Ее поднимают с валунов. Нет в ней теперь никакой воли отбиваться от этого старика, от его запаха, пока несет он ее, морского рассола и псов, чувствует, как укладывают ее на сырую плетенку, дрожит, укрытая его пальто. От неба ей виден клобук, надернутый низко, пока везут ее на веслах через устье. Старик – глаза блестящие, борода. Не изволь беспокоиться, мужичонок. Вот свезло-то тебе, что Чарли тебя нашел, а? Моря плеск у нее в ушах, плюх весел. Взглядывая вверх, видит эти руки на веслах, здоровенные, костяшки красны, кулаками к ней, словно в томной игре пьяного буйства. Промеж кряхтеньем лодочник сам себе насвистывает. Ничего теперь не по воле, а только то, что алчет темноты того, что под, и вниз она сползает, в низ, вдруг чувствует, как ее подняли, вскинули к нему на плечо, понесли к дому, рядом скачет пес. Слышит птичий щебет старухи. Чарли говорит ей, скорей, Тереза, я нашел этого мальчонку, он чуть не утоп в заливе, лежал возле устья реки. Все равно что охапка травы морской на камнях. Ты глянь, какого он цвету. Скорей давай одеяло наше. Легонький такой, легонький что перышко у меня на руках.
Ее устраивают на табурете у огня. Сидит в своем ничто. Возникает вместо мыслей бессветный ветер пустоты. Когда старуха вознамеривается снять с нее мокрую одежду, ей удается воззвать в себе к внезапной силе и не даться. Запах каррагина[16] от старухиной руки, что нерешительно покоится у нее на плече. Старуха говорит, да брось ты стыдиться, мужичонок. Я, что ль, трех пацанов не вырастила? И все ж отступается.
Позднее она понимает, что места эти – рядом с Ратмалланом, округой, о какой она сроду не слыхала. Как же Чарли смеется, когда это слышит. Как так не слышать, если оно все время тут было? Ведь именно тут пресекся старый ирландский порядок. Именно отсюда свершился графский побег[17]. Но в любом разе я тебя перевезу на ту сторону, когда обратно цвету наберешься.
Погодя спрашивает, твои кто будут? Ты откуда? Будут беспокоиться о тебе?
Она качает головой. Говорит, мама померла, вот как есть.
Старик качает головой. Старуха подается вперед и спрашивает, а еще кто есть? Сестра? Или брат?
Имени своего она им не сказала. Они зовут ее «парнишка». Старуха приносит ей одежку, какая сядет лучше, но она ничего другого не наденет. Старуха в итоге стоит посреди комнаты, поджав губы, держит одежки, старик забирает их, кладет в сундук, странный слышен звук от нее, вроде печали.
Дни проходят, как поток-облака, незамеченные в некой ненаблюдаемой ночи. Она черпает ложкой суп из водорослей, случайную рыбу, сплевывает кости в огонь. Старик со старухой стараются не смотреть в мертво-вперенные глаза, в глаза посреди ада ее, что видят сокровенных зверей тьмы, зверей, что бродят чудовищными очерками, словно бы зримые в теневом свете. Ум ее откликается звуками старой жизни. Голосами Блэкмаунтин, что звенят и глохнут. Слышит голос матери, незнакомый ей, голос Сары без слов, просто звук его, слышит, не чувствуя никакой нежности. А следом приходит ночь, когда в поту просыпается она из сновидения столь жизнеподобного, что преследует ее оно не один день. Галдящая толпа сотен людей – несет факелы и секачи, выкликает ее имя. Сара среди них. Что это они кричат. Убийца. Возглавляет их Боггз, глаза горят, облик человечий превращается в волчий, движется он в своем же гнев-свете, словно мельничное колесо с полной свирепостью, если б она хотя б объяснить это могла. Проснувшись от того сна, она бредет оглушенная и забивается в угол до света дня. Чарли находит ее и переносит обратно в постель. Она видит этот призрачный образ Боггза-волка, будто наблюдала его при дневном полнейшем выражении, задумывается, не пророчество ль такая мощь сна.
Думает, я б могла остаться и жить с этими людьми и есть их суп из водорослей. Чарли так и сказал. Он отдал в заклад все, кроме одной своей рыбацкой сети, говорит, потому что больше нет в нем сил рыбачить в проливе в одиночку. Но она знает, что сети они заложили ради еды. Значит, прозиманье добралось даже сюда, думает она.
Чарли хочет научить ее всяким хитростям с сетью. В лодке рассказывает ей, что все трое сыновей его погибли в море в один вечер, сколько-то лет назад, шторм зверской силы, говорит. Вот только что были все с нами, а назавтра уж нет. Она повторяет в уме имена его сыновей. Думает, у старика голос добрый, горечью не убитый, как у его жены. Дает ей табаку, разговаривает с ней, будто она ему сын, пока вместе они сидят и курят. Когда вместе бывают на улице, она утаивает мочу свою в жестянке, стоя спиной к нему. Старик говорит ей, от ссак твоих жуть сколько грохота. Старуха вечно досматривает за ней, странные взгляды бросает. Ей снится Боггз-волк и снится старуха, пока ночь напролет не начинают мучить ее их лица, что змеятся и нависают из ума-тьмы, словно то, что в нем мерцает, предвещает ее же кончину, и принимается она считать старуху злой. И вот как-то раз вечером, пока сидит она и курит на порожке, старуха проходит рядом, склоняется к ней, тянет за мочку, загоняет вопрос в ухо.
С кем же ты это, девонька, вечно разговариваешь?
В декабре уходит она, утро муфта синь-стужи, звезды серебристая пыль. Ничего не берет в суму, кроме копченой селедки, завернутой в бурую бумагу. Старик в постели подымается на локте, смотрит.
Много дней брести ей на юг, ожидать грызубастой зимы, какая еще предстоит, погода для декабря мягкая. Думает, можно попробовать это место или то, а потом найдешь, что с собой поделать, какую-никакую работу, и все станет получше. Равнины у моря в эту пору онемелые и отскобленные от цвета, дороги полнятся босоногими. Она думает, из тех они, кого видишь на дороге в Блэкмаунтин, – пропащие души, как называла их Сара, те, у кого даже лачуги нет. Теперь их, кажется, прибавилось, и кое-кто на вид уж такой бедовый, что даже пука к ним не лезут. Они околачиваются на обочине, словно ждут кого-то, бродят по дорогам, взглядом шаря и томясь. Смотрят на нее так, будто в силах унюхать рыбу у нее в сумке. Она думает, зимы пока нет, потому что прозиманье, оно у них внутри. Они глазами впивают ее силу.
Она спускается с дороги, чтоб поесть своей рыбы в уединенье, бо поди знай, кто там на тебя смотрит. Встает под брюхом каменного моста, развертывает рыбу и пожирает ее, жуя под неумолчный плям воды, каплющей со сводов у нее над головой. Поворачивается к реке, слышит мели шепчущей воды и постепенно шалеет от этого, начинает чувствовать, как мутит ей нутро, то ли от рыбы, то ли нет, комкает бумагу и швыряет себе за спину.
Вдруг слышит голос Колли.
Поберегись, мук, сзади!
В тенях движенье, и она видит: то, что показалось ей валуном, оборачивается в некий очерк, и тот сумрачно воздвигается на ноги и прет на нее. Человек. Хруст поднятой бумаги. Задний ход медленными шагами, и вот уж поворачивается она и бросается наутек к высокому берегу, крабом-бочком взбирается по нему, теряет опору, находит ее. Голова у нее поворачивается, и она видит сутулого мужика, отупело топчущегося к свету дня, голого под плащом, конечности грязно-белы, а сам он сплошь глаза, они ищут ее, пока она взбирается по склону. Когда оказывается она в осоке на гребне берега, нож у нее наготове, но скрыт за запястьем. На той дороге она единственный силуэт, единственная тень, что удаляется прочь, бегом, а после замедляется до задышливого шага. В уме видит ясную картинку, белизну елды того человека, длинный язык лижет рыбные обертки. Глаза голодно имают ее. Она поглядывает через плечо, однако никого за ней нету.
Остается лишь звук ее дыхания, ее ног по дороге, ее тела, рассекающего ветер.
Она говорит вслух, у меня от того мужика со страху чуть сердце не выскочило.
Колли ей, я тебя застукал, Грейс, ты на кукан того мужика смотрела.
А вот и нет.
А вот и смотрела, грязная ты сучонка. А ну раскуривай-ка трубку и дай мне дернуть.
К утешению трубкой она пристрастилась. К тому, как успокаивает она мятущийся ум, бо дороги тревожат ее. Не долголицые побирухи тревожат, не те, что пытаются продать тебе свои ветхие фризовые пальто, дырявые сорочки свои, а один парняга даже целую речь произнес, пытаясь продать мужские сапоги, подметки отваливаются, что твои раззявленные рты. И не та полуслепая тетка, которой она помогла дотащить шелушащийся комод к началу проезжей дороги, как отбрасывал он тень, будто человек сгорбился с нею рядом, тетка спрашивала, нет ли каких телег в сторону города.
Беда от других – от малышни, каких над дорогой не видать. От хлипких фигурок, что идут за тобой, бредут рядом, молятся за тебя, спрашивают, как тебя звать, протягивают чашечку ладони. Один мальчишка идет рядом с ней молча чуть ли не час, а то и больше, взгляд вперяет в нее, как собака. Колли говорит, скажи мальчишке этому, чтоб нахер отцепился. К сумеркам мальчишка все еще поспевает рядом, пока она не поворачивается и не орет, чтоб перестал, чтоб убрался и не тащился за ней, бо нечего ей ему дать, у самой ничего нету. И все еще видать его через много миль, тельце словно призрак.
Малышню свою она видит в личике-репке каждого ребенка. Видит малютку Финбара, часового у изгороди, наблюдает, как она приближается, шагает к ней и вытаскивает за собой на середину дороги тюфяк, набитый соломой. Ребенку не больше четырех, пламя-вихры, нос-бульдожка, ручонка выставлена, голосок до того тихий, что подобен звуку, какой исторгается при объятии. Чтоб какой-нибудь еды купить, говорит мальчик. Она ведет взглядом вдоль изгороди, ищет наблюдающего взрослого, бо знает, что он там есть. А затем думает, может, и нету, может, ребенок этот много миль волок свой тюфяк сам. Она держит нож наготове, мало ли что – воткнет его в плоть, даже если просто побеспокоят.
Думает, проткну Боггза, даже если просто увижу его опять. Да подумать о нем только. Грубиян-тупица, а не мужик. Забияка, и все. Нисколечко я теперь его не боюсь. И все равно поутру, когда просыпается она, спеленатая рассвет-холодом, вновь преследует ее образ из сна, Боггз-волк. В уме картинка неизъяснимого и кружащего зверства.
Она доходит до южного Донегола, поскольку здесь все может оказаться получше. Видит людей на фермах покрупней, как стерегут они свою живность. Как по-особому бросают свое занятие понаблюдать за тобой. Будь здоров многие при ружьях, через плечо или пристроены на камне. Она думает, если б кто из них пристрелил меня, я б, в общем, не возражала. Бо какая разница?
Один городок, следом другой, все одинаковые, думает она. Всегда есть мост и люди с долгими взглядами, праздные на каменной кладке. Всегда день, тяжко висящий над полупустыми улицами. Глаза, что шепчутся за окнами, высматривают лиха. Близ Конвоя[18] какой-то глупец вывесил на бельевых веревках мокрое шерстяное одеяло. Она подкрадывается к нему, как сумерки, на ощупь оно похрустывает от холода. Когда одеяло просыхает, спится ей лучше. В другом городке ее притягивает к витрине платяной лавки, она видит Колли, затененного и патлатого, тот глазеет на нее из витрины. Она вытаскивает нож и режет себе волосы. Видит, как отражение темнеет и принимает очертания тетки внутри лавки. Где-нибудь в другом месте волосы себе стриги, кричит тетка. Что она видит, эта женщина? думает она. Какое-то дикое созданье в мужских одежках себе не по размеру. Но тетка стучит костяшками в стекло и кричит, пока не появляется мужчина, сутулый и неохотный. Орет в витрину. Давай-ка, а ну. Где-нибудь еще волосы свои стриги, остолоп малолетний. На самой макушке оставляет она гребень куриных вихров. Заносит нож под углом злодейства.
Кричит на них Колли. Ну-ка угадай: что пугливое, как овца, но откармливается, как ягненок? Убегает, только глянь на него, но станет есть у тебя из рук?
Дни укорачиваются до далекого солнца, что сестрою сидит с луной. Она идет на юг или, бывают дни, просто сидит, мир без размера, вокруг нее луна и солнце ходят безвременно. Ранним рассветом просыпается она и видит, как дождь метеоров освещает северные небеса. Каждая звезда смаргивает в беспредельной тьме и в один сияющий краткий миг беззвучно падает. Ошарашен ум ее отраженьем подобной красоты. Спешит подсчитать: шесть их было или семь? Глазом моргнуть не успеешь, а уже вот так удача, думает она. Во всем мире я одна тому свидетель, одна пред этим всем. На кончике языка у нее семь желаний. Вот бы мне в постель мою. Вот бы мне к очагу, чтоб всей тепло стало. Вот бы мне плошку картошки. Вот бы мне мои длинные волосы. Вот бы никогда не уходить мне из Блэкмаунтин. Натыкается на мысль, видит Боггза-волка, при факеле, он вокруг нее кружит. Вот бы Боггз сгинул.
Пересчитывает их. Еще одно желание, так? Задумывается на миг, жует какие-то ягоды, затем произносит вслух.
Вот бы домой к маме.
Закрывает глаза, и Колли шепчет.
Уж конечно, и что же ты будешь делать там с этой старой сучкой, все твои беды из-за нее, – слушай, мук, говорю тебе, шагай дальше, потому что впереди найдешь кой-чего получше.
Колли предупреждает ее о том, что она делается безрассудной, но она предпочитает не слушать. Ей теперь кажется, что по дорогам тут ходит больше народу. Сплошь попрошайки и приставалы. И чего только не попадается. На скате какого-то поля она оторопело обнаруживает голову лошади, та лежит, словно пристроилась поспать, а тело убежало, как некий безголовый призрак. С лошади не просто срезали мясо, ее забрали целиком, возможно, унесло некое громадное и жадное животное. И все равно знает она, что убили лошадь воры, в еду от шеи до хвоста. Лучше подальше от дорог, ходить полями и хуторами. Люди настороже, и вместе с тем они же и беспечны. За скотиной своей, может, и следят, а вот движимое имущество прихватить можно, если шустрить. У ней теперь заправский слух на собак. Набивает карманы углем из чьего-то ларя, но спичек, чтобы его растепливать, у нее нету. На каком-то скотном дворе какой-то дурень оставил на улице маслобойку. Она зачерпывает золото горстями, оставляет по себе черно-смазанный росчерк, по-кошачьи слизывает медленное плавленье. И впрямь безрассудная. По временам смотрит на свои повадки и спрашивает, кто она такая или кем становится. Лучшее в тебе, думает она, то самое, что ты знала в себе всю жизнь, потерялось.
За ней гонятся с задов какой-то фермы во тьму, которая не ведает луны и обваливается подобно пропасти. Крики арканят воздух, хотят ее шеи. Дробь движется незримо, беззвучно, и только выстрел в спину объявляет о том, что́ уже случилось. Кряхтенье, и гром-грохот шагов, и пылающий фонарь, словно некий бесовской зрак, вперенный сквозь тьму в ее задышливую одиночность, и как бежит она в пещеристую эту ночь, и ничего при ней, кроме одеяла да прыгучей сумы, сопровождающий ее звук второго выстрела, и как на бегу она сама себе велит остановиться. И останавливается. Чувствует, что одолели ее, осознаёт в тот миг, что нет ей больше дела ни до чего тут, как ни назови – до жизни, если угодно, – и потому прекращает бег, стоит и ждет первого кулака, чтоб ударил ее по голове, или выстрела, какой настигнет добычу. Закрывает глаза, но происходит вот что: двое мужчин, что гнались за ней, как псы за ароматом зверства, пробегают мимо, незрячие, во тьму.
Дни, подобно сну, скользят мимо. Слышит, что Новый год миновал, от чтеца газет, не один день спустя в какой-то деревне Балли-о-что-там[19]. Парняга на деревянном ящике оглашает вслух, механически, новости скольких-то дней давности, протирая пальцем очки для чтения. Читает разношерстной толпе о празднованиях в Лондоне и Дублине. Какой-то дальк[20] стоит с ней рядом, скидывает с плеч мешок торфа, чтоб послушать, трет кепкой грязное лицо и красные глаза. Повертывается к ней и говорит, он эту газету читает каждую неделю эдак вот заунывно, и не понимаю я никогда, что к чему. Она наблюдает за людьми вокруг, те же болтливые дети и какая-то тетка, старая дальше ехать некуда и речью плюется, рука поверх шали, вторая тянет чтеца за рукав, пытается привлечь его поближе к своему навостренному уху. Погромче давай, дядя, погромче.
Будь это какое другое время, думает она, тебя б спросили, кто ты и что ты. Соломы предложили б, устроили бы у огня. Но столько движенья на этих дорогах, что никто не утруждается и взглянуть на нее. Она думает о том, что́ услышала из газеты. О пушечной пальбе, и о фейерверках и грандиозных празднованиях, и о громадном числе людей, и о собравшихся сановниках. Зрелище подобного воодушевления для нее непредставимо. Вызвать в воображении удается лишь яркие и странные пятна, людей, похожих на сверкающие чучела, что движутся сквозь расплывчатый, но при этом сияющий свет, яркость оттенков, пурпурно-синих и желто-красных цветков.
Позднее задумывается, куда ж подевалось все это время? Чувствует, что почти все его и не присутствовала. И все ж зима влачится дальше, словно неповоротливый вьюк, влекомый глухим и незрячим мулом вверх по невозможному склону. Бледное солнце скрыто. Покаянно стоят деревья в костях своих. Все, кажется, ждет, чтоб земля зачала весну, однако ж еще нет. Ей известно: она сама себе удача. Эк удалось ей ускользнуть от худшего в зиме. В предыдущий год мороз пробрался в дом тайком, словно длинная рука под дверь. Сосульки на косяках дверей и окон, Колли их лизал. А теперь дни, если двигаться, едва ль не теплы. Только вот по дождю и по тому, как тучи набрякают темным намереньем, нет тому конца. Она бредет, свесивши голову, внутри дождя, глаза обращены к болтовне.
Разгадай-ка. Веса не весит, и не увидать. Но помести к себе в желудок – и сделаешься легче.
Эта хуже некуда, Колли, но я знаю, к чему ты клонишь. Ох ты ж знаю.
Два дня подряд Колли все пел и пел одну и ту же строчку из песни.
Хо-ва-ин, хо-ва-ин, хо-ва-ин, мо гра.
Хо-ва-ин, хо-ва-ин, хо-ва-ин, мо гра.
Хо-ва-ин, хо-ва-ин, хо-ва-ин, мо гра[21].
Заткнись. Заткнись. Заткнись. Ты меня с ума сведешь, говорит она ему. На дух не выношу старые песни эти. Хватит уже, а?
Но теперь вот в кровоподтечных сумерках на этом мокром холме он умолкает. Она добралась до перекрестка, и впереди какая-то неразбериха. Карета остановилась у обочины, и свет ее фонаря падает на людское сборище. Она думает, это нападение на карету, но Колли говорит, нет, не оно, гляди! Она видит затылки столпившихся вокруг женщины, та стоит на подножке кареты. Вроде как общественное собрание. Слышны крики, молитвы и призывы, а какой-то молодой человек нараспев читает имена старых святых и крестится, крестится. Над женщиной на карете она видит хмурого кучера на козлах, на коленях у него мушкетон. Ей вся эта суета ни к чему, шагает дальше мимо. Алчет она лишь собственного общества, и больше ничьего, бо есть тайные чувства, что переливаются сумрачно. Не то чтоб впрямую желала она быть мертвой. А то, что хочет она исчезнуть без последствий для себя. Оторваться от дерева, словно осенний лист. Упасть так, как падает тьма в оттенки поглубже без мыслей о падающей себе. Ускользнуть от себя этой, словно в миг сна.
Но Колли опять заводится, и не унять его. Хе! Ты глянь, что она раздает. Глянь! И вот уж она влезает в этот гомон, видит, что женщина на карете стара, долгоноса и сообразна платью своему, вкладывает что-то в протянутые руки, глаза женщины замечают ее и не замечают, печенье, что попадает к ней в руку, а затем и вкус его – имбирное, говорит кто-то, – ох божечки. Никогда ничего подобного не клала она себе в рот, с этим вкусом ей хочется плакать.
Хе! кричит Колли. Говорил я тебе… оставь мне чуток, жадная ты сучка.
Оно словно как все сладкое на земле разом, и когда его не остается, она высасывает из зубов воспоминание этого вкуса. Долго еще не замечает она мокрой дороги, не может не думать о своей благодарности. О той женщине. О том, как стояла она, словно владела этой дорогой, выраженье лица ее, взгляд, который тебя не видит. И тут-то осознаёт она власть пищи, какую та женщина имела над ними, и в ней вдруг просыпается ненависть. Если б могла, она бы той женщине сделала больно. Взять ту лисью горжетку у нее с плеч и удавить ее ею. Почему все те люди стоят, прозимающие, а она разгуливает в своей расфранченной карете? И лишь сейчас, почуяв соль на губах, осознаёт она, что плачет.
Город Донегол, объявляет дорожный указатель. Грохот и гомон городской ярмарки. Это место, благоухающее временами получше нынешних, более чем наполовину полно. Рты, крики, руки, монеты, кошели, блеяние и рев животных, до-самых-небес этот навозный дух. Она слышит, что тут больше людей говорит по-ирландски, чем по-английски. Никогда прежде не видала она города оживленней.
Говорит, проголодаешься, даже если просто на это посмотришь.
Колли ей, иди через толкучку.
Зачем это мне через нее?
Чтоб красть всякое у людей из-под носа.
Не буду я.
Будешь.
Волынщик перехватывает ее взгляд, когда она присматривается к монеткам у его ног. Делает вид, что изучает землю. Колени у него морщинисты, как и лицо, когда щеки сдуваются, кожа обрисовывает ему череп. Идет к прилавку лудильщицы, вертит в руках кружку, видит расплывчатый тусклый очерк самой себя, но бросает, когда лудильщица шумит на нее, чтоб убиралась отсюда. Прилавок торговца фруктами стережет дядька-полторак, вышиной с дерево, руки узловаты, глаза пучатся на нее, пока она смотрит на последние плоды осени, чей вкус чувствует, просто на них глядя. Знает, что голодна, и все же голодна недостаточно, чтоб рискнуть в тюрьму попасть. Вон полицейский наблюдает, а вон и второй. Наблюдают они за оголодавшими, какие скользят через площадь, как тени. Из толпы их выделяют по тому, как провеивают они всё. По их сторожким глазам. По их сторожким стопам. По тому, как медлят они вдоль по улице – дети, мужчины, женщины, – высматривают очистки и отбросы, мнутся возле чего-нибудь, что валяется на земле, подбирают пальцами ног. Или за теми, кто сидит с парадной стороны зданий, под навесами, на ступеньках, словно б едва-едва отражаясь в витринах. Как совершенно недвижимы они, словно это возможно, исчезнуть на глазах у всех, всё в них мертво, кроме бдительных глаз, глаз, что как волки, думает она, волки, сокрытые в человечьей одежде, на веревочках у них маски скверно вырисованных лиц. Волки, те выжидают, чтобы сцапать город зубами. Да только не волки это, думает она. Эти люди – овцы. Стоят у всех на виду и только попрошайничают.
Колли говорит, лучше не смотреться жалостно, лучше пройти мимо зримой, но незримой, лучше смотреться среди них довольной.
Она упражняется держать улыбку, безупречный вид ангела. Насвистывает, пусть мелодию вести и не умеет. Рада, что отцовы одежки не лохмотья. Колокол церкви сообщает, что кружит она по площади уже четверть часа. Все это время присматривается к джутовому мешку кормовых яблок, оставленному под носом у пегой. Есть способ добыть его так, чтоб никто не углядел. Она наблюдает, не наблюдая, улыбается, не улыбаясь. И вот тут замечает, что какой-то чужак следит за ней с дальнего края площади. Взгляд неподвижный, рассекает народ, загоняет ей сердце в самые уши. В страхе видит она, как рука у него выбирается из кармана. Рука теперь машет, а может, и предостерегает. Он исторгает крик и трогается к ней. Она стоит, укоренившись в растерянности, не замечает, как городской гомон уплощается до беззвучия, как все точки света вдруг сходятся на очерке этого человека, на том отвратительном присутствии, что надвигается на нее. Их взгляды в полном сопричастии, ум ее нашаривает факты, для нее непостижимые: кто этот человек и что у него за намерения, а что, если приближенье его вредоносно. И тут она все постигает. Этот человек засланец Боггза.
Колли орет, беги, тупая ты сучка.
И теперь она понимает. Ее вопиющая тупость, будто живет она с повязкой на глазах. Будто ей, пробившей Боггзу голову, можно от такого отвертеться. Будто можно просто удрать. Она подумывает о ноже, но рука ее не в силах за ним потянуться, а человек уже вот он, рядом.
Выкликает. Это ты, что ль?
Голос у него высокий, ничем не стесненный. Зубастая, как у осла, табачная улыбка. Руку держит высоко, приветствует, однако ж ноги у ней размякшие, а когда он щиплет ее за локоть, дыханье его долетает теплым, кислым и пропитанным виски.
Я по одному твоему виду понял, что ты Маркусов сынок. И одеяло это свернутое наготове. Пойдем-ка давай, а то другие ждут. Я им сказал, что ты явишься, полчаса назад. Чего так долго?
Мысли у нее врассыпную, и отвечает поэтому Колли. Нисколько не поспал. Всю ночь сова в дымоходе ухала.
Ослолицый ухает громким смехом и одновременно хмурится.
Вспыхивает воспоминание об одной байке про дивных, как молодую женщину увел с пути истинного некий темный гость – мужчина в черных одеждах, с ослиными острыми ушами под шляпой. Как заявился тот мужчина-пука в дом к женщине, говорилось в байке, поздним вечером, попросил помочь с лошадьми. А когда женщина отказала ему и в дом не пригласила, зашел по своей воле и забрал ее на семь лет в преисподнюю. Присматривается она к ушам Ослолицего, но те у него под шляпой. Он смугл, сутул, зубами обилен. Фризовое пальто на нем лишь там и сям малость заштопано. Но глаза дьявольски красные, а может, он выпивши.
Она думает, это каверза какая? Меня заколдовывают?
Колли ей, давай подружимся с этим нечистым.
Ослолицый хмурится. Что ты там говоришь?
Рука у ее локтя сама себе ответ и хозяин. Вот уж ее ведут рядом с ним, прочь от площади. Он спрашивает что-то про Маркуса, и рот ее кряхтит в ответ.
Колли говорит, сунь руку ему в карман.
Ее заводят на улицу, забитую темной скотиной. Ослолицый протискивается между животными, а она у себя в уме встречается с видением Боггза. Но на самом деле встречаются они с неким жилистым парнягой, тот сидит на ящике, сгорбившись по-священнически. И только тут видит она у него на коленях мушкетон, солнце играет на латуни.
Вот и все, думает она. Ловит себя на желании, чтоб все случилось поскорее.
Ослолицый говорит, смотрите, мистер Саундпост, я отыскал подпаска.
Саундпост, подымаясь, неловко хватается за ружье, едва не роняет его, краснея лицом, и Ослолицый подмигивает ей, а затем обращается к Саундпосту. Вы поосторожней, мистер Саундпост, обращайтесь с ружьем-то.
Она же видит только мула, груженного мешком толокна, сбоку приторочена маслобойка. Мальчик-муж, именуемый Саундпостом, лицом красен, и один зуб у него торчит. Если б не это, был бы почти пригож, думает она.
Саундпост говорит, скажите-ка, мистер Бойд, где же этот тип Клэктон? Хватается за золотые карманные часы на цепочке и прищуривается. Свят милуй-милуй. Куда время ушло?
Среди скотины появляется еще один парень. Лицо у него бурлит веснушками, волосы сполох рыжины. Миг она разглядывает его так, будто он ребенок Боггза. Лицо у него бывалое, старше его лет, и все-таки это мальчишка ее возраста. Ухмыляясь, оглядывает ее с головы до пят, и вокруг глаз его натягиваются противоестественные морщины. Ты на брата своего вообще не похож, произносит он. А затем подмигивает и подается к ней с шепотом. Ты, стало быть, знаком с Эмбери Саундпостом, а?
Она бормочет что-то неразличимое и наблюдает, как Саундпост разговаривает сам с собой. Свят милуй-милуй. И так уже слишком много времени потратили. Ну-ка, Уилсон, готовь того мула.
Значит, главный тут он, этот парняга Эмбери Саундпост, думает она. Эта худосочная черная скотина – его. Остальные тут у него на посылках.
Наблюдает, как он посасывает губу над своим торчащим зубом. Прикидывает, с чего состоятельному человеку утруждаться возней со скотиной. Ему не больше восемнадцати, жилист, как веревка, но цилиндр у него новенький и не затасканный, как почти у всех остальных. Волосы над глазами срезаны квадратом – как мысы его сапог.
Ослолицый повертывается и кланяется. Предоставлю вас, господа, вашему були[22]. Она смотрит, как он, не оборачиваясь, уходит вверх по улице, не обращая внимания на Саундпоста, который все еще выспрашивает о Клэктоне.
Затаивает дыхание и вновь оценивает взглядом мешок с толокном. Ум пытается нашарить в потемках, что там может быть впереди, ждет того мига, когда она сделает шаг в падение и неизбежный кавардак за ним. Воображает, как воет от смеха пука. Вот так они строят нам каверзы.
Уилсон подается к ней. Я со скотиной так далеко еще не забредал. А ты?
Она вытрясает трубку из кармана. Опускает голос до хрипа, как пес. Говорит, надеюсь, вы, ребятки, прихватили табаку, у меня-то весь вышел. Саундпост таращится на нее и не отвечает. Она повертывается, словно бы глянуть, что там на улице, но на самом деле чтоб скрыть, как она зарделась. Думает, если он явится – тот, вместо кого я вроде как, – сбегу в ту сторону или в эту. В уме перебирает имена остальных. Эмбери Саундпост. Уилсон. Некто Клэктон, еще не объявившийся. Ослолицый, именуемый мистером Бойдом, а может, он все-таки пука и теперь вернулся на улицу затевать бесовщину.
Думает, как так они меня перепутали?
Повертывается обратно, Саундпост все еще разглядывает ее. Говорит, что у тебя за вид такой для подпаска? Сошел бы за курицу в мешке. Хочется понадеяться, что цирюльники у нас с тобой разные.
Она слышит, как слова вылетают у нее изо рта еще до того, как она их подумала. Не ее это слова, а все равно звучат ее голосом.
Кто там помер, чтоб такое надгробие во рту досталось?
Рот у Саундпоста разинут, а вот голос исчез. Губа накрывает зуб. Уилсон хлопает ее по спине. Хо! Быстрый ты на язык, Тим. Не обращайте на него внимания, мистер Саундпост. Странные они ребята, двоюродные эти. Братец его… гляньте, вот и Клэктон.
Она ждет, что Саундпост ее прогонит, но тот повертывается и зло вперяется в этого парнягу по фамилии Клэктон. Кричит ему, что же вы, мистер Клэктон, нами пренебрегаете. И так-то не располагаем мы роскошью времени, чтоб его терять.
Глаза ее смотрят внутрь, на новую ее ипостась, на то, что в имени этом.
Произносит его беззвучно, трогает языком ощущение во рту.
Слыхал, Колли? Меня зовут Тим.
Дорога превращается в воющую реку скота, топчущего канавы. Их печальная и тяжкая поступь, к которой добавляется мычанье, пока небеса не заполняются громом и плачем. Стадо подминает под себя проезжую дорогу за городом и все на ней, и кареты, и коляски, и тачки, и отряд драгунов, безликих в кровавых мундирах, высоко верхом на лошадях.
Люди останавливаются поглядеть проход були, два пса тявкают и кружат. Она теперь знает, что это собаки Уилсона, две сестры, черные колли. Обе в белых носочках и с ослепительно-белыми мордами. Саундпост повякивает в хвосте, мушкетон болтается на плече. Уилсон с его негромкими «тпру» и посвистом. Ходит он с дубиной в руке, на спине у него сумка и мелодеон. Клэктон в твиде – впереди, хотя она его толком и не видела. Человек, судя по всему, немногословный, зачесанные назад волосы намаслены и изжелта-белы. Ружье привольно висит у него за плечом.
Рот держи на замке и делай свое дело, думает она. Может, даже монетку за это получишь.
Колли ей, за Уилсоном смотри, вот за кем, он самородок насчет скотины – делай руками, как он, покрикивай, как он.
Она сует пальцы в рот и пробует Уилсонов свист, но никакого звука не получается. И все же, думает она, все довольно просто: держать скотину вместе и не давать ей разбредаться. И все ж глазом моргнуть не успевает, как та шарахается и разбредается. Едва выбрались из города, как одна корова ведет еще трех в зимние овсы. Она бежит за ними сквозь мягкий кисейный дождь, а за нею высокий и необаятельный голос Саундпоста.
Свят милуй! Милуй! Гони их обратно!
Она машет руками, но скотина смотрит мимо нее, словно она не более чем птица, что-то там угольно-черное плещет заполошными крыльями. На выручку ей бросаются колли. Они окружают беглую скотину, а там уж и Уилсон с его ручищами оказывается рядом. Она наблюдает, как скотина шагает обратно.
Думает, Уилсон этот чары на них накладывает. Теперь-то меня точно разоблачат.
Саундпост глазеет на нее. Свят-свят. Страстотерпие! Я-то думал, ты со скотиной умеешь.
После дождя блестящие макушки деревьев. Незлобивая сияющая зима, словно мир наблюдаем сквозь стекло. Равнины остаются позади, работа это неспешная – вести стадо вверх по холмистым дорогам, эк желают животные бродить среди елей или щипать мох. Она смотрит на Клэктона, видит, когда тот повертывается выдать указания Уилсону, шрам, что сечет угол его рта. Клэктон средних размеров, чисто выбрит, с легкими кулаками. Рядом с ним Саундпост смотрится мужем-мальчиком, каковой он на деле и есть. Никакого интереса разговаривать с ней Клэктон не выказывает. По ходу движения иногда кратко отхлебывает из фляжки.
Колли хочет знать, почему они гонят этих животных по прозимающим краям, когда пастись скоту есть мало на чем. Наглости спросить у нее нету. Целый час уходит в сумерках на то, чтобы найти хижину були, скрытую в дроке на холме. Саундпост отчитывает Клэктона. Это всё вы виноваты, задержали нас в городе так допоздна.
Хижина вполне крепкая, из камня, с дверью, что врезается в землю, когда ее открываешь. Склон огорожен каменной кладкой, чтоб удержать скотину. На отдых животные располагаются с пустыми глазами, изможденные. Саундпост таращится на нее и упирает руки в боки. Свят милуй! Страстотерпие! Она озирается по сторонам, ищет, чем бы заняться, и Уилсон показывает на корову, которую держат ради молока, и подмигивает.
Это твоя работа, подпасок.
Она отвязывает ведро со спины мула, смотрит, как мужики выходят из хижины, и пускает в дело пальцы. Уилсон встает у нее за спиной. Садится на корточки и перебирает траву, затем подается вперед и шепчет тихонько. Ох уж этот Саундпост! Будь здоров торопится пригнать этих мясных полукровок обратно в Ньютаун-Макнахер, или откуда он там родом. Некоторые беременные. До весны погодить не хочет. Вроде подумаешь, что крепкий крестьянин он был, если судить по тому, как держится, да вот только я слыхал, что он учится на стряпчего. Добыл этих коров за полшиша у какого бедолаги. Клятый он богатый хапуга, да и все.
Не упомнит, ела ли она когда-нибудь так хорошо. Оловянная кружка молока и толоконные лепешки, зажаренные до хрустящей черноты, за них Саундпост упрекает Клэктона. Свят милуй! Милуй! Вы ж не торф жарите, мистер Клэктон.
Клэктон оборачивается, черты лица его неподвижны. Наконец позвольте спросить, мистер Саундпост, говорит он, вам сколько лет от роду?
Мне восемнадцать и три четверти в этом месяце.
Колли говорит, а так-то вроде старый нескладеха.
Клэктон говорит, я вам так скажу, мистер Саундпост. Я эти толоконные лепешки жарил еще в ту пору, когда вы питались тугой титькой вашей кормилицы.
Она смотрит, как захлопывается рот и как затем втягивают верхнюю губу. Уилсон пытается задавить смешок. Вид у Саундпоста до того беспомощный, думает она, как у разозленного ребенка. Хватает фонарь, топает наружу и захлопывает дверь, оставляет их сиянью огня. Слышно, как он пересчитывает скотину, умолкает ненадолго, начинает заново. Клэктон и Уилсон обмениваются смешливыми взглядами.
Она кивает на дверь, говорит, он чудной или как?
Клэктон перестает улыбаться и уставляется на нее.
Она сидит довольная под одеялом, опершись о стену хижины, смакует послевкусие толоконной лепешки. Даже если они ее сейчас разоблачат, шепчет она, даже если объявится настоящий Тим, оно каждый миг стоило того.
Колли шепчет, как они разоблачат-то? Это ж Ослолицый тебя не за того принял, они тут дураки все – Уилсон этот с красными руками своими попросту гобдо[23], ему что хочешь скажи – и он поверит, а Клэктон этот – пьянчуга, потягивает джин, когда, как ему кажется, никто не смотрит, мы из-за него чуть не заблудились, вот как есть. Короче, если б я был главный, я б рисовал карты и учитывал бы…
Никак не может она перестать думать об Эмбери Саундпосте. Лицо доброе, если б не стыдный этот зуб. То, как он странно смотрит на нее. Не привыкла она, чтоб на нее смотрели.
Говорит, чудной он тип, Саундпост этот.
Колли ей, он в голове своей потерянный вечно, с этими его пометками да расчетами, он и не заподозрит…
В углу деревянной кровати Саундпост прекращает бормотать и поднимает взгляд. Клэктон и Уилсон спят на полу. На миг она видит очерк Саундпоста, фонарь на кровати накренен, чтоб подсветить ему тетрадку. Теперь тень его взлезает на стену, темная мерцающая другая ипостась, самость его более настоящая, думает она, сторона, которую он таит от остальных. Думает о байке, которую слыхала, о человеке, проигравшем свою тень лукавому, и какого лиха он потом натерпелся. Быстро повертывается, чтоб глянуть на свою тень, устроившуюся на стене. Ты свою тень потеряла давным-давно, думает она. Эта тень принадлежит Тиму.
Продолжает разглядывать Саундпоста в полутьме, взгляд его уперт в тетрадку. Без сомненья, каждую минуту описывает в подробностях. Он каждое животное в своем стаде уже знает до последнего копыта. Когда какая-нибудь корова забредала в заросли в близких потемках, он знал об этом первым. Стоял, глядя в сумерки, стискивая руки. Теперь она понимает, почему они вооружены. Саундпост мушкетоном, Клэктон ружьем, Уилсон помахивает дубиной, какая способна пролить свет человеку во тьму черепа. До чего весь напрягся Саундпост, когда Клэктон чуть было не повел их через большую деревню. Как прямиком двинул он к Клэктону. Мы договорились держаться подальше, идти проселками. Не надо нам оказываться на виду. Клэктон непроницаем, маслит руку о желто-белые волосы, глаза говорят одно, а рот другое. Никак не попасть нам туда, куда мы идем, в обход жилья. Времена «Белых ребят»[24], что прячутся по изгородям, давно миновали.
Прямо сейчас Клэктон не то что храпит, рычит. Словно во сне сменил он обличье, обернулся чудищем и пытается с этим освоиться. Саундпост погружает хижину во тьму. Она слышит его долгий покойный вздох. Возится, пока не устраивается удобно. Она пытается уснуть, но не может, прислушивается к звукам мира после дождя, деревья медленно высвобождают капли свои, как оно похоже на ливень, который премного замедлили. Плюх каждой бусины дождя, когда падает она на спящих коров, и на камни, и на землю, звон каждой бусины неповторим. А если слушать достаточно внимательно, можно едва ли не расчислить расстояние между любыми двумя каплями.
Колли шепчет, этот Клэктон – есть в нем что-то от пса, тебе не кажется, а Саундпост со всеми этими подсчетами похож на кота.
Мгновенье она молчит, а потом говорит: не пес ли съел кота?
Просыпается она от мужского гомона и топота животных. Видение Сары, возвращающейся в обтекаемость грезы, словно дождевая вода, что впитывается в землю. Уилсон снаружи воплями гонит стадо. А затем лицо Клэктона луною восходит над ней, и она смотрит на шрам в углу рта, на скорбь, вырезанную ножом. Клэктон корчит рожу, хватает ее запястье, плюхает ей в ладонь лепешку, до того горячую, что она с трудом не роняет ее. Говорит, ешь давай, малец-подпасок, да пошевеливайся.
Тот сон про маму. Она чувствует, что мать пытается что-то сказать ей. Вчера она ее ненавидела, а сегодня во сне мама сплошь любовь и утеха. До чего же способен сон тебя разбередить.
Все, что в природе дрожит, кажется замершим в инее. Далекая птица не летит, а онемело висит под натужным солнцем. Она скатывает одеяло, затем бросает и подвязывает его плащом. Саундпост проходит мимо нее с мушкетоном, вычитывает что-то из своей тетрадки. Вдруг спотыкается, падает ниц, миг этого падения словно бы замедляется до неподвижности, умы всех ожидают, что ружье выстрелит. Далее Саундпост ничком и исторгает стон. Поднимает подбородок и мгновенье смотрит незряче, словно не в силах постичь, что случилось. Уилсон стоит с расческой, застывшей у него в волосах, затем разражается смехом. Клэктон тянет к Саундпосту руку и вздергивает его на ноги. Говорит, повезло, что это ружье вам мозги не вышибло. Саундпост неистово отряхивается, ищет глазами свою тетрадку. Пинает землю, что свалила его с ног. Сухой древесный корень как предостерегающий палец. Набрасывается на нее, принимается орать. Свят милуй! Милуй! Шевелись, подпасок.
Покрикивая, они ведут стадо по болотистым склонам размеренным маршем. Коровы стенают в хоровой скорби, но затем притихают, когда открываются им все-небеса болот. Земля поблизости безлесна, и как же разгоняет она мысли во все стороны. Небо словно пытается зеркально отобразить их перегон: тень-облака подобны громадным животным, что пасутся на бурых склонах. Стоит корове остановиться отведать болотных осок, Грейс ее толкает. Ловит себя на том, что вдумывается в мертвое время болот, эк кажется, что здесь давным-давно разразилось великое зверство, воображает, как истребил эту землю огонь.
Место это как Блэкмаунтин, думает она. Тишь, и как она здесь держится. В дальней дали различает она лачугу. Оттяжку торфяного дыма. Человек снаружи лишь очерк и движенье. Она думает, это место могло б быть домом. Человек тот мамой. Видит, как идет к тому дому, как входит, как ускоряется сердце навстречу Брану и Финбару. Песни, какие она с ними пела. А затем удивляется, как могла забыть. А может, и не забыла ты. Ребенок уж родился теперь. Девочка по имени Касси – или, например, Конн, если мальчик.
Говорит, знаешь что, Колли? Я выскользнула из своей жизни. Потеряла себя, какой была. Я тупая, как эта скотина.
Колли ей, я тебе скажу, кто ты, ты Тим – а теперь давай-ка раздобудь мне покурить.
Он теперь ноет, как наглый щенок. Говорит, у меня во рту жуть как болит, Грейс, ты слушаешь?
Угу.
Все кругом курят трубки на ходу, не могу я дальше идти, пока ты с Саундпоста табаку не стребуешь.
Мне уже дали щепотку.
Он тебе и больше даст, ей-ей.
Свят милуй! Милуй! Вот что он скажет. И как же он смотрит, когда у него просишь что-нибудь. С ума с ним сойдешь.
Если так, чего ты на него тогда пялишься?
Я пялюсь на тот надгробный зуб.
Да ты его жрешь глазами, вот и сейчас, ей-ей.
Как Саундпост полуулыбается, когда она подкатывается к нему, однако взгляд в глазах у него ледяной. Свят милуй! Милуй! Из кожаного кисета вытягивает он две щепоти, затем набивает сперва свою трубку. Говорит, мой табачник в Ньютаунбатлере ввозит его особо.
Она набивает себе трубку, не знает, как тут отозваться. Говорит, он мягче прессованного, ей-ей.
Саундпост не улыбается, но говорит, правдивей не скажешь.
Он кивает на Уилсона. Тот парняга разницы б не уловил.
Уилсон оборачивается и чешет подмышку. Бакун есть бакун, говорит он.
Она учится зеркалить повадки Уилсона – его беспечность, его легкий смех и размашистый шаг. Как он сидит на корточках, обняв колени руками. Его общую уверенность с животными. Она уже освоила его свист – два пальца в рот, достаточно громко, чтобы повелевать собаками, хотя те пока не отзываются.
Изучает она и Клэктона, идет, посасывая трубку, бо у него это получается лучше всех: трубка на губах у него легка, он покрикивает стаду, не шевеля ртом, помахивая ясеневой хворостиной. Она выдувает в небо безукоризненное дымное колечко.
Колли говорит, я не хуже умею.
Покажи.
Эк скотина никогда не устает мычать, однако ж есть в том и покой. В трепещущем месте ее самой открылся просвет. Это тишь, какой не слыхала она давно. Все равно что быть на миг нигде, каждый шаг как шаг в некое неприсутствие. Все равно что держать в сомкнутых чашках ладоней успокоенье перепуганной птицы.
Саундпост кричит, чтоб сгоняли стадо. Показывает на подветренную сторону заросшего вереском холма, где удерживается немного солнца. Грубый круг валунов, на них можно посидеть. Уилсон свистит и кричит собакам, ходу, ходу, в самый раз. Клэктон яростно чешется, бормочет так, чтобы всем было слышно: скотина кормиться болотной осокой не может. После утреннего броска Уилсон, как обычно, разражается болтовней. Треп его беззаботен, пока Саундпост с Клэктоном не принимаются вновь шумно препираться, на сей раз по какому-то политическому поводу насчет Короны, разговоры в газетах о грядущей подмоге. Уилсон бросает на них насмешливый взгляд.
Саундпост говорит, нехватка продовольствия – не моего ума дело.
Клэктон говорит, дело это вы же и проворачиваете.
Саундпост говорит, не кажется мне, что сами вы не при деньгах.
Берет почернелый котелок с водой, роняет на огонь, усаживается на валуне и отвертывается от них. Клэктон продолжает чесаться. Пытается дотянуться до удаленных мест у себя на спине. Задирает рубаху, а там сыпь красноты, будто во сне его заборол и подрал какой-нибудь бес. Христе в хлеве, говорит он. Вы, люди, с прошлой ночи не чешетесь?
Уилсон похохатывает и показывает большой палец. Говорит, похоже, кто-то зверков подцепил в соломе.
Саундпост таращится на Клэктона и говорит, у меня есть притирание в сумке. Мать готовила.
Клэктон кивает на костер. Говорит, скажите мамаше, чтоб и чай заварила.
Едят свои припасы, курят, пьют чай. После она лежит с теплом в животе, глаза закрыты, слушает всех. Клэктон тихонько храпит. Саундпост бормочет в тетрадку. Уилсон вытянулся на болотной траве со своими колли, что разлапились рядом. Шарканье и мычанье стада. Ветер трется о долгие шеи травы несметностью голосов, шепотом каждого человека на земле.
Колли говорит, скажи-ка, откуда берутся всевозможные ветра, – я думал, они все прилетают с залива, где б он ни был, залив четырех ветров, здоровенная дыра, должно быть, наверное…
Шаги, а затем она смаргивает, глядя на перевернутого Уилсона.
Он склоняется к ней и шепчет. Ты с кем это болтаешь? Затем зовет ее, чтобы шла за ним, и забираются они за горку, находят, где сесть на пружинистом вереске. Он смотрит через плечо и шепчет. Бают, братец твой попался.
Колли? думает она. И быстро ловит себя за язык.
Говорит, горазд он был трепаться, это уж точно.
Глянь-ка.
Вытаскивает из сумки тяжелый на вид пистоль.
Хе! вскрикивает Колли.
Уилсон пытается ей всучить его, но она отшатывается даже от прикосновения.
Говорит, тебе на что эта штука?
Уилсон говорит, это кремневый кавалерийский пистолет, идиёт. Настоящий убой.
Колли говорит, дай попробовать.
Уилсон говорит, он не заряжен, по крайней мере сейчас нет. У него есть пара. Кабы у меня был второй, я б тебе дал.
Вновь глядит через плечо, в глазах у него насмешка, затем опускает оружие к себе в сумку.
Она говорит, что ты собираешься с ним делать?
Он говорит, у остальных есть оружие, верно? Точно как у «Белых ребят».
Клэктон опорожняет оловянную кружку и убирает ее во вьюк на муле. Прищуривается вдаль и сплевывает. Похоже на крепкий дождь, ребятки, говорит он.
Саундпост оглядывает Клэктона одним глазом. Интересный у вас кисет на шее, мистер Клэктон. У вас табак разве не сохнет в нем? Такая материя, видите ли, не очень желательна.
Она замечает, как торс у Клэктона вроде бы напрягается. Стоит, поджав губы. Затем роняет руки и говорит. Этот кисет сделала моя мать, очень давно. Уилсон, передай-ка ту кружку.
Вам, мистер Клэктон, нужно что-нибудь вот такое…
Она не знает почему, но выплескивает опивки из своей кружки близко от головы Саундпоста. Он тотчас умолкает, таращится на нее, она таращится в ответ, видит островок синевы, затерянный в буро-морском глазу.
Говорит, вы сказали, похоже, дождь на весь день, мистер Клэктон?
Клэктон повертывается и вперяется в нее. На весь день? говорит. Трудно понять. Может, просто ливень.
Саундпост обращается к благосклонному вниманию Уилсона, извлекающего колючку из коровьей бабки. Помахивает своим кисетом, кожа красная, как сушеная оленина. Взгляни, как обит он промасленным шелком, говорит Саундпост. Я читал о такой выделке в какой-то газете. Это венгерский манер, называется «капошвар». В Лондоне такое у всех. Промасленный шелк позволяет сохранять должную влажность. Взгляните, Клэктон. Видите…
Она наблюдает, как Клэктон чешется, как будто Саундпост докука, слепень, кусающий за шею. Едва не кричит. Уилсон, кружку.
И опять у Уилсона эта хитрая улыбка на лице. Тянет рыжую руку к кисету Саундпоста. Дайте пощупать, дайте пощупать.
Свят милуй, ты со своими грязными руками. Если хочешь себе такой, дам тебе адрес, когда окажемся в Ньютаунбатлере.
О городе этом она от Саундпоста уже слышала, раза три или четыре. Ньютаунбатлер. Должно быть, туда они и направляются, думает она. Спрашивать, что это за место, она опасается. Вроде отменный город, со слов Саундпоста, хотя Колли говорит, это небось дыра какая-то. Брат Саундпоста именитый лекарь. Сам он теперь станет городским стряпчим, так он сказал. Двоюродным его принадлежит половина лавок на Главной улице. А еще упоминал он молодую женщину. Некую Мэри Блэк или, может, Уайт, он собирается на ней вскоре жениться, как только доучится, а ферма начнет себя окупать. Она воображает себе эту молодую женщину, волосы лежат ладно, темны и вьются локонами. Как по-особенному она сидит, скрестив ноги, щиколотки в модных чулках, и томно улыбается Саундпосту, подается к нему в кружевном платье – нет, в белой тафте, – рукава кружевные, улыбается мягко, мягкие перчатки добираются до запястья, и молодые люди приглашают тебя на танец, и сам танец, и как они пахнут и шепчут тебе, и запах их ты вдыхаешь, прежде чем отстраниться…
Уилсон встает и выкликает. Ну так, ребята, писькомерка на дальность. Спорим, я отсюда затушу костер.
Она смотрит, как он расстегивает портки, и не знает, куда спрятать глаза, Уилсон извлекает его рукой – хер свой, говорит Колли, и не смей глядеть. Она резко отвертывается, всматривается в камень и лишайник на нем.
Уилсон откидывается назад и выдыхает из себя дугу желтой мочи, что долетает до кромки костра.
Клэктон говорит, да ты этой штукой и маргаритку б не сбил.
Уилсон стоит, рьяно тряся своим органом. Упирается взглядом в Клэктона. Ну давай тогда ты, раз так.
Клэктон с этой своей почти улыбкой, но не говорит ничего.
Уилсон повертывается к ней. Твоя очередь, Тим. У этого мужика обвеска все равно что у младенца. Он и портки-то себе обоссать не сможет.
Саундпост сидит, бормоча что-то себе в тетрадку, и взгляд поднимать отказывается.
Колли говорит, я б мог отсюда на сапоги ему нассать.
Покряхтывая, направляет голос на Уилсона. И не надоест тебе. Я поссал пять минут назад.
Клэктон глотает из фляжки, горло у него дергается.
Сборище недохерков, говорит он.
Горб холма высится в совершенном ладу с самим собою. Ветер словно бы дует со всех сторон, однако ж мало что слышно, кроме их движения. Вьюки на муле поскрипывают ему под шаг. Шлеп по шкурам да бух-бух коровьих копыт. Взмет рогов. Она смотрит, как свешивает Уилсон трубку из уголка рта. Напевает сам себе, перебирает пальцами правой руки незримый мелодеон. За гребнем холма тропа сбегает вниз, к мелкой реке, что пересекает тропу крестом. Клэктон ведет ближе к воде, и тут вдруг она чует некую невысказанную тревогу, и язык ее устремляется крикнуть, да только стадо уже расщепилось. Внезапный порыв, и вот уж грохот копыт во все стороны, и мужчины орут и бросаются вдогонку, и она слышит, как вырывается у Саундпоста проклятье. Он мчится за остальными вниз с холма, тело его странно расхлябанно на бегу, и она следом, задыхаясь, видит: Уилсон и Клэктон не всполошились и спокойно кричат, Уилсон со своими «тпру» и охотничьими посвистами, собаки кружат вокруг стада. Пошли! Пошли! Клэктон спотыкается по болоту, чтоб перехватить двух коров. А ну! А ну! Чтоб вас, мерзавки.
Несмысленными стопами надвигается она прямиком на трех животных, руки раскинуты, слышит, как ревет на них. Глаза в глаза встречаются они, она смотрит в коровьи глаза, а там первоосновной страх, свойственный таким животным, и она чует свою над ними власть. До чего легко этим зверям было б затоптать тебя, думает она, вмять твою голову в болото. Однако ж ты побежала на них без страха. Она машет руками и успокаивает их, гонит к остальному стаду. Выискивает взглядом, что ж так напугало скотину, быть может, некий звук, какого мы, остальные, не услышали, или вид какой-нибудь птицы, бо и у скота имеются свои суеверия.
Щеки у Саундпоста ошкурены смятеньем. Выпучив глаза, таращится он на стадо и дергает себя за волосы. На то, чтобы согнать коров воедино, уходит двадцать минут, и теперь, по словам Клэктона, их надлежит оставить на добрые полчаса, чтоб успокоились. Саундпост потерял в кутерьме свою перьевую ручку и шляпу, желает, чтобы все об этом знали. Винит Клэктона и в этом, хотя он-то как может быть виноват? думает она. Клэктону хватает хлопот с перегоном, чтоб еще следить за чьими бы то ни было карманами.
Колли говорит, тошнит от его нытья – идиёт лошажьи зубы, вот он кто, ничего-то не знает о скотине, а будь у меня то перо, я б тебе сказал, что б я с ним сделал.
Саундпост на четвереньках прочесывает вереск, и тут Уилсон подбирает его шляпу и приносит ее хозяину. Саундпост встает, отряхивает шляпу. Я обязан перед всеми вами извиниться, говорит он. Стыд и срам что за речи прозвучали из моих уст. Но вы должны были вести их через реку, Клэктон, по одной. Не знаю, чем вы там внизу занимались. Так и знал я, надо было прихватить лошадей. И где же тот дождь, о котором вы сообщали?
Уилсон держит Саундпоста в прищуре. Подается к ней. Лошадей? О чем он, нахер, толкует?
Клэктон кивает на Саундпоста. Бросайте орать, а не то опять животных распугаете. Уилсон, угомони собак. Никаких свистов и окриков.
Небо старая ветошь, пятном на нем солнце. После такого-то распугалова держать стадо кучно работа медленная. Вместе с собаками они выписывают широкие петли вокруг скотины, та теперь движется не как единый ум. Когда какая-то корова забредает глубоко в рытвину, чтоб ее оттуда вызволить, Саундпосту приходится тянуть за веревку, а остальным троим приподнимать. Притих даже Уилсон. Черной болотной водою он лоснится от сапог до бедер.
Но вот Клэктон окриком приводит стадо в неподвижность, стоит, почесывая шею. Саундпост топает мимо, болтая руками. Она идет вперед вместе с Уилсоном, пока не видят, что там. Узкая дорога, проложенная телегами и протоптанная, полностью глохнет в осоке. До чего странно, думает она. Эк дорога без всякой причины дальше никуда не идет. Она щурится на далекую даль, но там вроде бы ничего, кроме болот, низких бурых холмов и, быть может, смутной зелени, не разобрать.
Саундпост чуть ли не кричит на Клэктона. Я думал, вы знали, куда шли.
Клэктон говорит, эта дорога, которой мы держались, должна была пересечься с главной на Петтиго. Я ее знаю в голове у себя.
И где же мы, в таком случае?
Мы рядом с Петтиго, сдается мне.
Насколько рядом?
Не знаю. Сколько-то миль.
Свят милуй. Двигайтесь дальше, значит, в общем направлении.
В общем направлении чего?
Того, куда дорога должна была вести.
Но дорога не ведет никуда, мистер Саундпост. Судя по всему, не той дорогой мы исходно двинулись.
Свят милуй! Милуй!
Видимо, придется идти через болото, как мы и шли.
Матерь всего страстотерпия. Я это и сказал.
Сказали вы вот что…
Свят милуй! Милуй! Оставьте уже.
В долине близ Петтиго ожидалась хижина були, но долины нет, и надежды на нее теперь тоже. Саундпост бубнит себе под нос обо всех этих заминках. Она смотрит в небо и видит, как день влачится к темноте своей. Цвета болота затеняются до слияния.
Клэктон говорит, что скажете, мистер Саундпост, насчет того, чтоб заночевать тут под открытым небом? Будем поочередно не спать, чтоб приглядывать за скотиной.
Она всматривается Саундпосту в лицо. Тот бормочет и топает ногой. Интересно, бывают ли лица красней этого? Мул, чтец мыслей, притоптывает и громко взревывает.
Колли говорит, слышишь, как оно начинается по-лошадиному, а потом делается ослиным «и-а»?
Он принимается иакать и на одном дыхании еще и ржет, и продолжает это, пока она не стукает себя кулаком по голове и не выкрикивает «хватит». Уилсон бросает на нее странный взгляд. Ты это кому? спрашивает он.
Саундпост все еще вперяется в Клэктона. Говорит, давайте поступим здраво и доберемся вон к тем деревьям. Он показывает на рощицу далеких елей, что уже объемлют тьму. Здесь мы на милости холода и ветра. Животные разбредутся.
Уилсон говорит, это умней всего, что за сегодня было сказано.
Клэктон оборачивается и качает головой. До тех деревьев мили три, по моим прикидкам. Когда мы там окажемся, будет полная темнота. Да и в любом случае тут родник рядом. Прислушайтесь.
И-а, говорит Колли.
В последнем свете разбивают они стоянку, каждый выскоблен до безмолвия. Их тени, раскиданные неверными очерками в трепете ветром прокопченных фонарей. Гляди, говорит Колли. Тучи похожи на ветхую грудную клетку какого-нибудь стародавнего великана. Но недосуг ей глядеть. Уилсон рубит болотный валежник. Клэктон возится с огнивом, лицо его вспыхивает во тьме. Оно как лицо, зримое во сне, думает она, лицо мертвеца, о котором вспомнили. Задается вопросом, как так получается, что во сне можно увидеть кого-то давно забытого. Иногда думает вот так о своем отце. О том, что она никогда не знала его так, чтоб помнить, и все-таки во сне есть тени, до которых можно дотянуться. Ловит себя на том, что зачарованно смотрит на Клэктона, на еще одну вспышку его лица: мог бы такой человек быть ее отцом?
Вскоре все они вчетвером обняты сиянием малютки-костра. Саундпост кажется взбудораженным, топчется вокруг своей скотины. Они слышат, как он вздыхает сам с собою, вновь и вновь, словно скорбящая старуха, пока Клэктон не выговаривает себе под нос, вы послушайте эту Дейрдре, дочь печалей[25]. Троица смеется, как заговорщики, однако странное чувство возникает в ней от собственного смеха. Вроде и смеяться над этим глупым вздыхающим человеком хочется, и вместе с тем и утешить его.
Воздух вскоре уж густ от подгорающих Клэктоновых толоконных лепешек. Саундпост ворошит костер. Уилсон услаждает стадо какой-то самодельной песней, горестный напев, думает она. Жалеет, что не утопить в этой песне Коллину болтовню. Наблюдает, как Саундпост снимает шляпу и щурится, прислушиваясь к пению, словно слух его теперь в глазах. Свят милуй мя, говорит он. И впрямь умеет же Уилсон этот свой мелодеон удавить.
Клэктон пробует пальцем воду в котелке, затем выпрямляется и трет колени. Кивает на Уилсона.
Говорит, этот парняга утверждает, что скотину можно обучить музыке. Бродячий цирк из нас сделать хочет.
Одна колли исторгает вой, и все они соскальзывают в смех.
Она говорит, это даже не музыка, а какой-то слух о скверной песне.
Колли говорит, то песенка, от которой старая корова сдохла.
Все впадают в безмолвие, едят, пьют, а затем каждый расслабляется в созерцанье. Огонь бросает на ветер мириады лиц. Она подносит горящую деревяшку к своей трубке.
Колли говорит, дай мне подержать Саундпостов мушкетон. Хочу глянуть, как он устроен.
Ты вообще дашь моей голове покою?
Ну-ка спроси его, а.
Уилсон говорит, слушайте.
Она слышит далекий звук церковного колокола.
Клэктон говорит, как я и сказал, мы всего в нескольких милях от Петтиго. Кто хочет первую стражу стоять?
Она чувствует, как Саундпост разглядывает ее, хотя темны лучи его глаз. Что ты там спрашиваешь? говорит он.
Она возвышает голос. Дайте глянуть на мушкетон.
Он говорит, милуй-милуй! Это ружье моего брата.
Клэктон говорит, а ну прикину. Того самого именитого лекаря из Ньютаунбатлера.
Долгий миг Саундпост вперяется в нее, а затем тянется к ружью, но Клэктон подается вперед и Саундпоста останавливает.
Говорит, ружье это заряжено, негоже ему в руки всяким малолетним бестолочам попадать. Дурацкие происшествия нам ни к чему. Ни к чему, чтоб какой-нибудь дурак споткнулся о ружье.
В рябь-свете можно разглядеть, что Клэктон Саундпосту улыбается.
Ей на колени падает ружье со всей его внезапной тяжестью. Саундпост вроде как доволен собою. Клэктон бормочет что-то и вновь принимается чесаться.
Колли говорит, как прикидываешь, смогу я это ружье разобрать?.. Спорим, я…
Саундпост забирает у нее ружье. Постанывая, Уилсон встает и растирает себе колени. Тихонько подходит к корове, пристраивает ее голову к себе на руки, пальцами трет ей щеку. Как по волшебству, голова животного поникает, словно его мгновенно усыпили, думает она. Корова вздыхает и ложится.
Саундпост вскакивает. Милуй! Милуй! Как тебе это удалось?
Уилсон стоит, наполовину затененный, очерченный светом костра. Когда заговаривает, она слышит в голосе у него тьму. Говорит, этой уловке таких, как вы, не обучишь.
Первую стражу стоит она, но жалеет об этом. Будь у ночи глаза, что бы она увидела? Очертания ее сидящей фигуры. Фонарь, преданный темноте. Глаза, как слепец, вперяются в то, чего не увидеть. Думает, будь у ночи уши, услышала б она шум моего сердца? В ушах продолжает отзвучивать рассказ Клэктона о болотных мертвяках. Убитые, говорил он. Упавшие к погибели своей, пьяницы и дураки, забредшие в болотные рытвины и не выбравшиеся оттуда, язычники, затонувшие в топях, юные девицы с церемониально перерезанным горлом, брошенные богам, женщины, выкраденные у возлюбленных разбойниками и привезенные сюда, чтоб над ними зверствовать, великие воины, павшие и забытые, убитые вожди, дети, рожденные не с той рукой, или с хворым плечом, или не у той женщины, или чересчур рано без благословенья Божьего, или не с тем близнецом, увечные и немощные, забитые камнем за кустом, потерянные и забытые во всей истории, лежат там в той тьме. Болота эти полны таких мертвецов, покоятся они, выжидают, пальцы их долги и буры, ногти крученые продолжают расти тысячи лет, выжидают, чтобы выбраться наружу.
Глаза одного лишь Клэктона видны ей в проблеск-свете. А затем рот его, широко распахнутый, застывший смех, словно не смеется он вовсе, а подает знак о некой угрозе зверства, словно стал он одним из тех давних мертвых с раззявленными ртами. Уилсон рядом с ним корчится со смеху.
Колли говорит, они тебя попросту морочат – это просто шутка такая, то, что он рассказал, – будь сейчас Саунь, другое дело, но ты же знаешь правила: никакому бесу выход в обычную ночь, как теперешняя, не дозволен.
Трое эти все скудоумные, говорит она. Даже Саундпост. Гордый и скудоумный, как глупая курица, при этих его замашках. Хорошо, что он перо свое потерял. И я знаю, что ничего там нету, одно только болото. И одна скотина. Большинство еще не спит. Темнота такая же, как в Блэкмаунтин. Если вдуматься, при всех тех годах тишины на холме нам всегда было хоть бы хны.
Колли говорит, а если скотокрады придут угнать стадо, разве ж не потому вся эта охрана?
Никто не знает, что мы здесь.
Тогда зачем сторожить, зачем Клэктон лежит с ружьем на груди – вряд ли мы по тем холмам прошли незамеченными: как скотина ревет, слышно за мили.
Мы здесь, чтоб скотина не разбрелась. Вот и все. Оставь-ка голову мою в покое.
Позже она думает, может, он и прав. Болота обширны, как море во тьме. Что там старик Чарли говорил? Всегда держись того, чтоб видеть море, а если не видишь его – выбирайся из него. Она представляет себе, как могут выглядеть скотокрады. Фигуры, тихонько крадущиеся по болоту, ватага мужчин, лица скрыты под крепом. Видны лишь белки глаз. Наверняка шли бы с фонарем. Будь оно даже в миле отсюда, фонари видать будет, они ж мерцают, как звезды. Она вновь вперяется во тьму. В любом разе, шепчет она. Как они отыщут нас в этой черноте?
Я тебе скажу как, – ты только послушай, как коровы шаркают да вздыхают.
Веки у ней словно камни, уж так она устала. И вместе с тем удивительно, как остальные могут спать притом, что Клэктон чешется да храпит. Ты обязана бдеть. Ты обязана бодрствовать. Ты обязана быть готовой, если что-то случится. Воображает себе пуку в облике того Ослолицего парняги Бойда, блуждающего по болоту впотьмах. Его зловещий смех. Замышляет, какие б сыграть с ними шутки. Если идет к ним пука, фонарь не понадобится. Пука задует свечку луны, просто чтоб запутать их ко всем бесам. Она вновь вспоминает, что рассказывал Клэктон, о тех мертвых язычниках, принесенных в жертву богам. Упирается, не дает уму соскользнуть в сон. Принимается воображать себя молодой женщиной и каково это, остаться брошенной на болоте как подношенье. Воображает себя болотным мертвяком – мертвой… каково это, когда больше не можешь говорить или пошевелиться хоть как-то, не язык, а струйка-вода у тебя во рту, молчанье земли на покинутом месте сердца твоего – вкус торфа, вкус дождя, даже вкус улитки, вкус десяти тысяч дней и ночей и звук ручья в твоих волосах держит их в чистоте… сон-скольз-сон… и вот уж она поет птицам – трясогузкам и каменкам, грачам и воронам… и тут слышит – звук едва различимый, как сама мысль, слышит громче – звук других голосов, женщин, кого-то зовущих, и она сама откликается песней, похожей на крик, и лишь тогда слышит голос женщины самой ближней к ней, женщина зовет ее по имени – Грейс, поет она, Грейс, – и начинает рассказывать ей о девочке, потерявшейся на семь лет, на семь лет в глухомани, семь лет с мертвецами, где превратишься в старуху, а когда вернешься, никто не поймет, кто ты такая, – и знает она голос этой женщины, этой женщины, которая просит ее дать слово… останься сейчас со мной на семь дней и семь ночей, останься со мной вот так, и я тебя вознагражу, я спасу тебя от семи лет в адском узилище, где превратишься в старуху ты, я возвращу тебя в Блэкмаунтин, словно не минуло нисколько времени… и пытается она ответить, сказать той женщине, что останется, но слова остаются несказанными и никак не выходят у ней изо рта, и она кричит немо по-над безмолвьем земли, по-над горами и полями болотными, бо никому не услышать, бо некому слушать, и вот уж та женщина у ней за спиной, руки кладет ей на плечо, женщина говорит шепотом, и теперь ее слышно, руки дрожат у нее на плече, и голос говорит вслух… ты там не спишь, парнишка? Ты уснул на посту? И видит она котоглавую женщину. Видит мужчину с двенадцатью пальцами. Видит пуку, что сидит рядом с ней, тяжко дышит. Это Клэктон с его смрадом джина, и по́том, и масляными волосами.
Она моргает ему.
Конечно ж, не сплю. Просто думаю, вот и все.
После своей стражи она изможденно падает спать, а потом и еще глубже, за пределы сна, в отмену себя, чтоб то, что есть ночь, проникнуть внутрь не могло. Когда просыпается без сновидений к первому свету дня, она как лесина, не тронутая там, где упала. Топот Уилсоновых сапог, вот что будит ее. Она буркает на него, чтоб шел нахер. Он опускается на колени и шепчет. Что-то ночью случилось. Саундпост все равно как сбесился. С ума сходит от подозрений. Говорит, нас выследили.
Она помаргивает, глядя туда, где должно быть солнце, и видит, что костер догорел. Клэктон разговаривает с Саундпостом, покашливая в кулак. Она встает, охлопывает себе плечи, чтоб согреться. Говорит, если что-то не так, почему нас не разбудили?
Наблюдает, как Саундпост пересчитывает стадо.
Уилсон говорит, я ничего не знаю. Мне Клэктон сказал, когда я проснулся. Говорит, слышал ночью что-то странное, когда была его стража, но что именно, не говорит, ничего вообще не объясняет. Но курок взвел, и не успел взвести, как Саундпост тут как тут, седалище портков своих умащивает. Саундпост хотел всех нас будить и зажечь фонари, но Клэктон сказал, если сейчас опасаетесь за сохранность своего стада, это последнее, что стоит делать. Они поэтому вот так ждали до рассвета, и теперь оба два уставшие, и я спросил Клэктона, что он видел, когда солнце встало, а он мне говорит, ничего они не видели, вообще нечего было видеть, кроме нас двоих, спавших, да коров несколько чуток разбрелось, но недалеко, и…
Саундпост топочет к ним. Лицо у него сморщено от ярости, насасывает зубы свои. Милуй! Милуй! говорит он. Я так и знал. Нас обокрали. Одной коровы не хватает.
Уилсон встает и хмурится, быстро пересчитывает пальцем. Вы ошиблись, мистер Саундпост, говорит он. Я насчитываю тридцать четыре коровы, и ровно столько было у нас вчера вечером.
Нет, говорю тебе, нет. Одного животного не хватает.
Колли говорит, они что, вообще дураки, пересчитать коров по головам, что ли, не могут?
Она говорит, я насчитала тридцать три коровы.
Уилсон поглядывает на нее. Я так и сказал.
Нет, не так, говорит она.
Саундпост яростно чешет нос кулаком. Милуй! Мы вышли с тридцатью четырьмя коровами. Взгляните сюда. Показывает им тетрадку, и ей, чтобы прочесть его мелкий почерк, приходится щуриться. Палец постукивает по странице. Тридцать четыре. Видите. У меня записано было.
Возможно, скотокрады все же случились, говорит Колли. И попросту увели одну корову.
Она говорит, словно болото разверзлось и заглотило.
Все смотрят на Клэктона, но тот говорить не торопится. Стоит очень неподвижно и вглядывается в просторы болот, глаза красны и тяжелы от недосыпа. Наконец произносит, есть болотные омуты такие большие, что и человека заглотят. Может, стоит еще раз осмотреться.
Саундпост вдруг разворачивается и наставляет палец Клэктону в лицо. Закупочная стоимость той коровы, говорит он. То была ваша ответственность. Заблудились мы из-за вас. Я вам плачу, чтоб этого не было. Предстоят вычеты.
Клэктон двигается на шаг ближе к лицу Саундпоста. Говорит, закупочная стоимость той коровы? Или беззаконная цена, которую вы за нее заплатили?
Что-то ползает по ней всей. Словно щекотка насекомого, сдвигающаяся в сторону, стоит только почесаться. Подумывает, что, может, у нее то же, что и у Клэктона, однако понимает, что это засохшая грязь и пот. Вонючая ты сучонка, говорит Колли. Когда последний раз мылась? Воняешь, как коровий зад, – окажись тут мама, она б тебя в реку закинула вместе со всеми твоими говешками.
Она знает, что оно так и есть, но что ж ей с этим поделать? Клэктон с Саундпостом выпрастывались у нее на глазах из своих рубашек и мылись в речной воде, потому что они того сорта люди, какие моются. Саундпост гладкий да глянцевитый по самые жабры, покуда от брызг не взвоет, весь в мурашках. Клэктон стоит, как оборотень, наполовину то существо, каким становится во сне. Плечи косматы, как щетка, грудь мездра, кожа вся в красной сыпи. Негромко гудит, поливая себе загривок. Мокрая рука залезает в штаны, мужское достоинство моет рьяно. Ни тот ни другой вроде как не замечает, что она не моется. Уилсон не моется тоже.
Ну и ладно, думает она. И хвала небесам еще, что одежки эти на ней висят. Спасибо, что рубаха болтается, как рыхлый мешок. Бо перемены есть в ее теле эти последние несколько месяцев, они ее и радуют, и тревожат. Набухание у ней на груди стало хуже, или лучше, это как посмотреть. Хотелось бы ей снять рубаху да разглядеть себя, но как это устроить? Вместо этого она себя ловит на том, что рука у ней то и дело забирается под рубаху, будто и не ее вовсе. Как рука бродит у ней под рубахой с утра до ночи. Странная чувствительность, похожая на боль. Уилсон заметил, ржет и говорит остальным, у Тима та же чесотка, что и у Клэктона! Как делает она вид, будто чешется, а сама-то берет в чашку ладони то место, где становится женщиной. Я становлюсь как мама, думает она.