Глава 2. За троны и алтари!

Вперед же, рыцари, и разите с неустрашимой душою врагов Христа, с уверенностью, что ничто не может лишить вас милости Божией.

Св. Бернар Клервосский

15 ноября 1796 г. неподалеку от Вероны, вокруг итальянской деревушки Ар-коле кипел отчаянный бой. Измотанная в бесконечных сражениях, маленькая армия Бонапарта сошлась в смертельной схватке с новой австрийской армией под командованием генерала Альвинци. Эту армию австрийское командование смогло снять с германского театра военных действий, где Моро и Журдан терпели неудачи. Теперь 50 тыс. австрийцев вступило на равнину Ломбардии, чтобы разгромить Бонапарта, освободить запертую в крепости Мантуе другую австрийскую армию генерала Вурмзера и совместным усилием выкинуть французов из Италии.

Накануне 12 ноября Бонапарт с горстью своих войск не смог сбить многочисленные войска противника с позиций у Кальдиеро. Ему пришлось отступить. Многим казалось, что война для французов проиграна. Однако молодой генерал так не считал. Он заставил своих солдат сделать новое усилие. 15 ноября 1796 г., засветло французы выступили из Вероны в западном, противоположном от неприятеля направлении. Всем казалось, что это начало отступления, что в скором времени армия бесславно вернется домой. Но внезапно направление движения изменилось. По приказу главнокомандующего колонны войск повернули налево в юго-восточном направлении и, обойдя австрийцев с фланга, форсировали реку Адидже и двинулись вперед на врага.

Теперь даже простые солдаты поняли – главнокомандующий решил дать бой неприятелю на таком поле, где исход боя решит не численность, а отвага. Дело в том, что местность к югу от позиций, занимаемых главными силами Альвинци, представляла собой сплошные болота, пересеченные лишь узкими дамбами-дорогами. Двигаться можно было только по дамбам шириной всего лишь несколько метров. Теперь дело должно было решить мужество бойцов, стоящих в голове колонны. Вскоре завязался отчаянный бой. Французы продвигались вперед, последовательно громя отдельные батальоны, которые Альвинци, еще толком не разобравшись, в чем дело, послал для прикрытия своего южного фланга.

Казалось, бой начинается для армии Бонапарта как нельзя лучше. Но вот перед правофланговой колонной возникло препятствие – на подходе к деревне Арколе дорога пересекала неширокую, зато текущую в крутых берегах речушку Альпоне. Чтобы войти в Арколе, а это было абсолютно необходимо для дальнейшего развития маневра, надо было перейти Альпоне по единственному мосту. Но позади него уже успели занять позицию два батальона хорватов на австрийской службе, отличных стрелков и храбрых солдат. Их командир, полковник Бригидо, навел также на маленький мост две пушки, бывшие в его распоряжении.

5-я легкая полубригада, которая шла в голове французских колонн, храбро двинулась на мост, но шквальный ружейный огонь и картечь из двух австрийских пушек буквально скосили идущих впереди солдат. Бригадный генерал Бон, который вел их на штурм, был ранен. Атака захлебнулась.

Тогда вслед за авангардом на мост бесстрашно двинулись основные силы. Один из самых лучших генералов Итальянской армии Бонапарта, ближайший друг главнокомандующего и человек кипучей отваги Жан Ланн устремился во главе 51-й линейной полубригады к мосту. Но огонь австрийцев был столь плотный, что, несмотря на весь порыв молодого генерала и его солдат, французы были отброшены. Дамбу покрыли сотни окровавленных тел. Сам Ланн был два раза ранен. Его солдаты кто попрятался за дамбу (она шла на подходе к мосту параллельно речке Альпоне), кто спасся бегством.

Вслед за отрядом Ланна вперед устремилась 40-я линейная во главе с генералом Верном. Но и эта атака закончилась кровавой неудачей. Голова колонны была истреблена, а сам генерал Верн смертельно ранен.

Стало ясно, что овладеть мостом можно только очень мощным ударом, тем более что к австрийцам на той стороне Альпоне подходили новые и новые силы. Вся деревня Арколе наполнилась стрелками, которые готовы были открыть огонь по мосту из-за изгородей, из окон, с крыш домов. Другие встали так, чтобы бить по мосту с флангов. Кроме того, австрийцы подтащили еще несколько пушек.

Теперь во главе французских колонн встал лично командир дивизии, генерал Ожеро. Он схватил знамя и с возгласом: «Трусы вы, что так боитесь смерти!» – бросился вперед, увлекая за собой лучших гренадер. Но из-за Альпоне обрушился на них просто ураган пуль и картечи. Сотни людей были убиты и ранены. Атака опять захлебнулась…

Теперь стало ясно, что вокруг этого ничтожного моста без перил, длиной 25, шириной 4 метра, решается исход боя, а значит, и судьба итальянского похода, а значит, и всей великой европейской войны.

И вот около 15 часов по рядам французских войск как молния пронеслась весть – сам главнокомандующий поведет солдат в атаку на этот проклятый мост. Когда солдаты и офицеры узнали об этом, все кто мог встали снова в ряды.

Генерал Ланн, которого, обливающегося кровью, везли на носилках, потребовал, чтобы его посадили на коня – пешком он идти не мог, – и снова оказался в первых рядах колонны. Главнокомандующий подъехал со своим штабом к передовым батальонам. Спрыгнув с коня и схватив знамя 51-й линейной полубригады, Бонапарт воскликнул, обращаясь к солдатам: «Вы разве уже более не победители под Лоди? Что стало с вашей неустрашимостью?» С этими словами главнокомандующий двинулся по дамбе, заваленной трупами. Рядом с ним шли все его преданные офицеры и генералы Ланн, Вердье, Мюирон, Виньоль, Бельяр, Сулковский.

На этот раз словно электрическая искра воспламенила сердца, и солдаты под ливнем свинца так же решительно пошли за своим полководцем. Но когда колонна была уже близко от моста, залп картечью угодил прямо в тех, кто шел впереди. Бонапарт должен был бы, наверное, погибнуть, но те картечные пули, которые предназначались ему, принял на себя, закрыв своего командующего и друга, молодой капитан Мюирон. Он погиб, но спас того, кому был так предан. Однако колонна заколебалась под шквалом огня. Кто-то из офицеров схватил Бонапарта, закричав: «Генерал, вы идете на смерть, если вы будете убиты, мы все пропадем, вы не должны идти дальше, это место не для вас!!» Остановка, пусть даже минутная, шедшего впереди штаба поколебала решимость колонны. Новые залпы свалили наземь офицеров и солдат. Толпа заколебалась и бросилась назад…

Увы, генерал Бонапарт не взял штурмом Аркольский мост, его войска вынуждены будут временно отступить, затем снова начнут отчаянный бой на плотинах и вокруг них. Бой будет продолжаться весь день 15 ноября, весь следующий день 16-го, и только к вечеру 17-го, после того как австрийцы будут измотаны трехдневной борьбой, армия Бонапарта окончательно перейдет в наступление, преодолеет все преграды и разгромит наконец Альвинци…

Но какое все это имеет отношение к взаимоотношениям Франции с Россией? Самое прямое. В эти дни, 15–17 ноября, в болотах вокруг Арколе родилась наполеоновская легенда. Та необычайная популярность, которой пользовался отныне во Франции Бонапарт, тот ореол героизма, доблести, славы, который словно окутывал молодого полководца, – все это возникло в эти дни. Да, конечно, победы под Монтенотте, Дего, Мондови, Лоди, Кастильоне заставили армию поверить в своего полководца, наделали немало шума во Франции и в Европе, но только после Арколе имя Бонапарта начали произносить с каким-то восторженным трепетом, только после Арколе он превратился для своих солдат в полубога, за которым они были готовы идти хоть на край света…

«О, как шагает этот юный Бонапарт! Он герой, он чудо-богатырь, он колдун! – написал о молодом герое почти точно в тот момент, когда Бонапарт сражался при Арколе, другой великий полководец, Александр Суворов. – Он побеждает и природу и людей; он обошел Альпы, как будто их и не было вовсе; он спрятал в карман грозные их вершины, а войско затаил в правом рукаве своего мундира. Казалось, что неприятель только тогда замечал его солдат, когда он их устремлял, словно Юпитер свою молнию, сея повсюду страх и поражая рассеянные толпы австрийцев и пьемонтцев. О, как он шагает! Лишь только вступил он на путь военачальника, как разрубил гордиев узел тактики. Не заботясь о численности, он везде нападает на неприятеля и разбивает его по частям. Он знает, что такое неодолимая сила натиска, и в этом все. Его противники будут упорствовать в своей вялой тактике, подчиненной кабинетным перьям, а у него военный совет в голове. В действиях свободен он как воздух, которым дышит. Он ведет полки, бьется и побеждает по воле своей!»[26]

Предсказание Екатерины Великой сбылось. Этот «недюжинный, храбрый, опередивший свой век человек» пришел. И по иронии судьбы ровно в день и час, когда его слава засияла в Италии, в Петербурге скончалась императрица. Она умерла 17 ноября 1796 г.[27], в тот момент, когда за тысячи километров от Петербурга молодого генерала восторженно приветствовала после победы его молодая, энергичная, готовая на любые подвиги армия.

В Европе начиналась эпоха наполеоновская, в России – эпоха Павла.

Императору Павлу I судьбой выпало осуществить несколько крутых поворотов во внешней политике России, прежде всего в отношении Франции, сначала Директории, затем Франции эпохи Консульства Наполеона Бонапарта. Поэтому вполне уместно будет сказать несколько слов об этом человеке.

Едва только императрица испустила дух, как ее преемник подчеркнуто продемонстрировал всем, что начались иные времена. Знаменитый поэт Державин так позже опишет начало павловских времен: «Тотчас все приняло иной вид, зашумели шарфы, ботфорты, тесаки, и, будто по завоеванию города, ворвались в покои везде военные люди с великим шумом»[28].

Это вполне понятно. В течение долгих лет уже более чем зрелый человек великий князь Павел Петрович был фактически отстранен от власти и даже просто от участия в управлении государством своей царственной матерью. До 42 лет Павел находился под ее неусыпной опекой, постоянно в страхе не только за свое положение, но и просто за свою жизнь, беспрестанно унижаемый фаворитами императрицы. Конечно, подобное положение не могло не сказываться на характере нового царя, на его желании как можно быстрее поменять все, что осталось от Екатерины.

Тем не менее любой серьезный современный историк вряд ли охарактеризует императора Павла I как ненормального безумца, единственным увлечением которого было гонять солдат по плацу, заставляя всех носить букли и ломать наследие предыдущего царствования. Монография Н. Я. Эйдельмана «Грань веков» впервые на основе большого фактического материала нанесла сокрушительный удар по мифу о сумасшествии Павла. За Эйдельманом последовали и другие историки.

Теперь не вызывает сомнения тот факт, что «безумие» Павла не более чем легенда, созданная теми, кто убил императора, для оправдания их гнусного злодеяния. Легенда, которую с удовольствием подхватили либеральные историки, а особенно советская пропаганда, стремящаяся в самом невыгодном свете выставить все русское самодержавие.

Сейчас с уверенностью можно сказать, что трагически погибший император, хотя был человеком импульсивным, вспыльчивым, но обладал массой достоинств. Он получил прекрасное образование, в совершенстве знал иностранные языки, но, прежде всего, обладал высокими душевными качествами: честностью, прямотой, желанием править, исходя не только из макиавеллистской государственной необходимости, но руководствуясь принципами справедливости и благородства. Даже во внешней политике он стремился действовать «чистосердечно, открыто, презирая обычные дипломатические ухищрения: “Правдивость, бескорыстие и сила могут говорить громко и без изворотов” – так выразился сам император в инструкции одному из своих послов»[29].

Предыдущее царствование к тому же, несмотря на блистательную внешнюю сторону, имело и слишком неприглядную изнанку, хорошо знакомую новому императору. Без сомнения, самой темной, самой ущербной стороной России того времени являлась крепостническая система, где миллионы людей были не просто зависимым крестьянством, как это наблюдалось в странах Западной Европы, а фактически были низведены до уровня рабов или скорее рабочего скота.

С этой стороной российской действительности сложно было что-либо поделать, оставаясь в рамках существующей системы. Павел издал лишь указ от 16 февраля 1797 г., запрещающий продажу с торгов дворовых и безземельных крестьян, отменил запрещение жаловаться на помещиков, указом от 18 декабря 1797 г. повелел списать все недоимки с крестьян и мещан, запретил (указом от 16 октября 1798 г.) продажу дворовых людей и крестьян без земли, наконец, издал знаменитый закон о трехдневной барщине (5 апреля 1797 г.), ограничивавший повинности крестьян тремя днями в неделю.

Впрочем, и здесь не стоит недооценивать совершенное Павлом. Н. Эйдельман справедливо отмечал: «Современные исследователи порою только излагают поздний, более объективный взгляд на прошлое. Однако важным элементом идеологии прошлого является и его собственный взгляд на свои дела. Если же подойти с этой меркой, то заметим, что павловские законы, особенно от 5 апреля 1797 г., были первыми за много десятилетий официальными документами, по крайней мере провозглашавшими некоторые послабления крестьянству»[30].

Тем не менее куда более значимой была деятельность Павла I в отношении наведения порядка в государственном аппарате, в армии и на флоте. Пользуясь тем, что императрица Екатерина в свои преклонные годы совершенно предоставила все детали исполнения на волю правящей элиты, чудовищные злоупотребления творились во всех государственных учреждениях. Воровство в армии было такое, что «многие рекруты гибли от голода по дороге к месту службы или попадали работниками в имение командира». По словам канцлера Безбородко, таких «растасканных» разными способами солдат было в 1795 г. до 50 тыс., то есть 1/10 армии.

С другой стороны, дворяне формально записывали в гвардейские полки своих отпрысков, и те, не являясь к месту службы, получали жалование, повышения и награды. К концу правления Екатерины в полку конной гвардии был, например, 1541 фиктивный офицер, и это притом, что в этой части по штатам полагалось лишь 718 рядовых и унтер-офицеров и только 82 офицера[31].

Знаменитый военный историк XIX в. Д. Милютин отмечал: «…исчезло в армии всякое единообразие: один полк не походил на другой; не было даже верного счета наличному числу людей в полках; положенное довольствие не доходило до солдат; все было предоставлено неограниченному произволу частного начальника»[32].

«Когда она (императрица) достигла возраста шестидесяти лет, – рассказывает в своих записках эмигрант на русской службе граф Ланжерон[33], – тогда ее здоровье ослабилось, а вместе с ним и сила ее ума, и работоспособность, у нее появилась пресыщенность наслаждениями и, быть может, угрызения совести за прошлое и страх перед будущим. Ее окружение увидело, что от нее можно легко скрыть любые злоупотребления и что у нее не было более ни силы, ни желания пресекать ужасающие несправедливости, о которых она еще могла узнавать. Тогда исчезли все преграды, никто больше ничего не боялся, и Россия явила собой печальное зрелище бесчинств самых ужасающих, воровства самого открытого, грабежа самого возмутительного, сопровождаемого бесчисленными злоупотреблениями власти, угнетением и тиранией, которые совершались всеми, у кого была хоть какая-то должность, начиная от министра центрального правительства до самого последнего чиновника. Сенат, суды, отныне благоприятствующие только знатности и богатству, предоставляли продажное правосудие, где лишь золото и титулы определяли судебное решение. Жестокость помещиков не знала больше ни границ, ни наказаний. Из народа выколачивали налоги, в два раза превосходящие те, которые были назначены, а сборщики делили доходы между собой. Всякая жалоба, всякая апелляция были бесполезны и, более того, жестоко наказуемы»[34].

Император взял на себя тяжелейшую задачу попытаться искоренить злоупотребления, пресечь чудовищную коррупцию, заставить чиновников честно работать, а офицеров – служить. Вместе с наведением в армии строгой дисциплины Павел I улучшил материальное обеспечение войск, принял все меры для устранения произвола частных начальников, дал точные правила для рекрутских наборов, для замещения вакансий, для переводов, производства в чины, увольнений, отставок и т. п., но самое главное, как отмечали многие современники, положил конец «золотому веку грабителей».

Одновременно новый император произвел решительный поворот и во внешней политике России. Он публично объявил о неучастии в войне коалиции против Франции. Канцлер Остерман так излагал побудительные мотивы этого решения в ноте, обращенной к правительствам европейских стран: «Россия, будучи в беспрерывной войне с 1756 г., есть потому единственная в свете держава, которая находилась 40 лет в несчастливом положении истощать свое народонаселение. Человеколюбивое сердце императора Павла не могло отказать любезным Его подданным в… отдохновении после столь долго продолжавшихся изнурений»[35].

По приказу императора был отменен новый рекрутский набор, эскадре, находившейся в Северном море, было приказано возвратиться домой, войска, действовавшие за Кавказом против Персии, также были отправлены восвояси, наконец, все возможные приготовления к походу против Франции были аннулированы.

Летом 1797 г. в Берлин был даже послан граф Панин, чтобы начать переговоры о возможности подписания договора о мире и дружбе с французским посланником Кальяром. Однако, несмотря на благие пожелания, эти переговоры были бесплодны. В сентябре они вообще прекратились вследствие непредвиденного инцидента. Чтобы понять, о чем идет речь, нам нужно снова обратиться к итальянским событиям.

Победа Бонапарта вынудила Австрию стать более сговорчивой в отношениях с Французской республикой. 7 апреля 1797 г. в городе Леобен между главнокомандующим итальянской армией Бонапартом и представителями штаба эрцгерцога Карла было подписано временное перемирие, которое было затем продлено до заключения мира. Наконец, в ночь с 17 на 18 октября в местечке Пассариано был подписан окончательный мирный договор, который, впрочем, вошел в историю как Кампо-Формийский мир[36].

Подписание этого соглашения означало прекращение войны на континенте и, казалось, открывало перспективы к всеобщему примирению, то есть прекращению последнего франко-английского конфликта. На самом деле все было не так гладко, как могло показаться.

Кампо-Формийский мир оставлял много нерешенных вопросов и, более того, был чреват созданием новых очагов напряженности в Европе. Согласно этому документу, Габсбургская монархия отказывалась от территории Австрийских Нидерландов (до 1714 г. – Испанские Нидерланды, сейчас территория Бельгии) и своих владений на левом – западном – берегу Рейна. В Италии Австрия потеряла Миланскую область, которая вместе с несколькими другими итальянскими землями[37]образовывала так называемую Цизальпинскую республику – государство, построенное по образцу французской республики. Зато в качестве компенсации австрийцы приобретали большую часть территории Венецианской республики, которую Бонапарт использовал как разменную монету в политическом торге.

Один из важнейших пунктов соглашения предполагал, что Франция получит весь западный берег Рейна за счет немецких князей, которым, в свою очередь, это будет компенсировано церковными землями. Они должны были быть «секуляризованы», иначе говоря, конфискованы, у независимых епископов и аббатств на территории Германской империи. Разумеется, вопрос был крайне непростой. Он вносил страшную путаницу в и без того запутанные германские дела. Для его решения должен был быть созван съезд германских князей в Раштадте. Тем самым Габсбургская монархия, которая стояла во главе рыхлого и неустойчивого объединения Священная Римская империя германской нации, сама нарушала имперскую конституцию и дестабилизировала и без того хрупкое политическое равновесие в Германии.


Итальянские государства. 1795 г.


Наконец, отдав Австрии венецианские владения, Франция также кое-чего получала из земель бывшей республики Святого Марка. Согласно Кампо-Формийскому миру, так называемые Ионические острова становились территорией Франции.

Часто, говоря об Ионических островах, историки и читатели даже не смотрят на карту. Однако это стоит сделать. Знаменитый архипелаг из семи островов (Корфу (Керкира), Закинф (Занте, Закинтос), Лефкас, Кефалиния, Итака, Паксос, Китира (Кифера)) находится прямо рядом с западным берегом Греции, некоторые из островов – на расстоянии всего лишь нескольких километров от материка.

Зачем главнокомандующему армии, сражавшейся в Италии, потребовались эти далекие от Франции земли?

Ответ можно найти в корреспонденции Бонапарта. В письме правительству от 29 термидора V года Республики (16 августа 1797 г.) он пишет: «Острова Корфу, Занте, Кефалиния важнее для нас, чем вся Италия (!). Я думаю, что, если нам придется выбирать, лучше было бы вернуть императору Италию [то есть владения в Ломбардии. – Примеч. авт.], зато сохранить острова, которые будут источником богатства и процветания нашей торговли. Турецкая империя разваливается и вот-вот рухнет; обладание этими островами позволит нам либо поддержать ее, насколько это будет возможно, либо овладеть ее частью.

Недалеко то время, когда мы ощутим со всей ясностью, что, чтобы действительно разгромить Англию, нам нужно будет захватить Египет. Состояние обширной Оттоманской империи, которая рушится на глазах, вынуждает нас заранее подумать о сохранении нашей торговли с Левантом»[38].

Да, молодой полководец быстро вырос из своего мундира командующего одной из армий Республики. Теперь, хотело того правительство или нет, он начал думать о глобальных вопросах геополитики и решать их так, как считал нужным. Впрочем, у него был наставник. Этим «учителем» будет знаменитый деятель революции, а впоследствии и Империи, министр иностранных дел правительства Директории Шарль-Морис Талейран. Этот непревзойденный мастер политических интриг, хитрый и ловкий, впоследствии станет одним из тех, кто погубил империю Наполеона, однако в 1797 г. никто, конечно, не мог предсказать событий столь отдаленного будущего. Молодой генерал видел, конечно, в этом человеке его безнравственность и цинизм, однако не мог не восхищаться его умом, проницательностью, великолепным знанием всех пружин политики европейских держав и, как это ни покажется странным, стремлением и умением защищать национальные интересы. Именно Талейран подсказал Бонапарту мысли о том, что Франция должна думать о приобретении колоний и, в частности, о том, что весьма полезно и просто (!) было бы овладеть Египтом. Это завоевание послужило бы, по мысли Талейрана, развитию французской торговли, промышленности и заодно нанесло бы удар по морскому и колониальному владычеству Англии.

Но ведь Египет, по крайней мере формально, принадлежал турецкой империи, старому союзнику Франции. Как можно сочетать поддержку союзника с желанием расчленить его государство? Это, пожалуй, самый щекотливый вопрос не только во внешней политике Франции, но также и всех других великих держав этого времени, то есть России, Англии, Австрии. Каждая из них, так или иначе, думала о расчленении Оттоманской империи и захвате ее земель, однако была готова заключать союз с турками и поддерживать их против тех, кто желал это сделать вместо нее. Точно так думал и действовал Талейран. В ноябре 1797 г. он представил рапорт Директории о необходимости союза с Турцией и защите ее целостности, и в тот же день (!) он начал писать другой доклад правительству, который начинался следующим словами: «Зачем мы будем и далее жертвовать собой ради сохранения державы, дружба которой весьма сомнительна, а состояние такое, что она вот-вот рухнет. Египет ничего собой не представляет для Турции, да и власть ее в Египте не более чем призрачная… Экспедиция в Египет может начаться не ранее 1 мессидора[39], но она столь легка в исполнении (!), что можно быть уверенным, что мы сумеем овладеть Египтом в конце термидора[40]»[41].

Овладение Египтом должно было сопровождаться, по мысли Бонапарта, освобождением Греции от турецкого владычества и установлением там если не французского господства, то, по крайней мере, французского влияния.

Наконец, в письме Талейрану, написанному буквально через несколько часов после подписания Кампо-Формийского мира, главнокомандующий итальянской армии определяет внешнеполитические приоритеты Франции, пророчески предсказывая будущее: «Англия сумеет воссоздать коалицию. Война, которая была недавно еще национальной и народной, тогда когда враг стоял у нас на границах, стала войной, безразличной народу, войной лишь правительств. В такой ситуации мы рано или поздно потерпим поражение»! Отсюда Бонапарт делает вывод: «Нужно, чтобы наше правительство разгромило английскую монархию, иначе оно само будет уничтожено деньгами и интригами этих деятельных островитян. Настоящий момент дает нам большие выгоды. Сосредоточим же нашу деятельность на флоте и разобьем Англию…»[42]

Последнее письмо не было включено в многотомную корреспонденцию Наполеона, изданную в середине XIX в. Оно стало известным только относительно недавно и впервые полностью опубликовано в новой «Общей корреспонденции Наполеона Бонапарта», первый том которой вышел в свет в декабре 2004 г.

Итак, проекты раздела Турецкой империи – захват Египта, установление контроля над Пелопоннесом – как элементы главного – борьбы против Англии. Именно поэтому молодой генерал проявляет такую активность в вопросе, который, кажется, совершенно далек от его сферы деятельности: флот, острова, морские базы. Морским вопросам посвящаются десятки писем, приказов, распоряжений, относящихся к лету – осени 1797 г., именно поэтому по приказу Бонапарта французские войска захватывают все боевые корабли и морские припасы в портах и арсеналах Венеции, именно поэтому остров Корфу превращается в мощную военно-морскую базу Франции на Адриатике.

Действия французских войск не могли не обеспокоить русское правительство, хотя, конечно, вряд ли кто-либо тогда ясно отдавал себе отчет в том, насколько далеко идущие планы стояли за ними. Кроме того, в ходе операции по захвату Ионических островов французы арестовали русского консула. Это не на шутку разгневало Павла, и он приказал графу Панину прервать переговоры с французским уполномоченным.

Победы Бонапарта вскружили голову французским политикам. Они решили, что теперь им все по плечу. Одновременно победы республиканских войск вызвали в Италии брожение народных масс против отживших свой век режимов: светской власти римского папы, генуэзских олигархов, чудовищной по своей порочности Неаполитанской монархии и т. п. В Швейцарии также началось народное восстание против олигархической системы.

В результате в начале 1798 г. французские войска под командованием генералов Брюна и Шауэнбурга вступили в Швейцарию, и в апреле того же года была провозглашена так называемая Гельветическая республика, зависимая от Франции. Одновременно события в Риме, где в ходе народных волнений был убит член французской миссии генерал Дюфо, дали повод для вступления французов в Папскую область. В феврале 1798 г. войска под командованием генерала Бертье заняли Вечный город, а затем на знаменитом форуме итальянскими якобинцами было провозглашено создание Римской республики.

Таким образом, всего лишь за год с небольшим после подписания Кампо-Формийского мира вся его система была перевернута вверх дном. Причиной этого была, конечно, алчность членов Директории, узнавших впервые после итальянской кампании Бонапарта, что война, оказывается, может быть прибыльным делом и приносить деньги, много денег – по крайней мере для них. Наряду с этим успех Бонапарта вскружил головы и другим генералам. Отныне они тоже мечтали сыграть свою роль, получить луч славы – это теперь казалось так просто! – и наполнить карманы звонким трепещущим золотом.

Но было бы, конечно, неправильно все сводить только к жадности и жажде новых территориальных приобретений коррумпированного правительства и рвущихся к славе генералов. Успехи Бонапарта в Италии вызвали повсюду мощные народно-демократические движения, породили в сердцах многих итальянцев мечту о свободе, о создании великого итальянского государства, посеяли семена будущего движения за независимость Италии.

Позже на острове Святой Елены Наполеон весьма точно, хотя и с некоторой долей забавной наивности, опишет это состояние духа в Италии в те годы: «С этого момента нравы итальянцев начали изменяться; через несколько лет они превратились в совсем другую нацию. Ряса, бывшая в моде у молодых людей, была заменена военным мундиром. Вместо того чтобы проводить жизнь у ног женщины, молодые итальянцы стали часто посещать манежи, стрелковые тиры, учебные плацы. Дети не играли больше в богослужение, у них появились полки оловянных солдатиков, и они в своих играх подражали военным действиям. В прежних театральных комедиях и в уличных фарсах итальянца всегда представляли как большого труса, хотя и остроумного, а рядом с ним всегда был некий грузный вояка, иногда француз, а всего чаще немец, очень сильный, очень смелый, очень грубый, заканчивающий сцену нанесением нескольких палочных ударов итальянцу под громкие аплодисменты зрителей. Народ больше не выносил подобных зрелищ; теперь авторы показывали на сцене, к радости зрителей, смелых итальянцев, которые, поддерживая свою честь и права, обращали в бегство иностранцев. Национальное сознание сложилось. В Италии появились свои песни, одновременно и патриотические и воинственные. Женщины с презрением отвергали ухаживания мужчин, напускавших на себя, чтобы понравиться им, изнеженную томность»[43].

Но на Италии дело не остановилось. Чернила еще не успели высохнуть на текстах конституций новых итальянских республик, как Директория приняла идею Талейрана и направила армию под командованием Бонапарта на завоевание Египта.

19 мая 1798 г. морская армада вышла из Тулона. В общей сложности с присоединившимися позднее конвоями она насчитывала 43 боевых корабля (из которых 13 линейных) и около 300 транспортных судов. На борту эскадры было 35 тыс. солдат и офицеров, 167 выдающихся ученых, художников, музыкантов. Ведь экспедиция в Египте, по мысли Бонапарта, должна была быть не только военной, но и научной.

9 июня французский флот подошел к острову Мальта. На рейде Ла Валетты можно было видеть целый лес мачт, простиравшихся на многие мили. Бонапарт потребовал капитуляции от рыцарей Мальтийского ордена, которым принадлежал остров. Руководство древнего ордена сдало город и крепость без малейшего сопротивления. То, о чем говорил молодой генерал еще в 1797 г., свершилось – французы овладели важнейшим опорным пунктом на Средиземноморье раньше, чем это успели сделать англичане.

1 июля на горизонте показались берега таинственного и манящего Египта. Несмотря на шторм и опасность появления английского флота, молодой главнокомандующий твердым и решительным голосом приказал начать высадку. Начиналась удивительная, небывалая эпопея…

Череда этих событий не могла не вызвать вполне понятного беспокойства в Вене, тем более что многие австрийские политики рассматривали Кампо-Формийский мир только как перемирие и искали лишь возможности взять реванш за поражение. Однако любому здравомыслящему человеку было понятно, что тягаться в одиночку на континенте с таким сильным противником, как Французская республика, для Габсбургской монархии было крайне проблематично. Для этого нужна была помощь сильного государства, способного выставить против Франции крупную сухопутную армию. Если принять во внимание, что прусское правительство решило придерживаться нейтралитета и не желало более ввязываться в борьбу с республикой, понятно, что позиция России становилась в подобной ситуации определяющей.

Под влиянием произошедших на европейском континенте перемен отношение императора Павла I к Франции стало меняться на глазах. Наряду с занятием французами Ионических островов Павла не на шутку обеспокоило появление в рядах французских войск польских легионов. Как известно, в январе 1797 г., когда итальянский поход Бонапарта уже подходил к концу, по инициативе генерала Домбровского и при поддержке главнокомандующего Итальянской армии был создан так называемый Польско-италийский легион. Под его знамена со всех сторон стекались поляки, бежавшие за границу после гибели своего отечества. Они с энтузиазмом и отвагой готовы были драться против австрийцев, чтобы отомстить обидчику за унижение Польши, но ясно было, что бить габсбургских солдат в Италии – это далеко не главное и не единственное их желание. Боевой песнью польских частей была в будущем знаменитая «Мазурка Домбровского», ставшая впоследствии национальным гимном Польши.

Еще Польша не погибла,

Коль живем мы сами.

Все, что взял у нас наш недруг,

Мы вернем клинками!

Марш, марш, Домбровский,

За край наш Польский,

Чтобы нас встречал он

Под твоим началом!

Вислу перейдем и Варту,

Чтобы с Польшей слиться,

Научил нас Бонапарте,

Как с врагами биться.

Эти слова не просто боевой гимн, а целая политическая программа. Здесь ясно говорилось о том, что легионеры верят в восстановление Польши. Если они и служат Франции и Бонапарту, то не как наемники, а как люди, желающие научиться сражаться в армии самого великого полководца современности. А главная цель – отбить силой оружия «Все, что взял у нас наш недруг», то есть, как вполне понятно, далеко не только австрийцы, а русские и пруссаки, забравшие значительно большую часть территории польского государства.

Учитывая ту раздражительность, которую и тогда, и после все властители Российской империи проявляли к польскому вопросу, легко понять, как возмущен и разгневан был Павел.

В определенной степени ответом на создание Польских легионов было принятие Павлом на русскую службу эмигрантского корпуса принца Конде. Дело в том, что в рядах австрийских войск сражался против Франции довольно значительный по численности отряд французских эмигрантов. К марту 1797 г. в рядах корпуса было около 13 тыс. человек – отряды, непосредственно составленные из дворян-эмигрантов, и полки, укомплектованные из наемников под командованием французских дворян. Нужно сказать, что, хотя эмигранты сражались вместе с австрийцами, содержались эти отряды на английские деньги. После заключения Кампо-Формийского мира австрийцы, которые и до того не очень-то желали оплачивать значительное по численности иностранное войско, теперь вообще чурались его – оно могло только помешать торгу при заключении мира. Что же касается практичных британцев – они в новых условиях также не желали платить эмигрантам. Отныне континентальной войны, пусть и временно, не было. Следовательно, оплачивать 13-тысячный отряд не имело смысла – не мог же он один вести борьбу с республикой.

Перед офицерами-эмигрантами замаячили довольно мрачные перспективы, как вдруг помощь пришла издалека. Император Павел выказал готовность взять их на русскую службу и расквартировать на территории Российской империи. Правда, далеко не все солдаты и офицеры проявили энтузиазм по поводу столь дальней дороги. Многие покинули ряды корпуса. Что касается наемников, то их вообще не пожелали видеть в России (исключение было сделано только для одного, лучшего полка). Так что на русскую территорию пришли 1 января 1798 г. лишь 4320 человек.

В этот холодный туманный день корпус пересек пограничную реку Буг и, тотчас же построившись прямо на берегу, принял присягу на верность российскому императору. Полки эмигрантов должны были отныне снять белые роялистские кокарды и заменить их оранжево-черными кокардами русской армии. Униформа также была вскоре изменена – части Конде получили мундир русского образца. Наконец, знамена, выданные корпусу, отличались своеобразием – это были знамена русского образца с двуглавым орлом в центре, однако по краям полотнищ красовались королевские лилии Франции.

Сам принц Конде был торжественно встречен в Петербурге. Ему были возданы такие почести, которых он не удостаивался ни в одной столице коалиционных государств. Павел I специально купил для принца и подарил ему роскошный дворец в центре Петербурга. Это здание возвышалось там, где ныне стоит знаменитый Мариинский дворец. На фронтоне по приказу царя был помещен герб семьи Конде, и золотыми буквами было написано: «Особняк Конде» (Hôtel de Condé).

В жесте российского императора было больше сострадания к горестной участи эмигрантов, чем политического расчета. Павлу I, который, по крайней мере, как ему казалось, стремился поступать, руководствуясь принципами справедливости и чести, льстило, что он может облагодетельствовать людей, которые сражались за идею и были выброшены как использованная салфетка, едва они перестали служить интересам расчетливых политиков.

Руководствуясь теми же принципами великодушия и справедливости, Павел I предоставил убежище и гонимому отовсюду герцогу Прованскому, брату казненного короля Людовика XVI, в будущем ставшему королем Франции под именем Людовик XVIII. Местом для проживания беглого монарха была назначена Митава, а на содержание его дворца и сотни телохранителей было выделено Россией 200 тыс. рублей ежегодно. Интересно, что Павел обратился ко всем монархам Европы с предложением пожертвовать также что-нибудь на «собрата» в несчастье, однако за исключением испанского короля никто, кроме русского императора, не дал ни гроша.

Ясно, что все эти действия, какими бы возвышенными соображениями ни руководствовался Павел, не могли не вызвать вполне прозаических политических последствий. Эмигранты, нашедшие при русском дворе радушный прием, не сидели без дела. Они возбуждали повсюду среди русской знати ненависть к революционной Франции. Императрица Мария Федоровна и возлюбленная императора – фрейлина Нелидова стали горячими сторонниками идеи легитимизма и борьбы с революционной «заразой». Используя эти настроения, развернули бурную деятельность и англичане, использовавшие свое влияние и золото для того, чтобы подогреть антифранцузские настроения в среде русской знати и при дворе.

Однако ничто так не подействовало на Павла, как история с Мальтийским орденом. Еще в эпоху своей юности Павел увлекся этим рыцарским орденом, прочитав книгу Верто «История рыцарей-госпитальеров Святого Иоанна Иерусалимского»[44]. Как известно, орден госпитальеров (впоследствии Мальтийский) явился первым духовно-рыцарским орденом в истории. Еще в 1070 г., до Первого крестового похода, на Ближнем Востоке вокруг странноприимного дома (госпиталя) Святого Иоанна возник монашеский орден, призванный помогать паломникам. С началом крестоносного движения орден, заботящийся о странниках, взял на себя миссию и их охраны и постепенно из монашеского превратился в военно-монашеский. При великом магистре Раймунде де Пюи (1120–1160) он окончательно оформился как духовно-рыцарский орден, видевший свою миссию прежде всего в войне с врагами христианства. В эти же годы (1118–1119) возник и другой знаменитый духовно-рыцарский орден тамплиеров (храмовников).

Оба эти ордена получили в скором времени огромные дары от папы, от монархов и знати Европы и стали могущественными военными организациями, ведущими непрерывную войну с мусульманским миром. Сотни замков госпитальеров и тамплиеров усеяли Палестину и Сирию. Один из самых грандиозных средневековых замков Крак де Шевалье был построен в Сирии и принадлежал госпитальерам.

Рыцарям Храма и госпитальерам посвятил Бернар Клервосский восторженную речь в своем знаменитом произведении «Во славу нового рыцарства» (1125 г.): «Живут они в согласии и в воздержании, без жен и детей, и, чтобы не было ущерба евангельскому совершенству, без имущества в едином доме единого духа, стремясь к миру и согласию, так что кажется, что во всех бьется одно сердце и живет одна душа. Никогда не сидят они без дела и никогда не блуждают с любопытством вокруг. Когда они отдыхают от боев с неверными, что случается редко, то, чтобы не есть даром свой хлеб, они чинят свои поврежденные или износившиеся платье и оружие… как только начинается бой, они бесстрашно бросаются на противников, презирая их, как овец; и не знают никакой боязни, как бы мало ни было их, уповая на помощь Бога…»[45]

После падения Сен-Жан д’Акра – последнего оплота крестоносцев на Ближнем Востоке – в 1291 г. оба ордена вынуждены были покинуть Святую Землю. В то время как орден тамплиеров был ликвидирован в 1314 г., орден иоаннитов сумел выдержать все потрясения. Сначала его центр был перенесен на остров Кипр, затем на остров Родос. Здесь рыцари обосновались в 1309 г. и оставались более двухсот лет, так что их стали даже называть родосскими рыцарями.

Султан Сулейман Великолепный с огромной армией осадил остров в 1522 г. После героической шестимесячной обороны госпитальеры вынуждены были оставить Родос и после долгих скитаний получили наконец от императора Карла V в 1530 г. остров Мальта и прилегающие к нему острова Гозо и Комино. Здесь госпитальеры выстроили неприступную цитадель, стены которой высятся и поныне. Отныне, что вполне естественно, их стали называть мальтийскими рыцарями, хотя старые названия, разумеется, остались. Рыцари Святого Иоанна Иерусалимского прославили Мальту героической обороной против турецких полчищ в 1565 г., не менее храбро они сражались и в грандиозной битве при Лепанто в 1571 г., где христианский флот разгромил огромную турецкую армаду.

Мальтийские рыцари, таким образом, представляли собой в конце XVIII в. рыцарский орден, не только «древнейший», но и были, в определенной степени, единственным «настоящим», ведущим войну с неверными орденом.

Увлекшись историей Мальтийского ордена, Павел увлекся идеями рыцарства вообще. Именно этими идеями будут объясняться многие поступки царя, в частности на внешнеполитической арене.

Нужно сказать, что мальтийские рыцари со своей стороны также «искали» Павла I. Дело в том, что в результате Второго раздела Польши на территории России оказались владения магната Острожского, которые он после своей смерти передал во владение ордена. Теперь юридический статус земель вызывал много вопросов. Граф Литта, посланник ордена, представивший свои верительные грамоты императрице, ничего толком не смог добиться от Екатерины. Однако с восшествием на престол Павла все мгновенно изменилось. Граф Литта не только был почти тотчас по восшествии на престол принят императором, но и оказался приятно удивлен на редкость благожелательным отношением к нему со стороны Павла. Император подписал соглашение с орденом, согласно которому Великое Польское приоратство было трансформировано в Великое Российское приоратство, причем субсидии, выделенные на его содержание, увеличивались в 2,5 раза.

В знак благодарности граф Литта от имени великого магистра поднес императору прошение о принятии ордена под его покровительство. 18 ноября 1797 г. Павел I торжественно принял титул покровителя Мальтийского ордена. Так в России обосновался католический рыцарский орден, и знаки крестоносцев появились на берегах Невы.

Разумеется, все это было возможно только при очень широком видении религиозного вопроса. Многие исследователи сходятся на мысли, что Павел I стремился объединить католическую и православную церковь, преодолеть тысячелетний раскол христианского мира. Сам же Мальтийский орден приобретал в этой связи огромное, вовсе не игрушечное значение.

В своем письме великому магистру от 18 января 1797 г. граф Литта писал о Павле: «Этот монарх полностью предан долгу трона, все без исключения его действия служат государству и народу… Мальтийский орден является для него образцом, как по своим институтам, так и по своему поведению, для него [Павла. – Примеч. авт.] орден является предметом уважения и любви»[46].

Поэтому так серьезно было для Павла все, что связано с орденом. Мальтийский орден – это мечта о возрожденной и облагороженной монархической идее. Это впервые совершенно ясно подчеркнул выдающийся историк павловского царствования Н. Я. Эйдельман: «Идея рыцарства – в основном западного, средневекового (и оттого претензия не только на российское – на вселенское звучание “нового слова”), рыцарства с его исторической репутацией благородства, бескорыстного служения, храбрости… Рыцарство против якобинства (и против екатерининской лжи!), то есть облагороженное неравенство, против “злого равенства”»[47].

Так маленький скалистый остров в Средиземном море, на котором возвышалась могучая крепость госпитальеров и развевался красный флаг с белым мальтийским крестом, стал для императора всея Руси куда большим, чем далекий заброшенный в море клочок земли, – это была воплощенная рыцарская идея.

Нетрудно догадаться, чем в данных обстоятельствах обернулись для России события на далеком острове, когда генерал Бонапарт между делом, по пути в Египет захватил крепость иоаннитов, а заодно и распустил орден! Впрочем, прежде чем говорить о событиях политических, завершим с вопросом об ордене.

Новость пришла в Петербург в июле 1798 г. Уже в августе манифестом, подписанным в Гатчине, Павел дал торжественный обет свято сохранять учреждения ордена и «его привилегии и всеми силами стараться поставить на ту высокую ступень, на которой он некогда находился». Как покровитель ордена Павел I пригласил в Россию гонимых рыцарей. Они осудили поведение магистра Гомпеша, который сдал остров и крепость французам, и 9 ноября 1798 г. собравшиеся на капитул 249 рыцарей избрали 70-м по счету великим магистром ордена госпитальеров российского императора Павла I.

Нечего и говорить, что Павел воспринял это избрание с восторгом. Отныне знаки Мальтийского ордена становятся чуть ли не высшей наградой империи, и даже на государственном гербе России, на груди двуглавого орла появился мальтийский крест.

Хотя в апреле 1799 г. папа римский Пий VI отказался признать это избрание – ведь Павел был православным, никогда не состоял (как член) в ордене и сверх того был женатым человеком, – на внешнюю политику России это уже не могло серьезно повлиять. Ибо сразу по получении известий о захвате Мальты были приняты и другие решения, куда более сказавшиеся на судьбах Европы, чем страсти вокруг титула великого магистра.

Павел немедленно направил эскадру адмирала Ушакова к Константинополю. Русскому флоту поручалось, находясь поблизости от Босфора, послать вперед одно небольшое судно с извещением о том, что русские готовы оказать Османской империи помощь против французов везде, где это потребуется.

К этому времени султан уже знал о высадке Бонапарта в Египте. Неожиданное известие о русской помощи произвело немедленный эффект. Все колебания Селима III по поводу реакции на французское вторжение сразу исчезли. Немедленно был объявлен султанский рескрипт, которым правоверным объявляли о начале войны с Францией, а французский посланник, по старинному обычаю Османской империи, был отведен под стражей в тюрьму – Семибашенный замок.

Русский флот тотчас получил свободный проход через пролив, а в октябре была подписана конвенция, согласно которой турки обязались выделить крупную сумму на содержание эскадры. Наконец, 3 января 1799 г. (23 декабря 1798 г. по старому стилю) был подписан союзный договор между Россией и Турцией. Почти в это же время был подписан союзный договор с Неаполитанским королевством, которое в свою очередь подписало договор с англичанами. 28 декабря 1798 г. был подписан русско-английский договор. Англичане должны были оказать финансовую помощь России для ведения войны. Со своей стороны Российская империя должна была выставить войска для действий в Северной Италии и для вторжения в Голландию. Мальта после взятия ее союзниками должна была быть временно занята русско-англо-неаполитанским гарнизоном до того времени, пока рыцари ордена Святого Иоанна Иерусалимского не смогут вернуться на остров в достаточном количестве для его защиты.

Дольше всего колебалось австрийское правительство, тем более что австрийские уполномоченные в это время продолжали переговоры с французами и имперскими князьями в Раштадте по окончательному мирному урегулированию германских вопросов. Впрочем, сомнения австрийцев помогли рассеять сами французы. Получив известие о том, что против Франции уже сложилась новая коалиция, что русские войска движутся в Германию, что рано или поздно Австрия вступит в эту коалицию, Директория дала приказ о наступлении. 1 марта 1799 г. так называемая Дунайская армия форсировала Рейн у Келя и четырьмя колоннами двинулась навстречу австрийцам. Война началась и вскоре снова запылала по всей Европе.

Интересно, что главным детонатором этого взрыва было решение русского императора. Без его решительных и недвусмысленных односторонних действий неизвестно как повели бы себя Оттоманская империя, Неаполь и Австрия. Разумеется, что причин этого разворота русской политики было предостаточно: стремительное расширение французского влияния в Германии и Италии, перспектива появления французов на Балканах, опасения по поводу попыток восстановления Польши, активная деятельность английской дипломатии и французских эмигрантов при русском дворе и т. д., тем не менее трудно переоценить значение мальтийского эпизода в этом вопросе. Именно занятие Мальты окончательно утвердило Павла в его решении начать войну с республикой. Причем интересно, что императора беспокоил не столько захват французами стратегически выгодного пункта в Средиземноморье, сколько разгром древнейшего рыцарского ордена. Известный американский исследователь очень точно подметил этот факт: «Британцы недооценивали идеологический фактор и считали, что Павел принял титул [великого магистра. – Примеч. авт.], чтобы утвердить русское военное присутствие в Средиземноморье, получив стратегически важную морскую базу… Бонапарт также недооценивал то, чем для Павла была Мальта. Но царь выступал прежде всего в защиту не острова, а ордена, который Бонапарт мало ценил»[48].

Одним из важнейших пунктов в договоре с англичанами было то, что державы коалиции обязались не удерживать за собой острова, которые будут отбиты у французов, а общая цель союза была определена следующим образом: «действенными мерами положить предел успехам французского оружия и распространению правил анархических; принудить Францию войти в прежние границы и тем восстановить в Европе прочный мир и политическое равновесие»[49].

Обратим внимание, что здесь не говорится даже о реставрации монархии во Франции, хотя, конечно, такая реставрация рассматривается как положительная перспектива. Главная же цель союза – крестовый поход во имя справедливости, восстановление прежних границ и законных властей.

На этот раз соотношение сил на фронтах было явно не в пользу французов. Во Франции угас революционный энтузиазм. Бонапарт это точно подметил, вспомним его фразу: «Война, которая еще недавно была национальной и народной… стала войной, безразличной народу, войной лишь правительств». Но французское правительство – Директория – было насквозь коррумпировано, могло дать пример не самопожертвования, а лишь стяжательства и грязных махинаций. Экономика страны, снабжение армии – все было в полном развале. Хаос царил внутри страны, бандиты хозяйничали на дорогах. Такое правительство «могло тиранить, но не могло править». Нетрудно догадаться, что армия в этих условиях не могла быть ни многочисленной, ни хорошо обеспеченной. Повальное дезертирство охватило ее ряды. Если же учесть, что одновременно войска несли потери, нетрудно догадаться, что их численность резко сократилась.

Если в августе 1794 г., по рапорту военного министра Петие, в строю было 732 474 человека, то к августу 1795 г. осталось 484 363 человека, а к концу 1796 г. – 396 016 человек. Реально к началу кампании 1799 г. французы могли выставить для войны с коалицией на всех европейских фронтах всего лишь около 200 тыс. солдат[50]!

Правда, здесь нужно сделать одно очень важное добавление. Если процесс развала и гниения охватил правящую верхушку, в армии наблюдались иные тенденции. В военной среде все больше зрело раздражение действиями властей и даже просто открытая вражда по отношению к правительству. В войсках, несмотря ни на что, продолжали жить остатки республиканских идеалов, но одновременно солдаты и офицеры слишком явственно видели пороки и ущербное бессилие Директории.

Мысль о том, что «отечество коррумпировано», что республика продается с молотка, стала распространяться в армии. На биваках говорили, что аристократы готовятся уничтожить завоевания Революции, что им помогает «аристократия богатства». Солдаты и офицеры, вернувшиеся из краткого отпуска, рассказывали, что в городах властвуют «мюскадены»[51], что золотая молодежь избивает и убивает «патриотов» и особенно тех, кто носит военную форму.

Еще недавно рассматриваемые как «лучшие граждане», герои республики, солдаты и офицеры превратились в отверженных, презираемых нуворишами. «Едва вы покидаете военный лагерь, чтобы отдохнуть на квартирах, или, победив в одном месте, вы направляетесь в другой конец страны, как вместо уважения со стороны граждан вы испытываете только унижение и даже оскорбление, – писал лейтенант французской армии эпохи Директории. – Можно все вытерпеть, но не общественное презрение»[52].

Отныне все более и более солдаты и офицеры республиканской армии стали рассматривать гражданское общество как противостоящую им силу, а армию – как единственную хранительницу республиканских идеалов.

Отношение солдат и офицеров к властям в период Директории ярко проявилось во время событий в Риме сразу после занятия его французами в феврале 1798 г. Младшие офицеры, поддержанные солдатами и рядом старших офицеров, организовали настоящий мятеж. Формальной его причиной была невыплата жалованья и ужасающее материальное положение войск, лишенных всякого правильного снабжения. Однако в петициях, адресованных командованию и одновременно распространяемых среди жителей, говорилось о возмущении простых солдат и офицеров действиями высших чиновников: «В то время как войска нуждаются во всем, расхитители на наших глазах громоздят награбленное, выставляя напоказ возмутительную роскошь; игорные дома и места разврата полны чиновниками военной администрации, скандальное расточительство которых и громкие оргии оскорбляют нужду солдат…»[53]

Одновременно армия отныне рассматривала себя как истинную носительницу чести и республиканских идеалов: «Армия в нашем лице требует, чтобы правосудие совершилось над грабителями, которые бесчестят имя француза; она желает, чтобы были возмещены все разорения, содеянные против правил человечности в домах и церквях, принадлежащих государствам, состоящим в мире с Республикой»[54].

Мятеж с трудом удалось погасить, причем только тогда, когда генерал Массена, считавшийся солдатами и офицерами одним из главных пособников коррумпированных чиновников, покинул армию, передав командование другому генералу.

Впрочем, наряду с недоверием и враждебностью к правительству, отсутствием морального подъема и веры в правоту своего дела, армия с точки зрения чисто профессионально-технической в общем скорее улучшилась. За годы непрерывной войны солдаты и офицеры получили огромный боевой опыт. Дезертировать же было так легко, что, можно сказать, в рядах остались лишь те, кто хотел этого. В результате почти все источники сходятся на том, что французские войска того периода времени, несмотря на истрепанные, разношерстные мундиры, четко маневрировали на учебном плацу и под огнем, храбро сражались в бою.

В общем, несмотря на неспособность и коррумпированность французского правительства, коалиции навряд ли пришлось бы рассчитывать на легкую победу, если бы Бонапарт с 35 тыс. отборных солдат и целой плеядой блестящих генералов не оказался совершенно отрезанным от событий на европейском театре военных действий. Отсутствие этих элитных сил давало союзникам дополнительное преимущество.

К весне 1799 г. они смогли двинуть против республики более 330 тыс. солдат. Разумеется, эти войска были разбросаны на широком фронте от Голландии до Северной Италии, однако на ряде участков у союзников численное превосходство было полуторакратное, даже двукратное.

Еще до начала боевых действий на континенте русский флот совместно с турецким произвел успешную военно-морскую операцию. 1 октября 1798 г. русская эскадра под командованием адмирала Ушакова[55]подошла к Ионическим островам. Русские десанты быстро овладели почти всеми островами. Исключение составил остров Корфу, где французы заперлись в мощной крепости, и небольшой остров Видо, также хорошо укрепленный республиканцами. 29 февраля 1799 г. в ходе ожесточенного штурма русско-турецкий десант захватил остров Видо, а французский гарнизон на Корфу был полностью блокирован, сама крепость осаждена с помощью десантов с кораблей и нескольких тысяч албанцев, которых турки прислали на помощь Ушакову. 2 марта 1799 г. после упорной обороны генерал Шабо, комендант крепости, капитулировал. В плен попали 2930 французских солдат и офицеров. Выбив французов с Ионических островов, русский флот получил базу для дальнейших операций в Средиземном море.

В тот момент, когда решалась судьба Корфу, боевые действия начались и на континенте. Неаполитанский король, которому англичане и австрийцы дали добрый совет поскорее проявить активность, решил разгромить Римскую республику. Неаполитанские войска под командованием австрийского генерала Макка, которому еще суждено будет не раз быть упомянутым на страницах этой книги, двинулись вперед. Малочисленные французские отряды оставили Рим 26 ноября, но уже буквально через несколько дней, усиленные подкреплением, пришедшим с севера, республиканцы перешли в стремительное контрнаступление. Войска Макка были вдребезги разгромлены, и уже через несколько дней французы оказались под стенами Неаполя. Король и королева бежали на Сицилию. Главнокомандующий французской армией генерал Шампинне вступил в Неаполь, и в скором времени королевство было также «революционизировано». В январе 1799 г. здесь была провозглашена так называемая Партенопейская республика.

Как уже отмечалось, армия Журдана форсировала Рейн 1 марта и двинулась вглубь Германии. Несколько дней спустя генерал Массена со своими войсками развернул наступление в Швейцарии. Массена на первых порах добился некоторых успехов и разбил ряд австрийских отрядов, однако 23 марта он был остановлен на сильной позиции у Фельдкирха и после неудачного боя вынужден был отойти. Что же касается Журдана, то его наступление завершилось провалом. Эрцгерцог Карл собрал свои силы и 25 марта нанес французской армии поражение в битве при Штокахе. Через несколько дней французы вынуждены были отойти за Рейн.

В Северной Италии французы также первыми начали наступление, стремясь разгромить австрийцев до подхода русских войск. Со значительным опозданием по отношению к армиям, действовавшим в Швейцарии и Германии, генерал Шерер, командующий французскими войсками на Севере Италии, перешел в наступление против австрийской армии генерала Края. Однако и здесь французское наступление захлебнулось. А через несколько дней, 5 апреля, в сражении при Маньяно австрийцы нанесли Шереру поражение, и он вынужден был отойти за реку Адду, уступив тем самым силам неприятеля значительную территорию.

Таким образом, еще до прибытия русских войск на театр войны в Северной Италии и Швейцарии дела складывались для французов не самым лучшим образом.

С подходом же русских частей и приездом на театр военных действий А. В. Суворова союзники получили решающий перевес в силах.

Впрочем, речь идет не только о численности. Отныне во главе союзных войск стоял человек, обладавший несгибаемой волей, огромной энергией и жаждой победить. На смену педантизму и осторожности пришел порыв и дерзость. «Надо атаковать!!! Холодное оружие – штыки, сабли!» – гласит первая же инструкция Суворова его новым австрийским подчиненным. «Смять и забирать, не теряя мгновения, побеждать все, даже невообразимые препятствия, гнаться по пятам, истреблять до последнего человека. Казаки ловят бегущих и весь их багаж; без отдыху вперед, пользоваться победой! Пастуший час! Атаковать, смести все, что встретится, не дожидаясь остальных… Забавлять и веселить солдата всячески. Никаких сигналов, ни труб, ни барабанов. Говорить вполголоса! Не надо патрулей, берегись рекогносцировок, которые раскрывают намерения. Твердость, предусмотрительность, глазомер, время, смелость, натиск, поменьше деталей и подробностей… Колонны в атаке стремительно атакуют штыками вместе с кавалериею, если нужно, неприятельские аванпосты; головы не ожидают развертывания вправо или влево в линии или средние колонны; кавалерия нужна, чтобы рубить и гнать аванпосты и овладеть артиллериею; …затем она, не увлекаясь далее, возвращается через интервалы на свое место: уже неприятель близок, линия формируется в мгновение ока, без педантизма, скорым шагом; если разорвана – не беда, стрелков не надо, вперед скорым шагом!»[56]

Суворов принял командование союзной армией 15 апреля 1799 г. в Валеджио и тотчас распорядился о начале наступления. Австрийцы и русские под его командованием, форсированными маршами, ринулись вперед. И 26–27 апреля в серии боев на реке Адда нанесли сокрушительное поражение войскам Шерера. 29 апреля Суворов вступил в Милан, а уже 25 мая его войска были в столице Пьемонта – Турине.

Французская армия под командованием генерала Макдональда, находящаяся на юге Италии, вынуждена была оставить все свои завоевания и спешно двигаться на помощь войскам на севере. Однако Суворов стремительно бросился на части Макдональда и в упорнейшей трехдневной битве на реке Треббии 17–19 июня нанес поражение французам, несмотря на все их мужество и на умелое командование молодых талантливых генералов. Генерал Моро, который после поражения Шерера принял командование французскими войсками в Северной Италии, не успел подойти на помощь своему товарищу по оружию. В конечном итоге остатки французских войск вынуждены были отступать в Геную.

На юге, с уходом армии Макдональда, союзники получили возможность без труда установить контроль над южной частью Апеннинского полуострова. Уже незадолго перед уходом основных сил французов южнее Неаполя стали действовать банды религиозных фанатиков, которые убивали всех тех, кто поддерживал республиканцев. Нужно сказать, что, несмотря на благие намерения, методы действия этих повстанцев навряд ли могут вызвать большой восторг. Даже консервативный русский историк Милютин, автор замечательного труда по истории войны 1799 г., при всем своем сочувствии к делу контрреволюции вынужден был написать: «В числе предводителей инсургентов были и такие люди, которые именем своим позорили знамя королевское, люди, достойные быть только атаманами разбойничьих шаек. В Абруццах ратовал некто Пронио, расстриженный аббат, осужденный на галеры за смертоубийство; Гаэтано Маммоне, приводивший в трепет самые окрестности Неаполя, прославился перед всеми прочими неслыханным зверством; современники утверждают, что он находил забаву в мучениях своих жертв и с наслаждением пил из черепа кровь человеческую. Сподвижником его был знаменитый разбойник Микеле Пецца (Michele Pezza), прозванный Фра Диаволо»[57].

С уходом войск Макдональда отдельные отряды контрреволюционеров соединились в целую армию, которую возглавил кардинал Фабрицио Руффо. Это войско в скором времени достигло численности почти 30 тыс. человек и двинулось на Неаполь. Вместе с отрядами Руффо в Неаполь шли и 600 русских моряков под командованием капитана Белле, высадившихся на сушу с кораблей эскадры Ушакова. Если русские моряки в военном отношении придавали сплоченность нестройным толпам Руффо, то контролировать действия своих союзников они никак не могли. 13 июня 1799 г., после того как отряд Белле овладел мостом у входа в Неаполь, в город ворвались обезумевшие от ярости полчища кардинала. С 13 по 15 июня в городе продолжались бои и дикая бойня республиканцев.

Вот что об этом пишет уже упомянутый Милютин: «В продолжение нескольких дней Неаполь представлял страшную картину убийств, пожара и грабежа. Ополченцы кардинала, соединившись с буйным лаццарони, упивались кровью, придумывая казни самые мучительные: душили, жгли, терзали, не разбирая ни правых, ни виноватых. Не было пощады ни женщинам, ни детям, ни старикам. Несчастных раздевали донага, водили по улицам, провожая ругательствами и побоями, издеваясь над страданиями невинных жертв. Никому и нигде не было убежища от зверств кровожадной сволочи. Многие покушались бежать из города, переодетые в женские платья; но редким удавалось спастись. Другие прятались в подземные трубы; но изверги стерегли у выходов и тут беспощадно убивали»[58].

Остатки французских войск и несколько тысяч неаполитанских республиканцев заперлись в нескольких мощных фортах: Кастель-Нуово, Кастель-дель-Ово и Сант-Эльмо. Однако помощи было ждать неоткуда, и после нескольких дней обороны, положившись на слово русского офицера, гарнизоны фортов капитулировали на условии эвакуации их в Геную, занятую еще республиканскими войсками. Однако в этот момент в Неаполь прибыла эскадра адмирала Нельсона и неаполитанская королевская чета. Растоптав условия капитуляции, англичане и роялисты повесили республиканцев на реях кораблей. Более того, не удовольствовавшись этими казнями, скоро суды, учрежденные в Неаполе, приговорили к смерти еще 40 тыс. человек!

Юг Италии, как и большая часть севера, был потерян для республиканцев. В скором времени отряды коалиции вступили также и в Рим. В руках французов оставался только клочок побережья в районе Генуи. Здесь собрались все остатки республиканских войск. Сюда Директория прислала нового командующего. Это был молодой, талантливый и отважный генерал Жубер. Он отличился в Итальянском походе Бонапарта и слыл одним из лучших его помощников. Перед отправлением в Италию он женился на молодой красавице и, выезжая в поход, пообещал своей жене вернуться с победой. Едва прибыв к армии, Жубер, горя нетерпением превзойти подвиги Бонапарта, сконцентрировал войска и сразу двинул их в наступление. Жуберу удалось собрать примерно 35 тыс. солдат. Перед ним было 52 тыс. русских и австрийцев, но молодой полководец не раздумывал. И 15 августа 1799 г. у местечка Нови он принял неравный бой. Едва только загремели первые выстрелы, как он оказался в первых рядах, и пуля тирольского стрелка сразила его, попав в самое сердце. Командование принял Моро. Несмотря на гибель своего полководца и численное превосходство союзников, французы дрались с бешеной отвагой. Но с противоположной стороны было не меньше упорства и ярости. В конечном итоге численное превосходство сыграло свою роль. Французская армия была разгромлена и вынуждена была откатиться в Генуэзскую Ривьеру.

Таким образом, в то время как на Рейне эрцгерцог Карл, несмотря на серьезный численный перевес своих войск, не сумел воспользоваться плодами своих первых успехов, в Италии всего лишь за пять месяцев были разгромлены все французские армии, и коалиция господствовала отныне на всем полуострове. Нужно сказать, что в успехах русско-австрийских войск под командованием Суворова немалую роль сыграл и политический фактор. Разделяя идеи императора Павла в этом вопросе, Суворов вел войну не во имя достижения материальных выгод, а прежде всего войну идеологическую. Главной задачей он видел восстановление попранных тронов и алтарей и борьбу с влиянием идей Великой французской революции. Это можно было сделать только при условии, что союзники будут вести войну бескорыстную, отличную от той кровавой бойни, которую устроили роялисты в Неаполе. Суворов стремился поддерживать в своих войсках строгую дисциплину и привлечь на свою сторону население итальянских государств не диким террором, а наоборот – демонстративным уважением к правам и обычаям местного населения. При въезде в Милан в воскресенье 29 апреля 1799 г., в день, который совпал с праздником Пасхи, русский полководец, подойдя к архиепископу, поцеловав руку священника, сказал: «Я прислан восстановить древний престол папский и привести народ в послушание монарху его. Помогите мне в святом деле».

«Вооружитесь, народы италийские! Стремитесь к соединению под знамена, несомые на брань за Бога и веру, – писал Суворов в обращении к итальянскому народу. – Не обременили ли вас правители Франции безмерными налогами? Не довершают ли они вашего разорения жестокостию военных поборов? Все горести, все бедствия изливаются на вас под именем свободы и равенства, которые повергают семейства в плачевную бедность, похищают у них сынов… Смотрите на героев, от севера для спасения вашего пришедших. Все зримые вами храбрые воины стремятся освободить Италию… Возобновлены будут законы, вера и всеобщее спокойствие, коих вы тщетно желали в томлении под игом трехлетнего рабства. При власти грядущей и служители божьих алтарей примут на себя священный сан свой и обретут возвращенную им собственность»[59].

Но именно этот подход к политическим вопросам Италии вызвал серьезные разногласия в лагере союзников. Общеизвестно, что всякая коалиционная армия трудно управляется. У каждой державы, составляющей коалицию, есть свои политические цели, свои интересы. Поэтому чуть ли не по каждому поводу возникают разногласия, которые приходится решать часто в ожесточенных спорах, а многие из разногласий вообще не находят решения. (Речь идет, конечно, о «настоящей» коалиции, а не о том случае, когда союзники являются таковыми только по названию. Например, малочисленные контингенты итальянских республик, сражавшиеся на стороне французов, были всего лишь войсками вассалов. У них не было своих политических целей, а была лишь одна задача – с большей или меньшей эффективностью служить интересам державы-покровительницы.) Если же учитывать несходство характера русского полководца и австрийских генералов, различия в организации боевой подготовки и привычках русской и австрийской армии, можно предположить, что трений и противоречий избежать было бы очень сложно. Так оно в действительности и произошло.

Как только русско-австрийские войска под командованием Суворова одержали важные победы и вытеснили французов почти со всей территории Италии, сразу встал вопрос о том, что делать дальше. Каким образом использовать военный успех в сфере политической. Для императора России и точно исполняющего его волю полководца сомнений не было – война велась во имя восстановления попранных тронов и алтарей, следовательно, первое, что необходимо было сделать, это вернуть старые, свергнутые французами власти. Все это прежде всего касалось Пьемонта (Сардинского королевства), ведь именно сардинский король Карл Эммануил явился в наибольшей степени «жертвой» французских республиканцев. Он вынужден был отречься от престола и жил вдалеке от своих континентальных владений на острове Сардиния. В соответствии с данными ему инструкциями тотчас по занятию Пьемонта Суворов пригласил свергнутого короля вернуться в свои владения, распорядился о восстановлении прежнего порядка и королевской пьемонтской армии. Сам император Павел направил любезнейшее письмо Карлу Эммануилу. Но император и полководец неожиданно встретили резкую враждебность этим планам со стороны австрийцев.

Австрийцы, которые составляли четыре пятых союзной армии, хозяйничали на территории Пьемонта как в завоеванном вражеском государстве. Австрийским командованием был назначен имперский комиссар граф Кон-чини, который стал распоряжаться всеми доходами страны. Пьемонт был буквально задавлен поборами, так что жители быстро утратили энтузиазм по поводу их «освобождения», причем все доходы направлялись только на одну цель – удовлетворять потребности австрийских войск. Даже пушки из пьемонтских арсеналов были направлены для вооружения австрийских крепостей.

Но это еще не все и не самое главное. Австрийцы потребовали высылки с территории Пьемонта уполномоченного сардинским королем графа Сент-Андре, который пытался восстановить прежние власти. А что касается самого короля, то его просто-напросто не пустили в свои владения. Несмотря на многочисленные письма Суворова и лично императора Павла, австрийское правительство осталось непреклонным: Карлу Эммануилу нечего делать у себя дома! «Пусть король совсем забудет о Пьемонте, – провозгласил после ухода русских войск из Северной Италии начальник штаба австрийской армии генерал Цах, – страна эта завоевана австрийцами, и, следовательно, главнокомандующий австрийский имеет один право распоряжаться в Пьемонте, точно так же, как он распоряжался бы, если б вступил с армией в Прованс или другую область Франции…»[60]

Иначе говоря, выходило, что австрийцы воевали не за освобождение Пьемонта от французов, а за завоевание этой страны! Становилось вообще непонятно, зачем русским сражаться в отдаленных землях. Война имела смысл для Павла и для России только в том случае, если это была война идеологическая, направленная на поддержку консервативных монархических принципов, главной целью которой был как раз не захват новых территорий, а восстановление прежних порядков. И уж тем более, русский император не собирался тратить огромные средства и жизнь своих подданных для того, чтобы завоевывать земли для иностранных держав.

В конечном итоге, не получая никакого ясного ответа на совершенно недвусмысленные требования, Павел I взорвался. Прежде всего он выразил свое возмущение графу Разумовскому, русскому послу в Вене, который настолько обавстриячился, что защищал какие угодно интересы: австрийские, английские, но только не русские. «Имея в виду поступки венского двора в последнее время, – писал император Павел I, – перемену тона его после побед, одержанных фельдмаршалом Суворовым, бесконечные интриги, препятствующие ходу военных действий, наконец, явные стремления к завоеваниям и новым приобретениям, я удивляюсь ослеплению этой державы, которая была уже раз на краю гибели, по-видимому, снова хочет ей подвергнуться… Зачем противиться устроению войск короля сардинского? Хочет ли Австрия одна бороться с врагом, который отнял у нее Милан и Нидерланды, который поколебал и разорил Италию и большую часть Германии, который подступил почти к самым воротам Вены?.. Я многое вижу и молчу. Я заключил союз с державами, которые призвали меня на помощь против нашего врага общего; руководимый честью, я поспешил на защиту человечества; я пожертвовал тысячами людей для общего блага; но, решившись низвергнуть настоящее правительство Франции, я никак не намерен терпеть, чтобы какое-либо другое стало на его место и в свою очередь сделалось ужасом для соседственных государей, присваивая себе владения их»[61].

Отношения между Суворовым и австрийскими полководцами стали столь напряженными, а присутствие русских войск в Северной Италии настолько мешало планам австрийцев, что последние были готовы на все, лишь бы убрать русских из Италии. Так возник план сосредоточения всех русских войск в Швейцарии с последующим наступлением с территории этой страны на Францию. В этот момент на севере Швейцарии появился русский корпус под командованием Римского-Корсакова (около 27 тыс. человек), здесь же сражались формально приписанные к русской армии войска принца Конде. Вместе с русскими полками, действовавшими в Ломбардии и Пьемонте, общее соединение позволило бы сконцентрировать на территории Швейцарии значительные силы, которые вполне могли бы действовать самостоятельно под командованием Суворова.

Разумеется, подобная переброска сил не приводила в восторг старого фельдмаршала, тем не менее воевать совместно с австрийцами он уже больше не мог. Именно поэтому император Павел I и Суворов согласились с довольно экстравагантным планом австрийского командования, в соответствии с которым армия Суворова должна была пересечь Швейцарские Альпы, чтобы соединиться с Римским-Корсаковым в районе Цюриха. При этом находившиеся поблизости от Римского-Корсакова австрийские соединения перебрасывались севернее, чтобы действовать против французов на Рейне. Ясно, что, по мысли Суворова, переброска австрийцев на север могла произойти только с подходом к Римскому-Корсакову русской армии из Италии, так как недалеко от Цюриха французы обладали немалыми силами. Здесь было более 30 тыс. республиканских солдат под командованием одного из способнейших французских генералов Массена. 21 сентября армия Суворова (21 тыс. человек) вступила в горы. Однако соединиться с Римским-Корсаковым ему не удалось. Австрийские войска под личным началом эрцгерцога Карла (36 тыс. человек), не дожидаясь подхода войск из Италии, ушли на средний Рейн, за ними последовали и другие австрийские части.

Римский-Корсаков, таким образом, остался один на один с предприимчивым французским полководцем. Более того, русский генерал не отличался большими стратегическими талантами и разбросал свои и без того слабые силы широким кордоном. 25 сентября 1799 г. Массена перешел в наступление, форсировал реку Лимат и в ожесточенном сражении 25–26 сентября нанес сокрушительное поражение войскам Римского-Корсакова (битва под Цюрихом). Одними только пленными русские потеряли 5200 человек. Французы захватили также 26 пушек, девять знамен и весь обоз. В плен попали три русских генерала.

Суворов узнал о разгроме, когда до Цюриха оставалось уже всего 60 километров. В этой ситуации путь вперед был невозможен. 29 сентября Суворов созвал военный совет. «Корсаков, – начал свою речь полководец, – разбит и прогнан за Рейн! Готце пропал без вести, и корпус его рассеян! Елачич и Линкен ушли! Весь план наш расстроен. Теперь мы среди гор, окружены неприятелем, превосходным в силах. Что предпринять нам? Идти назад – постыдно; никогда еще не отступал я. Идти вперед к Швицу – невозможно: у Массена свыше 60 тыс.; у нас же нет и 20. К тому же мы без провианта, без патронов, без артиллерии… Помощи нам ждать не от кого… Мы на краю гибели… Теперь одна остается надежда… на храбрость и самоотвержение моих войск! Мы русские…»

То, что произошло дальше, описано с пиететом в сотнях русских военно-исторических книгах. И действительно, есть чему восторгаться. Преследуемые со всех сторон, полки Суворова, ведя ожесточенные арьергардные бои, преодолели все невообразимые препятствия и соединились в начале октября с остатками войск Римского-Корсакова и австрийцами. Однако это было слабым утешением и ничего не меняло в стратегических результатах похода. Значительная часть Швейцарии была утрачена для союзников, корпус Римского-Корсакова разбит, а от армии Суворова оставалось лишь 15 тыс. изнуренных солдат.

Практически в это же время закончилось катастрофой еще одно предприятие союзников. В конце августа 1799 г. 33-тысячный русско-английский корпус под командованием герцога Йоркского высадился в Голландии. В составе корпуса было около 11 тыс. русских солдат под командованием генерала Германа. Союзники надеялись на легкую победу, в частности рассчитывая на помощь со стороны голландцев, недовольных республикой. Однако все оказалось совсем не так. Без всякой помощи местного населения англо-русские войска были остановлены франко-батавской[62] армией генерала Брюна. Несмотря на то что силы Брюна были невелики (около 22 тыс.), ему удалось не только задержать союзников, но и блокировать их. В пяти сражениях, которые произошли между войсками герцога Йоркского и республиканцами, русско-английская армия потеряла около 10 тыс. убитыми, ранеными и пленными, причем в сражении под Бергеном республиканцы не только добились успеха, но и взяли в плен самого генерала Германа.

18 октября командующий союзными войсками вынужден был подписать конвенцию с французами, согласно которой английские и русские войска очищали территорию Батавской республики, причем англичане в качестве компенсации за свободный выход из страны обязались возвратить французам всех когда-либо взятых французских пленных. Интересно, что в то время, как английские войска вернулись на родину, русских солдат в Англию не пустили. Британский флот отвез их на острова Джерси и Гернеси, где они среди зимы были брошены фактически без пропитания, без одежды и обуви на произвол судьбы.

Не слишком-то удачно складывались отношения между союзниками и на море. Адмирал Ушаков и Нельсон были явно не созданы для дружбы. Спесь и самоуверенность, с которой английский адмирал обращался с русским союзником, вызвали резкий ответ со стороны Ушакова. В своих письмах Нельсон говорил, что Ушаков «держит себя так высоко, что это невыносимо» и «под вежливой наружностью русского адмирала скрывается медведь». Нельсон был очень обеспокоен утверждением русского присутствия на Средиземноморье и всячески отклонял проекты совместных действий против французского гарнизона на Мальте. Этот остров был нужен ему как база английского флота, и он вовсе не собирался после капитуляции французов (а она рано или поздно должна была произойти, так как французский отряд на Мальте под командованием генерала Вобуа был полностью блокирован английским флотом) отдавать остров каким-то там рыцарям.

Все это вместе не могло не взбесить Павла I, и дело здесь вовсе не в неуравновешенности российского императора. Сущность войны была полностью извращена. Оказалось, что русские солдаты и моряки не жертвовали своими жизнями для того, чтобы восстановить справедливость и монархический строй, а служили орудиями захватнической политики венского двора и алчности английских купцов.

Особенно Павел был поражен событиями в Швейцарии, которые привели русские войска к настоящей катастрофе. 22 октября (11 октября по старому стилю) царь отправил жесткое и недвусмысленное письмо австрийскому императору Францу: «Вашему Величеству уже должны быть известны последствия преждевременного выступления из Швейцарии армии эрцгерцога Карла, которой по всем соображениям следовало там оставаться до соединения фельдмаршала князя Италийского [Суворова. – Примеч. ред.] с генерал-лейтенантом Корсаковым. Видя из сего, что мои войска покинуты на жертву неприятелю тем союзником, на которого я полагался более, чем на всех других, видя что политика его совершенно противоположна моим видам и что спасение Европы принесено в жертву желанию распространить Вашу монархию… я с тою же прямотою, с которою поспешил к Вам на помощь и содействовал успехам Ваших армий, объявляю теперь, что отныне перестаю заботиться о Ваших выгодах и займусь собственными выгодами моими и других союзников. Я прекращаю действовать заодно с Вашим Императорским Величеством…»[63]

Письмо русского монарха было вручено лично императору Францу новым послом в Вене графом Колычевым на специальной аудиенции 5 ноября 1799 г. и произвело эффект разоравшейся бомбы. С трудом оправившись после шока, произведенного чтением послания, австрийский император и его первый министр барон Тугут попытались задобрить русского дипломата комплиментами. Император вообще заявил, что приложит все старания, чтобы найти виновников произошедших «недоразумений», а Тугут вдруг стал восхвалять доблесть русских войск, прося по возможности задержать их возвращение на родину. Одновременно австрийский монарх направил Суворову послание, в котором уговаривал знаменитого полководца отложить по крайней мере возвращение русских войск на родину. Еще более настоятельное письмо получил Суворов от эрцгерцога Карла. Эрцгерцог стремился сыграть на струнах честолюбия русского полководца, говоря, что французы будут теперь хвастаться повсюду, что победили русскую армию, со своей же стороны эрцгерцог клялся в верности и обещал всевозможную поддержку.

Но все было напрасно. Царь категорически запретил слушать какие-либо предложения со стороны австрийцев. 20 (9) ноября он написал Суворову: «Желаю, чтобы Вы продолжали не делать никакого внимания пропозициям [предложениям. – Примеч. ред.] со стороны Цесарцев для содействия наших войск с ихними и продолжали бы приближаться к пределам империи Нашей»[64].

Длинные колонны русских войск через Баварию, Богемию и Моравию потянулись назад на восток. Крестовый поход закончился, для России начиналось возвращение в мир геополитических реалий.