Биографический метод в социологии - читать онлайн

Самопрезентация и самоописание индивидов приняли в современных обществах форму биографии. Благодаря биографической самопрезентации мы находим доступ не только к процессу интернализации социального мира в процессе социализации, но и к правилам упорядочения биографического опыта, выкристаллизовыванию его образцов с целью актуальной и будущей ориентации в социальном мире. Понять и изобразить себя в собственном развитии и изменении, описать эти процессы с учетом наблюдающих и оценивающих партнеров по интеракции – все это совмещено в концепции биографического как диалектике индивидуального участия и институционального влияния. Для ориентации в современном социальном мире уже недостаточно факта принадлежности к определенному классу, обладания социально-профессиональным статусом (в силу размытости их понятийных границ). Биография интегрирует различные жизненные практики в единое целое и вследствие этого принадлежит к основным средствам ориентации и интеракции во множестве социальных ситуаций.

Через разные формы биографий современные общества решают важные проблемы социальной интеграции, которые растут по мере увеличения социальной дифференциации. Вследствие социального контроля индивиды и социальные институты попадают под мощный пресс воспроизводства биографических структур. Собственно социальное биографическое исследование и направлено на то, чтобы изучить и реконструировать биографические ориентации и формы упорядочения биографий в коммуникации и институциональной сфере. Биографизирование как деятельность по построению и осмыслению жизненного пути возможно в первую очередь благодаря повседневной коммуникации, в разговорах/интеракциях друг с другом, поэтому биографические образцы являются не индивидуальным, а социальным достижением. Это стимулировало привлечение интерпретативных методов анализа текстов в социальную исследовательскую практику.

Особого уточнения заслуживает проблематика взаимоотношений между биографическим исследованием и общей социологией, поскольку из институционализации социальной биографики вовсе не вытекает ее «мирное» сосуществование с более широким парадигматическим полем. И здесь повинен прежде всего парадокс в производимых данных. Биографические интервью, автобиографические документы не выводят напрямую на те сведения, на поиск которых нацелена социология. Скорее, напротив. В социальной биографике речь идет о самоидентификациях, а не об описаниях социальных отношений или о связях между событиями, не о протоколах социальных процессов. В автобиографическом тексте рассказчик, он же носитель биографии, хочет рассказать свою жизнь не только как «член общества» и показать, что он не просто «исполнитель ролей». Поэтому в данных, производимых в биографическом исследовании, прячется «антисоциальный» жест, соответственно несоциологическое содержание. В биографии и с помощью биографии индивиды противоречат своим социальным сообществам. Этот жест обнаруживаем в той форме самоидентичности в автобиографии, в которой индивидам удается осмыслить и описать свою жизнь и ее значение независимо от истории общества в целом. Однако этот парадокс не только формирует собственно дилемму, но и содержит важное указание на суть дела: индивиды в современных обществах заняты утверждением своей индивидуальности, не полагаясь на общество, не удовлетворяясь лишь ролью члена общества.

В работах патриархов социологии от Конта к Спенсеру, Дюркгейму, Марксу, Зиммелю и до Вебера мы найдем проблематику взаимотношений индивида и общества как основную, лейтмотивную линию, но индивид воспринимался в этих теоретических подходах в большей мере статично, более того, вне собственной, им самим изобретаемой процессуальной формы. Основной вопрос социологии формулировался как доказательство социальности жизни и социальной обусловленности индивида. «Я», «как соорганизатор своего процесса жизни», оставалось этой программе социологических классиков чуждо [Kohli, 1989, S. 504]. Правда, в одном из своих последних сочинений Г. Зиммель приходит к идее «индивидуального закона», приближающегося к социальной биографике, но не возымевшего теоретических последствий из-за отсылок к моральной философии. Фактически только американские интеракционисты (Ч. Кули, Дж. Мид) и исследователи чикагской школы сформулировали ясное представление об индивидуальной жизни как о собственной и самовоспроизводимой структуре. Но истории жизни как материал для исследований и биография как концепт остаются, за исключением интеракционизма, дальним полем интереса для больших социологических теорий, воспринимающих биографическое исследование как малоформатное, почти провинциальное на фоне глобальных социальных трансформаций, перманентных революций и смен режимов. Общая социология может унаследовать от биографического исследования знание о процессуальных формах биографии, об идентичности не как о субстанции, а как о процессе, представление о жизненной траектории как о взаимосвязи опытов и событий, разделяющее субъективный смысл и социальное давление.

§ 1. Жизненный путь и биография

Интерес исследователей к конструкту жизненного пути обусловлен основной тенденцией в социологии – поиском элементов, из которых складывается социальность, а также вниманием к структурам упорядоченной повседневности. Степень этой упорядоченности варьирует от жесткой институционализации до провозглашения эпохи индивидуализации. Но между «мрачной тюрьмой» (термин П. Бергера и П. Лукмана) и «обществом риска» (термин У. Бека) на самом деле много общего. Предложенный в 1975 г. на конференции Американской социологической ассоциации термин «жизненный путь» (life course) заместил распространенный термин «жизненный цикл». Это имело целью размежевание с представлением жизни как движения по кругу, когда в итоге возвращаешься к исходному. Иногда понятие жизненного пути связывают с понятием истории жизни или биографии: история жизни подразумевает жизненный путь, получивший форму истории, т. е. реконструированной последовательности значимых событий и рассказанной в качестве таковой.

Важный аспект теоретических представлений об отношении личности и окружающей среды обнаруживается в том, что индивиды не просто испытывают внешние влияния (в смысле недифференцированного освоения), но и интерпретируют, перерабатывают их. Здесь смыкаются позиции феноменологов, интеракционистов и когнитивных психологов: личности развиваются и изменяются во взаимодействии с задачами, с определением и решением проблем и рефлексивным взаимодействием со своим материальным и социальным окружением. Д. Гелен [Geulen, 1981] предложил в связи с этим различать три модуса интеракции субъекта и среды: усвоение объективно данного, избирательное движение субъекта сквозь социально структурированное поле и, наконец, изменение реальности поступками. С ним можно согласиться в том, что «в интеракции субъекта и реальности задействованы все три модуса, но в различной степени и различным способом… Субъект относится к реальности, частично активно ее преобразуя, частично находясь в избирательном поиске, частично лишь пассивно принимая эту реальность» [Geulen, 1981, p. 553]. Значение избирательности в цикле жизни особенно явно: взрослым в большей степени, чем детям, доступен выбор условий жизни и тем самым выбор контекста социализации (выбор брачных партнеров, мест работы, проживания, способа заполнения досуга и т. д.). Но ту же избирательность следует понимать как встроенную в определенные социальные структуры, где имеется не только простор для действий, но и такие феномены, как принуждение к действиям и цена свободы. То обстоятельство, что разбиение жизненного пути значительно варьирует в межкультурном сравнении и в историческом процессе, является исходным пунктом социологической концептуализации жизненного пути. В результате значительной институционализации жизненного пути, осуществляемой в интересах социального контроля, в современных обществах произошел ряд структурных изменений [Kohli, 1985; 1986].

Развитие Модерна – это процесс хронологизации жизни. Сильно возросло значение жизненного пути/цикла как социального института. От одной формы жизненного пути, в которой возраст имел лишь категориальный статус, общество пришло к другой форме, в центре которой оказался структурный принцип протекания времени жизни. Другими словами, вместо преимущественно статично/ ситуативно (через стабильную принадлежность) упорядоченной формы жизни возникла преимущественно биографически (через программу протекания времени жизни) упорядоченная форма жизненного пути.

Хронологизация жизни в большей степени ориентирована на хронологический (календарный) возраст как основной критерий; социальный возраст в значительной степени совпадает с хронологическим. Через эту хронологизацию он приводится к стандартизованному «течению нормальной жизни». Здесь кумулируются два эмпирических процесса: один из них заключается в возвращении к вариативности возраста, т. е. к более четкому профилированию отдельных возрастов как моментов разбиения жизненного пути, другой связан с ростом значения «нормального» (относительно профессии и семьи) течения жизни в отличие от других (отклоняющихся) течений.

Хронологизация является также частью обширного процесса высвобождения индивидов из локальных связей домодерных форм жизни, т. е. частью новой программы обобществления, которая приложима к индивидам как к социальным единицам (процесс индивидуализирования).

Эта трансформация режима жизненного пути произошла в процессе перехода от экономики домашнего хозяйства к экономике на основе свободного труда. В итоге жизненный путь организован вокруг системы занятости, что касается как ее внешнего образа – очевидного временного членения на фазы подготовки, собственно занятости и выхода на пенсию (детство/юность, активная жизнь взрослого, старость), – так и лежащего в ее основе организационного принципа. Иначе говоря, жизненный путь как институт является частью структуры общества труда.

Система, регулирующая время жизни, существует на двух различных социальных уровнях: а) упорядоченной системы отдельных последовательных позиций («карьеры»), которые индивиды занимают или оставляют со временем, б) их биографической схемы ориентации. Соответственно жизненный путь как социальный институт означает, с одной стороны, регулирование секвенциональным (последовательным) течением жизни, а с другой – структурирование горизонта жизненного мира, на который ориентируются и в рамках которого планируют свои действия индивиды.

На фоне заявленного тренда индивидуализации тем не менее прочной остается и тенденция институционализации жизненного пути, переплетаясь в некое парадоксальное сочетание. Институционализация создает стабильные фреймы, но почему вообще стабильность, непрерывность, например, профессионального пути – без пауз, разрывов – имеет такую привлекательность? Стабильные жизненные пути (особенно восходящие) имеют социально интегративный эффект: они мотивируют к достижениям и росту удовлетворенности. Стабильность социально-профессионального пути личности функциональна для социальной структуры и в ином смысле: она создает предсказуемость действий и вынуждает систему к незатратным приспособлениям к новым состояниям. То есть структурно-функционалистский подход, представленный, например, Рили, Джонсон и Фонер, исходит из стабильности как идеального состояния системы. Но как раз стабильность и является теоретическим артефактом, и в задачи социализации входит приспособление к социальному изменению [Riley, Johnson, Foner, 1972]. Поэтому функционалисты пришли к дилемме: десоциализация, или выход из какой-либо роли, тем затратнее и результат ее тем неяснее, чем лучше личность была первоначально в этой роли социализирована.

На смену ограниченной ролевой модели пришла концепция социализации как «социального строительства» личности. При этом жизненный путь рассматривается не как последовательность привязанных к определенным возрастам ролей, а как цепочка фаз жизни, которые вместе с опытом приобретают в процессе социализации различное значение. Сложность моделирования этого процесса заключается в том, что значение отдельных фаз жизни определяется при учете всех остальных. Об этом упоминал еще Маннгейм, говоря об особом «наслоении пережитого» каждым поколением [Mannheim, 1980, S. 46], т. е. речь идет о сознании как о результате последовательных, хронологически приобретенных опытов. При этом он исходит из известного приоритета раннего детства, первые впечатления которого занимают особое место по отношению к позднейшим и имеют тенденцию запечатлеваться в качестве естественной картины мира, на которую впоследствии ориентируются позднейшие опыты – как позитивные, так и негативные.

Если понимать социализацию более широко (и эта точка зрения теперь превалирует), протяженностью в жизнь, то эмпирически достаточно сложно замерить эффекты изменения личности во взрослом состоянии. Частный пример тому в сфере политической социализации: обнаружение наряду с известными когортными также возрастных эффектов [Riley, Johnson, Foner, 1972]. Во всяком случае, одного признания важности детских впечатлений недостаточно для понимания жизненного пути в целом. Социализация может, по мнению М. Коли, идти по модели кумуляции, когда диспозиции, заложенные в ранних фазах жизни, усиливаются во взрослости, по модели компенсации, когда депривационные эффекты, пережитые в детстве, внезапно сказываются во взрослости, а может свестись к процессам взаимной акцентуации, т. е. социализации и селекции [Kohli, 1985, S. 19]. С социологической точки зрения важно эти различия сопоставить с внешним по отношению к личности источником изменений – социально-историческими условиями, приводящими к специфической истории отдельных когорт.

С помощью концепции когорт рассматривается, как известно, взаимоотношение исторического развития и жизненного пути. При этом макроистория сводится к последовательности формаций – доиндустриальное общество, постиндустриальное общество, общество позднего капитализма, общество постсоциализма и т. д. – и ориентировано в той или иной степени на эволюционную модель. Но будет справедливым сказать, что обобщенные высказывания тем надежнее, чем более они основываются на знании краткосрочных изменений. Исходя из этой перспективы, социология жизненного пути оправданна тогда, когда ей удается получить знание о долгосрочных изменениях через краткосрочные и концептуализировать краткосрочные изменения как часть долгосрочного тренда. Связь исторического анализа, социальной дифференциации и практики социализации обнаруживается в следах важных исторических событий в биографиях соответствующих поколенческих групп/ когорт.

На наш взгляд, если принять во внимание проблематику семейного цикла и полоспецифическую модель занятости, то очевидны тенденции деинституционализации жизненного пути. Снижение нормативной связности семейного цикла, демографические показатели малодетности, внебрачной рождаемости, разводимости, процесс сдвига образования семьи у молодых когорт на более поздние возрасты (явление второго демографического перехода, фиксируемого во многих европейских странах, в том числе в России) указывают на дестандартизацию. А значимые статистически явления отказа от рождения детей, или выбор альтернативных форм сожительства, или сознательное одиночество свидетельствуют о структурном сдвиге в сторону индивидуального выбора конфигурации жизненного пути и плюрализации жизненных образцов.

Описанные эффекты дестандартизации жизненного пути и известной эрозии, безусловно, должны были оставить последствия для формальной структуры жизненного пути. И биографические исследования действительно показали значительные изменения в последовательности (секвенцировании), timing (временной привязке) и темпе внутрибиорафических переходов. Неизменным осталось трехчленное деление жизненного пути – на фазы подготовки, занятости и выхода на пенсию, но значительно интегрировались в понятие нормальной трудовой биографии варианты трудовых карьер с частичной, вторичной, мультизанятостью или прерывистой занятостью (особенно примеры «перфорированных» материнством профессиональных карьер у женщин). Намного дифференцированнее стали и внутрибиографические переходы.

Неудивительно, что методическим ответом на возникновение этой проблематики жизненного пути стало развитие биографических исследований, в рамках которых делается попытка встать на точку зрения действующего субъекта и воссоздать тот мир, в котором он живет и который когнитивно конструирует. Этот мир имеет пространственные и временны́е характеристики, которые входят в биографическую реальность через описание топологии обжитого пространства и нагруженного смыслом времени. Тем самым социология биографии теоретически дает возможность объединить или предоставить методическое поле для исследований социологии пространства/телесности и социологии времени. Центральная социальная функция биографий заключается в производстве или концептуализации непрерывности жизненного пути, что возможно при особой модальности биографического опыта. Приобретая тот или иной жизненный опыт, действующий субъект расширяет свое предшествующее знание и повышает свою готовность ориентироваться в сложных или неожиданных ситуациях.

На рис. 1 отражено различное позиционирование биографии и жизненного пути как описательного баланса времени жизни, а также схем и паттернов жизни как задумываемого проекта повседневного времени. И хотя теоретическая схема проводит четкую границу между субъективным временем биографии и социальным временем, структурирующим жизненный путь, темпоральный аспект биографии делает эту границу лабильной.

Наслоение жизненных практик в биографии объективирует приобретающие социальное значение индивидуальные жизненные образцы (удачные/неудачные карьеры, успешные/неуспешные браки, миграция, стратегии выживания и т. д.), «отдавая» их в пространство наследуемого социального опыта и изменяющегося социального времени. Это процесс превращения субъективного в интрасубъективное и далее в объективированное, процесс выкристаллизовывания социальности.

В понятии опыта заложен двойной временной горизонт прошлого и будущего. Опыт создает такие типизации, которые одновременно закрепляют и «разбавляют» для применения в будущем прошлые фиксации событий. В двойном горизонте прошлого и будущего прошлое изменчиво, оно подвергается реинтерпретации в той мере, в какой это требует актуальная Я-концепция. Будущее приобретает конкретные черты в той степени, в какой оно наполняет горизонт ожиданий. Тем самым реинтерпретация прошлого и конкретное наполнение будущего являются различными аспектами биографической перспективы. Важно отметить, что ее конструирование – заслуга не только одного индивида, а производная от совокупной деятельности многих индивидов, получившая объективированную форму социальных биографических схем. Чтобы организовать свою биографию, индивид рутинообразно вовлекается в хронологию течения нормальной жизни. Примечательна при этом временнáя асимметрия. В воспоминаниях реконструкция собственного прошлого увязывает хронологию жизненного пути с хронологией общества. Для индивида естественно, что он постоянно «переводит» протекание времени своей жизни на социально-историческое времяисчисление. Обе хронологии соединяются воедино. В пору больших исторических событий, войн, потрясений, экономических депрессий историческая хронология фактически заменяет индивидуальное членение жизненного пути. Пример из интервью: «В каком году родилась дочь?» – «Это было два года спустя после отмены продовольственных карточек, стало быть, в 1949 г.».

Рис. 1. Биография и время

Но в предвосхищении будущего историческая хронология не играет никакой роли, будущее еще закрыто для социального опыта. Историческая хронология может быть привлечена для организации биографии только в том случае, если наполнена определенным опытом. Действия индивида, ориентированные на открытое будущее, опираются на типичную структуру опыта, заложенную в программе обобществления. В русле тенденций дестандартизации эта программа подвергается определенной эрозии, когда социальные нормы могут утрачивать характер «интерсубъективных маркеров» для субъективных биографических путей. Итак, логическим образом интерес к жизненному опыту индивида, вобравшему интернализованную историю, был продлен на концепцию жизни в целом, на биографию. Так, в развитие социологии жизненного пути стал складываться дискурс биографических исследований, которые стимулировали интерпретативный жанр тематического описания личности, позволяющий организовать жизнь во временнóм аспекте, а также в плане участия в различных социальных институтах. Этим жанром и является биография.

§ 2. Психологическая биографика

В этом параграфе мы представим теоретические ресурсы и методологическую дискуссию, которые раскрывают меру интереса психологии к биографии и соответственно тот вклад, который внесла психология в изучение истории жизни под своим специфическим дисциплинарным углом зрения.

Прежде всего необходимо различать собственно социологическое биографическое исследование, чем мы и займемся в последующих главах, далее, биографические методы в психологической диагностике и, третье, биографический метод как исследовательское психологическое направление. Если под первым направлением мы понимаем биографический рассказ как путь к пониманию социальной действительности, а также использование этого рассказа для характеристики самого рассказчика и его жизненного мира, то под биографическими методами в психодиагностике, вслед за Р. Егером, будем понимать «такие инструменты, с помощью которых может быть целенаправленно получена диагностически релевантная информация об индивидуальной истории (жизни) носителей признаков» [Jaeger, 1996, S. 325]. В качестве биографического метода в психологической биографике понимаются «все способы приближения к человеческому поведению, его внутреннему обоснованию и его влиянию на культуру, общество и природу, которые рассматривают не разовый контакт, а по возможности интенсивное сопровождение описываемого и объясняемого феномена как достаточное условие для обоснованного мнения о нем» [Thomae, 1999, S. 76]. Психологическая биографика, особенно в ее психодиагностической части, ориентированной на данные, измеряемые благодаря стандартизированному опроснику или контролируемому эксперименту, заметно отличается своими строгими сциентистскими стандартами от социологической биографики. Возможно, для этой сферы проблематика противоречия между идеографическим и номотетическим подходами[3] наиболее явна, более того, существует угроза абсолютизации номотетического принципа, превращаемого в «номократию». Еще К. Ясперс упоминал, что «воссоздание жизни целиком … это основа эмпирико-клинического исследования. В психиатрии нельзя ничего понять без описания отдельных случаев», а Э. Кречмер заостряет эту мысль почти в афоризме: «То, что мы достигаем в систематике, мы теряем в понимании» (цит. по: [Juettemann, Thomae, 1998, S. 103]). Одновременное следование идеографическому и номотетическому подходам, т. е. возможность работать и причинно-каузально, и статистически, многообещающе, но трудновыполнимо. Психологическая биографика привносит в социологическую интерес к биографии в целом, анализ стадиальности биографической структуры, процессуальности индивидуального развития, когортного жизненного опыта как реакции на социально-исторические события, тематизацию соматических реакций и их связи с сознанием, а также эмоции и переживания. Соответственно наибольший интерес у нас вызывает ответвление психологии развития как объединяющей эти аспекты субдисциплины.

Но прежде о теоретических основаниях. Существенный вклад в развитие психологической биографики внесли ряд эксплицитных и имплицитных теорий, многие из которых следовали тезисам психоанализа о взаимосвязи между определенными раннедетскими опытами и последующим течением жизни. Сегодня модифицированная психоаналитическая биографика в наибольшей степени ориентируется на М. Эриксона. Другие доказывают с помощью биографий эндогенно сформированную структурацию жизненного пути по фазам и ступеням – как, например, Ш. Бюлер [Buehler, 1929]. Иные исходят из теории стабильности личности и используют биографический подход для прогноза будущего поведения. Деятельностные концепты в основе биографических методик применяются в психотерапии. С помощью этих методик высвечиваются смысловые связи, подлежащие когнитивной перестройке, и тем самым стимулируется выработка мотивов действия в контексте мотивационной системы, направленной на коррекцию поведения.

Близка этому деятельностному направлению нарративная психотерапия, представленная Дж. Фридман и Дж. Комбс, М. Уайтом и Д. Эпстоном [Фридман, Комбс, 2001; White, Epston, 1990]. В российском контексте это направление развивает Е. Жорняк [Жорняк, 2001]. Рассмотрим несколько подробнее этот вопрос ввиду близости нарративной психотерапии к биографическому исследованию. Нарративная терапия предлагает индивидам возможность рассказать реальные и переписать предпочитаемые истории своей жизни; превратить противоречивые, вроде случайные события их жизни в значимые эпизоды альтернативного сценария жизни; развить этот сценарий во времени как резервуар альтернативных позитивных знаний и умений, которые присутствуют в этих новых выражениях опыта. Лингвистическая практика помогает индивидам отделить себя от своих проблем, вернее, от нагруженных проблемами историй, которые они воспринимают как собственную идентичность, посмотреть на них со стороны, оценить свои отношения с проблемой и попытаться взять на себя больше ответственности за характер этих отношений, почувствовать себя способными в большей степени определять эти отношения. Эта лингвистическая практика и одновременно базовая техника нарративной терапии называется экстернализацией. Иногда осуществляется персонификация проблемы, когда ей приписывается имя или она наделяется собственной идентичностью, что приводит к эффекту отстранения и отчуждения от нее. Важным условием успеха этой терапии является то, что язык описания проблемы, ее поименование должны исходить от клиента. Названная и отделенная проблема тщательно изучается и персонифицируется, нарративный терапевт расспрашивает о «ее» тактиках, способах взаимодействия и коммуникации с индивидом, о «ее» намерениях, планах, друзьях и врагах, желаниях, мотивах и т. д. Следующий этап нарративной психотерапии – деконструктивная беседа, нацеленная на рассмотрение отчужденной проблемы в различных контекстах, что может привести к ослаблению «само собой разумеющихся идей» и нарративному проектированию пространства для альтернативных историй жизни, которые в состоянии освободить индивида от власти проблемы и тем самым восстановить его связи со своими предпочитаемыми стремлениями, мыслями и практиками жизни.

Совершенно иной теоретический ракурс, отличный от психоаналитических или глубинно-психологических, но сохраняющий этиологическую ориентацию, представлен в событийном анализе жизни [Katschnig, Nouzak, 1988]. Здесь тематизируются изменения в жизненных ситуациях, которые имеют более или менее катастрофичный характер и при известной частоте и временнóм уплотнении ведут к осложнениям в психосоматическом состоянии. В противовес этим этиологическим теориям подход в рамках психологии развития, использующий биографические взаимосвязи, нацелен на реконструкцию способа протекания жизни от рождения до смерти, особенно с членением на фазы и ступени. При этом в фокусе подхода становятся относительно независимые от контекстуальных влияний поворотные пункты развития в определенных жизненных отрезках. Так, на этих теоретических основаниях базируется популярная теория «кризиса среднего возраста» [McGill, 1980], ее критика у Чирибога [Chiriboga, 1989].

Еще одна группа теоретических ориентаций в биографике концентрируется на анализе взаимосвязей между историко-политическим и социальным контекстами биографии, с одной стороны, и ее протеканием – с другой. Известнейший исследовательский пример этого – зафиксированные последствия Великой депрессии в 1930 г. в США у детей, затронутых этой драмой отцов [Elder, 1974]. Однако и ретроспективные исследования о частоте конфликтов и психосоциальных нагрузках в различных фазах жизни разных когорт указывают на тесную взаимосвязь между сопровождающими определенное поколение социальным и политическим контекстами и течением жизни, имеющей горизонт возможных ограничений и шансов на образование и рынок труда [Тhomae, Lehr, 1986].

Начало психологии развития в конце XIX в. и в первые десятилетия ХХ в. характеризуется методически подробными наблюдениями и дневниками исследования. Здесь стоит отметить, например, дневниковые записи У. Прейера [Preyer, 1882/1923], который наблюдал своего ребенка, или подробные описания супружеской парой К. и У. Штерн [Stern, Stern, 1907/1965] развития своих детей в исследовательских дневниках (описывается у [Behrens, Deutsch, 1991; Hoppe-Graff, 1998]). Стоит также упомянуть анализы подростковых дневников, сделанные Ш. Бюлер [Buehler, 1929] и З. Бернфельдом [Bernfeld, 1931/1978]. Бернфельда до сих пор чтут в истории психологии развития, поскольку он попытался проанализировать дневники с использованием герменевтического подхода и психоаналитических методов, а также включал анализ их социально-исторического контекста. Кроме этих авторов, которые продемонстрировали аналитическое понимание детской и подростковой биографии, следует отметить Ж. Пиаже, вероятно, наиболее известного психолога начала ХХ в., который, помимо многочисленных наблюдений, интервьюировал детей, разработав процедуру, несколько ошибочно названную «клиническим методом» [Piaget, 1926/1978]. Эти и другие пионеры исследований в дисциплине психологии развития могут быть отмечены как предшественники качественного подхода к дисциплине психологии развития. Впоследствии пересмотренный вариант концепции Ж. Пиаже станет называться «экспериментальным методом», хотя по специальной процедуре только вводный вопрос был стандартизирован, следующие вопросы были сформулированы на основе ответов детей. Тем самым Ж. Пиаже надеялся предотвратить «некоторые систематические ошибки», которые часто сопровождают работу «чистого экспериментатора» [Piaget, 1926/1978, p. 18]. Несмотря на акцент на универсалистский способ мышления и объяснения развития, ориентированные на степень зрелости, метод Пиаже, примененный на дневниках, демонстрирует то, как возникают изменения в знании и духовной жизни подростков в их переходном возрасте. Но если анализ дневников упомянутыми предшественниками позволяет проиллюстрировать уникальность данной фазы жизни, то экспериментальные процедуры – как взгляд на эту фазу в момент ее протекания – дают лишь ограниченное поле анализа в этой области исследований.

После «перерыва на германский фашизм» эти ранние попытки дневникового исследования биографии больше не встречали энтузиазма во время второго этапа психологии развития. Качественные подходы были в известной степени репрессированы, а в связи с ориентацией как европейской социологии, так и европейской психологии на Северную Америку с их установкой на количественные методы практически во всех соответствующих учебниках и стратегиях руководства по исследованиям стали представлять методы наблюдения, анализа дневников и т. д. как «анекдотичные» и «ненаучные» или определять как «старомодные». Автобиографические описания (из дневников и интервью) и наблюдения детей и подростков, характерные для ранней психологии развития, потеряли «репутацию, потому что они больше не соответствуют изменившейся идее приемлемых данных» [Hoppegraff, 1998, p. 262]. Пожалуй, исключение составляют работы Х. Томэ [Tomae, 1956; 1959], который пытался укоренить биографические исследования в рамках немецкой психологии и придать биографическому методу равные права с другими методическими процедурами, используемыми в психологии развития. Однако следует констатировать, что и здесь, как в социологии, качественный исследовательский подход в значительной степени замер в послевоенное время. Как полагают эксперты [Mey, 2000], до сих пор позиционирование качественного исследования связано только с подготовительным шагом к количественному анализу в процессе исследования. Но справедливости ради следует отметить, что аналогичная позиция была характерна для значительного числа представителей первого эшелона психологии развития, например, для Ш. Бюлер или для ее студента П. Лазарсфельда.

Преимущественно количественные ориентации продолжаются и у современных представителей психологии развития, несмотря на программы исследований, сформулированные в ходе третьего этапа психологии развития, т. е. начиная с середины 60-х годов ХХ в. (например, направление «Продолжительность жизни в рамках психологии развития», в которую вошли методологические проблемы, адресованные соответствующим периодам жизни). Представители так называемой «дифференциальной психологии развития» попытались дистанцироваться от универсалистского принципа мышления. Независимо от этих программных инноваций и несмотря на различные темы, методически внимание в первую очередь было обращено на конструктивистское исследование. Возрождение качественной методологии можно наблюдать с 70-х и 80-х годов параллельно с дебатами о плане исследования, методических вопросах, с критикой ограничений экспериментальной парадигмы. Например, И. Вольвилл [Wohlwill, 1977] подверг критике типичные практики исследований в рамках психологии развития 70-х годов из-за невозможности экспериментальной манипуляции с переменной возраста. А У. Бронфенбреннер выступал против лабораторной психологии: «Нынешняя психология развития в значительной степени кажется наукой о странном поведении детей в странных ситуациях со странными взрослыми, проанализированном в минимальные сроки» [Bronfenbrenner, 1978, S. 33]. В целях соблюдения экологической валидности У. Бронфенбреннер предлагал вообще избегать использования экспериментов, как это было принято для проверки гипотез, но обращаться к ним «только в эвристических целях» [Bronfenbrenner, 1978, S. 40].

Выводы, которые можно сделать при оценке этапов психологии развития, заключаются в констатации почти полного отсутствия ссылок на качественные исследования, за исключением ранней стадии времен Ш. Бюлер. Качественные аспекты остаются незамеченными при одновременном предпочтении статистических процедур, которые характерны для текущего этапа психологии развития. Тем не менее ряд исследователей высказывают сожаление, что психология развития продолжает упускать свое предназначение в познании процессов преобразования субъекта. Даже тогда, когда «оптимальный путь» развития исследований осуществляется лонгитюдно с отслеживанием внутренних отдельных изменений, в большинстве исследовательских кейсов развитие непредставимо как процесс: в большинстве случаев развитие исследуется как (не) изменение признаков между двумя (или несколькими) замерами, но не предполагается, как эти (не) изменения связаны с процессами, что, однако, делает сами эти процессы предметом эмпирического исследования (но из-за методических процедур они не могут стать предметом расследования, как подчеркнул, например, Я. Вальсинер [Valsiner, 1987; 1997], который в течение двух десятилетий не устает напоминать о необходимости проводить исследования именно в рамках психологии развития, а не психологии неразвития). Соответственно требования к дизайну исследования формулируются таким образом, чтобы изменения (а они являются результатом процессов развития) стали доступны для анализа [Josephs, 1997].

Отправной точкой для методологической переориентации может служить возможность вернуться к ранней фазе развития психологии развития, правда, без копирования, и только в прошлое самих исследований, что в настоящее время обсуждается в рамках двух точек зрения. С одной стороны, напоминают, что предтечи психологии развития имели собственные методы исследования, а с другой – подчеркнута потребность скорректировать развитие исследований: против «современной» (переменно-ориентированной, а не человеко-ориентированной) психологии развития с акцентом на наблюдаемом (измеряемом) поведении и на преодолении трудностей в пренебрежении «внутренней стороной» человеческого развития и «эмоциональной жизни», как у Фенда [Fend, 1990, S. 8] в его работе о ребенке и подростке. В ходе этой переориентации и качественные документы – дневники, наблюдения в исследовании и интервью – получают все большее внимание. И некоторые исследователи работают в качественной перспективе, но не обязательно декларируя этот термин.

После многочисленных методологических возражений, которые были выдвинуты против анализа дневников (например, Фукс-Хайнритц [Fuchs-Heinritz, 1993, S. 263]) – в отношении исследований молодежи в социальных науках), сегодня некоторые исследователи вновь рассматривают этот источник, который на первом этапе психологии развития был важным ресурсом изучения подростков. Например, стоит отметить переориентацию лонгитюдного исследования «Психология развития в подростковом возрасте» Г. Фенда, который после своего первого чисто количественного исследования вводил все большее число качественных документов, оправдывая это тем, что «феноменологический материал дает необходимую основу для натуралистического анализа подросткового возраста, который не любит чистых спекуляций со стола» [Fend, 1994, S. 19]. Ссылаясь на узость попытки «измерить» мышление несовершеннолетних, он полагал более верным примкнуть к классической традиции в лице основателя исследования подростков – Ш. Бюлер – для реконструкции внутреннего мира подростков: «Мы должны раскрыть источники мышления, и мы должны стимулировать спонтанные выражения для обнаружения самореференциального взгляда на себя в раннем и среднем подростковом возрасте» [Fend, 1994, S. 31]. Но, несмотря на то что Г. Фенд на ранних стадиях исследования проводит контент-анализ, далее в конкретных эмпирических процедурах он концентрируется на количественных задачах. Анализ дневников он заканчивает упоминанием частот для соответствующих тем. В этом смысле методическое расширение ограничивается более открытой организацией сбора данных и наблюдения. Только «точные методы» являются легитимными, хотя еще Бернфельд подчеркивал важность интроспекции как «единственной процедуры, которая позволяет напрямую приблизиться к опыту психологической жизни… Без интроспективной памяти каждое научное наблюдение за детьми и молодыми людьми остается в долгосрочной непонятной перспективе, или мы находимся в опасности, чтобы понять это в смыслах взрослой эмоциональной жизни. Это может быть предотвращено при помощи сохраненной памяти о своих молодости и детстве» [Bernfeld, 1922, S. 5]. Даже если энтузиазм Бернфельда в отношении интроспекции может скрывать некоторые проблемные последствия процесса воспоминаний (как, например, вопрос об отложенном принятии решения, т. е. о переоценке прошлых событий из-за актуальной ситуации, сегодняшней Я-концепции человека), это не должно стать искушением для пренебрежения потенциалом данного подхода [Breuer, 1996].

З. Хоппе-Граф [Hoppe-Graff, 1989] как исследователь также возрождает пафос ранней школы психологии развития, и он прилагает большие усилия, чтобы освободить исследования а-ля Стерн или Пиаже от грехов, приписываемых им на протяжении десятилетий. Этот автор популяризирует идею восстановления дневника записей как подлинную лонгитюдную стратегию сбора данных, представляя методологические рекомендации для подготовки «Дневника записей». Это попытка доказать существенную роль дневника записей в контексте фальсификации теории исследования, в то же время он напоминает о задаче не пренебрегать «эвристической ценностью выдвижения гипотез в построении теории» [Hoppe-Graff, 1989, S. 251]. В этой связи могут быть привлечены и лонгитюдные исследования Л. Краппмана и Х. Освальда. В своем исследовании «повседневной жизни школьников», которое длилось несколько лет, среди прочего они использовали участвующее наблюдение и нестандартизированное полуструктурированное интервью. Исследователи, сфокусированные на анализе процессов взаимодействия детей, явно отталкивались от качественной методологии исследования: «Мы были заинтересованы в определении ресурсов социализации ребенка, поэтому мы хотели отслеживать едва исследованные тонкие процессы настройки действий. В такой исследовательской ситуации очевидно, что должны быть выбраны качественные методы, потому что это позволяет открыть новые и неожиданные явления и связи и разработать концепции из полученных данных» [Krappmann, Oswald, 1996, S. 25].

Эти два примера отчасти демонстрируют процесс переориентации в отдельных тематических исследованиях на пресловутую «толщину, или плотность», словами Гирца, описания-наблюдения и на подчеркивание уникальности предмета психологии развития, характеризующие ранние исследования в этой дисциплине, а не строго локализованные очаги качественных исследований, как сегодня. Классическая психологическая задача проверки влияния одних изолированных переменных и их взаимоотношений с другими изолированными переменными кажется лишь частично подходящей для воспроизводства структуры опыта и действий в потоке переживаний. Кроме того, более пристальное внимание вызывают отдельные тематические исследования, в которых обсуждаются некоторые методологические последствия включенного наблюдения, например, идея «интерпретации власти» [Hoppe-Graff, 1998, S. 271] в противовес стремлению стать «своим». В соответствии с подлинно качественной программой исследований необходимо также более четко, чем в работах раннего периода психологии развития, включить в анализ концепции и действия самих исследователей. В этой связи актуально предложение Ф. Бройера признать исследователей и их положение как «составляющую поле исследования» и «в качестве составной части теории» [Bergold, Breuer, 1992, S. 26]. Такие акценты фактически являются шагом к принятию качественно-интерпретативных методик, обеспечивающих «толстые описания».

В отличие от почти полного пренебрежения (пара)литературными документами и исследованием дневников, интервью более типичны в исследовательской практике психологии развития. В частности, по соображениям Ж. Пиаже, интервью используются для обнаружения структур, знания и аргументации, его «клинический метод» применялся в структурно-генетических исследованиях. Стоит отметить, что «интервью со структурной дилеммой» было разработано Л. Колбергом в контексте исследований по нравственному развитию. В этом интервью предварительно вводится история (дилемма), интервьюируемых просят решить дилемму и обосновать свой ответ (например, Р. Ортер применяет интервью со структурной дилеммой в нескольких исследованиях [Oerter, 1999]). В других областях психологии развития тоже были разработаны и созданы конкретные процедуры – например, «интервью взрослых привязанностей» или «интервью статуса идентичности», разработанные Дж. Mарсией и используемые в ряде других исследований. В связи с возрастанием признания интервью как ведущей формы исследования сегодня они используются во многих исследованиях как наиболее возможный способ доступа к данным, который объединяет качественные и количественные процедуры. Тем не менее основная часть представителей психологии развития ограничивается использованием полуструктурированных интервью, и в анализе данных преобладает стремление организовать исследовательский процесс таким образом, чтобы завершить его количественным исследованием. Соответственно доминируют процедуры, которые с помощью разработанных руководств к интервьюированию и гайдов с вопросами позволяют перевести примеры и данные определения в статус классификаций и теоретических производных (этапы, фазы, уровни и т. д.) для описания «пути развития». Из ограничений полуструктурированных интервью и стандартизированных процедур анализа возникает потребность в других методах, разработанных в других дисциплинах, действительно обязанных качественной точке зрения в научных исследованиях (например, нарративно-биографическое интервью, разработанное социологом Ф. Шютце [Schuetze, 1983], которое, однако, часто используется и в других отраслях психологии, или проблемно центрированное интервью А. Витцеля [Witzel, 2000], который особенно подчеркивает диалогические и дискурсивные аспекты интервьюирования). В случае нарративного интервью – в дополнение к процедуре Шютце – рабочей группой У. Оверманна[4] были представлены предложения по анализу текста, в частности, герменевтический последовательный анализ текста интервью, в котором каждая секвенция оценивается и интерпретируется одна за другой в соответствии с правилами интерпретации (в этом русле работают Г. Розенталь, Р. Бонзак, Й. Райхертц [Rosenthal, 1987; Bohnsack, 1993; Reichertz, 1997]). Анализ проблемно центрированного интервью [Witzel, 2000], кроме того, относится к исследованиям в духе обоснованной теории, разработанной Б. Глэзером и А. Страуссом [Glaser, Strauss, 1998; Strauss, Corbin, 1996]. Процедуры, предложенные в рамках обоснованной теории, позволяют не только осуществить анализ, «сохраняющий структуру содержания, вычлененную из явлений, в течение возможно более длительного времени» [Fend, 1994, S. 19], но и изучить «микроскопические», по Страуссу, данные. Наконец, подход обоснованной теории позволяет включать исследователя и его интуицию в процесс исследования, как говорил Ф. Бройер [Breuer, 1996], сочетая элементы обоснованной теории с соображениями о саморефлексии исследователей.

Как предварительный может быть сделан прогноз, что подающие надежды качественные исследования ждет более широкое распространение по сравнению с предыдущими десятилетиями, что не обязательно означает равное признание в научном ландшафте. Проблематично само принятие специфической логики качественных исследований, что релевантно, разумеется, не только для количественно ориентированных исследований, но и для значительного числа качественных исследователей (и это не ограничивается психологией развития). Так, В. Фукс-Хайнритц признает, что «преобладает неопределенное, необоснованно почтительное отношение к нелюбимым количественным методам» [Fuchs-Heinritz, 1993, S. 254]. Он полагает, что эта тенденция, например, становится очевидной во время «неявного (иногда явного) соблюдения количественной логики анализа» [Fuchs-Heinritz, 1993, S. 255], особенно если, несмотря на небольшие размеры выборки, выдвигаются необоснованные выводы, вероятно, для того, чтобы избежать (реальных или ожидаемых) «упреков, что представленные результаты могут быть действительны только для проанализированных отдельных случаев» [Ibid.]. Таким образом, частотность привлекается опять, чтобы на неопределенной базе данных породить сомнительные суждения. Следуя логике больших чисел, некритически настроенный исследователь принимает решение о методологии, ориентированной на сравнение, вместо анализа внутренней последовательности.

Обозначая некоторые перспективы и возможности качественной психологии развития, можно сказать, что, несмотря на локальность исследовательских очагов, принципиально важным представляется объединение различных качественных подходов к исследованию и психологической концепции индивидуального развития как процесса трансформации. Это позволяет предположить существование связи между процессом анализа и качественным исследованием: каждый производимый в процессе исследования научный факт является результатом общего процесса производства/взаимодействия всех лиц, участвующих в соответствующей ситуации. В рамках качественных исследований высказывания и действия не рассматриваются как статичные репрезентации. Напротив, принимается предположение, что любые способы измерения являются вмешательством, таким образом, изменяется субъект исследования, из чего вытекает, что субъективность исследователей также должна быть отрефлексирована и учтена как «переменная интервенции». Но попытки внедрить контроль или устранить субъективность посредством способа измерения в практике качественных исследований отвергаются как методологически неадекватные (об этом более подробно писали К. Мрук и Г. Мей [Mruck, Mey, 1996]).

Вслед за рефлексией на эту тему была выдвинута с отсылкой к Л. Выготскому идея «совместного строительства» в производстве данных, которую подхватил, например, Вальсинер [Valsiner, 1998], подчеркнув, что каждое исследование (независимо от конкретно используемых методов) является частью общего конструктивного процесса (см. [Valsiner, 2000]). Согласно этой точке зрения исследователи не только являются «помощниками» в процессе разработки структур, но и влияют на анализ данных. Соответственно это влияние должно рассматриваться, кaк это предлагает Р. Ортер [Oerter, 1999], который сосредоточен на пред– и постреконструкции того, что сделано исследователями, на возможных мерах проверки качества. Концепция совместного, конструктивного характера данных и контекстуальной укорененности любого исследования, реализация этой концепции в научно-исследовательской практике представляется важной перспективой для качественной психологии развития.

Если связывать эти перспективы и биографические исследования, то следует подчеркнуть специфику взаимодействия между исследователями и участниками под углом психологии развития, которая заключается в понимании измеряемой ситуации не как единого целого или события, а как цепи событий, даже если имеет место только один момент измерения. То есть темпоральность развития, будь то опыт, действия, понятия, мотивы и т. д., изучается как структурированный во времени ансамбль, в терминах Ю. Штрауба [Straub, 1989, S. 115]. В этом смысле биографическое исследование в ситуации сбора данных можно рассматривать как промежуточный продукт последовательного процесса, в котором явление биографии выращено из одних процессов и трансформировано в другие. Благодаря этой точке зрения возникает шанс, что процессуальный анализ с реконструкцией всей предшествующей истории позволит избежать ограничений и смещений, вызванных статичной схемой замера, предъявленной феномену. Попытка связать опыт и рассказ в истории жизни и, следовательно, объять временны́е горизонты прошлого, настоящего и будущего касается как содержания, так и процессуально схваченной временной структуры явления, причем содержание и форма повествований интерпретируются только в их взаимовлиянии.

§ 3. Биография и проблемы идентичности

Современность можно представить как социальный процесс, который маркирует переход от домодерных топологических дифференциаций (т. е. классы и социальные группы) к функциональным дифференциациям (с такими подсистемами, как политика, право, экономика, наука, образование, здравоохранение и т. д.). В ходе этого процесса отдельному индивиду сложнее вписываться в определенный сегмент или страту в обществе, скорее, утверждаются функциональные режимы включения индивидов. Как следствие, индивид частично принадлежит ко многим подсистемам, будучи исключенным как целостный индивид. От функционально фрагментированного индивида требуется одновременное участие в различных режимах (в терминах Л. Тевено) или в подсистемах, к чему он институционально принуждается.

Это порождает две основные проблемы. Первая состоит в том, каким образом должны согласовывать свои действия и опыт индивиды как индивидуально интегрированные личности и как социально интегрированные члены общества. Вторая проблема касается того, каким образом общество соотносится с индивидами, чтобы обеспечить социальный порядок и интеграцию.

В истории социологии термин «социальный порядок» обозначает фундаментальную проблему раннего Модерна относительно того, какое влияние на индивида оказывает общество и, напротив, каким образом индивиды обеспечивают функционирование и изменение общества. Несколько позже в фокус социологического дискурса попала легитимность любого порядка, фактически возможность самого существования порядка. Находясь под сильным влиянием философских течений Модерна, все классики социологии конца XIX в. уделяли серьезное внимание разработке теории отношений между субъектом и объектом, пытаясь кооптировать индивида в общество в качестве субъекта через концептуализацию их взаимоотношений.