Битва под Острой Брамой - читать онлайн

Глава 1 При равном счете

Наверное, происходящее и не заслуживало того, чтобы называть это позором русского оружия. Все же паркет в зале для фехтования – не бранное поле. Однако, что ни говори, – конфуз.

А ведь маэстро Лафоше, затевая этот ангажемент, всего-навсего хотел заполучить нескольких состоятельных учеников с известными в столице фамилиями. Их рекомендации теперь очень пригодились бы знаменитому учителю фехтования, потерявшему почти все, что у него было. Якобинцы, эти проклятые головорезы, для которых излюбленным оружием была гильотина, а не рапира, стали преследовать Лафоше только за то, что он когда-то давал уроки в королевском доме. Пришлось, бросив недавно открытую собственную школу, бежать сначала в Берлин, а потом сюда, в северный Петербург, ужасно холодный, зато горячо сочувствующий французским роялистам. Здесь нужно было снова взять в руки рапиру и жить частными уроками. Вот Лафоше и явил здешней элите, какой он есть маэстро. Но, кажется, несколько перестарался.

Ладно, если бы по пять быстрых туше получали молодые люди, не так давно начавшие постигать шпажную науку. Но ведь и самые блестящие офицеры гвардейских полков, некоторые из которых слыли едва ли не бретерами, покидали ристалище столь же бесславно.

Деликатный француз своим видом старательно показывал, что у его партнеров нет повода для огорчения, все-таки для него фехтование – ремесло, которым он зарабатывает. Но лишь немногие воспринимали свое безоговорочное поражение как должное – обреченно разводили руками и говорили себе в оправдание: «Искусен, да уж!» Другие не могли скрыть раздражения, пыхтели и рвались отыгрываться, будто в карточной игре: черт возьми, они ведь тоже получают жалование за то, чтобы уметь обращаться с оружием! И фехтмейстеру порой приходилось с недоумением смотреть на своего партнера, получившего очевидный укол и не торопящегося, подняв вверх руку, произнести слово «туше». Именно так предписывалось поступать благородным господам, участвующим в фехтовальном состязании, именуемом ассо. В конце концов туше, конечно, признавалось, однако с таким видом, будто это досадная случайность и сей же час все будет исправлено… Но против Лафоше вышли один за другим уже семь или восемь противников, а наконечник рапиры, утолщенный и от этого напоминающий цветочный бутон, лишь дважды коснулся его колета.

Офицеры российской гвардии, желавшие проверить себя в поединке с маэстро, держали в руке рапиру не в первый раз. Иные из них брали уроки у самого Бальтазара Фишера, хозяина этого зала, любезно предоставленного коллеге для его ангажемента. Они и стойку принимали верную, и, несколько отклонив корпус назад, как учили, делали изящные пассы оружием, демонстрируя даже знание недавно изобретенной восьмой защиты, и пытались выполнять уклонения – вольты… Но все это не мешало фехтмейстеру раз за разом обходить кажущуюся безукоризненной защиту, спокойно, едва ли не издевательски выбирая место, куда бы теперь нанести ему укол. И, уткнувшись в белый колет партнера, его рапира снова и снова выгибалась удочкой, тянущей тяжеленную рыбу, – вуаля!

Царь Петр, построивший этот необычный для России город и заселивший его самыми предприимчивыми людьми, заставил их постигать чужие премудрости, среди которых одной из первых значилась и шпажная наука. Но он же строгостью своей не дал этой науке владения тонким клинком как следует здесь прижиться. Смертная казнь, грозившая не только участнику, но даже свидетелю дуэли, вывела фехтование из разряда полезных практических навыков в категорию изящных искусств, вроде бальных танцев. И, пожалуй, в танцевальном вицмундире офицеры лейб-гвардии чувствовали себя увереннее, чем в фехтовальной маске с рапирой в руке. Свидетельством тому и стал открытый урок маэстро Лафоше, ожививший один из студеных февральских вечеров 1794 года.

Опытным взглядом Лафоше определял, чего можно ожидать от очередного соискателя славы, выходившего против него, уже по тому, как тот выполняет приветствие. Как правило, было ясно, что эти старательные взмахи клинком и удары пяткой в пол – лучшее, что он умеет. А вот этот – посерьезнее, явно ученик Бальтазара. Нужно показать, что уроки у коллеги не напрасны, пропустить туше. Бальтазар Фишер, занимавшийся своим ремеслом здесь уже больше двадцати лет, очень ему помог. Причем совсем не опасаясь конкуренции со стороны маэстро Фоше: в этом городе учеников обоим хватит с избытком. Фишеру довольно того, что он преподает фехтование в кадетском корпусе, а к тому же дает уроки наследнику российского престола цесаревичу Павлу. Он даже книгу для него написал. Хорошо бы и ему, Лафоше, вместо того, чтобы париться в этом плотном колете и протирать плешь на затылке, поднимая и опуская защитную маску[1], в тиши кабинета изложить то, что он постиг в этой замечательной науке…

…Кажется, этот партнер будет интереснее других. Поприветствовал четко, без пренебрежения к обязательному ритуалу, однако с некоторым автоматизмом: мысль занята уже следующим действием. Да и среди публики послышалось оживленное:

«Княжнин!» Очевидно, это имя человека, на которого надеются более, нежели на других. Да-да, Лафоше его заприметил несколько минут назад. Он опоздал, торопливо вошел, как завсегдатай в этом зале. Фоше обратил внимание больше даже не на него, а на его слугу, мальчишку, который очень ловко подхватывал все, что офицер, спешащий в комнату для переодевания, не глядя бросал в его сторону: шляпу, трость, перчатки. Блестящая реакция! Лафоше сделал бы из паренька отличного фехтовальщика. Начинать обучение нужно именно в таком возрасте, когда ум и тело к нему особенно восприимчивы…

А вот лица нового партнера маэстро так и не разглядел, тот уже опустил маску. Что ж, проверим: действие на оружие, атака, перевод… Вуаля! Нет, то же, что и остальные. Правда, туше признал сразу и очень сосредоточенно снова встал в стойку. Мсье Княжнин, это делается так: действие на оружие, атака, перевод… Нет, каков парад-рипост[2], будто в железный капкан угодил! Браво! Этот господин умеет быстро усваивать уроки. Что ж, тем интереснее!

Когда в следующей схватке Княжнин сам провел атаку с действием на оружие и двумя переводами, после которой Фоше опять вынужден был признать туше, публика взорвалась восторженными возгласами и аплодисментами. Кажется, маэстро здесь недолюбливают. Что ж, прочь вальяжность, с этим нужно фехтовать в полную силу.

Лафоше ниже опустился в стойку и стал действовать быстрее. При этом его соперник обнаружил прекрасное чувство дистанции, поспевая реагировать на все резкие перемещения фехтмейстера. Он вел поединок в стиле, характерном для людей с настоящим боевым опытом, лишенном вычурности, но очень жестком, а порой агрессивном. Да, сейчас появляется такое новомодное «практическое» направление в фехтовании, и Лафоше давно старается доказать его последователям, что тех же целей можно добиваться изящно. Маэстро скоро обнаружил, что из восьми существующих защит его противник использует только две – четвертую и шестую. Зато его четвертая и шестая в нужный момент включаются молниеносно – уже несколько весьма резких выпадов француза отпарированы намертво. Впрочем, и Лафоше с атаками русского справляется уверенно. Но что это? Когда маэстро, отступив на два шага, ушел от выпада, и «фехтовальная фраза», казалось бы, на этом завершилась, произошло неожиданное. Княжнин, наклонясь вперед, продолжил атаку, перешел на бег и достал-таки своим клинком соперника. При том, что таким образом были грубо попраны все фехтовальные каноны, приходилось признать – это туше, такое очевидное, что даже больно.

После этого оба фехтовальщика, как по команде, сорвали маски, то ли для того, чтобы вытереть со лба пот, то ли чтобы просто взглянуть друг другу в глаза. У этого русского хорошие, не пустые глаза – ему интересен сам бой, а не завоевание славы. Вообще, располагающее лицо, никакого высокомерия, так свойственного здешней высшей знати. Он к ней явно не относится, но черты лица благородные, тонкие; небольшой шрам на щеке, недавно отпустил бакенбарды, видимо, чтобы его скрыть.

– Прошу прощения, я, кажется, воспользовался тем, что свежее вас, ведь вы фехтуете уже несколько поединков подряд, – сказал Княжнин, обнаружив хорошее знание не только французской школы фехтования, но и французского языка. – Впрочем, и мне пришлось немного пробежать по ступенькам. Торопился из караула, не мог упустить случай скрестить рапиру с самим Лафоше!

Мило. На самом деле Лафоше понравились слова соперника.

– Не стоит извинений, мсье, – любезно ответил француз. – До сих пор мне не пришлось особенно утруждаться. Здесь дело не в моей усталости, а в неожиданности вашей атаки. Если я буду когда-нибудь писать книгу о фехтовании, обязательно упомяну о ней и назову «атака флешью»!

– По-нашему – стрелой… – улыбнулся Княжнин, в самом деле польщенный. – Благодарю вас, стану называть сию авантюру так же.

– Продолжим?

Вместо ответа Княжнин опустил маску.

Фехтмейстеру нужно было исправлять ситуацию: он пропустил уже три туше подряд, а нанес только одно. Поражение не входило в планы маэстро, оно хоть и порадовало бы публику, но, безусловно, повредило бы его репутации.

Теперь Лафоше не рисковал. Но и его соперник защищался очень внимательно. Вообще создавалось впечатление, что он так опасается получить укол, будто на конце учебной рапиры не «бутон», а настоящее острие. Звеня гардами, как бьющимися друг о друга фужерами, рапиры скрещивались, будто вязальные спицы, плетущие какой-то длиннющий чулок. И Лафоше при всей своей осторожности вновь угодил в эту мертвую четвертую защиту своего противника. Парад – рипост! Один – четыре!

Новый взрыв восторга в зале сменился напряженной тишиной. Все ждали развязки.

Фоше вновь приподнял маску и тут же ее опустил. Говорить не о чем, нужно фехтовать. Что ж, он тоже еще умеет извлекать уроки из своих ошибок… А как вам такая атака? Третья защита не так убедительна? Два – четыре. Снова недолгий хрустальный перезвон клинков, и опять маэстро чуть-чуть точнее: три – четыре! А ведь этот мсье Княжнин был прав – поначалу сказывалось то, что он более свеж, теперь, когда устали оба, верх берет мастерство фехтмейстера. Но соперник по-прежнему опасен. Сейчас снова бросится в свою флешь…

Четвертое туше маэстро нанес не по-гроссмейстерски. Увернулся, изловчился, ткнул навстречу. Хоть счет и сравнялся, за такой корявый укол самому было стыдно. Но Лафоше понимал, что еще более стыдно ему будет сейчас, когда соперник нанесет ему последнее, решающее туше. Обычно победный укол в такой ситуации наносит тот, кого догнали. Княжнин застыл в безупречной стойке, собранный и отрешенный от всего. А он, маэстро, даже не знает, что попробовать еще. Меньше всего на свете Лафоше хотел сейчас продолжать этот бой.

Именно в эту секунду появился повод оставить все как есть.

Поводов было даже два, и каждый из них стоил того, чтобы Бальтазар Фишер немедленно остановил поединок. Никто не вспомнил бы теперь, кто из двух посыльных, стоявших у дверей, появился раньше, они будто бежали наперегонки. Княжнин долго не мог понять, что ассо прервалось как раз из-за того, что оба курьера хотели незамедлительно видеть именно его, капитан-поручика егерской команды Преображенского полка Дмитрия Сергеевича Княжнина. Причем тот посыльный, который твердо намеревался выполнить свое поручение первым, был одним из личных адъютантов всемогущего фаворита императрицы Платона Зубова! К чему бы это?

Княжнин опустил рапиру и вопросительно взглянул на Лафоше. Тот развел руками:

– Продолжим наш славный поединок в другой раз. Поздравляю, вы великолепно фехтовали! – француз говорил это вовсе не из вежливости. Он смотрел на человека, по глазам которого больше не было нужды угадывать очередную каверзу, с неподдельным интересом. Ситуация его только подогревала.

Княжнин подошел к посыльным как был, в колете. Только маску и рапиру подхватил расторопный мальчишка-денщик.

– Вам надлежит незамедлительно исполнить сие предписание, – с важностью проговорил порученец графа Зубова, протягивая озадаченному капитану отяжеленный сургучом пакет. При этом из-под епанчи, на которой еще не растаял снег, открылся пышный аксельбант и красный артиллерийский мундир адъютанта, подчеркивающий, что приславший его всесильный фаворит – не только вершитель всех судеб в Российской империи, но еще и генерал-фельдцейхмейстер[3].

Ничего не добавив от себя и не дожидаясь, пока капитан Княжнин хотя бы вскроет пакет, красавчик адъютант покинул фехтовальный зал, потеснив в дверях другого посыльного. Тот позволил себе что-то недовольно буркнуть по-немецки. Этот не очень молодой господин в подбитой дорогим мехом шубе не был военным и субординацией подчеркнуто пренебрегал. Причина такого независимого поведения простого посыльного стала понятной, когда «немец» передал Княжнину маленькую, без конверта, записку, напоминавшую медицинский рецепт. Записка и в самом деле была от медика. И вес этот крохотный листок бумаги имел не меньший, чем тот солидный пакет, который Княжнин уже держал в руке. Значимости придавала ему подпись лейбмедика самой Государыни Императрицы господина Роджерса, уведомлявшего, что он готов принять Княжнина у себя завтра в десятом часу утра.

Княжнин все еще тяжело дышал. Запоздалая струйка пота побежала по щеке, и в ту же секунду смышленый Андрюха подал своему господину полотенце. Княжнин ничего не понимал. Вытерев пот, он вскрыл пакет в надежде хоть что-то прояснить.

В зале вновь зазвенели рапиры, но Княжнин даже не обернулся, чтобы посмотреть, кто из товарищей занял его место против маэстро. Капитан-поручику Княжнину предписывалось отправляться в Варшаву в распоряжение российского посланника и командующего войсками в Польше генерала Игельстрома с тем, чтобы обеспечивать его личную безопасность. Ехать следовало немедленно, разве что не в ночь, а на рассвете. Уже и подорожная была вложена в пакет.

Такая спешка, будто открыт заговор против нашего посланника, и без хорошего фехтовальщика Княжнина в Польше теперь никак не обойтись. Но на самом-то деле причина совсем другая. Все стало ясно.

Нынче, когда Княжнин со своими егерями стоял во внешнем карауле Зимнего дворца, его заметила государыня. На секунду – именно что на секунду – задержала взгляд и даже бросила фразу. Княжнин, стоявший смирно, как истукан, расслышал дословно:

«Какие бравые офицеры у нас во внешнем карауле! Вот этот- просто куколка!»

И все. Ведь обыкновенная шутка! Однако в укутанной в меха свите сделалось какое-то движение, кто-то еще что-то сказал тихонько, уже, конечно, не разобрать. Княжнин, хоть и не смел шелохнуться, ловил на себе любопытствующие взгляды. Государыня, не любившая мороза, уже шла дальше, а бывший при ней в этот несчастный момент встревоженный Платон Зубов все еще смотрел на статного капитана Преображенских егерей, и взгляд фаворита не сулил ничего хорошего.

Стало быть, кто-то шутку государыни всерьез воспринял и решил, что следует «бравого офицера» незамедлительно осмотреть лейб-медику. Для начала. Чтобы, ежели доведется «случай», по части физического здоровья нового фаворита сомнений не было. Но дабы никакого такого «случая» произойти не могло, граф Зубов поспешил, пока более ясного намека от императрицы не сделано, услать приглянувшегося ей преображенца в Варшаву. Спасибо, что не в Тмутаракань какую-нибудь.

Впрочем, Княжнин там уже был. Батюшка его строил крепости на южно-сибирском порубежье империи, направленный туда вместе с другими военными инженерами указом императрицы Елизаветы. Фортификационной работы хватило не на один десяток лет – границы империи тянулись на тысячи верст, при этом то и дело изменяясь. Там, в Сибири, Дмитрий Сергеевич и появился на свет, в этом суровом и всегда неспокойном краю прошли его детство и юность, там четырнадцатилетним мальчишкой, аккурат в год подавления Пугачевского бунта, он поступил на военную службу. И не на бумаге, как было принято у высшей знати, записывавшей своих годовалых чад в лучшие полки, а в самом настоящем эскадроне Колыванских драгун. И служба была самая настоящая, военная, та, на которой в любой день можно сложить голову. Всегда нужно было опасаться набегов джунгарцев, киргизов-кайсаков и прочих кочевников, некогда пополнявших непобедимое войско Чингисхана. Хватало на дорогах и лихих людей из беглых крепостных, искавших волюшки на окраинах империи.

Однажды эти разбойнички, отчаянные и безжалостные, захватили даже полковую казну вместе с артельными солдатскими деньгами. Тогда молодой корнет Княжнин на всю Колывано-Кузнецкую линию прославился тем, что с несколькими драгунами казну отбил. Часть денег злодеи успели передать киргизам за коней, на которых собирались убраться с Алтая еще дальше, так Княжнин отобрал полковые деньги и у киргизов. Только сам он гораздо больше этого своего «подвига» ценил то, что однажды ему удалось у тех же киргизов отбить из неволи двух солдатских жен, а в другой раз освободить беглых мужиков, хоть и «лихих» людей, но своих, православных. Итак, уже с юных лет наш герой сумел проявить в схватках, которых выпало на его долю немало, решительность и отвагу, свойственную настоящему бывалому воину.

– Вот свезло французу! Уж он всяко выворачивался, только вы бы ему боле ни в жизнь не дали себя уколоть! – позволил себе без спросу заговорить с господином денщик Андрюха, когда они вышли на продуваемую студеным ветром набережную Невы. Да, сейчас бы посмаковать только что проведенный бой, прокрутить эту фехтовальную феерию в памяти фразу за фразой… Но новые обстоятельства, вмешавшиеся в его жизнь, все перешибали. Думалось только о них.

С молодости Княжнин привык к караульной службе относиться не как к формальному театральному действу, а очень ответственно, именно как к службе, от которой зависит безопасность его и товарищей. Однако как раз в карауле и не уберегся.

Тут, в Петербурге, оказалось, опасности иные, нежели в лихой Колывани…

Однажды он уже с обычной для себя решимостью пошел навстречу схожей столичной опасности, каковой была любовь, или даже страсть.

Глава 2 Лиза

Свою любовь Княжнин встретил здесь, в Санкт-Петербурге, куда его, уже драгунского поручика, отправили с ежегодным отчетом отдельного Сибирского корпуса Сенату и Военной коллегии. Коллежский советник, принимавший у Княжнина депеши, на свою беду пригласил юношу, утомленного долгим путешествием, к себе ужинать, где Княжнин и познакомился с Лизой, его дочерью. Девушке сразу приглянулся молодой, но уже немало повидавший офицер, в котором чувствовалась некая суровая природная сила. Хотя юность Дмитрия Княжнина прошла в тысячах верст от столиц, в крепостях и казармах, он не был неотесанным провинциалом, от которого веет «солдатчиной». Отец Дмитрия, человек очень образованный, привил сыну любовь к знаниям. Тот приблизительно поровну делил время между «полем» и библиотекой. Уверенный в себе, когда нужно было насмерть драться с разбойниками где-нибудь на постоялом дворе, Княжнин не терялся и среди каменных дворцов. К тому же большой город он видел и прежде, еще ребенком ездил в Москву к одру умирающего деда.

В век, когда супружеские партии составлялись расчетливо, будто в пасьянсе, у них с Лизой все произошло иначе, в каком-то диком порыве. Как будто из далекой вольной Сибири Княжнин привез сюда, в витиеватый Петербург, совсем иные – простые, взятые из природы – представления о том, как нужно жить.

Взаимная симпатия, установившаяся между молодыми людьми с первых минут знакомства, стремительно перерастала в такую же взаимную страсть. Всегдашняя решительность Княжнина привела к тому, что уже на другой день он, как благородный человек, должен был вести Лизу под венец. Таковым было их общее желание. Вот только Лизин батюшка, когда все открылось, пришел в ужас: дочь готова была уехать за любимым в его Тмутаракань, или, как там ее, Колывань, одним словом, туда, откуда по столичным представлениям просто нет возврата!

Хорошо, беде Лизиного батюшки помог его давний покровитель – сенатор, который припомнил, что учился в кадетском корпусе с Сержем Княжниным, ставшим потом военным инженером и куда-то пропавшим. Оказалось, что Лизонькин жених – его сын. Стало быть, он, хоть и из Сибири, не татарин какой-нибудь, а человек благородного происхождения. Вот сенатор и посодействовал, чтобы молодого офицера перевели из Сибирского корпуса в расквартированный в Петербурге Невский пехотный полк. Княжнин, понимая, что в этом переводе состоит важное условие его счастья, решительно поменял синий драгунский мундир на зеленый пехотный.

Новый мундир пришелся ему к лицу не хуже прежнего. И новая служба оказалась вполне по плечу. Ничего специально не предпринимая для того, чтобы выслужиться, Княжнин, тем не менее, быстро зарекомендовал себя одним из лучших офицеров полка и через пять лет почти без содействия Лизонькиного покровителя заслужил перевод в гвардию, где другие офицеры почти сплошь были выпускниками пажеского корпуса. Тогда этим элитным полкам очень потребовались люди, прошедшие суровую боевую школу, такие как Княжнин. Начиналась очередная война с королем Густавом, а основные силы Российской армии уже воевали с Турцией. Поэтому сражаться со шведами в Финляндию были отправлены сводные батальоны всех гвардейских полков.

Княжнин был зачислен в егерскую команду лейб-гвардии Преображенского полка, шефом которого значилась сама Государыня Императрица.

О том, что сама императрица проявила к нему интерес, Княжнин по дороге домой даже не вспоминал. Он думал только о том, какие нужно успеть отдать распоряжения в своей роте до отъезда в Варшаву, который считал делом решенным.

Оказалось, существуют иные варианты. И увидела их – этого Княжнин никогда и представить себе не мог – Лиза!

Княжнин рассказал жене обо всем случившемся прямо с порога, времени на деликатную подготовку не было: дел еще много, а впереди одна только ночь. Сделав изумленные глаза и будто бы сразу даже потеряв дар речи, Лиза, однако, быстро пришла в себя. Еще бы, у такого славного фехтовальщика не может быть жены с медленной реакцией.

– Не спеши уезжать в Варшаву, ступай сначала к доктору, к господину Роджерсу, – сказала она весьма решительно.

Это туше Княжнин пропустил, даже не попытавшись как-то защищаться, он был к такому попросту не готов.

– Зачем, Лизонька? – задал он довольно глупый вопрос.

– Затем, что личный лекарь императрицы должен тебя осмотреть.

– Понимаешь ли ты – зачем?

– Я не должна задаваться этим вопросом. Но я понимаю.

– Понимаешь ли ты, что, явившись в десять часов утра к лейб-медику, я нарушу предписание военной коллегии и – на самом деле – графа Зубова?

– Нет! Час-другой ровным счетом ничего не решают в этом дурацком предписании, зато все могут повернуть в твоей судьбе. В нашей судьбе! Отправиться с рассветом… Когда теперь рассвет в Санкт-Петербурге? Да здесь в феврале вовсе света не видно, от того даже на душе тошно! А вот для нас забрезжил лучик…

Когда Лиза сердилась, а это происходило в последнее время не так уж и редко, искорки в ее глазах превращались в колючки, а пухлые губки становились надутыми. Ее лицо, казалось Дмитрию Сергеевичу, в такие минуты переставало быть даже просто привлекательным. Вообще с годами то чертовски обаятельное озорное выражение, которое он так полюбил с первой их встречи, все реже возникало на ее лице. Зато с рождением сына в Лизе появилась какая-то взрослая томность, за которую Княжнин полюбил свою супругу с новой силой. А теперь он не знал, то ли ему вдумываться в ее неожиданные слова, то ли всматриваться в ее на этот раз отнюдь не томные глаза, пытаясь в них найти ответ – правильно ли он понимает смысл сказанного ею. Занятый этим, Княжнин молчал. Говорить продолжала Лиза:

– Его светлость граф Зубов, конечно, самый влиятельный в государстве сановник, мы перед ним никто. Высоко вознесен! Но кем он вознесен? Слава богу, он пока в России решает не все, есть еще матушка государыня! И ее личный медикус, который и сам выше тебя в табеле на два чина, не по своей прихоти тебе записку прислал. Зубов, каким бы он всесильным ни был, ослушаться воли государыни не посмеет.

– Не могло у государыни быть такой воли, не от чего! – Княжнин начинал раздражаться.

– Пока нам сие не ведомо. После визита к Роджерсу все станет куда как яснее. Лейб-медик всего-навсего засвидетельствует, что ты здоров.

– …И всего-навсего направит к пробир-фрейлине!

Лиза вспыхнула, но вдруг выказала удивительную выдержку, подтвердив:

– Всего-навсего.

Терпения у Княжнина надолго не хватило. Он провел ладонью по лбу, словно снимая с глаз какую-то пелену.

– Лиза, о чем мы с тобой говорим? Достойно ли вовсе обсуждать это?

– А что, по-твоему, достойно, Дмитрий? Жить в этой крохотной квартире рядом с полковой слободой? Тратить последние деньги ради поддержания образа жизни, достойного гвардейского офицера?

– Лиза, ты ведь сама только что обмолвилась – матушка государыня… Ведь ей шестьдесят лет! Ведь я только родился, когда она уже на престол взошла!

– Ну и что? Граф Зубов еще моложе тебя…

– Лиза, о чем ты говоришь? Я ведь тебя люблю!

– И я тебя люблю, мой капитан-поручик! Но и от меня не убудет, как говорит наша Марта, когда ходит к мяснику и приносит от него самую лучшую говядину. А ты просто закроешь глаза и представишь, что это я.

Княжнин в самом деле закрыл глаза. Наверное, лучше всего воображение развито у мужчин, имеющих некрасивых жен. Капитан-поручик Княжнин к таковым не относился.

– Лиза, что ты говоришь… – лишь пробормотал он.

Сочтя это проявлением слабости, Лиза заговорила очень мягко:

Дмитрий, я все понимаю, зная тебя, я представляю, каково тебе. И очень ценю твою любовь. Но ты подумай, какими милостями осыпаны фавориты! Пустые, никчемные люди… Ты же честный, умный, подумай, твое возвышение принесло бы немалую пользу для империи!

В это время в горницу, где разговаривали разгоряченные супруги, опасно покачнувшись на повороте, вбежал трехлетний Кирюша, кудрявый красавчик. Ему бы ментик на плечо – был бы совсем как игрушечный гусар. «Гусар», тем не менее, проявил сдержанность, не бросился отцу на руки, остановился, сделав почтительный поклон.

– Бррранитесь? Еунда, пустое, – поучительно сказал он.

Четкое «р» удавалось ему еще не всегда.

– Марта, почему Кирюша до сих пор не в постели? – сказала Лиза служанке, не угнавшейся за сорванцом.

– Погоди, я должен проститься с сыном, – остановил всех Княжнин.

– Так, стало быть, ты… Значит, ты все решил иначе? – проговорила Лиза со стремительно заполняющей все обозримые годы жизни обидой. Сдерживая слезы, она вышла вон.

Кирюша не обратил на это внимания, он смеялся, потому что появившийся за спиной у батюшки Андрюшка строил малышу забавные рожи. Как всегда, мальчишка-слуга угадал, когда понадобится барину.

– Завтра чуть свет мы уезжаем. Далеко, в Варшаву. Скажи Селифану, чтобы собрал вещи и собирался сам, – распорядился тот и поднял на руки сына.

– Ты уезжаешь, батюшка? – пролепетал тот, перестав смеяться и заставив отца в сентиментальном порыве прижать его к груди.

– Я тоже хочу в Варрршаву! – отчеканил Кирюша, вернувшись на пол, своим раскатистым «р» как бы убеждая отца, что уже готов к любому путешествию.

– Ежели мое пребывание там затянется, ты, конечно, приедешь ко мне. Вместе с матушкой, – сказал Княжнин так, чтобы его слова были слышны не только малышу.

Через четверть часа он уже шагал через февральскую метель в слободу, занимаемую его полком. Невиданное доселе новшество – каменные казармы – для преображенцев еще только собирались строить.

Путь был недолгим. Княжнин снимал квартиру в двухэтажном деревянном доме совсем рядом со слободой, немало при этом экономя – вообще-то гвардейскому офицеру не подобало расхаживать по городу пешком (так же как занимать дешевые места в театре или посещать недорогие ресторации), предписывалось ездить на извозчике.

Как мерзко все получалось. Таким ли должно было стать расставание с Лизой? Вместо нежности, которую следовало подарить друг другу перед долгой разлукой, – упреки, обиды. Что ж, стало быть, Великий пост для капитан-поручика Княжнина начинается на две недели раньше. А если у кого-то из них двоих и есть поводы для обиды, так это у него.

И, слава богу, у него есть другая семья, прощание с которой обойдется без таких вот непереносимых сцен. Оно будет хоть и сдержанным, но по-настоящему братским. Особенно с теми, с кем довелось вместе повоевать в Финляндии. Раньше гвардия была иной – одни только кутежи да интриги. С легкостью возвели на престол немку, низвергнув законного императора, лишь бы не отправляться на войну, не менять своего развеселого образа жизни. Теперь против привычного противника, шведа, гвардейцы проявили отменное мужество и кровь проливали наравне с обычной армейской пехотой. Наград только не удостоились – не случилось в той войне славных побед, а без них пролитая кровь не в счет. Впрочем, Княжнину грех было жаловаться, сразу после подписания мира с королем Густавом он был произведен в капитан-поручики, свой нынешний чин. Оставалась одна ступенька до капитана гвардии, после чего можно было из гвардии уйти сразу командиром армейского полка, к чему Княжнин давно стремился – столичная служба была ему не по душе. Будто чувствовал, чем все может обернуться.

Воспоминания о войне непроизвольно направили мысли Княжнина к сегодняшнему его поединку с Лафоше. При мысли о фехтовани внутри Княжнина сам собой проснулся воин. Который тут же почувствовал опасность: за ним следят.

Да, эти двое определенно шли за ним. Вот как все серьезно, Лизонька, а ты говоришь: «Ступай к Роджерсу». Можно, конечно, сейчас дойти до караула на входе в слободу, и тогда незнакомцы либо отвяжутся, либо вынуждены будут открыться. Можно просто заколоть обоих.

Нет, ни то, ни другое. Княжнин назначен охранять нашего посланника в Польше? Хорош бы он был охранник, ежели бы не знал, как управиться в такой ситуации. Не желают ли эти господа, или те, кто их послал, его проверить?

Княжнин не подал вида, что почувствовал слежку, но в следующую минуту соглядатаи просто перестали его видеть. Слившись в темноте с фонарным столбом (фонарь, как водится, не горел), Княжнин пропустил ускоривших шаг преследователей вперед себя и тут же одному из них отвесил такую оплеуху, что тот вслед за своей шапкой отлетел в сугроб, где долго барахтался, слыша только тяжкий колокольный звон в ушах. Другому в ту же секунду в грудь уткнулось острие шпаги.

– Не стану вас спрашивать, что вам от меня нужно. Полагаю, не кошелек, – спокойно сказал Княжнин, без особого любопытства осматривая ничем не примечательную внешность, судя по всему, обычного полицейского ярыжки. – Вам нет нужды мерзнуть и за мною бегать. Дожидайтесь меня на почтовой станции за Нарвской заставой. Я там буду поутру. Сможете донести, что я, как и предписано, город покинул, ведь вам сие велено проверить? А ежели я вас еще раз за собой увижу – найду прорубь и искупаю. Все, ступайте прочь!

Княжнин вложил шпагу в ножны, но и после этого незадачливый ярыжка не перестал ее побаиваться. Он помог товарищу выбраться из сугроба, и скоро оба скрылись в темноте. Княжнин, почти чеканя шаг, отправился в противоположную сторону – на улицу, отведенную его второму батальону. В некоторых избах там еще в окнах не погас свет.

Глава 3 Уроки польского

Дорога не кажется такой однообразной, скучной и дальней, если в пути найти себе полезное занятие. Барин, Дмитрий Сергеевич, не был бы тем, кем его знают, если бы в холодном возке под скрип полозьев и треньканье бубенцов только дремал да попивал водку для сугреву. Что такого не будет, Андрюха понял, когда еще помогал Селифану собирать в дорогу незамысловатый офицерский багаж, в котором едва ли не главную тяжесть составляли книги. Но книги – это так, только для барина развлечение. А вот старая тетрадка, которую Дмитрий Сергеевич велел далеко не прятать, оказалась весьма пригодной к тому, чтобы и Андрюха по дороге не скучал.

Листки в тетради были исписаны еще детским почерком самого Дмитрия Сергеевича. На них слова стояли, будто фехтовальщики в зале, в две колонны, разделенные черточками – шпагами. Эти слова-супротивники барин стал вспоминать сам, а заодно и Андрюху начал учить польской речи. По их назначению служить в Варшаве разумение тамошнего языка было весьма полезным. Дмитрий Сергеевич сказал, что его батюшка всегда поучал, дескать, лишних знаний не бывает. Так он своему сыну приговаривал, когда тот в юные годы стал учиться у сосланных в Сибирь поляков их языку, да еще записывать новые слова в тетрадку. Вот тетрадка и пригодилась, старший Княжнин будто в воду глядел. Уж куда как умен и знающ Дмитрий Сергеевич, а его батюшка в науках еще больше силен – военный инженер!

Наказу отца о полезности всякого знания барин всегда послушно следовал (а особое пристрастие испытывал он к науке шпажной, хотя старший Княжнин вряд ли почитал фехтование самой важной из наук). Дмитрий Сергеевич позаботился, чтобы и Андрюха учился, сказал, что сапоги чистить любой дурак может, а ему нужен такой слуга, который бы и письмо мог грамотно написать, и в лавке не дал себя обсчитать. Потому Андрюхе давалось время, чтобы тот ходил в полковую школу. Барин даже строго спрашивал, как Андрюха запомнил урок да выполнил ли то, что задано.

Постигать грамоту в школе для солдатских детей Андрюхе сам бог велел. Ведь его отца и в самом деле забрали в рекруты, когда Андрюше Буканову было всего четыре года. А родился Андрюха в Москве в семье дворовых, принадлежавших богатому барину, который, осерчав за какую-то мелкую провинность, отправил своего слугу в солдаты на 25 лет. Еще через четыре года у Андрюхи померла мать, и барин мальчишку продал. Его купил вернувшийся в Москву после долгой сибирской службы старший Княжнин, чтобы подарить сыну по случаю перевода того в гвардию. Может быть, породистому жеребцу Дмитрий Сергеевич радовался бы больше, но его батюшка своей безупречной службой состояния на дорогие подарки не нажил.

Что ж, Дмитрий Сергеевич быстро оценил смышленого мальчишку, даже привязался к нему, смеялся: «А вдруг ты у меня станешь этаким котом в сапогах?» И дал уже научившемуся читать Андрюхе интересную сказку про великана, хитроумного кота и его хозяина. То ли для смеха, то ли просто по доброте барин и на славные сапожки для Андрюхи потратился. Сапоги, правда, были великоваты, но наперед, на вырост в самый раз, Андрюха их очень берег.

Вот и в Варшаву барин Андрюху с собой взял. А ведь все могло сложиться иначе. Перед отъездом Дмитрий Сергеевич с барыней Елизаветой Осиповной как-то очень уж серьезно повздорили. Когда шли сборы, барыня сказала: «Оставь мне Андрюху, Кирюша с ним очень хорошо играет». И тут же, не дождавшись от мужа быстрого согласия, все переиначила: «Впрочем, забирай! Тебе он нужнее, ты ведь надолго уезжаешь, гляди, как бы не навсегда. Будет кому слушать твои нравоучения о том, что подобает и чего не подобает благородному человеку. Я, слава богу, от них теперь буду избавлена!»

Тут Андрюха испугался, что барин, чтобы с Елизаветой Осиповной скорей помириться, скажет ей: «Полно, матушка, конечно, оставляй Андрюху себе, я обойдусь!» Ан нет. Только челюсти сжал, чтобы сдержать обиду. И сказал сухо, будто перед солдатским строем: «Андрюха уже числится в полковом штате моим денщиком. Стало быть, поедет со мной». Андрюхе даже неловко, что из-за него у господ обида друг на друга еще пуще. Ну да ничего, Кирюша прав: пустое. Помирятся.

– Барин, а за что тех поляков государыня сослала в Сибирь? – спросил денщик, когда пауза в их уроке затянулась, потому что Дмитрий Сергеевич надолго задумался, как показалось Андрюхе, о чем-то не очень приятном. Другой бы барин выгнал мальчишку прочь из возка к Селифану на козлы за дерзость побеспокоить господина, когда они размышляют, а Дмитрий Сергеевич просто взял и ответил. Истинно благородный человек уважает любого собеседника.

– За то, что бунтовали против своего короля. Хотели его вовсе низвести с престола, покушались даже.

– Так коли они супротив своего короля бунтовали, отчего же не он их сослал, а наша государыня? Потому что у польского короля своей Сибири нету? – задал Андрюха еще один детский вопрос, вызвавший у Дмитрия Сергеевича улыбку. Между тем ответить было не так уж просто.

– Оттого, что государыня этот бунт и усмирила. Нашими войсками.

– А зачем нашей государыне помогать польскому королю?

– Пусть бы сам попробовал, – не унимался Андрюха.

– Затем, что Станислав Август – наш король, к России привержен. К тому ж бунтовщики, барские конфедераты, не хотели дать в Польше равенства всякой вере – только католикам все права. А государыня наша о православных людях печется в любом государстве. Понял?

– Понял. Польские баре только за католическую веру. Им в Сибирь дорога.

Княжнин рассмеялся такому выводу своего денщика. Но все же решил его поправить. Как-никак, им обоим предстоит жить среди поляков, и не будет ничего дурного, если Андрюха будет иметь представление, какая вокруг них происходит политика.

– Барские конфедераты они зовутся не потому, что баре, а потому, что о своем мятеже, сиречь конфедерации, сговорились в городке Бар, – терпеливо объяснил капитан-поручик. – А люди они, те, кого я знал, вовсе не дурные, некоторые со мной в одном полку служили. Иные там и по сей день служат, хотя государыня по давности дела их простила и дозволила из Сибири вернуться домой. А два года назад они с нами опять воевали, мы их опять побили, и теперь у государыни новые губернии, белорусские.

– Они, стало быть, опять о конфедерации сговорились?

(Очень хорошо Андрюха запоминал новые слова.)

– В этот раз конфедерация была другая, государыня ее поддерживала[4].

– Стало быть, есть хорошие конфедераты, а есть плохие?

– Стало быть, так.

Княжнин почесал в затылке. Кажется, он совсем запутал мальчишку. Верно, потому, что и сам в этой сложной политике не до конца все понимал, хоть и следил за тем, что пишут газеты. Это не очень хорошо для офицера, которому предстоит служба при посольстве. Ничего, сей пробел можно будет быстро устранить по прибытии в Варшаву, поговорив там с более искушенными людьми.

– Давай-ка лучше продолжим польские слова учить, – сказал Княжнин, чтобы закончить не слишком внятную политическую дискуссию.

– А чы не зэхчял бы пан цощ зйешч? – осмелился предложить иной вариант Андрюха, заставив Княжнина снова рассмеяться. Положительно, он верно поступил, взяв денщика с собой.

И в самом деле, перекусить не мешало бы, Андрюха, как всегда, прав. Княжнин ехал к новому месту службы стремительно, будто выдвигался к театру военных действий, где нельзя опоздать к началу сражения. На остановки много времени не тратили, часто обедали на ходу, а уж если останавливались хотя бы ненадолго, Андрюхе этого хватало, чтобы вскипятить небольшой походный самовар (у него были приготовлены сухие щепки). Горячий чай пили уже по дороге, порой обливаясь на ухабах. Дмитрий Сергеевич разворачивал карту, назначал место ночлега, и никогда не допускал, чтобы намеченный на день путь не был проделан.

Так же, как и намеченный «от сих до сих» урок польского. Уроки эти Андрюха заучивал с удовольствием. Некоторые слова казались смешными, например «панчохи» – это, стало быть, чулки; некоторые совсем не отличались от русских, нужно было только исковеркать ударение, например «зИма», «Окно». Для иных слов, чтобы их запомнить, Андрюха придумывал объяснение по-русски: например, опасный – сиречь «небеспечный», стало быть, нельзя быть беспечным, когда опасно. Правда, были слова, вовсе на русские не похожие, их оставалось только заучить. Иначе попробуй догадайся, что если ты хочешь стакан чаю, то тебе нужно попросить «фелижанку хербаты». С каждым усвоенным уроком Андрюха относился к самому себе с все большим почтением, ведь человек, знающий иноземный язык, всегда казался ему чудо каким ученым. К тому же Дмитрий Сергеевич в первую очередь научил вежливым словам: «дженькую», «пшепрошу» (до чего же шепелявый язык!), а умение изъясняться этак галантно, да еще не по-русски, вообще свойственно только благородным господам.

Однако вскоре Андрюха понял, что нос ему задирать рано. Когда позади остались Псков, Курляндия и путешественники из пределов Российской империи въехали в Литву, здесь в корчмах и на постоялых дворах Андрюха услышал ту самую польскую речь, которую они с барином уже несколько дней учили. Только эти корчмари говорили так быстро, да еще сыпали столько слов, которых вовсе не было в тетрадке Дмитрия Сергеевича, что Андрюха почти ничего не понимал. Даже барин иной раз просил собеседника «мувить вольней». Еще труднее было объясниться самому, не прибегая к помощи жестов. Однако евреи-корчмари в этом чужом краю были люди понятливые, практика быстро приносила пользу, и с каждой новой остановкой Андрюха вступал в разговор все увереннее. Он уже умел передать своему господину смысл такого довольно длинного монолога очередного пройдохи-корчмаря:

– Он сказал, что незачем такому важному пану, то есть господину, русскому офицеру, останавливаться у него в корчме с простолюдинами. Можно проехать еще меньше версты и остановиться в усадьбе у здешнего пана, выбрать себе самый наираспрекраснейший «покой» – комнату, стало быть. Пан, дескать, не посмеет отказать и угощение подаст. Говорит, все проезжающие русские офицеры так поступают.

Только Дмитрий Сергеевич по деликатности своей здешнего помещика обременять постоем не стал, остановился в корчме, к немалому удивлению ее хозяина, на всякий случай сделавшего постояльцу немалую «знижку».

Край этот, как объяснил Дмитрий Сергеевич, назывался Жмудь, и был он частью Литвы, которая сама состояла частью Речи Посполитой – так правильнее было называть Польшу.

Край хоть и чужой, но то тут, то там по дороге встречались отряды российских войск, расположившихся здесь на зимние квартиры, то есть основательно. В одном местечке Дмитрий Сергеевич разгневался на гренадерского фельдфебеля, который собрал себе со всей деревни целую гору перин и тюфяков, на которых он «почивал», а хозяевам приходилось спать на соломе чуть ли не вместе со скотиной. Строго отругав унтер-офицера за обиды, который тот зря учиняет местному населению, Дмитрий Сергеевич сказал Андрюхе, а больше, конечно, сам себе: «Ежели так обстоят дела по всей Польше, то мне надо торопиться – нашему посланнику действительно может грозить опасность…»

Только зря Дмитрий Сергеевич так уж сильно торопился и на ходу обливался чаем, едучи уже по самой «коронной» Польше. К его приезду в Варшаву российский посланник барон Осип Андреевич Игельстром был живехонек. И гораздо больше, нежели собственной безопасностью, озабочен был делами сердечными.

Варшава, конечно, знатный город – только и глазей по сторонам, потому как прежде ничего подобного не видел, хоть тоже не из деревни приехал. Москва, которую Андрюха неплохо помнил, что и говорить, – больше. И купола колоколен там золотом горят, но Москва совсем не такая. И славный город Санкт-Петербург совсем не такой – строгий, прямой, роскошный. А здесь каждая улочка куда-то заворачивает и выпрямляется только ненадолго, упершись в такую же роскошь дворца или собора. Они здесь без золоченых куполов, но тоже величественные, каменные, поднимаются стрелами высоко в небо – можно шапку потерять. Дмитрий Сергеевич, побывавший и на востоке – в Сибири, и на севере – в Финляндии, западную границу России пересек впервые и такой старый европейский город, как Варшава, тоже видит в первый раз. Наверное, даже завидует Андрюхе, перебравшемуся на козлы: припал к окошку, затянутому по краям льдом.

Тут, на козлах, Варшава воспринимается лучше еще и на запах. Запах чем ближе к центру, тем аппетитнее, смачнее. Всюду прямо на улице что-то пекут, жарят, а на морозе запахи от этого распространяются особенно вкусные. «Лютый» февраль не дает перебить эти запахи менее приятными, быстро замораживая выбрасываемые в разные укромные места помои. (По-польски помои зовутся вообще противно – «гной».)

А может, оттого чуять все это Андрюхе так приятно, что он – кухаркин сын, и теперь от запаха паленой птицы само собой вспоминается что-то давнее…

Еще и названия улиц под стать запахам – Пекарская, Медовая.

Здесь, на Медовой, остановились у красивого двухэтажного особняка, сплошь украшенного лепниной. Это был дворец епископа Млодзеевского, в котором теперь располагался российский посланник. Более глазеть по сторонам Андрюхе не следовало. Пока барин, с утра нарядившийся в парадный мундир, отправился докладывать посланнику о своем прибытии, Андрюха, как тот кот в сапогах, должен был позаботиться о хозяине – подобрать ему квартиру. Дмитрий Сергеевич позволил ему этим заняться.

Андрюха уже заприметил двухэтажный дом, в котором нужно спросить комнату для барина и чуланчик для него с Селифаном. Расположен он был не на Медовой улице, а на Подвале, по другую сторону от дворца российского посланника, почти прилепился к крепостной стене старого города.

Соскочив с возка, Андрюха с наслаждением потянулся, очень надоело сидеть, будто на бесконечно долгом уроке. Закончено такое дальнее путешествие! Славно! И вот он шагает по улице самой Варшавы, столицы Речи Посполитой, и снег поскрипывает под его начищенными сапогами. Когда булыжники проступят из-под снега, такую обувь нужно будет носить особенно бережно. Это будет уже скоро, приближается весна. Выглянувшее ее предвестником солнышко придает сапогам блеск, подобающий денщику капитан-поручика лейб-гвардии Преображенского полка.

Да и дом он выбрал подобающий – радующий глаз свежей штукатуркой, выкрашенной в желтый цвет. Наверное, недавно построен, еще и тараканы не завелись. И запах у дома хороший, такой несомненно понравится барину. На этот колдовской аромат Андрюха обратил внимание, еще проезжая мимо. Здесь на первом этаже была кофейня, а кофе Дмитрий Сергеевич почитает еще более, чем чай.

К тетушке, варившей кофе, Андрюха и подошел с заранее заученной польской фразой, только обращение «пан» поменял на «пани». Собственно, никакая она не тетушка, а молодая красивая женщина. Пани выслушала Андрюху с улыбкой и ответила ласково:

– Как славно мальчик говорит по-польски! Лучше, чем другие москали, которые уже целый год приходят сюда пить кофе. Так что я уже отлично разумею по-русски. Да, у нас есть свободная комната на втором этаже, можно освободить и вторую. Мы с радостью поселим у себя твоего господина. Видно, твой господин – вельможный пан, если у его слуги такие красивые сапожки! – женщина подмигнула Андрюхе.

– Так и есть, пани.

– Называй меня пани Гражина, – сказала веселая варшавянка и протянула Андрюхе сахарный крендель, формами чем-то напоминавший ее саму.

– Угощайся, мальчик!

– Дзенькую! – не забыл поблагодарить Андрюха, очень довольный, что все так удачно складывается.

– Думаю, о цене мы с твоим господином сговоримся, это не будет слишком дорого.

– Нужно прежде посмотреть комнаты.

– Какой благоразумный мальчик! Сколько же тебе лет?

– Двенадцать, пани.

– О, столько ж моему Збышеку! – пани Гражина кивнула в сторону худого рыжего паренька, вытряхивавшего из чашек кофейную гущу. – Комнаты понравятся твоему пану. Из одной можно увидеть нашего короля, когда он выезжает из своего замка. Но это теперь довольно тусклое зрелище. Настоящего короля Варшавы можно будет увидеть из окон той комнаты, что выходит на дом Млодзеевских. Я говорю про российского посланника Игельштрома. Он каждый день отправляется кататься с графиней Залуской. Вот это действительно королевский выезд! Збышек, ступай, покажи мальчику комнаты!

Пока мальчишки-одногодки по крутым деревянным ступенькам поднимались на второй этаж, Збышек без умолку болтал, вовсе не заботясь о том, чтобы Андрюха, сосредоточенно жующий вкусный крендель, еще и его поспевал понять. Но Андрюха все же разобрал, что комната освободилась совсем недавно, когда генерал Игельстром вывел из Варшавы часть войск, и что были какие-то трудности с оплатой постоя предыдущих квартирантов.

Андрюхе понравились и чистые комнаты, и вид из окна, который станет еще лучше, когда на липах, что растут вдоль мрачноватой крепостной стены, появится свежая зеленая листва.

– Я пойду за вещами, барин заплатит вперед, – сказал он решительно, чтобы никто не сомневался, что сделка заключена.

Когда Збышек догадался предложить: «давай помогу», Андрюхи уже и след простыл. Нужно было принести хотя бы один чемодан, в котором было все, что нужно барину для отдыха в дороге. Остальные вещи потом доставит Селифан, оставшийся дожидаться Дмитрия Сергеевича у посольства.

Торопясь все устроить скорее, так, чтобы ничего не сорвалось, проворный денщик будто в воду глядел. И все равно не успел.

Когда запыхавшийся Андрюха приволок пухлый чемодан в дом и, чтобы перевести дух, поставил его на нижней ступеньке лестницы, ведущей на второй этаж, сверху стал спускаться грузный господин, который, без сомнения, пнул бы чемодан ногой, если бы Андрюха не успел сдвинуть его в сторону. Вслед за бесцеремонным толстяком спускалась пани Гражина. Увидев Андрюху, она обескуражено развела руками:

– Пан Мартин забирает обе комнаты, которые я пообещала твоему господину, – сказала она.

– Как бы не так! – возразил Андрюха, смерив пана Мартина взглядом. Никакой он не господин, такой же лакей, важный только очень. – Вы не смеете занимать комнату моего господина, он, чтоб вы знали, капитан-поручик лейб-гвардии!

– Проч с дороги, дерский малшишка! – с чухонским выговором бросил важный лакей и все же пнул своим ботинком чемодан с вещами Дмитрия Сергеевича.

– Ах ты, чухонь раздутая! Чтоб тебе лопнуть! – обругал его за это Андрюха.

– Вот я тебя! – вскипел чухонец и, схватив со столика кофейную чашку, которую не успел прибрать Збышек, швырнул ее в Андрюху. Тот, не моргнув глазом, ловко увернулся, и чашка за его спиной вдребезги разбилась о стену. По прилипшей к штукатурке кофейной гуще, наверное, можно было предсказать, чем завершится этот конфликт.

Поняв, что будет выглядеть смешным, если попытается гоняться за этим вертким мальчуганом, Мартин поспешил удалиться, пригрозив с порога:

– Ешо рас тебя увижу – поколочу!

– Это же старший лакей самого Игельштрома! – сказала пани Гражина, когда дверь за мажордомом российского послан ника закрылась. – Славно ты его обозвал: «чухонь раздутая»! Но остерегись первое время попадаться ему на глаза…

– Вот еще! – все еще ощущая себя в бою, возразил Андрюха, который на самом деле готов был расплакаться. – Так, стало быть, вы нам не сдадите квартиру? Мы же раньше сговорились.

– Ничего не могу поделать! Сегодня сюда поселится какойто музыкант итальянец. Что может быть важнее, чем увеселение графини Залуссой? Не печалься, мальчик, ни один русский офицер еще не остался в Варшаве без квартиры. Ты очень старался для своего господина. И пусть он приходит сюда бесплатно пить кофе.

Глава 4 Польская кухня

Судьба уже сводила Княжнина с генерал-поручиком Игельстромом, и не так давно. Всего два года назад в Финляндии Игельстром временно командовал русскими сухопутными войсками и успел дать шведам бой у деревни с трудно запоминающимся, но навсегда оставшимся у Княжнина в памяти названием – Пардакоски. В том бою за просто так погибло слишком много преображенцев, товарищей Княжнина, а все потому, что командующий, разделив свои войска на три колонны, не учел сложностей местности, не согласовал их движение, из-за чего колонны появлялись перед неприятелем по одной и по очереди были биты.

После этого Княжнину, конечно, трудно было себя заставить с должным почтением относиться к человеку, которого ему предписано всячески оберегать. Однако, рассудил он, вовсе не обязательно к этому лифляндскому барону относиться как к человеку. Есть звание – посланник Российской империи. Его Княжнин и будет охранять.

С таким настроем Княжнин и отправился прямо с дороги на доклад к своему новому начальнику. Прежде чем войти во дворец с парадного подъезда, он, конечно, обратил внимание на занимавшую едва ли не половину двора роскошную карету, запряженную длинным цугом и готовую к отъезду. Готов был и конвой – дюжина оренбургских казаков в светло-синих кафтанах и шароварах. Этих удальцов Княжнин встречал в Финляндии – с разрешения государыни сотня оренбуржцев всюду состояла при Игельстроме. До назначения в Финляндию, а потом в Варшаву барон долго служил на должности симбирского и уфимского генерал-губернатора.

Княжнин сразу понял, что вряд ли Игельстром сейчас уделит ему много времени – запряженные в карету лошади уже, что называется, бьют копытом.

Княжнина проводили к адъютанту Игельстрома – казачьему подъесаулу, который предложил преображенцу подождать в просторном зале, предварявшем личные апартаменты посланника, который должен был сейчас выйти. Хоть посланник и торопился, он все же задержался в приемной на минуту. Игельстром пребывал в прекрасном расположении духа. Он будто бы даже заметно помолодел с тех пор, когда Княжнин последний раз видел его в Финляндии. Впрочем, вскоре стало понятно, что барон просто очень старается выглядеть моложе своих пятидесяти семи лет. У него были тщательно напудрены не только уложенный волосок к волоску парик, но и нос и щеки. Свежесть его ухоженному, гладко выбритому лицу придавали тонкие ароматы какой-то помады или лосьона, и хрустящая чистота шейного платка, и накрахмаленность белоснежных манжет. «По крайней мере, не погряз в пьянстве, как многие сановники его ранга. Коли потребуется обратиться к его разуму, сие будет возможно», – постарался сделать хороший вывод из увиденного Княжнин.

– Вас дожидаются, ваше превосходительство. Из Санкт-Петербурга, – достаточно своеобразно отрекомендовал Княжнина подъесаул.

– Капитан-поручик лейб-гвардии Преображенского полка Княжнин. Прибыл в распоряжение вашего превосходительства! – щелкнув каблуками, представился Княжнин и с поклоном протянул Игельстрому свое предписание, которое, видя безразличие к бумаге со стороны посланника, принял его адъютант.

– Уже прибыл? Так скоро? – Игельстром вскинул подкрашенные брови. – Я ждал тебя не раньше, чем через неделю. Только нынче пришла о тебе депеша. И ты вслед. Так спешил, чтобы защитить меня от какой-то опасности, о коей мне не ведомо, но ведомо в Петербурге?

– Не могу судить о том, что ведомо в Петербурге. Там никто о сим предмете со мной не говорил, как, впрочем, и о любом ином, – ответил Княжнин, не принимая ироничного тона посланника.

– Тогда не разумею надобности твоего приезда, мои оренбуржцы прекрасно меня охраняют, да и было бы от кого! – весело сказал Игельстром, подмигнув своему подъесаулу. – Но коли уж приехал, спасибо государыне за заботу… Что ж, разве дурно, ежели поляки будут видеть в окружении Российского посланника гвардейского офицера с такой прекрасной выправкой?

– Полагаю, что для лучшего исполнения моей службы при вашем превосходительстве сообразнее мне быть не слишком заметным в вашем окружении.

– Вот как? В утренней депеше ничего не писано про то, что ты искушен в ведении тайных дел. Сказано, что отменно стреляешь и фехтуешь.

– Я вовсе не искушен в ведении «тайных» дел, однако как офицер, знавший опасности, должен уметь предугадать любое обстоятельство, коего вашему превосходительству желательно избежать.

– Поговорим об этом позже. А ведь мы встречались, «офицер, знавший опасности»?

– Имел честь служить под началом вашего превосходительства в Финляндии. В деле при Пардакосках.

– Да, да, – вспомнил Игельстром, нахмурившись. – Ты один из немногих офицеров, уцелевших в колонне Сухтелена. Взял на себя команду значительной ее частью, вывел из огня, сохранив порядок. Прости, не мог представить тебя за это к награде, виктории ведь мы не одержали!

Игельстром сделал несколько шагов к выходу. Высокий, статный, хоть и с округлившимся животом, чего никак не скроешь с помощью пудры. Игривое настроение быстро вернулось к нему.

– Надеюсь, будет повод отметить тебя теперь, коли уж снова поступил под мою команду. Войны нынче нет, но, наслышан, ты и на ином поприще знаешь успехи. Может, и в самом деле тебя здесь лучше никому не показывать, а то ведь, глядишь, все лучшие варшавские красавицы будут твои?

Посмеявшись собственной шутке, Игельстром ушел.

Княжнин оставался в некотором замешательстве по поводу того, что же ему делать дальше, но в приемной уже появился офицер, призванный ответить как раз на этот вопрос.

– Поручик Протазанов, начальник караульной роты при посольстве, – дружелюбно представился он и, не тратя времени на церемонии, протянул Княжнину руку.

– Славная у вас фамилия, военная! – сказал тот, ответив крепким рукопожатием. Между тем поручик, который был лет на семь моложе Княжнина, выглядел не очень воинственно. И представился, использовав не самое военное слово «начальник» вместо «командир», и лицо у него было не суровое. Наоборот – румяное, с пухлыми губами добряка. И выправка не слишком стройная. Зато хорошо скроенный мундир удачно ее подправлял.

– А у вас, верно, очень славные лошади – летели вскачь от самого Петербурга? – сказал поручик.

– Вовсе нет, добирался на почтовых. Просто очень хорошее ускорение получил…

– Стало быть, теперь полагается как следует отдохнуть. Вы простите, я только час назад был предупрежден о вашем приезде. Не беда, все устроим. Но первое знакомство вам нужно сделать немедленно – с посольским казначеем, пока он не отправился играть в карты. Клянется, что на казенные не играет, но бог его знает, останется ли завтра что-нибудь в казне.

От этой беззаботной болтовни поручика исчезло напряжение, сковавшее Княжнина при встрече с Игельстромом. В самом деле, в день приезда нет нужды донимать кого-то собственным служебным рвением. Лучше всего просто следовать за этим легким в общении молодым человеком.

Получив жалование, следовало подумать о квартире. Вещи все еще оставались в обжитом за время пути возке. Андрюха был приучен обо всем докладывать коротко и ясно, и это у него получалось, но в конце теперешнего доклада голос у мальчишки дрогнул от обиды. Андрюха, конечно, надеялся, что его барин теперь задаст этому раздутому Мартину и квартира в доме доброй пани Гражины будет отвоевана, но при этом понимал, что не его это дело – решать, как Дмитрию Сергеевичу в этих обстоятельствах поступить.

Вот и поручик Протазанов подтвердил, что с мажордомом Мартином лучше не связываться. Старший лакей Игельстрома следует за ним еще из Лифляндии, откуда Осип Андреевич (а на самом деле Отто Генрих) родом. Тем более что никакого затруднения с квартирой для господина Княжнина не будет. Он поселится здесь же, во дворце, по соседству с самим Протазановым, и тратить на квартиру деньги из только что полученного Княжниным третного[5] жалования нет нужды – эти комнаты в правом крыле специально отведены посольству.

Даже не взглянув на свою будущую комнату, неприхотливый сибиряк Княжнин сказал, что это его вполне устраивает. Андрюхе и Селифану поручено было обустраиваться на новой квартире, а заодно уничтожить все оставшиеся съестные припасы. По поводу того, где отобедать самому Дмитрию Сергеевичу, Протазанов предложил на выбор два варианта: можно было начать знакомства и сделать визит к кому-нибудь из здешней знати, где держат «открытый стол», а можно было отправиться в ресторацию – Протазанов, конечно, знал места, где отменная кухня. Княжнин, не колеблясь, выбрал второй вариант, причем попросил, чтобы заведение было людное. Все же не следовало забывать и о службе: можно было воспользоваться случаем, чтобы для начала просто присмотреться и послушать, о чем говорят в Варшаве за кружкой пива. К тому же карманы отяжеляла звонкая монета. Получать денежное содержание за границами империи оказалось куда как выгоднее: жалование выдавалось не ассигнациями, а серебром, и половина польскими злотыми – около семи злотых за рубль.

Княжнину показалось, что Протазанов был рад его выбору. Вот и хорошо.

По дороге в шинок Протазанов сразу подтвердил то, что Княжнину показалось по некоторым внешним признакам:

– Видел, с каким лицом вы проводили Игельстрома. Признаюсь, мне этот наш лифляндец тоже малоприятен, да и не только мне. Вот Сиверс был ему не чета, сразу видно – государственный муж, всякий магнат перед ним заискивал. Хотя тоже из голштинцев.

– Ну, теперь, через пятьдесят лет после Петра, – сие не важно. Вот кочевники, среди коих мне довелось послужить, – инородцы, а лифляндец теперь почти все равно что природный русский.

– Не скажите. По мне, и поляк, и литвин – совсем иные люди. Разве что внешне схожи, да и то – до той поры, пока они в свои сарматские кунтуши не нарядятся. А вот вас, Дмитрий Сергеевич, во что ни наряди – видна русская порода. Потомуто мы с вами, едва познакомившись, идем выпить зубровки да поговорить по душам.

– Мне бы хотелось, чтобы вы рассказали о вашей службе при Сиверсе. Ведь вы и тогда состояли при конвое посланника. Чем приходилось заниматься? Мое назначение было столь скоропостижным, что я, признаюсь, пока не совсем ясно представляю, что должен делать.

– С удовольствием. Но только тогда, когда мы сядем за стол. А пока извольте знакомиться с Варшавой: вот здесь, если я верно понял вашего удивительно солидного денщика, вас будут угощать бесплатным кофе. Вот через площадь королевский замок, у ворот польские «коронные» гвардейцы, есть еще литовские. И тех, и других войск и без того было не в пример нашим мало, а теперь по решению сейма (наша с господином Сиверсом заслуга) большую их часть распустят на все четыре стороны, так что здешнее войско сохранится только для вида.

– Замок красивый, сказал бы даже – величественный.

Только обитает в этом здешнем кремле полное ничтожество. Понимаю, что говорить так не дипломатично, но такого же мнения сами поляки: «Король Понятовский – дурень з ласки боской». Но мы с вами свернем вот сюда, улица Пивная – это то, что нам надо, не так ли?

Довольно скоро, немного не дойдя до шумевшей сотнями голосов рыночной площади, офицеры достигли своей цели. Над входом в шинок флюгером, который не вращается, а только покачивается, висела вывеска, ясно обозначавшая назначение заведения для не умеющих читать – силуэт толстяка с огромной пивной кружкой в руке.

Поручика Протазанова в шинке знали, услужливо пригласили за незанятый столик, который пред этим старательно протерли тряпкой. Это было очень кстати, а то Княжнин уж было подумал, не переусердствовал ли он в своем желании посетить заведение попроще. Ничего, тарелки перед ними поставили хоть и обычные глиняные, но чистые, стеклянные лафитники тоже были прозрачны. Поймав взгляд, которым Княжнин проводил улыбчивую девушку, расставившую посуду, Протазанов решительно запротестовал:

– Нет-нет! Любовницу мы вам найдем в здешнем высшем обществе, какую только пожелаете.

– Ах, оставьте. Я женат.

– Да полно вам! Здесь просто неприлично не иметь любовницы, а лучше нескольких. И сам посланник, как вы изволили убедиться, подает нам всем в этом пример. Сиверс и в этом смысле был степеннее.

Выждав минуту, пока поручик сделает заказ, как они договорились, на свое усмотрение, Княжнин предложил:

– Давайте лучше о службе при Сиверсе. Вы обещали.

– Так вот, о службе. Помимо обычного дела – расставить, как водится, караулы, чтобы вид у гренадеров был на зависть полякам, – были у нас и специальные дела. Почитай весь прошлый год, с весны и до осени, мы пребывали в Гродно. Там созван был сейм, который нужно было деликатно повернуть так, чтобы паны сами проголосовали за то, что угодно матушке императрице. Для того Сиверс и был назначен посланником, он, как никто, подобные деликатные дела умел устраивать таким образом, чтобы тот, у кого что-то отберешь, был за это еще и признателен. Он давал полякам «выпустить пар» – вдоволь поговорить. Весьма жестко оборачивал все по-нашему, но при том выказывал полякам сочувствие, будто лучший друг, и те его уважали. А вот Игельстром пар не выпускает.

Тем временем келнерка, в симпатии к которой Протазанов заподозрил Княжнина, принесла зубровку и журек, ароматнейший пар от которого исходил совершенно свободно.

– До смачного! – улыбаясь сказала она, и вдруг действительно появилось непреодолимое желание скорее приступить к этому несомненно смачному чему-то в миске. Однако нарушать принятый порядок действий не следовало, но тут, упреждая движение руки славного фехтовальщика Княжнина, девушка подхватила запотевшую, из ледовни, бутылку, по которой стремительно счастливой слезой скатилась капелька, и ловко наполнила лафитники. Через секунду они уже дзинькнули друг о друга:

– За знакомство!

– Хорошая водка, – оценил Княжнин.

– И похлебку рекомендую. Журек, он вроде наших кислых щей. По мне, так даже лучше, в нем мяса больше, – сказал Протазанов, берясь за ложку.

Действительно, о беседе пришлось на время забыть. Проголодавшийся с дороги Княжнин с удовольствием хлебал горячий, кисловатый, так хорошо следовавший за лафитником водки густой суп с картошкой, колбасой, яйцом, хреном, кусочками бекона и чем-то там еще.

– Так вот, следовало нам добиться, чтобы непутевые поляки, которые в своем краю не могут толком управиться, часть своих земель передали нам, – продолжил через некоторое время свой рассказ Протазанов. – А как же? Ведь государство наше поиздержалось, когда сюда свои немалые войска вводило, дабы неповадно было полякам придумывать всякие конституции и рушить собственный старый порядок, за неизменностью коего государыня обещала присматривать. Так ведь?

В ответ на иронию Протазанова Княжнин пожал плечами.

– Наш посланник, выражая волю государыни, упирал на то, что от этих конституций недалеко и до разврата, который нынче творится во Франции. И ведь польский король, примкнув к Тарговицкой конфедерации, тем самым с сим согласился. А тут перед сеймом вдруг расхрабрился и заговорил, что примкнул к Тарговице только под условием неприкосновенности польских владений и, стало быть, уступать свои области ни нам, ни Пруссии он не согласен. И сейм призывает не соглашаться. А у самого даже денег не было на дорогу из Варшавы в Гродно, мы ему ссудили.

– А государыня действительно оговаривала с королем такое условие? – спросил Княжнин.

– Сие нам не ведомо. И, сказать по правде, для большой политики и не важно, – ответил поручик, наливая. – За ваш приезд в Варшаву!

Господа офицеры выпили. Княжнину не очень нравилось то, что начинал рассказывать Протазанов, как-то хотелось быть подальше от этой «брудной», как говорят поляки, политики. Однако не слишком приятная тема отнюдь не портила этакого благостного состояния, в которое он плавно погрузился после миски журека и двух лафитников зубровки. До чего все же примитивна порода человека, сколь много в нем зависит просто от сытости пуза.

Настроение сделалось созерцательным, и Княжнин, откинувшись на спинку стула, не спеша огляделся по сторонам. Теперь шинок показался ему уютнее, чем в первую минуту. Возможно, это ощущение создавал очаг, горевший здесь же в углу. На длинном вертеле и решетках, над пышущими, будто в кузне, углями жарились, смачно потрескивая пузырьками на румяной корочке, большие куски мяса, гренадерской комплекции куры, свернувшиеся кольцами колбасы. Дым с хрупкими лепестками пепла улетал в железную трубу, венчавшую большущую закопченную воронку, нахлобученную над очагом, но запахи оставались в шинке. Сноровистый повар вовремя переворачивал готовящуюся снедь, не позволяя подгореть хотя бы одному куриному крылышку: когда нужно, снимал с огня и перекладывал на блюдо то, что уже было готово. Наблюдая за этим торжественным процессом, не хотелось вспоминать, что уже через несколько дней начинается Великий пост. А пока, видя, как энергично двигаются щеки у посетителей шинка, не приходилось сомневаться: все, что подарит этот добрый очаг, будет съедено.

Посетителями шинка были люди самые разные: и офицеры польского «коронного» войска, и их солдаты, и зажиточные ремесленники, и шляхтичи, приехавшие в Варшаву по делам, кружка пива стояла даже перед ксендзом. Стулья со спинками, как у Протазанова с Княжниным, были не у каждого, в основном сидели на лавках, пили пенное пиво, за одним из столов играли в карты. Уловить, о чем говорят в шинке, хоть поначалу Княжнин на это нацеливался, было непросто. Все же польская речь, льющаяся таким многоголосым потоком, пока воспринималась как чужая. Легче было заметить косые взгляды, которые бросают на русских офицеров некоторые из поляков. Впрочем, взгляды эти не настолько враждебны, чтобы держать наготове оружие. Можно внимательнее прислушаться к тому, что рассказывает Протазанов.

– После эдаких речей Станислава Августа наше дело стало, конечно, затруднительнее, – продолжал тот. – Однако же справились! Разумеется, денег это стоило казне немалых. И чинов. Нам вот с вами сколько нужно лямку тянуть, чтобы до достойного чина выслужиться? Полагаю, до старости. А депутату сейма довольно было проголосовать, как нужно, – и глядишь, он уже генерал-аншеф российской армии.

Тем временем принесли рульку. Только что снятые с огня части свиного окорока лежали на блюдах аккуратно обрубленными косточками вверх, будто большущие груши с черенками, в окружении капусты – томно-румяной тушеной и янтарной квашеной, целой горы золотистого жареного лука и тертого хрена. Поручик ловко надрезал сверкающую, как медная кираса, шкурку, и дальше она решительно, будто бросаясь в любовный омут, лопнула сама. Обнажились подернутые нежными полупрозрачными пузырьками белесого жира ломти мяса, чередующиеся с сочными клейкими прожилками. Ломти очень легко отделялись друг от друга, сами сползали в капусту.

– Вот эдакий кусок полагался нам, – приговаривал, разделывая рульку, Протазанов, – эдакий – Пруссии, а Австрии – разве что шкурка. Они от обиды тогда и обнадежили короля Понятовского, дескать, помогут против нас, отчего тот и осмелел. Вслед за королем пылкие речи стали говорить даже те из послов сейма, кто давным-давно у нас на содержании состоял. Тем пришлось сей факт напомнить. Против других весьма недурно действовала угроза секвестра имений. Войска наши стояли по всей стране и только ждали команды Сиверса – в чьих владениях им поживиться. Кстати, когда все королевские доходы Сиверс объявил под секвестром, Станислав Август живо присмирел. Однако же были и такие послы, которые все продолжали бузить, дескать, отнимите хоть все – а Отчизну не предам! Тогда мне и еще некоторым приближенным к посланнику офицерам пришлось одеваться в партикулярное платье и присутствовать на заседаниях сейма… Нет, положительно, нельзя есть рульку без пива. Агнешка, принеси две кружки!

Очень быстро Княжнин убедился в том, что его новый товарищ знает толк в здешней кухне. Разве что сочетание напитков получилось не совсем правильным, ну да бог с ним, под такую закуску можно выпить хоть ведро.

– Нарядившись во фраки, мы только ждали знака, и ежели кто на сейме начинал вести речь не к нашей пользе, деликатно выводили прочь, – рассказал Протазанов, украшая ломоть мяса целой шубой из хрена. – Потом мы и сами стали понимать, кого брать под локти. Хотя речи иные говорили красиво. Я вот запомнил, как один такой высказался: нас, дескать, здесь называют якобинами. А какие же мы якобины, ежели низвержения своего короля, как те французские якобины, никак не желаем, наоборот, желаем ему вернуть все, что Польше принадлежало. Мы якобины только от того, что над нами русский посланник – Якоб Сиверс!

Протазанов рассмеялся, запил мясо пивом и продолжил:

– Потом те, о ком доподлинно становилось известно, что будет он выступать против трактата с Россией, просто пропали из Гродно неведомо куда. Вы, Дмитрий Сергеевич, не смотрите такими широкими глазами, будто хрен слишком забористый: никакого смертоубийства мы не учиняли, просто держали этих патриотов в укромном месте, можно сказать, при всем к ним почтении. А после сейма они объявились в Гродно целехоньки, к вящей радости своих сродственников, почитавших их уже в Сибири, если не в мире ином. И король присмирел, а другие поляки в очередь стояли к его превосходительству Сиверсу просить для себя милостей.

– Ох, не по душе мне такая служба, – проговорил Княжнин, заметно помрачнев.

– А по мне так в самый раз. Вы, наверное, почитаете то, что приходилось делать, не слишком благородным. Но я сужу так: все благородно, что в интересах державы, а державе нужны крепкие руки не только на бранном поле, но и в политике…

– Все одно не по нутру, – снова покачал головой Княжнин.

– Да не убивайтесь вы так. Теперь уж дело сделано. Пусть мы и окружили гродненский замок войсками с артиллерией, однако же сейм решение принял сам, и пенять полякам не на кого. А наша служба теперь – сверкать оружием, а более – блистать на балах, дабы поляки не забывали, какая великая держава взяла над ними покровительство.

– И как поляки теперь относятся к своим покровителям? После такого-то унижения?

– А что поляки? Милый народ. Немного высокомерны, зато никто не умеет так, как они, сочетать свинину с капустой. И они будут столь же милы и учтивы, пока сила нашего покровительства кажется им незыблемой. Хотя в душе они нас недолюбливают. И, наверное, даже ненавидят. Впрочем, я не Господь Бог, чтобы разбирать, что у них делается в душе.

– Благодарю вас, поручик. Вы в первый же день помогли мне узнать столько полезного, избавили от нужды потратить на это недели собственного опыта. Я очень рад нашему знакомству.

И господа офицеры еще раз выпили за знакомство.

Княжнин действительно узнал в этот день много интересного. Однако любой устный рассказ запоминается лучше, когда сопровождается живым примером.

Княжнин и его новый товарищ уже были сыты, но уходить от этого теплого очага не хотелось. В это время за столом, где играли в карты, стало шумно – определился победитель. Счастливчик, полный усатый шляхтич лет сорока с бритым затылком и буйным чубом, роготал в голос, посмеиваясь над своими партнерами. То, что это шляхтич, можно было предположить разве что из-за сабли, висевшей у него на боку на такой длинной перевязи, что, когда он сидел, она практически лежала на полу. Двое других игроков – такой же не слишком опрятный шляхтич, только вдвое моложе, и горожанин без сабли, который, напротив, одет был подчеркнуто аккуратно и носил щегольские усы, отсчитывая победителю выигрыш, оправдывались тоже шумно и с шутками – игра шла не по-крупному.

– Они ведь играют в «мушку»? – спросил Княжнин у Протазанова.

– Ежели угодно быстро распорядиться жалованием, мы можем пойти поиграть в другом месте, на зеленом сукне, – предложил тот и икнул, едва успев прикрыть рот рукой.

Может быть, панове офицеры желают поиграть с нами в карты? Впятером в «мушку» играть веселее, чем втроем, – будто угадав желание Княжнина, предложил горожанин приятной наружности и тут же представился сапожным мастером (именно так, а не башмачником) и радным Варшавского магистрата Яном Килинским.

Что ж, если играть в карты с простым сапожником офицеру лейб-гвардии, возможно, было бы против правил, то с членом магистрата – почему бы и нет? Они ведь не в Петербурге. Имен двух других партнеров Княжнин не запомнил, но они действительно представились шляхтичами, а значит, по здешнему укладу, за соблюдением которого так ревностно следит российская царица, в своих правах равны королю.

Переглянувшись, офицеры пересели за стол к играющим.

Княжнин велел принести всем пива. Он ведь намечал на сегодня еще и это – присмотреться к здешним людям. В процессе игры в «мушку» делать это было очень даже удобно. Игра не слишком головоломная, если не сказать дамская, не так давно вошедшая в моду, как почти все, пришедшее из Франции. Договорились играть до тридцати пуаней (проще – взяток), по двадцать грошей за пуань, значит, сильно никак не проиграешься, если только не запишешь себе слишком много штрафов – ремизов. Тут кому чаще выпадает пиковый туз – «мушка», тому и удача. Ею, правда, нужно уметь распорядиться – пикового туза, за который записывается сразу шесть пуаней, могут и перебить козырем.

Княжнин любил карточные игры, в которых выигрыш зависел не только от везения, как в «фараоне», относился к ним как к фехтованию умом. Скоро он поймал себя на том, что присматривается не к тому, какие настроения у его партнеров, а к тому, как они играют. Шляхтичи почти всегда рискуют, пожалуй, за ними нужно присматривать, чтобы не сжульничали; слишком говорливы, по ним легко можно понять, какая у них карта. Тому, который выиграл в прошлый раз, да, его зовут пан Цвирка, опять сильно везет. «Элитный сапожник» играет рассеянно, не ошибается, но просто кладет карту по масти. А Протазанов – хитрец, дважды мог навредить Княжнину, но не сделал этого, зато поляков всегда пытается оставить без взятки.

А ведь к Княжнину тоже присматриваются. Этот самый башмачник. И вопросов задает много, хоть и с самым любезным видом: и когда пан офицер приехал в Варшаву, и один ли, или со своим полком, и где остановился, и где успел научиться так хорошо говорить по-польски, и есть ли у господина офицера пани, которой можно скроить самые модные сапожки… Княжнин в этой беседе узнал гораздо меньше, чем рассказал сам.

Зато успел изучить карточную колоду. Она была уже не новая, даже слегка засаленная, и некоторые карты снаружи слегка повреждены: там царапинка, там пятнышко. После трех-четырех раздач Княжнин уже помнил некоторые. Вот пан Цвирка, которому до победы осталась одна взятка, получил в прикупе бубновую десятку. И вовсе это не мошенничество – запомнить карту по примете, – сие есть рекогносцировка! Пан Цвирка уже взял свою главную взятку козырной трефовой дамой… Какой же молодец Протазанов, что снес своего бубнового короля на пику! Предпоследнюю взятку взял Княжнин и зашел бубновой девяткой. Ни козырной, ни бубновой масти на руках больше не было, кроме той самой бубновой десятки у Цвирки. Взятка доставалось ему, и она была лишней, тридцать первой, а стало быть, по правилам все его тридцать пуаней обнулялись.

– Ах, курва! – завопил шляхтич, вскочив с лавки и не желая класть свою карту на стол. Но ее уже и без того все видели и злорадно смеялись. Еще бы ему не обидно – взять лишнюю взятку какой-то несчастной не козырной десяткой…

– Курва! Москаль махляр: круля бубнового не можно было класть на пику, пика у пана быуа! – крикнул Цвирка, ткнув в сторону Протазанова жирным пальцем, потянулся к сабле и тут же едва не захлебнулся пивом, которое выплеснул ему в лицо Протазанов.

– Как ты смеешь, боров, обвинять российского офицера в мошенничестве? – крикнул он, с такой силой возвращая кружку на стол, что обломилась ручка.

Какая там дуэль – шляхтичи просто сразу выхватили сабли! В ту же секунду Княжнин резко двинул в их сторону стол, прижав обоих к стене. Массивная столешница упиралась в жупаны поляков пониже животов, не давая им сдвинуться с места, – с другого торца стол крепко удерживал ногами и одной рукой Княжнин. Другой рукой он удерживал Протазанова, не позволяя тому вынуть из ножен шпагу.

– Прекратите! Все было по правилам! Поручик, успокойтесь! – властно кричал он, но его не было слышно: пытаясь дотянуться до Протазанова, его карточные партнеры лупили саблями по столу так, что черепки от посуды подлетали вверх вперемешку с половинками карт, и уже невозможно было убедиться, вернув последнюю взятку, в том, что никакой карты пиковой масти Протазанов не придержал.

Пока Княжнину удавалось сохранять худой мир. Но только за этим столом. Зашумели и двинулись со своих мест другие посетители шинка, и это движение не предвещало ничего хорошего для «москалей».

К счастью, отыскался еще один миротворец, неожиданно оказавшийся очень авторитетным. Это был пятый игрок – Ян Килинский.

– Тише, тише, судари! Я следил за игрой и подтверждаю: все было честно! – сказал он, подняв вверх руку, и этого оказалось достаточно, чтобы привлечь внимание всех. – Пан Цвирка погорячился, и пан поручик вспылил. Давайте уберем сабли в ножны и выпьем мировую. Или разойдемся на этом.

Как ни удивительно, но к мастеру модной обуви прислушались: поднявшиеся с лавок опустились на место, а Цвирка со своим товарищем перестали впустую махать саблями, может быть, просто поняли, как смешно они при этом выглядят. Наверное, не даром башмачника Килинского выбрали радным магистрата.

Как только шляхтичи опустили сабли, Княжнин перестал давить их столешницей.

– Спасибо, пан Килинский. Мы с паном поручиком уходим, – сказал он, бросая на стол монету. – Ежели мало, заплатит пан Цвирка. Он мне проиграл.

– Стало вам охоты задирать этого сумасшедшего поляка, – с укором сказал Княжнин Протазанову уже на улице.

– Честное слово, Дмитрий Сергеевич, было бы с кем церемониться! Цвирка – на заднице дырка… – в запале оправдывался поручик.

– Ладно уж. Славно попили пивка! Короля бубнового вы хорошо снесли. Рад, что мы с вами друг друга понимаем. Так что потрудитесь, поручик, завтра поутру мне представить доклад, как вами организована караульная служба в посольстве.

Глава 5 Трудная служба

С утра Княжнин снова был в приемной у Игельстрома. Дожидаясь, когда ему будет позволено войти, он немного поболтал с адъютантом посланника, казачьим хорунжим, об особенностях службы на восточных рубежах империи. О предметах, интересовавших сейчас Княжнина гораздо больше, он не считал возможным говорить в присутствии поляков. Вот уже два десятка лет фактическим королем Речи Посполитой был не Станислав Август, а российский посол. Дожидавшихся аудиенции было так много, будто у державных сановников Речи Посполитой, почти открыто состоящих на содержании у российского правительства, нынче был день выплаты жалования.

Однако они так и остались терпеливо дожидаться дальше, когда Княжнину велели зайти к посланнику.

Тот благоухал так же, как и накануне. К счастью, знакомство с польской кухней Княжнин вчера решительно оборвал и теперь выглядел тоже вполне свежо. Казалось, это было весьма существенно для Игельстрома, который чуть ли не со всех сторон придирчиво осмотрел Преображенского капитан-поручика и, кажется, остался удовлетворенным.

– Вот человек, который один стоит целого корпуса! – проговорил он театрально, вызвав у Княжнина недоумение. Когда Княжнин не знал, что ему ответить, он молчал. Тогда продолжил Игельстром:

– Я ведь просил у графа Зубова прислать мне войск, ибо в любой момент может возникнуть в них потребность, а он прислал мне одного тебя. Нужно ли сие воспринимать как намек на неудовольствие мною со стороны графа, который теперь взялся руководить польскими делами?

– Я не могу об этом судить. Но, полагаю, решение о переводе целого корпуса во власти только государыни. И я, конечно, не стою корпуса или батальона. Чего я стою, вы, ваше превосходительство, решите сами, сделав мне поручения.

– Вот и славно. Теперь и поговорим о первом поручении, оно для тебя готово, – сказал Игельстром, торопясь вернуться за стол. Раздражение из-за подозрений, что Княжнин прислан сюда Платоном Зубовым в насмешку над его просьбами о подкреплениях, в нем быстро сменилось оживленно-приподнятым настроением, в котором Княжнин застал посланника накануне.

– Вот послушай, – сказал Игельстром и начал читать сначала сидя, а потом, все более воодушевляясь, поднявшись и размахивая перед собой листком с четверостишиями:

– Ну, каково? – спросил автор после паузы, которую он, очевидно, отвел на то, чтобы постепенно умолкли «струны Орфея».

– Я не знаток в стихосложении и не могу судить, – честно ответил Княжнин, но, заметив, как снова стремительно меняется настроение посланника, поспешил исправиться: – Впрочем, действительно звучит как музыка.

Полагаешь, графине Залуской приятно будет сие услышать?

– Не имею чести быть знакомым с графиней, но, вне всякого сомнения, любой даме приятно слышать стихи, сочиненные специально для нее.

– Сказано недурно… Вообще речь у тебя правильная, книжная. А с графиней познакомишься нынче же. Отправляйся к ней, конечно, при полном параде, прочти сей стих, только попробуй заранее, а лучше всего заучи на память. А после скажешь, что барон Игельстром приглашает ее на приватный концерт маэстро Чезаре здесь, во дворце, в пятом часу.

– Увольте меня от этого, – сказал Княжнин, еще надеясь на то, что посланник шутит.

Отказываться не смей. Зачитаешь ты, у тебя славно получится. Голос у тебя хорош, эдакий мужественный, слова звучат четко. А я был бы смешон, говоря «ведь я суровый росс» со своим лифляндским выговором.

– Увольте меня, – повторил Княжнин, словно подтверждая, что произнесенные им слова действительно звучат четко.

Капитан-поручик Княжнин, вы направлены в мое распоряжение! Вот и потрудитесь выполнять то, что я вам велю! – потеряв терпение, прокричал Игельстром так громко, что просители, ожидавшие за дверью, наверное, вжались в кресла.

– Однако я не прислан вам в адъютанты. Мне поручена забота о вашей безопасности, ваше превосходительство. Любовные послания – не по моей части, – спокойно, в диссонанс с горячностью посланника ответил Княжнин.

– Так ты премного дерзок, капитан-поручик… Убирайся прочь!

– Как вам будет угодно. Однако я буду стараться выполнять то, что мне предписано, по своему разумению. И еще. Второе четверостишие, там, где про «красивый нос», лучше немного подправить, например, так: «Ее уста и нежные ланиты, и голос, коего милее в свете нет, и дивный взгляд, сердечный и открытый, могу ль я восхвалить, ведь я плохой поэт». Я, разумеется, так не считаю. Но вам о себе так выразиться вполне допустимо. К тому же, тут и «суровый росс» не упоминается.

Ни слова не говоря, Игельстром сел за стол и, обмакнув перо в чернильницу, стал торопливо записывать вариант с рифмой «милее нет – поэт». Княжнин тем временем поклонился и сделал несколько шагов к выходу.

– Погоди, – остановил его Игельстром. – Ты не только дерзок, но и лукав. Говорил, что в стихосложении ничего не смыслишь, а сам вон как складно придумал на ходу.

– Мой отец баловался стихами и преподал мне несколько уроков. Я их уже почти позабыл.

– Ладно, бог с тобой, коли ты такой гордый. Однако же «по своему разумению» действовать я тебе не позволю. Найдется и для тебя дело.

Было неясно, действительно ли посланник смягчился к Княжнину, или просто сдерживает гнев в благодарность за подаренную строфу.

– Я ведь не просто из собственной прихоти просил увеличить мое войско, – продолжил Игельстром снисходительно. – Существует заговор против присутствия России в Польше и Литве. Сие мне доподлинно известно. Заговорщики плетут интриги за границами Речи Посполитой, но есть они и в Варшаве. Так вот, дабы остудить их пыл, дабы неповадно им было даже строить иллюзорные свои планы, задумал я показать мощь нашего войска и на масленицу провести здесь, под Варшавой, маневры. На них будут приглашены король Понятовский, магнаты, министры всех европейских дворов. И обед будет дан прямо в поле, с таким же размахом. Задуман не парад, а именно маневры, нужно будет вдоволь пострелять из пушек. Так вот и озаботься, чтобы выбрать для приглашенных место, где они все будут хорошо видеть, пребывая при сем в полной безопасности. Ежели хоть волос упадет с чьей-то сановной головы – будешь в ответе.

– Нынче же займусь подготовкой. Будет ли уведомлен вашим превосходительством тот из генералов, кто готовит маневры, о данном мне поручении?

– Да, я дам тебе записку генерал-квартирмейстеру Пистору, дабы согласовывался с тобой.

– Еще я прошу подчинить мне роту дворцового караула поручика Протазанова.

Игельстром зыркнул на Княжнина недобро, снова начиная раздражаться, но пока сдержался:

– Ладно, будь по-твоему. Я знаю, Протазанов и без того уже дает тебе отчет.

– Позвольте, еще одно. Будет ли мне дана возможность знакомиться с донесениями наших агентов в Варшаве, хотя бы теми, которые могут помочь предупредить покушения заговорщиков? – продолжал раздражать Игельстрома Княжнин.

– Откуда ты знаешь, что у меня есть шпионы?

– Вы же знаете о существовании заговора. И еще вчера мой денщик отправился в город, чтобы найти портного, и узнал, что в Варшаве еврею очень трудно получить разрешение содержать мастерскую, потому как польские мастера принимают меры против конкуренции. Но некто Абель Хаимович такое разрешение имеет, потому что шпионит в пользу российского посланника.

– Так стало быть, твой денщик уже раскрыл моего агента? Княжнин пожал плечами.

– Полагаю, у вашего превосходительства есть более серьезные агенты.

– Сие мои агенты, и тебе незачем о них знать. Ступай прочь.

Княжнин шел через залы и галереи дворца к своей комнатке в дальнем крыле понурый, как Иванушка из старинной русской сказки, получивший какое-то совершенно невообразимое задание от царя Гороха и чувствующий, что теперь-то ему точно не сносить головы. Именно так ощущал себя Княжнин. Мерзкими были обстоятельства, выдернувшие его из привычной среды, оторвавшие от любимого дела – методично воспитывать из егерей своей роты безукоризненных на параде и непобедимых в бою солдат. И такими же мерзкими оказались обстоятельства, в которые он попал здесь. Его, боевого офицера, хотели превратить в какого-то «адъютанта любви». Еще, небось, и награду, не доставшуюся на войне, можно было выслужить на этом поприще. Для этого, пожалуй, достаточно понравиться графине Залуской.

Мерзость!

Человек, привыкший изо дня в день заниматься понятным полезным делом и вдруг оказавшийся в ситуации, когда неясно, куда себя приложить, сразу делается нервным и неуверенным в себе. Будто почва под ногами перестала быть твердой.

Впрочем, Княжнин не из тех, кто станет долго ходить, «голову повесив», в любой непривычной ситуации. Ведь почва уже однажды качалась у него под ногами: когда его с егерями посадили на галеру для участия в морском сражении, ситуация была еще более необычной. Хоть какое-то внятное дело есть: осмотреть поле для маневров и подготовить для знатных персон безопасный загон. Значит, для начала найти генерала Пистора. Потом маневры маневрами, но и по своему разумению действовать надо. Первое – сделать ясную инструкцию для караульной роты, второе – проехаться вместе с кортежем Игельстрома и приглядеться, где может быть опасно. Вообще, нужно осмотреть город, не только шинки. А первым делом следует переодеться для верховой езды и выбрать в конюшне посольства хорошую лошадь.

У дверей своей комнаты Княжнину даже стало весело – он увидел, как в вестибюле его Андрюха донимает игельстромовского дворецкого Мартина:

– Я вам истинно говорю, господин Мартин, – сокрушался озорник, держась на некотором расстоянии от дворецкого, – вам нужно показаться доктору, потому как у вас отек. У нас у одного приказчика такое было – началось с лица, потом ноги, как ни лечили, все одно помер. Я же вас вчера видел, а нынче лицо вон как отекло, да и пальцы на руках. Плохая болезнь – глядишь, и впрямь лопнете!

– Гадкий малшишка! Я тебе гоффорил, не попадаться мне на гласа! – вознегодовал Мартин и запустил в Андрюху (ого!) серебряным подносом.

Княжнин знал, что это бесполезно – чем в Андрюху ни швыряй, все равно увернется, а захочет, так и поймает снаряд. И на этот раз Мартин понял, что продолжать бомбардировку бессмысленно, так как в руках у его противника появился щит. Андрюха воспользовался им, как античный Тесей в поединке с Медузой горгоной.

– Да вы сами на себя посмотрите, коли мне не верите! – сказал он, выставив зеркальный поднос перед разгневанным лицом мажордома, и тот действительно на пару секунд окаменел, чтобы присмотреться к собственному отражению.

За это время Андрюха, оставив трофейный поднос Мартину, успел открыть своему барину дверь в комнату.

– А ведь и в самом деле, Мартин, какие-то у вас нехорошие мешки под глазами, – с наигранной настороженностью сказал с порога Княжнин, заставив Мартина еще раз посмотреться в поднос, повернув его на свет.

К полудню выглянуло солнце, снег стал подтаивать на черепичных варшавских крышах, набравших от теплой влаги сочный рябиновый цвет. Кажется, варшавское житье Княжнина начина ло налаживаться. Француз на российской службе, Пистор, представившийся даже на российский лад Яковом Матвеевичем, оказался весьма доброжелательным человеком. Он поехал на место предстоящих маневров вместе с Княжниным, расспрашивая его по дороге о петербургских новостях и заодно показывая местные достопримечательности: дворцы, костелы, главные улицы. Никто бы так хорошо не сориентировал Княжнина в незнакомом городе, как опытный квартирмейстер.

Маневры планировалось разыграть неподалеку от красивейшего королевского парка в Лазенках. Княжнин и Пистор быстро определились с диспозицией предстоящего «сражения» (тут пришлось учесть пожелание Игельстрома, непременно желавшего штурмовать высоту) и выбрали безопасное место, где будет устроена галерея для короля и посланников, наподобие тех, с которых некогда взирали на рыцарские ристалища знатные синьоры. Вопрос о том, насколько уместно устраивать такое ристалище именно теперь, офицеры деликатно опустили. Слишком мало знали друг друга, чтобы откровенничать. Обсудили другие детали: где будут дожидаться сани и кареты посланников, не перепугаются ли там пушечной пальбы их лошади, удобно ли оттуда выехать на дорогу в Лазенки, какой взять для строительства галереи лес. Строительство должно было начаться нынче же силами всех инженерных частей, имевшихся в распоряжении генерал-квартирмейстера. До маневров оставалось меньше недели, а возвести предстояло еще и временный павильон, в котором победители будут пировать, а так же соорудить ступеньки на холм, крутизна которого показалась Княжнину довольно опасной.

За ходом работ Княжнин взялся проследить – сыну военного инженера сам бог велел что-то понимать в таких делах. Оставалось разве что перед делом проверить качество напитков. Пошутив и по этому поводу, офицеры вернулись в Варшаву.

У парадного подъезда дворца Млодзеевских Княжнин встретился с Протазановым. Тот приветствовал капитан-поручика как ни в чем не бывало – слава богу, не обиделся за раздражение, которое высказал ему Княжнин после вчерашнего случая в шинке. Просто поинтересовался, откуда Княжнин возвращается. Узнав, порадовался:

– Ну, вот вы и при деле. Знаю, вам от этого будет легче. А скажите, Дмитрий Сергеевич, вы вправду воевали со шведами под началом Игельстрома?

– Какое-то время.

– А были у наших войск победы под его командой?

– Не случилось.

– Понятно теперь, для чего сии маневры. Красотки любят победителей!

– Мне барон назвал другую причину. Не желаете пойти попить кофе в той цукерне за углом, что присмотрел мой денщик?

– Благодарю. Уже приглашен в другое место. Увидимся вечером. Нам, кажется, обещают какого-то сказочного тенора.

– Насколько я знаю, концерт будет приватным.

В пани Гражине, которую Андрюха подсознательно сравнил с подаваемым в ее кофейне крендельком, Княжнин обнаружил еще и изюминку. Изюминка в том и состояла, что аппетитным крендельком у нее выглядели и пухлые губы, и описывающие правильные радиусы брови, и, конечно, фигура, в которой всего было в достатке – и корицы, и сахара – и ничего особенно лишнего. Нет, изюминка была в голосе – низком, с очень приятной хрипотцой. Нет, вовсе не в голосе, а в сообразительности. В женщине ум, если он имеется, – главная изюминка.

– Я разумею, не должна с пана брать гроши за кофе, – с хитрой улыбкой сказала хозяйка заведения, поставив перед Княжниным чашку с ароматным напитком.

– Почему вы так решили? – спросил Княжнин с неподдельным интересом.

– Я знаю всех русских офицеров в этой части Варшавы, которые любят хороший кофе. А вы здесь человек новый, значит, приехали не раньше чем вчера. И еще, вы с вашим отважным денщиком оба называете крендель (пресел) «булечка». Наверное, он учился польскому у вас.

– Вы удивительно проницательны. Но позвольте мне все же заплатить.

«Эх, до чего все же приятная женщина! – подумал Княжнин. – Если покопаться в корнях слов, то Гражина – это так и переводится: красивая женщина. Господи, всего-то прошло после расставания с женой, а уже такие мысли… Но ничего, меньше недели – и начнется пост».

– Нет-нет. Я обещала неустойку, – продолжала очаровывать пани Гражина. – Я сама очень сожалею, что такой приятный пан не поселился в нашем доме. От этих музыкантов столько шума!

– Неужели они заволокли на второй этаж рояль?

– Нет, они просто все время ругаются.

– Маэстро Чезаре бранит своего слугу?

– У них вовсе нет слуги.

– У них? – вскинул брови Княжнин.

Ему пришлось удивиться еще больше, когда легкие на помине новые постояльцы пани Гражины появились в кофейне. Они возвращались с прогулки. Странным было то, что маэстро с итальянским именем Чезаре разговаривал по-французски.

– Всего один стаканчик мне совершенно не помешает! – убеждал один, невысокий и полный, с густыми черными бровями.

– Даже не думай, тебе через два часа петь! – отрезал другой, если чем-то и похожий на маэстро, то не музыки, а фехтования. Он действительно был немного похож на Лафоше, и французский, безусловно, был его родным языком.

– Красное вино комнатной температуры прекрасно смягчает голосовые связки! – поглядывая в сторону столиков, настаивал чернобровый толстячок. Судя по всему, это и был маэстро Чезаре.

– Еще одно слово, тенор, и я сделаю из тебя сопрано! – пригрозил его импресарио, похожий на ландскнехта, и, очаровательно улыбнувшись не понимавшей французского пани Гражине, решительно подтолкнул маэстро к лестнице.

«Черт побери, я не знаю, кто это такие, но они явно не те, за кого себя выдают, – подумал Княжнин, отхлебывая кофе и даже не замечая, что обжигается. – Они французы. Если верно утверждение Игельстрома, что за границей плетется супротив нас заговор, то корни его – во Франции, откуда хотят распространить в Польшу свою революцию. Меньше чем через два часа они будут выступать перед посланником, за безопасность коего я отвечаю. Посланник будет тет-а-тет с госпожой Залуской, без охраны…»

В следующую минуту Княжнин решительно поднялся из-за стола и вслед за подозрительными иностранцами взбежал на второй этаж. У него созрел план. Он представится тем, кто есть на самом деле, – офицер при российском посланнике. А потом скажет, что барон Игельстром, узнав о затруднениях маэстро Чезаре, велел прислать в его распоряжение слугу. И через четверть часа Княжнин приставит к Чезаре Андрюху, который при его сообразительности быстро раскусит, что это за люди, с кем они встречаются, есть ли у них оружие, запомнит их слова, пусть даже не понимая их смысла. Вряд ли эти «музыканты», во всю бранившиеся в кофейне при стечении людей, станут опасаться говорить при русском мальчишке.

С этими мыслями Княжнин постучался в дверь, за которой все еще огрызались друг на друга подозрительные музыканты.

– Бон джорно, могу ли я видеть маэстро Чезаре? – спросил Княжнин с порога, еще пытаясь притвориться, будто принимает этих господ за итальянцев.

Но уже в следующую секунду Княжнин понял, что врать что-то там про любезность Игельстрома попросту не сможет, и его план решительно поменялся. Этот его новый план был настолько прост и очевиден, что тот из иностранцев, который заведомо казался опаснее, поспешил сунуть руку за пазуху. Княжнин угадал, что сейчас в ней появится маленький пистолет. Предприняв то, что маэстро Лафоше назвал «атака флешью», он в одну секунду преодолел расстояние, отделявшее его от противника. Еще секунда ушла на соперничество в силе, после чего пистолетом овладел Княжнин.

– Вот как, господа музыканты, вы вооружены! Кто вы такие? Кто вас подослал, чтобы убить посланника? – гневно потребовал он ответа.

– Мы на самом деле музыканты! – прокричал испуганный тенор, потому как его товарищ ничего ответить не мог, только багровел – Княжнин слишком сильно стиснул воротник сюртука на его шее.

Может быть, еще скажете, что вы на самом деле итальянцы? Что за мистификация? Почему «известнейший Чезаре» выпрашивает у своего слуги разрешения выпить стаканчик вина? И зачем вам оружие? – продолжал удушать своего противника Княжнин, а тот только вертел головой, пытаясь схватить ртом хоть сколько-то воздуха. Понимая это как нежелание сознаваться, Княжнин совершенно убедительно пригрозил:

– Мне поручена охрана посланника, и поэтому сейчас я просто прикончу вас обоих. Чтобы не мучиться подозрениями. Нужно с чего-то начинать службу.

При этом он на самом деле взялся за эфес шпаги. Его пленник, получивший благодаря этому возможность говорить, поспешил выложить все:

– Нет-нет! Мы не хотели убивать посланника! Я действительно не итальянец, а он не маэстро Чезаре, но мы все же музыканты – он поет, а я аккомпанирую…

– Вы подменили настоящего Чезаре, чтобы шпионить в нашем посольстве?

– Нет-нет, я вам все расскажу! Только умоляю вас дать слово чести, что вы не предадите огласке то, что сейчас узнаете, это, клянусь, совершенно не угрожает вашему посланнику!

– Я не даю слово чести таким, как вы. Я просто поступлю по обстоятельствам. Вы уже признались в том, что выдали себя за других людей. Остальное из вас вытянут пыткой, если вы не расскажете сейчас сами.

Содрогнувшись при упоминании о пытке, «аккомпаниатор» торопливо заговорил очень доверительным тоном:

– Настоящего маэстро Чезаре никогда не существовало. Я его придумал и потратил не так уж много денег, чтобы влиятельные люди сделали хорошие отзывы, и о Чезаре распространилась молва. Теперь пятеро вполне сносных теноров под видом маэстро Чезаре дают приватные концерты в богатых домах по всей Европе, избегая мест, где можно попасться на глаза подлинным знатокам вокала. Я зарабатываю неплохие деньги. Платят за имя. Выступление Чезаре стоит дороже любого другого певца, потому что Чезаре в моде. Мы не собирались шпионить, барон Игельстром платит нам хорошие деньги, только поэтому я нарушил свой принцип не соваться в большие города, я решил, что Варшава – не Вена, здесь все проскочит…

Княжнин оттолкнул шарлатана к стене. Действительно, никакой он не кондотьер. Он просто жалок. Обычный авантюрист. Впрочем, не совсем обычный: надо же додуматься, запустить по свету почти полдюжины двойников, чтобы загребать впятеро больше денег!

– Зачем же вам оружие? – спросил Княжнин, обнаружив, что все еще держит за дуло отнятый у жулика пистолет.

– Ну, понимаете, при моем ремесле… Всегда существует угроза быть разоблаченным…

– Надеюсь, это скоро где-нибудь произойдет.

– Так вы не скажете о нас господину Игельстрому?

– Качество пения – не мое дело. Если только от разочарования посланника не хватит удар. Этот Орфей хоть умеет петь?

– О да! Он лучший из всех моих Чезаре. Я его нашел в обычном церковном хоре. Просто талант!

– И при этом пьяница. Ладно, посланник так старался угодить графине Залуской, не хочется его огорчать, – сказал Княжнин, а потом добавил, потрясая трофейным пистолетом: – Только имейте в виду: когда придете во дворец, я вас обыщу. Ежели что – в другой раз пощады не будет. А раз вы на самом деле французы, то завтра утром извольте пожаловать в капуцинский костел, что напротив посольства. Будете принимать присягу на верность сыну вашего казненного короля Людовику семнадцатому. Я буду при сем присутствовать. И вот еще что: скажите мажордому посланника, что эта квартира вас не устраивает, здесь нет инструмента для репетиций.

И, не слушая слов благодарности, звучащих нараспев, будто в опере, Княжнин отправился допивать свой даже не успевший остыть кофе.

Глава 6 Прощеное воскресенье

На следующее утро Княжнин был разбужен истошными воплями, раздававшимися за дверью. По характерному произношению можно было, не боясь ошибиться, заключить, что кричит мажордом Игельстрома Мартин, занимавший одну из соседних комнат:

– О, мой бог! Мне нужен доктор! Я весь опухнуль! Я не могу надевать штаны! Позовите доктора!

Привыкший без раздумий спешить на помощь, когда о ней взывают так громко, Княжнин поторопился выйти в вестибюль.

Истерически голосящий Мартин вприпрыжку двигался по кругу, безуспешно пытаясь натянуть ставшие ему вдруг тесными панталоны. Ливрея тоже висела у него на одном плече – не сошлась. Верный глазомер быстро подсказал Княжнину, что помощь мажордому не нужна, он вовсе не опух. Разумеется, вон и Андрюха – стоит за колонной, наслаждается происходящей перед ним сценой. Еще и издевается, сокрушенно приговаривает, по-старушечьи сложив ладони на груди:

– Сей час лопнет!

С трудом сдерживая смех, Княжнин велел Андрюхе следовать за ним в комнату.

– Так вот зачем ты, хитрец, искал поблизости портного! – дав, наконец, волю эмоциям, сказал Княжнин денщику. – Придумал тайком ушить одежду своему обидчику! Уговорил портного работать ночью?

Андрюха в ответ помотал головой.

– У этого гуся два одинаковых обмундирования. Одно я ушил заранее, а ночью подменил…

– Вот пройдоха! Что теперь делать? Приказать Селифану тебя высечь?

Андрюха встретил последнюю реплику обреченным вздохом, мол, знал, на что шел. По чести говоря, Княжнину вовсе не хотелось устраивать ему экзекуцию. Усмехнувшись, он сказал:

– Однако же господин мажордом теперь будет на тебя весьма обижен. От него поркой не отделаешься.

Андрюха почесал в затылке, а потом махнул рукой, дескать, где наша не пропадала! Княжнин опять усмехнулся.

– Ладно, собирайте с Селифаном вещи, придется, безопасности твоей ради, бежать нам отсюда в ту квартиру, что ты присмотрел. Маэстро Чезаре ее, должно быть, уже освободил. Там и верно хороший вид из окна. И пани Гражина варит славный кофе.

– Изволите умываться? – в ответ на это предложил совершенно счастливый Андрюха, от радости едва не выплеснув воду из кувшина.

Накануне все прошло весьма благопристойно. Мнимый Чезаре пел как настоящий. Авантюрист-аккомпаниатор тоже вполне сносно играл по нотам. Княжнин окончательно убедился, что никакой опасности российскому посольству эти шарлатаны не представляют, разве что его казне. Графиня Залуская была довольна и пением Чезаре, и поэтический опыт Игельстрома, кажется, тоже восприняла благосклонно. Княжнин впервые мельком увидел эту даму и признал, что для барона она действительно хороша.

Княжнин, отселившись из дворца, нисколько об этом не сожалел. К счастью, все дни напролет были заняты подготовкой к маневрам. Наконец однажды утром, когда Княжнин в очередной раз поднялся до рассвета, Андрюха, прежде чем пригласить умываться, с искренним раскаянием сказал:

– Простите меня, барин, Христа ради.

– Что-то еще учудил? Нет, конечно, нынче Прощеное воскресение, стало быть, последний день масленицы, и сегодня же маневры. На которых кто-нибудь непременно покалечится, а то и убьется, так уж водится. Лишь бы не Игельстром и не приглашенные им магнаты с министрами.

Андрюху Княжнин, конечно, простил. И более всего ему захотелось сейчас же сесть и написать письмо Лизе. В тот день, когда они расстались, он все же был недопустимо черств…

Однако с этим порывом придется повременить, хоть слова, которые просятся на бумагу, кажутся самыми верными. Да, возле холма, к которому скоро начнут стягиваться полки, все готово. Но все равно нужно быть там заранее. А потом присоединиться к конвою Игельстрома, стараясь по возможности не попадаться тому на глаза – посланник до сих пор дуется на строптивого капитана, не пожелавшего читать стихи его пассии.

Княжнин скакал через Варшаву один, легко ориентируясь даже в темноте. Уже за городом обогнал целый обоз со съестными припасами – после маневров для штаб-офицеров будет устроен фуршет. Полякам Игельстром решил в очередной раз выказать пренебрежение. Они вместе с иностранными министрами, избавляя Княжнина от лишней заботы, отправятся обедать к польскому королю в Лазенки. Там уже между собой, по замыслу Игельстрома, пускай обзавидуются, обсуждая, до чего хороши российские полки. По такому случаю и этот королевский обед устраивался за счет российской казны, о чем деликатно умалчивалось.

Как уж водится, когда ты собираешься праздновать прощание с зимой, она непременно напоминает о себе. Пошел снег, словно пытаясь подменить вроде бы начинавшийся уже рассвет. На затвердевший до режущего состояния наст опускались тяжелые, как навозные ошметки, снежинки. Самые предприимчивые из них устроились на раскидистых рогах благородного оленя, который гордо прошествовал в двухстах саженях от Княжнина.

«Повезло ему, что сегодня не охота, а маневры, – подумал Дмитрий Сергеевич. – А вот снег теперь очень некстати».

Рассвет все же проглянул сквозь завесу снежинок. А когда появилось солнце, снежинки закружились совсем весело, будто и они за проводы зимы. Войска уже собирались, и генерал-квартирмейстер Пистор указывал им исходные позиции. Пробежав по штыкам и жерлам единорогов, солнце заиграло на вензелях императрицы, украшавших латунные бляхи на гренадерских и мушкетерских касках. Княжнин нынче сам был в таком же, введенном Потемкиным, головном уборе, сменив на него более привычную шляпу – так предписывалось офицеру в боевом походе. Наверное, вертеть головой в потемкинской каске действительно удобнее, чем в широкой шляпе, а поперечный плюмаж и свисающие сзади лопасти, напоминающие бобровые хвосты, при этом защищают голову и шею от сабельного удара. Однако на голове каска сидит не очень удобно, а если попытаться натянуть ее потуже, то она, как седло на корове, как-то плющится, отчего сразу теряется парадный вид.

Сегодня, конечно, все предпринято в угоду красоте. Белые, черные, желтые, красные плюмажи на касках отличают в строю роты друг от друга: мушкетеры и гренадеры в белых епанчах, егеря – в зеленых шинелях; портупеи у всех тщательно выбелены, надраенные пряжки на них сверкают, едва их коснется самый слабый солнечный лучик. А больше всего блеска от расчехлившего свои медные трубы оркестра. Так заиграли, что даже снегопад унялся.

Под музыку приглашенные заняли приготовленную для них галерею. Там безопасно. Перепуганная лошадь, даже целый табун, промчится, если что, под поднятым на три аршина помостом. Орудия, хоть и холостыми зарядами (десять раз проверено), будут палить в другую сторону. Вокруг галереи были расставлены надежные караулы. С королем Станиславом Августом было заранее оговорено, чтобы тот не привлекал для этого свою гвардию – мало ли, какой-нибудь патриот из союзных офицеров нечаянно пальнет в российского посланника? Одним словом, как и хотел Игельстром, те, кому не следует сомневаться в могуществе российского покровительства над Польшей, увидят представление, как в театре.

А вот верхом на белом коне и сам посланник, заодно командующий всеми этими войсками. Надменно, свысока, как покровитель Игельстром приветствует польского короля. Несчастный король, как всегда, грустен, и это невозможно скрыть за расточаемыми им направо и налево галантными улыбками.

Княжнин чувствовал непроизвольное сострадание к этому человеку, хотя после того, что узнал про него за эти дни, казалось бы, должен был испытывать одно презрение. Сначала он был с теми, кто принимал новую конституцию для Речи Посполитой, чтобы бестолковую шляхетскую вольницу заменить отлаженным государственным устройством. Клялся, поди, на верность этой Конституции, ронял счастливую слезу. А потом, когда не желавшие перемен паны объявили Тарговицкую конфедерацию и призвали на помощь российские дивизии, слабое войско Речи Посполитой все же пыталось сопротивляться, защищало его, своего короля. А тот, испугавшись, примкнул к Тарговице. Предал свою армию, чтобы остаться на троне. Каково было его офицерам? Самые благородные и щепетильные ушли в отставку. Пожалуй, на их месте так же поступил бы и Княжнин. А на месте короля – пошел бы сражаться, погиб в бою… Но это, наверное, слишком просто. Княжнин не хотел бы оказаться на месте короля. Может ли король просто поступить по совести? Или его непременный удел – вместе со своим народом до дна испить чашу позора?

Все же сегодня, в Прощеное воскресение, Княжнину было жалко этого слабого человека, который, возможно, мог бы быть славным добрым королем в какой-нибудь другой стране, где все хорошо устроено.

Ладно, беды короля Понятовского – это его беды, у Княжнина своя беда, хоть и не такая вселенская: оберегать этого ливонского барона. Он уже пристроился к его свите, затерявшись среди адъютантов и родственников – в Варшаве при Игельстро ме служили его племянник и зять. Генерал проезжал вдоль строя, приветствуя войска. Им придется еще постоять – графиня Залуская немного опаздывает.

Наконец прекрасная дама подарила своему рыцарю улыбку, и тот, воодушевленный, с видом грозного бога войны, подал сигнал начинать. После первого пушечного залпа пехота двинулась к холму, из-за которого вдруг выскочили контратаковать несколько эскадронов Ахтырского легкоконного полка. Мушкетерские батальоны построились в карею, укрыв Игельстрома внутри построения. Покружив какое-то время вокруг ведущего беглую пальбу пехотного строя, конница схлынула, и Игельстром продолжил атаку. С холма оглушительными залпами стреляли пушки, заставляя морщиться и затыкать уши наблюдателей на галерее.

Противник на холме, конечно, был обречен. Где ж ему было устоять, когда Игельстром сам повел в решительную атаку батальон Киевского гренадерского полка? Молодцы гренадеры грянули «ура!», и артиллеристы начали цеплять пушки на передки, чтобы ретироваться. Однако победа пехоте Игельстрома давалась не так уж легко – на холм, склоны которого после свежего снегопада стали предательски скользкими, предстояло еще вскарабкаться. На новое «ура» дыхания в груди уже не хватало, подниматься вверх было тяжело. Игельстрому и его свите пришлось спешиться, в запале поднимались все выше. Помогать генералу, подталкивая его сзади, конечно, не решались, но у предусмотрительного генерал-квартирмейстера Пистора под рукой оказалась команда саперов, успевавших где-то подсыпать перед командующим песка, где-то на крутяках вырубить в снегу подобие ступеней.

Хорошо координированному Княжнину подъем давался легко. Держась поначалу позади свиты Игельстрома, он через какое-то время немного опередил генерала и в эту секунду почувствовал опасность. Да, он почувствовал ее сам, потому что когда сверху закричали «Берегись!», Княжнин уже знал – что-то идет не так, и сейчас нужно будет действовать самым решительным образом.

Глядя себе под ноги, поднимающиеся в гору слишком поздно заметили, что сверху, с артиллерийской позиции, громыхая подкованными железом колесами и набирая скорость, прямо на Игельстрома катилась тяжелая двенадцатифунтовая пушка. Ее лафет скользил по утоптанному солдатскими сапогами снегу и почти не замедлял движение орудия, а когда он подпрыгивал на кочках, будто хвост нервничающей кошки, пушка разгонялась еще быстрее. Гренадеры шарахались от упущенной по недосмотру артиллеристов (это они кричали сверху «берегись!») взбесившейся пушки, двоим самым нерасторопным ее колеса уже переломали ноги, и теперь ничто не стояло на пути десятка пудов железа к тому, кого должен был оберегать Княжнин.

Он успел отчетливо представить, как орудийное дуло бьет Игельстрому прямо в недоуменное лицо, превращая его в месиво, замешанное на пудре, пушечной копоти и крови.

Решение пришло мгновенно, как реакция на выпад противника в поединке.

Выхватив алебарду из рук у оказавшегося рядом унтер-офицера, Княжнин рванул наперерез стремительно приближающемуся орудию и вставил древко между сливающимися в сплошной круг спицами ближнего к себе колеса. Он сумел удержать в руках рванувшуюся вслед за пушкой алебарду, но его ноги оторвались от земли, а древко с хрустом переломилось вместе с одной из спиц. Через мгновение Княжнин, превратившийся в срываемый с древка флаг, должен был упасть в снег, а пушка – продолжить свой убийственный путь, но фехтовальщику этого мгновения хватило, чтобы еще раз сунуть в захромавшее колесо обломок алебарды, а потом, ломая ногти, вцепиться в него руками с решимостью превратиться, если потребуется, в «мертвый» тормоз. И колесо все же пошло юзом, пушка повернула со своего пути и перевернулась, ее лафет при этом описал полукруг и вышиб мозги не успевшему отскочить в сторону унтер-офицеру. Тому самому, алебардой которого воспользовался Княжнин.

Игельстром, как ни в чем не бывало, со шпагой в руке проследовал дальше, к вершине холма, где на коленях стоял и плакал оплошавший артиллерийский ездовой, которому теперь наверняка судьба была пройти сквозь строй. «Он все же не из робкого десятка», – подумал о генерале Княжнин, пытаясь подняться с земли.

– Вы целы, капитан-поручик? – спросил поспешивший ему на помощь казачий хорунжий – адъютант Игельстрома.

– Кажется, цел, – убедился Княжнин, которому пришлось для этого осторожно пошевелить руками и ногами, – только перчатки пришли в негодность. И епанча. А вот сержанта жаль…

– Вот спасибо тебе, Дмитрий Сергеевич, спаситель наш! А я просто обомлел, такое увидемши! Давайте дальше поспешать, глядите, как его превосходительство нынче ретив…

– Да-да, вдруг там что-то еще вниз поедет, – согласился Княжнин и, прихрамывая поспешил за Игельстромом. Через минуту он смешался с его окружением, никто даже запомнить толком не успел героя эпизода, вызвавшего некоторое оживление на галерее для наблюдателей.

На вершине победителей ждала награда: позади оставленных артиллеристами позиций был разбит большой шатер со столом, ломившимся от закусок и дорогих вин. Сюда были приглашены генералы, полковники, офицеры свиты, некоторые иностранные министры. В других палатках были накрыты столы и для простых обер-офицеров. Нижние чины, накричавшиеся «ура» в ответ на благодарность от командующего, должны были получить свою винную порцию, вернувшись на квартиры.

Княжнин в шатер не пошел. Хоть снаружи и несли караул гренадеры из роты Протазанова, после случившегося он уже не мог позволить себе расслабиться, непроизвольно ждал новой опасности. К тому же, когда перед глазами стоит несчастный сержант с разбитой головой, нет настроения пировать. Хотелось только, чтобы все поскорее закончилось. Вернуться на квартиру, сесть за стол, попросить кофе и написать Лизе те слова, которые давно вертятся в голове.

Но едва прозвучал в шатре первый «виват!» и зазвенела посуда, как на улицу выскочил озадаченный адъютант Игельстрома. Увидев Княжнина, он облегченно перекрестился и торопливо позвал: «Сию минуту требуют!»

«Наверное, желают поднести рюмку за спасение жизни. Както это по-холопски», – подумал Княжнин, даже не подозревая, насколько сильно он ошибается. Сбросив на снег перепачканную епанчу, он в одном парадном мундире вошел в шатер. Как же переменился Игельстром, входивший сюда с видом счастливого победителя! Теперь он был вне себя, ноздри раздуты, лицо побагровело, никакой пудрой этого не скроешь.

– Капитан-поручик Княжнин, вам было поручено радеть о безопасности посланника. Вы не справились с этим! Вы есть никчемный офицер! – закричал он в ответ на приветствие Княжнина. Когда Княжнин не знал, что ответить противнику, он просто сохранял спокойствие, держал дистанцию, выжидал. Его невозмутимость, наверное, еще больше взбесила Игельстрома.

– Подите сюда! Полюбуйтесь: у вас под носом заговорщики делают все, что хотят, приносят сюда, прямо на стол российскому генералу и посланнику Ее Императорского Величества пасквиль мерзкого содержания!

Игельстром потрясал при этом листком желтоватой бумаги размером меньше салфетки. Княжнин, пока шел к нему через весь шатер, боковым зрением успел разглядеть похожие листки перед некоторыми другими участниками застолья. Наверное, были спрятаны под кувертами, поскольку, пока не приступили к закускам, все было нормально. Лица офицеров, успевших прочесть пасквиль, пытались повторить за Игельстромом выражение негодования, но как-то очень неестественно.

Еще бы. Вот что было написано на листке:

Только и всего. Ничего, кроме правды. И, к счастью, даже не смешно. Появись на лице у Княжнина хотя бы намек на улыбку, глядишь, быть бы ему разжалованным в солдаты.

– Полагаю, сия шалость исходит не от заговорщиков, – сказал Княжнин.

Все, кто был в шатре, оценили его мужество. Даже на Игельстрома реплика Княжнина подействовала отрезвляюще. Кажется, генерал понял, что выглядит смешно. Поэтому ответил Княжнину не сразу, а после небольшой паузы:

– Так вы полагаете, сие только шалость? Мне нет интереса знать, что вы полагаете! – Игельстром продолжал кричать, но уже скорее для того, чтобы сохранить лицо. – Мне интересно знать, кто сие сделал! И я приказываю вам это выяснить! Даю три дня.

Княжнин ответил с прежней видимой невозмутимостью, но медленнее, чем обычно, по одному отмеряя слова, дававшиеся ему с трудом:

– Ваше превосходительство, только что в общем присутствии вы изволили назвать меня никчемным офицером. После сего я не вижу для себя иного действия, как только просить ваше превосходительство о моей немедленной отставке с военной службы.

– Я не дам тебе отставки! – поспешил отрезать Игельстром, по привычке переходя на ты. – Ты должен сперва выполнить мой приказ. А потом уж поглядим, какой ты офицер и погорячился ли я. Ступай!

Княжнин вышел из шатра, снова чувствуя себя Иваном-дураком, получившим приказ идти не знаю куда, принести не знаю что. Именно так. Задача не имела решения, хотя ответ на нее Княжнин уже знал. Вот он, «шалун», уже ждет Княжнина возле шатра и пытается привести в порядок его епанчу, будто камердинер. Неспроста ведь выспрашивал про баталии, данные Игельстромом в Финляндии. Да и случай подложить стишки имел превосходный – его рота несет караул у шатра.

Одного взгляда в глаза Протазанову было достаточно для того, чтобы пропали все сомнения: конечно, это он. И поручику Протазанову хватило одного взгляда на Княжнина для того, чтобы быть уверенным – тот его не выдаст.

– Что за скверная у вас манера, поручик, задирать людей, которые того не стоят, – негромко сказал Княжнин, когда они с Протазановым отошли на несколько шагов.

– Все обойдется, Дмитрий Сергеевич. За три дня барон остынет. Да ведь вы ему жизнь спасли! А ежели не остынет – я сам сознаюсь.

– Ой, не советую. Вот что: поручаю вам опросить караульных. Пусть отвечают: ничего, дескать, не видели. Записку мог принести любой из тех, кто в шатре.

Получить публичное выражение неудовольствия от начальника и остаться на службе? Княжнин всегда почитал такое недопустимым для чести офицера. Если офицер, конечно, происходит не из прислужников сильных мира сего, вознесенных волею случая. Таковых офицеров, иногда и в самом деле прежде состоявших лакеями при вельможах, немало было в нынешних полках и при штабах. Как еще Игельстром до сих пор не произвел своего Мартина в полковники…

Вспомнив, как потешно голосил мажордом, когда у него не получилось залезть в собственные портки, Княжнин немного отвлекся от мрачных мыслей. Да, пришлось услышать от Игельстрома обидные слова. Но не следует ли их забыть? Ведь нынче Прощеное воскресенье. И должно ли ему оставлять службу, его любимое и единственное дело, из-за поистине никчемного генерала?

Княжнин, тем не менее, заставил себя дождаться окончания генеральской пирушки и до конца выполнил свой долг, проехав весь путь до дворца впереди кареты, в которой возвращался с победной баталии Игельстром. В пятом часу вечера Княжнин вернулся на свою квартиру из церкви, в которую зашел поставить свечку за упокой погибшего сегодня унтер-офицера. Вскоре к нему на второй этаж поднялась дама. Это была фрейлина графини Залуской.

– Сегодня во дворце у посланника будет бал по случаю праздника. Как он у вас называется… Масленица, – сказала весьма миловидная фрейлина, изучая Княжнина внимательным до неприличия взглядом из-под роскошно длинных ресниц. – Графиня хотела бы, чтобы вы там непременно были. Она оценила ваш сегодняшний подвиг.

Последняя фраза была произнесена почти шепотом. Будто намек на что-то. Княжнина это начинало раздражать. Снова влиятельная дама проявила к нему интерес? Снова это не кончится добром!

– Передайте графине, что я очень признателен ей за приглашение и так же весьма ценю ее внимание, однако быть сегодня на балу не могу – повредил ногу, хромаю, так что не до танцев.

– Вы ведь еще ни разу не были на светских приемах, господин Княжнин, – сказала дама, подняв свои ресницы и глядя Княжнину прямо в глаза. – До сих пор вас извиняло то, что вы очень заняты подготовкой этих маневров в Лазенках. Но теперь? Может быть, вам неприятно общество дам? Смотрите, а то ведь уже поговаривают, будто неспроста при вас слуга мальчик…

– Да что за день сегодня? Сговорились все, что ли, обзывать меня никчемным? – возмутился Княжнин, снимая с дамы манто и подталкивая ее к своему письменному столу. – Сюда, сударыня.

Натура фехтовальщика сама подсказывала, когда на дерзкий выпад противника нужно ответить атакой флешью, а не заученно бренчать шпагами – укол за уколом, реплика за репликой. Смущения в глазах гостьи не прибавилось ни на йоту, когда Княжнин водрузил ее на стол и решительно выпростал из пижм ее оказавшиеся весьма стройными ножки. Только любопытство. Она ведь с первой минуты взялась изучать этого загадочного русского капитана, и теперь у нее только дух захватывало от того, как стремительно стало продвигаться ее исследование.

– Мне приятно общество дам. Но я не хочу танцевать сегодня на балу. Вот так, госпожа пробир-фрейлина! – отрывисто говорил Княжнин, продолжая действовать не только решительно, но и чрезвычайно рационально.

– Я поняла вас, о да! – ойкнула фрейлина, устремив в потолок свои каблучки, на которых еще не растаял грязный уличный снег.

Поскольку действие происходило на письменном столе (постельных сцен автор старательно избегает), можно сказать, что фрейлина превратилась для Княжнина в открытую книгу, которую он торопливо листал страница за страницей, стараясь скорее найти счастливый конец. Однажды для этого пришлось послюнявить палец – приложив его к пухлым губкам фрейлины, чтобы та потише ойкала: все же внизу кофейня.

Княжнин даже не знал и не хотел знать, как ее зовут. Только сейчас, когда с ее головы съехала меховая шапка, а под ней развязался платок, он увидел, что она блондинка. Не обращая внимания на то, что всего час назад получено благословение на Великий Пост, что за окном «галантный» век (получивший такое название по какому-то недоразумению), он грубо, даже с ненавистью пользовался подвернувшейся под руку женщиной, чтобы выплеснуть напряжение, обиду, бессилие, накопившиеся за последние дни.

И выплеснул.

– Простите, сударыня, – сказал Княжнин, застегивая лацбант[6].

– Не стоит извинений, пан Княжнин, – бодро ответила фрейлина, успевая еще немного покрасоваться перед Княжниным, подтягивая чулки. – Сама напросилась. Как же я люблю бравых военных! Вы не передумали по поводу бала?

– Нет.

– Меня зовут Беата. Я живу у графини Залуской. Если захотите, можете присылать своего мальчика с запиской. Думаю, вы не всегда бываете так торопливы?

Пани Беата, как хорошо знающий службу жолнер, услыхавший сигнал барабана, уже успела привести свою одежду в порядок.

– Прощайте, сударыня. И все же простите. Сегодня Прощеное воскресенье.

– Осторожно! Я знаю вашу традицию – после прощения заведено целоваться! До видзення, капитан!

Письмо Лизе в то воскресенье Княжнин так и не написал.

Глава 7 Снова ссылка

Прошло три дня. Княжнин был готов к тому, что Игельстром потребует его к себе для отчета. Так и произошло.

– Что же, капитан-поручик, сыскал ты сочинителя пасквиля, как я тебе велел? – спросил Игельстром, восседая за письменным столом, будто на троне. Тон его казался насмешливым.

– Не сыскал, ваше превосходительство, – ответил Княжнин, готовый к худшему.

– Отчего же? Рвения не достало?

Княжнин опустил голову. Теперь уж все одно.

– Я полагал нужным употребить рвение для целей, предписанных мне изначально и не менее важных для государства, нежели поиски автора глупой записки.

– И что же такого содеял ты государственной важности?

– Просто подготовил соображения касательно безопасности нашего посольства и наших войск здесь, в Польше. Они могут быть любопытны, потому как оценка сего предмета сделана свежим взглядом, я ведь только несколько дней в Варшаве.

– И уж знаешь все лучше меня, посланника.

– Конечно, нет. Просто я мог обратить внимание на предметы, для вас уже слишком привычные.

– Ну, говори, только не долго.

– Я полагаю, что вооруженное восстание в Варшаве, скорее всего, произойдет, и весьма скоро. Поляки оскорблены своим поражением, на дух нас не переносят и настроены разделаться с нами при первом удобном случае, об этом всюду говорят едва ли не в открытую. Ходят также слухи, дескать, восстанию тут же помогут французы, а турки и шведы снова объявят России войну. Поводом может стать начатое сокращение войска Речи Посполитой. Оставшиеся без жалования военные, умеющие сражаться, станут первыми, кто подхватит клич резать москалей. Кадровые польские части, даже те, что сокращению не подлежат, несомненно, перейдут на их сторону.

– Врешь. Такое могло быть при их прежнем начальнике гетмане Ржевуском, и я сам принял меры к тому, чтобы его заменить. Теперешний гетман Ожаровский каждый день клянется мне в верности подчиненного ему коронного войска союзному трактату.

– Если сей Ожаровский привык получать пенсион из российской казны, так он поклянется в чем угодно, лишь бы вы продолжали платить. Я полагаю, что полякам верить нужно с большой осторожностью и заранее принять меры. В открытом бою им против нашего войска, конечно, не устоять, сколько бы обывателей ни присоединилось к революции. Но городские улицы – позиция для нас проигрышная. Нам негде развернуть строй, а пули мы можем получать со всех сторон – из окон, с крыш, из-за угла. К тому же войска наши разбросаны по всей Варшаве и будет трудно быстро собрать их в одно место. Расположение посольства на случай внезапного выступления против нас так же невыгодно. Неприятель может незаметно для нас накопить значительные силы в прилегающих улицах, а потом быстро атаковать. Думаю, для вашего превосходительства было бы нетрудно настоять, чтобы для посольства отвели другой дворец. Более всего подходит Уяздовский. Он расположен на возвышенности, представляет собой подобие замка или крепости, вокруг большие парки, то есть открытая территория с некоторыми постройками, в которых можно разместить до двух полков пехоты и обязательно артиллерийскую роту. На такую позицию, случись революция, неприятелю покушаться будет бессмысленно. Дворец сей близ Лазенок, на окраине Варшавы, туда легко подтянуть части, расквартированные за городом, либо, наоборот, оттуда предпринять марш. И еще полагаю необходимым под любым предлогом взять под свой контроль варшавский арсенал, выпроводив оттуда польские части, ибо оружие, собранное там, рано или поздно будет обращено против нас.

– Излагая свой план, Княжнин увлекся. Он поначалу не замечал, что тот, к кому обращены его слова, их просто не воспринимает, потом понял это, однако посчитал своим долгом договорить до конца. Наконец Игельстром перебил его:

– Так не лучше ли мне вовсе спрятаться в Петропавловской крепости? Все сие глупость! У нас есть союзный трактат с Речью Посполитой.

– Вы же знаете, что поляки заключили его против своей воли.

– Глупость! Помещики из областей, не отошедших по трактату к России, сами просятся под покровительство нашей государыни! У меня столько добровольных шпионов, что не может быть и речи о внезапной революции. Отыскался еще стратег! Я не нуждаюсь в твоих рассуждениях! Я полагал, что ты прислан ко мне соглядатаем, что ты человек графа Зубова, и только потому терпел тебя. Но, получив давеча от графа письмо, понял, что обманывался на твой счет. Так кто же написал про меня пасквиль, господин Княжнин?

– Я провел дознание. Сочинителя найти не удалось.

– А вот мне удалось, – Игельстром победно посмотрел на Княжнина, как всегда в такие напряженные моменты идеально скрывавшего свои эмоции. – Ты и есть сочинитель, капитанпоручик!

Говоря это, Игельстром вспыхнул, даже не усидел в кресле, принялся расхаживать по кабинету.

– Ты ведь участвовал в шведской кампании и с той поры почитаешь себя обойденным наградами, затаил обиду! А мне ли не известно, как складно умеешь ты сочинять рифмы? Потому и не сыскал ты злоумышленника, что искать нужно было самого себя!

– Воля ваша, только не делал я этого, совсем другим был занят.

– Ты с первого дня смеешь во всем мне перечить! – вскипел Игельстром, но, выпустив пар, вернулся за стол, на котором лежали какие-то бумаги.

– Так кто же тогда, коли не ты? – спросил он гораздо мягче, даже вкрадчиво.

– Не знаю, – стоял на своем Княжнин.

– Эх, упечь бы тебя так, чтобы твоя Колывань тебе раем небесным казалась! Да, видишь, заступники у тебя нашлись, сказывают, ты меня чуть ли не от смерти уберег. Хотя я сужу – ты токмо собственный недосмотр исправлял.

Княжнин молчал. «Неужто графиня Залуская заступилась? – подумал он. – Вряд ли генерал прислушался бы к комунибудь еще».

– Так вот, терпеть тебя подле себя я более не желаю. Отправляйся с глаз моих в Вильно. Только что получил донесение верного человека. Он свидетельствует, что там (в Вильно, а не в Варшаве!) составилось тайное общество заговорщиков, того и гляди, как ты сказал, кинут клич резать москалей. А прежде москалей станут резать своих, тех, кто нам верен и кого они считают предателями, по-здешнему – здрадниками. Первый из таковых, конечно, литовский гетман Шимон Косаковский. Вот и будет тебе дело: мы покажем, что своих в обиду не дадим, – сам российский посланник отправляет своего лучшего офицера, дабы помог обезопасить нашего лучшего союзника.

– Я должен буду подчиняться литовскому гетману?

– Этот гетман уже выслужил чин российского генерал-лейтенанта. Но ты поступишь под начало генерала Арсеньева, командира нашей дивизии в Вильно. С предписанием держать тебя подле Косаковского. А главное тебе предписание – дознаться про тайное общество в Литве. Только судя по тому, как ты мой давешний приказ исполнил, – сие тебе не по уму. Ну а коли, паче чаяния, что-то узнаешь – напишешь мне донесение. Самого тебя в Варшаве я видеть не желаю.

Княжнин, так же не испытывавший большого желания продолжать разговор с этим напомаженным разрумянившимся генералом, готов был уже уйти, но Игельстром задержал его:

– По дороге исполнишь еще одно дело. В Вильно поедешь через Новогрудок. Там найдешь князя Михаила Огинского. Сей магнат значится подскарбием[7] литовским, однако строит нам козью морду и под всякими предлогами избегает службы. То ему понадобилось путешествовать в Вену, теперь вот уехал в Новогрудок на контракты[8]. Сильно озабочен получением доходов со своих имений в Белоруссии.

Здесь Игельстром несколько смягчился. Казалось, Княжнин уже не вызывает в нем такого сильного раздражения. Наверное, только из-за того, что теперь оно было адресовано литовскому магнату.

– Так вот, нужно Огинскому намекнуть, что ежели он в ближайшее время не прибудет в Варшаву для участия в заседаниях постоянного совета, дабы заниматься сокращением армии, то недолго на все его имения снова наложить секвестр. Намекнуть, конечно, деликатно. Для того тебя и посылаю, дабы самолюбию князя потрафить – дескать, не простой курьер к нему послан, а капитан российской лейб-гвардии. К князю Огинскому мною приставлен, якобы для его безопасности, поручик. Выслушаешь его отчет: с кем князь встречается, какие при нем ведутся речи. Нельзя исключить, что наш ясновельможный пан связан с заговорщиками.

Говоря это, Игельстром взял со стола лист бумаги, с обеих сторон сверху донизу исписанный убористым почерком пофранцузски. Оказывается, документ предназначался Княжнину.

– Еще для пользы дела даю тебе весьма занимательную бумагу, – сказад Игельстром. – У Виленского тайного сообщества составлено тайное ж наставление для его прозелитов. И я оное заполучил. Вот, велел переписать для тебя. Зная сие наставление, ты сможешь понять, кто прозелит, а кто нет. Все, теперь ступай.

Княжнин, поклонившись, вышел. Приказ снова был, как в сказке про Ивана-дурака, только на сей раз он уходил с легким сердцем: возвращаться обратно уже нет нужды.

В вестибюле Княжнина дожидался Протазанов, зашел, будто бы проверить своих караульных. По тому, как спокойно встретил его тревожный взгляд Княжнин, понял, что тот и теперь его не выдал.

– Дмитрий Сергеевич, я навсегда у вас в долгу! – сказал он тихо.

– Полно, поручик. Ведь мы друзья. И я сему обстоятельству рад. Даже жаль расставаться.

– Вы уезжаете?

– В Вильно. Меня выдворяют из Варшавы столь же поспешно, как выдворяли из Петербурга. Только здесь меня ничего не удерживает. Полагаю, посланнику в Варшаве ничего не угрожает: ежели и существует заговор, то заговорщики сами должны оберегать Игельстрома, поскольку он именно тот, при ком их дело может кончиться успехом.

– Поужинаем на прощание в том шинке на Пивной улице?

– Почему бы и нет? Только, чур, в карты с поляками не играть и помнить про пост!

Отъезд в Новогрудок был запланирован на следующее утро. Оставшееся до ужина время Княжнин потратил на изучение документа, добытого виленским агентом Игельстрома. Княжнин теперь вспомнил, что за полчаса до того, как его вызвали в кабинет посланника, оттуда вышел какой-то еврей. Еще раньше Игельстром вызывал секретаря, очевидно, для того, чтобы сделать копию документа, которая теперь лежала перед Княжниным. Очень возможно, что человек, покинувший Игельстрома, был или его шпионом в Вильно, или связным. Княжнин пытался припомнить его ничем не примечательную внешность, но безуспешно – пока все евреи для него выглядели на одно лицо.

Чтение оказалось не из легких. Поначалу Княжнин решил, что Игельстром по ошибке или специально для того, чтобы над ним поиздеваться, вручил ему не ту бумагу. Это был какой-то катехизис, заповеди, в которые должны веровать некие индийцы или брамины:

И далее в том же духе. Какая-то масонская чепуха. Возможно, ее специально подсунули Игельстрому, чтобы озадачить его поисками некоего «бессмертного великого папы» вместо реального руководителя заговора, которого можно просто арестовать.

Тем не менее Княжнин терпеливо прочел документ до конца, потом еще раз. Очень кстати пришлась филижанка кофе, которую принес сын пани Гражины Збышек. Хозяйка уже знала о предстоящем отъезде Княжнина и очень об этом сожалела.

Подумав, Княжнин нашел в тексте небольшие вкрапления каких-то практических вещей, из-за которых документ все же можно было считать тайным наставлением. После десяти мудростей некоего индийского философа шли еще тринадцать правил, принятых его последователями – «братьями».

Главное, что требовалось от братьев, – строгое сохранение тайны. Не задавай лишних вопросов, плыви по течению, за тебя подумает тот, кто надо, но будь готов – когда потребуется действовать, подчиняйся беспрекословно. А за упоминание всуе «великого папы» (особенно за вопросы, где тот скрывается) вообще полагалась смерть. Весьма сурово! Также сказано, что индеец только тогда может считаться настоящим, когда сам привлечет в союз нескольких последователей. Описан и способ привлечения прозелитов. Заметь в обществе сочувствующего с отважной душой, поговори о притеснении таких, как он, неким злым гением, потом дай ему прочесть сие наставление – и он твой. Сомнительно. Вот Княжнин прочел, и что? Привычные христи анские заповеди для него как были, так и остались более ясными и ценными.

Впрочем, все это пока больше философия. А вот то, что вновь привлеченные прозелиты должны знать только четверых своих собратьев и именоваться в своем кругу только цифрами от 1 до 5, – сие уже конспирация. Но дальше эта конспирация превращается в какую-то детскую игру. Из того непонятного пункта про золотую монету было придумано вот такое конкретное предписание: брат никогда не может тронуться с места, не имея при себе какой-нибудь золотой штучки. А «если же в толпе ищешь брата, то достань золотую штуку, а другой, пожелавший с кемлибо познаться, должен достать свою. Оба молчат и тешатся пониманием». А натешившись пониманием, можно друг друга поприветствовать. Для этого один вытягивает мизинец правой руки, а второй пожимает его двумя пальцами – большим и мизинцем. Да вот еще: кроме золотой монеты или безделушки, за которую, ежели она не ворованная, нет никакого основания тащить человека на дознание, каждый брамин должен иметь при себе эти самые статьи великого философа, переписанные собственной рукой. Как «лекарство от яда для его души». Получается, Игельстром не так уж и издевался, когда говорил, что, имея это наставление, Княжнин легко сможет понять, кто есть прозелит? Правда, в наставлении сделано строгое внушение: ради праздного любопытства братьев не искать и знаков не подавать.

Нет, все же это бред. Бред расплодившихся, будто плесень, масонов, желающих устроить мир по закону какого-нибудь «светлого разума», но никак не устав конспиративной организации, готовящейся изгнать из Литвы русскую армию. Настораживал только один пункт: «8. Индийцы оружия из любви никогда не употребляют, но каждый брат всегда должен иметь наготове хорошо обеспеченное оружие, ибо не знает, когда будет повергнут». Впрочем, и здесь ничего удивительного: эти самые прозелиты, как бы они ни были завернуты на индийской философии, небось, понимают, что одной силой убеждения против полков Ее Императорского Величества не повоюешь.

Тут Княжнину стало себя жалко. Он любит военную службу. Он знает, как употребить силу оружия. А брошен туда, где вместо честной звонкой шпаги пускают в ход хитрость, лесть, интриги. Теперь вот его употребляют в качестве пугала для некоего пана Огинского, не желающего являться пред ясными очами господина Игельстрома. Что ж, Княжнин этого Огинского хорошо понимает. «Ладно, на то он и Великий пост, чтобы страдать, – успокаивал себя он. – Дожить до Пасхи, а там, бог даст, все наладится».

Убрав в надежное место изрядно утомившую его секретную бумагу, Княжнин разложил на столе карту. Чтобы заехать в Новогрудок «по пути» в Вильно, предстоит сделать изрядный крюк. Нужно успеть завершить путешествие до того, как на реках начнется ледоход.

Глава 8 Полонез Огинского

Отыскать в небольшом Новогрудке особняк, в котором остановился подскарбий Великого княжества Литовского Михал Клеофас Огинский, оказалось делом несложным. Высокий сановник не заставил себя ждать – сам вышел в прихожую, как только ему доложили о визите Княжнина.

Для человека, занимающего достаточно значимый пост в государстве, Огинский, которому не было еще тридцати, казался слишком молодым и легковесным. Великий скарбник представлялся Княжнину неким седоусым стариком в толстой шубе, с тяжелой связкой ключей на поясе. Вместе с тем Михал Клеофас получил свою важную должность не просто по знатности рода, а как человек, который лучше других будет с ней справляться – за ним уже успела закрепиться репутация человека, умеющего вести хозяйственные дела. Что как-то не очень вязалось с внешним обликом Огинского, похожего, скорее, на модного поэта, сочиняющего изысканные сентиментальные стихи.

То, что Игельстром велел обставить деликатными намеками, Княжнин выложил по-военному четко, уместив в две или три вежливые фразы. Кажется, прямота русского офицера понравилась литовскому князю, и между только что познакомившимися людьми даже установилось какое-то доброжелательное взаимопонимание. Княжнин уже не в первый раз замечал, как сближает общая неприязнь к господину Игельстрому. Огинский объяснил, что да, он, конечно, приедет в Варшаву, но прежде ему нужно уладить свои дела здесь – речь идет о сорока тысячах талеров дохода. Затем подскарбию придется отправиться в Вильно уже для прояснения ситуации с состоянием финансов Литвы, в управление которыми слишком настойчиво пытается вмешиваться гетман Косаковский. Только после этого он сможет обсуждать с королем те вопросы, которые отчего-то интересуют еще и российского посланника. Княжнин не стал отвечать на эту колкость, дескать, оттого Игельстром лезет в дела короля, что тот у него по уши в долгах, – просто принял объяснения Огинского к сведению, показав, что они его абсолютно устраивают, и он будет рад при случае встретиться с паном подскарбием в Вильно.

Раз так, Огинский предложил Княжнину остаться у него отобедать и послушать музыку. Из гостиной уже доносилось беглое цоканье клавесина.

Княжнин не отказался. И не только потому что у него оставалось еще одно неприятное дело – нужно ведь было встретиться с приставленным к Огинскому соглядатаем. Просто ему было на удивление приятно в обществе этого магната, нобиля, род которого происходил от Рюрика.

Первый, кого увидел Княжнин, пройдя в гостиную, был поручик Васин – тот, кто и был ему нужен. И Княжнин сразу понял, что никакой надобности в их встрече нет, ничего достойного внимания поручик ему не сообщит: он превратился при состоятельном Огинском в раскормленного домашнего кота, давно не ловящего мышей. Сидит, старательно употребляет ликер, с трудом сообразил, что нужно подняться и поприветствовать старшего по званию. Компанию поручику составлял добродушный шляхтич лет сорока, налегавший на аперитив, как на ключевую водицу в жаркую погоду. Багровый цвет лица и мешки под глазами говорили о том, что это его привычное занятие. Было немного непонятно, зачем эти двое здесь, в музыкальной гостиной. Разве что для создания местного колорита – один напоминает о том, кто теперь здесь подлинный хозяин, другой олицетворяет тутошнего сармата: красный жупан почти до пола, широченный кушак, весьма уместный для обладателя такого вместительного живота, короткая прическа горшком, длинные обращенные вниз усы, будто специально предназначенные для того, чтобы по ним стекало не попавшее в рот вино.

– Мацей Рымша, – цокая в такт клавесину, назвался шляхтич, когда Огинский, войдя вслед за Княжниным в гостиную, представил его.

– Помещик Белыницкого повета, или, по-вашему, уезда. Я ведь теперь, как и вы, подданный царицы Екатерины![9] Вот уехали с паном Саковичем подальше от новых властей, а их, как погляжу я, и тут хватает! – хрипловатым баском добавил пан Рымша и добродушно расхохотался, готовый, казалось, тут же обняться с Княжниным, только тот не был бы лучшим фехтовальщиком Преображенского полка, если б не умел держать дистанцию. Еще один «сармат», пан Сакович, приветствовал Княжнина гораздо более сдержанно, если не сказать холодно. Это был высокий мужчина лет тридцати, с широким лбом и узким подбородком, отчего у Княжнина возникла ассоциация с детской поделкой, когда голову человечка делают из молодой еловой шишки. Возможно, некоторая строгость во взгляде пана Константина Саковича, представившегося поветовым судьей, была связана с его родом занятий. Пан Константин тут же представил свою очаровательную жену – пани Ядвигу.

Вот ее глаза – огромные, голубые – смотрели открыто и весело. Княжнин даже вздрогнул, только однажды он испытывал схожее чувство, встретившись с чьим-то взглядом, – когда впервые увидел Лизу. Будто кто-то, владея клинком в тысячу раз быстрее тебя, уже вовсю кромсает тебя на лоскуты, как какой-то мягкий бисквит, а ты и рад. «Полно, этот взгляд предназначен не тебе, а пану Огинскому, который у тебя за спиной», – сказал себе Княжнин. Но супруга пана Саковича в самом деле была очаровательна: светловолосая, стройная, легкая. Княжнин не сразу поверил, когда узнал, что у нее уже двое сыновей. Ее ноздри были тонкими и чувственными, а широкие губы выразительны именно целиком – без всяких бантиков посередине и складочек в уголках.

– Она для меня просто ангел небесный… – подтвердил Княжнину верность его первого впечатления чувствительный Рымша.

Впечатление было таким ярким, что всех остальных панов, а их было в гостиной еще около десятка, Княжнин просто не запомнил. Чтобы из лоскутов вновь собраться в единое целое, нужно было на что-то переключиться, например, просто послушать музыку, устроившись где-нибудь в уголке.

Молодая дама, ни разу не сбившаяся, исполняя рондо из семи или даже девяти частей, под аплодисменты уступила место за клавесином Огинскому. Да, ведь про него говорили, что он сочиняет музыку, и у него это неплохо получается. Вот откуда в нем все это «поэтическое». Огинский был интересен Княжнину еще и тем, что он никогда не слышал, чтобы о литовском подскарбии говорили, будто он пользуется своим положением для собственной корысти. В Петербурге таких сановников просто нет.

Огинский исполнял собственные сочинения: немного чопорный вальс, потом бойкую мазурку, в которой эмоции от мажора к минору и обратно выплеснулись уже гораздо более открыто. Музыка и в самом деле была недурна и вполне достойна звучать в самых знаменитых театрах. Но хороша она была прежде всего каким-то своеобразием, как показалось не очень в этом искушенному Княжнину – подчеркнуто польским. «Если бы господину Огинскому еще такого импресарио, как у маэстро Чезаре, тот мог бы сделать ему громкое имя», – подумал Княжнин.

Впрочем, он тут же убедился, что музыка Огинского и без того здесь достаточно хорошо известна.

– Пан Огинский, будьте ласковы, сыграйте «полонез смерти»! – наперебой с аплодисментами попросили сразу несколько голосов, когда стихли звуки мазурки.

– Не знаю, кто придумал такое название. Просто полонез фа мажор, – смутившись сказал Огинский. – Уже который год, начиная с того случая, как в английских газетах написали, будто бы я утонул в Ла-Манше, обо мне распускают самые невероятные слухи. Будто бы я сочинял этот полонез чуть ли не с дулом пистолета у виска, а потом немедленно застрелился из-за неразделенной любви. Поражаюсь, как немного нужно черной нелепицы, чтобы сделаться интересным для общества!

– Просим великодушно, пан Огинский! – не унимались слушатели.

– Пан Огинский, позвольте сыграть этот полонез вместе с вами! Нам удалось переписать ноты, и я разучила ваш полонез на виолончели…

– Это говорила пани Ядвига! Она действительно держала в руке виолончель со смычком, и это было так восхитительно, так необычно для дамы, как если бы госпожа Сакович вышла перед публикой с рапирой и предложила Княжнину пофехтовать. В этой женщине, безусловно, была изюминка. Виолончель – это изюминка!

– Как неожиданно! Я просто польщен, – сказал Огинский, поднявшись из-за клавесина и придвигая стул для пани Ядвиги. – Надеюсь, господа слушатели отнесутся к нам снисходительно, мы ведь не репетировали…

Последняя оговорка оказалась излишней. Не снисходительность пришлось проявлять слушателям, а сдерживать восторг. Автору полонеза, хоть и всегда считавшему себя всего-навсего музыкантом-любителем, хватило мастерства, чтобы сыграть «с листа» в этом импровизированном дуэте. С первых же нот он почувствовал, что этой виолончели можно дать возможность солировать, и с радостью уступил ей это право, тонко помогая вести мелодию и включая форте только в моменты клавишных проигрышей, когда опускала смычок и брала паузу пани Ядвига.

Но даже когда замолкала ее виолончель, пани Ядвига продолжала играть – музыке следовали ее напряженные губы, ее широко раскрытые глаза, с восторгом глядевшие на автора. Потом взгляды исполнителей встречались, будто делая условный сигнал, – и вновь вкрадчивым низким тоном звучала виолончель. Наблюдать за пани Ядвигой было еще приятнее, чем слушать ее игру. Как чувственно она придерживает коленями утопающий в складках ее синего платья инструмент, как ловко пробегают по грифу ее красивые тонкие пальцы, и потом – это настойчивое раскачивание струны, заставляющее ее петь уже на издыхании… И этот смычок, то двигающийся плавно, в полной гармонии со струной, то отскакивающий от нее, извлекая характерные для полонеза стаккато, отрывистые, будто кивки гонорливых шлях тичей, – этот бойкий смычок привел Княжнина к мысли о том, как много общего у игры на виолончели с фехтованием, которое тоже своего рода музыка.

Она чувствует музыку, захвачена ей, и все ее эмоции отражаются на лице, как у пятилетнего ребенка. Видно, как она волнуется, хочет, чтобы у нее все получилось хорошо, но на лице нет скованности и страха неудачи – только сосредоточенность, трогательная старательность и захватывающая дух веселая увлеченность. А в каком искреннем выражении печали сдвинулись ее брови при переходе к минорной части, без которой жутковатое название полонеза было бы вовсе неуместным.

Все это продолжалось каких-то три или четыре минуты. Потом добрых полминуты продолжалась пауза, во время которой, казалось, никто не дышал – будто «полонез смерти» действительно всех убил наповал. Потом раздались крики «браво!» и аплодисменты, и автор полонеза Огинский, поцеловав руку одновременно смущенной и сияющей от счастья пани Ядвиге, аплодировал громче всех.

– Ангел, ангел небесный! – заливался слезами подвыпивший Рымша.

Во время обеда Княжнин оказался рядом с четой Саковичей. Он, конечно, не упустил возможности сделать комплимент пани Ядвиге по поводу ее вдохновенной игры на виолончели.

– А вы в Новагародке проездом? – поблагодарив и немного смутившись, спросила пани Ядвига.

– Да, я еду в Вильно. Получил туда назначение, – подтвердил Княжнин.

– Как славно! Мы тоже завтра отправляемся в Вильню! – искренне обрадовалась виолончелистка, будто нашла красивое созвучие. – Кастусь, ты ведь уладил все свои дела? Мой муж привозил для пана Огинского какие-то документы, касающиеся снятия секвестра с его имений, – пояснила пани Ядвига, когда пан Константин утвердительно кивнул. – Значит, теперь едем дальше. Решили вырваться из своей глуши в столицу. Едемте с нами! Будет веселее. Мы едем большим поездом: мы с детьми, с нами пан Рымша – тот еще весельчак. За три часа до своего отправления высылаем вперед две повозки со всем необходимым и слугами, так что нас всегда будут встречать с готовым обедом, ужином и ночлегом. Кастусь, что же ты?

– Конечно, поедемте с нами, – подтвердил приглашение пан Константин, и при этом не показалось, что ему это неприятно.

– Ежели для вас это не слишком обременительно, почему бы и нет? – вдруг неожиданно для себя согласился Княжнин. Пожалуй, двигаться таким образом придется гораздо медленнее. Но на этот раз Дмитрий Сергеевич не очень торопился к новому месту службы. В пути можно будет поговорить о политике с паном Саковичем. Судья, даже при некоторой его желчности, казался интересным собеседником, и Княжнин надеялся, что тот поможет получше разобраться в здешних довольно путанных настроениях.

Только это. Ведь в самом деле глупо было рассчитывать, что по дороге пани Ядвига будет играть им на виолончели.

В том, что настроения здесь, в Литве, на самом деле легко закипают, Княжнин убедился очень скоро. Началось с того, что сразу после обеда к нему прицепился один из гостей Огинского, представившийся членом Постоянной рады[10] Речи Посполитой Михалом Лопатом. Он говорил, как он рад знакомству с господином Княжниным, в особенности учитывая то обстоятельство, что капитан-поручик состоит при самом бароне Игельстроме. Это весьма важно, потому что у пана Лопата есть для российского посланника сведения, требующие принятия безотлагательных мер. И несмотря на то, что свои сведения пан Лопат называл конфиденциальными, он тут же выложил Княжнину их суть: здешний Новогрудский подстолий на сеймике склонял шляхту к конфедерации против России, и конфедерацию сию вознамериваются провозгласить здесь во время начавшихся контрактов.

В антироссийских злоумышлениях уличены и другие шляхтичи, коих список паном Лопатом составлен. Теперь, благодаря близости господина Княжнина к посланнику, тот узнает важные обстоятельства без проволочек и быстро сделает распоряжения. Тут и список, свернутый в трубочку, в руках у пана Лопата появился. Понизив голос, член Постоянной рады добавил, что неплохо было бы еще раньше, прямо сегодня, господину Княжнину того новогрудского подстолия взять под стражу.

Княжнин, еще находившийся под впечатлением от прекрасной музыки и приятной беседы, с нескрываемым презрением посмотрел на лопатообразное лицо пана Лопата, «правительственного мужа», пресмыкавшегося перед обычным обер-офицером иностранной державы. Он даже не стал говорить ему, что генерала Игельстрома в ближайшее время не увидит.

– Знаете ли, пан Лопат, вы ошиблись, я не получаю и не передаю доносы. Я гвардейский, а не полицейский офицер. Я вообще не люблю доносителей. Потрудитесь сами. Ничем не могу быть вам полезен.

Этого оказалось достаточно, чтобы пан Лопат, покраснев, спрятал свой свиток и больше не приставал к Княжнину, вообще демонстративно избегая смотреть в его сторону. Однако история на этом не закончилась.

После обеда Княжнин задержался на некоторое время, чтобы условиться с Саковичами о деталях завтрашнего отъезда в Вильно. Михал Лопат с обиженным видом покинул дом Огинского раньше.

Уже начинало темнеть, и ручейки талой воды почти остановились, когда Княжнин вышел на улицу. Маленький уютный городок. Новагародак, так называют его Саковичи, делая в слове два ударения. Даже не верится, что прежде здесь была столица княжества. Городок маленький, зато корчмы чуть ли не на каждом шагу, не так-то просто не перепутать и найти именно ту, в которой Княжнин со своими слугами остановился. Впрочем, ориентир хорошо виден даже в сумерках. С любого места в городке. Это напоминавшие о его величественном и смутном прошлом полуразрушенные, но еще осанистые замковые башни на холме.

Повернувшись к башням спиной, Княжнин под звуки виолончели, все еще звучавшие в его памяти, зашагал к рыночной площади. Там до сих пор кипела жизнь, причем не в крытых торговых рядах, а больше в ратуше и в прилегавших к площади корчмах.

«Все же это неплохо придумано – устраивать такие вот контракты, – подумал Княжнин. – Что-то вроде ярмарки, только главный товар не гогочущие гуси и тяжелые мешки, а легкая бумага, на которой ставятся подписи. И публика, конечно, другая. И большое стечение владельцев и покупателей в одном месте, наверное, ведет к тому, чтобы на всякого рода сделки установилась справедливая цена». Впрочем, гогот, еще пораскатистей гусиного, доносился и от ближайшей корчмы. Конечно, некоторые шляхтичи приезжали сюда не столько для устройства своих хозяйственных дел, сколько ради того, чтобы несколько дней вольно пожить без жены в компании таких же гуляк да веселых девок, от которых здесь просто отбоя не было.

Княжнин решительно прошел мимо корчмы. Пост. Он даже вина не пил на обеде у Огинского. Приключений, тем не менее, избежать не удалось. Когда он проходил мимо ратуши, оттуда на улицу с криками выбежали несколько человек.

– Помогите, убивают! – вопил не кто иной, как новый знакомый Княжнина Михал Лопат, пытаясь увернуться от длинной палки, которой размахивал статный шляхтич лет тридцати в расшитой шнурами светлой куртке военного покроя. Палкой он владел неплохо, ловкими ударами отрезая Лопату путь к бегству.

– Я научу тебя, как сочинять лживые доносы! Продажный трус, не достойный звания шляхтича! – приговаривал при этом человек в военной куртке. Один его удар пришелся по спине, другой по плечу, их смягчал плотный кунтуш, но палка явно метила Лопату в непокрытую голову.

– Остановись, пан Моравский![11] – вступился за Лопата еще какой-то солидный пан и тут же сам получил увесистой жердью по спине.

– Бей Тарговицу! – кинул клич ловкач, сделавший это.

Что ж, если клич подхватят еще человек восемь, вышедших на улицу из ратуши и пока только любопытствующих, дело не кончится малой кровью. Княжнин за пару секунд хладнокровно оценил ситуацию. Ничего особенного: драка, впрочем, больше похожая на избиение. У пана Лопата оружия не было, у заступившегося за него пана на боку висели пустые ножны – наверное, уже получил палкой по руке. Все остальные, как водится, были при саблях, и у кого-то уже рука ложилась на эфес, кто-то наверняка приехал на контракты с пистолетом. Где-то в городке есть русский отряд; еще отправляясь к Огинскому, Княжнин видел на рынке двух пехотных унтер-офицеров. Но это уж будет иметь значение только при самом худшем развитии событий, в которые придется вмешаться, – Княжнин был здесь единственным человеком в мундире.

К тому же все это безобразие накатывалось прямо на него – пан Лопат узнал русского офицера и именно ему адресовал свои мольбы о помощи. В следующую секунду палка, оставившая на нем уже несколько синяков и ссадин, перестала быть грозным оружием в руках того, кого назвали паном Моравским: Княжнин перерубил ее одним взмахом своей шпаги прямо у Моравского в руке – едва не состриг тому ногти. Пока шляхтич недоуменно смотрел на улетевший бабочкой обрубок своего кия, Княжнин следующим взмахом шпаги уполовинил жердь в руках и у его товарища. А еще через секунду, посчитав, что у того остался еще слишком длинный обрубок, укоротил его еще и с другого конца. Княжнин сделал это легко, будто рубил саблей лозу на кавалерийском учении. То, что показалось обезоруженным шляхтичам каким-то колдовством, на самом деле чудом не было: настоящая боевая шпага в твердой руке – прекрасное рубящее оружие, нужно только верно приложить силу.

Описав в воздухе несколько размашистых кругов, обрубок палки падал прямо Княжнину на руку. Тот спокойно, не отводя пристального взгляда от пана Моравского, парировал его под ноги гардой.

– Драться палками достойнее для шляхтича, чем писать доносы? – сказал Княжнин с укором.

– Эти подлецы не стоят того, чтобы марать о них полковничью саблю! – с пылом ответил пан Моравский.

– Ну так и оставьте свою саблю в ножнах, – потребовал Княжнин, сам, тем не менее, оставляя свою шпагу в боевой позиции. И было не похоже, чтобы кому-то здесь хотелось попробовать скрестить с нею свой клинок.

– Арестуйте его, пан Княжнин! – воскликнул осмелевший пан Лопат.

– А вы, ежели пожелаете уладить с этими господами свои дела, меня в секунданты не зовите, не соглашусь, – холодно ответил ему Княжнин. – Вы знаете, где здесь русский гарнизон?

– Я знаю, барин! – обрадовался возможности помочь вдруг откуда ни возьмись появившийся Андрюха.

– Идемте, пан Лопат и вы…

– Судья Флориан Войнилович, – представился второй побитый.

– И вы, судья. Я провожу вас под защиту российских солдат.

– Предатели и доносчики могут жить только под московской защитой, позор!

– Хотели нас упечь в Сибирь и завладеть нашим имением! – кричали с площади, желая еще немного помахать кулаками после драки.

Не обращая внимания на слова, остерегаясь только, чтобы вдогонку не полетела пуля, Княжнин торопился скорее увести тарговичан подальше. Андрюха уже хорошо ориентировался в городке, он уверенно вел отступающих каким-то кружным путем мимо костела, мимо имевшегося чуть ли не в каждом европейском городе дома Радзивиллов, к православной церкви и дальше по улице, ведущей в сторону Гродно. Там располагался штаб российского гарнизона, которым командовал премьермайор Барклай де Толли[12].

По дороге пан Лопат не унимался:

– Вы понимаете, какое оскорбление нам нанесено? Пан Войнилович был от Новогрудка послом на Гродненском сейме, я – член Постоянной рады! А они – бывшие, вот и завидуют нам. Бывший полковник и бывший великий стражник литовский.

– Как вы сказали? Великий стражник? Это чин такой? – вдруг заинтересовался Княжнин.

– Да, чин. При короле или при великом князе. Отвечает, особенно когда король при войске, за его стражу – караулы и прочее…

– Стало быть, я – стражник. Меня отправили сюда состоять стражником при таких вот лопатах, – грустно улыбнувшись, проговорил Княжнин.

Глава 9 Литвяки

Пан Константин Сакович при знакомстве показался Княжнину довольно мрачным, если не депрессивным, типом, что бывает свойственно мужчинам, жены которых пользуются повышенным вниманием окружающих. Но утром, когда компания отправилась в путь от подножия замкового холма, где начиналась Виленская улица, пан Константин выглядел воодушевленным и даже веселым. Княжнин решил было, что причина его веселости в том, что накануне побили Лопата и Войниловича, но немного не угадал. Сакович получил утром известие о событии поважнее. Он даже не удержался и поделился новостью с Княжниным, в общем-то чужаком. Оказывается, польский генерал Мадалинский, кавалерийская бригада которого должна была быть распущена, отказался подчиниться распоряжению о редукции и со всей своей бригадой в полном составе двинулся рейдом вдоль прусской границы от Пултуска к Кракову.

– Не совсем понимаю вашу радость по этому поводу, – подумав минуту, сказал Княжнин. – Разве может сей демарш закончиться чем-нибудь хорошим? Я, конечно, понимаю чувства вашего генерала и его солдат, их верность своему мундиру. Но ведь они, что ни говори, ослушались приказа. Суть военной службы состоит в том, чтобы выполнять приказ, даже когда он тебе не нравится.

– Но не в том, чтобы выполнять приказ посланника чужой державы! – живо возразил пан Константин.

Они ехали верхом, обгоняя по размякшей обочине дороги свой караван. Таким весенним утром хотелось в седло, прочь из тесного возка. Навстречу солнышку, хоть путь и лежал на север. В самом большом и удобном из возков ехала пани Ядвига с сыновьями – пятилетним непоседой Павлом, так живо напомнившим Княжнину его Кирюшу, и годовалым Алесем, совсем еще малышом, поражавшим своим спокойствием и каким-то вдумчивым взглядом. Поравнявшись с возком, Княжнин успел выразить свое почтение пани Ядвиге, мило улыбавшейся ему из окошка, даже проговорил вежливый комплимент, дескать, весь вечер накануне пребывал под впечатлением от вчерашних полонезов.

Наконец, всадники оказались во главе колонны. Теперь можно было вернуться к начатому разговору. Пан Рымша тоже водрузил свое бренное тело в седло, однако никак не мог догнать уехавших вперед попутчиков: слишком нагрузился накануне, отмечая отъезд из Новогрудка. Теперь застрял у возка пани Ядвиги, ждал, когда ангел небесный распорядится выдать ему флягу с чем-нибудь, воскрешающим в шляхтиче бодрость.

– Российский посланник лишь следит за тем, чтобы выполнялся трактат, о котором пришли к соглашению две державы. Он не отдает приказов. Существует специальная комиссия в правительстве Речи Посполитой, наконец, есть король, – сказал Княжнин, который никогда не думал, что ему придется заступаться за Игельстрома. Наверное, поэтому получилось не слишком убедительно, пан Константин даже не счел нужным возражать.

– Мне на самом деле жаль этих кавалеристов, – продолжил Княжнин примирительно. – Этот их рейд… Ведь они перешли Рубикон. Что теперь с ними будет? Сила, которая может быть обращена против них, легко подавит и не одну кавалерийскую бригаду.

– Вот! Вы сами произнесли это слово. Сила! Только грубой силой ваша держава, сговорившись с Пруссией, заставила подписать все эти унизительные трактаты, из-за которых мой дом теперь за кордоном[13], а наш король стал пленником в собственном дворце. А Мадалинский показал, что не каждого можно силой заставить себе подчиняться. Вот увидите, после его отчаянного поступка вы сами перестанете так безоговорочно верить в свою силу! А мы наконец поверим в себя.

– Вы полагаете, что из-за того, что генерал Мадалинский ослушался приказа о редукции и принялся со своей бригадой бродить по стране, как неприкаянный, русский солдат перестанет верить в то, что он непобедим?

– А с чего у русского солдата эта вера в свою непобедимость? Легко быть победителем, когда впятером нападаешь на одного! Когда я увидел, какие полчища ваших войск перешли границы Литвы в девяносто втором году, мне стало ясно, что они пришли не для того, чтобы помочь нам восстановить прежний порядок, а чтобы навсегда подчинить нас. И тогда я немедленно вышел из Тарговицкой конфедерации…

– Вы состояли в Тарговицкой конфедерации? – удивился Княжнин и тут же понял, что затронул больное место.

– Да, состоял. И вступил в конфедерацию по убеждению, а не ради выгод, как делали это другие, как тот же пан Лопат, который поначалу стоял за конституцию. Когда они все поголовно стали присоединяться к Тарговице, я из нее вышел. Так же по убеждению. И на целый год раньше, чем это сделали Потоцкий с Браницким[14].

«Вот в чем причина его желчности, – подумал Княжнин, выслушав этот ответ, в котором пан Константин как бы сам перед собой оправдывался. – Вовсе даже не в ревности. Пани Ядвига не дает к ней никакого повода, она просто так непосредственна и мила, что все ее обожают. А пан Константин, вместо того чтобы уделять ей достойное внимание, слишком занят своими терзаниями по поводу того, что однажды впутался в сомнительное предприятие. Он явно не может себе этого простить».

– Я мало знаю о событиях девяносто второго года, – опять примирительно сказал Княжнин. – Я вообще не уверен, была ли это война. Я тогда только вернулся с другой войны, финской.

И могу свидетельствовать: в ней наши солдаты проявили лучшие качества. Как и против турок. Поверьте, беззаветная вера русского солдата в то, что он лучший в целом свете, полезна для армии и появилась не на пустом месте. Я понимаю, что вам, поляку, осознавать сие не слишком приятно.

– Я не поляк, – отрезал пан Константин так, будто Княжнин его сильно обидел. Этого он никоим образом не хотел, а потому не стал торопиться просить у пана Константина пояснений. На самом деле язык, на котором общался с Княжниным Сакович, был не тот, на котором разговаривали в Варшаве. Княжнин полагал, что деликатный шляхтич пытается разговаривать с ним порусски, но русский словарь знает плохо и немного переделывает польские слова, стараясь не «пшекать». При этом понимали друг друга Княжнин и Сакович хорошо. Так, стало быть, это не переделанный польский язык, а какой-то другой? Язык Литвы? Княжнину было это интересно не меньше, чем споры о недавней истории.

– Я литвин, – сам ответил на немой вопрос Княжнина пан Константин. – Как и все здешние шляхтичи. Просто многие об этом позабыли. Называться поляком им кажется благороднее.

– А нас они называют литвяками, думая, что дразнят, – подключился к разговору пан Рымша, наконец выехавший в авангард. Вытирая усы и будто смакуя слова, он добавил: – Будто бы литвяки стоят на своем болоте с колтуном на голове. А в нас благородства больше, чем у этих короняков[15]. Фамилия Рымша происходит от великого Рима, и род наш идет от нобилей!

Княжнин не смог сдержать улыбки, слыша эту гордую речь, но пан Константин оставался серьезным.

– Мы не стесняемся говорить на своем языке, – сказал он. – Иные называют его мужицким, но на нем написан наш свод законов, которым я, судья, пользуюсь всякий раз.

– Как правильно называть ваш язык? – спросил Княжнин.

– Русский.

– Прошу прощения, но на каком же языке тогда разговариваю я? – снова улыбнулся Княжнин и снова пан Сакович не разделил его веселости, просто пожал плечами:

– Не знаю, наверное, на московском.

Княжнин не стал возражать и лишь покачал головой.

– Не важно, как кому в голову взбредет называть наш язык, те же короняки могут говорить, что это испорченный польский, – продолжал пан Константин. – Но моя Отчизна – Великое княжество Литовское – была и остается. Я потому и примкнул к Тарговицкой конфедерации, которая выступала против конституции 3 мая[16], что Великое княжество в ней даже не упоминалось! Я знаю, что если бы все осталось так, то через какихнибудь тридцать лет никто бы и не вспомнил, что Речь Посполитая – это «вещь общая»[17] двух народов, а стали бы называть ее просто Польшей, а нас всех просто поляками, как вы делаете это уже сегодня. А хуже всего, что и литвины забыли бы свое имя!

– Но теперь вы довольны? Конституция отменена, возвращено прежнее устройство, вы ведь этого хотели?

– Вы издеваетесь, господин Княжнин? Разве я хотел, чтобы мои Старосаковичи оказались в Минской губернии Российской империи?

– Стало быть, этого хотели ваши послы на последнем сейме.

Ведь они все же подтвердили новые границы.

Пан Константин снова вспыхнул:

– Я стал разговаривать с вами, господин Княжнин, только потому, что был свидетелем того, с каким презрением вы отнеслись к доносчику Лопату. Но коли вы полагаете, что можно считать законным то, что было принято под угрозой силы, то, за что голосовали такие продажные подлецы, как Михал Лопат и Флориан Войнилович, тогда нам больше не о чем с вами говорить. Вы такой же испорченный самомнением москаль, как все прочие.

Даже Якоб Сиверс был лучше. Тот тоже презирал наших предателей, но сам их покупал и пользовался их услугами. Брезговал, но пользовался. Он сделал всю черную работу, но и не скрывал того, что поступает подло, потому что так велела ему императрица. Он открыто давал понять, что не остановится ни перед чем ради выгоды России. И он искренне нам сочувствовал, понимая, что за унижение нам приходится пережить. Он ведь родом из рыцарской Ливонии, которую Литва всегда защищала от варварской Московии. И когда дело было сделано, Сиверс поспешил разогнать шайку воров и предателей, оставшихся в Тарговицкой конфедерации. Этого ему царица и не простила[18], она к предателям куда как милостивее!

Настал черед и Княжнину вспыхнуть.

– Воля ваша, пан Сакович, разговаривать со мной или нет. Но прошу вас при мне не говорить о моей государыне пренебрежительно, – отчеканил он.

– Не горячись, пан Константин! – вступился за Княжнина пан Рымша, тративший до сих пор приблизительно поровну усилий на то, чтобы не вывалиться из седла и не потерять нить разговора. – Ты зря обижаешь благородного шляхтича. Ты не видал, как вел он себя вчера перед ратушей! Никакого почтения к здрадникам, которых он, как настоящий рыцарь, все ж не дал побить целой толпе. А за твою глупую горячность, уж поверь мне, он мог бы нас с тобой порубить в капусту и не делает этого только из своего благородства!

«Скорее, из-за пани Ядвиги и ее детей. Не будь их, я бы тебе показал „испорченного самомнением москаля“!» – подумал Княжнин и, не дожидаясь от замолчавшего, но продолжающего пыхтеть пана Константина извинений, ускакал к своему возку, ехавшему позади всех прочих.

Уже по дороге он пожалел об этом. «Ну что уж такого особенно обидного сказал мне этот литвин? – думал Княжнин. – Ведь эту его фразу про москаля можно воспринимать фигурально – такое у него мнение о русских, а я просто один из них. И ничего прямо оскорбительного про государыню он тоже не сказал. Зато он не боится высказать свое мнение, и поэтому с ним интересно спорить. Разве лучше те поляки, которые источают лесть всякому русскому только ради того, чтобы получше устроить свои дела? Зря я на него обиделся, ей-богу, как ребенок. Нужно сие или сгладить, или уж ехать дальше без них». Княжнин был зол сам на себя, а под горячую руку попал Андрюха, мирно спавший в возке, вместо того чтобы… Ну хотя бы повторить польские слова или, вон, надраить походный самовар, в котором не стало былого блеска.

– Я думал, нас поляки станут теперь по дороге чаем потчевать, – оправдывался Андрюха спросонок.

– Они не поляки, – мрачно поправил Княжнин.

Впрочем, недоразумение с Саковичем скоро и легко уладилось.

Когда в середине дня поезд остановился и Княжнин, не торопясь, вышел из возка, чтобы выяснить, по какой причине, его уже ждала пани Ядвига, стоявшая на обочине дороги в короткой шубке, меховой шапке, похожей на гусарскую, с Павликом, державшимся за ее руку. Вот так запросто подошла, чтобы пригласить:

– Идемте с нами обедать, господин Княжнин. Прошу вас, не сердитесь на Кастуся, он всегда горячится, когда говорит о политике, а потом кается. Он о вас очень хорошо отзывался, не знаю, что на него нашло. Мы теперь без вас никуда: вы для нас стража, чтобы не трогали русские военные, им вечно нужны какие-то подорожные.

Ее глаза не просили, а просто весело смотрели на Княжнина. А ее сын просто хохотал, совсем как Кирюша. Ну еще бы: за спиной у Княжнина ему строил смешные гримасы Андрюха.

– Что вы, пани Ядвига, я нисколько не сержусь, – сказал Княжнин. – Ежели угодно, сейчас же пожмем с паном Константином руки.

Это простое рукопожатие, состоявшееся уже через минуту, у сентиментального Рымши вышибло слезу и подстегнуло естественное желание скорее сесть за стол и выпить мировую.

Обедали прямо в поле, табором, отгородившись от ветра поставленными полукругом возками. Молодой «квартирьер» Саковичей Франек все замечательно устроил, включая, кажется, даже собственную личную жизнь в расположенном поблизости небольшом имении, откуда остановившиеся на привал получали всяческую помощь. Хозяин имения приглашал отобедать у него, но Франек убедил его, что в такой солнечный день его господа предпочтут это сделать под открытым небом. В итоге местный пан присоединился к проезжающим, конечно, со своим бочонком хорошего греческого («лаконского») вина.

Все действительно было замечательно, как-то широко и смачно. Франек успел соорудить большой стол, уже уставленный простыми закусками, походные скамьи были накрыты коврами, над тлеющими углями костра в одном котле булькал журек, а в другом томился под крышкой бигос. Под ногами вертелась, умудряясь не мешать, пара крепких собак, взятых в поход ночными сторожами, тут же играли в догонялки Павлик с Андрюхой, засидевшиеся в тесных кибитках, и даже недавно научившийся ходить Алеська бегал за ними, то и дело падая. Княжнину хватило деликатности не отказываться ни от одного из славных угощений, не заостряя внимания на том, что он старается поститься. У военного человека всегда есть на этот случай самооправдание: нельзя изнурять себя постом, дабы всегда оставаться в полной боевой готовности.

Несмотря на выпитую мировую, разговор поначалу не клеился. Только в конце обеда, когда пани Ядвига ушла заниматься вымокшими в тающем снегу детьми, оставшиеся за столом мужчины опять заговорили о политике.

– Вы склонны винить во всех бедах вашего отечества Москву, – сказал Княжнин, желавший все же расставить точки над «і» в начатом с утра споре. – Но так ли это, пан Константин? Не кажется ли вам, что у вас слишком много собственных неурядиц, которые вы уже не в силах были разрешить без вмешательства соседа? У вас всегда кто-то с кем-то не ладит – православные с католиками, католики с униатами, литовские магнаты с коронными магнатами, прусская партия с российской партией… В ваших нескончаемых конфедерациях я уже запутался. Все составляют свои партии, которые чуть ли не в открытую воюют друг с другом, особенно когда доходит до выборов короля.

– Так почему же сосед вмешался как раз тогда, когда мы сами должны были покончить с этими неурядицами? – возразил пан Константин, отставив остывать чашку со слишком горячим чаем. – Хоть я и был против конституции 3 мая по причине, которую вам объяснил, а еще потому, что принята она была как-то тихомолком, пока не было в сейме несогласных послов, – должен признать, что законы в ней были разумными и Речь Посполитая становилась гораздо лучше устроенным и сильным государством, чем была прежде.

– Сосед вмешался, потому что его позвали, ведь вы не станете от этого отказываться? Вы же сами поначалу были среди тех, кто позвал.

Пан Константин явно делал над собой усилие, чтобы не сорваться и не наговорить Княжнину грубостей, как нынче утром. На сей раз ему удалось сдержаться, он будто бы досчитал в уме до какой-то цифры и только потом стал отвечать:

– Вот вы представьте себе, что некая большая семья живет в большом старом доме. И старший в этой семье занят только беспробудным пьянством, а потому заведено верховодить по очереди, и каждый делает что хочет, а стало быть – не делает ничего, и у каждого есть право гадить посреди комнаты. Но однажды глава семьи протрезвел и решил навести в доме порядок: велел одному заняться пашней, другому – скотиной, третьему – повесить, наконец, замки на амбары и сделать забор, чтобы соседские свиньи не лезли в огород. И тогда один из братьев сказал, что не желает подчиняться, что его очередь верховодить, и пожаловался соседу – дескать, помоги, нарушено мое вековое право срать посреди комнаты! И сосед с радостью откликнулся и пришел с бочкой вина и со всей своей вооруженной дворней. И давай увещевать соседа – что же ты, друг, забыл старый добрый порядок? Ну-ка, наливай да пей! И старший в доме снова ударился в беспробудное пьянство, позабыв о начатых делах. Вот только сосед велел ему переселиться в хлев, а заодно и его братьям, потому как в доме недостаточно места для его дворни, которая весело пользуется их имуществом, женами и, конечно, священным правом гадить прямо в доме. А когда тот, кто позвал соседа, стащив у своих братьев все что можно, поинтересовался, когда же сосед отошлет свою дворню домой, тот ему ответил – зачем? Ты же сам меня позвал! А вдруг твоему старшему брату опять взбредет в голову перестать пьянствовать? Я стану гарантом того, чтобы сия беда тебя не постигла. А заборы давай уберем, негоже добрым соседям друг от друга запираться. А если кто на твой дом нападет – так я обороню. Потому как это теперь мой дом!

Пан Константин говорил артистично, будто опытный поверенный в суде, с помощью красноречия выгораживающий своего доверителя. Да, видно было, что судья Сакович умел это делать. Чрезмерно чувствительному и уже немало выпившему Рымше лучше б такого не слышать. Его уже просто душили слезы.

– Как же славно ты представил нашу жизнь, пан Константин, лучше не скажешь! – выдавил он из себя с надрывом в голосе. – Счастье для меня, дурака, иметь соседа и друга, который может все так ясно представить. Вот как мы теперь живем, пропала наша Отчизна!

Сказав это, пан Рымша, словно в подтверждение своих слов, решительно чихнул, понюхав табачку. «Золотая табакерка?» – вдруг подумал Княжнин, вспомнивший тайное наставление, над которым он ломал голову перед отъездом. И тут же сам посмеялся над собственным подозрением: было очень забавно представить пана Рымшу прозелитом – участником тайного общества, да еще последователем мудреной индийской философии.

– Что скажете? – перебил его мысли пан Константин, поднимая кружку с чаем.

– Занятная аллегория, – сказал Княжнин, впечатленный гораздо меньше пана Рымши. – Только, будучи одним из той вооруженной дворни, которую вы здесь живописали, не могу согласиться, что она справедлива. Больно уж сосед у вас вышел неблагородный.

– А благородно было, гарантировав Речи Посполитой неприкосновенность ее границ, войти в нее с войском, а потом взять и объявить о присвоении себе ее территории? Просто по праву сильного?

– Не мое дело судить об этом. Но право сильного было испокон веку. Вы хорошо говорите, пан Константин, ей-богу. И аллегория ваша красива. Я вообще успел заметить, как красноречивы здешние господа. И, сидя за этим столом, не могу не отдать должного их гостеприимству. Но беда ваша в том, что ничего не жалея на то, чтобы сделать широкой и красивой собственную жизнь, вы жалеете самого малого на нужды страны. Может быть, сие происходит оттого, что у вас каждый шляхтич почитает себя равным королю. Потому у вас не оказалось армии, подобающей такой большой стране. А большая и богатая территория без армии – сие, согласитесь, слишком сильное искушение для любого самого доброго соседа.

– Вот в этом я совершенно соглашусь с вами, господин Княжнин, и снова пожму вашу руку! – с чувством сказал пан Константин и, поднявшись, протянул Княжнину руку, а тот, пожимая ее, только теперь обратил внимание, какой массивный золотой перстень носит шляхтич. Задумавшись об этом, он почти пропустил мимо ушей следующие слова пана Константина:

– Верно. Вспомни, пан Матей, какие наказы давала наша шляхта своим послам на последних сеймиках: не увеличивать войско, чтобы, боже упаси, не пришлось вводить на его содержание новую подать, лишнего злотого не хотели потратить!

В подтверждение этого Рымша снова понюхал табака и согласно чихнул в тарелку своему товарищу.

– В конце восемнадцатого века уже нельзя полагаться, как двести лет назад, на Посполитое рушение[19]. Мы слишком поздно поняли, что нужна сильная современная армия. Особенно когда у тебя по соседству Москва. И нам не дали времени ее создать.

Княжнин пропустил очередную колкость Саковича по поводу Москвы. Очевидно, его уже не исправишь. А золотой перстень, который он носит, возможно, полагается иметь каждому судье. Не нужно сходить с ума.

– А что ты думаешь, пан Бобух, про аллегорию, что рассказал нам пан Сакович? Господин Княжнин находит ее преувеличенной, а ты что думаешь? Рассуди, как человек сторонний, – обратился Рымша к хозяину ближнего фольварка, до сих пор сидевшему за столом молча и так усердно пившему, будто задался целью осушить весь бочонок вина, который принес. Торопливо вытерев рот и похлопав осоловелыми глазами, тот сказал:

– Разве интересно мое скромное суждение почтенной компании? Не хочу обидеть пана Саковича, но, как и ясновельможный пан офицер, полагаю, что в аллегории есть перебольшивание: не принято у нас гадить посреди комнаты. Это ж стыд! Так, разве когда в камин, да и то, когда на подпитии…

Пан Константин только головой покачал и велел Франеку сворачиваться. До вечера нужно было успеть в город Лиду, где планировался ночлег.

Оставшись каждый при своем мнении, на следующий день попутчики говорили о вещах гораздо более приземленных. Княжнин узнал, что, если бы имение Саковичей, расположенное где-то между Березиной и Друтью, не отошло в состав России и от пана Константина не стали требовать присягнуть российской императрице, тот оставался бы дома. Но теперь уехал надолго, потому и детей с собой взял. Надеялся с помощью давних знакомцев получить место в Виленском университете, преподавать право.

Пришлось и Княжнину поведать о том, что нежданно-негаданно пришлось ему стать этаким стражником литовским. Узнав, какую персону приказано охранять капитану Княжнину, пан Константин снова сделался раздражительным. Шимона Косаковского он ненавидел, может быть, еще пуще, чем российскую императрицу. Отец нынешнего великого гетмана был обычным поручиком и Ковенским судьей, как все не самые родовитые шляхтичи, искал покровительства у магнатов и был клиентом князей Сапегов. (Сам Сакович держался партии Радзивиллов, одно время блокировавшейся с Сапегами). Молодой Шимон Косаковский стал известен во времена Барской конфедерации. Одно время Россия даже требовала его выдачи у Пруссии, где Косаковский скрывался. А когда дело конфедератов было уже обречено на неудачу, тот с четырехтысячным отрядом кавалерии предпринял отчаянный рейд через всю Литву и даже врывался на российскую территорию, несколько раз нанося поражения отрядам неприятеля. За это уже тогда Косаковский требовал себе чин генерал-лейтенанта войска ВКЛ, но было уже не до него: произошел первый раздел Речи Посполитой, и «конфедерату» пришлось примерно четыре года провести в эмиграции. Он все же получил генеральский патент из рук нелюбимого им короля Станислава Августа спустя шестнадцать лет после своего рейда, но амбиции Шимона Косаковского простирались уже гораздо дальше – он поступил на российскую службу.

– Этого вы, конечно, не можете ему простить, – понял Княжнин. – Но разве нельзя допустить, что с годами у него действительно поменялись взгляды?

– Можно, – на удивление легко согласился пан Константин. – Политические пристрастия меняются легко, особенно у моих соотечественников, видящих пример короля. Но о пристрастиях Косаковского я вам скажу вот что: ему совершенно все равно, за кого и против кого выступать, лишь бы получить власть и деньги. Сегодня, конечно, и то и другое могут получить только приверженцы России. Поэтому, повоевав с турками и сделавшись генералом московской армии, Шимон во главе авангарда этой армии вошел в Литву, стал занимать ее города. Везде он учреждал власть конфедерации, которую сделал главным инструментом достижения своих целей. Это стало особенно удобно, когда совестливые люди конфедерацию покинули. Суды, финансы – все стало подконтрольно только конфедерации, а значит, Косаковскому. Он даже смог сам себя провозгласить великим гетманом! Будь он один – было бы полбеды. Но Шимон – младший из четырех братьев, один из которых уже епископ, другой – воевода, третий – каштелян[20]. Вся Литва теперь в руках этого ненасытного семейства.

– Как сие знакомо… – грустно сказал Княжнин. – У Платона Александровича Зубова тоже есть братья. Младшего мне давеча довелось лицезреть в Варшаве. Этот мальчишка уже затмевает вашего короля.

– Неужто и по количеству любовниц? – съязвил Сакович.

Но Княжнину стало не до шуток. «Как бы не пришлось мне вспоминать об Игельстроме как о славном начальнике», – подумал он поначалу, а потом махнул рукой. Слишком приятным оказалось это путешествие в обществе литвяка Рымши, судьи Саковича и, конечно, пани Ядвиги… И весна быстро набирает силу. Желтые, коричневые, черные кляксы, выдавливаемые полозьями из раскисающей дороги, казались не грязью, а первыми цветами.

Наконец нагромождением костельных и церковных колоколен впереди открылся славный город Вильно, столица древней Литвы. Впрочем, уже через минуту, когда кибитки, отчаянно тормозя, съехали с холма вниз, можно было засомневаться – не мираж ли это был? Дорога, петляя между холмами, вновь пряталась в лес, и города еще долго не было видно, пока лес не сменили поля, размякшие под прохудившимися одеялами из тающего снега. Пашни, конечно, были нужны, городу не обойтись без хлеба, но иной раз казалось, что зря эта земля отвоевана у леса. Это был славный лес: не какие-нибудь непролазные ржавые елки, а чинно отстоявшие друг от друга стройные чистенькие сосны и, конечно, дубы. Даже не одетые в листву, они смотрелись браво, будто хороший полк на марше: все походное, все зачехлено, но ты уже представляешь, как будут сверкать эти молодцы на параде. Перед городом лес уступал территорию предместьям с их садами-огородами, зато вклинивался в сам город, в самый его центр, где, как и в Новогрудке, вершину холма венчали очертания древнего замка, еще очень отчетливые, не превратившиеся в ветхие руины. А граненая, как ствол старинной аркебузы, главная башня и вовсе выглядела еще вполне грозно и будто специально была предназначена для того, чтобы над ее зубцами развевался какой-нибудь гордый флаг.

Любознательный Андрюха, ненадолго отставший от каравана по нужде, уже сидел на козлах, Княжнин, чтобы не пропустить ничего интересного, въезжал в город верхом. Здешние жители, как могло показаться, сплошь одни евреи, встречали прибывших с не меньшим и не праздным любопытством. За многочисленными постройками предместья терялись вал и крепостная стена, окружавшая город. Если приглядеться, оборонительная линия все же тянулась не прерываясь, хотя казалось непонятным, зачем она нужна горожанам, где-то прямо к стене пристроившим торговые лавки, где-то часовню. На самом деле евреи составляли только половину жителей Вильно. Их не притесняли здесь так, как в Варшаве, и они свободно занимались торговлей, ремеслом и любой прочей деятельностью, приносящей деньги. Евреев и католиков среди обитателей города было примерно поровну. Меньше было здесь православных, но когда в Вильно расквартировался многочисленный российский гарнизон, православные церкви больше не оставались полупустыми. Военные использовали крепостную стену как раз по прямому назначению, устроив посты и рогатки на всех въездных воротах, которые караван, ведомый офицером лейб-гвардии Преображенского полка, проехал без всяких проблем.

Дальше проводником стал Франек. Молодой квартирьер уже отыскал жилье для своего господина и его попутчиков, а теперь дожидался их у Рудницких ворот, отваживая навязчивых евреев, предлагавших посреднические услуги. За воротами возвышался костел, весь в барочных завитушках. За ним повернули направо, пересекли клиновидную площадь с множеством выходящих на нее магазинов и лавок, дальше, двигаясь узкой улочкой, проехали мимо гостиного двора[21], пересекли улицу пошире и свернули в извилистый переулок, где стало вовсе тесно. Полозья то утопали в грязной слякоти, то скрежетали по оголившейся булыжной мостовой, и этот противный, в сущности, звук был отчасти даже приятен, потому что означал окончание санного сезона. Отныне на колесах удобнее – скоро лето!

Дом, выбранный Франеком, должен был понравиться пану Константину при всей его придирчивости. Небольшой чистый двор, два этажа с внутренней галереей, как в средневековом замке, место довольно тихое, хоть и в центре: чуть ли не примыкает к задней ограде главного в Вильно костела, построенного в честь ее покровителя Святого Казимира. Недалеко и университет, еще ближе – униатская Троицкая церковь. Хозяин дома – отставной ротмистр войска ВКЛ, достойный шляхтич в преклонных летах. С ним живет только племянник, продолжающий семейную традицию, – поручик артиллерии Великого княжества Литовского.

Этот молодой человек встречал будущих постояльцев во дворе. Княжнин был немало удивлен тому, что поручик сразу подошел не к пану Константину, а именно к нему. Молодой офицер еще больше удивил Княжнина, назвав его фамилию:

– Капитан-поручик Княжнин?

– Да, сударь, это я, – подтвердил Княжнин, спрыгнув с коня.

– Поручик Гарновский, – представился артиллерист, прикладывая руку к каске с черным султаном и белым этишкетом.

Княжнину, как всякому военному, любопытно было рассмотреть униформу, которую прежде не видел. Симпатичный мундир: зеленый с черными отворотами сюртук, белые штаны, ладные сапоги тоже с отворотами – по-здешнему халявами, наконец, каска, придающая форме этакий античный оттенок.

– Гетман Косаковский вчера был предупрежден эстафетой о вашем приезде. Я узнал это, потому что как раз был в карауле на его квартире. И вчера же вслед за эстафетой вам пришли из Варшавы листы, – продолжал литовский поручик, заставив Княжнина, наконец, обратить внимание не на мундир, а на него самого. Это был приятный молодой человек лет двадцати четырех, среднего роста, худощавый, но широкоплечий, с немного вздернутым носом. Из-под каски, полностью закрывая уши, выбивались густые каштановые волосы – подстрижен поручик был вовсе не на сарматский манер. И вполне свободно говорил по-русски (только письма называл «листами»):

– Слуга пана Саковича сказал, что вместе с его господином приедет русский офицер, он назвал вашу фамилию, и я понял, что эти листы вам. Вот они, я принес, чтобы вы могли прочесть их сразу по прибытию.

– Вам позволили их взять? – не поверил Княжнин, уставившийся на конверты, которые протянул ему поручик. Тот просто пожал плечами:

– Я сказал, что вы мой квартирант. К тому же оба письма частного характера.

– Весьма любезно с вашей стороны, господин Гарновский! Поручик в ответ лишь учтиво кивнул и перешел к пану Константину, чтобы проводить того к своему дядюшке.

Два письма остались в руках у Княжнина, и он решил прочесть их прямо здесь, во дворе. Одно было от поручика Протазанова, другое – от Лизы.

Глава 10 Квартира над каретной мастерской

Княжнин начал с письма своего нового варшавского приятеля. Почему? Может быть, следуя обыкновению попробовать воду ногой, прежде чем ринуться в нее стремглав. Не каждый любитель поговорить столь же красноречив на бумаге. Протазанов, к счастью, орудовал пером столь же легко, как и языком:

После этого постскриптума Протазанов еще и смешную улыбающуюся рожицу пририсовал. Только Княжнину было не до смеха. Он был даже слегка ошеломлен: «Стало быть, сей импресарио был не просто концертный авантюрист! А я ведь держал его в руках, но позволил ему совершить то, что он хотел! Непростительно! Я вовсе не умею делать то, что мне теперь поручено. Заставил этого французишку присягнуть дофину и думал, что этого довольно… Боже мой, никому нельзя верить!»

Думая это, Княжнин уже распечатывал следующее письмо, и то, что он должен был узнать из него, – можно было себе в этом признаваться или не признаваться – было куда важнее, чем все эти якобинские, или масонские, или какие-то там браминские заговоры.

Княжнин еще и еще раз перечитывал одни и те же строки, написанные таким знакомым почерком – каждая буква с какойто своей задоринкой, – и одни и те же строки меняли его настроение от счастья к отчаянию и обратно. Между ним и Лизой больше нет никакого разлада, напротив, но как же теперь? Она едет в Варшаву, а он здесь, в Вильно, и вообще начинается что-то недоброе… Как же это все остановить? Немедленно написать!

Только теперь, когда возникла потребность схватиться за перо, Княжнин вспомнил, что стоит посреди чужого двора, и вид у него, держащего в каждой руке по письму, наверное, довольно глупый.

– Какие-то неприятные известия? – осторожно спросил поручик Гарновский.

– Нет-нет, скорее наоборот. Впрочем, как знать… – пробормотал Княжнин в ответ что-то совершенно невразумительное.

– В доме есть комната, которая, думаю, вам подойдет. Не желаете ли посмотреть?

«Вот. Только не это. Подальше от искушений!» – сказал себе Княжнин и поспешил отказаться с не очень понятной для поручика решительностью:

– Нет-нет! Я более не смею стеснять своим соседством господ Саковичей, они и без того столь заботливо опекали меня во время нашего путешествия, что я его и не заметил…

– Но в Вильно сейчас не очень просто найти достойную квартиру.

– Ничего, найду что-нибудь. У меня тоже достаточно проворный слуга.

– Не стоит поручать поиски квартиры слуге. Наймите фактора. Это будет стоить очень недорого. К тому же здешние евреи вас все равно не оставят в покое, пока вы кого-то из них не назначите своим фактором.

– Как, пане добродею, ты не желаешь стать нашим соседом? – понял, что к чему пан Рымша, уже чувствовавший себя в этом дворе полноправным хозяином.

– Я устроюсь где-нибудь неподалеку и так или иначе буду вашим соседом. Обязательно завтра же нанесу визит, – пообещал Княжнин.

Пан Рымша, размяв после долгой дороги руки и ноги, нюхнул табачку из своей золотой табакерки и раскатисто чихнул.

– Завтра никак нельзя, пане добродею! Только нынче же! Мы должны отпраздновать наш приезд в Вильню! – потребовал он, еще продолжая жмуриться.

– Ежели позволит служба, – сказал Княжнин. – Поручик, подскажите, где мне искать генерала Арсеньева?

– Здесь недалеко, в начале Замковой улицы. Ваш фактор вас с удовольствием проводит, – ответил Гарновский, и его доброжелательность не казалась поддельной. У него было очень худое лицо. Мускулы будто бы все снаружи: вот эти работают, когда он говорит, эти – когда поднимает брови, а эти управляют безусой верхней губой.

– Я очень вам благодарен за письма, вы принесли мне добрые вести, – сказал Княжнин и пожал Гарновскому руку. При этом пришлось обратить внимание на вот какую деталь:

– Вы носите золотой перстень? – спросил Княжнин, вдруг вспомнив, что «никому нельзя верить».

– А что? – удивился этому вопросу Гарновский.

– Сие не совсем правильно для военного. Ежели в бою поломаешь палец, то перстень потом не снимешь, а еще, если им за что-то зацепиться, падая с лошади, можно вовсе остаться без пальца, оторвет.

– Сказать по правде, никогда не думал о такой тонкости, – удивленно покачал головой Гарновский. – Видно, что вы повоевали! Мне просто дорог этот перстень, он получен за успехи в рыцарской школе[22].

– Конечно, простите, теперь ведь не война. Рад буду снова встретиться!

Княжнин откланялся. Теперь нужно было найти себе «ординарца», или, следуя здешней специфике, – «фактора». Далеко ходить для этого не было нужды. Добрая дюжина евреев, увязавшихся за повозкой русского офицера в еврейском квартале (он начинался как раз за Рудницкими воротами), теперь ожидала на улице, будто кошки за дверями рыбной лавки.

Выбирать «по одежке» не так-то просто, слишком одинаковыми были темные хламиды евреев. Однако Княжнин сразу решил отказаться от четверых самых неопрятных. Собравшиеся заговорили все одновременно, когда поняли, что офицер таки созрел, чтобы нанять себе фактора, и Княжнин исключил из «списка» еще пятерых, которые не замолчали, когда он поднял вверх руку. Опуская руку, он уже ткнул пальцем в того, кого выбрал, положившись лишь на собственную физиогномическую интуицию, как если бы он стоял перед строем солдат, из которых нужно назначить одного для поручения, требующего смекалки.

– Как зовут? – спросил Княжнин у еврея средних лет, наверное, самого крючконосого и пучеглазого в шеренге. Он был такой же бородатый, как другие, но в его бороде не наблюдалось крошек и другого мусора, а его лапсердак был туго подпоясан почти не засаленным кушаком. Может быть, эта деталь, дающая отдаленный намек на военную выправку, и оказалась решающей.

– Иосель Хиршовиц, ясновельможный пан, – ответил испытуемый, блаженно закрывая свои глазищи. Пока ничего лишнего, только ответ на вопрос, – это понравилось Княжнину.

– Мне нужна квартира. Не обязательно большая, но приличная, чистая, – поставил он задачу. Иосель закрыл глаза с еще большим блаженством, после чего посмотрел на Княжнина с почти гипнотической уверенностью.

– Ведь пану офицеру, такому молодому и стройному, только в удовольствие будет ежедневная прогулка всего на несколько минут? Зато вы будете с удовольствием жить не посреди этого городского бруда, где вам тесно будет на улице расправить ваши широкие плечи, а станете дышать хорошим воздухом и иметь вечером полный покой! Все как вы хочете! Это здесь ну совсем рядом, только нужно выехать за Вострую Браму, а я побегу перед вами трусцой и даже не успею запыхаться, хоть мне и не девятнадцать лет…

Чувствуя, что его болтовня начинает надоедать офицеру, сделавшему нетерпеливый перелистывающий жест, Иосель не замолчал, а медленно закрыв и открыв свои выпуклые глаза, без запинки продолжил с совершенно новой страницы:

– У хозяина того дома есть чернильница, и в ней будут именно что чернила, а не засохшие мухи. Вы сможете написать сколько захочете писем (а если вам не хватит бумаги, только скажите, и я доставлю вам самую лучшую), а потом я бегом снесу их на почту и они в самой первой эстафете уйдут туда, куда вы изволите их адресовать…

Княжнин вскинул брови. Кажется, он не ошибся, выбрав этого еврея. Все верно, он по-прежнему держит в руке только что прочитанные письма, и Иосель сумел угадать, что потребуется господину.

Совсем как Андрюха, который уже придерживает стремя.

– Поехали, – сказал Княжнин.

Гарновский и Сакович тем временем распоряжались разгрузкой вещей.

– Вам не показалось, пан Сакович, что этот капитан, ваш попутчик, излишне подозрителен? – сказал поручик Гарновский, глядя на золотой перстень пана Константина.

– Вообще-то господин Княжнин не показался мне человеком, пытающимся что-то разнюхать, – ответил Сакович. – Мы довольно много с ним говорили, и у меня создалось впечатление, что ему прежде всего хочется найти оправдание своего пребывания здесь. Как и всех прочих незваных гостей, носящих с ним один мундир.

– Вы называете так союзные российские войска?

– Как и всякий патриот Литвы, мечтающий вернуть Отчизне былые границы и готовый для этого на любые жертвы.

– На самом деле?

– Согласен, слов подобных Отчизна слышала уже много, мало было дела. Но первое я уже сделал: покинул свой дом, чтобы не стать подданным российской хищницы. Готов и к другому делу.

– Вы ведь будете появляться в свете, пан Сакович? Вы должны, ведь у вас такая очаровательная супруга… Значит, у меня будет случай представить вас моему начальнику полковнику Ясинскому, вам будет интересно знакомство с ним, – сказал Гарновский, кажется, немного волнуясь.

Возок Княжнина, въехав в Вильно через Рудницкие ворота, вскоре выехал через Медининкские, чаще называемые Острыми.

Уж на что Москва христианская столица – город сорока сороков церквей, – но здесь, в Вильно, заостренные к небу костелы, неприступные монастыри, церкви под православными крестами, непривычные из-за отсутствия «маковок», были нагромождены так плотно, что жители умудрялись ютиться между ними только благодаря узости улочек. На самом деле: большой костел с высоченной звонницей встретил путников сразу за Рудницкими воротами, костел Святого Казимира рядом с новой квартирой Саковичей оказался еще больше. С другой стороны улицы, на которую, с трудом развернувшись, выехал возок Княжнина, располагался базилианский монастырь, в солидную кряжистую церковь которого униаты Саковичи будут теперь ходить молиться. Проехав мимо монастыря, увидели слева еще костел и большую православную церковь, а впереди, совсем рядом, ворота. Несколько человек, мешая проехать, стояли перед ними на коленях. Иосель объяснил Княжнину, что в часовне над воротами помещена очень почитаемая католиками чудотворная икона. Он велел ехать прямо, а сам сиганул куда-то в сторону: евреям через эти Святые ворота ходить не полагалось.

Сразу за воротами тише не стало, наоборот, где-то справа шумел базар, но уже через сотню саженей городская суета все же отдалилась. Вернувшийся фактор показал, что нужно свернуть вправо. Тут и стоял дом, который Иосель так убедительно предлагал Княжнину, что не оставалось сомнений – у него есть договоренность с домовладельцем о комиссионных. В строении прежде всего выделялись массивные, будто крепостные, ворота, такие высокие, что под арку могли бы въехать два таких возка, как у Княжнина, поставленные один на другой. Сразу вспомнился рассказ одного казака, побывавшего за Тереком, про обычай тамошнего народа ставить высокие ворота, потому как считалось: чем выше ворота, тем краше за ними невеста. Кстати, здесь, в Литве, Княжнин уже заметил нечто подобное: ворота перед фольварком считались атрибутом шляхетства, почти таким же обязательным, как герб. Порой так и стояли ворота сами по себе посреди пустыря, а ни вправо, ни влево от них даже плетня не было.

Здесь же такие высокие ворота означали, что Иосель привел Княжнина не в обычный жилой дом, сдающийся в наем, а скорее в постоялый двор, при котором, к тому же, была устроена небольшая каретная мастерская. Вот и еще один пример того, что никому нельзя верить: какая уж тут тишина, когда в мастерской полно сезонной работы – все меняют зимние полозья на летние колеса. То-то Иосель старался забежать во двор побыстрее, чтобы попросить мастеровых не лупить кувалдой по железу, пока новый постоялец не внесет плату хотя бы за две недели вперед.

Впрочем, такие мелочи, как соседство с мастерской, Княжнину сейчас были безразличны, деловитый рабочий шум даже создает атмосферу хорошо устроенного военного лагеря. Сейчас ему был нужен только письменный стол.

Пожилой поляк, владевший мастерской и домом, назвал совершенно незначительную цену. Единственным условием было, чтобы офицер столовался где-нибудь за свой счет и, самое главное, уже не пускал бы в этот дом других русских. Недавно здесь расквартировали целую дюжину солдат, и еще один такой постой окончательно опустошил бы закрома этого дома. Когда хозяин проводил нового постояльца на второй этаж, у Княжнина исчезли все сомнения. Только что он два солидных лестничных пролета поднимался вверх, оценил вид из окна, дававший широкий обзор на предместье, потом прошел в смежную комнату, предназначавшуюся для прислуги, и вдруг обнаружил, что из нее есть выход во двор, причем спускаться вниз уже было не нужно. Прямо от порога начинался небольшой садик, уже свободный от снега и даже натужно зеленевший прошлогодней травой. Из-за того, что дом стоял на косогоре, квартира Княжнина оказалась с одной стороны на втором, а с другой – на первом этаже. Такое расположение ужасно понравилось Княжнину, юность которого прошла в основном среди плоских раздольных равнин. Представилось, как выбегает в этот садик непоседа Кирюша.

– Будь ласков, милейший, принеси мне бумагу и чернила, Иосель пообещал, что у тебя это найдется, – сказал Княжнин хозяину дома, крепкому старику, явно не чуравшемуся работы в своей мастерской. Андрюха, еще раньше угадавший решение барина, уже прыгал по ступенькам вниз сказать Селифану, чтобы волок сюда чемоданы.

Мебель в комнате была добротной, крепкой: ежели здесь могут заменить рессору в карете, то и стулья с кроватями шататься и скрипеть не будут. Был и письменный стол, и неожиданно симпатичная картина с душевным местным пейзажем висела над ним: берег реки, роща и небольшой фольварок с четырехскатной крышей.

– Иосель, сколько я тебе должен? – спросил Княжнин у своего фактора, сменившего в комнате хозяина, который отправился за письменными принадлежностями.

– Ни одного денария[23]! Пока Иосель еще ничего не заработал, кроме расположения ясновельможного господина. Вот когда я действительно сделаю вам услуги (а раз я теперь ваш фактор, так я вам их непременно сделаю), тогда вы и явите свое великодушие. Ведь вам нужно будет делать покупки, так я все вам доставлю, я каждое утро, кроме субботнего, буду ждать ваших распоряжений. А если к вам, положим, приедет жена, так я пришлю к ней свою Соломею, которая предложит самые модные наряды, коих вы не сыщете в самом Петербурге. Когда вы делаете покупки, Иосель зарабатывает свои гроши, и я не делаю из этого никакого секрета…

– С чего ты взял, что ко мне должна приехать жена? – перебил Княжнин.

– Я просто вижу, какой вы степенный господин, а для такого господина полагается, чтобы рядом была супруга…

– Ежели ты так ловко все угадываешь, господин виленский оракул, так скажи мне: не опасно ли мне привозить сюда жену и ребенка? Не случится ли здесь какой-нибудь бучи супротив русских?

– Я только бедный еврей, а не господь Бог! Про то, что вы спрашиваете, лучше меня должен знать главный русский генерал, так он никакой такой бучи не боится. И все русские офицеры гуляют на Антоколе в полное свое удовольствие, а скоро станет совсем тепло, так что и жене вашей здесь понравится, особенно когда она увидит, какие обновки принесет ей Соломея…

– Вот что, – перебил Княжнин. – Когда я напишу письмо, снесешь его на почту и возьмешь с собой моего денщика Андрюху. И по дороге все ему покажешь – где что покупать, где квартира генерала Арсеньева, где поблизости трактир с приличной кухней, и прочее. Андрюха запомнит. Это на случай, ежели мне что-то будет нужно, когда тебя вдруг не окажется за дверью…

– Все разумею. Благородному господину не хочется всякий час видеть возле себя еврейскую физиономию, – Иосель говорил это не то что безо всякой обиды, а будто предлагая еще и такую услугу – избавление «благородного господина» от необходимости всякий час его созерцать.

– Ты, хитрец, говоришь, что я тебе ничего не должен, так значит, получи вперед, – снова перебил Княжнин и вложил в ладонь своего фактора целых три злотых, после чего Иосель наглядно показал, что, когда его не хотят видеть, он может буквально растворяться на глазах. Только Княжнин снова его остановил:

– Скажи, Иосель, а не мог ли я повстречать тебя в Варшаве?

– Никогда не был дальше Городни. В Польше не привечают евреев. Так же, как и в вашей Московии, простите, ясновельможный. В Минске еврею теперь не только не разрешают носить пейсы, но и берут с него двойной налог, даже если этому еврею всего один год от роду…

– Все, Иосель, ступай.

Письменные принадлежности уже лежали на столе, а Андрюха принес кувшин с водой, чтобы умыться. Действительно, это было очень кстати, хотелось сесть за письмо с чистыми руками.

И лист очень долго оставался чистым. Потом, после первой же размашистой строчки, был безжалостно смят и брошен на пол. Потом Княжнин долго сидел над уже написанной фразой: «Лиза, не приезжай», не зная, нужно ли в ней зачеркнуть частицу «не». В конце концов разум взял верх над чувствами. А разум говорил, что письмо нужно написать и отправить как можно скорее. Фразу, ставшую камнем преткновения, можно смело закончить словами «…в Варшаву». И батюшка Лизонькин прав, нужно повременить хотя бы до Пасхи, тогда не только с дорогами станет лучше, но и прибавится ясности – сохранится ли в крае спокойствие, или нужно ждать чего-то нехорошего, кровавого. Спокойствия-то уже нет, вряд ли Протазанов в своем письме что-нибудь сильно преувеличивает. Княжнин черканул несколько слов и ему. На случай, если Лиза все же приедет в Варшаву, не успев получить известия, что у мужа поменялось место службы, он просил товарища встретить ее, устроить и взять на себя заботу о ней.

Наконец, Княжнин запечатал конверты, и тот, что для Лизы, даже сентиментально поцеловал. Иосель вместе с приставленным к нему соглядатаем Андрюхой побежали на почту. Княжнин не мог доверить свою корреспонденцию первому, в кого он наугад ткнул пальцем. К тому же не покидало ощущение, что этого Иоселя Хиршовица, или кого-то очень на него похожего, неделю назад Княжнин видел в Варшаве выходящим из покоев Игельстрома…

До заката оставалось еще часа два, и Княжнин, хоть в последние недели у него изрядно отбили служебного рвения, все же счел себя обязанным уже нынче явиться на доклад к генералу Арсеньву, командиру Виленского гарнизона. Он решил, что найдет его квартиру сам, Гарновский ведь сказал, что это где-то в начале Замковой улицы.

Андрюха, не теряя даром времени, успел подготовить парадную форму и до блеска начистить сапоги. Осталось облачиться в обшитый золотым галуном зеленый мундир да повязать белый галстук. Поверх мундира вместо надоевшей зимней епанчи уже можно было надеть сюртук. В комнате нашлось зеркало, большую часть которого занимала мощная, как и все в этом доме, рама. Княжнин вытянулся перед ним смирно, так, что при этом встрепенулись и попытались куда-то улететь идеально белые перья на шляпе, и, отбив каблуками две барабанные дроби по лестничным пролетам, сбежал вниз.

Лошадь его была уже расседлана, но Княжнин как раз собирался пройтись пешком, улочки Вильно располагали к тому, чтобы прогуливаться по ним неторопливо. Только при этом нечего было и думать о том, чтобы сохранить сапоги чистыми. Не беда, при здешней предприимчивости было бы странно, если бы поблизости от генеральского дома не было чистильщика обуви.

Княжнин, хоть и приходилось смотреть все больше под ноги, легко нашел обратную дорогу к Острой Браме, через две сотни саженей за нею узнал улочку, в которой сняли квартиру Саковичи. Потом, сразу за костелом Святого Казимира, располагалась русская гауптвахта. Сначала Вильно казался Княжнину какойто еврейской лавочкой, потом – большим монастырем, а теперь – армейским биваком. Ему, конечно, любопытно было, какие в городе стоят части. Тут кого только не было. Как это бывает в городе, где располагается ведающая всяческим довольствием комиссариатская служба, хватало на улицах офицеров и солдат разных частей, приехавших что-нибудь получать. Вот вам и Преображенского полка капитан-поручик появился для разнообразия. Однако среди пестроты разных мундиров находилось место и единообразию: от гауптвахты в сторону православной церкви отправилась строем на вечернюю молитву добрая полурота солдат, вооруженных только штыками, висевшими в специальных ножнах на портупеях.

– Какого полка, братец? – спросил Княжнин унтер-офицера, шедшего позади строя замыкающим[24].

– Нарвского пехотного, ваше благородие!

– А где квартира генерала Арсеньева?

– Аккурат напротив Николаевской церкви. Ступайте за нами.

– Да я уж вижу, спасибо, братец.

Прежде чем идти дальше, Княжнин, как любопытствующий путешественник, огляделся вокруг. Было интересно, потому что гауптвахта примыкала к оживленной ратушной площади. Само здание ратуши с классическими колонами выглядело достаточно строго, зато в середине площади было веселее – здесь прогуливалась самая разная публика. Площадь, прилично обсаженная в два ряда деревцами, не была прямоугольной, как это заведено в славном Санкт-Петербурге. В Вильно, похоже, вообще ничего прямоугольного не существовало, даже дома где-то сужались, где-то расширялись, где-то обрастали пристройками, где-то карабкались вверх. Вокруг площади хватало всевозможных лавочек, оттуда пахло тушеной квашеной капустой и жареной рыбой.

Княжнин почувствовал, что чертовски голоден. Такого гида, которым стал для него в Варшаве поручик Протазанов, здесь пока явно недоставало. В самом деле, не считать же таковым уже успевшего надоесть Иоселя. Однако не успел Княжнин об этом подумать, как тот, кто ему был нужен, сам отыскался.

– Вам что-нибудь подсказать, господин капитан-поручик? – спросил кто-то очень любезным тоном. Княжнин обернулся и увидел, будто в зеркало, офицера приблизительно одного с ним возраста, роста, с такими же бакенбардами, только в красном артиллерийском мундире. Все-таки не отражение и не близнец, убедился Княжнин, приглядевшись: большеглазый, востроносый и, наверное, все же немного моложе его.

– Рад видеть здесь в Вильно славную лейб-гвардию! Давно ли из Петербурга? – спросил артиллерист.

– Теперь уже из Варшавы. Собственно, и из Петербурга уехал недели три назад, только кажется, будто сие было давнымдавно, – сказал Княжнин, ответив на воинское приветствие незнакомца.

– Капитан Тучков, Сергей Алексеевич, – представился тот, протянув руку.

– Дмитрий Сергеевич Княжнин, капитан-поручик.

– Так могу ли я вам чем-нибудь помочь?

Вероятно. У меня было два дела: доложить о своем прибытии генералу Арсеньеву и поужинать где-нибудь в приличном шинке.

– Первое ваше дело лучше отложить на завтра. Генерала Арсеньева я только что видел играющего на бильярде в трактире Антокольского предместья, и нет резону вам отвлекать его от сего занятия. Ежели только вы не намерены специально ему проиграть, генерал играет весьма дурно…

– Таким образом добиваться расположения не намерен…

– Тогда сразу ко второму делу. Вместо ужина в приличном шинке предлагаю вам отправиться в мой «замок» и отужинать в компании моих товарищей, мы держим общий стол.

– Удобно ли это?

– Без сомнения. Мы все здесь, сказать по правде, уже порядком наскучили друг другу, посему будем рады компании человека, еще три недели назад обретавшегося в Петербурге и успевшего навестить Варшаву. И вы нас ни в коей мере не стесните, я же говорю, в моем распоряжении целый «замок» – палац Гендзиловских. Сии апартаменты мне достались «в наследство» от квартировавшего в них прежнего моего начальника полковника Челищева. Он назначен на повышение, стало быть, я пока остался за него начальником всей нашей Виленской дивизионной артиллерии.

– В таком случае благодарю за приглашение.

Они пересекли площадь и пошли по улице, еще не знакомой Княжнину.

– Запоминаете дорогу? – улыбнулся Тучков. – Правда, не мудрено в этой паутине и запутаться. Мы с вами идем в сторону Троцкого предместья, или Погулянки, там размещена моя артиллерия. Вы не беспокойтесь, назад вас проводит мой слуга.

Княжнин давно заприметил, что на небольшом отдалении за Тучковым следует ординарец в ярком гусарском ментике (вот еще подтверждение того, что в российской армии наряжаются кто во что горазд).

– Так или иначе, я вас вечером одного не отпущу, небезопасно, – продолжал капитан Тучков. – Полковник Челищев квартировал в палаце один, а я пригласил своих офицеров. Вместе, ежели что, не страшно.

– А что, случалось, чтобы на наших здесь нападали? – насторожился Княжнин.

– Пока Бог миловал. Однако же слухи, распространяемые здешними жидами, заставляют держать ухо востро. Слухи таковы, будто бы будет нам здесь устроена Варфоломеевская ночь.

– Вот как. Стало быть, генерал Игельстром меня не обманывал. У него в Вильно свои соглядатаи имеются, которые, надо полагать, доносят ему примерно то же. Так что я бы вам посоветовал не токмо ухо востро держать, но и фитили при ваших пушках зажженными… А я ведь прислан сюда не под охраной вашего гусара гулять, а напротив, на его манер следовать за литовским гетманом, оберегать его от покушений…

– В таком разе участь ваша незавидна. Гетман Косаковский весьма своенравен.

– Спасибо за участие. Вы сразу верно все поняли. Завидую вам, у вас дело понятное, как у всякого военного, – содержи свою артиллерию в порядке и готовности. В самом деле, куда проще было на настоящей войне. Тут мы, там шведы, дерись, заботься о своем солдате, ему твоя забота нужна, а высокому чину… только лесть.

– Так вы воевали в Финляндии? – обрадовался Тучков. – Я ведь тоже две кампании провел там на галерах, аки раб! Идемте же скорее, нам будет что вспомнить!

Так паче чаяния первый вечер в Вильно, проведенный в доброй компании артиллерийских офицеров, получился очень приятным. Оказалось, что Княжнин и Тучков не только почти ровесники, почти равны по чину, воевали рядом, стало быть, братья по оружию, – у них еще и отцы у обоих военные инженеры, причем получалось, что отец Княжнина состоял под началом у батюшки Тучкова, бывшего генерал-поручиком и начальником всей инженерной части. Княжнин и Тучков и образование получили схожее, оттого и разговор между ними ладился. Только если Княжнина больше увлекали боевые искусства, то Тучкова – изящная словесность. Когда Княжнин поделился с ним, как ему тяжело на душе от необходимости состоять порученцем при сановниках, таких как Игельстром, Тучков в утешение прочел ему свой сонет, в котором, будто в воду глядел, перечислил все его терзания:

И заканчивался этот довольно длинный сонет строкой:

Выслушав, Княжнин, выпивший по случаю знакомства немного пуншу, с чувством пожал поэту руку.

– Все верно. Только я в последней вашей фразе «должно гибко» заменил бы на «вовсе гадко», – сказал он. Впрочем, охватившая его грусть была легкой и даже приятной.

Глава 11 Проще пареной репы

Была у Княжнина слабая надежда на то, что генерал Арсеньев вместо того, чтобы перенаправить его к здешнему гетману, возьмет да назначит его временным командиром любого армейского подразделения, где есть нехватка офицеров, – хоть бы в том же Нарвском полку. Какое там… Арсеньев в разговоре оказался человеком весьма приятным, но ослушиваться указаний начальства даже не помышлял: коли сам Игельстром велел состоять при Косаковском, так к нему и отправляйся, прямо тотчас же. В утешение генерал сказал, что очень рад прибытию в Вильно преображенца, сам в молодости служил в сим славном полку. Чтобы бедолага Княжнин совсем не позабыл, что в российской армии состоит, раз в неделю Арсеньев велел приходить к нему на доклад. Еще написал распоряжение казачьему полковнику Кирееву выделить Княжнину одного казака в ординарцы. А напоследок генерал подтвердил, что озабочен здесь, в Вильно, приблизительно тем же, чем Игельстром в Варшаве: сказал, что устраивает у себя завтра прием – по здешнему «редуту». И Княжнина пригласил приходить, предпочтительно имея маску. «От стыда, что ли, под маской прятаться? Вот еще блажь: маскарады в Великий пост устраивать», – подумал Княжнин.

– Закуски, извините, будут только постные, – словно прочитав его мысли, сказал Арсеньев.

Коли речь про маски, то Княжнин хорошо знал, какая ему подойдет: Ивана-дурака. Снова он чувствовал себя этим персонажем, в сказке про которого всегда есть такие слова: «Делать нечего, отправился он туда, незнамо куда…»

Отправился Княжнин недалече, на Немецкую улицу, бравшую начало от той же ратушной площади, где накануне он познакомился с капитаном Тучковым. Сюда от дворца Паца, занимаемого Арсеньевым, было рукой подать. Улица, соседствовавшая с еврейским кварталом, называлась Немецкой, потому как застроена была добротными каменными домами иноземных купцов, их имена и торговые знаки красовались на фасадах в виде раскрашенной лепнины. Здесь и кирха лютеранская имелась. Облюбованный гетманом трехэтажный дом, выделявшийся свежестью штукатурки, наверное, был одним из самых новых на улице.

– Вот этот вот дом, второй от угла, зеленый, – дом Миллера[25], – показал Андрюха, который накануне, пока Княжнин был в гостях у артиллеристов, провел в городе подробную «рекогносцировку». Впрочем, и без того было понятно, где штаб-квартира главнокомандующего войском Великого Княжества Литовского, поскольку у ворот этого дома стояли в карауле рослые пехотинцы в синих мундирах с зелеными лацканами и высоких касках, готовых, если что, уберечь от падающих сосулек[26].

– Жди здесь, – велел Княжнин и так решительно вошел в дом, что часовые вместо того, чтобы его остановить, сделали «на караул». Наверное, приняли золотое гвардейское шитье на мундире Княжнина за генеральское. А вот в доме почтения ему оказали гораздо меньше. Кто-то, правда, подсказал, что покои гетмана на самом верхнем, третьем этаже, но дальше зала, занимаемого щеголеватым полковником в красном кавалерийском мундире, Княжнина просто не пустили.

– А что вам нужно? – не очень почтительно спросил полковник, когда Княжнин попросил доложить о себе гетману.

– Я направлен к генерал-лейтенанту Косаковскому, дабы обеспечивать его безопасность, – ответил Княжнин, быстро начиная раздражаться. В зале было уже немало ожидающих; несколько сторонясь литовских офицеров, послушно сидели и русские майор с поручиком. Вся эта скучающая команда, наверное, с удовольствием занялась бы карточной игрой прямо здесь. Может быть, оттого у дежурного полковника и возникло желание повеселить публику. Сидя в кресле и глядя на Княжнина снизу вверх, тот отпустил весьма плоскую шутку:

– В качестве ангела-хранителя? Офицеров при его милости, сами видите, предостаточно без вас.

Княжнин с трудом убедил себя, что для «атаки флешью» еще не время.

– Позвольте, я сейчас с кем имею честь разговаривать? – спросил он по возможности спокойно.

– Полковник Аугустин Кадлубский, к вашим услугам.

– Так вот, сударь, я вам настоятельно советую сменить тон и доложить обо мне его превосходительству генерал-лейтенанту, – сказал Княжнин, еще раз подчеркнув принадлежность Косаковского к российской армии.

Но в самом деле, мы не нуждаемся в помощи союзнических офицеров, чтобы уберечь от любых покушений своего гетмана, у которого все еще имеется свое войско. У великого гетмана есть и профос[27], и стражник. Я естем стражник великого гетмана и ни в чьей помощи не нуждаюсь. Вам, гвардейцу, не лучше ли было бы кого-нибудь в Санкт-Петербурге охранять?

– Не вам решать. Я направлен сюда приказом генерала Игельстрома, и вы об этом уведомлены эстафетой из Варшавы.

– Откуда вы знаете?

– Я уже получил письмо из Варшавы, так, стало быть, и гетман уведомлен.

Поручик Гарновский вам сказал! Не много ли он себе позволяет? – вспыхнул Кадлубский, почему-то адресуя свой упрек одному из офицеров, с любопытством следивших за его перепалкой с Княжниным. Тот – круглолицый, моложавый и подтянутый инженерный полковник – с улыбкой пожал плечами:

– Поручик Гарновский никогда в чужие карты не смотрит и секретов не выдает, ручаюсь за него. Разве он виноват, если ты ради развлечения зачитываешь здесь полученные депеши? – ответил он упреком на упрек, и Княжнин почувствовал с его стороны первый здесь приязненный взгляд. Наверное, не очень ладят между собой эти полковники.

– Так вы доложите обо мне? – спросил Княжнин, теряя терпение.

– Ах, сию же секунду! – шутливо ответил Кадлубский и действительно прошел в смежную залу, откуда уже через минуту вернулся с довольной улыбкой.

– Увы, сегодня генерал вас принять не может. Нынче у нас суббота, так приходите послезавтра, в понедельник, – сказал он. При всей его щеголеватости, внешность у полковника была весьма заурядной: любого здешнего крестьянина с легкой татарской примесью наряди в яркий красный мундир, надень парик, напудри, приклей усы да повыше их закрути – будет не хуже.

– Так, стало быть, во мне тут нет нужды. Вы, пан стражник, все отлично устроили сами, и гетману ничего не грозит. Превосходно! Честь имею, – заключил Княжнин и, не оставляя Кадлубскому времени на торжество, ушел, слыша вдогонку какое-то словосочетание, заканчивающееся, кажется, словом «москаль». Впрочем, его сейчас интересовало не это, а расположение комнат и окон.

Андрюха удивился такому скорому возвращению барина.

– Нет гетмана у себя? – спросил он.

– Сейчас узнаем, – непонятно ответил Княжнин, глядя куда-то вверх. Потом стал озираться по сторонам.

– А что, неужто Иоселя нет нигде поблизости? – удивился он.

– И не ищите, барин, нынче ж суббота.

– Ах да, мне уже говорили. Что ж, придется тебе одному чтонибудь придумать.

С этими словами Княжнин, чтобы не стоять под окнами гетманской резиденции, направился в сторону небольшой цукерни дальше по улице. Андрюха следовал за ним, готовый слушать приказ. Пройдя полсотни шагов, Княжнин остановился и объяснил Андрюхе его задачу:

– Сейчас я пойду в тот купецкий дом, что рядом с гетманским, а через пяток минут вылезу на его крышу. Так вот, тебе нужно на улице учинить нечто, дабы никто из прохожих еще минутудругую голову вверх не задирал, а только на тебя любовался. Не знаю: кричи «пожар!» или «держи вора!», дозволяю даже окно разбить, только, чур, не попадаться!

Андрюха даже не думал спрашивать, зачем нужна сия мистификация с лазаньем по крышам и битьем витрин. Внимательно осмотревшись и уже придумав что-то, спросил другое:

– А можно из денег, что вы мне давеча выдали на припасы, потратить два гроша?

– Хоть талер.

– Так будьте надежны, барин, ступайте себе, – напутствовал Андрюха своего господина, как та Василиса Премудрая Иванадурака.

На всякий случай погрозив денщику пальцем (гляди не заиграйся!), Княжнин решительно направился к двухэтажному каменному дому, почти вплотную примыкавшему к гетманскому.

Купеческому слуге, наряженному гайдуком и, очевидно, выполнявшему роль охранника, вместо ответа на вопросы «Что пану угодно? Как доложить?» Княжнин небрежно швырнул сюртук и шляпу. Явственнее открывшаяся позолота на его парадном мундире должна была указать, кто здесь задает вопросы.

– У себя ли господин Фриланд? – спросил Княжнин на ходу. Фамилию владельца торговой компании он только что прочитал на вывеске. – Впрочем, довольно будет и приказчика.

Расторопный приказчик уже сам появился в вестибюле. Настороженно глядя на Княжнина, спросил по-русски:

– Шем могу служит?

Немец, ясное дело. Ну и хорошо, порядок должен знать.

– Я новый плац-майор[28] Вильно полковник Княжнин. Лично проверяю устройство печных труб, дабы не случилось пожара. Давеча из-за худой трубы едва не погорел дом с взводом наших гренадеров. А рядом с вами дом гетмана, сами знаете. Времени у вас много не отниму, идемте сразу на чердак.

Сдерживаясь, чтобы не шагать через ступеньку, Княжнин стал подниматься вверх. Приказчик забежал перед ним:

– Сюда исвольте. У нас фсе содержится ф испраффность…

– Все так думают, однако ж пожары случаются. Я сам из инженеров, знаю, как оно должно быть. Так и есть, – сказал Княжнин уже на чердаке, указывая пальцем на кирпичную кладку трубы с отбившейся штукатуркой. – Так. Неси-ка бумагу, чернила, запишешь, что надобно сделать. Успеете до завтрева – обойдетесь без денежного взыскания. Да вели еще принести чашку кофе, что-то забегался я нынче.

Едва только приказчик, изобразив на лице полное понимание, скрылся в люке, Княжнин, попросив у Господа прощения за то, что пришлось прибегнуть к обману, подошел к небольшому чердачному окну, которое заприметил еще с улицы, без труда открыл его, подтянулся, перенес ноги на крышу, потом, не нанеся никакого урона своему мундиру, переместился туда целиком и закрыл за собой створки – пускай себе приказчик гадает, куда исчез шебутной плац-майор.

Тем временем внизу разыгрывалось цирковое представление.

Воспользовавшись тем, что евреи в субботу не торгуют, какой-то окрестный крестьянин привез продавать три или четыре мешка репы, хорошо сохранившейся в его погребе. Его-то Андрюха и надумал использовать в своей операции.

– За сколько продадите полпунделя[29] репки, дяденька? – деловито спросил он, подойдя к мужику, торговавшему прямо со своей двухколой тележки, в которую на смену с ним запрягался какой-то его родственник, судя по всему, брат.

– Грош и четыре денария, – недоверчиво посмотрев на мальчика, одетого в ушитый сюртучок нестроевого солдата, ответил крестьянин. Чтобы тот не сомневался, Андрюха тут же показал, что деньги у него есть.

– А давайте, дяденька, я вам даю грош, а вы в меня этой репкой кидаете. Коли хоть раз попадете – я вам второй грош отдаю и более ни одной репки не беру. Которой попали – последняя. А коли ни разу не попадете, собираю с улицы все свои полпунделя и уношу. За грош. А за четыре денария я славно баранок поем. Как?

Мужик почесал в голове и переглянулся с братом.

– Ни в жизнь не попадете! – громко подзадоривал его Андрюха, так, чтобы слышали прохожие.

– Гляди, як закачу у башку, зашибу насмерть! Давай грош! Не на шутку разохотившийся продавец отвесил все двенадцать с гаком фунтов ядреной репки и высыпал эту горку черных снарядов перед собой на двуколку, служившую прилавком. Выдвинул непременное условие:

– Чур, дальше того столба не отбегать!

– Идет! Только вы мне дайте вашу пустую торбу, чтобы мне потом меньше было работы репки собирать, – легко согласился Андрюха и, поскольку велено ему было шума устроить побольше, закричал на всю улицу:

– Господа прохожие! Берегитесь, чтобы дяденька вас репкой не зашиб! Прошу покорно ту, что мимо пролетит, не воровать!

Такой анонс привлек сразу нескольких уличных зевак, ожидавших увидеть сейчас что-то не совсем обычное.

Первым делом Андрюха поймал небольшой мешок, который ему кинул продавец, тут же нащупавший своей костистой пятерней увесистую репку: «Ну, держись!»

Когда в него полетел первый корнеплод, Андрюха изобразил на лице ужасный испуг, который словно бы поверг его в оцепенение. Он замер и увернулся от летящей ему прямо в лоб репки только в самое последнее мгновение. Рука у мужика оказалась твердая – пролетев мимо Андрюхи, репка тюкнулась кому-то у него за спиной прямо в пах, так, что бедолага съежился, не в силах ни протестовать, ни открыть ответный огонь. К счастью, это оказался не военный, а такой же мужичина из предместья.

– Эту возьмите себе, дяденька, за увечье, – сказал Андрюха, будто бы у него был глаз на затылке. Публика за спиной у Андрюхи благоразумно расступилась. Деланый испуг на лице мальчишки сменила задорная улыбка. Следующие три или четыре репки он ловко поймал одной рукой и отправил в мешок. Следующие «снаряды» получалось ловить только через один – на помощь продавцу, не удержавшись, пришел его брат. Однако несмотря на то, что и у того лапища работала, будто праща, задеть Андрюху не удавалось, даже бомбардируя его вдвоем. Маленький циркач уворачивался играючи, даже с изяществом. Зрители, наблюдавшие эту необычную корриду, сопровождали ловкие действия мальчика восхищенными возгласами, кто по-польски: «Ах, курва!», кто по-русски: «Ну, пострел, что делает!», кто по-здешнему:

«Ах, я ж табе…». Какая-то сердобольная горожанка подбирала улетевшие мимо репки и складывала их в кучку, у кого-то из военных чесались руки самому попробовать пульнуть в вертлявую мишень, показать этим мужикам, как настоящий гренадер умеет бросать гранату.

При таком усердии метателей первоначальный запас «снарядов» быстро подходил к концу, но вошедшие в раж торговцы, кажется, готовы были распатронить на Андрюху весь арсенал. Только тот умудрялся не только следить за всем, что в него летело, но и на соседнюю крышу бросить взгляд. Представление можно было заканчивать.

На одно короткое мгновение, когда нога скользнула по покрытой замшелой зеленцой старой черепице, Княжнин пожалел о том, что затеял. Но тут же отогнал прочь вредные сомнения – коли уж дело начато, только вперед! Он намеренно избавился от сюртука, чтобы не стеснял движений: предстояло выполнить небольшой акробатический экзерцис. Не гнушаясь помогать себе руками в мягких, с шершавинкой, замшевых перчатках, таких удобных для фехтования (эфес никогда не выскользнет из ладони), быстро переместился к краю крыши, почти примыкавшему к дому Миллера. Окно, в которое предстояло проникнуть, присмотрел заранее, с улицы. Оно по-прежнему открыто. Скорее всего, это комната, смежная с кабинетом Косаковского. Проветривается, пока гетман в кабинете.

Здесь, на краю, Княжнин задержался. Один решающий прыжок. Ошибиться нельзя. Ладно, если, грохнувшись на землю, сломаешь себе что-нибудь. Главное – каков будет позор! Секунда – и ты из приличного офицера превращаешься в калеку и посмешище. Посему – прочь эти мысли, просто нужно подготовиться, проделать движение мысленно.

Чтобы получить надежную опору для толчка, Княжнин с усилием вытащил из кровли одну черепичину, поставил на ее место ногу, проверил, не поедет ли под ней вниз остальная черепица. Между вторым и третьим этажом в доме Миллера есть небольшой декоративный карниз – на него носками, и тут же правой рукой в открытое окно, будто делая выпад, и схватиться внутри за раму. Все остальное просто. Разве что внутри в него сразу могут выстрелить, но это вряд ли, ставка на неожиданность должна сыграть.

Андрюха внизу устроил такое представление, что самому захотелось поглазеть… Прочь, прочь! Только прыжок…

Он оттолкнулся сильно и мягко, по-кошачьи, носками ног прилетел точно на карниз, но правая рука, ловившая в окне раму, поймала штору, практически пустоту… Спина тут же стала отклоняться назад, еще чуть-чуть – и падение неизбежно, но Княжнин успел помочь себе левой рукой, кончиками пальцев, превратившимися в когти, зацепившись за лепнину пилястры. Мгновения, выигранного этим, хватило, чтобы правой рукой, отпустив штору, надежно ухватиться за раму.

Как Княжнин и рассчитывал, это было окно небольшого будуара, предназначавшегося на случай, если гетман пожелает отдохнуть или переодеться. Стрелять в Княжнина здесь было некому, комната служила для уединения. Стесняясь даже смотреть по сторонам на то, что есть в комнате, потому как он ведь проник сюда не как вор, Княжнин подошел к единственной двери и, не испытывая даже соблазна поглядеть в замочную скважину, распахнул ее.

Он снова глаза в глаза встретился с полковником Кадлубским, который что-то обсуждал с сидевшим спиной к Княжнину гетманом (судя по российскому генеральскому мундиру, это мог быть только он). Княжнин обратил внимание, что эта спина не вздрогнула и не сгорбилась, когда кто-то так неожиданно появился сзади. Что ж, то, что Кадлубский здесь, только к лучшему. Пока этот стражник пребывает в легком замешательстве, можно успеть сказать все, что Княжнин хотел сказать. Он прошел еще вперед, чтобы Косаковский его видел, сложил два пальца, как бы для военного приветствия, вместо которого (шляпы на Княжнине все равно не было) направил их в сторону генерала.

– Прошу покорно меня извинить, господин гетман, но представьте, что у меня в руке пистолет, я стреляю, и вы убиты, – сказал он, поклонившись. – Ваши недруги заговорщики ведь этого хотят? Впрочем, чтобы не поднимать шум и уйти безнаказанно, я мог бы не стрелять, а просто перерезать вам горло. А ежели я был бы недоброжелателем вашим, склонным к театральности, то на радость газетчикам воспользовался бы вот этой вашей гетманской булавой. Было бы весьма символично, они ведь полагают, что вы ею не по праву владеете…

Косаковский, моргая строго в такт маятнику стоявших в углу огромных напольных часов, смотрел на Княжнина. Взгляд казался осмысленным, несмотря на всю нелепость ситуации, в которой он очутился. На его лице, будто бы выполненном в уходящем стиле барокко – ни одной прямой линии, – отражался след всех пятидесяти трех бурно прожитых лет. Но он не был обрюзгшим – высокий, худой. И годы, кажется, научили его скрывать эмоции. Оттого глубоко спрятанная ненависть, которую Княжнин все же почувствовал, казалась еще более зловещей.

– Вы тот капитан, коего господин Игельстром прислал состоять в моем конвое? – голосом, никак не соответствующим внешности, осипшим и с гнусавинкой, проговорил догадливый гетман спокойно, но его тонкие пальцы, выбивавшие на столе барабанную дробь, все же выдавали волнение.

– Капитан-поручик, – уточнил Княжнин.

– Ты понимаешь, какую совершил дерзость и чем сие для тебя обернется?

– Понимаю, ваше превосходительство, воля ваша. Однако ежели бы я этого не сделал, то же самое завтра могли бы сделать те, кто действительно желает вашей гибели. Полковник Кадлубский только что выгнал меня прочь, сказав, что в моей помощи не нуждается, что он волосу не даст упасть с вашей головы. Как видите, мне понадобилось всего пять минут, чтобы доказать обратное. И сие оказалось проще пареной репы.

Кадлубский, в отличие от гетмана, свои чувства и не думал скрывать. Опомнившись от первого замешательства, он схватился за саблю.

– Врешь, хвастливый москаль! – выкрикнул он. – Гетман под защитой, и ты сейчас это узнаешь!

Повернув саблю плашмя, чтобы легче вошла между ребер, полковник сделал длинный выпад, от которого Княжнин увернулся, едва заметно повернув корпус. Нехотя достал шпагу.

Следующий удар был рубящим, такой силы, что, казалось, тонкий шпажный клинок от него не защитит. Но Княжнин и не защищался, снова увернулся и добавил удару Кадлубского силы, акцентировано щелкнув своей шпагой по его клинку сверху вниз, так что сабля вылетела из потной ладони разнервничавшегося полковника на пол. Княжнин наступил на нее ногой.

– Полно, пан полковник. Не время и не место, – спокойно, даже примирительно сказал он. Однако Кадлубский готов был уже позвать на помощь караульных. Его остановил Косаковский:

– Тише, Аугустин. Не нужно шума. Не хочу, чтобы подлые заговорщики узнали, каким образом они могли меня достать. Только я от них и не прятался никогда. И у меня всегда под рукой есть оружие, – Косаковский вдруг подтвердил это, наставив на Княжнина дуло откуда ни возьмись появившегося пистолета. – Так что еще не известно, зарезал бы ты меня или раньше получил пулю…

«О да, настоящий поляк никогда не признает себя проигравшим», – подумал Княжнин. Он стоял под пистолетом так невозмутимо, будто может увернуться от пули так же легко, как и от сабельного клинка. Кажется, это понравилось Косаковскому, который медленно опустил оружие.

– Капитан прав, прощаю его, – сказал он с интонацией как минимум короля Англии. – Дерзкий, но отважный, люблю таких. Господин Игельстром кого попало ко мне бы не прислал. А ты недоглядел, Аугустин! Значит, капитану найдется дело. И я уже знаю какое. Ступай, полковник, я поговорю с капитаном, он, надеюсь, уже не будет меня убивать.

Косаковский довольно противно захихикал.

Избавляя Кадлубского от необходимости испытать новое унижение, наклоняясь перед ним за своей саблей, Княжнин поднял ее сам.

– Если можно, распорядитесь забрать в соседнем доме мои сюртук и шляпу, – попросил он, возвращая полковнику его оружие.

Ни слова не говоря, тот вышел из покоя Косаковского, при этом чуть-чуть прихрамывая. Слишком широкий выпад стоил незадачливому стражнику растяжения в паху.

Глава 12 Струны рвутся

Оставшись с Княжниным наедине, Косаковский наконец поднялся из-за стола во весь свой видный рост, подошел к окну, привлеченный шумом, доносившимся с улицы. Усмехнувшись, покачал головой.

– Ты придумал представление устроить? Хитер! – сказал он, и, кажется, это была похвала. Заложив руки за спину и выпятив грудь, украшенную серебряной звездой ордена Александра Невского, Косаковский прошелся по комнате.

– Вот и понадобятся мне твои наглость и хитрость, – сказал он, снова усевшись за стол. – Я ведь знаю, кто супротив меня замышляет. Только он сознаваться не хочет, а я доказать его злой умысел не могу. А тут ты нагрянешь, российской императорской гвардии капитан-поручик, человек в Вильно новый, будто бы специально прибыл, дабы его, подлеца, разоблачить. С перепугу он тебе во всем сознается.

– Но вы, ваше превосходительство, составили преувеличенное мнение о моих способностях. Я ежели и способен придумать хитрость, так только военную. Вести же дознание, устраивать словесные ловушки вряд ли способен… – начал возражать Княжнин, сразу почувствовавший недоброе.

– И не надо ему слишком хитрых ловушек – много чести. Ты ему пистолетом пригрози, он и сознается. Тут ведь как: вынуть шпагу, когда на гетмана напали, много удали не надо. А так сделать, чтобы сего нападения вовсе не допустить – вот подлинное геройство. И ежели ты и правда в сем деле лучше других, справишься.

– О ком идет речь? – обреченно спросил Княжнин.

– Антоний Хоржевский, владелец имения Мусники. Ни за что не хотел пристать к генеральности[30], а в честь конституции 3 мая намеревался у себя в имении поставить каменный столб, а на нем начертать: «Конституция или смерть»!

– Так в этом вся его вина?

– И в том вина немалая! Он сам себе выбрал исход. Конституция скосована, стало быть – смерть! А коли ты к нему в Мусники удачно нагрянешь, так поймаешь там целую шайку заговорщиков. Скажу Кадлубскому, чтобы дал тебе солдат.

– Но почему этот пан Хоржевский под подозрением?

– Сказал тебе – знаю! А, вижу, ты носом воротишь… Ладно, завтра дам тебе документ. Дам тебе донос на него, в коем и будет указано, что он собирает заговорщиков, готовит оружие и хочет убить великого гетмана. Тебе велю сей донос проверить, и не выполнить мой приказ ты не смеешь! Про смерть его я сгоряча сказал, но место ему – в Сибири! Иди, думай, как к делу подступиться. Только теперь уж через дверь иди!

«Час от часу не легче! – подумал Княжнин. – Один хотел сделать из меня посланца любви, другой видит во мне пыточного мастера. Черт меня дернул лезть на эту крышу!»

Грустная сказка продолжалась, теперь уже, как в сказке и положено, с чудесами: из покоев гетмана сначала выскочил не желающий ничего объяснять прихрамывающий Кадлубский, весь красный, под цвет своему мундиру, а потом – капитан-поручик Княжнин, который в эти покои не заходил! Из ошарашенных офицеров, остававшихся в приемной Косаковского, один полковник Ясинский нашелся что сказать:

– Вы появились, будто туз из рукава пана гетмана, господин капитан!

– Да если бы туз! Разве что валет… – принял его шутку Княжнин.

Раз гетман приказал думать, как подступиться к делу, Княжнин отправился думать. Но для начала щедро наградил Андрюху за смекалку и ловкость, велел ему избавиться от дурацкого мешка с репой и отпустил гулять по городу. «Жалко, что никто на улице апельцынами не торговал…» – посетовал на прощание Андрюха. Потом, уже воротясь на квартиру, Княжнин отыскал на карте Мусники. «Гнездо заговорщиков» оказалось в сорока верстах на северо-запад от Вильно. Теперь следовало бы навести справки о пане Хоржевском. Причем хотелось знать независимое мнение. Пока кроме нескольких военных он знал в Вильно только Саковичей и неразлучного с ними Рымшу. К ним Княжнин и отправился ближе к вечеру, тем более что сам обещал этот визит вежливости.

Как же приятно было, войдя во двор, услышать виолончель! Саковичи уже совершенно обжились в съемных комнатах. Конечно, не без участия расторопного Франека, очень радушно встретившего Княжнина у ворот. Обстановку домашнего уюта создавал и горевший в гостиной камин, и дети, облазившие здесь еще не все углы и будто бы задавшиеся целью обязательно сделать это уже сегодня, и наигрывающая что-то задушевное пани Ядвига, и вальяжный пан Константин, перечитывающий стопку последних виленских газет, добросовестно собираемых хозяином дома. Дисгармонию в эту семейную идиллию мог бы, пожалуй, внести пан Рымша, но его как раз не было дома.

– Он так хотел вас видеть, господин Княжнин, а сам теперь шатается невесть где! – сказал пан Константин, обнимая своего недавнего попутчика. – Знаю только, что Матей никогда не простит ни мне, ни вам, если вы его не дождетесь.

– Конечно же, дождется! – вступила в разговор пани Ядвига. – Дмитрий Сергеевич обязательно останется с нами ужинать. Как только мы сядем за стол, появится и Рымша. А пока расскажите нам, как вы устроились, все ли хорошо? Не думайте, мы не перестанем вас опекать и здесь, все же вы в Литве, и пока нам позволяют считаться здесь хозяевами, мы должны быть гостеприимными.

«Ах, она еще и патриотка. И в этом тоже особенный шарм, как и в ее игре на виолончели…» – подумал Княжнин, но, чтобы не дать собственным мыслям развиваться в этом направлении, сразу выпалил:

– Благодарю. Устроился просто отменно. И скоро приедет моя жена! С сыном.

– Вот как? Превосходно! Значит, мы с Кастусем будем опекать и вашу супругу, ей это будет еще нужнее, чем вам.

Реакция пани Ядвиги на новость, которую сообщил Княжнин, была совершенно правильная – искренняя радость за него, но эта реакция совсем чуть-чуть, на какую-то долю секунды запоздала, и опытный фехтовальщик Княжнин не мог этого не почувствовать. Только и сам он реагировал нынче как-то невпопад:

– Беда в том, что Лиза не знает о моем переводе в Вильно и собралась ехать в Варшаву…

– Надеюсь, вы сможете их уведомить… Павлик, отпусти Алесика! Простите, Дмитрий Сергеевич, пора укладывать этих сорванцов спать, – виновато улыбнувшись, сказала пани Ядвига и как-то очень быстро покинула гостиную.

Княжнин вздохнул. Что ж, самое время было поговорить с паном Константином о деле. Не касаясь истории с лазаньем по крыше, Княжнин рассказал о своем сегодняшнем знакомстве с гетманом Косаковским и о сомнительного свойства деле, которое тот ему поручил.

– Знаете ли вы что-нибудь о пане Хоржевском? – спросил Княжнин в конце своего рассказа. – Действительно ли он может быть способен на то, чтобы составить заговор? Ведь просто не любить гетмана – это одно, вы сами признавались мне, что недолюбливаете этого человека, однако вы же не станете подкарауливать его где-нибудь с мушкетом. А устроить покушение на командующего всеми войсками Литвы – сие совершенно иное, для такого предприятия нужен характер отчаянный и предприимчивый.

Пан Константин, начавший выказывать признаки раздражения при первом же упоминании о Шимоне Косаковском, поднялся с кресла, кинул в камин несколько поленьев и принялся шерудить их кочергой, поднимая целый рой беснующихся искр. Княжнину, уже бравшему на себя сегодня роль брандмейстера, впору было бы его утихомирить.

– Я не знаком с паном Хоржевским, – выпустив, наконец, пар, ответил пан Константин. – Знаю только, что он клиент Чарторыйских. И еще знаю наверняка, что если несчастный пан Хоржевский в чем-то и виноват, так только в том, что его Мусники соседствуют с Луконями Косаковского! Конечно, самовольному гетману хочется расширить свое имение за кошт соседа…

Княжнин, обратившись к собственной зрительной памяти, вспоминал карту, на штабной манер уже висевшую на стене в его комнате. На самом деле, за Мусниками дальше на север было местечко Лукони, оказывается, это вотчина Косаковского, вот в чем дело!

– Это для братьев Косаковских обычное дело: объявить кого-то врагом и издать указ о переводе его имения под казенное управление. А все казенное в Литве нынче принадлежит семье Косаковских. Кому-нибудь из семьи имение «законно» отойдет в собственность за несколько грошей, ведь Косаковский сам и назначает цену, и покупает. И даже эти несколько грошей они пожадничают уплатить, останутся винны казне. Вы поинтересуйтесь, не выписан ли уже секвестр на земли пана Хоржевского. Имения знакомого вам пана Огинского были секвестрированы только за то, что тот, будучи назначенным послом в Голландию, не захотел взять на должность своего секретаря племянника Косаковского. Пришлось пану Огинскому искать защиты в Петербурге. А пан Хоржевский защиты не найдет, тем более что изобличен в «измене» будет вами, российским офицером! Косаковский изворотлив – понимает, что его злоупотребления всюду видны, потому предпочитает загребать жар чужими руками.

Сказав это, пан Константин снова принялся яростно ворочать угли кочергой.

– Стало быть, полагая себя валетом в колоде Косаковского, я о себе много возомнил, – заключил Княжнин. – Семерка, не более… Ладно, раз после сегодняшнего им еще не стало понятно, что играть собою я не позволю, придется выразиться яснее. Спасибо вам, пан Константин, что не побоялись говорить со мною открыто и на многое раскрыли глаза.

– И вам спасибо, господин Княжнин, за то, что хотите знать правду. Не много таких встречал я среди российских чинов.

В это время на радость Павлику и Алесю Саковичам, которые вряд ли хотели так рано укладываться спать, дом наполнился шумом. Это из похода по виленским шинкам вернулся Рымша. Как водится, подвыпивший, и не один: привел с собой какогото худющего (половина от самого Рымши) развеселого шляхтича в потертом жупане.

– Княжнин, пан добродей! Дай же я тебя обниму, – обрадовался Рымша, увидев гостя. – Вот истинный шляхтич! Сказал, что придет в гости, и пришел!

Княжнин, видя, как искренне рад ему пан Рымша, позволил себя обнять. Он тоже был очень рад. Тому, что накануне хватило ума не согласиться на комнату в этом доме.

– Пан Константин, дай же я представлю тебе нашего земляка пана Троцкого – Игуменского подкомория[31]. Франек! Ставь же, пройдоха, кубки, мы принесли славного вина…

Пан Константин сухо и обреченно кивнул новому гостю.

Вряд ли он был рад этому знакомству, но понимал, что выпить за него придется.

– Далеко ли от нашей твоя новая квартира, пан Княжнин, и хороша ли она? – спрашивал Рымша.

– Вполне хороша. И недалеко – немного пройти за Острую Браму.

– Славно! Устроим кулигу[32]! Отпразднуем здесь, а потом отправимся к тебе, поглядеть, как ты устроился! – не унимался Рымша.

– Какую кулигу, Матей? Не морочь голову пану капитану. Кулиги закончились до заговения на Великий пост, а ты все не нагуляешься, – заступился за Княжнина пан Константин.

– Да разве я не знаю? Это я так говорю одно только ради веселости. Поднял мне настроение пан Троцкий! Узнав во мне земляка, угощал со щедростью настоящего благородного шляхтича.

– А мне никогда грошей не жаль! Особенно тех, что достались на дурницу, – вступил в разговор очень довольный похвалой пан Троцкий. – Нынче полковник Кадлубский отсчитал мне тридцать злотых за то лишь, что я поставил подпись…

– Полковник Кадлубский? А что за бумагу вы подписали? – живо заинтересовался Княжнин, и, польщенный его вниманием, Троцкий весело пояснил:

– Просто письмо, в коем говорится, что у одного помещика Виленского воеводства собираются шляхтичи, всякого звания отставные офицеры и замышляют на гетмана Косаковского…

Княжнин и Сакович переглянулись.

– Матей, что за голоту ты сюда привел? – сказал пан Константин, укоризненно глянув на Рымшу. – Знаю я этого Игуменского коморника[33], величающего себя паном подкоморием! Враль он, твой Троцкий, да, гляди, еще и доноситель!

– Пан Матей! Я у тебя в гостях, и меня называют здесь голотой? – возмутился пан Троцкий, но Рымша только хлопал глазами да разводил руками, будто предлагая этим жестом от ссоры перейти к застолью.

– А что у тебя есть за душой, голота, кроме тридцати серебряников, полученных за лжесвидетельство, коим ты еще и бахвалишься? – негодовал пан Константин.

– Кто бы говорил это! Я тоже знаю тебя, пан судья! – заспорил пан Троцкий. Он встал, уперев руки в боки, будто на поветовом соймике, где ругань и скандалы – обычное дело. – Когда тебе велят расправиться с противниками, тебе тоже годится любое лживое свидетельство!

– Врешь, голота! Никогда!

– Сколько секвестров ты присудил тем, кто был за конституцию и не хотел пристать к Тарговице? А теперь, когда русский посланник распустил конфедерацию, так и ты стал ее противником, и все у тебя здрадники. А сам ты, пан судья, и есть первый здрадник!

От этих слов пан Константин впал в совершенно неконтролируемое бешенство. Чтобы заткнуть Троцкому рот, он ударил его по голове первым, что подвернулось под руку. К несчастью, орудием возмездия оказалась виолончель, оставленная в гостиной пани Ядвигой. Звучно громыхнул ломающийся инструмент, напоследок обернувшийся барабаном, удивленно взвыли потерявшие лад струны… А пан Троцкий даже не ойкнул – просто обмяк, по виску побежала струйка крови. Упасть ему не дал Княжнин, успевший подтянуть худого, но сразу отяжелевшего коморника к лавке.

– Голова цела, это просто царапина. Он сильно пьян, вот и сомлел, – легко сделал заключение Княжнин, выказывая немалый опыт в такого рода делах. – Франек, помоги! Все, господа, дуэль окончена.

С помощью молодого слуги скорее, пока в гостиную не вернулась пани Ядвига, Княжнин выволок пребывающего в беспамятстве Троцкого сначала на галерею, выходящую во двор, с нее по внешней лестнице за руки и ноги тело снесли вниз. Остановились отдышаться.

– Что случилось? Кто-то упился насмерть? – спросил возвращавшийся домой поручик Гарновский, хоть и пытающийся обернуть дело шуткой, но на самом деле очень обеспокоенный.

– Вы почти угадали. Приветствую вас, господин поручик. Тут пан Константин погорячился и поломал виолончель. А пана Троцкого, болтавшего лишнее, задело струной… – объяснил Княжнин.

– Он жив?

– Да. Кажется, даже приходит в себя.

– Знаете что, давайте я возьму заботу об этом бедолаге на себя, вам на сегодня приключений достаточно. Наслышан о том, что случилось нынче в доме гетмана. Полковник Ясинский вами восхищался.

– Буду очень признателен вам, поручик, снимете с меня изрядную обузу. И уж пан Константин будет вам признателен тем паче. А что вы намерены сделать с этим господином? – вдруг насторожился Княжнин.

– Просто отведу к нашей заставе у нового арсенала. Здесь недалеко, к Субачским воротам. Пускай там приходит в себя. Будто бы караул подобрал пьяного буяна, вот и все. Франек мне поможет.

– Хорошо, коли так. Бог в помощь!

Княжнин поспешил назад в гостиную к Саковичам, чтобы попытаться успокоить их.

Когда он вернулся, ему пришлось увидеть грустную картину. Именно картину, потому что все молчали. Пани Ядвига глазами полными слез смотрела на обломки своей виолончели, у пана Константина мелко дрожали руки, и Княжнин обратил внимание на то, что у него такие же длинные музыкальные пальцы, как у жены. Непривычно тих был пан Рымша, нелепо пытавшийся составить из обломков инструмента его первоначальный вид. Пани Ядвига наконец бросила на своего супруга такой взгляд, от которого Княжнину на месте пана Константина стало бы не по себе. Молчание нарушил, конечно, Рымша:

– Прости, пани Ядвига, это я, старый пьяница, во всем виноват. Привел с улицы в приличный дом дурня, который стал нести здесь всякую чушь. Пан Константин и не сдержался…

– Тронул больное место? Опять? Как надоели мне эти твои меланхолии… – сказала пани Ядвига с издевкой.

– И я виноват, должен был удержать… – чего уж там, стал виниться и Княжнин.

– Вы нас простите, Дмитрий Сергеевич. Скажите, Кастусь не убил того человека?

Княжнин помотал головой:

– Виолончель пострадала больше.

– Идемте ужинать. Хочу выпить вина.

Во время ужина пан Константин не проронил ни слова, а пани Ядвига с ним демонстративно не разговаривала, стараясь быть любезной с Княжниным. Тот все равно чувствовал себя очень неуютно и, как только к компании присоединился поручик Гарновский, успевший все уладить с пострадавшим, откланялся, сославшись на дела.

Княжнин не лукавил: сегодня ему еще нужно было найти казачьего полковника Киреева.

Глава 13 Виленский якобинец

Сделаешь что-нибудь один раз в жизни, пусть даже очень хорошо, а потом всю жизнь носишь один и тот же ярлык. Да что всю жизнь – и после смерти если твой ярлык не истлеет вместе с позолотой на траурных лентах, то со временем мелкие буковки на нем так или иначе сотрутся и останутся только самые крупные и легко читаемые. Этот, к примеру, автор «Дон Кихота», тот вообще ограничился одним изречением, а этот – сочинил тот самый полонез. И пусть ты сделал в жизни еще черт знает сколько хорошего и талантливого, помнить будут только то, что пропечатано на ярлыке. Обидно.

Но все же это хорошие ярлыки.

Плохие ярлыки еще прилипчивей: этот предал Цезаря, эта царица раздарила своим любовникам богатств, которых хватило бы на пол-Европы, а этот король довел Речь Посполитую до окончательной гибели. А может быть, погибла Речь Посполитая именно потому, что каждому в этой шебутной стране слишком хотелось иметь свой собственный ярлычок. Так хотелось, что все прочее, включая судьбу державы, заботило мало. Ярлыков, которых ни с каким другим не спутаешь (просто Пане Каханку!), было мало, и стоили они очень дорого. Поэтому ярлычку подешевле каждый старался придать блеска, будто бархоткой его надраивал: он или каштелян[34], или шамбелян[35], или воевода, ротмистр, мечник, чашник, подскарбий, маршал (правильнее, конечно, «маршалок»). Не иметь вовсе никакого ярлычка считалось просто унизительным. Поэтому никчемный коморник Троцкий, когда-то на день или два заменявший поветового подкомория, теперь величал себя именно этим титулом. Такое дозволялось: должность, даже давно оставленная, сохранялась в титуле шляхтича навсегда, как звание Олимпионика.

Впрочем, автора, слишком долго воздерживавшегося от подобного рода отступлений, кажется, занесло. Пан Троцкий здесь совершенно ни при чем. Речь вовсе не о нем, а о генерале Арсеньеве. Ведь бывают случаи посложней: человек уже получил ярлык, свыкся с ним, тем более когда ярлык очень даже броский: «герой штурма Измаила!», а потом одна нечаянная оплошность – и ярлык на тебе уже совсем другой, обидный. И неблагодарные потомки запомнят только его, тем более когда новый ярлык навешен самим Александром Васильевичем Суворовым, человеком с тем еще ярлыком!

В конце марта 1794 года Николай Дмитриевич Арсеньев был еще не «тем генералом, который проспал революцию в Вильно», а именно героем Измаила, и этот лестный ярлык в буквальном смысле можно было периодически протирать мягкой тряпочкой: орден Св. Георгия третьей степени Арсеньев получил именно за то, что командовал десантной колонной, ворвавшейся в Измаил, переплыв Дунай и преодолев самый сильный огонь неприятеля.

Настоящий генерал в пятьдесят четыре года вовсе не чувствует себя старым. И ему нет нужды увешивать себя саблями и кортиками, эполетами и наградами, чтобы подчеркнуть свою мужественность. Напротив – фрак, шелковые чулки и только золотой с белой финифтью крест на полосатой черно-оранжевой ленточке, там, где пасторы и ксендзы носят свой белый воротничок «колоратку». И еще настоящего воителя отличает, конечно же, острый глазомер, безошибочно выделяющий среди танцующих самую красивую даму. Причем подлинную красоту и шарм он находит вовсе не среди ветреных паненок, использующих маскарад как предлог выставить напоказ свои прелести, вырядившись в полупрозрачные «эллинские» туники. Лучшая, конечно, вот эта – в легком голубом платье с вплетенными в прическу лентами, которыми здешние крестьянки украшают свой праздничный наряд. Шарман!

Саковичей привела на этот раут давняя подруга пани Ядвиги, в последние годы предпочитающая столичную жизнь деревенской и проводящая зиму и весну в Вильно или Варшаве. Пан Константин недолюбливал подобного рода сборища, но послушно пришел, поскольку чувствовал за собой вину. Сам лишил жену удовольствия играть на виолончели, теперь она вправе выбрать все что угодно взамен.

Пани Ядвига отыгрывалась сполна, беззаботно танцуя, а пан Константин, торжественно пройдя с нею первый обязательный полонез, стоял в стороне, утешая себя тем, что у него есть дело – важное знакомство, ради которого, очевидно, он и приехал в Вильно. Еще утешали глаз чистенькие с иголочки мундиры четвертого пешего полка Великого княжества Литовского, в которые были одеты слаженно играющие музыканты.

И все же то, что последний гавот, а за ним две мазурки подряд его жена, не обращая на мужа никакого внимания, танцует с русским генералом, начинало раздражать пана Константина. Ему даже захотелось выпить, и он пожалел, что с ним нет Рымши. Товарищ так сокрушался по поводу своей вчерашней промашки, что сегодня после обеда впал в спячку.

Полковник Ясинский, сидя за зеленым игровым столом, успевал и карточные расклады просчитать, и замечать, что происходит за колонной в танцевальном зале.

– Ведь это госпожа Сакович танцует с Арсеньевым? – спросил он у Гарновского, стоявшего у него за спиной.

– Да, это пани Ядвига, – ответил молодой поручик, невольно залюбовавшийся грациозностью ее движений.

– То, что ты говорил о ней, – истинная правда. Кажется, герой Измаила от нее без ума. Пора познакомиться с ее мужем, – сказал Ясинский, закончив партию и подсчитывая выигрыш. Теперь не грех было и выпить. Гарновский пригласил к столику с закусками пана Константина.

– Позвольте вам представить Якуба Ясинского, полковника инженеров и… поэта, – представил он своего старшего товарища, по случаю маскарада одолжившего яркий восточный наряд у приятеля. Это был не маскарадный костюм, а мундир офицера янычарской хоругви, состоящей при литовском гетмане.

– О нет, все эти поэтические опыты только для того, чтобы не слишком выпирал математический склад ума военного инженера! – отшутился Ясинский и предложил пану Константину бокал с шампанским.

– Я уважаю людей, владеющих словом. В поэтическую форму может быть заключена высшая мудрость. Недавно я узнал, сколько мудрости можно почерпнуть на востоке… – выдал вычурный намек пан Константин, глядя на расшитую петлицами красную янычарскую куртку Ясинского. Этот восточный стиль очень шел Ясинскому, род которого происходил от литовских татар.

– Вот как? Вам знакома мудрость браминов? – улыбнулся Ясинский. Пан Константин в ответ многозначительно закрыл глаза.

– Что ж, если вам это нравится, давайте попытаемся порадовать друг друга поэтическим словом. Что если я зайду к вам сегодня же вечером? Буду очень рад познакомиться с вашей очаровательной супругой.

Тем временем та, закончив танец и не найдя на прежнем месте своего супруга, осталась в обществе русского генерала, старавшегося казаться остроумным:

– Славно играют здешние военные музыканты, не находите ли, пани Ядвига?

– Если бы я только слышала их игру, никогда бы не подумала, что музицируют военные…

– Напрасное мнение! Ратное дело вообще есть музыка! Ежели встанут смирно молодцы-гренадеры, грудь вперед – строй их звенит бубенцом! А бой, штурм крепости – сие уже симфония!

– Как поэтично…

– Сомнительный комплимент для генерала. Это прежний литовский гетман[36] стихи и музыку любил более, нежели битву. Оттого войска литовские к сражению оказались мало пригодными. Зато в каждом полку – великолепный оркестр!

– Как и гетману Огинскому, медь нравится мне больше, чем чугун.

– Сказать по правде, и тому и другому металлу предпочитаю женскую красоту. Ради нее, правда, стоило стать сильным воителем и завоевать эту страну. Нигде не встречал я таких красивых женщин, как в Польше!

– Пан генерал сам себя называет сильным воителем? Осторожно, могу счесть сие за бахвальство. Так ли уж всех вы здесь, в Литве, победили?

– Ваша супруга очень умна, – сказал слышавший этот диалог Ясинский, которого слова Арсеньева о непригодности литовского войска к битвам явно покоробили. – До скорого свидания, пан Константин, мы с вами как раз и обсудим: побеждена уже Литва или нет.

С этими словами «янычар» поставил на поднос пустой бокал и вернулся за карточный стол, где составилась новая партия. Танцы мало занимали молодого полковника. Его любимой женщины не было на этом балу. К тому же эта женщина была чужой женой.

Когда поздно вечером Ясинский приехал к Саковичам, на нем был все тот же полукарнавальный янычарский мундир, да еще высокая шапка с белым тюрбаном. То, что гость выглядел как некий сказочный факир, придавало встрече то ли какой-то таинственности, то ли несерьезности. Пан Константин поймал себя на том, что уже приготовил оправдание на случай, если нагрянут люди Арсеньева или Косаковского: «Какой заговор? Вы что, не видите – мы просто валяем дурака!» Двое, которые пришли с Ясинским, своим видом будто хотели это подтвердить. Один, хоть и одет был в обычный мундир капитана инженеров ВКЛ, внешность имел какую-то опереточную: пышная вьющаяся прическа с медным отливом, лихо закрученные усы; встретившись с кем-нибудь взглядом, он тут же радостно улыбался, сверкая ослепительно белыми зубами. Лицо другого просто нельзя было разглядеть под рясой – то ли монах, то ли ксендз, то ли ряженый.

Все, включая пани Ядвигу, поручика Гарновского и проспавшегося Рымшу, собрались в гостиной. Много света не зажигали – по две свечи с каждой стороны длинного стола. Еще в комнате горел камин, в отблесках которого время от времени становилось видно лицо священника, выглядевшее всякий раз по-разному. Уловив вопросительный взгляд Ясинского, брошенный на изрядно помятого Рымшу, пан Константин сказал:

– Это мой давний друг и сосед Матей Рымша, я за него ручаюсь. Хоть любит погулять, но добрый, честный шляхтич, настоящий литвин.

Ясинский удовлетворенно кивнул, пожал Рымше руку и предложил всем сесть за стол.

– Слушаю вас, – сказал он, и такое начало стало неожиданным для пана Константина. Впрочем, тут же он решил, что так и надо, должно же быть какое-то испытание. Чувствуя важность момента, пан Константин встал. Проведя рукой по усам и на минуту задумавшись, будто готовясь к речи в суде, произнес:

– Мы приехали в Вильню, чтобы не остаться в стороне, когда Отчизне понадобятся солдаты. И даже моя жена хочет сделать что-нибудь, что в ее силах. Мы с паном Рымшей «литвяки», и она такая же. Мы верим и даже знаем, что мы не одни. Посчастливилось встретиться с великим обозным литовским[37] Каролем Прозором, оказавшимся в наших краях. Он оставил нам наставление, по большому секрету. Мы не все в нем поняли, – пан Константин посмотрел на Рымшу, который сначала утвердительно кивнул, а потом замотал головой, что могло означать:

«Да я вообще ничего не понял», – но ждем, что здесь, в Вильно, узнаем яснее, что нам делать.

Сказав это, пан Константин поклонился и остался стоять, ожидая от Ясинского вопросов.

– Готовы ли вы не пожалеть жизни, чтобы освободить Отчизну от москалей и предателей? – спросил тот, глядя, почему-то не на пана Константина, а на капитана, который пришел с ним.

– Они зарезали и съели Нобиля, который прославил мои Клевки на весь повет, а вместо быка дали мне квитанцию, бумажку! Готовы, пан полковник! – ответил Рымша и вдруг смахнул слезу.

– Готовы, – тихо, но твердо подтвердил пан Константин.

От пани Ядвиги, сидевшей даже не за столом, а немного в стороне, будто бы на случай, если нужно будет распорядиться принести чаю, никто не ждал ответа на этот страшный вопрос, но свое слово сказала и она:

– У нас есть дети, и я, конечно, никогда не пожертвую ими и не имею права оставить их сиротами. Но я хочу, чтобы они, как и наши деды, жили в Литве. И я знаю, что, если ничего не делать, скоро Литвы совсем не будет – Москве всегда мало того, что она уже отняла, она не остановится, пока не отнимет у нас все.

– Браво! – вырвалось у пышноволосого капитана. Ясинский знаком велел ему молчать и удовлетворенно кивнул.

– Я не стану говорить вам того, что говорил бы другим, тем, кого хотел бы обратить в свою веру, вы уже со мной, – сказал он, подтверждая, что прозелиты выдержали испытание. – Я лишь хочу, чтобы вы поклялись Богом сохранять в тайне все, что сейчас узнаете.

Переглянувшись, «вновь обретенные» один за другим произнесли: «Клянусь Богом!» Вслед за ними клятву повторили священник и поручик Гарновский, который встал к дверям, чтобы убедиться, что собравшихся никто не подслушивает. Капитан, который пришел с Ясинским, судя по всему, принадлежал к рангу тех, кто клятвы принимает. И Ясинский вскоре это подтвердил.

– Если вы хотите участвовать в настоящем деле, вы находитесь в нужном месте и в нужное время, – начал он достаточно высокопарно, однако же без всякой театральности. – Для Литвы все начнется здесь. Одновременно революция начнется в Короне. Я не скажу когда, но уже скоро. Мы очень надеемся на помощь Франции, свою революцию уже свершившей. Игнаций Хилькевич видел это своими глазами, он был среди тех, кто штурмовал Бастилию.

Показалось, что последнюю фразу Ясинский произнес с некоторой завистью.

– Хорошо, что здесь об этом почти никто не знает. Москали уважают меня за то, что я был среди тех, кто штурмовал Очаков. Тоже довелось… – вступил в разговор капитан и широко улыбнулся.

– Я вряд ли еще буду встречаться с вами так, как сейчас, – продолжал Ясинский. – Все распоряжения вы будете получать через пана Хилькевича.

– Москали не позволяют ремонтировать укрепления Вильни, глядите, как бы не срыли имеющиеся. Поэтому у военного инженера много свободного времени, – снова пошутил Хилькевич. Ясинский продолжал:

– Нас много, нас достаточно много, чтобы начать, а потом объявить посполитое рушение. Но вы будете знать только тех, кто сейчас в этой комнате. Вас как раз пятеро, как и говорится в том наставлении, о котором вы вспоминали. У каждого из вас будет своя важная задача, о которой я сейчас скажу. И свой номер. Первый – Ежи Гарновский.

Поручик, карауливший у дверей, невольно вытянулся смирно.

– Ваше дело, как офицера, чтобы в нужную минуту ваша сабля и, главное, ваши артиллеристы были готовы действовать. Если понадобится, через номера первого я буду передавать инструкции и поручения для остальных. Очень хорошо, что вы живете в одном доме. Все, кроме брата Казимира, номера второго. Номер второй собирает пожертвования для своего монастыря. Это отличный предлог, чтобы собирать средства для революции.

Брат Казимир склонил голову. Если после этих слов Ясинского он и стал для остальных «номеров» казаться менее загадочным, то только совсем чуть-чуть. Дошла очередь до пана Константина.

– У вас, пан судья, номер третий и, быть может, самое важное дело. Вы законник, вот нам и понадобится ваш опыт и еще ваше перо. Сразу после нашей победы, с первых часов должно быть ясно, каково будет временное устройство Литвы на надзвычайный период, какие должны быть созданы комиссии, суды, кто дает приказы, а кто выполняет. Безвластие может все погубить. Вы составите проект чрезвычайной конституции Литвы, лозунгом которой должны стать свобода, равенство, независимость! Когда у вас что-то будет готово, я обязательно встречусь с вами, и мы еще раз все обсудим.

– Да-да! – воодушевился пан Константин. – И ведь непременно нужно будет провозгласить какое-то воззвание. Можно мне попытаться сделать набросок?

Набросок у меня уже есть. Но сделайте и вы, разные мнения не помешают. Но, доверяя свои мысли бумаге, помните об осторожности: все нужно надежно прятать и при первой же угрозе сжечь.

– Да-да! – снова закивал пан Константин.

Ясинский какое-то время пристально смотрел в глаза пани Ядвиге. Потом перевел взгляд на друга семьи. Он будто в карты играл и решал, с чего зайти.

– Найдется дело и для вас, пан Рымша. Глядя на вас, номер четвертый, никогда не подумаешь, что вы можете иметь какое-то отношение к тайному заговору. Вот и хорошо. Если вдруг вам доведется зайти в корчму или цукерню, знакомьтесь там с людьми, сами лишнего не болтайте, но слушайте, о чем говорят другие. Цели две: первое – понять из разговоров, не открылись ли наши замыслы дальше, чем просто неясные слухи, которые уже давно ходят. Если в городе станут называть чьи-то имена, мы должны об этом знать. А второе – старайтесь определить среди обывателей людей, которые нам годятся, которым в решающий час можно будет дать оружие. Не торопитесь, ничего никому прямо не говорите. Просто людей таковых берите на заметку, дабы передать их имена пану Хилькевичу, далее – его дело.

– Чтобы умножить наши ряды, уж я печенки своей не пожалею! – сказал Рымша, воодушевленный не меньше пана Константина.

Оставалось открыть последнюю карту. Ясинский снова сделал продолжительную паузу, глядя на то, как бешено запылали дрова в разгоревшемся камине.

– Я никогда сам не встречаюсь с участниками конспирации, – наконец продолжил главный конспиратор. – Кроме нескольких самых доверенных соратников, все считают меня человеком, верным Косаковскому. Сегодня я изменил своему правилу, потому что о задании, которое получит пани Ядвига, могу сказать ей только я сам в силу особой важности этого задания. Итак. Сегодня на балу мне показалось, что генерал Арсеньев увлекся вами, пани Ядвига. Впрочем, не показалось – так оно и есть. Нужно сделать так, чтобы это увлечение не проходило какое-то время.

После этих слов Ясинский спокойно посмотрел на пана Константина, у которого раздулись ноздри и тонкие пальцы забарабанили по столу. Нет, никакого смущения от того, что ему приходится говорить, полковник Ясинский не испытывал.

– И это вовсе не щекотливая тема. Это просто задание для номера пятого. Войск у москалей больше. Мы сможем победить их в вооруженном выступлении, только застав врасплох и обезглавив. Поэтому нужно отвлечь их начальника от военных дел, поощрить беспечность, которая ему пока свойственна. Я не призываю к тому, чтобы пани Ядвига роняла свою честь, боже упаси! Но пусть Арсеньев стремится к запретному плоду, забыв обо всем, пусть человек, которому старый генерал будет верить, убеждает его в полной лояльности каждого из нас, каждого поляка или литвина. А заодно, встречаясь с ним постоянно, наш человек будет знать, что у генерала на уме. Это важнейшее дело, от которого зависит половина нашего успеха, пани Ядвига!

– Я согласна, – взяв несколько секунд на то, чтобы подумать, но при этом даже не взглянув на мужа, ответила пани Ядвига.

– Я рад, – выдохнул Ясинский. – Пан Константин, не сомневаюсь, что вам хватит мудрости отнестись ко всему как должно. Есть высшая цель, ради которой жертву должен принести каждый – от магната до крестьянина.

Убедившись в том, что судья покорно склонил голову, Ясинский поднялся из-за стола.

– На этом все. Помните о вашей клятве хранить тайну. К предателям мы будем беспощадны. Помните, что в двухстах шагах от этого дома – российская гауптвахта, где всегда полно солдат. Ежели вдруг вас арестуют и станут выспрашивать о нашей встрече, в крайнем случае, если отступать вовсе некуда, говорите, что присутствовали на собрании масонов. Говорили о справедливом устройстве мира, равенстве, помощи бедным, но никак не о восстании. И еще, старайтесь меньше пользоваться услугами евреев, они шпионят в пользу москалей. И последнее: вчера мне довелось познакомиться с русским гвардейским офицером, который, как сказал мне Гарновский, вхож в ваш дом.

– Да, он был у нас вчера. Его фамилия Княжнин. Он был нашим попутчиком по дороге в Вильно, – подтвердила пани Ядвига.

– Что ж, пусть. Возможно, от него получится узнать что-нибудь полезное для нас. Но будьте с ним настороже. Он показался не человеком решительным и неглупым, а потому опасным, гораздо более опасным, чем такие, как Арсеньев.

– Почему-то его не было на сегодняшней редуте, он наверняка был приглашен, – сказал Гарновский.

– И знаете, это меня уже настораживает. Вчера мы потеряли его из вида на десять минут, которых ему хватило, чтобы забраться в покои Косаковского через окно, показав, что Кадлубский плохо охраняет гетмана, а мы упустили свой шанс.

Игнатий Хилькевич действительно не так давно с помощью Ясинского получил чин капитана в армии ВКЛ, однако в списке корпуса военных инженеров бывший капитан российской армии не состоял, и мундир, в котором он пришел к Саковичам, был, скорее, маскарадным. На самом деле тайный адъютант Якуба Ясинского содержал игорный дом почти напротив штаб-квартиры гетмана Косаковского. Немалые доходы этого заведения шли на подготовку восстания. Оставив немного пришибленных прозелитов в глубокой задумчивости, их вожди отправились теперь именно туда.

– Кажется, эта пани Ядвига – просто находка для нас, – сказал Хилькевич, совершенно не опасаясь того, что его могут услышать на российской гауптвахте, мимо которой они проходили. – Ты отлично придумал озадачить пана Саковича сочинением свода законов. Мне кажется, он в самом деле будет сидеть за письменным столом, не поднимая головы, что теперь от него и требуется.

– Пожалуй, действительно, только это. Самое лучшее, что может сделать для революции шляхта, – это дать денег и не мешать. Законов, которыми устанавливалась бы подлинная свобода, пан Сакович все равно не сочинит. У шляхтича для того, чтобы дать свободу мужику, просто не повернется рука. А мужики не такие дурные, чтобы подняться просто так.

– Поднимутся! – заверил Хилькевич. – Мы им все пообещаем. А ты сочинишь для них хорошие стихи.

– В самом деле, у них чистые души, их еще можно воодушевить стихами. А вот шляхту лучше всего воодушевит здрадник Косаковский, когда он будет висеть вот на этом фонаре!

На несколько секунд оба Виленских якобинца, как их скоро станут называть, остановились, рисуя в своем воображении картины из недавней истории восставшего Парижа.

– Кстати, я ничего не слышал про этого капитана Княжнина. Он действительно смог забраться в покои к Косаковскому? – вспомнил Хилькевич.

– Да. И судя по всему, он будет охранять гетмана.

– В таком случае он нам мешает.

Глава 14 Безупречный

На следующий день, в понедельник 24 марта[38], Княжнин явился на службу не слишком рано. Он приехал к дому Миллера верхом, оставил лошадь у коновязи, при этом обратил внимание, что солдат, несущих здесь караул, стало больше – они стояли не только у ворот, но и по углам дома.

На этот раз в зале перед кабинетом гетмана никого, кроме полковника Кадлубского, не было. Зато внизу Княжнин повстречал поручика Гарновского – это его артиллеристы охраняли сегодня дом Косаковского. Пушек в войске Великого Княжества недоставало, и свободные артиллеристы использовались как обычная пехота.

– Куда вы пропали? Гетман уже спрашивал о вас, – сделал Кадлубский выговор Княжнину и, доложив о нем, тут же велел заходить.

Косаковский снова был в российском мундире, который он явно предпочитал гетманскому жупану. Он пребывал в не лучшем расположении духа, причиной чего, кажется, был какой-то физический недуг. Едва ли не при каждом движении Косаковский болезненно морщился.

– Если мы с тобой не условились о времени встречи, сие не означает, что ты можешь заставлять себя ждать, – неприветливо встретил он Княжнина. – Верно, после вчерашнего бала ночь напролет куролесил с какой-нибудь красоткой?

– Я не был вчера на балу. Куролесил в другом месте. Прошу покорно простить за опоздание.

– Вот тебе письмо шляхтичей Виленского воеводства, в коем они доносят, что были приглашаемы в имение Хоржевского, где были подстрекаемы составить партию. Сии партизаны[39] должны были напасть на гетмана, то бишь на меня, во время проезда к брату моему в Янов. Бери и начинай следствие.

– Нет нужды в сей бумаге, я знаю ей цену – тридцать злотых за подпись, – не дослушав до конца, сказал Княжнин, разглядевший среди фамилий подписантов одну знакомую.

Ничего не ответив, Косаковский выдвинул ящик стола. По предыдущей встрече Княжнин запомнил, что там лежит заряженный пистолет. «Не позволю ему меня застрелить», – твердо решил он, и Косаковский задвинул пистолет обратно.

– Тридцать злотых за подпись? – наконец, без всякой интонации, голосом уставшего от споров торговца переспросил гетман. – Еще раз убеждаюсь в честности моего Кадлубского. Другой бы этому отребью заплатил по десять, а остальные взял себе. Но и в небольшом уме полковника убеждаюсь: не смог найти людей, которые за такие деньги хотя бы помалкивали…

Гетман Косаковский все же умел не давать волю чувствам. Поморщившись, сказал достаточно спокойно, но уже с эдаким ржавым металлом в голосе:

– Бог с ней, с бумагой, хотя расходы на нее следует отнести на твой счет – ведь специально для тебя, чистоплюя, составляли. Считай – нет ее. Я просто велю тебе, приказываю тебе поехать в Мусники, взять пана Хоржевского за шиворот и провести дознание.

– Я уже сделал это. Я только что вернулся оттуда.

Отправляться в одиночку за сорок верст от города Княжнин не рискнул. Андрюха для такой поездки был мал, Селифан вовсе не ездил верхом, поэтому Княжнин воспользовался правом взять себе казака в ординарцы. Вечером, после визита к Саковичам, обо всем договорился, и уже на заре у ворот каретной мастерской, где Княжнин квартировал, его ждал с заводной лошадью казачок донского полковника Киреева полка.

Казачок был исправный, служилый, как водится, бородатый.

Звали его Тихон. Он и вел себя соответственно имени: если ни чем не спросят, так и помалкивал. По тому, как их благородие держится в седле, сразу почувствовал в нем бывшего драгуна, после чего власть офицера над собой принял по всем пунктам, никаких своевольств не позволял. Однако чувствовалось, что бывалый казачина может, ежели что, проявить предприимчивость. Количество пустых мешков, притороченных к седлу, говорило о том, что Тихон рассматривает эту поездку как дальнюю фуражировку. Очевидно угадывали его намерения и жители встречавшихся по пути селений, которые, как куры, почуявшие коршуна, разбегались и прятались при виде грозной пики с ярко-красным древком и высокой смушковой шапки с красным шлыком. Княжнин поначалу этому дивился и оглядывался на своего ординарца. Да нет – ни рогов, ни копыт не видать, казак как казак, едет с совершенно невозмутимым видом, не мешает их благородию размышлять.

Прежде всего о том, зачем Княжнин вообще едет в эти Мусники. Довольно быстро нашелся отличный ответ: «по долгу службы». Вдруг то, что говорил Косаковский, – правда, хотя бы отчасти? Вдруг где-нибудь в усадьбе этого Хоржевского уже собрался целый отряд шляхтичей, которые точат свои сабли и чистят дула пистолетов? Тогда Тихон будет тотчас отправлен за подмогой. Только Княжнин в такое, конечно, не верил. Но. Самый верный способ убедиться в чем-либо – увидеть своими глазами. Другой вопрос: на что глядеть и о чем спрашивать? Снова кем-то притворяться, как давеча плац-майором? Стыд-то какой! Спросить пана Хоржевского прямо – заговорщик ты или нет? Ежели он благородный шляхтич, то так же прямо и ответит. Не составив никакого более хитроумного плана, Княжнин стал думать то о Лизоньке с Кирюшей, то о кавалерийской бригаде Мадалинского, то о поломанной виолончели…

– Спел бы ты чего-нибудь, Тихон. Молчишь как рыба, скучно, ей-богу! – наконец, сказал он ординарцу.

– Передых бы сделать, ваше благородие.

Верно. Позади уже полпути. В деревенском храме, мимо которого только что проехали, закончилась воскресная служба. Судя по не очень добрым взглядам прихожан, выходивших из костела, к смирению их там не призывали. Княжнин велел остановиться подальше от деревни, на широкой, почти сухой проталине. Перекусив и напоив лошадей, поехали дальше. Еще через двадцать верст увидели высокую каменную часовню с изваянием Христа, несущего крест на Голгофу. Как по команде и Княжнин, и Тихон наклонили головы: часовня казалась покосившейся[40]