Беззвездное море - читать онлайн

Сладостные печали Когда-то, давным-давно…

Пират сидит в подземелье.

(Пират – это метафора, но притом все-таки человек.)

(Подземелье мы вправе рассматривать как узилище.)

Пират посажен туда за проступки пиратского свойства, преступные в должной мере, чтобы повлечь наказание, по мнению тех непиратов, которые такие дела решают.

Кое-кто велел и ключ выбросить, но ключ на облезлом колечке свисает с крючка, который вбит в стену поблизости от двери.

(Так близко, что его видать из-за прутьев решетки. Свобода в поле зрения, но вне досягаемости, предназначаемая служить узнику укором. Никто не помнит об этом теперь с той стороны решетки, где ключ. Тонкий психологический ход забыт, обратившись в привычку и удобство.)

(Пират это понимает, но соображения свои придерживает при себе.)

Караульный сидит в кресле у двери, читает детективы из тех, что выпускают сериями на дешевой бумаге, и воображает, что он приукрашенная, присочиненная версия себя самого. Гадает, в чем разница между пиратами и ворами, неужто в кораблях и шляпах.

Некоторое время спустя на смену ему приходит другой охранник. Точного расписания пират уяснить не может: часов в подземелье-узилище нет, а шум прибрежных волн под каменной стеной заглушает и утренний перезвон, и вечернее веселье.

Этот караульный пониже ростом и читать не любит. Он не хочет быть никем, только собой, у него не хватает воображения, чтобы наколдовать себе второе я, альтер эго, не хватает даже на то, чтобы вникнуть в чувства того, кто сидит за решеткой, а ведь в подземелье тот единственная живая душа, не считая мышей. Самым придирчивым образом он разглядывает свои ботинки, когда не спит. (Но обычно все-таки спит.)

Часа через три после того, как низкорослый охранник сменяет чтеца, приходит девушка. Приносит тарелку с хлебом и миску с водой, ставит их за решеткой, и руки у нее до того трясутся, что половину воды она расплескивает. А потом поворачивается спиной и ускакивает вверх по лестнице.

На вторую ночь (пират догадывается, что это ночь) он становится вплотную к решетке и смотрит на девушку в упор, и тогда та роняет хлеб, да так, что до него едва можно дотянуться, и расплескивает почти всю воду.

На третью ночь пират прячется в тени, в дальнем углу, и так исхитряется сберечь от расплескивания большую часть воды.

На четвертую ночь приходит другая девушка.

Эта девушка караульного не будит. Ножки ее ступают по камню легче, и шорох шагов заглушается волнами и мышами.

Эта девушка вглядывается в тень, где стоит едва заметный пират, тихонько, разочарованно вздыхает, а тарелку с хлебом и миску ставит близко к решетке. А потом она ждет.

Пират остается в тени.

После нескольких минут молчания, перемежаемого храпом охранника, девушка поворачивается и уходит.

Добравшись до еды, пират обнаруживает, что в воду подмешано вино.

На следующую ночь, пятую, если это вообще ночь, пират ждет у решетки, когда спустится неслышными шагами девушка.

Поступь ее замедляется почти незаметно, стоит ей увидеть его.

Пират смотрит на нее, а девушка смотрит на него.

Он протягивает руку за миской и хлебом, но девушка ставит их на пол, не отводя от него глаз, следя за тем, чтобы он не смог коснуться даже краешка ее платья. Смелая, но скромная. Выпрямляясь, она отвешивает ему намек на поклон, легкий кивок головой, движение, которое напоминает зачин танца.

(Даже пирату по силам узнать зачин танца.)

На следующую ночь пират стоит поодаль от решетки, на расстоянии, которого требует вежливость, преодолеть которое можно в один шаг, и девушка подходит чуточку ближе.

Еще одна ночь, и танец продолжается. Шаг навстречу. Шаг вспять. Движение в сторону. Назавтра он снова протягивает руку, чтобы принять то, что она принесла, и его пальцы касаются тыльной стороны ее ладони.

Теперь девушка медлит уйти, каждый раз остается подольше, хотя, если охранник шевельнется так, что, кажется, вот-вот проснется, убегает, не бросив взгляда назад.

Она приносит две миски вина, и они выпивают вместе, в товарищеском молчании. Охранник не храпит больше, сон его глубок и покоен. Пират подозревает, что девушка к этому причастна. Смелая, скромная и умная.

Случаются ночи, когда она приносит не только хлеб. Апельсины и сливы прячутся в карманах ее платья. Засахаренный имбирь в газетной обертке, приправленной новостями.

Случаются ночи, когда она остается почти до смены караула.

(Дневной караульный бросает теперь свои детективы у стен камеры, так что до них можно дотянуться, – видимо, ненароком.)

Тот караульный, что покороче, расхаживает сегодня туда-сюда. Кашляет, прочищает горло, как если бы ему есть что сказать, но не говорит ничего. Потом он устраивается наконец на своем стуле и впадает в тревожный сон.

Пират ждет девушку.

Она является с пустыми руками.

Сегодня – последняя ночь. Ночь перед виселицей. (Виселица – тоже метафора, пусть даже и очевидная.) Пират знает, что другой ночи не будет, не будет и смены караула. Девушка знает, сколько точно осталось часов.

Они об этом не говорят.

Они вообще еще ни разу не разговаривали.

Пират наматывает на палец локон ее волос. Девушка прижимается к прутьям, щеку ее холодит железо, она ближе некуда – и при этом далеко-далеко.

И близко так, что можно поцеловать.

– Расскажи мне историю, – просит она.

Пират повинуется, он готов ей услужить.

Сладостные печали Есть три тропы. Это одна из них

Глубоко под землей, спрятанное от Солнца и Луны, на берегах Беззвездного моря кроется лабиринту подобное сплетение туннелей и комнат, доверху заполненных всяческими историями. Истории внесены в книги, закупорены в стеклянные банки, ими разрисованы стены. Поэмы начертаны на коже и впечатаны в розовые лепестки. Сказки выложены напольной плиткой, сюжеты отчасти стерты, вытоптаны ногами. Легенды вырезаны по хрусталю и подвесками украшают светильники. Были и небыли внесены в каталог, им обеспечены долговечность и уважение. Мифы бережно сохраняются, в то время как меж них взрастают свежие перепевы.

Место это, обширно раскинувшееся, в то же время изящно и удобно устроено. Затруднительно оценить его площадь. Коридоры приводят в залы и галереи, а лестницы свинчиваются то вниз, то вверх, в альковы и аркады. Всюду двери, которые куда-то ведут, в иные пространства, к другим историям, к новым тайнам, которые предстоит раскрыть… и всюду книги.

Это святилище для тех, кто истории рассказывает, кто истории сохраняет, кто истории любит. Они едят, спят и видят сны, окруженные хрониками, летописями, сказаниями. Некоторые остаются на несколько часов или дней, а потом возвращаются в верхний мир, но другие застревают на недели или даже года, делят жилище с кем-нибудь либо живут отдельно, время свое проводят за чтением, исследованиями, писательством, дискутируют, работают в сотрудничестве и поодиночке.

Немногие из тех, кто остался, решаются посвятить себя этому раю для книгочеев.

Есть три тропы. Это одна из них.

Это тропа служителей.

Тот, кто надумал выбрать эту тропу, прежде чем связать себя обязательствами, должен полный лунный цикл провести в одиночестве. Почему-то считается, что испытание это подразумевает молчание, но некоторым из тех, кто согласился, чтобы его заперли в каменной келье, случается догадаться, что никто их там не услышит. Можно говорить, стонать и вопить, и это не нарушит никаких правил. Полагают, что в испытание входит молчание, только те, кто никогда не сидел в такой келье.

Когда испытание пройдено, они вправе отказаться от этой тропы. Выбрать другую или вообще никакой.

Те, кто пробыл там, промолчав весь срок, часто предпочитают и сойти с тропы, и совсем оттуда убраться. Они возвращаются на поверхность. Щурятся, глядя на солнце. Иногда вспоминают тот, нижний, мир, которому когда-то думали себя посвятить, но воспоминание подергивается дымкой тумана, подобно тем местностям, что грезятся нам во сне.

Чаще как раз те, кто кричит, и плачет, и воет, те, кто часами с собой разговаривает, вот они готовы, когда время придет, принять посвящение.

Сегодня, поскольку луна новенькая, а дверь отомкнута, из нее выходит молодая женщина, которая большую часть заточения провела, распевая. Она по природе робка, и распевать не входит в ее обычай, но в первую свою ночь в изоляции почти ненароком она поняла, что никто ее не слышит. Вышло так, что она рассмеялась, отчасти над собой, отчасти над тем, что по собственной воле заключила себя в самую комфортабельную из тюрем, с пуховой периной и шелковыми простынями. Эхо прокатило смех по каменной комнате, как рябь по воде.

Зажав рукой рот, она стала ждать, что сейчас к ней войдут, но никто не вошел. Она постаралась вспомнить, в самом ли деле ей говорили, что непременно нужно молчать.

“Послушайте!” – позвала она, и откликнулось на ее зов только эхо.

Прошло несколько дней, прежде чем она решилась запеть. Прежде ей никогда не нравилось, как звучит ее голос, когда она поет, однако ж в одиночестве, где стесняться некого и никого не разочаруешь, она запела – сначала тихонечко, а потом громко и смело. Голос, который возвращало ей эхо, показался приятным на удивление.

Она перепела все песни, какие знала. Стала сочинять собственные. Если нужное слово не приходило, вставляла придуманное, бессмысленное, но зато отрадное на слух.

Даже удивительно, как быстро прошло время.

А теперь дверь открывается.

Служитель, который в нее вошел, в одной руке держит связку медных ключей. Другую, ладонью вверх, он протягивает женщине. На ладони маленький металлический диск с выпуклым изображением пчелы.

Принять пчелу означает сделать следующий шаг к тому, чтобы стать служительницей. Для нее это последний шанс отказаться.

Она берет пчелу с ладони служителя. Он кланяется и жестом приглашает ее следовать за ним.

Молодая женщина, которой предстоит стать служительницей, вертит в пальцах согретый ее теплом металлический диск, меж тем как они идут по узким, освещенным свечами туннелям, с двух сторон обрамленным книжными полками, с открытыми нишами, в которых тесно разномастным столам и стульям, а по стенам до потолка – стеллажи, набитые книгами, и статуи. Она гладит, проходя мимо, бронзовую лису, так делают многие, и поэтому резной мех между ушами зверька стерся до гладкости.

Пожилой человек, который листает книгу, поднимает на них глаза и, осознав, что за процессия перед ним, прижимает к губам два пальца и приветствует ее, наклонив голову.

Он приветствует ее, не служителя, за которым она идет. Это жест уважения к положению, которого она официально еще не заняла. Она тоже склоняет голову, скрывая улыбку. Они спускаются по золоченой лестнице, идут по извилистым коридорам, где прежде ей бывать не случалось. Она замедляет шаг, чтобы рассмотреть картины, которые висят между книжными полками. На картинах деревья, девушки, духи и тени.

Служитель останавливается перед дверью, украшенной золотистой пчелой. Выбирает на связке ключ, отворяет дверь.

Посвящение начинается.

Это тайная церемония. Подробности известны только тем, кто прошел посвящение, и тем, кто его проводит. Проводится оно всегда одинаково, с незапамятных пор.

Как только дверь отворяется и они переступают порог, служитель отбирает у нее имя. Каким бы именем эта женщина ни звалась прежде, больше к ней никто так не обратится, имя осталось в прошлом. Когда-нибудь ей, возможно, дадут новое, но в этот момент она безымянна.

Комната маленькая, круглая, с высоким потолком, уменьшенная копия кельи, в которой она прошла испытание. По одну сторону поставлен простой деревянный стул, напротив каменный столб в половину человеческого роста, а на нем чаша, в которой пылает огонь.

Других источников света нет.

Пожилой служитель жестом просит женщину занять стул. Она садится. Лицом к огню, она смотрит, как пляшут язычки пламени, пока ей куском черного шелка не завязывают глаза.

Церемонию она проходит вслепую.

Диск с пчелой забирают у нее из рук. Следует пауза, потом клацают металлические инструменты, потом точечное ощущение пальца, нажимающего ей на грудину. Потом нажим отступает – и взрывается острая, жгучая боль.

(Позже она поймет, что металлический диск раскалили и выжгли ей на груди крылатое клеймо пчелки.)

Это так неожиданно, что она теряет присутствие духа. Она настраивала себя на то, что знала о церемонии, но тут ее застали врасплох. Она вспоминает, что никогда не видела без одежды груди другого служителя.

Если за мгновение до того она чувствовала себя ко всему готовой, то теперь она в замешательстве и потрясена.

Но она не говорит: “Прекратите”. Она не говорит: “Нет”.

Она сделала выбор, приняла решение, пусть и не зная, что это решение за собой повлечет.

Она не видит, чьи пальцы раздвигают ей губы и вливают каплю меда ей на язык.

Это для того, чтобы у нее осталось ощущение сладости от случившегося.

Но на деле во рту остается совсем не только вкус меда: сладость подмешана в кровь, жгучий металл, горелое мясо.

Если б служители могли потом это описать, они разъяснили бы, что последний вкус, который они ощутили на посвящении, состоял из меда и гари.

То есть не вполне сладость, отнюдь.

Они переживают это всякий раз, когда им случается гасить восковую свечу.

Это напоминание об их самоотверженности.

Но рассказать об этом они не могут.

Они отреклись от своих языков. Добровольно. Отказались от способности говорить, чтобы лучше служить чужим голосам.

Из глубокого уважения к тем, кто был раньше, и тем, кто придет потом, приняли бессловесный обет не рассказывать больше своих историй.

Испытывая приправленную медом боль, молодая женщина, которая сидит на стуле, думает, что сейчас закричит, но не делает этого. В ослеплении ей кажется, что огонь вот-вот охватит всю комнату, и, хотя глаза ее завязаны, она видит пламя и в пламени – призраков.

Пчелка на ее груди трепещет крылышками.

Как только ее язык изъят, сожжен и обращен в пепел, как только церемония завершена и она приступает к служению официально, как только голос ее замолкает, просыпаются ее уши.

И тут она начинает слышать истории.

Сладостные печали Обман зрения

Мальчик – сын гадалки, предсказательницы судьбы. Он уже в том возрасте, когда роятся сомнения, стоит ли этим гордиться и даже стоит ли об этом рассказывать, но вот так оно есть.

Он идет из школы домой, в квартирку, расположенную над лавкой, которая полным-полна хрустальными гадальными шарами, картами таро, благовониями, статуэтками божеств со звериными головами, пучками сушеного шалфея и пакетиками с шалфеем в порошке. (Запахом шалфея пропитано все вокруг, от постельного белья до шнурков ботинок.)

Сегодня, как всегда, мальчик срезает путь, свернув в закоулок, который охватывает магазинчик петлей, узкий, тесный проход между высокими кирпичными стенами, сплошь и рядом разрисованными граффити, потом побеленными, потом вновь разрисованными.

Сегодня взамен расхожих, буква за букву цепляющихся изречений и банальностей в пузырях на свежей известке красуется только одно художественное творение.

Дверь.

Мальчик останавливается. Поправляет очки, чтобы сфокусировать взгляд, удостовериться, что он и впрямь видит то, на что не всегда его надежное зрение ему намекает.

Дымка по краям рассеивается, и да, это дверь. Побольше, позатейливей и поэффектней, чем привиделась ему с первого взгляда.

Он в замешательстве, как это понимать.

Несообразность требует осмысления.

Расположена дверь в глубине переулка, где тень, туда не достает солнце, но краски все же сияют, и использованы даже пигменты, которые отдают металлом. Работа тоньше, чем у большинства тех граффити, какие мальчику попадались. Выполнена она в стиле, который, он знает, как-то классно называется по-французски, что-то там про обман зрения, но вот прямо сейчас вспомнить, как ему невмочь.

Дверь изрезана – нет, изрисована – четко вычерченным геометрическим узором, который сползает и на боковины, создавая зрительный эффект глубины там, где есть только плоскость. В центре, на той высоте, где полагается быть глазку, стилизованная под общий рисунок резьбы, изображена пчелка. Под пчелкой – ключ. Под ключом – меч. Золотистая, объемная на вид дверная ручка поблескивает, несмотря на то что отражать свет она не может, его тут нет. Под ручкой – замочная скважина, до того черная, что выглядит зиянием, ждущим ключа, а не просто мазком краской.

Дверь удивительная, и красивая, и какая-то еще, мальчику не хватает слов назвать какая, он даже не знает, существуют ли такие слова, хоть бы и причудливые французские.

Где-то на улице лает невидимая собака, но лай звучит приглушенно, так издалека, что словно бы из другой жизни. Облако наползает на солнце. Переулок становится еще длинней, темней, глубже, меж тем как дверь – ярче.

Мальчик неуверенно тянет руку, чтобы прикоснуться к двери.

Та часть его сознания, которая не разуверилась еще в волшебстве, ожидает, что дверь окажется теплой вопреки разлившемуся в воздухе холодку. Ожидает, что изображение существенно изменило суть кирпича. Заставляет чаще стучать сердце, даже когда рука медлит, потому что другая часть сознания считает, что первая проявляет доверчивое ребячество, и готовит себя к разочарованию.

Пальцы касаются двери чуть пониже меча и остаются на глянцевитой краске, покрывающей прохладный кирпич, шероховатость которого все-таки чувствуется под краской.

Это всего лишь стена. Просто стена, а на ней – картинка.

И все-таки.

И все-таки жжет его беспокойное ощущение, что тут кроется нечто большее, чем то, что видят глаза.

Он прижимает к расписанному кирпичу всю ладошку. Поддельное дерево двери выкрашено коричневой краской всего на тон или два светлее его кожи, как будто цвет подобрали специально, ему под стать.

То, что там за дверью, находится где-то еще. Там не комната за кирпичной стеной. Там что-то большее. Он это знает. Он чувствует это всей кожей.

Такой момент его мать назвала бы знаковым. Момент, который меняет собой те моменты, что наступают потом.

Одно лишь ясно осознает сын предсказательницы судьбы: дверь представляет собой нечто важное в том смысле, который он никак не в силах объяснить даже себе самому.

Мальчик в начале истории не может знать, что история уже началась.

Проводя пальцем по рисованным контурам ключа, он дивится тому, до чего объемным тот выглядит, наряду с мечом, пчелкой и дверной ручкой. В этот знаковый момент поверни мальчик ручку, открой он дверь – все бы переменилось.

Но он этого не сделал.

Нет, он засунул обе руки в карманы.

Часть его сознания решает, что он слишком взрослый, чтобы всерьез верить в то, что реальная жизнь похожа на ту, в книжках. Другая же часть решает, что если он не попробует, то не будет разочарован и сможет потом мечтать о том, что дверь могла бы открыться, пусть и понарошку.

Он стоит с руками в карманах, в последний раз оглядывает дверь, а потом уходит.

На следующий день любопытство заставляет его вернуться, и он видит, что дверь закрасили. Кирпичная стена побелена так, что даже места того не различить, где была дверь.

Так и вышло, что сын ворожеи, предсказательницы судьбы, не нашел своего пути к Беззвездному морю.

Пока что.

Январь 2015

На полке университетской библиотеки стоит книга.

Ничего необычного в этом нет, но стоит эта книга совсем не там, где ей полагается.

По ошибке она попала в раздел беллетристики, хотя содержание ее по большей части верно, а в остальном – верно вполне.

Книга дареная, прежний владелец завещал свое книжное собрание университету. Собрание передали библиотеке, где книги классифицировали по десятичной системе Дьюи и под обложку каждой приклеили стикер со штрихкодом – для того чтобы, просканировав его на кафедре книговыдачи, выдать книгу тем, кому она требуется.

Вот эту именно книгу сканировали всего только раз, когда каталогизировали. На переплете автор не значится, и внутри упоминания, кто ее написал, не нашли, поэтому в каталог ее ввели под обозначением “Неизвестный”, и начинала она среди авторов на букву “Н”, но потом, по мере того как перемещались вокруг соседние книги, в алфавите она заблудилась. Иногда ее снимают с полки, разглядывают, а потом возвращают на полку. Переплет ее покороблен, и как-то некий профессор даже просмотрел несколько начальных страниц, полистал и отставил с намерением к ней вернуться, но не вернулся, забыл.

Ни один человек не прочел эту книгу от корки до корки, всю целиком – ни разу с тех пор, как она попала в библиотеку.

У некоторых (включая забывчивого профессора) мелькала мысль, что этой книге место не здесь. Что, пожалуй, она заслуживает находиться в особом хранилище, в которое, чтобы туда попасть, студентам надо запрашивать письменное разрешение, и библиотекари зорко следят за ними все время, пока они разглядывают редкие книги, и никому не позволено оттуда ничего выносить. На этих книгах штрихкодов нет. Многие из них брать в руки можно только в перчатках.

Но эта книга остается в основном фонде. В обездвиженном, гипотетическом книгообращении.

Переплетена она в когда-то насыщенно винного цвета ткань, которая, состарясь, выцвела и потускнела. По крышке переплета была надпись тиснением, но позолота осыпалась, буквы стерлись, и оставшиеся от них вмятинки похожи на иероглифы чуждого языка. Верхний уголок непоправимо заломлен вследствие того, что с 1984 по 1993 год, когда книгохранилище было переполнено, книга лежала в коробке, придавленная толстенным томом.

Сегодня январский день из тех, когда каникулы кончились, а занятия еще не начались, учащиеся съезжаются в распростерший объятия кампус, и уже проводятся лекции, студенческие конференции и репетиции театральных спектаклей. Постканикулярный разогрев перед наступлением жизни по расписанию.

Закери Эзра Роулинс приехал в кампус, чтобы досыта начитаться. На этот счет он чувствует себя слегка виноватым, поскольку бесценные зимние часы следовало бы посвятить видеоиграм (сыграть, переиграть, провести аналитику), что входит в подготовку к диссертации. Но он столько времени торчит перед экраном, что испытывает непреодолимое желание дать глазам отдохнуть на бумаге. Он оправдывает себя тем, что все на пользу, что многие проблемы пересекаются, а уж видеоигры так точно тематически пересекаются с чем угодно.

Читать роман, полагает он, в сущности, то же самое, что играть в игру, только в книге все решения за тебя уже приняты, причем приняты автором, который в этой игре мастак. (Жаль, конечно, что книжки типа “выбери-себе-приключение-сам” вышли из моды.)

Также он прочитал (или перечитал) великое множество детских книг, потому что истории, рассказанные в них, на его взгляд, больше похожи на истории, и теплится у него подозрение, что этой привязанностью проявляет себя предстоящий ему кризис четверти жизни. (Чуть ли не всерьез он ожидает, что в день двадцатипятилетия, до которого осталось всего два месяца, этот кризис зримо появится у него перед глазами как циферблат.)

В библиотеке считали, что он изучает литературу, пока кто-то не завел разговор, в ходе которого пришлось признаться, что на самом деле он занимается этой новой пока областью, IT-технологиями, цифровыми средствами коммуникации. По своей тайной самоидентификации он заскучал сразу, как только она рассыпалась, он и думать не думал, до чего ему нравится эту личину носить. Надо полагать, он и внешне похож на студента-литературоведа, с этими его очками в квадратной оправе и толстыми свитерами крупной вязки. Никак ему не привыкнуть к зимам Новой Англии, особенно к такой, как сейчас, когда снег сыплет и сыплет без остановки. Он укутывает свое взращенное на юге тело в слои шерсти, заматывается шарфами и согревается горячим какао из термоса, в который иногда еще подмешан бурбон.

До конца января две недели, и Закери почти уже исчерпал свой список намеченных к прочтению классиков детской литературы, по крайней мере тех, что нашлись в этой библиотеке. Поэтому он решил, что переключится на те книги, которые вообще собирался прочесть, и на те, которые возьмет наугад, после пристрелочного просмотра первых страниц.

Это стало его утренним ритуалом, в тишине и покое выбрать на библиотечных стеллажах книги, а потом вернуться в свою комнату и читать день напролет. В атриуме, внутреннем дворике под стеклянной крышей, на коврике у входа он сбивает с сапог снег, бросает в книгоприемник “Над пропастью во ржи” и “Тень ветра”, а сам думает о том, не поздновато ли, полтора года убив на магистерскую диссертацию, засомневаться в выборе специальности. Впрочем, тут он напоминает себе, что IT-технологии его тоже очень даже интересуют и что, проведи он пять с половиной лет, корпя над литературой, она ему, скорее всего, тоже бы поднадоела. Специализация в чтении, вот что было бы ему по душе. Никаких докладов, никаких экзаменов, никаких исследований, читай себе, да и только.

В том разделе книгохранения, где представлена художественная литература – два этажа вниз по лестнице и дальше по коридору, увешанному литографиями в рамах, видами кампуса вскоре после его основания, – никого нет, и это обычное дело. Когда Закери идет между стеллажей, шаги отдаются эхом. Эта часть здания построена раньше и являет собой контраст ярко освещенному атриуму при входе. Тут потолки ниже, книги стоят снизу доверху, и тусклые прямоугольники света исходят от лампочек, которые то и дело перегорают, сколько их ни меняй. Вот разбогатею после учебы, думает Закери, сделаю целевое пожертвование, пусть отремонтируют электропроводку в этой части книгохранения. Света для чтения здесь достаточно благодаря З. Э. Роулинсу, выпуск 2015. Пользуйтесь на здоровье.

Он ищет, где книги на У, потому что в последнее время стал большим почитателем Сары Уотерс, и хотя в каталоге числится несколько ее книг, на полке стоит только “Маленький незнакомец”. Он его и откладывает, а потом приступает к розыску книг, по его личной классификации относящихся к “таинственным”, то есть тем, названия которых ему неизвестны, а об авторах он не слышал. Начинает с того, что высматривает книги без надписи на корешке. Дотянувшись до верхней полки, для чего студенту пониже ростом понадобилась бы стремянка, он вытягивает том в холщовом, винного цвета переплете. Ни слова ни на корешке, ни на переплете, поэтому Закери открывает книгу, чтобы взглянуть на титульный лист.

Переворачивает страницу, нет ли сведений, кто автор, но там сразу начинается текст. Смотрит в конец – никаких выходных данных, только штрихкод приклеен на форзац под задней обложкой. Он возвращается к началу, однако ж не находит ни значка авторского права, ни даты издания, ни сведений о тираже.

Видно, что книга старая, а Закери, не слишком сведущий в истории книгопечатания и переплетного дела, понятия не имеет, с какого времени подобные сведения приводят в книгах, может, в очень старых им и не полагается быть. Между тем отсутствие автора внушает ему беспокойство. То ли тут типографский брак, то ли титульный лист выпал и вложен где-то между страниц. Перелистав все, он видит, что страниц кое-где недостает, пропуски тут и там, края истрепаны сплошь да рядом, но титульного листа нет.

Закери прочитывает первую страницу, потом еще и еще одну.

Тут лампочка над его головой, которая освещает раздел от У до Я, померцав, гаснет.

Закери с неохотой закрывает книгу, кладет ее поверх “Маленького незнакомца”, берет обе книги подмышку и выходит на свет, во внутренний двор.

На кафедре книговыдачи библиотекарша из студенток (волосы собраны в пучок, пронзенный шариковой ручкой) с таинственным томом никак не сладит. Сначала он не сканируется, потом на экран выходят сведения совсем о другом издании. – Я думаю, тут штрихкод неверный, – говорит библиотекарша. Стучит по клавиатуре, щурится в монитор. – Ты не знаешь, что это? – спрашивает она другого библиотекаря, средних лет джентльмена в шикарном зеленом свитере.

Тот пролистывает первые страницы, хмурится.

– Без автора! Ну и ну. А где она стояла?

– В беллетристике, где-то на “У”, – отвечает Закери.

– Может, проверить на “Аноним”? – предлагает зеленый свитер, возвращает книгу и переключается на другого читателя.

Библиотекарша, опять постучав по клавишам, покачивает головой:

– Нет, нету, – сообщает она Закери. – Странно…

– Если это проблема. – начинает было Закери, но обрывает себя в надежде, что уж как-нибудь она позволит ему книгу все-таки взять. Странное дело, но у него к ней, к этой книге, уже какое-то личное чувство.

– Да не проблема, я внесу ее в ваш файл, – отвечает та.

Впечатывает что-то в компьютер, снова сканирует штрихкод и подталкивает к нему все сразу, книгу без автора, “Маленького незнакомца” и его студенческое удостоверение.

– Приятного чтения! – жизнерадостно говорит она и возвращается к книге, которую читала перед тем, как Закери подошел к стойке.

Что-то Рэймонда Чандлера, только названия он не разглядел. Библиотекари всегда приветливей в январе, когда могут побольше времени проводить с книгами и поменьше – с затравленными студентами и психованными преподавателями.

По холоду шагая в общагу, Закери поглощен мыслями и о самой книге, которую не терпится прочитать, и о том, как это могло выйти, что в библиотечном каталоге она отсутствует. Ему случалось сталкиваться со всякими мелкими проблемами такого рода, ведь он часто пользуется абонементом. Иногда сканер не считывает штрихкод, и тогда библиотекарь впечатывает инвентарный номер книги вручную. Непонятно, как они вообще справлялись до того, как появились сканеры, когда в ходу были эти их карточные каталоги и бумажные кармашки, приклеенные внутри обложки, на которых значилось, кто и какого числа книгу взял. Вообще-то, конечно, приятней подписываться своей фамилией, чем значиться каким-то там номером в системе.

Общежитие, в котором живет Закери, кирпичное здание, увитое мертвым, присыпанным снегом плющом, не отличить от россыпи таких же аспирантских обиталищ. Преодолев несколько лестничных пролетов, он добирается до четвертого этажа, до своей комнаты, встроенной под глубокий свес крыши. Потолок скошен, в окна свистит сквозняк, и потому почти сплошняком он завесил их одеялами, а зимой контрабандно включает обогреватель. Присланные матерью гобелены висят по стенам, определенно добавляя уюта хотя бы одним уж тем, что исходит от них неистребимый шалфейный дух, сколько раз ни стирай. Соискатель степени магистра изящных искусств, который живет по соседству, находит, что жилище смахивает на нору, хотя скорей это больше берлога, если, конечно, в берлогах водятся постеры Магритта и четыре игровые, разных марок, приставки.

Плоский экран телевизора пялится со стены подобно черному зеркалу. Надо бы прикрыть его гобеленом.

Закери кладет книги на письменный стол, убирает в стенной шкаф пальто и сапоги, потом на общей кухоньке готовит себе какао. Дожидаясь, когда закипит чайник, он жалеет, что не захватил сюда книгу в переплете винного цвета. Однако ж он поставил себе за правило не выглядеть типом, вечно уткнувшимся в книгу. Это такая его попытка выказать дружелюбие, хотя уверенности, что она работает, нет как нет.

Вернувшись в свою берлогу с кружкой какао в руке, он устраивается в кресле-мешке, которое год назад, уезжая, оставил ему один выпускник. Кресло ядовито-зеленое, люминесцентного вырви-глаз цвета, но Закери задрапировал его гобеленом, который слишком тяжел, чтобы вешать его на стену, так что теперь зелень упрятана под разводами бурого, сиреневого и серого. Поставив обогреватель так, чтобы тепло шло в ноги, он открывает “Сладостные печали” на той странице, которую читал, когда хлипкая библиотечная лампочка выгнала его из книгохранения.

Несколько страниц спустя первый сюжет сменяется другим, и Закери в недоумении, то ли это роман, то ли сборник рассказов, то ли истории внутри историй. Может, повествование сделает кульбит и еще вернется к началу, думает он. И тут картина снова меняется.

У Закери Эзры Роулинса начинают трястись руки.

Ибо если первая часть книги излагает что-то романтическое про неведомого пирата, а во второй рассказывается о ритуале, который проводят над какой-то прислужницей в какой-то странной подземной библиотеке, то третья часть – нечто совершенно иное.

Третья часть – это о нем самом.

“Мальчик – сын гадалки, предсказательницы судьбы”.

Совпадение, надеется он, но, читая дальше, видит, что детали слишком точны, чтобы быть выдумкой. Полно гадалок, у которых есть сыновья, и шнурки этих сыновей тоже могут разить шалфеем, отчего ж нет, но сомнительно, чтобы, возвращаясь из школы, те тоже проулками срезали себе дорогу.

Когда ж он доходит до того места, где дверь, он книгу откладывает. В голове у него мутится. Он встает с таким чувством, что сейчас потеряет сознание, делает шаг, чтобы открыть окно, и неловким движением сносит на пол забытую кружку с какао.

Машинально выходит в коридор, бредет в кухню, чтобы взять там бумажные полотенца. Вытирает лужу какао. Снова идет в кухню, чтобы выбросить грязные полотенца. Моет в раковине свою кружку. На кружке скол, которого раньше, кажется, не было. Чей-то смех раздается снизу по лестнице, далекий холодный смех.

Вернувшись в комнату, Закери натыкается взглядом на книгу, долго смотрит, как она лежит себе тихо на кресле-мешке.

Закрывает дверь на ключ, что делает очень редко.

Берет книгу и рассматривает ее внимательней прежнего. Верхний угол надломлен, переплет покоробился, ткань вот-вот протрется насквозь. По корешку – мелкие брызги позолоты.

С глубоким вздохом решается наконец ее раскрыть. Ищет место, на котором остановился, и заставляет себя прочесть слова, которые складываются именно так, как он этого ожидает.

Память его восполняет упущенные в книге подробности: побелка доходила только до середины стены, а выше снова шли красные кирпичи; в дальнем конце переулка стояли мусорные баки; набитый учебниками ранец оттягивал плечи.

Тысячу раз вспоминал он тот день, но на этот раз все иначе. На этот раз память его ведут за собой слова на книжной странице, а воспоминание живое и теплое. Как будто все случилось лишь минуту назад, а не прошло с тех пор больше десятка лет.

Он явственно видит дверь. Как тщательно она прорисована. Тот эффект обмана зрения называется “тромплей”, trompe 1’oeil, чего он тогда не вспомнил. Пчелку и по ней тоненькие золотые полоски. Меч острием вверх, указывающим на ключ.

Однако дальше – больше. Читая, Закери осознает, что происходит что-то поважней, позначительней, чем просто проснувшаяся вдруг память.

Он-то думал, нельзя испытать чувство более странное, чем когда наткнешься на книгу, в которой рассказывается про давнишний случай из твоей собственной жизни, которым ты никогда, никогда ни с кем не делился, ни устно, ни письменно, однако ж вот он, этот случай, типографским способом напечатан. Думал, не может. Ан нет.

Еще удивительней, оказывается, получить подтверждение давнему твоему подозрению, что в тот самый момент, в том самом переулке, где ты стоял перед этой дверью, тебе было предложено нечто абсолютно необыкновенное – и ты эту возможность прошляпил.

Мальчик в начале истории не может знать, что история уже началась.

Закери берется за край страницы и переворачивает ее в надежде, что его история будет продолжена. Но повествование снова меняет курс, резко, теперь это что-то про кукольный домик. Он пролистывает книгу до конца, не упомянут ли где еще сын гадалки, а может быть, нарисованная дверь, но ничего не находит.

Он возвращается к рассказу про мальчика и снова его перечитывает. Про мальчика. Про то место, к которому он не вышел, когда не открыл дверь, какое-то там Беззвездное море. Руки трястись перестали, но в теле жар, а в мыслях смятение, он вспоминает, что окна так и не открыл, но не может оторваться от книги. Поправляет очки, подталкивает пальцем повыше, чтобы улучшить фокус.

Нет, непонятно. И не только то непонятно, как кто-то описал этот случай в таких подробностях, но и то, что книга-то на вид куда старше его самого… Он трет бумагу меж пальцев. На ощупь она толстая, шероховатая – и пожелтелая, почти коричневая по краю страниц.

Разве мыслимо, чтобы кто-то предвидел, предсказал его, Закери, в точности, вплоть до шнурков? Следует ли из этого, что и все остальное в книге – чистая правда? Что есть где-то безъязыкие служители в подземной библиотеке? Нет, это было бы нечестно по отношению к нему, будь он единственный реальный человек между множества выдуманных персонажей… хотя пират с девушкой тоже, в общем, выглядят правдоподобно. И все-таки сама эта мысль до того смехотворна, что он над собой смеется.

Да уж не спятил ли он, пугается Закери, но, рассудив, что раз он способен пугаться на этот счет, решает, что, скорее всего, не спятил, – что, впрочем, никакое не утешение.

Он смотрит на последние два слова на странице.

Пока что.

На эти два слова нанизывается тьма вопросов, которые роятся у него в голове.

И один вдруг высвечивается, подстегнутый повторяющимся мотивом пчелки и памятной двери.

Неужели эта книга оттуда, из того места? Закери снова ее осматривает, и особо пристально – штрихкод, приклеенный к изнанке задней обложки.

Поднеся книгу к самым глазам, он различает, что под стикером что-то есть, то ли надпись, то ли край штампа. Черное чернильное пятнышко выползает снизу из-под наклейки. С легким чувством вины он решается ее снять. Впрочем, штрихкод все равно был дефектный, и его так и так придется, скорее всего, менять. Хотя о том, чтобы вернуть эту книгу на полку, и речи нет, по крайней мере сейчас. Подцепив стикер за уголок, он оттягивает его, осторожно и аккуратно, стараясь снять целым и, главное, не сорвать верхний слой бумаги под ним. Стикер отходит легко. Закери прилеплива-ет его к столешнице и лишь потом всматривается в то, что он скрывал.

Слов там нет, только символы в столбик, нанесенные на форзац штампом или как-то иначе. Они выгорели от времени, блеклые, со смазанными краями, однако же вполне различимы.

Та чернильная точка, что виднелась из-под наклейки, – это эфес меча.

Над ним – ключ.

Над ключом – пчелка.

Закери Эзра Роулинс смотрит на миниатюрные копии тех самых символов, которые разглядывал когда-то в переулке за магазинчиком матери, и задается вопросом, как, в самом деле, ему продолжить историю, в которую он, сам того не зная, ввязался.

Сладостные печали Вымышленная жизнь

Началось это как кукольный домик.

Миниатюрное жилище из дерева, клея и краски. Дотошно выполненное с целью воссоздать настоящее жилище, с соблюдением всех мельчайших деталей. Доведенный до готовности, домик был подарен детям, и те с ним играли, упрощенно и приукрашенно иллюстрируя повседневную жизнь.

Там живут куклы. Семейство: мама с папой, сын, дочь и маленькая собачка. Одежда их с точностью скопирована с платьев и костюмов. Собачка из настоящего меха.

Там есть кухня, гостиная, застекленная терраса. Спальни, и лестницы, и чердак. Каждая комната полностью меблирована, украшена крошечными картинами и малюсенькими цветочными вазами. Стены оклеены обоями с затейливым узором. Крохотные книжечки можно снять с полок.

У домика есть крыша, крытая деревянной черепицей, каждая не больше ноготка. Маленькие дверцы закрываются на задвижку. Если повернуть ключ, домик распахивается на две стороны, хотя чаще он заперт, и тогда за кукольной жизнью можно наблюдать только в окна.

Домик стоит в одной из комнат Гавани Беззвездного моря. Откуда он взялся, неведомо. Дети, которые с ним играли когда-то, давно выросли и разъехались. Как он оказался в темной комнате, в смутном месте, забыто.

Да и не имеет значения.

Значение имеет то, что разворачивается вокруг.

В конце концов, что такое один-единственный дом, когда вокруг ничего нет? Ни дворика для собаки. Ни скандального соседа через дорогу, да и дороги нет тоже… ни деревьев, ни лошадей, ни магазинов. И гавани нет. И лодки. И города на том берегу.

Все это пристраивается к дому. Мир, который придумал один ребенок, осваивается другим, и еще одним, и еще, пока он не становится общим, миром каждого, всехним. Нарядным, разросшимся благодаря металлу, краске и клею. С кухонной утварью, предметами искусства, фарфором. Потом строятся еще домики. Кукол прибывает. Ряды книг, разложенные по цвету, служат ландшафтом. В небе парят бумажные птицы. Воздушные шарики спускаются с высоты.

Там горы, деревни и города, замки, драконы и плавающие бальные залы. Фермы с ригами и амбарами, пушистые ватные овцы. Башня, с верхушки которой показывает время исправный механизм обретших вторую жизнь карманных часов. Есть парк с озером и утками. Пляж и маяк.

Комнатный мир многоступенчат. Есть тропки, по которым гости могут ходить, пробираться из угла в угол. Под зданиями просматриваются очертания бывшего письменного стола. Полки на стенах обращены в отдаленные страны, лежащие за океаном, по которому ритмично и аккуратно катят синие бумажные волны.

Начиналось это как кукольный домик. Но со временем выросло в большее.

Кукольный город. Кукольный мир. Кукольная вселенная.

Расширяющаяся, постоянно растущая вширь.

Почти всякий, кто входит в комнату, хочет что-нибудь в нее да добавить. Вывернет карманы и оставит найденное там переназначенным в стену, дерево или храм. Наперсток пусть сделается мусорным ведром. Горелые спички – забором. Оторванные пуговицы – колесами, тарелками или звездами.

То достроят дом из порванной книги, то прольют из бисера летний ливень. Переставят местами скамейку и памятник.

Проводят овечек с одного пастбища на другое. Поменяют расположение гор.

Некоторые как придут, так и играют часами, сочиняя истории. А другие оглядятся вокруг себя, поправят покосившееся дерево или фонарный столб и уйдут. Или просто попереставляют уток вокруг озера, и этого с них довольно.

Но любой, кто зашел в комнату, изменяет ее. Оставляет, даже не желая этого, свой след. Откроешь тихонько дверь – и впустишь сквозняк, который прошелестит над тем, что внутри. Дерево может упасть. Кукла лишится шляпы. Да что там, целый дом может рухнуть.

Неловким шагом раздавишь скобяную лавку. Заденешь рукавом башню замка, принцесса слетит на землю. Мир очень хрупкий.

Но всякое разрушение временно. Кто-нибудь явится и все исправит. Вернет принцессу на крепостную стену. Возродит с помощью палочек и картона скобяную лавку. Сочинит новые истории поверх старых.

Самый первый дом, тот, что в центре всего, изменяется не так радикально. Мебель переносится из комнаты в комнату. Стены перекрашивают или оклеивают другими обоями. Кукольные мама и папа разъезжаются и живут раздельно, в других домах, с другими куклами. Дочь и сын уезжают, возвращаются и снова уезжают. Собачка носится за автомобилями, преследует овец и осмеливается облаять дракона.

А мир вокруг них разрастается все дальше.

Иногда куклам требуется время, чтобы привыкнуть.

Закери Эзра Роулинс сидит на полу в своем стенном шкафу, за закрытой дверью, между свисающих с вешалок рубашек и пиджаков, спиной к тому месту, где находилась бы дверь в Нарнию, будь это не стенной шкаф, а гардероб. У Закери что-то вроде экзистенциального кризиса.

Он до конца прочел “Сладостные печали”, прочел снова и подумал, что, наверное, в третий раз не стоит, но прочел и в третий, потому что не мог уснуть.

Он и сейчас не может.

Три часа ночи, Закери сидит в стенном шкафу, слабом подобии любимого им местечка для чтения, когда он был маленьким. Давненько он такого не делал, и уж в этом шкафу точно, он совсем не годится для того, чтобы так в нем сидеть.

В тот шкаф из детства он забился и после того, как увидел дверь, теперь это вспомнил. В том шкафу сидеть было куда лучше. Он был глубже, и там были подушки, которые он туда натаскал для удобства. Но и у того тоже не было хода в Нарнию, он знает, он проверял.

Только один эпизод “Сладостных печалей” рассказывает о нем, хотя в книге есть выпавшие страницы. Повествование возвращается к пирату и девушке, но в остальном все несвязно и кажется незаконченным. Многое вращается вокруг подземной библиотеки. Но нет, это не библиотека, а скорей некая книгоцентричная фантазия, и Закери не воспользовался приглашением туда, потому что не открыл нарисованную дверь, когда ему было одиннадцать.

Ходил, наверно, вокруг в поисках неверного воображаемого входа.

Книга в переплете винного цвета лежит в изножье кровати. Закери не хочет признаться себе, что в шкаф он забрался от нее, спрятался.

Прочитав ее три раза всю целиком, он понятия не имеет, что делать! Остаток книги не производит впечатления такой достоверности, как первые несколько страниц. Закери всегда сложно относился к магии, еще бы, при матери-то гадалке, и с траволечением и ворожбой смириться кое-как может, но то, что описано в книге, далеко выходит за его представления о реальном. Магическая магия.

Но раз те несколько страниц о нем – правда, остальное может.

Закери укладывает голову между колен и пытается успокоить дыхание.

Невозможно не думать о том, кто написал эту книгу. Кто видел его в переулке у двери и зачем это записал. В начальных страницах намек, что первые сюжеты вставлены один в другой: пират рассказывает историю про служительницу, а служительница видит происшествие с сыном гадалки, предсказательницы судьбы. С ним.

Но если это история в истории, то кто же ее рассказывает? Кто-то ведь должен был набрать текст в типографии и переплести его в книгу.

Кто-то где-то знает эту историю.

Интересно, знает ли этот кто-то, что Закери сидит сейчас на полу в стенном шкафу.

Закери ползком возвращается в комнату, ноги его затекли. Уже почти рассвет, темнота за окном сделалась чуть светлей. Он решает пойти пройтись. Книга пусть лежит себе на кровати. Пальцы тут же начинают зудеть, подсказывают взять ее с собой, чтобы прочесть снова. Он заматывает шею шарфом. А что такого, прочесть книгу четыре раза за день – самое нормальное дело. Он застегивает пуговицы шерстяного пальто. И в острой реакции тела на отсутствие книги в руках решительно ничего странного. Он натягивает вязаную шапку на уши. Кто же не проводил ночь на полу стенного шкафа, когда учился в магистратуре? Он дергает молнию на сапогах. Наткнуться на эпизод из своего детства в таинственной книге без автора – что же тут необычного? Он надевает перчатки. С кем не бывает!

Он сует книгу в карман пальто.

Закери бредет по свежевыпавшему снегу, сам не зная куда. Минует библиотеку и направляется к холмам, рядом с которыми расположены студенческие общежития. Мог бы пройти мимо своей старой общаги, но не делает этого, ему всегда казалась странной эта потребность взглянуть на окно, из которого ты когда-то смотрел, с другой стороны. Он шагает по хрусткому, нетронутому снежку, раздавливает сапогами снежинки.

Зиму он вообще-то любит: и снег, и холод – даже когда коченеют кончики пальцев. Есть в этом ощущение чего-то чудесного, оставшееся от тех времен, когда он читал о снеге, еще никогда с ним не сталкиваясь. Первый его снег случился в наполненную смехом ночь, когда в поле за фермой матери он голыми руками лепил снежки и постоянно оскальзывался в башмаках, которые, как оказалось, к тому же и промокали. От одной мысли об этом руки, спрятанные в перчатки на подкладке из кашемира, начинает покалывать.

Его всегда удивляет, как тих и покоен снег, пока не начнет таять.

– Роулинс! – раздается сзади, и Закери оборачивается.

Закутанная фигура в полосатой шапке машет ему рукой в яркой перчатке, и он смотрит, как нелепое сочетание цветов движется к нему по белому полю, сквозь снег взбирается вверх по холму, время от времени проваливаясь в оставленный им след. Когда фигура оказывается в нескольких метрах, он узнает Кэт, одну из немногих студенток его факультета, которая из знакомой сделалась почти другом, в значительной степени потому, что она держит за правило знать всех, а он заслужил ее одобрение. Она ведет кулинарный блог с тематическим уклоном в видеоигры – и плоды своих экспериментов, часто действительно вкусные, дает распробовать другим. Сдобные булочки, вдохновленные ролевой игрой “Скайрим”, классические кремовые пирожные а-ля стрелялка “Биошок”, мараскиновые трюфели, отсылка к вишенкам из аркады “Пак-мэн”. Закери подозревает, что она вообще не спит, и еще у нее есть манера появиться вдруг ниоткуда и позвать на коктейль, или на танцы, или еще куда, лишь бы выманить Закери из его логова, и хотя он никогда не признавался ей, что благодарен за то, что есть такой человек, как она, в его в остальных отношениях в высшей степени интровертном существовании, он почему-то уверен, что она и так это знает.

– Здравствуй, Кэт, – говорит Закери, дождавшись, когда она с ним поравняется, и втайне надеясь, что по виду его не скажешь, в каком он на самом деле раздрае. – Что это ты так рано?

Кэт со вздохом закатывает глаза. Выдох облачком улетает в ледяной воздух.

– Так ведь только чертовски рано можно выцарапать лабораторное время для тех проектов, которые официально пока не утверждены. А ты что?

Кэт перекидывает сумку на плечо и едва не падает, покачнувшись. Закери протягивает руку ее поддержать, но она и сама справляется.

– Не спится, – отвечает Закери, что недалеко от истины. – А ты все еще работаешь над проектом про запах?

– Да! – Щеки Кэт выдают улыбку, спрятанную за шарфом. – Я считаю, что это ключ к эффекту присутствия. Виртуальная реальность совсем не так уж реальна, если она без запаха! Не представляю пока, как этого добиться при домашнем использовании, но забавы с “сайт-специфик”[1] продвигаются неплохо. Мне, наверное, весной понадобятся бета-тестеры, прогнать программу. Ты не хочешь?

– Если весна все-таки настанет, хочу.

Проекты Кэт, сложные интерактивные инсталляции, славились на факультете и запоминались надолго, как успешные, так и нет. На их фоне магистерский тезис Закери выглядел сугубо умозрительным и вялым, главным образом потому, что львиную долю его работы составляла аналитика, уже выполненная кем-то другим.

– Отлично! – восклицает Кэт. – Я внесу тебя в список. Кстати, хорошо, что мы встретились. Ты вечером занят?

– Не очень, – отвечает Закери, который не успел еще осознать, что день продолжается, что кампус живет, как заведено, и что это только у него одного мир встал с ног на голову.

– Можешь помочь мне с моим январским классом? – спрашивает Кэт. – С семи до восьми тридцати?

– Тот класс, на котором вы вяжете всякое под Гарри Поттера? Ну, я очень неважно вяжу.

– Нет, тот по вторникам. Этот – такая салонная дискуссия под названием “Инновация в устном рассказе”. На этой неделе тема – игры. Я стараюсь, чтобы на каждом занятии присутствовал гость-модератор, и Норико обещала помочь, но променяла меня на горные лыжи. Это чистый расслабон, никакая не лекция, готовиться ни к чему не надо, просто поболтаем про игры в комфортной интеллектуальной обстановке, и все. Я знаю, ты в этом силен, Роулинс. Выручишь?

Порыв сказать “нет”, привычный для Закери, когда речь заходит о том, что нужно поговорить с людьми, возникает автоматически, но Кэт приплясывает, чтобы согреться, пока он обдумывает ее предложение, и тут до него доходит, что это удачный повод переключиться и хоть ненадолго забыть о книге. Вот для того Кэт и существует, в конце концов. Хорошо, что у него есть Кэт.

– Ладно, давай, – говорит он.

Кэт издает ликующий вопль. Вопль эхом катится по снежной поляне, согнав двух недовольных ворон с ближайшего дерева.

– Ты супер, – говорит Кэт. – А в благодарность я свяжу тебе когтевранский шарф.

– Откуда ты знаешь про…

– Да ладно, это же так очевидно, ты явно из Когтеврана. Все, увидимся вечером, мы будем в гостиной Скотт-холла, той, что позади направо. Я пришлю тебе, как нас найти, когда у меня пальцы оттают. Ты – лучший. Я бы тебя обняла, но боюсь, что грохнусь.

– Ценю твое намерение, – уверяет ее Закери и обдумывает здесь, на снегу, не спросить ли Кэт, может, она слышала что-нибудь о таком месте, которое называется Беззвездным морем, потому что если уж кто мог слышать о локации, возможно, сказочной, а возможно, мифической, то это будет как раз Кэт, но произнести эти слова вслух значило бы сделать само место слишком реальным, так что он просто смотрит, как она бредет к научному корпусу, где располагается Центр цифровой коммуникации, хотя, может, и не туда вовсе она идет, а в химическую лабораторию.

Закери стоит в одиночестве на снегу, глядя на мало-помалу просыпающийся студенческий городок.

Вчера он ощущал себя здесь, в общем-то, как всегда, то есть почти как дома, почти, но все-таки не вполне. Сегодня же он здесь пришелец, чужой. Он глубоко вдыхает, наполняет легкие воздухом, напитанным сосновой смолой.

Две черные точки пятнают бледную голубизну чистого неба, это вороны, которые взлетели минуту назад, скоро они растворятся в дали.

Закери Эзра Роулинс предпринимает долгий путь назад, к своей комнате. Скинув сапоги и стянув с себя зимнее облачение, он вынимает книгу. Вертит ее в руках, потом кладет на письменный стол. На вид в ней нет ничего особенного, не скажешь, что она несет в себе целый мир, хотя это можно сказать о любой книге.

Закери задергивает шторы и полуспит еще до того, как они успевают сомкнуться и спрятать за собой оживленный солнцем ландшафт и фигуру человека, который наблюдает за ним, стоя через дорогу в тени разросшейся ели.

Просыпается он несколько часов спустя, когда телефон чирикает, извещая, что пришло сообщение, и вибрирует так рьяно, что спрыгивает со стола на пол и бесшумно приземляется на удачно брошенный там носок.

“7 веч скотт холл гостиная – от входа мимо лестницы & поверни направо по коридору это за стеклянной дверью & похоже на постапокалиптич вариант комнаты в кот светские дамы пили чай. я приду раньше. ты лучший. <3 п.”

Часы в телефоне подсказывают, что уже 5.50, а до Скотт-холла бежать через весь кампус. Закери зевает, выбирается из кровати и идет по коридору принять душ.

Стоя в пару под струей горячей воды, он решает, что книги нет, что он ее выдумал, но облегчение, принесенное ему этой мыслью, смывается. Закери твердо помнит, что книга есть.

Он растирается смесью миндального масла с сахаром, этот скраб его мать изготавливает сама и каждый год ему дарит, на этот раз она добавила туда ветиверию, полезную, если надо обрести душевный покой. Может, удастся стереть того мальчика, который стоит в переулке. Может, настоящий Закери где-то под ним.

Каждые семь лет все клетки человека полностью обновляются, напоминает себе Закери. Он больше не тот мальчик. Он переменился дважды с тех пор.

Закери столько времени тратит в душе, что собираться ему приходится в спешке. Поняв, что не ел весь день, он хватает протеиновый батончик. Сует в портфель блокнот и, помедлив над “Сладостными печалями”, бросает туда “Маленького незнакомца”.

Одной ногой уже в коридоре, он кидается назад, чтобы вложить в портфель и “Сладостные печали” тоже.

Он идет по направлению к Скотт-холлу, непросохшие после душа волосы замерзают колечками, которые царапают ему шею. Снег истоптан столькими шагами, что по всему кампусу не найти нетронутого белого пятнышка. Закери проходит мимо кособокого снеговика в настоящем красном шарфе. Бюсты бывших президентов колледжа, стоящие в ряд, так засыпаны снегом, что президенты стали неразличимы, кое-где лишь выглядывает из-под нахлобученной снежной шапки мраморный глаз либо мраморное ухо.

Указания, которые прислала Кэт, оказались полезны. Раньше он в Скотт-холле, это еще одно общежитие, никогда не бывал. Он минует лестницу и маленький пустой кабинет, выходит в коридор и идет по нему некоторое время, пока не доходит до стеклянных, в пол, полуоткрытых дверей.

Он не уверен, туда ли пришел. В кресле сидит девушка, вяжет, а несколько студентов расставляют мебель для чаепития, похоже, и вправду пережившую апокалипсис: бархат, которым обиты стулья и банкетки, вытерт и выношен, дерево источено временем, кое-какие детали подклеены широким техническим скотчем.

– Ой, ты нас нашел! – раздается из-за спины голос Кэт, он оборачивается и видит ее с подносом, на котором чайник и несколько чайных чашек одна в другой. Без пальто и шапки в полоску Кэт кажется маленькой, над головой ореол коротких, пушистых, непонятного цвета волос.

– Не думал, что ты это всерьез, про чай, – говорит Закери, помогая ей поставить поднос на низенький столик посреди комнаты.

– Очень даже всерьез. У нас есть с бергамотом, с мятой и еще что-то вроде иммуномодулятора с имбирем. И печенье я, конечно же, испекла.

К тому времени, когда к чаю все приготовлено, в классе собралось уже несколько человек, около дюжины, но кажется, что их больше, со всеми пальто, куртками и шарфами, накинутыми на спинки стульев, брошенными на банкетки. Кэт устраивает Закери в древнем кресле у окна, в руках у него “эрл грей” и большущее шоколадное печенье.

– Общий привет, – произносит Кэт, отвлекая присутствующих от выпечки и болтовни. – Спасибо, что вы пришли. По-моему, среди нас есть новенькие, которых на прошлой неделе не было, поэтому давайте быстренько перезнакомимся все по кругу, и начнем с нашего гостя-модератора. – Кэт поворачивается к Закери и выжидательно на него смотрит.

– Ну да… кхм… я Закери, – выговаривает он между попытками дожевать печенье. – Я аспирант второго года обучения, изучаю цифровые средства коммуникации с упором на психологию и гендерные проблемы.

“И еще я нарыл вчера библиотечную книгу, в которой описан эпизод из моего детства, вот как это вам с точки зрения инноваций в повествовании?” – добавляет он про себя, от огласки воздерживаясь.

Участники представляются один за другим, но Закери лучше ухватывает детали внешности и сферы интереса, чем имена. Несколько человек – театроведы, включая девушку с волосами, заплетенными в разноцветные дреды, и юношу-блондина, который сидит, уложив ноги на гитарный футляр. Девушка в очочках “кошачий глаз” выглядит немного знакомой и занимается английской филологией, так же как та, что продолжает вязать, но совсем не смотрит на спицы. Остальные в основном айтишники-старшекурсники, кое-кого он помнит (парня в синей толстовке с капюшоном, девицу, у которой татушка в виде лозы выглядывает из-под рукава кофты, парня с конским хвостом), но никого он не знает лучше, чем Кэт.

– А меня зовут Кэт Хокинс, я на последнем курсе по двум специальностям сразу, по цифровой коммуникации и театроведению, и в основном провожу время, пытаясь обратить игры в театр, а театр – в игры. Кроме того, я пеку. Сегодня мы попробуем обсудить особенности видеоигр. Я знаю, геймеров тут среди нас хватает, но если возникнут вопросы по терминологии или вообще потребуется что-нибудь прояснить, прошу вас, задавайте вопросы.

– Что мы понимаем под геймером? – с места в карьер интересуется парень в синей толстовке с таким нервом в голосе, что оживленное лицо Кэт неуловимо темнеет.

– Ну, я, например, следую рецепту Гертруды Стайн: геймер есть геймер есть геймер, – встревает Закери, поправляя очки и ненавидя себя за претенциозность, но парня, которому приспичило всему дать определение, ненавидя еще больше.

– Что касается того, о каких, собственно, играх мы в этом контексте говорим, – продолжает свое Кэт, – то давайте придерживаться линии нарративных игр, ролевых игр и так далее. То есть таких, где все опирается на историю с сюжетом.

Кэт втягивает Закери в разговор, побуждая его высказаться на привычные ему темы: игровые сюжеты, рамки действия игроков, проблема выбора и его последствия – то есть на те, что он столько раз поднимал в своих работах-проектах, что теперь даже, в общем, приятно пересказать их людям, которые сто раз этого прежде не слышали.

Кэт вставляет словечко то там, то здесь, и вскоре разговор становится общим и идет естественным образом, вопросы перерастают в дебаты, реплики пинг-понгом перелетают между участниками, успевающими сделать глоток чая и смахнуть крошки.

Отклонившись на иммерсивный театр, который был темой дискуссии на прошлой неделе, они возвращаются к видеоиграм, от тех, что коллективного свойства с множеством участников, к тем, что зиждутся на нарративе для игроков-одиночек, и к виртуальной реальности, с промежуточной остановкой на то, чтобы поговорить об играх настольных.

Наконец встает вопрос, почему человек играет в игру на сюжетной основе и что именно делает игру захватывающей, такой, что не оторваться.

– Но разве не этого хочет каждый из нас? – отвечает вопросом девушка в очках “кошачий глаз”. – Самому делать свой собственный выбор, но при этом пусть он будет частью истории? Ты все равно хочешь встроиться в сюжет, даже при том, что выражаешь свободную волю.

– Хочешь решать, куда пойти, и как поступить, и какую дверь отворить, но при этом все-таки выиграть, – добавляет парень с конским хвостом.

– Даже если выигрыш – это просто конец истории.

– Особенно если игра допускает несколько возможных финалов, – вставляет Закери, затрагивая тему работы, которую выполнил два года тому назад. – Ты хочешь участвовать в создании истории, а не диктовать ее в одиночку, так что это сотрудничество.

– И в играх это работает лучше, чем где-либо еще, – задумчиво говорит один из коммуникаторов. – Ну, может быть, еще в авангардном театре, – добавляет он, заметив, как вскинулся кто-то из театроведов.

– А в цифровых романах типа “выбери-себе-приключение-сам”? – высказывает предположение филологиня с вязаньем.

– Нет, надо всецело отдаться игре, если вы собираетесь пройти через все моменты принятия решений, все эти “если я сделаю так, то…” – возражает девушка с татуировкой, выразительно размахивая руками, так что татуированные лозы участвуют в аргументации. – Настоящие текстовые истории – это протонарративы, в которые ты проваливаешься, а игра развивается по мере того, как ты в ней участвуешь. Если я хочу выбирать, что случится в истории, значит, я хочу быть волшебником. Или как минимум обладать каким-то волшебным ружьем.

– Пожалуй, мы отклонились от темы, – говорит Кэт, – ну, на мой взгляд. А вот давайте определим, что делает историю захватывающей? Любую историю? Говоря генерально?

– Перепады сюжета.

– Тайна.

– Высокая ставка.

– Развитие характера.

– Любовь, – включается парень в синей толстовке. – А что? Это правда! – добавляет он, когда несколько человек оборачиваются к нему, вскинув брови. – Ну, пусть будет сексуальное напряжение, так лучше? Тоже правда.

– Препятствия, которые надо преодолеть.

– Неожиданности.

– Смысл.

– Смысл? Но кто решает, в чем смысл? – вслух размышляет Закери.

– Читатель. Игрок. Аудитория. Смысл – это то, что ты сам привносишь, и даже если не принимать решений по ходу дела, ты все равно решаешь, что для тебя значит происходящее. – Девушка со спицами замолкает, чтобы поймать петлю, а потом продолжает: – Та игра или та книга, которую я высоко ставлю, может показаться вам скучищей, и наоборот. Истории персональны, ты соотносишь себя с героем или не соотносишь.

– Я ж говорю, каждый хочет быть частью истории.

– Каждый является частью истории, но хочет быть частью такой истории, которая стоит того, чтобы ее записать. Так выражается страх смерти, умонастроение “я был здесь, и я был не зря”.

Закери отвлекается, задумывается над тем, что вдруг почувствовал себя старым… Неужели на младших курсах и в нем было столько энтузиазма, сколько вот в них сейчас. И интересно, был ли он в глазах старшекурсников так зелен, какими сейчас кажутся ему эти ребята? Мысль его возвращается к книге, которая у него в портфеле. Он прокручивает в уме, как это, оказаться внутри истории, и как бы ему, убившему столько времени на раскручивание разных сюжетов, то же самое проделать и с этим.

– Разве не легче написать словами на бумаге, а остальное предоставить воображению? – спрашивает другая филологиня, в пушистом красном свитере.

– Словами на бумаге никогда не легче, – отвечает та, что в очках, и несколько человек с чувством кивают.

– Хорошо, тогда скажу проще. – Девушка в красном свитере поднимает шариковую ручку. – Вот с этим я могу создать целый мир, никакой инновации в этом нет, но оно вполне эффективно.

– Это пока в ручке есть паста, – парирует кто-то.

Тут кто-то еще замечает, что уже девять часов, и тогда несколько человек вскакивают с места и, извинившись, торопятся вон. Остальные продолжают спор группками и парами, а двое студентов с его факультета нависают над Закери, выспрашивая насчет того, какие семинары выбрать и к каким преподавателям пойти, меж тем как комнату в это время приводят более-менее в порядок.

– Отлично все прошло, спасибо тебе, – говорит Кэт, когда ей удается завладеть его вниманием. – Я твоя должница, и в субботу начну твой шарф, так что, будь уверен, ты успеешь его поносить, до конца холодов я его закончу.

– Это лишнее, но, конечно, спасибо, Кэт. Я прекрасно провел время.

– И я. Ах, да! Тебя Елена ждет в холле. Она надеется поймать тебя до того, как ты уйдешь, не хотела встревать, пока ты общался с другими людьми.

– Да? Ладно, – говорит Закери, пытаясь вспомнить, кто такая Елена. Кэт еще раз его обнимает и шепчет в ухо: “Она не будет пытаться тебя подцепить, я предупредила ее, что ты по ориентации недоступен”.

– Спасибо, Кэт, – говорит Закери, удерживая себя от того, чтобы закатить глаза, и догадываясь, что она, скорее всего, этой формулировкой и воспользовалась вместо того, чтобы просто сказать, что он гей. Кэт терпеть не может ярлыки.

Елена оказывается той девушкой в очках “кошачий глаз”. Она стоит, прислонившись к стене, и читает Рэймонда Чандлера, теперь Закери видит, что это “Долгое прощание”, и понимает, почему она показалась ему знакомой. Наверно, он узнал бы ее, если бы волосы ее забраны были в пучок.

– Привет, – говорит Закери.

Она поднимает глаза от книги с тем отстраненным выражением, которое очень знакомо ему самому, растерянный вид человека, которого из одного мира силой перетащили в другой.

– Привет, – отвечает Елена, выныривая из беллетристического тумана, и засовывает Чандлера в сумку. – Не знаю, помнишь ли ты меня по библиотеке. Ты вчера взял ту странную книгу, которая не сканировалась.

– Помню, – говорит Закери. – Я ее еще не прочел, – добавляет он, сам не зная, с какой стати врет.

– В общем, после того как ты ушел, мне стало интересно, – говорит Елена. – В библиотеке никого, мертвая тишина, и раз уж я вся в детективе, то решила провести что-то вроде расследования.

– В самом деле? – заинтересованно спрашивает Закери, выпав из состояния взвинченного предчувствия, в котором до того пребывал. – И что, нашла что-нибудь?

– Ну, не очень много, наша система так завязана на штрихкод, что если компьютер его не распознает, то до описания фиг доберешься. Поэтому я пошла в карточный каталог, как в старые времена, еще до автоматизации, где эти, знаешь, деревянные ящики с бумажными карточками, посмотреть, не значится ли там эта книга. Нет, не значится, но мне удалось расшифровать код, там есть две цифры, которые указывают, когда книгу добавили в систему, так что я проверила ее перекрестно.

– Ух ты! Настоящее библиотечно-детективное следствие.

– Ха, спасибо. Но в результате выплыло только то, что книга из частного собрания. Владелец умер, и наследники раздали его библиотеку по университетам. Я обновила данные и записала, как его звали, так что, вдруг ты захочешь взглянуть на другие издания из этой партии, можно будет распечатать весь список. Если тебя это интересует, пока занятия не начнутся, я работаю чаще всего по утрам. – Елена роется в сумке и достает сложенный вдвое обрывок линованного тетрадного листа. – Некоторые в зале редкой книги, а не в абонементе, но это не проблема. Я сделала новую каталожную запись, так что книга отсканируется, когда будешь ее возвращать.

– Вот спасибо, – говорит Закери и берет у нее бумажку. Документ получен, звучит у него в голове чей-то голос. – Это здорово, я скоро непременно зайду.

– Отлично, – отвечает Елена. – И спасибо, что пришел сегодня. Интересно поговорили. Ну, увидимся.

И она уходит, не дав ему попрощаться.

Закери разворачивает бумажку. Там две строчки, написанные на удивление четким почерком.

Сладостные печали Есть три тропы. Это одна из них

Бумага хрупка, даже когда сшита нитью и переплетена в ткань или кожу. Большинство историй, хранящихся в Гавани Беззвездного моря, занесены на бумагу. В книги, в свитки или, сложенные бумажными голубями, свисают с потолка.

Но есть истории еще более хрупкие, ибо на каждую, высеченную в камне, есть множество тех, что записаны на осенних листьях или вплетены в паутину.

Есть истории, обернутые в шелк, так что их страницы не рассыпятся в пыль, и истории, которые поддались времени, их фрагменты собраны и хранятся в урнах.

Они такие, непрочные. Не так выносливы, как их родня, которую пересказывают и заучивают на память.

И всегда есть те, кто стал бы смотреть, как пылает Александрия.

Они всегда были. Они всегда будут.

На это и существуют стражи.

Многие пожертвовали жизнью в этом служении. Гораздо больше тех, у кого жизнь отнята временем до того, как они расстались бы с ней, пойди дело иначе.

Редкий случай, когда страж не останется таковым до конца.

Страж значит сторож. Сторож – значит, лицо доверенное.

Чтобы доверять, сначала нужно проверить.

Проверка стража – дело долгое и многотрудное.

Самому вызваться в стражи нельзя. Стражей выбирают. Определяют, у кого есть задатки, и наблюдают. Очень, очень внимательно. Каждый шаг, что ни сделан, каждое решение, что ни принято, все подмечают невидимые судьи. Они только этим и занимаются, судьи, ничем больше, месяцы напролет, а иногда годы, прежде чем провести первое испытание.

Потенциальный страж знать не знает, что его кандидатуру рассматривают. Крайне важно, чтобы испытуемый был в неведении, только тогда получишь чистый, без примеси, результат. Многие испытания не воспринимаются испытуемыми как таковые, даже по прошествии времени.

Те кандидаты в стражи, которых отсеяли на ранних этапах, никогда не узнают, что их кандидатуры рассматривались. Пойдут себе дальше, найдут другие пути.

Большинство кандидатов отсеиваются перед шестым испытанием.

Многие не справляются с двенадцатым.

Самое первое испытание всегда проходит по одной схеме, будь то в Гавани или где-то еще.

Большая публичная библиотека. Маленький мальчик роется в книгах, тянет время до назначенной встречи с сестрой. Становится на цыпочки, чтобы дотянуться до полок, которые у него над головой. Он давно уже перерос детскую секцию, но пока недостаточно высок, чтобы добраться до любой полки.

Кареглазая женщина в зеленом шарфе – не библиотекарь, насколько он может судить, – подает ему книгу, и он смущенно кивает в знак благодарности. Она спрашивает, не окажет ли он ей, в свой черед, любезность, не приглядит ли вон за той книгой – и указывает на тоненькую книжку в коричневом кожаном переплете, которая лежит на ближайшем столе.

Мальчик соглашается. Женщина уходит. Минута за минутой мальчик продолжает осматривать полки, не выпуская коричневую книжку из виду.

Проходит еще несколько минут. Мальчик озирается, где же женщина. Смотрит на наручные часы. Ему самому скоро надо будет уже уходить.

И тут входит женщина и, ни слова ему не сказав, берет со стола книгу.

У этой женщины глаза тоже карие, и она тоже в зеленом шарфе. Она очень похожа на ту, первую, и все-таки это другой человек. Когда она поворачивается, чтобы с книгой уйти, мальчика охватывает смятение.

Он просит ее остановиться. Женщина оборачивается, на лице у нее вопрос.

Мальчик, запинаясь, говорит, что книга, которую она взяла, чужая.

Женщина улыбается и возражает на это, что они находятся в библиотеке, где все книги принадлежат всем.

Мальчик почти сдается. Теперь он даже не так уж уверен, что это не та женщина, ведь они очень похожи. И вообще, он опоздает на встречу, если задержится тут подольше. Ему проще отпустить ее с книгой.

Но он все-таки протестует. Объясняет, путано и многословно, что один человек попросил его за этой книгой присмотреть, пока он не вернется.

Наконец женщина сдается и отдает книгу маленькому взволнованному мальчику.

Он прижимает тяжко доставшийся ему приз к груди.

Он понятия не имеет, что прошел испытание, но все равно доволен собой.

Две минуты спустя возвращается первая женщина. На этот раз он уверен, что это она. Цвет ее глаз чуть светлей, рисунок на зеленом шарфе ярче, золотистые обручи узора взбираются по шарфу к ее правому уху, не к левому.

Женщина благодарит его за услугу, когда он протягивает ей тоненькую коричневую книгу. Потом она опускает руку в свою сумку, вынимает карамельку в обертке и прикладывает палец к губам. Мальчик засовывает конфету в карман. Он понимает, что такие вещи в библиотеке запрещены.

Женщина еще раз говорит “спасибо” и уходит с книгой.

Еще семь лет к мальчику никто напрямую с этим не обратится. Начальные испытания все примерно похожи на это, проверка на старательность, уважение, внимание к деталям. Судьи присматриваются, как человек реагирует на ежедневные нагрузки и на чрезвычайные обстоятельства. Взвешивают, как он отзывается на разочарование или на пропажу кота. Некоторых просят сжечь или как-то еще уничтожить книгу. (Уничтожить книгу, как бы отвратительна, оскорбительна или плохо написана она ни была, значит провалить испытание.)

Один провал – и кандидата вычеркивают из списка.

После двенадцатого испытания возможных стражей ставят в известность, что перед ними стоит вот такой вот жизненный выбор. Тех, что рожден не внизу, привозят в Гавань и поселяют в комнатах, о которых постоянные жители ничего не знают. Их обучают и экзаменуют разными способами. Проверяют на психологическую выносливость и силу воли. Испытывают на способность к импровизации и воображение.

Этот процесс укладывается в три года. Многих отсеивают. Другие сами по ходу дела уходят. Некоторые, но не все, приходят к выводу, что усердие и выносливость, пожалуй, важнее результативности.

Если они выдержали все три года, им дают яйцо.

Они освобождаются от подготовки и обучения.

Им только и нужно теперь, что вернуться через полгода с целым, неразбитым яйцом.

Эта стадия, стадия яйца, – решающая.

Из тех, кто уезжает с яйцом, возвращается не более половины.

Тех, кто вернулся, просят принести яйцо старшему стражу. Тот указывает на яйцо, и кандидат протягивает его на ладони.

Старший страж тоже протягивает руку, но вместо того, чтобы взять яйцо с ладони, своей рукой смыкает пальцы испытуемого вокруг яйца.

А потом сжимает сильней, и тогда кандидату волей-неволей приходится яйцо раздавить.

На ладони его только и остается, что раздавленная скорлупа и пыль. Мелкая золотая пыль, которая никогда не исчезнет, не смоется, а будет поблескивать даже десятилетия спустя.

Насчет хрупкости и ответственности старший страж не произносит ни слова.

Слова не нуждаются в том, чтобы их произносили. Все и так понятно.

Старший страж наклоном головы выражает свое одобрение, из чего следует, что кандидат достиг конца обучения и начала инициации, приобщения.

Почти уже готовому стражу, как только он прошел испытание яйцом, устраивают экскурсию, ознакомительный тур.

Начинают с Гавани, с уже знакомых пространств, а именно с часов в Сердце с их мерно раскачивающимся маятником, потом ведут вовне через главные холлы, через жилые помещения, через читальные залы вниз, в винный погреб и в бальный зал с его внушительным камином, который выше, чем даже самый высокий страж.

Затем им показывают те места, которых никто не видит, только стражи. Тайные комнаты, запертые комнаты, забытые комнаты. Они идут дальше, вглубь, где не бывает ни постояльцев, ни служителей. Зажигают принесенные с собой свечи. Видят то, что никто не видит. Видят то, что пришло раньше.

Задавать вопросы нельзя. Можно только смотреть.

Они обходят берега Беззвездного моря.

Когда тур завершен, кандидата в стражи приводят в комнатку, где пылает огонь и стоит один-единственный стул. Усадив, задают ему один-единственный вопрос.

Ты готов отдать за это свою жизнь?

И страж отвечает “да” или “нет”.

Тот, кто говорит “да”, остается сидеть.

Ему завязывают глаза, и руки завязывают за спиной.

Платье или сорочку распахивают так, чтобы обнажить грудь.

Невидимый художник с иголкой и пузырьком чернил раз за разом прокалывает ему кожу.

Меч, в три-четыре дюйма длиной, вытатуирован на груди всех стражей.

Рисунок меча всегда неповторим. Его придумывают специально для данного стража. Есть совсем простые, но другие, затейливые и изукрашенные, в мелких деталях выполняют черными чернилами, сепией или золотом.

Если случится, что кандидат в стражи ответит вдруг “нет”, то меч, который был сочинен для него, занесут в каталог и никогда не выколют на чьей-то еще коже.

Немногие отвечают “нет” – после всего, что увидели. Очень, очень немногие.

И тем, кто сказал “нет”, тоже завязывают глаза и так же завязывают за спиной руки.

Длинная острая игла мгновенно пронзает сердце.

Это не самая болезненная из смертей.

Тут, в этой комнате, уже поздно искать другую тропу, поздно после всего, что было. До того они еще могли выбрать, стать стражем или нет, но из этой комнаты иного выхода нет.

По внешности опознать стража нельзя. Стражи не носят ни мантии, ни мундира. Их обязанности постоянно меняются. Большинство остается в Гавани, но есть и те, кто скитается поверху, невидимый, незаметный. След золотой пыли на ладони ничего не значит для тех, кому не внятно ее значение. А меч-татуировку легко скрыть.

Может показаться, что они ничему не служат, но это не так.

Они знают, чему служат.

Что они охраняют.

Они понимают, кто они, и только это имеет значение. Они понимают: быть стражем – это быть готовым к смерти. В любой момент.

Быть стражем – значит, носить смерть на груди.

Закери Эзра Роулинс стоит в коридоре и смотрит на обрывок тетрадного листка, когда из гостиной появляется Кэт, снова в своих многослойных зимних одежках.

– О, ты еще здесь! – замечает она.

Закери складывает бумажку и кладет ее в карман.

– Кто-нибудь говорил тебе, что ты на редкость наблюдательна? – интересуется он. Кэт шлепает его по руке, и он кается: – Да, заслужил!

– Слушай, мы с Лекси собрались выпить в “Грифоне”, хочешь с нами? – Через плечо она показывает на театроведку с разноцветными дредами, которая надевает пальто.

– Конечно, – отвечает Закери, поскольку расписание работы библиотеки не позволяет ему ринуться туда прямо сейчас и разобраться с листком, который у него в кармане, а в “Смеющемся грифоне” подают отличный “сайдкар”, коктейль из апельсинового ликера, коньяка и лимонного сока.

Сквозь снегопад они втроем преодолевают расстояние от кампуса до центра города, где на коротенькой улочке сосредоточены бары и рестораны, сияющие на фоне ночного неба, а ветви деревьев, окаймляющих ее, все в ледяных шубах.

Они продолжают разговор, начатый во время занятия, так что Кэт с Лекси, чтобы ввести Закери в курс дела, плавно переходят к рассказу о предыдущей дискуссии и в тот момент, когда они добираются до бара, объясняют ему, что такое созданный для определенного места, взаимодействующий именно с ним, с этим местом, так называемый “сайт-специфик” спектакль.

– Ну, не знаю, я не большой спец по участию публики, – говорит Закери, когда они усаживаются за угловой стол.

А ведь он и позабыл, как ему нравилось в этом баре, с его потемневшим деревом и неприкрытым светом лампочек Эдисона, ввинченных в разномастные древние патроны.

– Да я и сама терпеть не могу, когда публика вмешивается, – уверяет его Лекси. – Нет, тут скорей речь о самостоятельности, человек сам решает, куда он пойдет, куда влечет его сердце и на что ему хочется посмотреть.

– В таком случае, как можно быть уверенным в том, что каждый, кто пришел на спектакль, увидит всю историю целиком?

– Гарантии никакой нет, но если позаботиться о том, чтобы там было, что смотреть, есть надежда, что зритель и сам сумеет понять, что к чему.

Они заказывают коктейли и половину всех закусок, которые есть в меню, и Лекси рассказывает о своем дипломном проекте, в котором разрабатывает, помимо прочего, идею, согласно которой зрителям предлагается разгадывать подсказки и, следуя им, переходить от площадки к площадке, если они хотят увидеть все фрагменты спектакля.

– И кто после всего этого поверит, что она не геймер?! – вопрошает Кэт.

– Да никто, – подхватывает Закери, и Лекси смеется.

– Я как-то никогда не могла в игры въехать, – объясняет она. – А потом, согласитесь, если смотреть на геймеров со стороны, выглядят они страшновато.

– Соглашусь, точно подмечено, – говорит Закери. – Однако ж придумка с театром, которой ты занимаешься, не так уж от этого далека.

– Ей надо в игры полегче, для начинающих, – деловито говорит Кэт, и между глотками коктейля, финиками, обернутыми в бекон, и шариками жареного козьего сыра, которые надо макать в лавандовый мед, они набрасывают список тех игр, которые могли бы прийтись Лекси по вкусу, хотя та только глаза закатывает, слыша, что на некоторые, чтобы пройти их до конца, нужно убить часов сто.

– Это безумие, – вздыхает она после глотка виски с лимонным соком. – Вы хоть когда-нибудь спите?

– Спать – это для слабаков, – отвечает Кэт, одно за другим записывая на салфетке названия игр.

Где-то у стойки падает на пол поднос с напитками, и они дружно вздрагивают.

– Надеюсь, это не нам она их несла, – говорит Лекси, через плечо Закери глядя на поднос на полу и смущенную официантку.

– В игру надо вжиться, – Закери, когда они возвращаются к разговору, поднимает тему, которую уже обсуждал с Кэт. – И гораздо надольше, чем в книгу, кино или спектакль. Ты же понимаешь, в чем разница между событием, протекающим в реальном времени, и временем, например, романным. Из романа выбрасываются всякие скучные подробности, действие там сжимается. Тогда как в долгосрочную ролевую игру заложены особенные возможности, она дает время побродить по пустыне, или переброситься словцом со встречным, или подзадержаться в пабе. Конечно, это не то, что настоящая жизнь, но позволяя обойти, например, окрестности, игра гораздо к ней ближе, чем фильм, телешоу или роман.

Эта мысль, на фоне недавних событий и выпитого, вызывает легкое головокружение, и Закери, извинившись, отправляется в туалет.

Однако ж там викторианский рисунок обоев, многажды повторившись в зеркале, зовет в бесконечность, и легче ему ничуть не становится. Он снимает очки, кладет их рядом с раковиной, плещет холодной водой себе в лицо.

Смотрит на свое размытое, влажное отражение.

Олдскульный джаз, который снаружи звучит негромко и очень приятно, в этой маленькой комнатке оглушает, и Закери кажется, что он валится вниз, сквозь время.

Расплывчатый человек из зеркала смотрит на него и, похоже, сбит с толку не меньше.

Изо всех сил стараясь взять себя в руки, Закери вытирает бумажным полотенцем лицо. Как только он надевает очки, все детали становятся чрезмерно отчетливыми: медь дверной ручки, подсвеченные бутылки за стойкой бара. Он возвращается к столику.

– Тут какой-то тип на тебя пялился, – говорит ему Кэт, когда он усаживается. – Вон тот – ох, надо же, он, похоже, ушел. – Она оглядывает бар и хмурится. – Вон там он сидел, в углу, сам по себе.

– Очень мило с твоей стороны сочинить мне мифического поклонника, – отвечает Закери, отпив из второй своей порции коктейля, которую принесли, пока его не было.

– Нет, он был! – протестует Кэт. – Я не выдумываю, подтверди, Лекси!

– В углу точно кто-то сидел, – кивает та. – Но я понятия не имею, пялился он на тебя или нет. Мне казалось, он книжку читал.

– Вид у него был печальный, – говорит Кэт, еще раз озирая помещение бара, но потом меняет тему. Закери мало-помалу увлекается разговором, а за окном снова начинается снегопад.

Оскальзываясь на раскатанном льду, они возвращаются в студенческий городок и расстаются в пятне света от уличного фонаря, там, где Закери надо свернуть на кривую улочку, которая ведет к общежитиям аспирантов. Он улыбается, слыша, как замирает в отдалении их болтовня. Снежинки ложатся ему на волосы, липнут к стеклам очков. У него возникает чувство, что за ним наблюдают, он оглядывается через плечо, но видит только снег, и деревья, и красноватое зарево в небе.

У себя в комнате Закери, с затуманенным после коктейлей сознанием, возвращается к “Сладостным печалям” и принимается читать заново, но после двух страниц сон одолевает его, и книга, закрывшись, падает ему на грудь.

Утром он первым делом видит ее и, не дав себе времени подумать, сует книгу в портфель, облачается в пальто и сапоги и идет в библиотеку.

– Елена здесь? – спрашивает он джентльмена за кафедрой книговыдачи.

– Она за справочной стойкой, налево за углом.

Закери благодарит библиотекаря, направляется через атриум и, завернув за угол, видит стойку с компьютером, а за ней – Елену, волосы заколоты в пучок, уткнулась в очередного Рэймонда Чандлера, на сей раз это “Обратный ход”.

– Я могу вам помочь? – спрашивает она, не поднимая глаз, но, подняв, восклицает: – О, привет! Не ожидала увидеть тебя так скоро.

– Мне покоя не дает наша библиотечная тайна, – правдиво отвечает ей Закери, – Как тебе эта? – указывает он на Чандлера. – Я ее не читал.

– Пока ничего, но я не даю оценок, пока не дошла до конца, потому что никогда ведь не знаешь, что там случится. Я читаю все его книги в порядке издания, и “Глубокий сон” нравится мне больше всего. Ты, верно, хочешь, чтобы я распечатала тебе тот список?

– Да, пожалуйста, – говорит Закери, довольный тем, что удалось произнести это влегкую, небрежно.

Елена печатает, смотрит на экран, ждет, потом допечатывает что-то еще.

– Похоже, все остальные книги идут, как полагается, под именем автора, так что тайн вроде бы нет. Книжки и художественные, и научные… или научно-популярные. Я бы помогла тебе их отыскать, но до одиннадцати прикована к этой стойке. – Она бьет по кнопке, в результате чего оживает древний принтер, который стоит бок о бок со столом. – Насколько могу судить, дар состоял из большего числа книг, чем в этом списке. Наверно, они в совсем плохом состоянии, выдавать на руки их нельзя. Ну, вот эти двенадцать. И, знаешь, может быть, та, что у тебя, это второй том чего-то другого? – Она протягивает Закери список, в котором названия, авторы и библиотечные шифры.

Предположение ее веское, и Закери оно тоже в голову приходило. Он пробегает глазами названия, но ни одно из них не выглядит ни значимым, ни загадочным.

– Ты – настоящий библиотечный детектив. Просто супер, – говорит он. – Спасибо тебе.

– Не за что, – отвечает Елена и снова берется за Чандлера. – И тебе спасибо, что разнообразил мой день. Дай мне знать, если что-нибудь не заладится.

Начинает Закери с исхоженного им отдела беллетристики. Просматривает полки в зыбком свете непрочных ламп и находит пять названий из списка, сделанного в алфавитном порядке.

Первая книга оказалась как раз в тему – это приключения Шерлока Холмса. Вторая была “По эту сторону рая” Фитцджеральда. О двух следующих он никогда не слышал, но книги были как книги, со всеми выходными данными, как полагается. Последняя – “Les Indes noires”, “Черная Индия” Жюля Верна, оригинальное французское издание, и значит, стояла она не на своем месте. Все книги, на первый взгляд, обычные, пусть и старые, давно изданные. Ни одна из них ничего общего не имеет со “Сладостными печалями”.

Взяв подмышку все пять книг, Закери перемещается в тот раздел книгохранения, где содержится научная литература. Тут дело идет сложнее. Он сверяет и перепроверяет шифры, буксует и возвращается назад. И когда наконец разыскивает оставшиеся семь книг, энтузиазм его слабеет, поскольку и они тоже ничем не напоминают “Сладостные печали”. Большая часть книг – по астрономии и картографии.

Последний рейд приводит его назад к художественной литературе, в секцию мифов. Там стоит “Век сказаний, или Красота мифологии” Булфлинча. На вид книга совсем новая, будто ее сроду не открывали, хотя издана она в 1899-м.

Закери кладет синий с позолотой том поверх стопки книг. Бог войны Арес, бюст которого помещен на обложку, выглядит печально-сосредоточенным, глаза опущены, словно он, подобно Закери, расстроен тем, что не удалось найти что-то в пару к “Сладостным печалям”.

Он идет наверх, в почти что пустой читальный зал (библиотекарь расставляет книги с тележки, студентка в полосатом свитере печатает на лэптопе, мужчина, похожий на профессора, вообще-то читает роман Донны Тартт), направляется в дальний угол и раскладывает свою добычу по самому просторному из столов.

Методично осматривает каждый том. Ищет улики, по одной пролистывает все страницы, проверяет концовки. Удерживает себя от того, чтобы отклеить штрихкоды, ведь не похоже, чтобы хоть один из них скрывал под собой что-то важное. А потом, что, собственно, скажут ему еще одна пчелка, еще один ключ или меч?

После осмотра семи книг, в которых даже ни один уголок не загнут, Закери прикрывает измученные глаза. Он нуждается в перерыве и, пожалуй, в кофеине тоже. Он достает из портфеля блокнот и пишет записку, в которой, подозревает, может возникнуть нужда: “Буду через 15 минут. Пожалуйста, не возвращайте на полку”.

Закери покидает библиотеку и идет в угловое кафе, где заказывает двойной эспрессо и маффин с лимонной цедрой. Перекусив, возвращается в библиотеку, минуя целую армию крошечных, как герои комикса про Кельвина и Хоббса, снегович-ков, которых по дороге в кафе не заметил.

В читальном зале теперь еще тише, там осталась одна библиотекарша, все еще возится со своей тележкой. Сняв пальто, Закери снова принимается изучать книги. В девятой по счету, это Фитцджеральд, несколько абзацев подчеркнуты карандашом, но ничего такого, просто действительно хорошие строчки. В двух следующих книгах никаких помет нет, и вообще, судя по состоянию корешков, никого они никогда не заинтересовали.

Закери тянется за последней книгой, и рука его хлопает по пустому столу. Он смотрит на стопку книг, подозревая, что обсчитался. Но нет, в стопке одиннадцать штук. Для верности он снова их пересчитывает.

Не сразу он понимает, какая именно книга пропала.

“Век сказаний, или Красота мифологии” Булфлинча. Печальный бог Арес куда-то делся. Закери нагибается, заглядывает под стол, стулья, озирает ближайшие столы и полки. Нет, пропала.

Он идет в другой конец комнаты, где библиотекарша расставляет книги.

– Вы случайно не видели, может быть, кто-то брал книги вон с того стола, пока я был в отлучке? – спрашивает он.

Библиотекарша смотрит, куда он указывает, и трясет головой.

– Нет, – говорит она. – Но я, в общем-то, не смотрела. Кто-то входил, выходил, один-два, не больше.

– Спасибо, – благодарит Закери, возвращается к своему месту и там шлепается на стул.

Некто взял книгу и ушел с ней. Не то чтобы это было так важно. Раз осмотр одиннадцати других ничего ему не дал, какие шансы, что двенадцатая окажется откровением?

А с другой стороны, шансы того, что одна из них испарится, словно ее и не было, тоже были невелики.

Закери выбирает Шерлока Холмса и Фитцджеральда, чтобы взять их домой, а остальные оставляет на столе, пусть их вернут на полки.

– Ничего, – говорит он Елене, проходя мимо справочной стойки.

– Непруха, – отвечает она. – Дам знать, если столкнусь с еще одной тайной.

– Сделай милость. Слушай, а можно узнать, не брал ли кто книгу домой примерно так с час назад?

– Можно, если знаешь название. Я подойду к кафедре книговыдачи и проверю. Ко мне здесь во весь день не подошла ни одна душа. Если вдруг подождут пять минут, ничего страшного.

– Спасибо, – кивает Закери и идет в атриум, а Елена ныряет в дверь, ведущую в проход только для библиотекарей, и возникает за кафедрой книговыдачи раньше, чем Закери успевает туда добрести.

– Что за книга? – спрашивает она, занеся руки над клавиатурой.

– “Век сказаний, или Красота мифологии”, – говорит Закери. – Булфлинч.

– Она в списке, верно? – вспоминает Елена. – Ты что, ее не нашел?

– Нашел, но кто-то ее увел, когда я отлучался, – роняет Закери, утомленный клубящимся вокруг книг подвохом.

– Тут сказано, что у нас есть два экземпляра, и ни один выдан не был, – сообщает Елена, глядя на экран. – Ох нет, второй экземпляр – цифровой. Но все, что разбросано тут по всей библиотеке, должно быть на полках к завтрашнему утру. Если хочешь, я завтра проверю.

– Благодетельница! – вздыхает Закери и протягивает ей две книги и студенческий билет. Почему-то он сомневается, что “Мифология” встанет на полку в ближайшее время. – Спасибо тебе за все, правда.

– Обращайтесь, – отвечает Елена, возвращая ему книги и билет.

– И советую, почитай Хэммета, – прибавляет Закери. – Чандлер классный, но Хэммет лучше. Он на самом деле был детективом.

Елена смеется, и один из библиотекарей шикает на нее. Помахав ей, Закери уходит, посмеиваясь про себя над ситуацией, когда один библиотекарь шикает на другого.

Снаружи снег, все кажется кристально чистым и слишком ярким. Закери направляется в общежитие, ломая голову, куда могла подеваться книга, и ни до чего не додумавшись.

Хорошо, что “Сладостные печали” сейчас с ним, в портфеле.

Кое-что по дороге все-таки приходит ему в голову, и он чувствует себя дураком, что не сделал этого раньше. Войдя к себе, бросает портфель на кровать и сразу идет к компьютеру.

Набирает в поисковике “Сладостные печали”, хотя и без того ясно, что ему выпадет: страница за страницей “Ромео и Джульетта” (“сладка печаль прощального привета”), треки одноименной фольклорной группы и статьи про потребление сахара. Он ищет, где упоминаются пчелы, ключи и мечи. Результат – смесь из артуровских легенд про рыцарей Круглого стола и перечень атрибутов видеоигры “Обитель зла” про зомби-вирусы. Он пробует разные комбинации, варьирует так и сяк и находит пчелу и ключ на гербе школы магов, придуманной каким-то писателем. Гадая, случайна эта символика или нет, выписывает название книги и автора.

В “Сладостных печалях” упоминается несколько раз местечко под названием Гавань Беззвездного моря, но поиск на “Беззвездное море” оборачивается выходом на компьютерную игру, которая звучит похоже, но ни при чем, и подсказкой поисковой системы, может, Закери имеет в виду “Бессолнечное море”: то ли опять же игру, которая скоро выйдет, то ли строчку из стихотворения “Кубла Хан” Сэмюэла Тейлора Кольриджа.

Закери тяжко вздыхает. Пробует искать в картинках, пролистывает сотни рисунков скелетов и жителей подземелий, и вдруг – замирает.

Он кликает на изображение, чтобы увеличить его.

Черно-белая фотография, репортажная, не постановочная на вид, может быть, даже вырезанная из более крупного кадра. Женщина в маске смотрит в сторону от камеры, наклонив голову, слушает мужчину, который стоит рядом. Он тоже в маске, на нем смокинг. Вокруг этой пары какие-то неразличимые люди, похоже, снимок сделан на каком-то то ли рауте, то ли приеме.

На шее у женщины три цепочки, одна чуть ниже другой, и на каждой цепочке – подвеска-оберег.

Закери предельно увеличивает изображение.

На верхней цепочке пчелка.

Под ней – ключ.

Под ключом – меч.

Закери кликает по ссылке, чтобы увидеть, откуда поступило изображение, и попадает на сайт объявлений, где кто-то интересуется, нет ли у кого сведений, где можно купить такое ожерелье.

А под ним указана ссылка на источник фотографии.

Закусив губу, Закери кликает на ссылку – и выходит на фотогалерею.

Ежегодный литературный бал-маскарад в отеле “Алгонкин”, 2014 г.

Еще один клик доводит до его сведения, что до маскарада нынешнего года осталось всего три дня.

Сладостные печали Тук-тук в память двери

Есть лес, который не всегда был лесом, и в нем – дверь.

Дверь эта больше не дверь, ну, не вполне. Сооружение, служившее ей опорой, некоторое время назад развалилось, и дверь упала с ним вместе и теперь лежит на земле, а не стоит стоймя, как дверям присуще.

Дерево, из которого была дверь, сгнило. Петли покрылись ржавчиной. Дверную ручку кто-то унес.

Дверь помнит времена, когда она была целой. Когда был дом с крышей, стенами и другими дверьми, а внутри него – люди. Сейчас есть листья, птицы и деревья, но нет людей. Год за годом все нет и нет.

Так что появление девочки – это сюрприз.

Это маленькая девочка, слишком маленькая, чтобы одной бродить по лесу.

Но она не потерялась.

Девочка, потерявшаяся в лесу, есть совсем иного рода создание, чем девочка, которая уверенно шагает между деревьями, пусть даже и не зная дороги.

Эта девочка, что в лесу, не потеряна. Она путешественница. Исследователь.

Эта девочка не боится. Ее не страшит хищная темень, отбрасываемая деревьями в косом свете предвечернего солнца. Не тревожат колючки и ветки, цепляющиеся за платье, царапая кожу.

Она еще так юна, что может нести с собой страх, не впуская его в сердце. Не поддаваясь. Она несет его легко, как вуаль, она знает, что опасность присутствует, но это знание лишь посверкивает-похрустывает вокруг. Не проникает внутрь, а возбужденно гудит, как рой невидимых пчел.

Много раз девочке говорили, чтобы не заходила слишком глубоко в лес. Остерегали, чтобы не играла в лесу ни в коем случае, и она обижена тем, что ее путешествия обесценены как “игра”.

Сегодня она зашла так далеко, что ей кажется, будто еще немного, и она выйдет из леса с другой его стороны. Она не боится, что не найдет дорогу назад. Она запоминает места, запечатлевает в уме, даже такие обширные, с деревьями и каменными валунами. Однажды она закрыла глаза и покружилась вокруг себя, чтобы убедиться, что, раскрыв их, сможет выбрать верное направление, и ошиблась совсем на чуть-чуть, а ошибка совсем на чуть-чуть – это, в общем-то, и не ошибка.

Сегодня она нашла камни, которые когда-то могли быть стеной, они положены в ряд. Те, что стоят один на другом, вполне достижимы, можно перелезть даже через самое высокое место, но девочка выбирает местечко пониже.

С другой стороны стены все заплетено зеленью, так что трудно даже ступить на землю, и девочка пробирается поближе к стене. Такого интересного места в лесу находить ей еще не доводилось. Будь она старше, поняла бы, что здесь когда-то стоял дом, но она слишком мала, чтобы собрать в уме и соединить обломки камня в давно забытое здание. Дверная петля, укрытая многолетним слоем листвы, остается под левой ее туфелькой. Свечной шандал прячется в камнях, и тени падают так, что даже отважный исследователь его не заметит.

Понемногу темнеет, хотя золотистого теперь солнца еще достанет, чтобы осветить дорогу домой, если девочка переберется сейчас через стену и отправится в путь, но она этого не делает. Ее занимает что-то, лежащее на земле.

Чуть поодаль от стены виднеется еще один ряд камней, уложенный почти в круг. Или почти в овал. Рухнувшая арка, внутри которой когда-то была дверь.

Подняв ветку, девочка расчищает середину каменной арки от листьев. Листья крошатся, ломаются, а под ними оказывается что-то круглое, металлическое.

Она отодвигает палкой оставшуюся листву и видит скрученное кольцо размером с ее ладонь, когда-то, видимо, медное, но теперь мох разукрасил его буро-зеленоватым узором.

Одним боком кольцо соединено с чем-то металлическим, что пока еще скрыто.

Дверные молотки девочке встречались лишь на картинках, но она думает, это как раз молоток и есть, хотя те, что она видала, по большей части изображали собой льва, кусающего металлическое кольцо, а тут это не так, хотя, кто его знает, возможно, лев запрятан под грязью.

Ей всегда хотелось постучать в дверь дверным молотком, а этот как раз на земле, а не на картинке.

До этого не надо дотягиваться.

Она охватывает его пальцами, не заботясь о том, что запачкается, и поднимает кольцо. Оно тяжелое.

Теперь она разжимает пальцы, и кольцо падает из руки. Раздается сочный лязг металла о металл, который эхом гуляет между деревьями.

Дверь в восторге, что в нее наконец постучали.

И дверь – хотя это всего лишь куски того, что когда-то было, – очень хорошо помнит, куда она когда-то вела. Она помнит, как открываться.

И потому сейчас, когда в нее постучала маленькая путешественница, остатки той самой двери к Беззвездному морю впускают ее.

Земля под ней осыпается, втаскивая ее с собой ногами вперед вместе с мусором, листьями и камнями.

Девочка слишком удивлена, чтобы закричать.

Ей не страшно. Она не понимает, что происходит, поэтому падает себе и все, а страх только окружает ее звенящим взволнованным ореолом.

Когда она приземляется, то вся состоит из любопытства, поцарапанных локтей и присыпанных пылью ресниц. Дверной молоток, по-прежнему безо льва, погнутый и разбитый, валяется рядом.

Дверь в результате падения окончательно развалилась и уже не помнит, чем она когда-то была.

Заросли сорняка и лесной мусор скрывают всякие следы этого происшествия.

Закери Эзра Роулинс сидит в вагоне поезда, идущего на Манхэттен, смотрит в окно на стылую тундру Новой Англии и подвергает сомнению, не в первый раз за сегодня, свой жизненный выбор.

Однако слишком уж пришлось ко времени это совпадение, чтобы им не воспользоваться, пусть и на таком слабом основании, как ювелирная побрякушка. Он убил день на организационные вопросы, приобретя совсем не дешевый билет на бал-маскарад, и еще больше потратился на номер в гостинице через дорогу от отеля “Алгонкин”, где мест уже не было. В билете оговаривается дресс-код: форма одежды парадная, костюмы литературных героев приветствуются, маска обязательна.

Он извел бездну времени, раздумывая, где раздобыть маску, пока не сообразил написать Кэт. У нее оказалось их целых шесть, причем несколько – с перьями, но ту, которую он уложил в свою спортивную сумку наряду с аккуратно свернутым костюмом, не стыдно было бы и Зорро надеть, она из черного шелка и на удивление удобная в носке. (“На прошлый Хэллоуин я была «человек в черном» из «Принцессы-невесты», – объяснила Кэт. – Фильм по роману Голдмана! Чем тебе не литература? Очень стильно. А может, наденешь еще мою объемную черную блузку? Маске под стать?”)

Закери тревожится, не стоило ли уехать вчера, поскольку поезд ходит только раз в день, и этот, по идее, должен доставить его в Нью-Йорк всего за два часа до маскарада, но то и дело останавливается, застревает из-за погоды.

Четырежды глянув на часы в течение трех минут, он снимает их и сует в карман.

Он и сам не понимает, с чего так нервничает.

Ну, во-первых, непонятно, что ему делать, явившись на маскарад.

Во-вторых, неизвестно, узнает ли он женщину с фотографии. И, может, она в этом году вообще не приедет.

Но это единственная хлебная крошка, которая может бедного мальчика-с-пальчик вывести хоть куда-нибудь.

Вынув из кармана пальто телефон, Закери находит сохраненный там снимок и в очередной раз принимается его изучать, хотя уж и так помнит весь целиком, вплоть до отрезанной от тела руки в углу, с бокалом, в котором пузырится питье.

Женщина на фотографии смотрит в сторону, и профиль ее почти полностью скрыт маской, но тело обращено к камере, и трехрядное ожерелье с пчелкой, ключом и мечом запечатлено столь же ярко и отчетливо, как звезды на черном ее платье. Платье в обтяжку, а сама женщина фигуристая и либо высокая, либо на очень высоких каблуках, однако все, что ниже колен, скрыто пальмой в горшке, которая, будто вступив в сговор с платьем, прячет женщину в тень. Волосы над маской темные, зачесаны вверх в том якобы непринужденном стиле, который, вероятно, требует немалых усилий. Лет ей может быть и двадцать, и сорок, и сколько угодно между. Да если на то пошло, снимок выглядит так, будто сделан столько же лет назад, все на нем лишено всяких примет времени.

Джентльмен рядом с женщиной одет в смокинг, рука его поднята так, словно могла бы лежать на ее предплечье, но в целом рукав смокинга скрыт за ее плечом. Лента, на которой держится маска, выделяется на фоне его седоватых волос, однако лицо полностью перекрыто головой женщины. Полоска шеи и ухо показывают, что кожа его смуглее, чем у нее, но больше ничего не понять. Закери вертит экран так и сяк, пытаясь разглядеть лицо мужчины, на мгновение позабыв, что толку от этого не будет.

Поезд замедляет ход и останавливается.

Закери озирается. Вагон пуст почти что наполовину. Большинство одиноких пассажиров оккупировали каждый по два кресла. Группа из четырех человек в дальнем конце бурно общается, иногда повышая голос, и Закери жалеет, что не захватил с собой наушники. У девушки, которая сидит наискосок от него, они огромные, и еще капюшон на голове; во всем этом неразличимая, она смотрит в окно и, вероятно, спит.

Из динамика раздается прерываемое помехами объявление, повторение того, что уже трижды передавали. Остановка из-за обледенения рельсов. Ждем, пока лед очистят. Приносим свои извинения за задержку, постараемся отправиться как можно скорее и так далее и так далее.

– Простите, – раздается вдруг голос. Закери поднимает глаза. Женщина средних лет, которая сидит в ряду перед ним, смотрит на него из-за высокой спинки сиденья. – Не найдется ли у вас ручки? – На ней яркие разноцветные бусы в несколько ниток, которые позвякивают, когда она говорит.

– Пожалуй, найдется, – отвечает Закери. Порывшись в рюкзаке, он сначала добывает механический карандаш, но со второй попытки выуживает одну из гелевых ручек, которые, похоже, там, на дне рюкзака, делением размножаются. – Прошу вас, – говорит он, протягивая ручку женщине.

– Спасибо, я скоро верну, – улыбается женщина, прежде чем исчезнуть за спинкой кресла.

Поезд трогается и катит так ходко, что снег и деревья за окном сменяются другим снегом и другими деревьями, прежде чем он замедлится и остановится снова.

Достав из рюкзака “Маленького незнакомца”, Закери пытается вчитаться, чтобы хоть ненадолго забыть, где он, и кто он, и что он делает.

От книги его отрывает неожиданное вдруг объявление, что поезд прибывает на Манхэттен.

Пассажиры вокруг уже собирают свой багаж. Девушка с наушниками ушла.

– Спасибо за ручку, – говорит женщина, сидевшая перед ним, когда он накидывает лямку рюкзака на плечо и берет в руки спортивную сумку. Она протягивает ему ручку. – Вы меня спасли.

– Очень рад, – отвечает Закери, сует ручку в рюкзак, выходит в проход между креслами и оказывается в череде пассажиров, которым не терпится покинуть вагон.

Выйдя на улицу из здания Пеннстейшн, Закери сбит с толку и дезориентирован, но на Манхэттене он всегда подавлен и не знает толком, куда идти. Столько энергии, столько народу, столько всего в таком маленьком отпечатке ступни (на которую остров похож, если смотреть сверху). Снега здесь меньше, он сложен по обочинам в миниатюрные горы из серого льда.

До Сорок четвертой улицы он добирается с запасом в два часа. В “Алгонкине” все вроде бы тихо, но, глядя снаружи, сказать трудно. Он чуть было не пропускает вход в свой отель, который находится через дорогу, а потом бредет по лобби, утопленному ниже уровня тротуара, мимо камина, прикрытого стеклянным экраном, пока не набредает на стойку регистрации постояльцев. Вселение проходит без происшествий, разве только его слегка передергивает, когда он подает клерку кредитную карту, хотя на счету у него более чем достаточно, чтобы покрыть гостиничные расходы, эта сумма сложилась из щедрых чеков, которые отправлял ему на день рожденья отец, лишь бы его не навещать. Клерк обещает прислать ему в номер отпариватель, чтобы он попытался исправить урон, нанесенный его костюму при перевозке.

Наверху коридоры с глухими стенами напоминают ему подводную лодку. В номере больше зеркал, чем в любой из гостиниц, в которых он останавливался прежде. От пола до потолка зеркала напротив кровати и на двух стенах в ванной зрительно делают тесный номер просторней, но, помимо того, вызывают еще и ощущение, что он там не один.

Прибывает отпариватель, доставленный посыльным, которому он забывает дать на чай, но поскольку наглаживать костюм еще рано, Закери отвлекается на огромную круглую ванну, хотя от размноженных зеркалами Закери ему неуютно. Вообще возможность понежиться в ванне выпадает ему нечасто. В общежитии имеется душевая с рядом открытых кабинок, а ванна на львиных лапах в доме его матери в долине реки Гудзон выглядит очень мило, но держит воду теплой не долее семи минут. Как ни странно, тут в ванной стоит высокая, тонкая свеча вместе с коробком спичек, что кажется интересной деталью. Закери зажигает свечу, и пламя многократно отражается в зеркалах.

Где-то в разгар купания он признается себе, что, если эта экскурсия окажется бесплодной, он всю затею отставит. Вернет “Сладостные печали” в библиотеку, выбросит их из головы и снова займется диссертацией. На обратном пути в университет, пожалуй, неплохо бы навестить мать, почистить ауру и получить в подарок бутылку вина.

Не исключено, что его история как началась в переулке в тот день, так там и закончилась. Не исключено, его история – как раз про упущенные возможности, которых уже не вернуть.

Он закрывает глаза, чтобы не видеть других Закери.

И снова видит два слова, вырубленные шрифтом с засечками. Пока что.

Как, черт побери, можно поверить во что-то только потому, что кто-то другой поместил это в книгу? Почему он вообще верит во что-либо и где та мысленная граница, после которой стоит включить недоверие? Верит ли он в то, что мальчик из книги – это он сам и есть? Ну да, верит. Верит ли он, что нарисованная на стене дверь может раскрыться, как настоящая, и впустить его в неведомое, в совершенно иное место?

Вздохнув, он ныряет под воду и остается там, пока нехватка воздуха не вынуждает его вынырнуть.

Закери выбирается из ванны еще до того, как вода успевает остыть, чем не чудо. Пушистый гостиничный халат наводит на мысль, что нужно почаще останавливаться в отелях, но потом он вспоминает, во что ему обойдется одна-единственная здесь ночь, и он решает наслаждаться вовсю, пока можно, однако же избегать мини-бара.

Придушенный звяк из рюкзака извещает, что пришло сообщение, это фотка от Кэт, наполовину связанный шарф в синебронзовую полоску, с сопроводиловкой: “Скоро закончу!”

Он набирает ответ: “Выглядит классно! Спасибо еще раз! Скоро увидимся!” – и приступает к отпариванию костюма. Это занимает не так много времени, хотя рубашка представляет проблему, и он скоро сдается, решив, что если не снимать пиджак и жилет, то рубашку со спины так и так никто не увидит.

Закери из зеркала выглядит до того сногсшибательно, что обычный Закери подозревает, не прибавляют ли ему смазливости сговорившиеся на этот счет лампы и зеркала. Он и забыл, как выглядит без очков, так давно не надевал контактные линзы.

Наряд получился не такой уж литературный, но даже без маски он чувствует себя как романтический персонаж в этом черном, в почти невидимую полоску костюме. Закери купил его два года назад и носил мало, но костюм хорошо сшит и сидит как надо. И сейчас, с угольно-черной, а не белой сорочкой он выглядит еще лучше.

Рассудив, что ему всего-то пересечь улицу, он оставляет в номере шапку, шарф и перчатки, а карнавальную маску кладет в карман вместе с распечатанным билетом, в котором, впрочем, указано, что на входе следует сообщить свое имя. Захватив бумажник, телефон не берет, не хочет тащить с собой свою повседневность.

Вынимает из рюкзака “Сладостные печали” и кладет книгу в карман пальто, но потом перемещает ее во внутренний карман пиджака, тот ей как раз по размеру. Возможно, книга послужит чем-то вроде маяка и притянет к нему тех или то, кого или что он ищет.

В книги он верит, вот во что, думает Закери, выходя из номера. Уж это он знает точно.

Сладостные печали Те, кто ищет, и те, кто находит

В глубине чайной есть дверь. Она доверху заставлена ящиками, и персонал склоняется к мнению, что дверь ведет в забытую кладовую, в которой, скорее всего, полно мышей. Однажды поздно ввечеру новая подсобница, стремясь сделать что-то полезное, откроет ее, чтобы посмотреть, не поместятся ли ящики внутри, и обнаружит, что никакая это не кладовая.

И на дне усыпанного звездами моря есть дверь, в руинах затонувшего города. Одним темным, как ночь, днем ныряльщик, оснащенный дыхательным аппаратом и фонариком, откроет эту дверь и выскользнет в воздушный пузырь, сопровождаемый стайкой сбитых с толку рыб.

И в пустыне есть дверь, засыпанная песком. Время идет, и каменные узоры двери стираются песчаными бурями. В конечном счете ее отроют и отправят в музей, так никогда и не открыв.

Дверей немало, и расположены они в разных местах. В шумных городах и глухих лесах. На островах, на вершинах гор, на лугах. Есть такие, что встроены в здания библиотек, музеев, частных особняков, спрятаны в подвалах, на чердаках, украшают публичные приемные как артефакты. Есть и такие, что стоят сами по себе, не включенные ни в какое строение. Некоторыми пользуются так часто, что у них петли изнашиваются, тогда как другие остаются ненайденными и неоткрытыми, и еще больше таких, которые просто забыты, но все они ведут в одно место.

(Как именно это осуществляется, есть предмет многих дебатов, в ходе которых удовлетворительного ответа найти не удалось. Мнения по поводу этого и смежных с ним вопросов, включая и точное местонахождение, расходятся. Страсти, кипящие то за один континент, то за другой, нередко перебиваются фантазиями и допущениями, что, возможно, сама локация – камни, море и книги – способна перемещаться в пространстве и, пуще того, в недрах земли.)

Каждая такая дверь, если кто-то решится открыть ее, приведет в Гавань на Беззвездном море.

Мало что отличает их от самых обычных дверей. Некоторые совсем простые. Другие затейливо изукрашены. У многих имеются круглые, шариком, ручки, ждущие, чтобы их повернули, но у других это рукоятка, на которую надо нажать.

Тогда двери поют. Неслышные песни сирен, обращенные к тем, кто жаждет знать, что за ними.

К тем, кто, как по родному дому, тоскует по месту, где никогда не был. К тем, кто ищет, даже не зная, что (или где) ищет.

Те, кто ищет, найдут.

Предназначенные им двери ждут их.

Но то, что случится потом, у всех разное.

Порой кто-нибудь отворит дверь, посмотрит внутрь и закроет ее снова.

Другой, стоя перед дверью, оставит ее как есть, пусть даже любопытство его задето. Подумает, что сначала нужно спросить разрешения. Подумает, что дверь ждет кого-то еще, хотя, по правде, ждет она именно его.

Есть такие, кто, отыскав дверь, откроет ее и войдет – чтобы посмотреть, что ж там за нею.

Оказавшись внутри, они бродят по каменным залам и находят, что поразглядывать, что потрогать, что почитать. Находят книжки с историями, то засунутые в дальний угол, то выложенные на стол, как будто они всегда наготове, только и ждут, когда явится читатель.

Каждый, вступивший туда, найдет то, что придется ему по сердцу. Книгу, или собеседника, или удобное кресло в уютной нише. Кто-нибудь принесет им питье.

Они утратят представление о времени.

Порой, осознав, сколько всего вокруг, ошеломленные гости теряются, у них кружится голова, пространство сжимается, тесня легкие, сердце и мысли, и тогда, не теряя времени, они находят дорогу назад, на родные просторы, под знакомые звезды, на привычный воздух, и, как правило, забывают, что такое место существует на свете, не говоря уж о том, что им удалось там побывать. Оно стирается из памяти, как сон. Больше они ту дверь не откроют. Они забудут, что какая-то дверь была.

Но такой отклик – редкость.

Большинство тех, кто находит это место, его искали, даже если не ведали, что оно и есть то, что они ищут.

И они-то решают на какое-то время там остаться.

На несколько часов, дней, недель. Некоторые уйдут и вернутся, воспринимая это место как прибежище, приют отдохновенья, курорт. Живут одновременно и наверху, и внизу.

Кое-кому удается на поверхности вокруг своей двери выстроить жилье, благодаря чему она всегда рядом, содержится в порядке, и никто другой не может ею воспользоваться.

Но нередко, раз пройдя через свою дверь, человек жаждет никогда не оглядываться на то, что оставлено наверху. Та жизнь, что позади, становится сном и ждет не того, чтобы к ней вернулись, а того, чтобы ее забыли.

Такие люди остаются и становятся постояльцами, и именно они, обживаясь, преображают это место в то, каким оно станет.

Они живут и работают. Любуются прекрасным, читают, создают новые произведения искусства и новые истории, чтобы прибавить их к тем, что уже на стенах и полках. Обретают друзей и любовников. Ставят спектакли, играют в игры, на основе товарищества свивают общину.

Устраивают затейливые празднества. Случайные гости пользуются этим, чтобы вернуться, народу прибывает, оживляются даже самые тихие уголки. Музыка и смех слышны отовсюду. Гости Гавани, хмельные, разгоряченные вином, окунают босые ноги в воды Беззвездного моря.

Даже те, кто предпочитает остаться с книгой в своей келье, по такому поводу выбираются из своего одиночества, некоторых даже удается уговорить поучаствовать в разгуле, тогда как другие снисходят только на него поглядеть.

В танцах и удовольствиях время течет незаметно, но приходит момент, когда те, кто уйдет, начинают пробираться к выходу, откуда их доставят каждого к своей двери.

Они попрощаются с остающимися.

С теми, кто обрел пристанище в Гавани.

Они искали, и они нашли, и здесь они решили остаться, и неважно, выбрали они путь посвящения или попросту место житья.

Они живут, и они работают, и они играют, и они любят, и если даже порой тоскуют о мире, оставленном наверху, то вряд ли в этом признаются.

Это их мир, беззвездный, священный.

Они думают, он неуязвим. Непроницаем и вечен.

Но все когда-то меняется.

Закери Эзра Роулинс прибывает в “Алгонкин” примерно через четыре минуты после того, как вышел из своего номера. И прибыл бы раньше, если бы не пришлось дожидаться лифта, а потом, на переходе через улицу – пропустить перед собой такси.

Праздник еще не в разгаре, но уже оживленно. В лобби очередь из тех, кто ждет, чтобы их впустили. Отель, выстроенный в более классическом стиле, чем тот, где остановился Закери, выглядит еще старомодней, заполненный празднично одетой толпой, полированным красным деревом и искусно, но неярко подсвеченными пальмами в кадках.

Стоя в очереди, Закери надевает свою маску. Женщина в черном платье раздает белые маски тем, кто не позаботился принести их с собой, и Закери рад, что позаботился, потому что белые – из пластика, и вряд ли в них будет удобно, хотя зрительный эффект, когда они рассредоточены тут и там по комнате, впечатляет.

Он называет свое имя женщине за конторкой. Она не просит, чтобы он предъявил свой билет, и он убирает его назад, в карман пиджака. Пальто он сдает. Ему выдают браслет, оформленный как корешок книги, только вместо названия книги там дата. Рассказывают, как обстоит дело с баром (бар бесплатный, но чаевые приветствуются), и отпускают на волю, и он теряется, что, собственно, с собой делать.

Закери бродит, как призрак, и рад тому, что под маской его не видно.

В некоторых отношениях этот бал всем похож на любые нарядные сборища, когда все болтают, звенят бокалами, а музыка прорывается сквозь болтовню. Кто устраивается со всем удобством в кресле, кто собирается группкой в углу одной комнаты, тогда как в другой, где довольно оживленный танцпол, музыка главенствует над разговором и настаивает на том, чтобы ее слышали. Словно эпизод какого-то фильма, хотя неясно, какого он времени и какой длины у дам платья. Пока что в воздухе чувствуется некоторый оттенок неловкости, который, Закери знает это по опыту пребывания на свадьбах, где большая часть гостей между собой незнакома, растает со временем и по мере потребления алкоголя.

Но в остальном действо совсем не похоже на то, с чем он когда-либо сталкивался. Бар, расположенный за бальным залом, весь залит голубым светом. Узнаваемых с первого взгляда костюмов на литературные темы не так уж много, но, конечно, встречаются алые буквы (Натаниэль Готорн), классические феи с крылышками и Эдгар Аллан По с чучелом ворона на плече. Словно сошедшая с книжной картинки Дэйзи Бьюкенен попивает мартини в баре. У дамы в маленьком черном платье на чулках пропечатаны строчки из Эмили Дикинсон. У мужчины в костюме на плечо накинуто полотенце. Несколько персонажей легко укладываются в романы Остен и Диккенса.

Некто в углу наряжен весьма узнаваемым писателем – или же, догадывается Закери, приглядевшись, он и есть тот самый писатель собственной персоной, и до Закери доходит, что, как ни удивительно, некоторые из тех, кто написал книги, стоящие у него на полке, суть живые люди, и они ходят на балы.

Больше всех ему понравился костюм дамы в длинном белом платье и простой золотой короне, отгадку которому он не мог распознать, пока дама не повернулась к нему спиной, и тогда на ниспадающих складках обнаружилась пара заостренных ушей, свисающих с капюшона, и хвост, тянущийся вместе с треном. Вспомнилась любимая в детстве книжка Мориса Сендака и то, как он сам наряжался Максом из “Там, где живут чудовища”, когда ему было пять, хотя по элегантности его костюм до этого никак не дотягивал.

Закери посматривает, нет ли на ком золотых ожерелий, но ни одного с пчелами, ключами или мечами нет. Единственный ключ, попавшийся ему на глаза, приделан так, словно вот-вот исчезнет у хозяина за воротом на затылке, но этот ключ он расшифровывает как тонкий намек на один комикс.

Жаль, что люди, с которыми полезно бы поговорить, не подсвечиваются и над их головами не реет стрелка-индикатор или варианты диалога, из которых можно выбирать, какой тебе нужен. Закери совсем не всегда хочет, чтобы настоящая жизнь походила на видеоигры, но в некоторых случаях это было бы очень удобно. Поди туда. Поговори вон с тем человеком. Считай, что двигаешься вперед, даже если понятия не имеешь, что именно тщишься сделать.

Все время отвлекают детали, когда следует сосредоточиться на украшениях. В баре он заказывает литературный коктейль под названием “Утопленница Офелия”, в составе джин, лимон и сироп фенхеля, подается с веточкой розмарина и салфеткой, на которой соответствующая цитата из “Гамлета”. Другие прихлебывают дайкири а-ля Хемингуэй и веспер-мартини по методу Бонда: и тот, и другой коктейли украшены извилистой завитушкой лимона. Вокруг ножек узких бокалов с игристым вьются ленточки с надписью “Выпей меня”.

На столах чаши с клавишами, выломанными из пишущих машинок. Свечи в стеклянных подсвечниках, обернутых страницами книг. Один из коридоров увит гирляндой с письменными принадлежностями (авторучками, карандашами, гусиными перьями), фестонами свисающей с потолка.

Женщина в платье, расшитом бисером, и в такой же маске сидит в углу за пишущей машинкой, печатает коротенькие истории на узких бумажках и раздает их тем, кто проходит мимо. Та, что досталась Закери, читается как развернутое предсказание из печенья:

Значит, внимания избежать не удалось, даже изображая призрак на празднике. Наверно, маска делает человека смелей, думает он, она придает анонимности, в ней легче вступить в разговор. Другие бродячие гости подступают с замечаниями насчет напитков и атмосферы. Истории, напечатанные на машинке, служат популярным поводом для беседы, и Закери приходится прочитать несколько вариантов, включая одну про ежика, взирающего на звезды, и еще одну, про дом, выстроенный над ручьем, где в каждой комнате слышится шум воды. Кто-то при нем говорит, что в других комнатах проходят выступления мастеров устного рассказа, но пока он не встретил никого, кто при этом присутствовал. Ему подтверждают, что да, вон там через комнату действительно сидит известный писатель, и, кстати, вон еще один, там, налево, видите?

В синеватом освещении бара он обсуждает коктейли с джентльменом, на котором выданная ему при входе белая маска, а на лацкане пиджака бейджик “Привет, меня зовут.” с приписанным от руки “Годо”. Название бурбона, который горячо рекомендует ему этот самый Годо, Закери записывает на обратной стороне распечатки своего билета.

– Простите, – говорит дама в на удивление детском голубеньком платье и белых гольфах, и Закери осеняет, что это она ему. – Вы не видели тут кошечку? – спрашивает она.

– Кошечку?

Закери решает было, что перед ним брюнетистая разновидность Алисы из Страны чудес, но рядом с ней возникает еще одна дама в аналогичном наряде, и уж тут становится ясно, хотя и не без морозца по коже, что это близняшки из “Сияния” Кинга.

– При отеле живет кошечка, – поясняет первая дама, – мы ищем ее всю ночь, но никак не можем найти.

– Поможете нам искать? – просит ее доппельгангер, двойник, и Закери соглашается, несмотря на то что приглашение звучит зловеще, учитывая, как дамы выглядят.

Они решают разделиться, чтобы закинуть сеть шире. Закери возвращается на танцпол, медлит там, прислушиваясь к джаз-бэнду, и силится вспомнить, что это такое знакомое музыканты играют.

Он вглядывается в тень за оркестром, хотя понятно, что вряд ли кошка станет там ошиваться, при таком шуме.

Тут кто-то трогает его за плечо.

За ним стоит женщина, наряженная как Макс. В своей короне она выше, чем он ожидал.

– Хотите потанцевать? – спрашивает она.

“Произнеси что-нибудь изысканное”, – командует голос у него в голове.

– Конечно, – выговаривает его рот, и голос в голове в отчаянии взмахивает руками. Впрочем, король чудовищ, кажется, не в претензии.

Вблизи ее облик производит еще более сильное впечатление. Золотая маска под стать золотой короне, обе вырезаны из кожи, обе простых форм и выкрашены металлизированной краской. В вырезах маски видно, что и глаза ее подведены золотом, и даже ресницы сверкают тем же золотым блеском, которым осыпаны темные взбитые волосы. Волосы, впрочем, догадывается Закери, вполне могут быть париком. Белые пуговицы по переду платья, почти невидимые на фоне ткани, пришиты золотой нитью.

Даже духи ее в точности отвечают ее костюму, грубоватая смесь, странным образом отдающая сырой землей и сахаром одновременно.

С минуту они танцуют, молча и нельзя сказать, что неуклюже, стоило Закери вспомнить, как вести даму и следовать ритму (какой-то джазовый стандарт, но названия никак не вспомнить), а потом он решает, что, наверное, должен что-то сказать, и, порывшись в памяти, останавливается на первом, что пришло ему в голову, когда он раньше ее увидел.

– Ваш костюм Макса несравненно лучше, чем мой костюм Макса, – говорит он. – Я очень рад, что не надел мой, это был бы позор.

Женщина улыбается той всезнающей почти ухмылкой, которая ассоциируется у него со звездами старого кино.

– Вы не поверите, сколько народу спрашивало меня, кто бы это мог быть, – отвечает она с отчетливой ноткой разочарования.

– Им следует больше читать, – подхватывает ей в тон Закери.

– Вы ведь тоже в маске, не так ли? – понизив голос, спрашивает она.

– Более или менее, – отвечает Закери.

Король чудовищ, который, не исключено, в парике, ему улыбается. На сей раз настоящей улыбкой.

– Более, полагаю, – говорит она, внимательно на него посмотрев. – Что вас привело сюда нынче вечером, помимо любви к коктейлям и литературе? У меня создалось впечатление, что вы кого-то ищете.

– Что-то вроде того, – признает Закери. Надо же, он почти что об этом забыл. – Но не думаю, что те, кого я ищу, здесь.

Тут он разворачивает ее в танце, в основном для того, чтобы избежать столкновения, но платье ее взвивается столь эффектно, что несколько человек поблизости останавливаются ими полюбоваться.

– Как глупо с их стороны, – говорит женщина. – Они лишили себя чудесного бала и славной компании.

– А потом я еще искал кошку, – добавляет Закери. На это женщина улыбается еще шире.

– О, я видела Матильду в самом начале вечера, но кто знает, куда она направлялась! С кошками дело такое, порой разумней позволить кошке найти тебя. – И, помолчав, мечтательным шепотом прибавляет: – Разве это не замечательно, быть гостиничной кошкой? Я желала бы этого для всех.

– А что привело сюда вас? – спрашивает ее Закери.

Мелодия танца меняется, он чуть было не сбивается с ритма, но, к счастью, подстраивается, ухитрившись не отдавить ногу партнерше.

Но прежде, чем она успевает ответить, что-то, происшедшее за плечом Закери, привлекает ее внимание. Она вся замирает, он это скорей чувствует, чем видит, и думает про нее, что вот, наверное, человек, который отлично носит какие угодно маски. – Простите, я должна отлучиться, – произносит она и кладет руку на лацкан Закери.

Кто-то сбоку щелкает фотоаппаратом. Женщина отступает на шаг, чтобы уйти, но потом останавливается и склоняется перед ним в поклоне, похожем на реверанс, что выглядит одновременно и чинно, и неуместно, в особенности потому, что в короне ведь она, а не он. Но Закери отвечает ей тем же, очень стараясь соответствовать, и когда она исчезает в толпе, кто-то поблизости аплодирует, как будто они устроили представление.

Подходит фотограф, спрашивает их имена. Закери на это просит, чтобы их просто назвали гостями, если фотографии будут где-то помещены, и фотограф нехотя соглашается.

Закери снова бродит по лобби, теперь уже медленней, поскольку толпа стала гуще. Его гнетет разочарование. Он смотрит на украшения, нет ли среди них пчелки, ключа и меча. Он ждет знака. Может быть, стоило самому надеть что-то подобное, или нарисовать на руке, или вложить в нагрудный карман платок-паше с узором из пчел. Странно, как он вообще смел надеяться, что сумеет опознать незнакомца в комнате, где незнакомцев не счесть.

Закери ищет глазами кого-нибудь, с кем он уже говорил, может, удастся ненароком эдак спросить, о чем спросить, он уж и сам не знает. Женщины-Макса в толпе нет. Он подходит к плотно сгрудившейся группе (там кто-то в эффектной зеленой пижаме держит розу под стеклянным колоколом), ступает за колонну, держась поближе к стене, чтобы их обойти, и в этот момент его хватают за руку и втаскивают в дверной проем.

Дверь закрывается, приглушив голоса, отрезав свет.

В темноте кто-то есть, рука, втащившая Закери, его отпустила, но этот кто-то стоит совсем близко. Кажется, выше ростом, чем он. Тихонько дышит. Пахнет лимоном, кожей и еще непонятно чем, на вкус Закери, необыкновенно приятным.

Затем в ухе шепот:

– Когда-то, давным-давно, Время влюбилось в Судьбу.

Голос мужской. Глубокий, но интонация легкая, в манере опытного рассказчика. Закери замирает, весь внимание. Прислушивается.

– Что, как вы можете догадаться, вызвало массу проблем, – продолжает рассказчик. – Этот роман нарушил течение времени. Нити судьбы запутались в узелки.

Рука, лежащая у него на спине, легонько подталкивает его вперед, Закери неуверенно делает шаг в темноту, потом другой. Рассказчик продолжает свою речь, голос его теперь так внятен, что заполняет собой все пространство.

– Звезды наблюдали с небес в беспокойстве, что будет дальше. Что станется с днями и ночами, если Времени предстоит страдать из-за разбитого сердца? Какие катастрофы случатся, если та же судьба ждет самое Судьбу?

Они продолжают идти в темноте.

– Звезды договорились между собой и разделили влюбленных. Некоторое время на небесах легче дышалось. Время текло, как ему свойственно течь, ну, может быть, самую чуточку медленней. Судьба перевивала тропки, которым суждено было перевиться, хотя, пожалуй, то тут, то там веревочка оказывалась непрочной.

Поворот, и Закери ведут сквозь тьму в другом направлении. В наступившем молчании глухо, отдаленно слышится звучание джаза.

– Но в конце концов, – продолжает рассказчик, – Судьба и Время снова нашли друг друга.

Рука на плече Закери твердо останавливает его на ходу. Рассказчик придвигается ближе.

– Звезды в небесах вздохнули, замерцали, заволновались. Стали спрашивать совета у Луны. Луна, в свой черед, поручила совиному вечу разобраться, какие действия предпринять.

Где-то в темноте раздается тяжелый звук бьющихся крыльев, тревожа воздух близ них.

– Совиное вече, собравшись, обсуждало этот вопрос ночь за ночью. Они судили-рядили, пока мир спал, и Земля продолжала вращаться в неведении, что такие важные дела решаются, пока мир спит.

Невидимая рука подносит руку Закери к дверной ручке. Закери поворачивает ее, и дверь открывается. Он мельком видит перед собой ломтик полумесяца, который потом исчезает.

– Совиное вече пришло к заключению, что проблема состоит в комбинации, один из элементов которой следует удалить. Оставить они решают тот, который кажется им наиболее важным.

Невидимая рука подталкивает Закери вперед. Дверь за ним закрывается. Ему чудится, что его бросили одного, но потом рассказ продолжается, голос окутывает его в темноте.

– Совиное вече известило о своем решении звезды, и звезды с ним согласились. Луна была против, но в эту ночь она была темная и мнения своего выразить не могла.

Тут Закери вспоминает, очень зримо, как полумесяц исчез перед его глазами минуту назад, до того как рассказ возобновился.

– Итак, решение было принято, и Судьбу разорвали. В клочья, клювами и когтями. Вопли Судьбы разносились повсюду, достигая самых далеких мест, самых высоких сфер, но никто не посмел вмешаться, кроме маленькой храброй мышки, которая в разгар бойни прокралась тихонько сквозь кровь, кости и перья, и выкрала сердце Судьбы, и сберегла его.

Теперь ему кажется, будто по его руке вверх, до плеча бежит мышь. Движение замирает там, где у него сердце, и прикосновение руки к сердцу длится мгновение, а потом отступает. Следует долгая пауза.

– Когда ярость утихла, оказалось, что от Судьбы ничего не осталось.

Рука в перчатке ложится Закери на глаза, темнота делается теплей и еще темнее, голос звучит ближе.

– Филин, съевший глаза Судьбы, обрел великую зоркость, недоступную прежде смертным созданиям. Вече короновало его как Совиного короля.

Одна рука по-прежнему прикрывает глаза Закери, а вторая весомо, но совсем ненадолго накрывает ему макушку.

– Звезды в небесах искрились от радости и облегченья, но Луна преисполнилась скорби.

Еще одна пауза. Долгая, и в молчании Закери слышит дыхание – и свое, и рассказчика. Рука того остается у него на глазах. Запах кожи смешивается с запахом лимона, табака, пота. Ему делается не по себе, и тут рассказ продолжается.

– Итак, Время идет, как ему и положено, а те события, которым когда-то было суждено сбыться, предоставлены случаю, но Случай никогда ни в кого не влюбляется надолго.

Рассказчик подталкивает Закери направо и снова вперед.

– Однако же мир чудно устроен, так что никакой конец – не конец, как бы звездам этого ни хотелось.

Тут они останавливаются.

– Иногда Судьбе удается снова собрать себя воедино.

Скрип открывшейся перед ним двери, он переступает порог.

– А Время всегда ждет, – шепчет голос, согревая дыханием его шею.

Рука, прикрывавшая ему глаза, отступает, позади клацает дверной замок. Щурясь на свет, оглядевшись, он обнаруживает себя снова в лобби, в углу, за пальмой в кадке. Сердце гулко бьется в ушах.

Дверь позади него заперта.

Что-то тыкается ему в лодыжку, глянув вниз, он видит пушистую серо-белую кошку, которая трется о него лбом.

Он наклоняется, чтобы ее погладить, и только тут понимает, что руки его мелко дрожат. Кошку, однако, это нимало не беспокоит. Она позволяет себя погладить, а потом важно уходит в тень.

Закери бредет в бар, все еще как во сне, под глубоким впечатлением от рассказа. Пытается и не может вспомнить, слышал ли его раньше, хотя что-то в нем есть знакомое, словно это миф, который он прочитал, а потом забыл. Бармен смешивает ему еще одну “Утопленницу Офелию”, извинившись, что фенхелевый сироп весь вышел. Он заменил его медом, поверху добавив игристого. С медом гораздо лучше.

Закери озирается, нет ли где женщины-Макса.

Не найдя ее, он сидит в баре с унылым ощущением неудачи и, пытаясь вспомнить все, что с ним случилось за вечер, не может не чувствовать изумления. Пил коктейль с веточкой розмарина, “для памятливости”[2]. Искал кошку. Танцевал с королем чудовищ. Приятно пахнущий человек увел меня в темноту и рассказал там историю. Кошка сама меня нашла.

Он пытается вспомнить, как название того бурбона, который упоминал Годо, и вытаскивает из кармана распечатку билета.

Вместе с распечаткой вытягивается картонка размером с визитную карточку, соскальзывает и падает на пол. Закери ее поднимает, силясь припомнить, кто из тех, с кем он общался за вечер, мог ее дать. Но это не визитная карточка. На картонке две строчки, написанные от руки.

Закери смотрит на часы. Сейчас 12.42.

Он переворачивает картонку.

На оборотной стороне – пчелка.

Сладостные печали Есть три тропы. Это одна из них

Сколько существуют на свете пчелы, столько и хранители пчел.

Рассказывают, что поначалу был один-единственный пчеловод-хранитель, но поскольку истории множились, возникла нужда в новых.

Хранители появились прежде служителей, прежде стражей. Прежде хранителей появились пчелы и истории. Трепетали крылышками, жужжали.

Хранители появились прежде ключей.

Обычно об этом забывают, поскольку они олицетворяют собой ключи.

Забыт также и тот факт, что когда-то был только один ключ. Длинный, тонкий ключ из железа с позолоченной головкой.

Копий с него сделано сколько угодно, но первый – главный. Копии на цепочках свисают с шей всех хранителей. Ключи так часто бьются им в грудь, что, кажется, впечатываются в нее, металл изнашивается о кожу, оставляя на ней свой след.

Таково происхождение традиции. Теперь об этом все позабыли. Идея отпечатка на коже возникает из-за отпечатка на коже. Связь явлений очевидна, пока смысл ее не выветрится из памяти.

Роль хранителей менялась со временем, больше, чем у других. Служители зажигают свои свечи. Стражи передвигаются незаметно и всегда настороже.

Хранители пчел когда-то только ухаживали за пчелами и за их историями.

По мере того как территория расширялась, они устраивали комнаты, распределяя истории по типу, либо длине, либо следуя неведомой прихоти. Врезали полки для книг в камень, изготавливали металлические стеллажи и застекленные шкафчики, ставили столы для тяжеленных кодексов и фолиантов. Кресла и подушки, чтобы удобно было читать, лампы для освещения. Добавляли комнат по ходу дела. Строили круглые, с камельком посередке, где так отлично собраться и рассказывать друг другу истории. Или похожие на пещеры, с хорошей акустикой, где можно устраивать представления, пересказывать сочиненное языком танца и песни. Мастерские, где книги починяют, кабинеты, где книги пишут, пустые комнаты на тот случай, если возникнет какая-нибудь нужда.

Хранители делали двери для комнат и ключи, открывать их или держать запертыми. Поначалу ко всем дверям подходил один ключ.

Когда дверей стало много, потребовалось больше ключей. Было время, когда хранитель узнавал каждую дверь, каждую комнату, каждую книгу. Теперь не так. Поэтому они завели индивидуальные секции. Крылья. Уровни. Один хранитель, пожалуй, всех других и знать-то не может. Движутся они кругами, порой пересекаясь, порой нет.

Они выжгли свои ключи у себя на груди, чтобы их всегда отличали как хранителей. Это напоминание об ответственности, даже если ключ (или ключи) висит не на шее, а на крюке, вбитом в стену.

И хранителем становятся теперь тоже иначе.

Поначалу их выбирали и воспитывали как хранителей. Выбирали из тех, кто родился в Гавани или был привезен туда таким юным, что даже небо помнил как сон. С малых лет их учили книговедению и пчеловодству, и в игрушки давали деревянные ключи.

Со временем было решено, что выбор пути, как у служителей, должен быть добровольным. В отличие от служителей вызвавшиеся проходят подготовку. Те, кто готов продолжить после первого подготовительного периода, вступают во второй. После второго оставшиеся вступают в третий.

Вот в чем состоит третий период подготовки.

Будущий хранитель должен выбрать историю. Любую, какую захочет. Сказку, или миф, или анекдот о поздней ночи и чрезмерном количестве бутылок вина, только это не может быть история, которую он придумал сам.

(Многие из тех, кто верит, что хочет в хранители, на самом деле – поэты.)

Выбранной историей они занимаются целый год.

Необходимо выучить ее на память. Больше, чем наизусть, впустить в сердце. Не так, что просто произносишь слова, а так, словно чувствуешь их, а сюжет осязаешь буквально, слово за словом: как он, поднимаясь, падая, торопясь или запинаясь, движется к своему пику. Так, чтобы вспомнить и пересказать с таким чувством личной причастности, словно сам эту коллизию пережил, и так беспристрастно, словно побывал каждым, кто в ней участвует.

Через год испытуемого приводят в круглую комнату, в которой только одна дверь. Два простых деревянных стула стоят один напротив другого.

Свечи усеивают округлые стены, как звезды, сияя из бра, развешенных с неравными интервалами.

Каждый кусочек стены, не занятый свечой или дверным проемом, увешан ключами. Начиная от пола по всей стене и продолжаясь невидимо над самой высокой свечкой в тени, сгущающейся над головой. Длинные медные ключи и коротенькие серебряные, ключи со сложной бородкой и с нарядной декоративной головкой. Есть очень старые, источенные временем, но все вместе они посверкивают в свете свечей.

Здесь хранится копия каждого из ключей, какие только есть в Гавани. Если какой-то понадобится, сразу делают дубликат, который займет его место, так что не теряется ни один.

Единственный ключ, которому близнеца в этой комнате нет, это тот, каким открывается дверь в стене.

Это комната, сбивающая с толку. Так задумано.

Будущего хранителя, когда его приводят сюда, просят присесть. (Большинство выбирает тот стул, что лицом к двери. Но те, кто выбирают стул к двери спиной, почти всегда выступают удачней.)

Их оставляют одних, когда на несколько минут, а когда и на час. Потом кто-нибудь входит и садится на стул напротив.

И тут они рассказывают свою историю.

Рассказывать ее они могут как им угодно. Но нельзя выходить из комнаты и с собой приносить ничего нельзя. Ни реквизита, ни текста.

Они не обязаны сидеть сиднем, хотя их единственный слушатель – обязан.

Некоторые повествуют сидя, предоставляя голосу сделать всю работу. Но не возбраняется оживить представление, как придет в голову: излагай, хоть стоя на стуле, хоть расхаживая.

Одна испытуемая, было дело, подошла к слушателю сзади, облокотилась на спинку его стула и всю историю прошептала ему в ухо.

А еще один свою долгую и многосложную повесть всю целиком пропел, от сентиментального зачина через воющую боль и снова к тихой мелодии.

А третья, используя стул свой как инструмент, по ходу действия погасила одну за другой все свечи и завершила свой ужасающий рассказ в темноте.

Как только история закончена, слушатель удаляется.

Испытуемый остается один, когда на несколько минут, а когда и на час.

Потом приходит хранитель. Некоторых поблагодарит за труды и отпустит.

А остальных попросит выбрать со стены ключ. Какой угодно.

Ключи не подписаны. Выбор делается исходя из ощущений, подчиняясь инстинкту или следуя эстетическим предпочтениям.

Ключ принят, и испытуемый возвращается на свой стул. Тут ему завязывают глаза.

Ключ, который он выбрал, раскаляют в огне и прижимают к груди испытуемого. Шрам-отпечаток располагается примерно там, где был бы ключ, если его носить на цепочке вокруг шеи.

В темноте хранитель видит себя самого внутри той комнаты, которую выбранный им ключ отмыкает. И по мере того, как притупляется острота боли, он начинает видеть все комнаты. Все двери. Все ключи. Все вещи, которые ему отныне хранить.

Тех, кого делают хранителями, делают ими не потому, что они люди высокоорганизованные, понимают в механике, преданны или достойны больше других. Нет. Преданность – удел служителей. Достоинство – удел стражей. Хранители сильны присутствием духа и никогда его не теряют.

Их делают хранителями, потому что они понимают, зачем мы здесь.

Почему это важно.

Потому что они понимают в историях.

Они чувствуют жужжание пчел в своих венах.

Но так было раньше.

А теперь есть только один.

Закери Эзра Роулинс, прежде чем забрать свое пальто из гардероба, трижды поглядывает на часы. Перечитывает записку. Терпение и Стойкость. Час ночи. Принесите цветок.

На девяносто четыре процента он уверен, что Терпение и Стойкость – это имена львов на ступеньках Нью-Йоркской публичной библиотеки, которая всего в нескольких кварталах отсюда. Оставшиеся шесть процентов неуверенности не стоят того, чтобы рассматривать иные возможности, да и минутная стрелка, похоже, отмеривает время быстрей, чем ей это свойственно.

– Благодарю вас, – говорит он гардеробщице, которая приносит его пальто, и делает это с чрезмерным энтузиазмом, судя по выражению ее лица, каковое легко считывается, несмотря даже на то, что часть лица скрыта под маской, но Закери уже на полпути к выходу.

Там он медлит, припомнив единственную инструкцию, содержащуюся в записке, и, стараясь действовать незаметно, вытягивает один цветочек из композиции, поставленной у входной двери. Цветок бумажный, лепестки вырезаны из книжных страниц, но, что ни говори, это цветок. Другого ему не найти. Сойдет.

Прежде чем выйти, он снимает маску, засовывает ее в карман пальто. Без маски ему уже как-то не по себе.

Уличный воздух сталкивается с ним ледяной стеной, и тут же он сталкивается с чем-то еще, покрепче, что сбивает его с ног.

– Ох, ради бога, простите! – раздается над ним.

Часто моргая, Закери, поднимает глаза, ужаленные морозом, и затуманенное выпитым зрение настаивает на том, что к нему обращается очень вежливый полярный медведь.

Еще пару раз сморгнув, он добивается того, что полярный медведь утрачивает некоторую долю своей пушистости и размытости и оборачивается белоснежно-седой дамой в столь же белой шубке. Дама протягивает ему руку в белой перчатке.

Приняв руку, Закери позволяет даме-медведице помочь ему подняться на ноги.

– Бедняжка, – сочувственно говорит она, а белые перчатки ее порхают над его плечами и лацканами, сами при этом каким-то чудом не пачкаясь. Дама озабоченно поджимает ярко накрашенные губы. – Вы целы? Я даже не видела, куда я иду, такая глупость!

– Все в порядке, – отвечает Закери, брюки его в ледяной крошке, а плечо ноет. – А у вас? – интересуется он, хотя ни у дамы, ни у ее шубки ни волосок с места не сбился, и обе они кажутся теперь даже не белыми, а скорей серебристыми.

– Я цела-невредима в той же мере, в какой невнимательна, – отвечает она, снова порхая перчатками. – Давненько никто не падал к моим ногам, даже в таких обстоятельствах, так что я, в целом, признательна вам, мой дорогой.

– К вашим услугам, – кланяется Закери, автоматически улыбаясь. Боль в плече утихает. Он чуть было не спрашивает даму, не с маскарада ли она возвращается, но его слишком заботят убегающие минуты. – Хорошего вечера! – прощается он и, оставив ее в пятне света под навесом у входа в “Алгонкин”, торопится дальше.

Свернув на Пятую авеню, он снова сверяется с часами. Несколько минут еще есть.

По мере того как он приближается к библиотеке, под шуршание автомобильных шин по влажной дороге, его автопилот начинает сбоить. Руки окоченели. Глянув на них, он видит уже помятый бумажный цветок. Подносит его ближе к глазам, может, станет понятно, из какой книги сделаны лепестки, но текст по-итальянски.

Подойдя к библиотеке, он замедляет шаг. Несмотря на поздний час, народ вокруг есть. Несколько мужчин, все в черных пальто, смеются и болтают на светофоре, ждут зеленого света, чтобы перейти улицу. У низкой каменной стенки целуется какая-то парочка. На лестнице никого нет, и библиотека закрыта, но львы на своем посту.

Закери проходит мимо того, который вроде бы Стойкость, и останавливается ровно посередине между двумя львами. Смотрит на часы: две минуты второго.

Неужели он пропустил встречу, если, конечно, это была встреча, или нужно еще подождать?

“Жаль, не захватил книгу”, – привычно думает он, как всегда, когда нужно убить время, тут же припоминает, что как раз захватил, и лезет во внутренний карман пиджака. Но “Сладостных печалей” там нет.

На всякий случай он проверяет все имеющиеся карманы. Втуне.

– Не это ли ищете? – спрашивает кто-то из-за спины.

На библиотечной лестнице несколькими ступеньками выше Закери стоит человек в коротком пальто полувоенного покроя, с поднятым воротником и заправленным внутрь толстым шерстяным шарфом. Темные волосы с проседью на висках обрамляют лицо, которое допустимо было бы назвать красивым, если снабдить красоту эпитетами “суровая” и “непривычная”. Он в черных брюках и начищенных туфлях, но Закери не помнит, чтобы видел его на балу.

Рукой в черной перчатке он держит “Сладостные печали”.

– Вы ее у меня украли! – ахает Закери.

– Нет, украл ее у вас кое-кто еще, а вот я выкрал ее у них, – объясняет человек, спускаясь по ступенькам и останавливаясь рядом с Закери. – Не стоит, не благодарите меня.

Волоски на затылке Закери узнают голос раньше, чем он сам. Это рассказчик.

– За вами следят люди, которым эта книга нужна, – продолжает тот. – Пока что они думают, что она у них. У нас сейчас есть окно во времени, в которое им ходу нет, окно это закроется примерно через полчаса, когда до них дойдет, что они потеряли. Пойдемте со мной.

Человек засовывает “Сладостные печали” в карман пальто, миновав Терпение, спускается с лестницы и направляется на юг. Он идет, не оглядываясь. Закери, помедлив, следует за ним.

– Кто вы? – спрашивает Закери, нагнав человека, когда тот уже на углу.

– Можете называть меня Дориан.

– Вас в самом деле так и зовут?

– Разве это имеет значение?

В молчании они переходят улицу.

– А для чего цветок? – спрашивает Закери, окоченелыми пальцами приподняв бумажный цветок.

– Хотел посмотреть, следуете ли вы инструкциям, – отвечает Дориан. – Вы справились, хотя цветок и не настоящий. Умеете, по крайней мере, импровизировать.

Дориан забирает цветок, укорачивает у него стебелек и вставляет себе в петлицу.

Закери прячет онемевшие руки в карманы.

– Вы даже не спросили, кто я такой, – замечает он, не понимая, как можно быть таким загадочным и таким неприятным одновременно.

– Вы – Закери Эзра Роулинс. Закери, ни в коем случае не Зак. Родились 11 марта 1990 года, в Новом Орлеане, штат Луизиана. В 2004-м, вскоре после того, как родители развелись, переехали с матерью на север штата Нью-Йорк. Последние пять с половиной лет учитесь в университете в Вермонте, в настоящее время работаете над диссертацией по теме “Гендер и нарратив в современных видеоиграх”. Индекс академической успеваемости очень высокий. Интроверт с умеренной склонностью к беспокойству. Есть несколько человек, с которыми вы дружны, но по-настоящему близких друзей нет. Дважды состояли в серьезных романтических отношениях, оба раза дело кончилось плохо. В начале этой недели вы взяли книгу в библиотеке, вследствие чего книга засветилась в онлайн-каталоге и с тех пор ее, и вас вместе с ней, стало возможно отслеживать. Следить за вами труда не составляет, но они дополнительно прослушивают ваш телефон и установили “маячок”, который вы, к счастью, оставили у себя в отеле. Вы любите хорошо приготовленные коктейли и натуральное какао, и, пожалуй, вам следовало бы носить шарф. Так что я знаю, кто вы.

– Вы забыли еще, что я Рыбы, – сквозь сжатые зубы цедит Закери.

– Ну, я полагал, это и так понятно при упоминании даты рождения, – дернув плечом, отвечает Дориан. – А я Телец, и если мы выберемся из этой истории, стоит, пожалуй, попросить вашу матушку составить мне гороскоп.

– А про мать-то мою что вам известно? – в изнеможении спрашивает Закери.

Он с трудом поспевает за Дорианом, и на каждом перекрестке порыв ледяного ветра пронизывает его насквозь. Следить за названиями улиц он перестал, но, похоже, движутся они на юго-восток.

– Мадам Лав Роулинс, духовный наставник, – говорит Дориан, в очередной раз куда-то свернув. – Жила на Гаити всего до четырех лет, но порой имитирует акцент, поскольку есть клиенты, которым такое по вкусу. Специализируется на психометрии, балуется гаданием на картах таро и чайных листьях. В Новом Орлеане вы жили над ее магазином. Там ведь и находилась та дверь, которую вы не открыли, верно?

Закери удивлен, откуда ему известно про дверь, но потом простой ответ сам приходит ему в голову.

– Вы прочли книгу!

– Просмотрел несколько первых глав, если их можно назвать главами. Мне было любопытно, отчего вы так к ней привязаны. Теперь я понимаю. Они не должны знать, что вы в книге, иначе вами заинтересуются еще больше, сейчас-то они гоняются за книгой.

– Да кто же они такие?! – вздыхает Закери, и они сворачивают на улицу пошире, в которой он узнает Парк-авеню.

– Группка вздорных ублюдков, которым кажется, что они делают благое дело, хотя это сущее заблуждение. – Дориан так ощетинивается, что, на взгляд Закери, раздражение его может иметь личную подоплеку и не исключено, что оно обоюдно. – Мог бы преподать вам урок истории, но сейчас времени на это нет.

– Так куда мы идем?

– В их американскую штаб-квартиру, которая, к счастью, всего в нескольких кварталах отсюда.

– Погодите, мы что, идем к ним? Я не.

– Там сейчас почти никого нет, и это нам на руку. Когда придем, вы отдадите им это.

Дориан достает из сумки книгу, но это не та. Эта потолще, синяя и кажется очень знакомой, а на крышке выдавлен золотом рисунок. Бюст Ареса.

Закери поворачивает ее корешком, взглянуть на заглавие, но он и так знает, что там. “Век сказаний, или Красота мифологии”. Библиотечная наклейка с шифром отодрана.

– Вы взяли ее из библиотеки! – Обвинение звучит как очевидность, стоит произнести его вслух. – Вы там были!

– Правильно, Когтеврану – десять очков! Хотя не очень-то умно было с вашей стороны собрать все книги и оставить их без присмотра, когда вам маффина захотелось.

– Маффин был вкусный! – защищаясь, протестует Закери, и Дориан, ему на удивленье, смеется – приятным, глубоким смехом, от которого становится немного теплей.

– Вкусный маффин – это просто кекс без глазури, – замечает Дориан, а потом возвращается к делу: – Вы должны принести им эту книгу.

– Разве они не поймут, что книга не та?

Откинув заднюю крышку переплета, Закери видит, что штрихкод тоже снят, а на его месте инициалы: “Дж. С. К”.

– Те, кто за вами следил, конечно, поняли бы, – говорит Дориан. – Но им сейчас не до того. А те, на кого оставлена их коллекция, птицы низкого полета, им невдомек, о какой в точности книге речь. Вы дадите им эту, возьмете у них другую для меня, и тогда я верну вам вашу.

Он снова показывает “Сладостные печали”, и у Закери мелькает мысль, что хорошо бы выхватить ее и дать деру. Но руки у него так замерзли, что невмочь вынуть их из карманов. И потом, этот тип, как бы его ни звали, скорей всего, запросто его догонит.

– Какой смысл во всем этом книгообмене? – спрашивает он взамен.

Дориан снова прячет “Сладостные печали” в карман.

– Вы поможете мне с книгообменом, а я отведу вас туда.

Пояснять, куда именно, не требуется, но Закери теряется, что на это сказать. Неоновый свет вывески, мерцая, раскрашивает снежный сугроб на обочине то в красный из серого, то снова из серого в красный.

– Оно существует, – утвердительно говорит он.

– Конечно же, существует, – отвечает Дориан. – Вам ли не знать. Вы чувствуете это нутром, иначе вас здесь бы не было.

– Оно. – начинает было Закери, но закончить вопрос не может.

Оно такое же, как в книге? Ему смертельно хочется это узнать, но, наверно, думает он, настоящее никогда не опишешь словами. Оно всегда больше.

– Без моей помощи вам туда не попасть, – продолжает Дориан, когда они стоят на красном свете светофора, хотя машин близко нет. – Ну, разве что у вас есть какая-то договоренность с Мирабель, о которой мне неизвестно.

– А кто это – Мирабель? – спрашивает Закери.

Включился зеленый, и они как раз посреди проезжей части. Дориан останавливается, поворачивается к Закери, в глазах вопрос, брови недоверчиво подняты.

– Что такое? – удивляется Закери, когда пауза затянулась настолько, что уже неудобно, и смотрит направо-налево, не наедет ли на них кто.

– Вы не зна… – и Дориан себя обрывает. Скептически вздернутые брови сдвигаются, придав лицу выражение озабоченности, он поворачивается, чтобы перейти наконец улицу. – Да ладно, сейчас недосуг, мы почти пришли. Прошу вас слушать меня очень внимательно и точно следовать указаниям.

– Импровизировать можно? – вырывается у Закери резче, чем ему бы хотелось.

– Только если иного выхода не будет. И ручек пишущих никому не одалживайте, если вам интересно, где именно вам привесили “маячок”. Тому, кто откроет дверь, скажете, что вам надо передать книгу в архив. Книгу покажете, не выпуская ее из рук. Если сразу не впустят, скажите, что вас послал Алекс.

– Кто это Алекс?

– Никто, это пароль. На вас должно быть вот это, позаботьтесь, чтобы это заметили, но особенного внимания не привлекайте, этот вариант несколько устарел, они сейчас немного другие носят, но лучше я ничего не нашел.

Дориан подает ему брелок на длинной цепочке. Серебряный меч.

– Вас проведут через холл, потом по лестнице в один пролет подниметесь в другой холл, в который выходят несколько запертых дверей. Одну вам откроют. Примерно в это время прозвенит дверной колокольчик. Тому, кто будет вас сопровождать, придется ответить. Скажите ему, что сами положите книгу на место и сами найдете выход, это обычная практика и удивления не вызовет. Сопровождающий вас оставит.

– Почему вы так в этом уверены? – спрашивает Закери, надевая цепочку, в то время как они делают очередной поворот. Улицы в этом районе в основном жилые, озелененные, в угловых домах магазины и рестораны.

– Там строгие требования протокола, и некоторые выполняют их даже строже других, – отвечает Дориан, ускоряя шаг. – Всегда отвечать на дверной звонок – одно из строжайших и соблюдается в первую очередь. Далее. В комнате книги, на полках и в стеклянных витринах. Вас интересуют как раз витрины. В одной из них будет книга в переплете из коричневой кожи, с потертым позолоченным обрезом. Вы сразу ее узнаете. Поменяйте ее на Булфлинча. Сразу же спрячьте книгу под пальто, в холлах камеры. Голову наклоняйте пониже, хотя я не думаю, что кто-то из тех, кто камеры мониторит, узнает вас по фотографии.

– У них есть моя фотография? – изумляется Закери.

– Да, та, что из школьного выпускного альбома, ничего похожего, не волнуйтесь. Возвращайтесь тем же путем, вниз по лестнице, но, спустившись в холл, заверните налево за лестницу. Там есть спуск в подвал, в котором – задняя дверь. Она ведет в садик, в дальнем конце садика – калитка. Закроете за собой калитку – поверните направо. Идите до конца проулка на улицу. Я буду ждать через дорогу. Как только замечу вас, начну идти. Следуйте за мной шесть кварталов, и когда будете уверены, что за вами никого нет, нагоните. Вот и все. – Дориан останавливается в затемненном углу. – В середине квартала налево, серое здание, черная дверь, номер 213. Вопросы есть?

– Да, есть, – отвечает Закери тоном повыше, чем собирался. – Кто вы, черт побери, такой? Откуда вы взялись? Почему сами не можете это сделать? Что такого важного именно в этой книге, и кто на самом деле эти люди, и что мышь сделала с сердцем Судьбы? Кто такая Мирабель и в какой момент всей этой конспирации мне наконец дадут вернуться в гостиницу за моими окулярами? То есть, конечно, очками?

Дориан со вздохом поворачивается к Закери, лицо его лишь наполовину в тени, и теперь видно, что он моложе, чем кажется, его старят седеющие виски и сурово сдвинутые брови.

– Простите мое нетерпение, – приглушив голос, говорит Дориан, делает шаг ближе и быстро оглядывает улицу. – У нас с вами один и тот же пункт назначения, но прежде, чем мы направимся туда, мне нужна эта книга. Сам я добыть ее не могу, потому что там меня знают, и если я суну нос в дверь, то больше уже не высуну. Я прошу вашей помощи, потому что верю, что вы захотите мне помочь. Я прошу вас. Даже, если вы настаиваете, умоляю.

Впервые голос Дориана становится таким, каким он был в темноте на маскараде, с тем музыкальным ритмом сказа, звучание которого и уличную подворотню способно в святилище обратить.

Дориан не отводит глаз, и на мгновенье то ощущение у него в груди, которое Закери полагал волнением, сделалось чем-то совершенно иным, но затем снова стало волнением. Его бросает в жар.

Он не знает, что сказать, поэтому просто кивает, поворачивается и уходит, оставив Дориана в тени, сердце бухает у него в ушах, ноги влекут по пустынной улице мимо особняков из коричневатого песчаника, освещенных лужицами света, падающего от фонарей, и мерцанием огоньков, праздничными гирляндами петляющих в кронах деревьев.

Что ты делаешь? Что ты творишь? – спрашивает голос у него в голове, но внятного ответа у него нет. Не знает он, что, почему и даже где, собственно, потому что забыл взглянуть на табличку с названием улицы на углу. Он может идти себе и идти, поймать такси, вернуться в отель. Но он хочет назад свою книгу. И хочет знать, как все продолжится.

Ему дали задание, квест, он пройдет его до конца. На некоторых зданиях номеров не разглядеть, это могло бы сбить с толку, но безошибочно понимаешь, когда дойдешь до того, что нужно. Это здание отличается от соседних. Фасад не коричневого камня, а серого. Окна забраны фигурными черными решетками. Будь на фасаде флаг, можно было бы предположить, что это посольство. Или закрытый клуб. Как-то на вид дом слишком холоден для жилья.

Перед тем как подняться по ступенькам, он смотрит туда, где оставил Дориана, но если тот и ждет его, то этого не понять. Закери прокручивает полученные инструкции в голове и идет к двери, тревожась, все ли он помнит.

Парадный вход освещен замысловатым фонарем, который висит над металлической табличкой. Закери наклоняется, чтобы ее прочитать.

Ни часов работы, никакой другой информации. Стекло над дверью матовое, сквозь него виден свет. Дверь черная с золотыми цифрами: 213. Определенно это оно.

Закери собирается с духом и нажимает кнопку звонка.

Сладостные печали Затерянные города, костяные-медовые

Там, в глубинах, человек потерялся во времени.

Он открывал не те двери. Выбирал не те тропы.

Забирался дальше, чем следовало.

Он ищет кого-то. Что-то. Кого-то. Он не помнит, кто это, не имеет возможности вспомнить, здесь, в глубинах, время хрупкое, не ухватишь ни мысль, ни воспоминание, не ухватишь и не удержишь, не отсортируешь, чтобы вспомнить больше, чем проблеск.

Порой он останавливается, и тогда память проясняется, и он видит ее лицо или какую-то его часть. Но прояснение служит поводом продолжать, и тогда картинка вновь рассыпается, и он идет, не зная, к кому он идет или к чему.

Он знает одно: он туда еще не пришел.

К ней не пришел.

К кому? Он смотрит в небо, скрытое от него камнем, землей и историями. На его вопрос нет ответа. Слышно, как где-то капает что-то, что он ошибочно принимает за воду, но больше – ни единого звука. А потом он снова забывает, о чем спрашивал.

Он спускается по разрушенным лестницам, спотыкается о корни деревьев. Он давно миновал последние комнаты с их дверьми и замками, те места, где истории согласны оставаться на своих полках.

Он выпутался из лоз, расцветающих полными историй цветами. Преодолел горки забытых чашек с текстами, выжженными по треснутой глазури. Прошагал по лужам чернил и оставил свои отпечатки, которые вслед сложились в истории, но он не обернулся, чтобы их прочитать.

Теперь он идет сквозь туннели, в конце которых не светится свет, ощупью вдоль невидимых стен, пока он не найдет себя где-то… где-то еще.

Пробирается по разбитым мостам, под рухнувшими башнями. Идет по костям, которые принимает за пыль, и по ничему, которое принимает за кости.

Его туфли, когда-то хорошие, порвались. Сюртук он оставил где-то давным-давно.

Он не помнит этого сюртука, на котором было множество пуговиц. А сюртук, если сюртуки помнят такие вещи, вот он бы его вспомнил, но сюртук, когда они встретятся снова, будет принадлежать кому-то еще.

В ясные дни воспоминания сосредотачиваются в мозгу россыпью слов и картинок. Его имя. Ночное небо. Комната с красными бархатными портьерами. Дверь. Его отец. Книги, сотни и тысячи книг. Какая-то книга в ее руке. Ее глаза. Ее волосы. Кончики ее пальцев.

Но основные воспоминания – это истории. Кусочки историй. Слепые странники, несчастные влюбленные. Великие путешественники и спрятанные сокровища. Безумные короли и зловещие колдуньи.

То, что он видел своими глазами, слышал своими ушами, путается с рассказами, которые он читал своими глазами и своими ушами слышал. Здесь их не расплести.

Ясные дни выпадают нечасто. Ясные ночи.

Нет способа распознать разницу здесь, в глубине.

Ночь или день. Факт или фикция. Реальность или плод воображения.

Порой он чувствует, что потерял свою собственную историю. Выпал из ее страниц и приземлился здесь, между, но это не так. Он застрял в своей истории. Он не может покинуть ее, как бы ни старался.

Потерянный во времени человек идет по берегу моря и не поднимает глаз, чтобы не видеть, что звезд нет. Он бредет по пустынным городам, костяным и медовым, по улицам, где когда-то гремела музыка, звучал смех. В покинутых храмах зажигает свечи забытым богам, касается пальцами окаменелых, непринятых приношений. Проводит ночи в кроватях, в которых сотни лет уже никто снов не видел, и спит глубоко, и сны его столь же непостижимы, как бодрствование.

Поначалу пчелы за ним наблюдали. Летели за ним, пока он шел, реяли над ним, пока спал. Они думали, может быть, он кто-то другой.

А он всего лишь мальчик. Мужчина. Ну, что-то между.

Теперь пчелы не обращают на него внимания. Занимаются себе своими делами. Они решили, что заплутавший, запутавшийся человек – не повод для беспокойства. Что ж, даже пчелы порой ошибаются.

Закери Эзра Роулинс ждет на морозе так долго, что решается позвонить в дверь Клуба коллекционеров второй раз. Палец его от холода совершенно одеревенел, и в том, что позвонить ему удалось, можно не сомневаться потому только, что внутри здания слышен приглушенный звонок.

После того наконец за дверью происходит какое-то движение.

Щелкают многочисленные замки.

Дверь приоткрывается, металлическая цепочка держит ее на привязи, но из зазора на него смотрит невысокого роста молодая особа. Она моложе, чем Закери, но не настолько, чтобы назвать ее девочкой, и кого-то ему напоминает, видимо, у нее такое лицо, из тех, которые вечно кого-то напоминают. Взирает она на него уныло и настороженно. Похоже, даже в таинственных закрытых организациях водятся подручные, увязшие в осточертевших им вахтах.

– Я могу вам помочь? – спрашивает она.

– Я… я должен вернуть вот это в архив, – Закери наполовину вытягивает из кармана пальто “Век сказаний, или Красоту мифологии”. Женщина смотрит на книгу, но не просит ее показать. Спрашивает она об ином.

– Ваше имя?

Такого вопроса Закери не ожидал.

– Разве это имеет значение? – пытается он сымитировать Дориана и с надеждой, что это выйдет естественно, словно бы ненароком распахивает пальто, выставив напоказ серебряный меч.

Женщина хмурится.

– Вы можете отдать это мне, – говорит она. – Я прослежу за тем, чтобы.

– Алекс послал меня, – перебивает ее Закери.

Выражение лица у нее меняется. Уныния как не бывало, включается настороженность.

– Одну минуту, – произносит она.

Дверь захлопывается, и Закери начинает было паниковать, но тут же понимает, что это она цепочку отстегивает. Почти сразу же дверь открывается.

Женщина впускает его в маленькую переднюю со стенами из матового стекла, не позволяющего видеть, что там за ним. Напротив еще одна дверь, тоже в основном матовая. Такой двойной вход, сдается ему, устроен скорее для устрашения пришедших, чем ради безопасности тех, кто внутри.

Заперев входную дверь на все замки и цепочки, женщина торопливо переходит к двери из матового стекла. Она в длинном синем платье, простом и старомодном, похожем на рясу, с закрытым воротом и двумя большими карманами. На шее у нее серебряная цепочка, а на цепочке – меч, несколько другого образца, чем тот, что на Закери, тоньше и короче, но, в общем, почти такой же.

– Прошу, – говорит она, распахивая матовую дверь.

Надо мне притворяться, что я здесь бывал, или нет? Вот о чем следовало спросить Дориана. Закери догадывается, что ответ был бы “да”, учитывая, что он должен убедить провожатую, что он знает, как пройти к выходу, но тогда следует не озираться с любопытством по сторонам, а это трудно.

Холл, с высоким потолком и белыми стенами, от передней до лестницы в глубине ярко освещен шеренгой хрустальных люстр. Лестница покрыта темно-синим ковром, который ниспадает, как водопад, а неравномерное освещение делает его на вид еще более текучим.

Но на что Закери просто не в силах не пялиться, так это на дверные ручки, висящие по обеим сторонам холла.

На белых лентах подвешены на разной высоте дверные ручки из меди, дверные ручки из хрусталя, дверные ручки резной слоновой кости. Некоторые проржавели до такой степени, что даже ленты, на которых они висят, в пятнах. Другие покрыты серо-зеленой патиной. Частью они висят так высоко, что приходится задрать голову, частью – едва не касаясь пола. Некоторые разбиты. Некоторые со щитками, другие без, только шарик или рукоятка. Но все разлучены со своими дверями.

У каждой дверной ручки имеется этикетка, прямоугольник бумаги на бечевке, напоминающий, на взгляд Закери, те, что привязывают в морге к большим пальцам покойников. Он замедляет шаг, чтобы разглядеть их получше. Угадываются названия городов и цифры – возможно, градусы широты и долготы. Внизу каждой подписи – дата.

Они идут к лестнице, своим продвижением тревожа воздух вокруг лент, что заставляет ручки легонько покачиваться, ударяясь о соседние со скорбным глухим звоном. Их там сотни, если не тысячи.

Закери и сопровождающая молча поднимаются по лестнице-водопаду. Дверные ручки эхом волнуются позади.

На полдороге лестница разделяется полукружьями надвое, и женщина выбирает правое полукружье. Самая крупная люстра висит ровно по центру проема, лампочек не видно за хрусталем.

Оба полукружья ведут еще в один холл, верхнего этажа, с потолком пониже и без дверных ручек на лентах. В него выходят двери, каждая выкрашена в глухой черный цвет и являет собой резкий контраст сияющей белизне стен. Каждая дверь пронумерована, по центру ее медная цифра. Пока они идут мимо, можно заметить, что цифры все малые и не по порядку. За дверью под номером шесть следует вторая, потом – одиннадцатая.

Останавливаются они в конце холла рядом с большим, забранным решеткой окном, которое Закери заметил еще с улицы, у двери с номером восемь. Женщина достает кольцо, на котором несколько ключей, и отпирает дверь.

Тут снизу слышен громкий звонок. Рука женщины зависает над ручкой, и по лицу ее видно, что она в нерешительности, уйти ей или остаться.

Звонок раздается еще раз.

– Я сам справлюсь, – говорит Закери, для убедительности подняв книгу. – И сам найду выход. Не беспокойтесь.

Уж слишком небрежно я это сказал, думает он, но женщина, закусив губу, кивает.

– Спасибо, сэр, – говорит она, пряча ключи в карман. – Хорошего вам вечера. – И торопится прочь быстрым шагом, поскольку звонок звучит в третий раз.

Закери смотрит ей вслед, пока она не исчезает на лестнице, и только потом открывает дверь.

Внутри комнаты темнее, чем в холле, освещение устроено так, как иногда бывает в музеях: экспонаты подсвечены под тщательно выверенным углом. Книжные шкафы, которые стоят по стенам, светятся изнутри, оттуда поблескивают книги и другие предметы, включая что-то до ужаса похожее на человеческую руку, которая плавает в стеклянной банке ладонью вперед, словно в приветственном жесте. Две длинные стеклянные витрины тянутся вдоль всей комнаты, подсвеченные изнутри, так что книги в них словно парят. Окна закрыты тяжелыми шторами.

Книгу, за которой он послан, Закери находит быстро. В одной витрине всего десять книг, во второй – восемь, и только одна из всех переплетена в коричневую кожу. Подсветка позволяет увидеть когда-то золоченый обрез, мерцающий теперь только по углам. Книжка совсем небольшая, это неплохо, должна поместиться в карман. Другие гораздо больше, а некоторые даже на вид довольно тяжелые.

Закери осматривает витрину, пытаясь припомнить, не было ли указаний, как ее следует открыть. Ни петель, ни задвижек не видно.

– Шкатулка с секретом, – бормочет он про себя. Присматривается.

Под стеклом – филенчатая конструкция, каждая книга в собственном прозрачном футляре, и футляры эти плотно примыкают друг к другу. Швы, отделяющие один футляр от другого, почти не видны. Коричневая книжка лежит ближе к краю, вторая слева. Закери осматривает футляр с обеих сторон, потом на четвереньках лезет под стол, взглянуть, не открывается ли витрина снизу, но там ничего не понять. Ясно только, что основание стола тяжелое, из неведомого металла.

Выпрямившись, Закери оценивающе глядит на витрину. Подсветка электрическая, значит, должны быть провода, но их не видно. Если они спрятаны в стол, то тогда он весь – электрический.

Он осматривает комнату в поисках выключателей. Тот, что рядом с дверью, включает люстру, которой он в полумраке и не заметил, она теряется в вышине. Эта люстра попроще тех, что внизу, и света от нее немного.

На той стене, по которой идут окна, шторы со сложными подхватами, но ничего больше. Закери раздвигает первую пару штор: за ними окно, которое выходит на кирпичную стену соседнего здания.

Раздвинув вторую пару, он обнаруживает не окно, а что-то вроде электрического щита с рядом тумблеров-переключателей. – Ха! – говорит он вслух.

На щите восемь переключателей, ни один из них никак не помечен. Закери щелкает первым, и свет в одном из книжных шкафов гаснет, а плавучая рука исчезает. Он включает его снова, и перемещается к восьмому переключателю, предположив, что верхние шесть – от книжных шкафов.

Свет гаснет не в той витрине, которую он собрался открыть, а в другой, и тут раздается цокающий звук. Он идет проверить, что там случилось, и видит, что стекло витрины на месте, а корпус ее опустился на фут ниже, позволяя взять книги.

Закери торопится назад к щитку и, возвратив восьмой тумблер в исходное положение, щелкает седьмым. Цоканье удваивается, столы приходят в движение.

Коричневая книжица теперь досягаема. Закери вынимает ее из футляра и, возвращаясь к щитку, бегло осматривает. Качеством кожи на переплете и тем, что на поверхности ничего не написано, ни названия, ни автора, она схожа со “Сладостными печалями”. Он открывает обложку. Страницы украшены бордюрными лентами и цветными миниатюрами, но текст – по-арабски. Он закрывает книгу и прячет ее во внутренний карман пиджака.

Закери щелкает тумблером номер семь.

Однако свет не включается, корпус не поднимается. Вместо легкого цоканья – лязг металла по металлу.

Закери выключает его снова. И тут понимает, в чем дело.

Достает “Век сказаний, или Красоту мифологии” из кармана пальто, помещает ее туда, где лежал томик в коричневом кожаном переплете, и снова пробует седьмой тумблер.

На этот раз он весело цокает, и свет вспыхивает, а основание витрины поднимается к стеклу, заперев внутри книги.

Закери смотрит на часы, осознав, что понятия не имеет, сколько времени он провел в комнате. Поправляет шторы, кладет книгу в пальто и тихонько выходит в холл.

Стараясь сделать это бесшумно, закрывает за собой дверь. Сопровождающей девушки в поле зрения нет, но с первого этажа доносится, слов не разобрать, ее голос.

На полпути вниз по лестнице, когда Закери готовится ступить на тот марш, что спускается в главный холл, голос становится громче, а слова различимы.

– Нет, вы не понимаете, он сейчас здесь, – говорит сопровождающая, которая больше его не сопровождает.

Пауза. Он замедляет шаг и смотрит вниз, за поворот лестницы. Голос меж тем становится все более беспокойным. Доносится он сквозь открытую дверь вблизи лестницы, которую Закери, поднимаясь наверх, не заметил.

– Я думаю, он знает больше, чем мы полагали. Я не знаю, есть ли у него книга. Я думала. Простите. Я не… да, я вас слушаю, сэр. Под любым предлогом, я поняла.

Судя по паузам, она говорит по телефону. Он крадется, стремительно и неслышно, следя за тем, чтобы не принялись названивать потревоженные дверные ручки, и наконец оказывается внизу. Отсюда ему видна комната, где, спиной к нему, молодая женщина говорит в трубку старомодного, с наборным диском, телефона, который стоит на письменном столе темного дерева. Рядом с телефоном моток шерсти и наполовину связанный на спицах шарф, и тут Закери понимает, почему лицо девушки показалось ему знакомым.

Она присутствовала на том занятии у Кэт. Она та якобы филологиня, которая не переставая вязала.

Закери ныряет за лестницу и, скрывшись там, замирает. Женщина молчит, но он не слышал, чтобы аппарат щелкнул, как бывает, когда трубка ложится на рычаг. Незамеченный, он крадется вдоль основания лестницы, пока не доходит до двери. Открывает ее тихонько, обнаруживает ступеньки куда менее нарядные, ведущие на нижний этаж.

Закери закрывает дверь за собой и медленно, осторожно переступает со ступеньки на ступеньку, молясь про себя, чтобы они не скрипнули. На полпути вниз он, кажется ему, слышит, что трубку повесили, а потом топот, словно у него над головой идут вверх по ступенькам.

Лестница, по которой следует он, приводит его в темную комнату, заставленную ящиками и коробками. Свет просачивается внутрь лишь сквозь двойную дверь из матового стекла, каковая, догадывается Закери, выведет его на волю. Другой двери, похоже, нет, но он все-таки оглядывается, на всякий случай.

Дверь заперта на несколько задвижек, но все они легко открываются, и требуется меньше времени, чем Закери ожидал, чтобы выбраться наружу, на холод. Идет легкий снежок, яркие снежинки, подхваченные ветром, кружат над ним, многим так и не суждено долететь до земли.

Несколько ступенек ведут в сад, где сейчас только лед и камни. От улицы сад отделен черной кованой оградой под стать решеткам на окнах. Калитка в глубине выведет в переулок. Закери идет к ней медленней, чем ему бы хотелось, однако парадные туфли его не годятся для бега по заледенелым камням.

Где-то далеко воет сирена. К ней присоединяется автомобильный гудок.

У калитки Закери сбивает со щеколды слой льда. Кажется, можно перевести дыхание.

– Уже уходите? – раздается вдруг голос из-за спины.

Закери оборачивается, не снимая руки со щеколды.

На ступеньках перед открытой дверью из матового стекла стоит дама-медведица, все еще в шубке, еще больше и в то же время меньше напоминающая медведицу, поскольку ласково улыбается.

Закери не отвечает, но и двинуться с места не может.

– Останьтесь! Выпьем по чашечке чаю! – светски-любезным тоном говорит дама, на первый взгляд, пренебрегающая тем фактом, что стоят они на снегу и гость застигнут на том, что глухой ночью уходит из дому с ворованной книгой.

– Поверьте, мне надо бежать, – отвечает Закери, сумев подавить нервный смешок, который готов был сопроводить это правдивое заявление.

– Мистер Роулинс, – говорит дама, спустившись на одну ступеньку, но этим и ограничившись. – Уверяю вас, мистер Роулинс, вы в безвыходном положении. Каких бы версий вы ни придерживались насчет того, что сейчас здесь происходит, чью бы сторону вас ни уговорили принять, поверьте, вы ошибаетесь. Вы влипли в историю, в которой вам делать нечего. Прошу вас, вернемся в дом, выпьем чаю и побеседуем, а потом можете отправляться. В качестве жеста доброй воли я оплачу вам обратный билет в Вермонт. Вы вернетесь к своим занятиям, и мы сделаем вид, что ничего этого не было.

У Закери все кипит в голове от разноречивых вопросов. Кому верить, что делать, как его угораздило, почти ничего не зная, влипнуть со всеми потрохами неизвестно во что, и все это в один вечер. Строго говоря, нет никаких весомых причин доверять Дориану больше, чем этой женщине. Ответов на все эти вопросы у него нет.

Но один все-таки есть, и вот он позволяет очень легко принять решение здесь, сейчас, на снегу.

Ни под каким видом не собирается он вернуться в Вермонт и жить дальше, притворяясь, что ничего этого не было. Сейчас – ни за что.

– Со всем уважением вынужден отклонить ваше приглашение, – говорит он, дергает на себя калитку, и та распахивается, обдав его снегом и льдом.

Не оглянувшись на даму, которая по-прежнему стоит на ступеньках, он бежит по проулку со всей прытью, какую допускает его непрактичная обувь.

В конце проулка обнаруживается еще одна калитка, и, возясь с защелкой, он замечает Дориана, который, как обещал, стоит через дорогу, спиной прислонясь к стене, и в свете открытого на углу по сию пору бара глубоко погружен в “Сладостные печали”, и при том хмурится, читая, в манере, которую Закери находит знакомой.

Наплевав и на инструкции Дориана, и на правила уличного движения, Закери напрямик перебегает пустынную улицу.

– Разве не говорил я вам. – начинает Дориан, но закончить Закери ему не дает.

– Я только что отклонил приглашение на чай, сделанное с целью нагнать на меня страху. Приглашение поступило от седой дамы в белой шубке, которая, смею думать, наверняка вам знакома. Она точно знает, кто я такой, так что нечего тут туман наводить, вряд ли это все такая уж тайна!

Дориан прячет книгу в карман, бормочет что-то на языке, которого Закери не распознает, скорее всего, бранится, и с поднятой рукой идет к проезжей части. Это он такси подзывает, с задержкой соображает Закери.

Они усаживаются в машину так торопливо, что Закери не успевает спросить, куда, собственно, они направляются, но Дориан просит шофера доставить их к Центральному парку, на угол Восьмой авеню и Семьдесят седьмой улицы. После чего вздыхает и упирается лбом в ладони.

Когда они отъезжают, Закери, обернувшись, смотрит назад. На углу стоит молодая женщина в темном пальто, накинутом на длинное платье. Сказать, видела она их или нет, с такого расстояния невозможно.

– Книга с тобой? – спрашивает Дориан.

– Со мной, – отвечает Закери. – Но отдам я тебе ее только тогда, когда ты расскажешь, зачем мне пришлось это делать.

– Затем, что я тебя вежливо попросил, – говорит Дориан, и почему-то эти слова не злят Закери так сильно, как можно было бы ожидать. – И затем, что книга принадлежит мне, а не им, насколько вообще книга может кому-то принадлежать. Я добыл твою для тебя, ты – мою для меня.

Закери наблюдает за Дорианом, а тот смотрит в окно на то, как идет снег. Выглядит он усталым, даже измученным и еще, пожалуй, печальным. Бумажный цветок по-прежнему торчит из его петлицы. Закери решает пока что насчет книги оставить его в покое.

– Куда мы едем? – спрашивает он.

– Нам надо добраться до двери.

– А тут есть дверь?

– Должна быть, если Мирабель выполнит свою часть договора, и никто ей не помешает. Но нужно успеть туда раньше них.

– Почему? Неужели они тоже туда хотят?

– Нет, насколько я знаю, – говорит Дориан. – Но они не хотят, чтобы мы попали туда, не хотят, чтобы там кто-то бывал. Ты хоть представляешь, как легко уничтожить нарисованную краской дверь?

– А это легко?

– Да. Всего-то и нужно, что закрасить ее другой краской, и краска у них всегда с собой.

Закери смотрит в окно на дома, мимо которых они едут, на то, как снежинки, накапливаясь всюду, где можно, оттеняют собой вывески и ветви деревьев. Видит впереди небоскреб Эмпайр-стейт-билдинг, ярко-белый на фоне неба, и осознает, что понятия не имеет, который теперь час, но ему до такой степени это неважно, что он даже не станет смотреть на часы.

С телеэкрана в салоне такси доносится болтовня о политических новостях и кинопремьерах, и Закери, протянув руку, убирает звук, ему все равно, что происходит в мире, реальном или вымышленном.

– Вряд ли у нас есть время заехать в гостиницу и забрать мою сумку, – говорит он, и без того зная ответ, но контактные линзы уже натрудили ему глаза.

– Я позабочусь о том, чтобы ты как можно быстрей со своим имуществом воссоединился, – уверяет его Дориан. – Я знаю, у тебя тьма вопросов. Я постараюсь на них ответить, как только мы будем в безопасности.

– А сейчас мы не в безопасности? – спрашивает Закери.

– Если честно, я под большим впечатлением от того, что тебе удалось унести ноги, – говорит Дориан. – Ты, видно, некоторым образом застал их врасплох. Иначе они бы тебя не выпустили.

– “Под любым предлогом”, – бормочет себе под нос Закери, вспомнив подслушанный разговор. Не собирались они его отпускать. И чая никакого не было бы. – Они с самого начала знали, кто я такой, – говорит он Дориану. – Ту, что открыла мне дверь, я видел в Вермонте. Она притворялась студенткой. Я не сразу ее узнал.

Дориан хмурится, но молчит.

Оба они молчат, а такси приближается к Центральному парку.

– Мирабель – это та, что рисует двери? – спрашивает Закери. Ему кажется важным это сейчас спросить.

– Да, – говорит Дориан, не вдаваясь в подробности. Закери на него косится, но он смотрит в окно, и одна из его коленок неустанно приплясывает.

– Почему ты решил, что я с ней знаком?

Дориан поворачивается к нему.

– Потому что ты танцевал с нею на балу.

Закери пытается припомнить, о чем говорил с женщиной, наряженной королем чудовищ, но вспоминается только что-то путаное и туманное.

Он собирается спросить Дориана, откуда он знает Мирабель, но тут такси притормаживает.

– На углу будет удобно, спасибо, – говорит тот таксисту, протягивая купюру и отказываясь от сдачи.

Закери стоит на тротуаре и пытается сориентироваться. Они рядом с Центральным парком, около ворот, закрытых на ночь, а напротив знакомое ему огромное здание.

– Мы что, в музей? – спрашивает он.

– Нет, – говорит Дориан, следя за тем, как такси отъезжает, а потом разворачивается и перепрыгивает стену, огораживающую парк. – Поторопись, – говорит он Закери.

– Разве парк не закрыт? – спрашивает тот, но Дориан уже удаляется в гущу укрытых снегом ветвей.

Закери нескладно перебирается через стену, чуть было не падает на той стороне, но удерживается на ногах, правда, измазав руки.

Он торопится за Дорианом, петляя по пустынным тропинкам, оставляя следы на чистом снегу. Между деревьями различается строение, похожее на замок. Трудно поверить, что они в самом центре города.

Они минуют табличку, сообщающую, что вот эта часть заледенелой палой листвы – Шекспировский садик, переходят по мостику над замерзшим прудом, а потом Дориан, замедлив шаг, останавливается.

– Похоже, ночь нам благоволит, – говорит он. – Мы успели. – И указывает на каменную арку, полускрытую тенью.

Дверь, нарисованная на грубых камнях, совсем проста, совсем не так разукрашена, как та, что помнится Закери. Только дверная ручка поблескивает бронзовой краской, да дверные петли, а сама дверь выглядит деревянной. Камень, на котором она нарисована, слишком неровный, чтобы кого-нибудь обмануть. А над дверью изображены якобы вырезанные буквы, что-то вроде по-гречески.

– Забавно, – бормочет Дориан, прочитав текст.

– Что там? – интересуется Закери.

– “Познай себя”, – говорит Дориан. – Мирабель любит такие штучки, уму непостижимо, как она нашла время для этого на морозе.

– Это первая часть девиза семьи Роулинс, – говорит Закери.

– А что во второй?

– “И освой страдание”.

– Пожалуй, эту часть тебе следует изменить, – хмыкает Дориан. – Окажешь честь? – спрашивает он, указывая на дверь.

Закери тянется к дверной ручке, вдруг усомнившись, не розыгрыш ли это, не грянет ли сейчас смех, но пальцы его охватывают холодный металл, круглый, объемистый. Ручка легко поворачивается, дверь открывается вовнутрь, и за ней – открытое пространство, неожиданно довольно просторное. Закери замирает, не в силах отвести глаз.

И тут он слышит, как позади них что-то – или кто-то – шуршит мерзлой травой.

– Иди, – говорит Дориан и ударом между лопаток с силой толкает его вперед. Закери влетает в дверь. В ту же секунду что-то влажное густо окатывает его со спины, затекает за воротник, сочится вниз по руке.

Он смотрит на руку, ожидая увидеть кровь, но нет, это блестящая краска, подобно расплавленному золоту, капли скатываются с его пальцев.

А Дориан пропал.

Обернувшись, он видит, что там, где секунду назад была дверь, теперь стена из скальной породы. Закери хлопает по ней для проверки, оставляя на гладком темном камне золотые отпечатки ладоней.

– Дориан! – зовет он, но ответом ему только эхо.

Когда оно замолкает, наступает мертвая тишина. Ни скрипа ветки о ветку, ни отдаленного шелеста машин по влажному асфальту.

Закери зовет еще раз, и на этот раз даже эхо отзывается вполсилы, зная, что некому его тут услышать. Где бы это “тут” ни было.

Отвернувшись от заляпанной золотом стены, оглядевшись, он видит, что стоит на каменном полу какой-то пещеры. Винтовая лестница, вырубленная в скале, круглым колодцем ведет вниз, откуда сочится мягкий, теплый свет, как от костра, но не такой зыбкий.

Закери медленно идет к лестнице, оставляя за собой капли золотой краски.

Спустившись, он оказывается перед двойной дверью из золотистого металла. Безо всякого шва, заподлицо она встроена в скалу и по бокам освещена светильниками, подвешенными на цепи. Никакого сомнения, это лифт. Дверь покрыта сложным узором, в котором фигурируют пчела, ключ и меч, выстроенные в ряд вдоль борозды между створками.

Закери протягивает руку, чтобы потрогать ее, ожидая отчасти, что это очередная иллюзия, вроде рисунка по стене, но металл прохладный, узоры выпуклые, отчетливо ощутимые.

Вот он, знаковый момент, думает он, слова звучат в его голове голосом матери. Значительный. Переломный. Момент, который влияет на те моменты, что наступят потом.

У него ощущение, что лифт за ним наблюдает. Смотрит, как он поступит.

В “Сладостных печалях” никакие лифты не упомянуты.

Любопытно, что еще там не упомянуто.

И еще более любопытно, что стряслось с Дорианом.

Сбоку, под одним из светильников, видна не обозначенная ничем шестиугольная кнопка, окруженная золотой филигранью.

Закери нажимает на нее, и она зажигается ровным светом.

Раскатистый, низкий гул раздается откуда-то снизу, понемногу становясь громче. Закери отступает на шаг назад. Светильники подрагивают на своих цепях.

Шум резко прекращается.

Шестиугольная кнопка гаснет.

Тихий звон раздается из-за дверей.

И тут пчелка, ключ и меч разделяются надвое, поскольку двери лифта распахиваются.

Сладостные печали … Время влюбилось в Судьбу

Пират рассказывает девушке не одну историю, как она попросила, а много историй. Они перетекают одна в другую, вбирают в себя обрывки потерянных мифов, забытых сказок, и все пересказанные чудеса переливаются между собой, пока не вернутся к двоим, которые стоят, глядя друг на друга через решетку, рассказчик и слушательница, и между ними нет больше ни одного невышептанного слова.

Молчание, упавшее после рассказа, долгое и тяжелое.

– Спасибо тебе, – тихо говорит девушка.

Пират принимает ее благодарность молчаливым кивком.

Скоро рассвет.

Пират выпутывает свои пальцы из волос девушки.

Девушка отступает от решетки. Прикладывает руку к груди и низко, грациозно кланяется пирату.

Пират отвечает ей тем же: склоненная голова, рука у сердца, формальное признание того, что их танец окончен.

Он медлит, прежде чем поднять голову, сколько можно растягивает момент.

Когда он поднимает глаза, девушка уже от него отвернулась и молча идет к стене напротив.

Рука ее зависает над ключом. Она не смотрит ни на охранника, ни на пирата. Это ее решение, и ей не нужна помощь, чтобы его принять.

Девушка снимает ключ с крюка. Старается, чтобы ключ не звякнул о кольцо, чтобы не стукнул о камень.

Она возвращается через комнату с ключом в руке.

Ни щелчок, когда ключ поворачивается в замке, ни даже скрип открытой решетки не будят охранника.

Никаких слов, когда девушка дарит пирату его свободу, и он ее принимает. В темноте они поднимаются по ступенькам и не говорят о том, что будет после. Что случится, когда они дойдут до верхней двери. Какие неизведанные моря ждут их за нею.

Но перед самой дверью пират притягивает девушку к себе и ловит своими губами ее губы. Нет между ними решетки, они сплетены на темной лестнице, и только Судьба и Время могут все усложнить.

Тут мы их и оставим, девушку и ее пирата, пирата и его спасительницу, соединенных в поцелуе, в темноте, перед тем как дверь будет открыта.

Но история их здесь не кончается.

Она лишь меняется здесь.