– Почему вам и всем блокадникам так важны эти точные адреса? Такая точная топография? Все пытаются вспомнить номера домов, названия улиц, описать дома…
– Потому что весь мир вокруг этого был замкнут.
– Сколько вас было в семье?
– У мамы шесть человек детей было. К началу войны она ждала шестого, потому что папа все время хотел сына, а рождались девки, девки и девки. Был только один брат Женя, который в блокаду все-таки выжил. Моя сестра Люся выжила и я. А Ксанка, которая родилась (опять-таки девчонка родилась, Ксанка ее назвали, Ксения) в сентябре, умерла почти сразу. Кира и Нина тоже умерли в блокаду, они были помладше, им нужна была пища получше, а у нас ничего подобного не было. Один раз пришла невеста дяди Антона, которая в госпитале работала, – просто проверить, умерли мы или нет, – и принесла нам полбуханки хлеба. И второй раз дядя Костя, он был ополченцем и потом умер от голода, принес буханку. И больше ничего сверх нормы у нас за всю блокаду не было.
– А каково было маме рожать в блокаду? Или в сентябре еще было непонятно, к чему все идет?
– Мы летом жили в деревне, а 22 июня мама узнала, что война началась. И вот с таким животом поехала в Питер. Папа 23 июня ушел на фронт и сразу пропал без вести. Слова «блокада» тогда еще не было.
А потом – не помню, какого сентября – мама ушла рожать, и на мне остались сестра восьми лет, сестра пяти лет, братишка четырех лет и маленькая Нина – ей было два года. Денег нет, ничего нет, а я за всех отвечаю. Помогла соседка Ксения Львовна. Тогда еще отоваривали карточки и на дополнительные талоны давали настоящий кофе – такие коричневые банки с красным ободочком и красными буквами. Я тогда впервые узнала, что такое настоящий кофе – не желудевый и не ячменный. Ксения Львовна выкупала этот кофе у меня по коммерческой цене и еще добавляла денег – и я на эти деньги брала продукты.
– Мамы долго не было?
– Наверное недели две, тогда еще бережно относились к женщинам, которые рожают. Но уже блокада началась, снаряды летели, страшный вой этой сирены…
– Когда вам перестало быть страшно?
– А мне никогда не было страшно. Может быть те, кто был более сыт, испытывали какой-то страх. Берггольц вот пишет, как она боялась. К тому же я была маленькая и не понимала, что такое смерть. На меня сразу навалилась работа – нужно было выкупать продукты и следить за всеми детьми. Когда мама легла в больницу, я своих младших потащила в кинотеатр «Баррикада» – там шел фильм «Приключения Корзинкиной» с Яниной Жеймо и Карандашом, так его три раза останавливали и нас отправляли в убежище. А потом мы пошли в Александровский сад и собирали там желуди и пытались их есть, но не смогли – они были слишком невкусные. Тогда еще давали, кажется, по 400 грамм хлеба, чувство голода было, но не такое сильное. Помню, я выкупила продукты в магазине (там сейчас «Стокманн»), он назывался «черным» из-за двух колонн черного мрамора при входе. И шла по площади – ведь мой дом совсем-совсем близко. И вдруг объявили тревогу и меня загнали в бомбоубежище, в Казанский собор, в круглый зал под куполом. Там посередине был круглый стол, и над столом висела лампочка. На скамейках не хватало места, и люди сидели прямо на этом столе. И вот мы сидим и ждем, когда все кончится. И вдруг страшный грохот, темнота, крики, стоны, плач, неразбериха. Это длилось всего несколько секунд. Зажглась лампочка, и стало понятно, что просто стол обрушился под тяжестью людей. А все решили, что это попала бомба. В каждом общежитии была аптечка, кому-то стали давать лекарство, запахло этими лекарствами. Мне стало безумно смешно, что люди такой ерунды испугались и что их отпаивают лекарствами. Я захохотала во все горло. Я и не понимала, что смерть близко, думала только, что дети там без меня остались. Это был мой последний блокадный смех.
– Сколько прожила Ксанка?
– Она жила всего несколько дней, потому что у мамы молока не было. Ксанке выдавали соевое молоко, но ее организм его не очень-то принимал. В сентябре месяце мама вышла из больницы. Она забирала детей (оставляла дома только меня – старшую и Ксанку – младшую) и шла с ними на угол, где сейчас ресторан Баку, – там что-то такое давали без карточек. Ксанка страшно орала, и я бегала, пытаясь ее как-то утешить. Но знаете, у меня не было чувства жалости к этой девочке и боли за нее. Наоборот, была какая-то безумная ненависть к ней.
– Ненависть? Почему?
– Потому что я тоже была голодная. Снаряды свистят, все ушли есть, а я осталась с ней одна и вот она так кричит… Помните «Спать хочется» Чехова? Это я уже потом читала и вспоминала Ксанку и то, что я тогда чувствовала. Я ее сначала нянчила, гладила, потом начинала шлепать, потом щипала. Однажды пришел Алик, сын нашего дяди, который с начала войны жил с нами, так я на него набросилась и стала кулаками колотить за то, что это не мама вернулась, а всего лишь он. Вот такие качества неожиданно стали во мне проявляться. Видимо, эти чувства должны были как-то изливаться. До сих пор остался у меня этот грех. Когда я вижу блокадников по телевизору или слушаю по радио, я все время удивляюсь, какие там все прямо героические были… А я… У меня героизм как-то по-другому проявлялся. Сейчас-то я понимаю, что это был настоящий героизм, потому что я оставалась с детьми и делала все, что было нужно.
– Вы помните, как Ксанка умерла?
– Она умерла тихо. Когда кто-то у нас умирал, Алик подделывал на резинке печать регистрации и на оставшиеся дни ставил на карточках печать, как будто они принадлежат живым. И эти продукты делились между нами. От Ксанки остались карточки и соевое молоко, и мама его между нами распределила. Впрочем, она его нам не очень-то и давала, в основном давала брату Жене. Надеялась, наверное, что отец выживет. А он безумно любил сына…
– То есть мама выделяла одного ребенка?
– Ну я не знаю, не знаю! Знаю, что ей давали 700 грамм молока. А дальше как было, не знаю. Мы в семье не говорили о блокаде, никогда не отмечали день снятия блокады. Я слышала, что в других семьях это делали, ели какую-то чечевичную кашу в этот день. Но простите, я не помню, чтобы мы в блокаду ели чечевичную кашу!
– Как мама перенесла смерть новорожденной дочки?
– Я не знаю. Я вообще не знаю, что для нее было тяжело, а что нет. А я эту смерть перенесла совершенно спокойно. Вот когда умерла сестренка Нина, мне было очень тяжело. К ней у меня было много чувств, даже в блокаду. Я все время обнимала ее, целовала и читала ей книжки. Мертвая, она как-то вытянулась, повзрослела и не была больше похожа на такую маленькую, голубоглазую, в светлых локонах девочку.
– Когда это было?
– Осенью. Осень была очень красивая, очень теплая. Сначала мы жили в двух проходных комнатах – все-таки две семьи – дядя Саша, тетя Марта, их сын Алик, дочь Лили, знакомая Соня (я даже фамилии не помню), потом переселились в одну. Дядя Саша умер третьим – после Ксанки и Нины, и мы сделали покойницкую во второй комнате, потому что там было два окна и вот такой слой льда.
– Почему не хоронили? Из-за карточек? Или не было сил?
– Они там лежали в ожидании. Пока мама найдет дворника, пока она договорится с ним, пока он придет и заберет их. Мама возить сама их на кладбище уже не могла. И нас боялась оставить, потому что, если с ней что-то случится, то что будет с нами? Они ведь уже мертвые, а тут – живые. У нее было, видимо, чувство, что все нужно делать для живых. При этом у нее хватало сил и мужества нас мыть раз в десять дней.
– Как это происходило?
– Ставила тазик, наливала туда чуть-чуть теплой воды (мы книги жгли), ставила другой тазик – еще чуть-чуть теплой воды.
– У вас вши были?
– Только у меня и у Сони, которая стала с нами жить. Они откуда-то изнутри пришли. Вши откуда-то снизу появлялись, а не с головы, такие мелкие. Соседка Ксения Львовна увидела их и сказала, что я скоро умру и что почему-то нужна шелковая одежда. Мама взяла папину шелковую трикотажную рубашку и стала на меня надевать. А в нашей квартире еще жила Хенна Абрамовна, у которой все погибли. У той были какие-то запасы. Ксения Львовна про них знала и сказала: «Надо у нее попросить маленькую стопочку вина и рису, это спасет Галю». У Хенны Абрамовны на уме были только деньги, деньги, деньги. Когда она после войны умерла, у нее в комнате нашли тюфяк, набитый деньгами. А как раз в это время пришло известие от папы, что он вывел из окружения часть людей на Карельском фронте и получил за это орден Красной Звезды. Триста рублей нам выплатил военкомат, мама купила на эти деньги рис и вино – и у меня вши пропали. Мама варила по чуть-чуть этот рис, никому больше не давала, только мне – с ложечкой вина. И вот я осталась жива. Как я сейчас понимаю, она меня как-то больше берегла, что ли. Наверное потому, что я первая… Я даже не знаю. Тогда я этого не замечала. Не знаю. Знаю, что хлеб, который я приносила, она резала на столько частей, сколько нас было, и каждую часть потом еще на две, чуть-чуть подсушивала кусочки на буржуйке и давала нам с подогретой некипяченой водой. И никто у нас не ныл и есть не просил. Мама была у нас очень строгая, два раза ничего не повторяла.
– Значит вода у вас была?
– Вода появлялась. Появлялась в ведре. За водой меня мама никогда не посылала. И я не задумывалась, откуда она. Видимо, мама ее приносила, хотя мне говорила, что не может ходить, – хотела, чтобы я ходила за хлебом. А мы жили на пятом этаже.
– Вы слушали радио?
– Я не слышала ни Бетховена, ни Ольгу Берггольц. Я слышала только, как объявляют тревогу. И как наши отступают и в то же время захватывают какую-то технику. Я как-то спросила у мамы: «А как можно отступать и захватывать?» Она так посмотрела на меня и сказала: «Больше мне таких вопросов не задавай». Это я хорошо запомнила. И я с нетерпением ждала выступлений Андрейченко, который объявлял, что на такие-то талоны то-то и то-то выдают. Мы получали детские карточки, и отоварить их было очень трудно, но иногда что-то все-таки удавалось получить. И тогда мама варила суп – две ложки крупы и вода.