– Аглаюшка, чаю!
Так бы кричал Филипп Ейбогин, закончив очередную главу рукописи, будь он писателем в какой-нибудь гоголевской России. В Петербурге, например. Настенные часы пробили бы полдень, за окном по мостовой прокатилась бы двуколка, нарочный принес письмо от издателя, в котором тот извещал почтенного автора о невозможности принять новую рукопись в том виде, в каком ее предоставили. Аглаюшка, дородная тетушка в белом переднике, неслышно занесла бы в кабинет поднос с фарфоровым чайником, сахарницей и масленкой, тихонько поставила его на край дубового стола и так же неслышно ретировалась. Филипп потянется, зевнет, небрежно отложит в сторону стопку испачканных чернилами листов и приступит к трапезе.
– Эх, дворянское отродье, – протянет он удовлетворено…
Но ничего этого нет. Вместо апартаментов на петербуржской Малой Морской – скромная студия в панельных новостройках, из убранства компьютерный стол, стойка с компакт-дисками, раскладной диван с подушкой-обезьянкой и кухня в углу, заставленная немытой посудой. Когда б вы знали, из какого сора…
Впрочем, жаловаться Ейбогину, ей-богу, не на что. Новый роман каждые два месяца, стабильные тиражи, регулярные допечатки, подарки в День писателя, приглашения на губернаторские приемы и интервью. За неимением горничной – толстая белая кошка с глазами-бусинами. Зато Аглая. Душевная скотина, писательская: сядет на стол у монитора и глядит задумчиво, как Филя по клавиатуре молотит. Если в текст лажа какая закрадывается, киса осторожно тянет лапку и тычит в кнопку «delete» – мол, чой-то ты, человек, не в ту степь пошел. Филя глянет в текст и увидит, что действительно, мол, всё не то и не так. Сотрет неудачный кусок, возьмет Аглаюшку на руки и внеплановую банку консервов ей в миску отсыплет.
Жизнь устоялась, думал иногда Ейбогин, устраиваясь с сигарой в старом кресле на лоджии и глядя на закат. Жизнь больше не преподносит сюрпризов, не требует жертв, не устраивает истерик и не бьет тарелки. Когда придет время расставаться, у нас не будет друг к другу претензий.
Тут он, конечно, погорячился. У жизни всегда найдется пара незнакомых трюков.
Незваный гость был похож на Жердяя (есть такая нечистая сила в славянской мифологии). Длинный, худой, с седыми патлами, торчащими из-под темной шляпы. Еще это классическое черное пальто а-ля профессор Плейшнер, гуляющий перед смертью по швейцарскому Берну. А глаза! О, это были глаза человека, который раз в неделю переписывает завещание, не зная, кому оставить свой старый сундук со сказками.
– Вы все-таки решили меня навестить, – констатировал Филипп, стоя в прихожей и покачиваясь на мысках своих резиновых мокасин. – Кажется, я уже все доходчиво объяснил.
– Я помню, – нетерпеливо подтвердил Жердяй-Плейшнер. – Но вам придется меня выслушать, потому что…
– Вы слишком настойчивы…
– …потому что это в ваших интересах. Я боюсь, у меня не так много времени, как хотелось бы…
– …вы вынуждаете меня вызвать полицию.
На упоминании о полиции гость, уже собравшийся вынуть что-то из своего огромного синего пакета, замер.
– Никто не приедет, – стальным голосом произнес он. – Вы это знаете не хуже меня.
Филипп вздохнул. Он знал.
И что ему остается? Только принять и выслушать сумасшедшего, который целую неделю доставал его сообщениями в соцсетях. Коли уж тот оказался настолько упертым, что раздобыл адрес Ейбогина, может, у него действительно есть основания требовать аудиенции.
– Не раздевайтесь, но разуйтесь. – Филипп запахнул полы китайского шелкового халата, развернулся и направился в комнату. – Тапочки не предлагаю.
– У меня носки чистые! – воскликнул окрыленный гость. – Вчера стирал!
Расположились на диване. Ейбогин развалился на дальнем краю, поближе к окну, гость скромно присел в противоположном, возле обеденного стола, на котором горделиво возвышалась Аглая. Кошка любила гостей.
– Ну-с, – сказал Филипп, демонстративно взглянув на наручные часы (подарочные «Rado», не «Полет» какой-нибудь). – У меня тоже не очень много времени, так что хотелось бы…
– Новую книгу пишете? – Плейшнер заговорщицки подмигнул. – Понимаю, дело важное, мешать не стану. Но, может, когда вы меня послушаете, вы сами расхотите работать.
Ейбогин учтиво склонил голову, давая понять, что юмор отметил, но не оценил.
Гость долго не мог начать. Он теребил лежащий на коленях синий пакет, то сжимая его у горлышка, то вновь раскрывая, засовывал в него руку и вынимал. Очумелые глаза его блуждали по стенам.
– Эмм, – произнес Ейбогин, – как вас там, милейший?
– Демидис, – отчеканил Жердяй, зафиксировав взгляд на хозяине дома.
Филипп хмыкнул.
– Демидис? Раньше вы назвались, так скажем, более…
– Да, я иногда предпочитаю прикинуться обычным человеком, хотя на самом деле я тот еще чудик.
– Заметно. Итак… хм, Демидис, слушаю вас.
Гость наконец оставил в покое свой пакет, в котором, судя по выступающим габаритам, находилась вся центральная библиотека Славинска, включая закрытое хранилище.
– Начнем с того, что я прочел все ваши книги.
– Все? – Филипп качнул головой. – Однако…
– Дважды, – чеканно добавил Демидис и для пущей убедительности вздернул вверх два пальца.
Тяжелый случай, подумал слегка обалдевший Ейбогин. Впрочем, виду он не подал.
– Я помню мельчайшие и незначительные детали всех ваших сюжетов, на которые иной читатель не обратит внимания или скоро забудет. Я вижу некие закономерности, сходства и тенденции, которые, пожалуй… – Демидис взял многозначительную паузу. Филипп склонил голову в ожидании продолжения. – …которые, пожалуй, не видите вы сами.
С торжествующей улыбкой гость откинулся на спинку дивана. Синий пакет он тут же по-свойски положил рядом.
Ейбогин почмокал губами, еще раз взглянул на наручные часы.
– Смелое заявление, – выдавил он. – Вы полагаете, что знаете о моих книгах больше меня?
– А вы полагаете, что автор всегда знает, что у него получилось? Вынужден вас огорчить: у любого художника на выходе может получиться нечто иное, а подчас и противоположное тому, что он собирался сделать. Иные смыслы, иные акценты…
Ейбогин покряхтел. Предисловие Демидиса затягивалось, он ни на йоту не приблизился к сути. Кошка Аглая на обеденном столе нетерпеливо мяукнула.
– Вы не можете оценить масштабы и размеры своего полотна, – продолжил чудик. – Вы, как собиратель витража в Миланском соборе, вслепую кусочек за кусочком выстраиваете гигантскую картину. Ваш витраж еще не собран до конца, поэтому вы не видите, что получается.
– А вы, стало быть, увидели?
– Почти. Остались последние стеклышки, но я давно нахожусь в более выигрышном положении, потому что вижу прогресс мозаики со стороны и на некотором удалении.
– Поясните.
Гость, почуяв заинтересованность, приободрился и начал входить в раж.
– Закончив очередную книгу, вы сразу приступаете к следующей, не так ли? Причем у вас нет единой серии, даже двух-трех. В каждом новом романе действуют новые герои в новых обстоятельствах. Должен сказать, что это неслыханная дерзость и редкость по нынешним временам. Издатели как черт ладана боятся несерийной и неформатной беллетристики. Как вам это удалось?
Тут Ейбогин задумался. Ему никогда не задавали этот вопрос, поэтому не было и нужды искать ответ. Все было просто: редактору понравился первый роман, он взял второй, потом третий, и они действительно были разными. Три десятка оригинальных произведений, не бог весть каких изящных, но, черт возьми, разных! Тут действительно было о чем подумать.
– Демидис, напомните, чем вы занимаетесь? В смысле, кто вы по профессии?
– Патологоанатом.
В комнате повисла зловещая тишина. Даже Аглая, собиравшаяся спрыгнуть на пол, замерла на краю стола и вопросительно уставилась на хозяина.
– Кажется, я понимаю вашу страсть к препарированию. Откуда столько времени, чтобы читать всякую белиберду?
– Ну, зачем же так уничижительно! – усмехнулся Демидис. – Вы знаете цену своим книгам. Они великолепны.
– Спасибо. Давайте ближе к делу.
Демидис наконец полез в свой пакет. Синяя тетрадь, мысленно усмехнулся Ейбогин, вспомнив Стругацких. Наблюдая, как гость выкладывает на диван один за другим толстые блокноты в кожаных обложках, напоминающие фолианты древнегреческих библиотек, он все больше убеждался, что перед ним не простой городской сумасшедший, коих на его писательском веку встречалось немало. Тут нарисовался ортодоксальный книжный червь.
– Вот здесь, – Демидис потряс в руке один из томов, – в этих моих талмудах изложена вся сложная паутина ваших сюжетов, персонажей, характеров, интриг и обстоятельств. Полный путеводитель по вашим книгам, который, уверен, вам самому не под силу составить.
У Ейбогина округлились глаза. Он неуверенно протянул руку за талмудом. Демидис не понял маневра (скорее сделал вид), раскрыл сам на первой попавшейся странице, где-то в середине.
– Оцените.
Филипп смотрел на книгу, как археолог на древний манускрипт. Нелинованные листы были заполнены тонкими и ровными чернильными строками, стрелками, сносками и странными значками, напоминающими схемы из школьных тетрадей по физике.
– Вы позволите взглянуть?
Демидис отрицательно покачал головой.
– Почему?
– Вы не поймете, что здесь написано, и не сможете правильно понять масштаб. Вам придется поверить мне на слово.
– Что ж, – Ейбогин не сумел скрыть разочарование, – тогда излагайте свою теорию, или что там у вас.
Демидис повернул книгу страницами к себе, стал небрежно перелистывать.
– Вы, беллетристы, полагаете, что просто сочиняете истории на потребу публике. Вы пишите то, что будет хорошо читаться… точнее, покупаться, ибо так устроен современный издательский мир. Времена Толстого и Диккенса канули в лету, теперь издатель диктует автору, какие истории следует сочинять…
– Толстому тоже приходилось бодаться с редактором…
Гость не удостоил ремарку вниманием.
– …Возможно, вы начинали как свободный художник, воплощали свою прекрасную юношескую мечту изменить мир Словом, но вы давно разуверились – и в себе, и в литературе. Вы более не следуете за пером, оно следует за вами. Вы конструируете сюжеты, вы диктуете героям, как им действовать. Условно говоря, вы назначаете дворецкого убийцей, когда у него нет на это ни малейшего желания. Он вообще милый человек, любит кошек…
Аглая, намывавшая мордочку, встрепенулась: «Ур?»
Ейбогин молчал.
– Да, я прав, – сказал Демидис.
Филипп жестом велел гостю продолжать.
– Вам кажется, что вы застряли в узком спиральном желобе аквапарка, только в конце нет выноса в бассейн. – Гость закрыл фолиант и положил его на колени. – Но стоит ли жаловаться на судьбу? Вас читают, вас покупают, приглашают на телевидение и иногда даже склоняют в светской хронике. А изменить мир Словом еще никому не удавалось. Мир вообще не изменить, его можно только уничтожить. Так ведь?
Глаза Демидиса хищно блеснули. В этот момент Ейбогин вернулся к первому предположению о его сумасшествии. Сейчас он достанет пистолет и всадит мне пулю в башку.
– Вы ошибаетесь! – воскликнул Демидис, хотя хозяин дома не издал ни звука. – Вы, беллетристы, стали слишком легкомысленными, вы расслабились, рынок развратил вас, издатели вообще вас насилуют, как беспутных девок за гаражами, но… вы ошибаетесь!
– В чем? – нервно спросил Филипп, начиная терять терпение.
– В ничтожности своего писательского влияния на ход вещей. Вы должны помнить, что вначале было Слово, в середине было Слово и в конце будет оно же! Миллионы художественных текстов формируют биосферу Земли, создают невидимую ткань бытия, влияют на наш коллективный разум. Адам и Ева не умели писать и читать – как следствие, они просто трахались и жрали фрукты. Цивилизация началась именно с изобретения письменности! Как только появилась возможность фиксировать Слово на материальных носителях, оно обрело совершенно иную энергетику, несравнимо более мощную, нежели Слово устное!
Демидис взял паузу, чтобы передохнуть и насладиться произведенным эффектом. Но Ейбогин не был поражен. Во всяком случае пока. Он спросил:
– Вы один из тех чудаков, которые убеждены, что матерные слова разрушают биосферу, и, следовательно, как только мы перестанем материться, так сразу начнем срать вареной сгущенкой?
– Ай, бросьте! – Демидис сморщился. – Я к тому веду, что художественные тексты в таком изобилии могут как ускорять нашу эволюцию, так и замедлять ее и даже подталкивать человечество к деградации. Терабайты бездарных стихов и прозы в Интернете и миллионы тонн напечатанного коммерческого дерьма отнюдь не способствуют нашему интеллектуальному совершенствованию. Напротив, они оглупляют человеческую популяцию, низводят Слово до уровня обжаренных семечек!
На последних словах гость вскинул руки в молитвенном жесте. Получилось довольно артистично, и Ейбогин едва удержался, чтобы не поаплодировать.
– Звучит довольно складно, – согласился он. – Осталось понять, какое отношение к вашему Апокалипсису имею конкретно я?
– Имеете! Непосредственное! Как имеет любой провинциальный графоман, называющий себя Писателем после первой публикации в журнале «Плавки и надои». Как имеет любой профи, создавший десяток шедевров!
Филипп крякнул.
– И к какой категории вы относите меня?
– Вы где-то посередине, но это не так важно. Важно, что вы – каждый из вас! – в ответе за то, что больше не будет еще одного Вольтера, второго Пушкина, новых Фолкнеров, Чеховых, Маркесов, Пастернаков и Ахматовых! Вы превратили Литературу в Черкизон!
Демидис выдохся. В отчаянии он сложил руки на коленях, стал тихонько поглаживать кожаную обложку своего талмуда. Аглая смотрела на него глазищами-блюдцами, не отрываясь, будто прицеливалась к добыче.
А ведь как славно начиналось утро, думал Ейбогин. Кофе, нега, полет мысли, городская сутолока за окном, настраивающая на лирический лад, – алгоритм давно сложился, любые попытки его сломать если и не приводили Филиппа в неистовство, то однозначно вызывали в нем глухое раздражение. Демидис же не просто сломал алгоритм – он разрушил его до основания своей странной теорией, суть которой еще следовало постичь.
Ейбогин еще раз нетерпеливо посмотрел на часы. Контрольный выстрел.
– Милейший, либо вы прямо сейчас переходите к главному и объясняете, что вам нужно конкретно от меня, либо я…
– …вызываю ментов? – улыбнулся гость.
– Хотя бы.
– Нет нужды. Я почти закончил.
Демидис убрал свои книги в пакет (вынимал, чтобы поразить мое воображение, подумал писатель) и сложил руки на коленях.
– Филипп Евгеньевич, ваши книги управляют моей реальностью.
Повисла пауза. Ейбогин раскрыл рот. Аглая фыркнула.
– Еще раз, – попросил Филипп, – только детальнее.
– Извольте. Я влюбился в ваши книги с самой первой, дебютной, и не расстаюсь с ними по сей день. Ваши книги делают мою жизнь. Буквально. Несмотря на то, что персонажи в них разные, главный герой, кем бы он ни был, – это всегда я. Я был вашим Лаптевым из второго романа «Плохие новости», – устроился в такую же больницу с таким же бездарным карьеристом главврачом, с которым вскоре вступил в тяжелый конфликт. Я был Петром Любичем, охотником за раритетами из третьего романа «Отпетый», – я нашел то, что искал, и едва не сошел с ума. С моими постаревшими родителями у меня сложился конфликт, абсолютно идентичный тому, который вы описали в романе «Седая крепость». Я женился, черт побери, на точно такой же суке из вашей восьмой книги «Карнавала не будет», – эти две бабы, книжная и реальная, похожи даже внешне, вплоть до родинок на ягодицах и слегка косящим правым глазом! Как такое возможно?!
Демидис перевел дыхание, суматошно оглядел комнату, будто что-то искал. В эти минуты глаза его пылали самым настоящим сумасшествием…
…Или отчаянием, подумал Ейбогин.
– Я знаю, о чем вы подумали, – продолжил гость. – Что это я следую за сюжетами книг любимого писателя. Что ж, мне тоже поначалу казалось, будто я неосознанно воспроизвожу выдуманную жизнь, которой восхищаюсь и наслаждаюсь при чтении. Но нет. Ваша литературная вселенная, Ейбогин! – это она всосала меня, как черная дыра, и не желает выпускать! Более того, с каждой новой книгой я все глубже и глубже погружаюсь во мрак!
Демидис уже чуть не плакал. По крайней мере глаза наполнились блестящей влагой, а голос дрогнул. Филипп не знал, что сказать.
В известном смысле одержимый был прав. Ейбогин понимал, что литература имеет некую властью над людьми и может оказывать серьезное воздействие (как, впрочем, любое произведение искусства) на податливую душу. Предваряющая речь Демидиса, несмотря на ее сумбур и явные противоречия, не была лишена здравости. Но может ли книга, пусть даже самая выдающаяся, пошагово вести чью-то жизнь, как навигатор?
– Вы не преувеличиваете? – осторожно поинтересовался писатель. – То, что вы рассказали, сильно смахивает на сюжет какого-нибудь рассказа Филиппа Дика.
– Знаю, – отмахнулся гость. – Я убеждал себя, что все это плод моего воображения. Пока не случилось вот это.
Демидис распахнул пальто и, повернувшись правым боком, начал неуклюже вытягивать рубашку из штанов. Ейбогин взмахнул руками:
– Только не здесь! Что вы еще удумали?
– Это вы удумали! – фыркнул тот и дернул рубашку вверх. Филипп увидел… и обомлел.
Кожу Демидиса, серую и дряблую, в сосудистых узелках, как у старика, чуть ниже ребер украшал шрам в виде кривого трезубца. Древко орудия уходило под штаны, беря свое начало, видимо, в паху, правый зубец заканчивался в пупке, остальные два плясали пьяную румбу. В целом это было похоже на древний наскальный рисунок или попытку маленького ребенка изобразить человеческую руку.
– Надо объяснять, что это? – ухмыльнулся Демидис.
– Нет.
Гость запахнул одежду. А Ейбогину стало нехорошо.
В его последнем романе «Руины снов», который он выкладывал в Интернет по одной главе в неделю (удачный прием, опробованный еще во времена Диккенса, работал до сих пор), главный герой носит на теле это «украшение» в виде трезубца после кровавой схватки во сне с чудовищем из потустороннего мира. Чудовище было повержено, а герой так и остался с отметиной на память, причем он даже возвел ее в некий боевой символ. «Трезубец Леона» – так его именовал Филипп, памятуя о шраме на лбу Гарри Поттера…
Какая дичь, подумал он, приходя в себя. Увиденному имелось только одно логическое объяснение.
– Сами нарисовали? Или, прости господи, вырезали ножом? Думаю, патологоанатому это вполне по силам.
Демидис побагровел, губы сжались в тонкую линию. Он прошипел:
– Глава, в которой Леонид получает травму, была выставлена на вашем сайте три недели назад. А через четыре дня меня прооперировали.