предпочтительней, вообще уезжать.

В тот же вечер мы отправились к её друзьям на обещанную встречу. Татьянины знакомые решили совместить приятное с полезным, и к нашему приходу уже собралась тёплая компания, стол был накрыт, и музыка играла. Тот, кого я с нетерпением ждала, пришел позже, когда мои нервы были уже на пределе: я ждала почему-то солидного напыщенного дядьку, который с укоризной, сквозь зубы, нехотя меня выслушает, а потом, объяснив всю сложность вопроса, неопределённо пообещает содействие. Как же приятно я была удивлена, когда мне представили высокого мужчину лет двадцати семи, крепко при знакомстве пожавшего мне руку. Крепкое рукопожатие меня сразу располагает к человеку, а вялая рука действует отталкивающе.

– А вот та самая девушка Лена, – представила меня хозяйка, из чего я радостно заключила, что он уже в курсе дела.

Дима Загранцев поразил меня своим цветущим видом по сравнению со всеми нами, ещё бледными и вялыми после зимы. Он был обладателем загорелой и удивительно гладкой кожи. Мускулы выпирали под тканью модной светлой водолазки, а на широкой твёрдой шее покоилась небольшая аристократическая головка. Как позже я узнала из разговора, он занимался культуризмом, что было в те времена большой редкостью и происходило почти подпольно. Я, видимо, тоже ему понравилась, и, несмотря на моё положение, он уделял мне повышенное внимание, весь вечер танцуя только со мной. Назавтра Загранцев предложил пойти с ним на соревнования культуристов (теперь это называется бодибилдингом). Перед этим он клятвенно заверил, что вопрос мой решится безусловно положительно дня через три. Вечером следующего дня мы с ним действительно отправились в какой-то клуб, спрятавшийся в полуподвале, где собрались любители этого вида спорта.

До этого нам с Татьяной удалось закончить все дела на «Ленфильме». Мы получили маленькую костюмерную в центральном корпусе, разместили там, частично развесив, вещи, необходимые для фотопроб актёров, исполняющих эпизодические роли.

Тут мне вспоминается смешной эпизод: я стою в дверях костюмерной и встречаю очередного актёра-ленинградца (это было уже недели через полторы после приезда). Извиняясь за темноту и вынужденный беспорядок, говорю привычную фразу: «Простите, что у нас тут такой бардак!» И вдруг из соседней комнаты выскакивает пожилая, вся высохшая и всклоченная тётка (причём в моём воображении она почему-то предстаёт с метлой в руках) и начинает орать на меня: «Как вам не стыдно употреблять нецензурные выражения! Бесстыдница!» и т. д. Я ошалела и стою разинув рот. Тут мой актёр (кажется, это был Соснин) вступается за меня: «Это вам должно быть стыдно! Девушка даже не знает значения этого слова, а вы – то его хорошо выучили: наверное, служили здесь ещё в те времена, когда это был публичный дом!»

Так я узнала истинное значение слова «бардак» и первоначальное предназначение здания, где позже разместилась киностудия. Архитектура «Ленфильма», без сомнения, подтверждала этот непреложный факт – раньше здесь действительно был дом терпимости: лесенки, коридоры, переходы, коридорчики, неожиданные укромные тупички и бельэтажи. «А ведь на самом деле есть же что-то родственное между этими двумя мирками – кинофабрики и публичного дома!» К этой мысли, зародившейся в тот момент, я возвращалась потом не раз.

Значительно позже я поняла, а вернее, «услышала», насколько первое впечатление оказалось близко к истине. То самое искусство, которому я служила 15 лет, несло в себе те же энергии, что и секс, творя ложь иллюзии.

Но кто сам не грешен! Мне надо было хлебнуть всего сполна, чтобы впустить в себя очищенное от всей этой накипи и патины стереотипов понимание мира.

Продолжу свой рассказ. Соревнование по бодибилдингу меня поразило. Это теперь подобное мероприятие стало привычным и повсеместно распространённым. А тогда это было чем-то полузапретным, чуть ли не эскалацией «гнилого капитализма». Поэтому на соревнование я отправилась с энтузиазмом. Никогда раньше я ничего подобного не видела: мужики в одних плавках, на глазах смазывая себя то ли жиром, то ли кремом, принимали немыслимые позы и строили жуткие гримасы. Сначала я была просто ошарашена, а потом меня стал разбирать безудержный смех. Привычный эталон мужской красоты в виде античных статуй, которые я не только изучала, но и зарисовывала в период моего ученичества, никак не вязался с «качками», демонстрирующими свои деформированные мускулы. Некоторое время я крепилась, опасаясь обидеть Диму. Тем более что тут же утвердилась во мнении, что все они педики (разве нормальный мужик будет так изгаляться и жеманничать?). А раз так, то и мой доктор Дима, наверное, тоже. В конце концов я всё-таки не выдержала и, давясь и фыркая, выскочила в коридор, где дала волю хохоту. Загранцев вышел за мной, думая, что мне стало плохо. А мне было дурно от смеха – тушь вперемешку со слезами текла по лицу, руки прижаты к животу, и никак не могу остановиться: перед глазами стоят бугристые коричневые статуи, застывшие в самых дурацких позах. В конце концов, к большому огорчению Димы, пришлось нам покинуть соревнование. Он решил, что со мной на почве беременности случилась истерика. А я не стала его разуверять.

На третий день Загранцев опять заехал за мной, предварительно встретившись с Татьяной, и мы отправились в Политехнический институт на так называемый «концерт», а на самом деле – «сеанс гипноза». Проводил его заезжий артист, фамилию которого не вспомню, что-то вроде «Бергман», действительно мастер своего дела. Первое отделение было мало интересно – при помощи ассистентки он искал спрятанные вещи, читал лбом записки и т. д., зато второе оставило неизгладимое впечатление на всю мою жизнь.

Я ещё в детстве слышала восторженные рассказы моей матери об известном гипнотизере Вольфе Мессинге, который не только выступал на эстраде, но и в обыденной жизни не чурался использовать свои способности. Например, кассиры улиц Петровки и Пушкинской, в районе которых он жил, при его появлении закрывали свои кассы: в них часто после ухода Мес-синга обнаруживались простые бумажки вместо денежных купюр. Желание увидеть нечто подобное меня просто разбирало. И Бергман (будем его так называть) не обманул моих ожиданий.

Второе отделение он начал с того, что предложил всем желающим принять участие в эксперименте: для начала надо было переплести пальцы и, вытянув вперёд руки, вывернуть ладони наружу. На счёт «десять» наши пальцы должны были замкнуться так, что развести их было бы невозможно. С кем это произойдёт, тот затем сможет принять непосредственное участие в дальнейшем сеансе гипноза. Я очень хотела испытать воздействие внушения на себе и с воодушевлением выполнила задание. Когда Бергман досчитал до десяти, не стала прикладывать усилий, чтобы развести пальцы. «Все, кто не может разомкнуть замок, – выходите на сцену», – предложила ассистентка, и человек 25, включая и меня, с вытянутыми перед собой руками поднялись на эстраду. Нас рассадили на стульях, велели закрыть глаза и представлять себе всё, что велит гипнотизёр. Он убеждал нас в том, что мы находимся в прекрасном саду, «голубое небо, птички поют» и т. п. Я старательно выполняла задание, надеясь впасть в неизведанное доселе состояние… порхают бабочки, доносится нежный аромат цветов,… – в этот момент мне в нос пахнуло ненавистным «Тройным» одеколоном. Я распахнула глаза, и ассистентка, которая в этот момент стояла, держа перед моим носом ватку с одеколоном, жестом попросила меня уйти со сцены, прихватив свой стул. Таких неудачников было человек десять, разочарованно спустившихся в зал. Но потом, потрясённая увиденным, я была даже рада, что оказалась в роли зрителя, иначе я пропустила бы самое интересное.

Начал Бергман с того, что вроде бы разбудил одну из девушек. Она встала и принялась сосредоточенно высматривать что-то на полу. «Что вы ищете?» – спросил Бергман. «Деньги!» – «Какие?» – «Я кассир и потеряла выручку!» – вполне внятно и громко ответила девушка, продолжая искать. Бергман обратился к залу: «Кто знает эту девушку?» Хор голосов из зала ответил: «Мы! Она студентка 3-го курса, и зовут ее так-то». – «Она кассир?» – «Нет, нет! И никогда им не была!»

Затем был миниконцерт. Ребята пели и танцевали с апломбом профессионалов, но с грацией слонов и петушиными голосами. Это сочетание вызвало неудержимый смех зрителей, который исполнители даже не заметили.

Далее была разыграна великолепная сцена на пикнике. «Вы все загораете, вам жарко!» – произнёс артист, и все стали снимать с себя всё, что можно, разваливаться на стульях и подставлять лицо мнимому солнцу, правда, не открывая глаз. «А теперь вы купаетесь в озере» – и все стали махать руками, а несколько человек упали на пол и начали делать плавательные движения. Хохот в зале нарастал. «Но вот начался ливень, вода прибывает все выше… потоп!» – и бедные ребята повскакивали на стулья, прикрывая головы от дождя руками и полами пиджаков. Девушки подбирали юбки, юноши закручивали брюки – на лицах был написан ужас. «Дождь прошёл, выглянуло солнце, обсыхайте!» – скомандовал Бергман. Все стали отряхиваться, одёргиваться. Кто-то выжимал подол, кто-то, сняв ботинки, выливал из них «воду». Один парень снял с себя пиджак и принялся его выжимать. При этом он задел девушку, стоящую рядом, как и он, на стуле, и они дружно взялись скручивать пиджак.

Но вот им якобы принесли угощения, предложив каждому его любимое блюдо. Тут все «путешественники» проявили невиданные способности мимов. Один «ел» бутерброды, другой что-то пил, закусывая куриной ножкой. Молодой грузин отщипывал виноград, запивая вином, которое он наливал из бутыли в стакан. А один запасливый парень, жуя пирожок, одновременно, озираясь украдкой по сторонам, запихивал другие за пазуху.

Зал просто лежал со смеху. Все загипнотизированные были их друзьями, студентами Политеха. Подсадных не было ни одного, и поэтому представление было особенно впечатляющим и невыносимо комичным.

В довершение спектакля Бергман снова усадил всех на стулья лицом к залу и встал перед ними. Он приказал открыть глаза и смотреть на него. «А теперь, смотрите, я иду по воде! Вы видите?» – «Видим! Видим!» – как эхо повторили участники. «Я не тону, а иду к вам по воде! Где я?» – и все стали указывать пальцем в сторону гипнотизёра. «А теперь я отрываюсь от земли. Я поднимаюсь в небо, я медленно поднимаюсь. Я возношусь!.. Вы видите меня?» – «Видим, видим!» – и, устремив глаза к потолку, протянули руки вверх. Это зрелище действительно впечатляло и заставляло задуматься, тем более, уже выйдя из гипноза, они утверждали, что наяву видели возносящегося Бергмана.

Последняя сцена, несомненно, носила заданный идеологический характер. (Наверное, это было непременным условием Росконцерта, позволяющим гипнотизёру легально выступать.) Но если учесть, что две трети жителей Земли подвержены гипнозу, а остальные всегда предпочитают примкнуть к большинству, приходиться о многом задуматся…

Посещение ленинградского Политеха осталось, пожалуй, одним из самых ярких и примечательных воспоминаний того времени. И если какие-то подробности других событий, как и их последовательность, с трудом выплывают из тумана моей памяти, лишь цепляясь друг за друга, то картины гипнотического сеанса всегда находятся на поверхности, заставляя мысленно не единожды возвращаться к ним.

Кажется, уже на другой день после сеанса в Политехе Загран-цев отвёз меня в клинику, где мне произвели несложную операцию, освободившую меня от всех проблем. Жизнь снова стала прекрасной и удивительной. Это был уже не первый аборт в моей жизни, поэтому я не испытывала страха, угрызения совести меня тоже не терзали.

Загранцев всё время, пока я была в операционной, просидел в приёмной, как трепетный любовник, будто всё это его близко касалось. Через несколько часов он забрал меня из больницы и сразу отвёз в гостиницу. Там он ухаживал за мной с опытностью медицинской сестры и нежностью матери, за что я прониклась к нему доверием и необычайной благодарностью, но с ещё большей уверенностью причислила его к секменьшинствам.

Так, сбросив мучавшее меня бремя, я снова ощутила радости жизни. Тем более, что от ленинградских белых ночей веяло романтикой, а для меня ещё и полной свободой.

Было очень жарко, на Неве под Петропавловской крепостью вовсю купались, Загранцев не оставлял меня своими заботами и почти каждый день что-то придумывал: мы ездили на пляж, осматривали городские достопримечательности, но при этом никаких «дурацких» поползновений он не делал. Оставаясь одна, я тоже бродила по городу, правда уже по определённому маршруту: от антикварных лавок к книжным магазинам. Тогда я для себя впервые открыла, что в других городах, особенно где-нибудь в захолустье, есть книги, которых не купишь в Москве, – моя библиотека стала пополняться разнообразной литературой: от художественной до философской. Кроме того, я побывала на Охтинском кладбище, где была похоронена моя родная мама. Убирала там, сажала цветы и т. д., потом беседовала с ней, правда тогда ещё односторонне, не слыша ответа, благодарила за то, что она меня родила, возможно, ценой своей жизни. Когда она меня родила, ей было 43 года, а в 45 она умерла от лейкемии, перед этим долго болея. Безусловно, поздние роды сыграли свою роль, подорвав её здоровье. А может, она выполнила все задачи своей жизни, последняя из которых заключалась в моём появлении на свет.

В преддверии лета Ленинград выглядел уже совсем иначе, чем ранней весной. Из серого в подтёках и пятнах плесени он на глазах превращался в весёленький розово-жёлтый. Пестрел заплатами на асфальте и разноцветными флагами на фасадах домов. Ждали приезда Ричарда Никсона, первого из Президентов США, отважившихся посетить СССР с официальным визитом. Никсона не случайно прозвали в народе «главным архитектором Москвы и Ленинграда». Дома спешно красили в основном в нежно-розовый цвет – наверное, другой краски не было. Окно моего номера, выходящее на площадь, по которой должен был проезжать президентский кортеж, вообще завесили каким-то пунцовым транспарантом, тем самым превратив номер в загадочный будуар, освещённый красноватым светом.

Прошла примерно неделя после моего посещения клиники, когда Загранцев в очередной раз зашёл за мной в гостиницу. Кажется, это было 30 мая. У нас не было определённого плана, и я, ещё не причёсанная, в халатике, варила кофе. К тому времени к Диме я относилась как к близкой подружке, практически не стесняясь. Неожиданно в номер зашли внушительного вида «люди в чёрном» и предупредили, что если мы собираемся покинуть номер, то сделать это надо немедленно, при них, сдав им ключи. Дело в том, что мимо, по Московскому проспекту, через два часа проедет сам Никсон и вход в гостиницу будет закрыт. Если же мы предпочитаем остаться, то они при нас запрут окна и задвинут шторы, а нам предстоит пробыть в моём «красном будуаре» несколько часов, пока не дадут отбой. Мы решили остаться, поиграть в шахматы. Было очень жарко и при закрытых окнах ещё и душно, я надела купальник и удобно устроилась на кровати, не обращая внимания на Диму (как я уже говорила, Загранцев был мной причислен к «голубым», и этот факт делал меня в его присутствии совершенно раскрепощённой). Он сел рядом, пристроив между нами шахматную доску.

И вдруг шахматы с грохотом полетели на пол и он буквально бросился на меня. От неожиданности я потеряла и дар речи, и волю к сопротивлению. Запомнила я только, какой он был большой и тяжелый, со своим натренированным телом, огромными мускулами и повадкой, напоминающей тигра. От невероятности происходящего я, помнится, долго не могла прийти в себя. Такое впечатление, что и он не ожидал от себя такой прыти: страшно сконфуженный и стараясь успокоить меня, он говорил о том, как любит, как долго сдерживался, потому что видел только приятельское отношение с моей стороны (еще бы) и не решался показать своё чувство и т. п. Так наши отношения перешли на совершенно другой уровень. Он даже взял отпуск, чтобы всё время проводить со мной. Повёз в гости к своей маме, с которой жил вместе в малогабаритной новостройке, и, насколько я могла понять, строил планы нашей будущей совместной жизни. Думаю, кроме меня, его ещё привлекала и возможность перебраться в Москву – всё-таки большая перспектива для его карьеры. Я их не расстраивала и не поддерживала: может быть, в глубине души я надеялась, что моё сердце вдруг наполнится если не любовью, то хоть влюблённостью? Но этого так и не случилось, несмотря на то, что Дима был достаточно привлекательным молодым человеком. Так прошло около трёх недель, пробы закончились, и я получила распоряжение покинуть «Ленфильм» и перебираться к месту съёмок.

Не помню, как распрощалась с Загранцевым. Наверное, пообещала позвонить, когда снова вернусь в Ленинград. Затем я частично упаковала костюмы в узлы из плащ-палаток, частично развесила в автобусе, и вдвоём с шофёром мы отправились в Выборг. В Выборге должны были сниматься эпизоды с колокольней и парусником, и там уже находилась вся съёмочная группа, в том числе моё непосредственное начальство (Алина и Татьяна), а также моя новая помощница, которую я ещё не видела, – Люся (фамилии не помню).

Дорога до Выборга была очень приятной. Так как мы были вдвоём с шофёром, молодым парнишкой, и время наше было не лимитировано, мы могли позволить себе превратить деловую поездку в отдых на лоне природы. По причине страшной жары ехали мы в купальных костюмах, то и дело останавливаясь у каждого встречного водоёма, которых вдоль шоссе было достаточно. Купались, немного загорали и отправлялись дальше. По дороге шофёр ещё и был моим экскурсоводом, показывая разные достопримечательности, проносившиеся мимо. В общем, дорога оказалось удивительно приятной и неутомительной, хотя и заняла почти весь день.

К вечеру в поисках гостиницы, где надеялись найти кого-либо из администрации группы, мы въехали на главную площадь Выборга. И неожиданно попали на репетицию съёмки. Было очень странно наблюдать из окна автобуса, как бы со стороны, как в летнюю жару по площади расхаживают люди, закутанные в шали и шубы, с муфтами и в меховых шапках. В лучах заходящего солнца всё выглядело как на картине сюрреалиста. Как будто мы попали вдруг в другое время, в прошлое.

К автобусу подошли члены группы, и тут выяснилось, что все слегка подшофе, а моя помощница Люська вообще куда-то пропала. С трудом нашли запасной ключ от костюмерной, раздели актёров и массовку и разгрузили автобус. Так начиналась экспедиция в Выборге.

Странно, но всё, что связано с личной жизнью в Выборге, из моей памяти выпало. Как мы встретились после долгой разлуки с Лёней, я тоже не помню. Скорее всего, его даже не было в той экспедиции. Наверно, он был на выборе натуры где-нибудь на Кавказе или Камчатке. Больше всего мне запомнился город, который покорял своей нордической суровостью, стариной, строгими каменными домами, башнями и булыжной мостовой.

Помню залив и парусник «Крузенштерн», на котором проходили съёмки. Временная костюмерная была в кают-компании, комната режиссёра – в каюте капитана, а обедали мы с матросами на камбузе. Над нами поднимали паруса, и бригантина описывала круги по заливу.

Помню ещё эпизод, когда мне пришлось одной подниматься по закрученной крутым винтом каменной лестнице Выборгской колокольни. Тогда снимался эпизод «на решётке» башни, в котором актёров, естественно, заменили профессиональные верхолазы. Дворжецкий срывает с Даля повязку – чёрный шарф – и бросает её вниз. Она летит,… летит… и улетает неизвестно куда. И тут кричат: «Еще дубль!», а повязки у дублёров больше нет -второй дубль не был предусмотрен. Я хватаю похожий шарф и устремляюсь к башне, протягивая повязку второму режиссёру (к тому времени уже новому, с которым я ещё толком не познакомилась), а он, как впоследствии оказалось, боящийся высоты, заявляет мне: «Вот сама и лезь». Я, конечно, не против – никогда не лазила на колокольню.

Сверху Выборг был виден как на ладони: особенно хорош залив с военными кораблями. Зрелище было потрясающим -столько лет прошло, а помню эту впечатляющую картину. И ещё помню, как трудно было спускаться: ступеньки стёртые от времени и скользкие от сырости, колени дрожат, пальцы рук немеют от влажной шероховатости стен, на которые приходилось опираться, но всё равно интересно.

Не менее острое впечатление осталось у меня от ночного путешествия на озеро близ Выборга. Водитель-лениградец, с которым я ехала в Выборг, предложил показать мне какое-то озеро за городом, якобы необыкновенной красоты. Смотреть его надо было именно ночью, а дорога лежала через кладбище. Я, естественно, согласилась – романтика ведь. Ночью я никогда ещё не бывала на кладбище: действительно жутковато. Покойников я не боялась, но всё равно испытывала некоторый страх: казалось, будто кто-то прячется за памятниками и деревьями. Луна бросала блики на кресты и медные таблички – будто вслед за нами плывут фонарики в чьих-то призрачных руках. Озеро, конечно, было тоже из области фантастики. Неправдоподобно ультрамариновое перевёрнутое звёздное небо, расчерченное огненными полосами – отражением береговых костров. В общем, осталось неизгладимое впечатление.

Никогда я не отказывалась от предложения испытать или увидеть что-то новое. Всегда использовала любую возможность: участвовала во всех экскурсиях, поднималась в горы, плавала на кораблях и ловила рыбу с лодки на Чёрном море, ездила верхом и пила кумыс в горах под Кисловодском, летала на вертолёте над сопками на Енисее, принимала участие в охоте в качестве наблюдателя с БТРа и т. д. Меня всегда притягивало всё необычное, незнакомое ранее, особенно то, что было связано с преодолением трудностей или страха. Возможно, во мне пробуждались любознательность и упорство Овна, для которого только «закрытые ворота» представляют достойный интерес. В этом плане экспедиции открывали большой простор для подобных открытий: они развили во мне тягу к путешествиям и новым впечатлениям и заложили нетерпимость к однообразной жизни.

Из Выборга путь наш опять лежал в Ленинград, где мы поселилась в гостинице, как это ни парадоксально, «Выборгской», на Выборгской стороне. По приезду Загранцеву я так и не позвонила – он ушёл из моих мыслей, как отснятый эпизод из канвы фильма. Правда, по прошествии некоторого времени я встретила его случайно на пляже, куда мы приехали с Лёней Поповым и компанией киношников. Собственно, это я привела своих попутчиков на то место, которое мне раньше Дима и показал. Я даже и не подумала, что могу там с ним столкнуться. Поздоровались, обменялись парой ничего не значащих слов: он всё понял и с нескрываемым разочарованием ретировался, ушёл в прошлое, как и многие в моей жизни, а я – в их.

В Ленинграде мы снимали павильоны. Почему там, а не в Москве, мне до сих пор непонятно. Тем более, что нам приходилось ездить в уже знакомую Сосновую поляну, где были свободные костюмерные и павильоны, – а это занимало много времени на сборы и дорогу. Выезжали мы рано – столовые и кафе ещё были закрыты, и наш ежедневный завтрак состоял из кружки пива и вяленой рыбы. Такой завтрак проходил в большой компании, расположившейся на лавочках перед гостиницей рядом с пивным ларьком. Некоторые были этим даже довольны, я же пиво никогда не любила, и к тому же мне хватало сто граммов, чтобы совершенно захмелеть, что вызывало веселье всей группы. Кроме того, им доставались остатки из моей кружки. Опять же ничего не помню из этого периода о своих отношениях с Поповым, кроме того, что был он в Ленинграде наездами и занимал обширный номер с большим квадратным ковром на полу. Зато другие эпизоды выплывают на поверхность, хотя, казалось бы, и незначительные.

Например, решила я отправить письмо своей подруге Женьке в Москву и описала в нём с доступным мне юмором, как живёт съёмочная группа: кто с кем спит, кто как пьёт и как развлекается. Да ещё для остроты приправила текст несколькими нецензурными выражениями. Бросила письмо в почтовый ящик в вестибюле гостиницы и успокоилась. Проходят дня два, вдруг меня на съёмочной площадке подзывает наш замдиректора Голынчик: «Лена, ты письмо писала?» – «Писала, а что?» – «А адрес ты на нём поставила?» Тут я хватаюсь за голову: «Нет, забыла!» «Ну так вот, – ухмыляется со значением Юрка, – администрация гостиницы вынула почту – смотрит, конверт чистый. Вскрыли, прочитали, ржали, как лошади. По тексту поняли, что писал кто-то из нашей группы. Смотрят – подпись «Лена». Спросили меня, есть ли у нас Лена. Я говорю: есть – и забрал письмо. На, держи. В следующий раз не забывай адрес писать!» – и смеется. «Юрка, только не говори никому, что я – та самая Лена, сам понимаешь почему!» – умоляю я. «Да ладно уж, не беспокойся!» Не знаю, указывал ли Голынчик на меня как на автора письма или нет, но я некоторое время ловила на себе насмешливые взгляды дежурных гостиницы. Конверт я прилежно подписала, добавив в P.S. произошедшую историю с письмом, и бросила в почтовый ящик подальше от гостиницы, уже в городе.

Или ещё такой смешной случай, хотя в моём пересказе он, возможно, и не произведёт должного впечатления. По-видимому, это произошло тогда, когда Попов был в отъезде. Я жила в одном номере с Алкой Майоровой, хотя её, как всегда, видела только на площадке. У Алки в это время был роман с одним из ленинградских актёров-эпизодников, и она ночевала где-то на его квартире. В тот вечер она неожиданно объявилась, ведя за собой только что приехавшего похожего на хиппи художника-декоратора Кудрявцева Сашу. Мы его знали как бесшабашного и непредсказуемого в своём поведении молодого человека. «Он останется ночевать на моей кровати, так как до завтра никого из администрации не будет, а моя постель всё равно свободна», – заявила она. И не дожидаясь моего согласия, оставив чемодан, они куда-то ушли. Немного поразмыслив, я решила, что будет небезопасно оставаться на ночь с мужчиной в одном номере – зачем мне лишние сплетни! И отправилась к нашему редактору Славе Хотулёву, который жил в соседнем одноместном номере. Объяснив ситуацию, я попросила его на одну ночь поменяться со мной местами, на что он охотно согласился. Дальше рассказывает Хотулёв: «Сплю я, значит, на твоей кровати, укрылся почти с головой. Часов в 12 ночи открывается дверь, тихо входит Сашка Кудрявцев. Остановился у стола, постоял, подумал и принялся доедать воблу, которую я оставил на газетке. Поел, допил мой чай, посидел молча, а потом вдруг как вскочит и кинулся ко мне. Я даже вскрикнуть не успел. «Ах ты моя дорогая!» – кричит и руки как засунет под одеяло, да сразу сами понимаете куда! Вдруг остановился, притих… Пауза… «Извините!»

Хотулёв хохотал полночи, а наутро, естественно, раззвонил по всей группе о ночном происшествии. Над Кудрявцевым потом долго подшучивали, намекая на странные сексуальные наклонности.

Я же поздравила себя с предусмотрительностью, столь необычной для меня.

Наверное, если бы не случались такие происшествия, экспедиция оставила бы в памяти совсем другой след. Съёмки были тяжёлыми и довольно утомительными. Приходилось одевать большую массовку, причём одной, без чьей-либо помощи. Татьяна считала это ниже своего достоинства, Алина уехала в Москву, забрав Люську, – готовить следующие костюмы. Директор картины пользовался моей неопытностью, не давая дополнительных костюмеров. Так что всё лежало на моих хрупких плечах. Даже прачкой быть пришлось. Белые исторические рубашки пачкались от грима, и мне ничего не оставалось, как их вечером стирать и крахмалить в гостинице, а утром перед съёмкой успеть отгладить. Да ещё свериться со сценарием, какая пуговичка застегнута, как завязан галстук к концу предыдущего дубля, хотя это и не входило в мои функции. Но Татьяна, которая должна была за этим следить, в Ленинграде «широко гуляла» и во время съёмок предпочитала отдыхать. Я скрупулёзно фиксировала в сценарии все детали костюмов, для облегчения даже зарисовывая позы актёров, и режиссёры привыкли за справками обращаться именно ко мне. Так эта обязанность закрепилась за мной на весь съёмочный период.

Самое большее неудобство доставлял мне Олег Даль – как сам, так и его костюм. Съёмка сцены «за столом» была рассчитана на один день, и Алина, уезжая, воткнула Крестовскому (Далю) бутон розы в петлицу. Цветок она походя сорвала с куста, которой цвёл при входе в здание студии. «К концу дня поменяй на свежий, если этот завянет!» – распорядилась Алина. «Поменяй!» Легко сказать, а если дни идут за днями, все цветы отцвели, как это и случилось, а сцена всё ещё не снята! В первый же день Даль умудрился напиться (это видно и на экране, когда он рыкает за столом, как африканский лев (выражаясь словами сценария). Разошёлся он вовсю, и… в пылу алкогольного веселья смахнул со стола всю посуду на пол. Реквизиторы были в панике: графины и бокалы разбились, стол был испорчен. Съёмки перенесли на следующий день. Потом опять та же история. И так четыре дня. На четвёртый день, сидя в костюмерной, я услышала из-за занавески, за которой переодевались актёры, странное бульканье. Влетаю туда – Даль держит полный стакан водки и уже подносит его к губам. Я выхватила его прямо из рук Олега и в ярости выплеснула на пол. Я думала, Даль меня убьёт, но стала орать: «Бессовестный, мы тут из-за тебя все измучились, вместо одного дня снимаем четыре!» – в общем, разогнала тёплую компанию: оказывается, ленинградские актёры-эпизодники втихоря всё время подносили Олегу, хотя знали о его слабости к алкоголю.

Наконец трезвый Даль ушёл на грим, а я отправилась за новой розочкой. Мой ужас нельзя описать: куст отцвёл, осыпались последние розовые лепестки. Я обегала весь сад – бесполезно. В отчаянии я возвращаюсь в студию и… о чудо! У самого входа лежит розовый бутон из ткани! Такого же цвета, такого же размера, абсолютно новый и чистый!

В моей жизни было много чудесного, многое потом я познала и многому научилась. Но это явное прикосновение к неведомым силам, эта помощь свыше – она потрясла меня! Я возблагодарила небо и неведомого спасителя (если бы розочка не нашлась, не знаю, какой бы скандал разразился!). Никто даже не заметил, что цветок в петлице у Даля искусственный. Все были счастливы, что актёр трезв и эпизод будет отснят. После съёмок Олег подошёл ко мне, извиняясь, и смущённо поблагодарил меня за моё «смелое», по его словам, вмешательство. Кстати, это был уже не первый инцидент с Олегом. Его пристрастие к алкоголю не раз ставило его в неприятное положение. Однажды, например, он в нетрезвом виде где-то учинил скандал и попал в милицию. Благодаря своим знакомым Алка каким-то образом вызволила его оттуда без последствий. Но в Ленинграде за Далем уследить было трудно – там был его дом родной и полно соблазнов, с которыми он не мог справиться, в том числе и многочисленные «доброжелатели», всегда готовые угостить.

Зато, например, за Гриценко на «Ленфильме» ходили хвостом, не оставляя его ни на минуту. Даже мне пришлось как-то «пасти» его: «Главное, не подпускать его близко к буфету» -наставляли меня, попросив занять старого греховодника беседой и не отпускать от себя ни под каким предлогом. Пришлось даже сносить его покрытые мхом заигрывания, благо недолго. Бывший герой-любовник слишком вжился в своё амплуа, и в старости всё ещё красовался и хорохорился перед смазливыми девчонками. Зрелище было, конечно, жалкое и смешное. Тогда я столкнулась с этим впервые, но и в дальнейшем меня удивляло: как в таком возрасте можно так нескромно себя вести и так некритично относиться к своим возможностям? Когда мне приходилось становиться объектом подобных инсинуаций, я тактично ставила на место поизносившегося ловеласа, так, чтоб не обидеть пожилого человека, но в душе бывала неизменно шокирована. На моей памяти только один актёр отнёсся к отказу с юмором, хотя и не без горечи. Это было уже на картине «Бархатный сезон»* в Сухуми, где за мной принялся ухаживать Смоктуновский. В Москве он продолжил это. Однажды под предлогом подвезти до метро он усадил меня в свою «Волгу», чтобы была возможность предпринять серьёзную атаку. Но я опять осталась индифферентна. Прошло два или три года, и мы случайно встретились на Клязьме, на даче у Нины Кондрашиной. Он зашёл к ней в гости и увидел меня. «О, Лена! Знаете, Ниночка, ведь это единственная женщина, от которой я получил отказ! И я низко кланяюсь ей за это!» Я была приятно поражена его искренностью и порядочностью. Среди артистов это большая редкость, они в основном так амбициозны, и по своему опыту знаю, что они, как правило, не прощают пренебрежения к себе. Там же, в Сухуми, одна актрисочка возмущалась: «Как ты можешь отказать такому актеру, как Смоктуновский! Я бы только ради его имени отдалась!» – и таких дурочек хоть отбавляй. Они возносятся в собственном мнении, если на них поставит печать своего мимолётного увлечения или пьяной ночи какая-нибудь знаменитость. Горе тем, у кого нет своего собственного «я». Это самое отсутствие своего «я» мне приходилось наблюдать практически во всех артистах. Оно, по-видимому, и влияло и на выбор профессии, дававшей возможность скрываться под разными личинами. За их словами и поведением мне постоянно слышались ложь и притворство. Даже когда они со слезами на глазах сетовали на свою судьбу и на то, что их никто не понимает. Я не могла делать скидку ни на их «особое» психологическое состояние, ни на специфический талант, который им, видите ли, «не давали раскрыть». Считала, что это лишь оправдание самовлюблённости, эгоизма и распущенности. Именно поэтому мне никогда не нравились актёры, я в них не чувствовала того мужского начала, что могло бы меня привлечь, – всё ложь, игра, притворство. Их ухаживания, какие-то заученные, под лозунгом «А вдруг обломится!» меня нисколько не трогали, я относилась к этому как к игре, разнообразящей съёмочные будни. Сегодня ты в центре внимания – но вот съёмка кончилась, и ты забыта так же, как и они тобой. Тем сильнее я была удивлена, когда в конце фильма, когда уже шло озвучание, а я сдавала костюмы, ко мне в костюмерную явился Олег Даль. Я в это время по журналу сверяла наличие костюмов по их номерам и была очень сосредоточена на этом занятии. Он уселся за стол напротив меня и долго молчал, пока я не оторвалась от своего занятия и не посмотрела вопросительно на него.

– Выходи за меня замуж! – выпалил он.

– Что?!

– Выходи за меня замуж, – повторил Олег.

– Нет!

– Почему?!

– Ты много пьёшь! – не задумываясь, отрезала я. Дальнейшего я не помню, кажется, он просто вышел, ничего не сказав. А я сидела и никак не могла решить, с какого такого рожна он вдруг сделал мне предложение. Я с ним не флиртовала, он за мной вроде бы даже не ухаживал. Сговорились они все, что ли? Может, они с Дворжецким поспорили на меня? Так этот вопрос и остался открытым. В дальнейшем мне не раз делали подобные неожиданные предложения, и они всегда удивляли меня и заставали врасплох. Или некоторые мужчины так уверены в своей неотразимости, что считают лишним сначала убедиться в чувствах противоположного пола, или моя манера поведения давала им основание полагать, что я к ним неравнодушна? Собственно, ответ на этот вопрос не так уж и важен…

Возвращаясь воспоминаниями к ленинградскому периоду, я хочу описать ещё одно очередное приключение, которое разнообразило нашу экспедиционную жизнь.

Как-то мы с Алкой и Зинкой отправились в центр города и почему-то застряли там до позднего вечера. Собрались домой (гостиницу мы называли домом), подходим к мосту через Неву – а мост уже разведён. Мы кинулись к другому, и тоже не успели. Стали ловить такси. Ленинград ночью совсем пустой – ни людей, ни машин. Бродим в районе Дворцовой площади – не знаем, что делать. Наконец сжалился над нами какой-то частник – остановился. Видим, сидят в машине двое парней, чуть-чуть постарше нас. Объясняем им, что нам надо на Выборгскую сторону в гостиницу. «А, москвичи, сразу видно!» – замечает один из них и интеллигентно объясняет, что на ту сторону мы уже до утра не попадём, так как все мосты через Неву разведены. И лучше, мол, вам где-нибудь переждать до утра. Мы заметно удручены – паспортов у нас с собой нет, а значит, в гостиницу путь нам заказан. Мальчики о чём-то посовещались между собой, а потом один говорит: «Поехали ко мне, как-нибудь устроимся!» А что нам ещё оставалось, не ночевать же на лавке в парке. И ребята вроде приличные…

В общем, погрузились мы в машину и отдали себя на волю Божию. Привезли нас в типичную ленинградскую коммуналку с длинным коридором и рядами однообразных дверей. Открыли одну из них – там за тяжёлой портьерой были и две предназначенные нам комнаты. Напоили нас чаем, выделили постели и предложили располагаться. И что самое удивительное, никто к нам не приставал! Это обстоятельство нас приятно поразило – в Ленинграде ещё оставались порядочные молодые люди, потомки вымершей интеллигенции, чего в Москве уже и не встретишь. Утром они нас подняли, покормили завтраком, и, не стесняясь соседей, провели по всем местам общего пользования. Причём были так предупредительны, что отвезли в гостиницу. Потом они несколько раз звонили, и однажды мы даже встретились, посидели в гостях у их приятельницы, но дальше этого дело не пошло.

Наша экспедиция подходила к концу, и мы прощались с Ленинградом: кто навсегда, а кого судьба ещё не раз забрасывала в эти места. Мне ещё придётся здесь бывать, и подолгу, работая на других картинах, но тогда я этого не знала и расставалась с городом, к которому успела основательно привыкнуть, с нескрываемым сожалением.

Москва

Я ехала с вокзала на такси через центр: Манежная площадь, улица Горького. Было раннее утро, мелькали редкие прохожие, в политых мостовых отражалось небо, пахло мокрым асфальтом. Я думала: сколько ещё раз я вот так буду возвращаться из дальних поездок, вот так впитывать в себя до боли родной дух города… как много ещё впереди… И ощущение этой длинной, почти бесконечной жизненной дороги вселяло в меня необъяснимую радость и одновременно томительную грусть, как будто я ненароком заглянула в будущее. Только тот, кто много раз покидал родные места, может понять, как приятно возвращаться домой, при этом зная, что скоро опять в дорогу. Тогда это чувство посетило меня в первый раз и поэтому так ярко запечатлелось в памяти. Я возвращалась домой, но какая-то часть меня уже стремилась на юг, на Северный Кавказ, к новым впечатлением.

Вся последующая жизнь в Москве прошла под знаком подготовки к новым экспедициям и командировкам.

По вечерам я встречалась со своим постоянным другом Игорем Антоновым. Мы познакомились с ним предыдущей зимой в доме отдыха морского флота, к которому не имели никакого отношения. Просто Женька Привалова, моя закадычная подруга, исхитрилась достать туда путевки, естественно, по знакомству. Игорь был журналистом, и, как оказалось, я его и раньше встречала, когда ходила по отцовскому удостоверению Союза журналистов на пресс-конференции международных выставок. В доме отдыха мы очень быстро сошлись, тем более что в этом деятельное участие принимала Женька, « бандерша», как она иногда себя называла с подачи Ольгиной мамы, Евгении Григорьевны. Женьке безумно понравился друг Игоря, Валера, и она все силы приложила для создания тёплой компании.

Ко времени «Земли Санникова» мы встречались с Игорем уже больше года. Я почти всё свободное время проводила у него, но на ночь оставалась крайне редко. Мой отец, повинуясь своим соображениям, требовал, чтобы я ночевала дома, аргументируя это упрямым: «У тебя есть дом, и будь любезна ночевать в нём!» На мои возражения: «Почему я должна подвергать себя опасности и в два часа ночи тащиться домой одна в темноте!» или, желая слегка подразнить, «Папа, я могу заниматься днём тем же самым, чем занималась бы ночью!», он твердил одно и то же: «Ночуй дома!» И это несмотря на то, что он знал Игоря и ничего против него лично не имел. О замужестве я не помышляла – первый опыт моей супружеской жизни заставил меня убедиться в том, что лучше сохранять независимость. Ещё одно обстоятельство говорило в пользу более свободных отношений – характер у моего друга был нелёгкий да и выпить он любил и во хмелю бывал малоприятен. В то же время мне было с ним интересно: он был умён, многое успел повидать и узнать. «Старушка, Антонов тебя многому ещё может научить!» – говаривал он о себе в третьем лице, видя мой интерес. Он частенько именовал меня «старушкой», как было модно в те годы, хотя я и была младше него на десять лет.

Я действительно как губка впитывала всё, что он мог мне дать, и ко времени описываемых выше событий, кажется, уже «выпила его всего до дна». Это относилось больше к интеллектуальной сфере, чем к сексуальной. Интимная сторона жизни была где-то на задворках моих интересов. Во всяком случае, это был уже тот период наших отношений, когда интерес мой к Игорю стал затухать, а с ним и чувства, которые я питала. До Зеленогорска я ему ни разу не изменяла, но и после не испытывала никаких угрызений совести. Как будто ничего не произошло, и мы продолжали встречаться как ни в чём не бывало. Вопрос, а не изменял ли он мне, даже не приходил в мою ветреную головку – ни мнительной, ни ревнивой я никогда не была.

На «Мосфильме» в это время был период размеренной жизни – шли кинопробы и утверждение актёров к съёмкам фантастической земли – Онкелонии. Смены назначались накануне и только утренние, с 9 утра до 6 вечера, были обязательные выходные по воскресеньям. Это давало возможность хоть как-то планировать своё время, делало жизнь размеренной и более-менее спокойной. Я даже могла навещать дочку на даче, шить ей и себе, оставалось время почитать и даже порисовать.

С Игорем мы ездили купаться в Кусково, жарили шашлыки на природе, ели настоящие манты и плов, запивая фирменной настойкой «сечкарёвкой», собственноручно приготовленные другом Игоря – Сечкарёвым. Несколько раз заходили на огонёк в мастерскую друга Игоря – Васи Корячкина, художественными шаржами которого были оформлены титры знаменитого тогда телевизионного «Кабачка 13 стульев».

Мастерская находилась в старом доме, на чердаке, куда даже лифт не доходил. Собиралась там разношёрстная компания, в которой не все были даже знакомы друг с другом. Однажды, помню, подойдя к двери Корячкина, нашли её запертой – Васи не было дома. Решили подождать, расположившись на ступеньках. Через несколько минут подошли ещё гости – присоединились к нам, познакомились. В общем, к тому времени когда вернулся хозяин, нас было уже человек восемь. Застал он нас за тёплой беседой, согреваемой бутылкой водки, которой все угощались попеременно «из горла», и закусываемой разложенной на газете воблой. Правда, в самой мастерской комфорта было не больше, чем на лестнице, – за неимением мебели сидели на полу, разложив на потёртом ковре принесённую с собой снедь и выпивку. Думаю, на том чердаке перебывала добрая половина московской художественной и литературной элиты того времени.

Я неспроста вспоминаю этот гостеприимный приют для всех близких по духу людей, кто в какой-то момент безделья или безденежья притягивался к этому дому. В дальнейшем я еще вернусь сюда, чтоб рассказать очередную историю, неожиданно завязавшуюся здесь.

Вообще я заметила, что со многими людьми и местами жизнь сталкивала меня не единожды, а иногда и по несколько раз. Я это объясняю так: что-то должно было состояться при первом посещении, но не произошло – тогда складываются условия для повторной встречи. Если опять осечка – будет третья встреча. И так до тех пор, пока не произойдёт определённый контакт, отвечающий неведомому нам замыслу, или, как говорят, божественному промыслу. Например, зачем-то мне надо было попасть в упомянутый выше Дом творчества на Клязьме. На «Мосфильме» висело предложение о вступлении в этот дачный кооператив. Сначала мы с мужем загорелись, но потом, узнав, что это будут квартиры городского типа, отказались. И вот через энное количество лет судьба всё равно заносит меня в этот уже построенный кооператив, правда в гости к Кондрашиным. И подобное случалось не раз и не два. Даже круг общения представляется очерченным какой-то невидимой границей. Почти всегда выясняется, что новый знакомый оказывается «старым», уже через кого-то опосредованно знакомым.

Однажды когда я была у Игоря, туда позвонил отец моей подруги Женьки и предложил встретиться, чтоб поговорить со мной о проблемах своей дочери. Так получилось, что в моё отсутствие произошёл какой-то скандал, связанный с её тягой к пьянству. Женькины родители считали, что у неё плохая наследственность и надо всячески ограждать дочь от соблазнов. Поэтому время от времени они предпринимали попытки проконтролировать её знакомства и времяпрепровождение. Кажется, отец застукал её с кем-то в пединституте, где она совмещала учёбу с работой в лингафонном кабинете, после чего устроил грандиозный скандал.

Этот лингафонный кабинет, заставленный магнитофонами, проигрывателями, бобинами с плёнками, был для нас родным домом. Вечером там частенько собиралась тёплая компания, и не без спиртного. Я там тоже бывала, но не часто, и приходила к ней, как правило, одна. У нас с Женькой в эти времена были разные компании – вернее, наши хахали (так мы называли своих мужчин) не были друзьями и вместе плохо сочетались. В то время (ещё до Игоря) я встречалась с одним милым юношей, моим ровесником Костей Купервейсом. Кажется, однажды я привела с собой к Женьке Костю, но в компании с ним было скучно. Он был музыкантом, единственным ребёнком в семье. Такими, как его родители, я представляла себе местечковую еврейскую интеллигенцию. Жили они в ужасающих условиях – в маленькой «хрущёбе» – распашонке. Эта такая квартирка в пятиэтажном блочном доме, где все совмещено – коридор с кухней, кухня с комнатой, комната с кладовкой и спальней. И всё очень маленькое. А если учесть, что половину большой комнаты занимает рояль – то теснота была просто неимоверная и производила удручающее впечатление, даже несмотря на то, что жильцы этого дома – миниатюрные, подвижные и неунывающие люди. Но что произвело на меня неизгладимое впечатление – это бабушка, лежащая без движения на кровати в тёмной кладовке-шкафу. Костя показал мне её, предварительно щёлкнув выключателем, как некую достопримечательность, подобную египетской мумии. На мой немой вопрос, который он, видимо, прочитал в моих глазах, Костя ответил: «А что, она ничего не видит и не слышит, зачем же жечь свет!»

С Костей я познакомилась в каком-то кафе на улице Горького, куда мы зашли с подругами поесть мороженого. Познакомилась потому, что он показался мне очень похожим на Стаса, с которым были связаны самые трагичные, но и самые незабываемые страницы моей жизни, о чём я расскажу дальше. Конечно, Костя абсолютно не был похож на моё тогдашнее наваждение, ну, может, чуть-чуть – большими карими глазами. Костя так же витал в облаках, как и я, но в других, совершенно мне чуждых. Я даже не могла оценить ту музыкальную пьесу, которую он сочинил для меня. Это был совсем короткий и мало запомнившийся роман. Я даже не заметила, как и когда мы расстались. Напомнила мне о нём статейка, попавшаяся в какой-то газете. Смотрю, знакомая фамилия – Купервейс Константин, пианист, и далее о нём в контексте несчастного первого или второго мужа известной певицы Пугачёвой. Да, это он. Только вот на фотографии – усталый пожилой человек. И где же те огромные, мягкие, нежные, с вечной еврейской грустью глаза? Осталась только грусть…

При сопоставлении некоторых фактов получилось, что именно в то время, когда они встретились, мне пришлось столкнуться и с Аллой. Шёл подготовительный период перед съёмками советско-болгарского художественного фильма «Графиня Вревская». Пугачёва пришла к нам в костюмерную перед фотопробой, чтобы подобрать костюм на главную роль. По характеру её героиня была девушка скромная и с дворянским воспитанием и аристократическим вкусом. Таня Вадецкая, художник по костюмам, у которой я тогда работала ассистентом, предложила Алле самой выбрать платье. Каково же было наше удивление, когда она попросила надеть ярко-синее муаровое декольтированное платье с большим количеством перьев и стразов. Этот туалет больше пристал бы легкомысленной шансонетке, чем графине, выбравшей поприще сестры милосердия.

– О, это что-то такое арлекинистое! Может, посмотрим что-нибудь другое? – смутилась моя художница. Но Пугачёва отказалась, затянув в муаровый узкий лиф тогда ещё стройную фигуру.

– Таня, а при чём здесь «арлекинистое»? – спросила я, когда симпатичная, но совершенно не согласующаяся с предполагаемой ролью претендентка скрылась по направлению к фотостудии.

– Как, ты не узнаёшь её? Алла Пугачёва завоевала первое место на фестивале за песню «Арлекино»!

А я приняла миловидную голубоглазую мою ровесницу за начинающую «актрисулю» (это что-то вроде американских «старлеток»), которую для количества пригласили на пробы, как и других, ей подобных, чтобы оттенить заранее выбранный вариант – Савельеву. Пугачёву, естественно, не утвердили. Теперь она, став популярной певицей, вряд ли пришла бы на пробы: или сразу утверждай, или пшёл вон!

Как часто в нашей жизни случаются похожие совпадения. Но в жизни ничего нет случайного, и, значит, в этом заложен какой-то неведомый нам смысл! Кстати, когда я переезжала к своему второму мужу Юре Гантману, и стояла на ступенях перед подъездом окружённая коробками и сумками, меня сзади вдруг кто-то ласково приобнял. Оказалось, в том же доме жила художница-болгарка, которая работала на картине «Графиня Вревская» и была замужем за советским журналистом. Так моей соседкой по дому оказалась старая знакомая София Иванова, и не только она. Ещё одна женщина, Светлана Дружинина, актриса и режиссёр, у которой я работала на первой моей короткометражке, а потом и на других фильмах и о которой я ещё вспомню на страницах этой книги, тоже оказалась моей соседкой.

Но вернёмся к тому времени, когда я ещё не знала ни Игоря, ни Гантмана. Это был период, когда мужчины в моей жизни мелькали, как кадры в кино. Я их не ценила и относилась к ним как с необходимой приправе, разнообразящей вкус жизни. Ни на ком не останавливаться, ни к кому не привязываться, окрутить и бросить – наверно, такова была реакция на нанесённый мне Стасом удар. Часто я предпочитала вообще отделываться от приятелей и общаться с подругами. Я заходила за Женькой, и мы шли гулять или в гости. Как я уже говорила, эта Женькина работа находилась в педагогическом институте, где-то в районе Красных ворот, а оттуда ещё переулками, переулками и в длинный тёмный двор.

Однажды вечером по дороге к институту, проходя в том же направлении, что и остальные девушки (в пединституте, как известно, учатся в основном представительницы женского пола), сквозь струйки мелкого дождя я заметила странного типа. Он стоял прямо около дорожки и с упоением занимался самоудовлетворением. Собираясь уходить с Женькой из кабинета, я вспомнила об онанисте.

– Да, это бич нашего института. Он даже в женские туалеты пробирается, наши бабы говорили. Представляешь, сидишь писаешь, а перед тобой появляется этот м… и дрожит перед тобой… А ты ничего не можешь сделать, из тебя же льётся!

Посмеявшись над ситуацией, которую так образно описала Женька, я предложила наказать его. У нас были зонты: у Женьки складной, какие только появились в продаже, а у меня обычный, с длинной металлической ручкой и острым штырём. Ими и решили воспользоваться. Вышли из института – онанист дежурит на своём излюбленном месте. Мы идём, как будто его не замечаем, а сами готовимся… Поровнявшись с несчастным, мы одновременно закрыли зонты. «Давай!» – скомандовала я и, размахнувшись, треснула зонтом по обнаженному причинному месту в пальцах онаниста. Женька тоже размахнулась, но не треснула. Отбежав на некоторое расстояние, я удивленно спросила Женьку:

– А ты чего же?

– А мне зонтик стало жалко, вдруг сломается!

Больше в зримых пределах пединститута онанист замечен не был. Наверное, перебрался в другое место. А мне это происшествие, как видите, хорошо запомнилось.

Был и ещё один случай, связанный с нашими похождениями после работы. Кажется, это был 1971-й год. Была зима. Мы с Женькой вышли из института, намереваясь отправиться в какое-нибудь кафе, посидеть, потанцевать… Ловим такси, и вдруг перед нами останавливается «волга». За рулём широкоплечий военный, наверное, возит какого-нибудь армейского начальника.

– Куда вам, девочки?

– Давайте на улицу Горького, – ответили мы, усаживаясь сзади.

– Девочки, а куда именно вас везти?

– Мы ещё сами не решили, остановите у какого-нибудь кафе, например, «Космоса».

– Ах, вы в кафе! Если вам всё равно в какое, давайте я вас лучше отвезу на Кутузовский, там отличное новое кафе открылось.

– Давайте, нам всё равно куда.

Едем. Слева набережная Яузы, машин мало, вечер, снег… Он притормаживает.

– Девочки, сзади вас коробочка от пинг-понга. Возьмите её и откройте.

Пока мы с любопытством открывали коробочку, в руках нашего шофера появилась бутылка, кажется, коньяка.

– Что вы будете пить, коньяк или шампанское?

В коробочке оказались хрустальные бокалы, и мы согласились выпить немного шампанского.

– Хорошо живёте! Кого возите, генерала, наверное? – шутили мы.

– Да, да! Генерала! – подтвердил водитель.

– Полковник не может возить генерала, – только теперь я обратила внимание на погоны «шофёра».

– А я майор! – возразил военный.

– Не морочьте мне голову: два просвета, три звезды – значит, полковник. Только вот молодой. Наверное, форма чужая, – и опять шуточки по этому поводу.

В это время подъехали к новому кафе на Кутузовском проспекте. Современное здание непривычно сверкало стеклянными стенами. Тогда это было новым словом в архитектуре. Предложили деньги, но наш водитель отказался, заявив, что для него это удовольствие – прокатиться по городу. «А может, вы пойдёте с нами?» – для порядка спросили мы. Неожиданно он согласился, сказав, что с удовольствием отдохнёт в компании. В кафе мы в конце концов пошли вместе. Швейцар, принимая шинель из рук нашего водителя, заметил: «Что-то вы давненько к нам не заходили, товарищ полковник!»

За то время, что мы с Женькой прихорашивались в туалете, в зале наверху успели накрыть шикарный стол (что для «совкового» сервиса было экстраординарным явлением). Наш «майор» заявил, что мы его гости и денег с нас посему он не возьмёт. Но что это нас ни к чему не обязывает и мы можем танцевать с кем захотим. Мы танцевали с приглашавшими нас парнями, по очереди оставаясь за столиком. Мало того, развёз нас по домам и оставил свой телефон, сказав, что застать его в кабинете трудно, но он будет рад с нами продолжить знакомство. «Это телефон Генштаба», – сообщила Женька (у неё дядя, кажется, там работал, и его номер был почти такой же.

А через неделю мы уехали в дом отдыха, в котором, кстати, я и познакомилась с Игорем, совершенно забыв о новом знакомом. И вот сижу я в холле перед телевизором в ожидании вечерних танцев и слушаю вполуха: «А сейчас перед вами выступит летчик-космонавт Павел Попович…» Поднимаю глаза – неужели это наш «водитель»? На мой зов прибежала Женька и, успев увидеть выступавшего, подтвердила мою догадку.

Вся эта история не имела никакого продолжения, но врезалась в память. Почему? Во-первых, порадовала скромность нашего знакомого – несмотря на то, что со времени его полёта в космос прошло около семи лет, имя Поповича всё ещё было достаточно знаменито. Во-вторых, наверное, потому, что я часто задумываюсь: как много встреч и событий, развитие которых могло бы изменить нашу жизнь проходят через неё. Но эти моменты выбора не осознаются, перекрёсток дорог преодолевается незаметно, и вот уже эта развилка позади, и ты, не задумываясь, выбрал дальнейший путь. И так до следующего придорожного камня… Только в памяти ярче других отпечатываются эти, оказывается, судьбоносные события. Так и тогда. Кто знает, что было бы, если бы мы позвонили, а наше знакомство продолжилось? А сколько ещё было таких моментов! Мы предпринимаем какие-то действия и даже не можем предположить, как они повлияют на дальнейшую судьбу нашу и наших близких.

Так и в результате «разборок», которые Валентин Иванович (отец Женьки) из лучших побуждений учинил тогда в пединституте, жизнь его дочери круто изменилась. Ей пришлось не только уволиться, но и бросить учёбу. Репрессии задели и других людей, в том числе и некоторых знакомых, поступивших в институт при Женькиной помощи. В той истории много чего было накручено: например, вскрылись какие-то махинации институтских преподавателей с вступительными экзаменами, поборы со студентов – и полетели головы. Многого я просто не знала, так как Женька предпочитала не муссировать эту тему.

Никогда после, как ни любила она своего отца, она не смогла ему простить. Из-за этой истории она лишилась высшего образования и, как справедливо полагала, стала комплексовать из-за пониженной самооценки. Свою тягу к алкоголю она тоже объясняла этим. В дальнейшем, желая загладить свою вину перед дочерью, родители всячески устраивали её жизнь: заграничная работа для мужа, квартира, машина и т. д., и т. п. Но, видимо, нанесённый ей тогда удар навсегда лишит её возможности своего личного пути. Её интересы постепенно станут сводиться к проблемам окружающих, в жизнь которых она постоянно будет вмешиваться, желая помочь, уладить, устроить. Но так как это чаще всего будет происходить под влиянием винных паров, то будет носить причудливый и неадекватный характер. В конце концов это приведёт к тому, что её начнут опасаться даже близкие друзья, в результате чего им придётся расстаться с ней, прервав все отношения.

Но это уже произойдёт значительно позже. А пока отец, удручённый происходящим, советовался со мной, как с самой близкой подругой, как уберечь Женьку от алкоголя и вернуть на путь истинный. Я помню, что всячески увиливала от ответа, так как совершенно была не в курсе событий. Из-за экспедиций я давно не видела Женьку, и мне приходилось только догадываться, что произошло. Тем более, что я была смущена отведённой мне ролью судьи, так как мой образ жизни также был далек от пуританского. Но я и предположить не могла, что Валентин Иванович обратится в педсовет института, а может, ещё выше. До отъезда мне так и не удалось встретиться с Женькой – родители держали её на даче «под арестом». О дальнейших событиях я узнала уже осенью, после моего возвращения с Кавказа.

Северный Кавказ

На студии полным ходом шла подготовка к новой экспедиции. Я отправила груз с костюмами в Нальчик, но самой мне пришлось задержаться, чтобы принять багаж из Ленинграда и получить в бутафорском цехе некоторые детали. Таким образом, лететь мне пришлось одной, с опозданием на неделю. Я знала, что приеду на место прямо накануне съёмок. Было очень важно вовремя доставить лежащие в моём чемодане дополнения к костюмам героев, которые доделывали в последний момент. Меня должны были встретить в аэропорту Минвод, и я не особенно интересовалась, где именно будет база. Получая билет в Москве, я мельком слышала название какого-то горного селения под Нальчиком, в котором должна была находиться группа.

Прилетаю в Минводы под вечер – никого нет. Села я на чемодан, жду: бесполезно. Ждала я более часа, потом думаю, надо добираться самой, только куда? Подхожу к остановке автобусов, спрашиваю, как добраться до места, которое называется вроде бы Сормово. Один мужик, горец по виду, удивляется: «Это ты, девочка, не туда заехала. Надо тебе лететь в Ленинград, там и Сормово твоё!» – «Да нет, это где-то здесь!» – утверждаю я, а сама думаю, «Ну, влипла!».

Наконец выясняется, что существует такой поселок Сормаково, примерно в 150 километрах от Минвод, но последний автобус туда уже ушёл. Сердобольные люди на остановке наперебой советуют: можно, мол, переночевать в гостинице, можно попробовать на перекладных, но «не рекомендуем» ни то, ни другое, так как это всё же Кавказ, а девушка слишком «беленькая». Я действительно в белой плиссированной юбке и белых туфлях на каблуках, а все мои остальные вещи, более подходящие для экспедиции, отправлены заранее вместе с багажом. В результате я решаю добираться на свой страх и риск на попутных: ведь завтра съёмка, а некоторые детали костюмов – в моём чемодане. Не могу же я подвести людей и сорвать съёмку. Часть дороги проехала рейсовым автобусом, вышла на перекрёстке и голосую. А уже темнеет, причём по-южному быстро. Мне повезло: вскоре остановился грузовик, в котором рядом с шофёром сидела женщина с маленьким ребёнком. Возможно, она-то меня и пожалела, потому что моё намерение добираться автостопом было, по меньшей мере, легкомысленно, и я сама не понимала, что рискую, возможно, жизнью. Но господь меня хранил – всё сложилось удачно. А то, что ехать пришлось в кузове, сидя на чемодане, в моей белой юбочке, – это уже мелочи! В Сормаково въехали часов в 11 вечера. Ни один фонарь не горит. В кромешной темноте разыскала здание школы, куда меня направил местный гуляка, единственный прохожий среди глухих заборов и мрачных теней деревьев. Он же подтвердил, что там обосновались москвичи. Подхожу к школе – окна тёмные. Стою в растерянности. Вдруг вижу – костёр, вокруг какие-то склонённые силуэты, но кто это – не ясно! Может, кавказцы шашлык жарят? Но ничего больше не оставалось, как подойти. Неуверенно вхожу в круг света и вижу онемевшие лица моих товарищей, устремлённые ко мне: «Лена! Господи, ты откуда?!» – «Из Москвы, вестимо!»