Благодарю Вас за письмо.
В данный момент я в отпуске. Я буду отсутствовать в офисе две недели, до 4 сентября, и не смогу проверять почту. По возвращении я отвечу на все письма.
А пока прошу направлять заявки на производство Майре Стюарт-Милл, которая во время моего отсутствия курирует производственный отдел. Заявки, адресованные непосредственно мне, – моему помощнику Шарлотте Ив.
Я выключаю компьютер, откидываюсь на спинку кресла и слушаю тишину. Перевожу взгляд на пасмурное небо. Желудок скручивается в тугой комок от нелепого когнитивного диссонанса: с одной стороны, мне страшно, что мое отсутствие вызовет у компании проблемы, а с другой – я боюсь, что мое исчезновение никто и не заметит.
Возле стола примостилась большая спортивная сумка; в ней двухнедельный запас одежды, а сверху брошен пуховик, приготовленный для уэльских холодов. Вещей немного – судя по информации в брошюре доктора Коделл, все, что бы мне ни вздумалось взять с собой, будет предоставлено на месте. Там написано нечто вроде «дом вдали от дома».
По мягкому ковру коридора к моему кабинету приближаются двое. Сквозь стеклянную перегородку видны размытые очертания фигур Дилайлы Мейсон и Майры Стюарт-Милл. Слышится вежливый смех: дамы обмениваются заключительными комплиментами после плодотворной двухчасовой встречи.
Мама открывает дверь в мой кабинет, завершая разговор с Майрой.
– В четверг мы их куда-нибудь пригласим и заодно представим вас. Я попрошу Майкла заняться организацией.
– Прекрасная идея. Главное, чтобы не в рыбный ресторан, как в прошлый раз, – с улыбкой отвечает та.
Майра случайно встречается со мной глазами и задерживает свой взгляд чуть дольше, чем следовало бы. Я смотрю на нее с легкой улыбкой, стараясь хоть немного облегчить неловкость ситуации. Но Майра отворачивается, делая вид, будто всего лишь скользнула взглядом по пустой комнате.
– Вот и чудно. Увидимся на совещании. – Мама отпускает Майру, и мгновение спустя, когда та исчезает за углом, переключается на меня. – Похоже, ты меня не ждал, – замечает она.
– Пришлось разбираться со срочными делами, – отвечаю я.
– Понимаю, – кивает мама. – Водитель ждет внизу, подъехал ровно в два.
– Ну, это же доктор Коделл, не кто-нибудь.
Мама смотрит на меня искоса, явно не оценив шутку. Мы молча идем по коридору. На полпути наши лица вдруг мрачнеют. Вероятно, мы одновременно подумали об одном и том же: мой курс у доктора Коделл станет страшным моментом истины, последним отчаянным рывком к свету. И либо я вернусь домой ожившим, либо практически без надежды на исцеление, человеком настолько сломленным, что даже три четверти миллиона фунтов не смогли обеспечить ему душевный покой.
Мы заходим в лифт, и меня осеняет еще одна догадка.
– Мам… а ты заходила в мою квартиру, пока меня не было? В смысле, еще раз. Когда я лежал в больнице.
– Нет, а что?
– Кто-то переложил мою почту. Точнее, не переложил. Некоторое время назад один конверт упал со стола, а вчера вновь оказался на месте.
Мама озадаченно хмурится. Наверное, странно говорить о таком в последние минуты перед расставанием.
– Кажется, Шарлотта ездила к тебе за вещами. – Мама поворачивается к металлическим дверям и смотрит, как номера этажей уменьшаются до нулевого. – Сообразительная девочка. Жаль, работает не со мной.
Мы выходим в вестибюль, отделанный белым камнем и лакированными деревянными панелями. Охранник пропускает нас на парковку. Первое мгновение мы всматриваемся в безликую массу черных кебов, с волнением балансируя между легкой болтовней и непривычно торжественным прощанием.
– Я желаю тебе только добра. Надеюсь, ты это понимаешь? – восклицает мама с неожиданной дрожью в голосе.
В ее глазах светится печаль. Печаль, которую я видел в ее взгляде на кладбище, в конференц-зале и лежа на больничной койке два месяца назад. Сначала я решил, что это разочарование, и даже цинично заподозрил, будто мама жалеет о потраченных на меня средствах. Я хочу извиниться за то, что плохо о ней думал, за то, что доставил столько страданий, за то, что не обращал внимания на ее озабоченность моим состоянием, хотя сам был на грани пропасти.
Впрочем, внутренний голос подсказывает мне не проецировать на маму жалость к самому себе.
– Две недели, – обещаю я. – Через две недели я вернусь, и мы пообедаем в «Чантри».
Мама снова излучает невозмутимость, в уголках ее рта прячется едва заметная улыбка.
– Я вечером позвоню Карвелу и закажу нам столик, – кивает она. – Ну, давай прощаться. Нам обоим пора.
Мама неуверенно распахивает руки, и мы ужасно неловко обнимаемся. И все же приятно, что она попыталась. Приободренный, я смотрю, как мама исчезает за вращающимися дверями. Потом делаю глубокий вдох и иду вперед.
Навстречу мне движется большая группа слегка подвыпивших офисных работников, которые возвращаются с обеда. Я продираюсь сквозь них и шагаю в дальний конец парковки. И как, интересно, найти нужную машину в море корпоративных такси?
Переживать не стоило. Я тут же безошибочно определяю, какой автомобиль прислан за мной. Машина олицетворяет все, что я слышал о докторе Коделл. Элегантный серый внедорожник – образец разумного баланса формы и функциональности. Ставшая притчей во языцех забота о приватности – наглухо затонированные стекла. Отсутствие выхлопных газов – отличительная черта электромобилей. Пожалуй, все это и правда тянет на «универсального гения». Коделл настолько привержена главному принципу врача «не навреди», что распространила его даже на окружающую среду.
Хотел бы я сказать, что определил автомобиль исключительно по этим признакам. На самом деле выводы я сделал позже. А сначала заметил табличку с моим именем, которую держал настоящий исполин.
Двухметровый громила становится ощутимо выше с каждым шагом, который я делаю ему навстречу. Чисто выбритая, словно вытесанная из камня, челюсть водителя делает его похожим на актера голливудских боевиков. Ему скорее за сорок, но такой идеальной физической форме могут позавидовать молодые. Величавый, словно памятник: голова гордо поднята, грудь колесом, ноги на ширине плеч. На нем безукоризненно сшитый черный костюм и шоферская фуражка. Ламинированная табличка с моим именем кажется крошечной в его руках. Если бы я был озабочен своей маскулинностью, то потребовал бы заменить водителя.
– Добрый день, – здороваюсь я, подойдя к нему. – Полагаю, вы от доктора Коделл?
Водитель кивает с улыбкой. Он протягивает руку в перчатке к моей сумке и, подняв ее, как пушинку, открывает для меня заднюю дверь автомобиля. Я залезаю в салон, отделанный бежевой кожей, и оглядываюсь вокруг, пока водитель размещает мою сумку в багажнике.
Он неспешно подходит к водительской двери и с некоторым трудом протискивается внутрь. Слегка задев фуражкой переднюю стойку, великан усаживается на водительское сиденье и поправляет перчатки.
– Черт, нам в Северный Уэльс, да? Простите, что пришлось проделать такой путь.
Водитель мимолетно улыбается, словно беззвучно освобождая меня от чувства вины, и нажимает подсвеченную синим кнопку зажигания. Видимо, у него где-то в кармане брелок бесключевого доступа.
Автомобиль с тихим гудением оживает, едва слышно работает мотор, колеса с шуршанием медленно катятся по асфальту. Водитель перекрещивает руки на руле, и машина, сделав красивый плавный поворот, выезжает на магистраль.
Вот и все, мы в пути. Впрочем, знакомые места исчезают не сразу. Небоскреб, в котором располагается «Мейсон индастриал», виден в центре Лондона отовсюду. Здание не скрывается после пары поворотов, оно преследует меня, маячит на заднем плане, даже когда мы миновали Кэнари-Уорф. В конце концов я нарочно отворачиваюсь и стараюсь выкинуть мысли о коллегах из головы, в глубине души надеясь, что и они печалиться обо мне не станут.
– А давно вы работаете у доктора Коделл? – спрашиваю я, наклоняясь в середину салона, когда мы поворачиваем на северную кольцевую дорогу возле парка Уонстед.
Водитель не отвечает, и я мучительно терзаюсь в сомнениях: то ли мешаю, то ли веду себя неучтиво.
– Наверное, у нее интересно работать, – как бы невзначай говорю я, решив, что ответ водителя и задаст тон на весь оставшийся путь.
И снова молчание. Вместо ответа водитель достает из бардачка небольшую белую карточку и, не оборачиваясь, протягивает мне. С одной стороны карточка пустая. А на другой черным шрифтом, имитирующим стиль печатной машинки, набрано:
Ваш водитель, мистер Уильям Виллнер, в данный момент проходит курс лечебного молчания, в рамках которого следует воздерживаться от речи с 12 до 23 часов ежедневно. В случае острой необходимости ответ на Ваш вопрос будет изложен в письменной форме при первой же возможной остановке. Ответы на частые вопросы находятся в кармане сиденья, расположенного перед Вами.
Поднимаю глаза: в зеркале заднего вида мне виновато улыбается мистер Виллнер. Из темно-синей папки в кармане переднего сиденья я узнаю много полезного, в частности, о развлекательных устройствах в салоне автомобиля для приятного времяпрепровождения пассажира в пути. Экран в подголовнике переднего сиденья с фильмами и телепередачами на любой вкус. Планшет с несколькими книгами, журналами и музыкальными стриминговыми сервисами. В отсеке под средним сиденьем аккуратно сложены наушники с шумоподавлением, наверняка приобретаемые для каждого клиента отдельно.
Оценив богатый выбор развлечений и испытывая вину за нежелание ими воспользоваться, я прислоняюсь головой к окну и смотрю на проносящийся мимо пейзаж. Мы съезжаем с лондонской кольцевой трассы и мчимся мимо похожих на разноцветные заплатки полей близ Кеттеринга. Миновав Бирмингем, едем на север к Манчестеру и поворачиваем на запад, к границе с Уэльсом.
Верный своему обету, мистер Виллнер хранит молчание. На мою просьбу сделать краткую санитарную остановку водитель отвечает кивком, но не произносит ни звука. Более того, когда я, выйдя с территории автозаправки, приблизился к машине, то увидел, что он сидит в той же позе: руки на руле, взгляд устремлен вперед. Как и машина, которую он ведет, мистер Виллнер сочетает в себе высокую эффективность и лаконичность.
Croeso i Gymru – мелькает валлийская надпись на дорожном щите. «Добро пожаловать в Уэльс». Въезд на скоростную магистраль Северного Уэльса украшает стилизованный красный дракон. Мы несемся к побережью, а мимо появляются и исчезают маленькие городки. На выезде из Абергеле дорога резко уходит влево, а справа возникает океан, который будет сопровождать нас до конца пути. Темно-синий оттенок воды в точности совпадает с цветом папки.
В течение следующего часа за окном сменяют друг друга живописные виды: вагончики с мороженым, тенты, взрослые, любующиеся облаками, дети, строящие замки из влажного песка. Есть нечто трогательное в том, как британцы отдыхают на пляже, как пытаются загорать под затянутым облаками небом. Тут угадывается мудрый принцип: пытайся выжать максимум из того, что тебе дано.
Когда мы подъезжаем к Портколли – рыбацкой деревушке шестнадцатого века, – на часах почти восемь вечера. Гранитные дома с крутыми сланцевыми крышами напоминают старух, зябко жмущихся друг к другу под промозглым ветром с океана. Автомобиль осторожно пробирается по узким, мощенным булыжником улочкам, едва не задевая каменные стены средневековых зданий.
Время от времени неторопливо идут по своим делам местные жители. Они равнодушно оглядывают машину и шагают дальше.
В дальнем конце деревни узкие улочки неожиданно расступаются, открывая взору широкий пирс из потемневшего бетона. Вдоль пирса, длинной полосой уходящего в неприветливый океан, пришвартованы многочисленные рыбацкие лодки, которые качаются на волнах. Поодаль от берега ровная бетонная поверхность пирса плавно уходит под уклон: внизу показывается пристань, о которую плещутся волны. И здесь, возле поросшего водорослями слипа[12], я впервые вижу ее – «De Anima»[13].
У пирса, словно инопланетный космический корабль, стоит большая двадцатиметровая яхта, развернутая носом в океан. Среди крошечных лодок, тянущихся вдоль пирса, «De Anima» кажется настоящей громадиной: от ее самой высокой точки до воды метров восемь. Борта фирменного темно-синего цвета, на палубе белоснежная каюта с панорамными окнами. На носу четким строгим шрифтом выведено название судна – какое-то греческое или латинское изречение, перевода которого я не знаю. В корпус из стеклопластика встроена лестница с поручнями.
Виллнер подъезжает к слипу и, развернувшись в три приема, встает параллельно корме яхты. Он снова открывает бардачок и достает оттуда предмет, напоминающий мудреный пульт для открытия гаража.
Легкое нажатие кнопки – и с яхты доносится глухой лязг. Кормовая часть распахивается, пневмоцилиндры с жужжанием опускают огромный трап. Рампа откидывается, открывая глазам внутреннюю часть судна: пустой матово-серый гараж, в котором достаточно места, чтобы с удобством разместить один автомобиль.
Я подсматриваю в зеркало заднего вида, пытаясь разглядеть выражение лица мистера Виллнера. Мне любопытно: он так же поражен зрелищем, как и я? Водитель бесстрастно наблюдает, как рампа мягко касается слипа, будто это самая заурядная вещь на свете.
Машина плавно перекатывается с растрескавшегося бетона на гладкую рампу «De Anima», а я невольно удивляюсь: к чему такая демонстрация роскоши? Не спорю, я впечатлен. Но зачем все это? Неужели доктор Коделл пускает пыль в глаза? Намекает искушенным клиентам, что у нее все по высшему разряду? Что они не зря тратят деньги?
Фоном проносится мысль: может, это символизирует защищенность? Продумана каждая мелочь, а гостеприимство в Институте Коделл настолько всеобъемлюще, что мне остается сосредоточиться только на восстановлении?
Автомобиль заезжает в недра огромного судна. Когда позади закрывается рампа и рыбацкая деревушка исчезает за серой стеной, я вдруг чувствую себя изолированным, отрезанным от внешнего мира. С трудом напоминаю себе, что ради этого все и затевалось.
Виллнер открывает дверцу машины и ведет меня через строго функциональный гараж наверх, в роскошный до неприличия салон. Мой взгляд скользит по деревянным панелям, кожаной мебели, мягкому теплому освещению. Я оборачиваюсь к Виллнеру: он уже взял меню с напитками из деревянного бара в углу и протягивает мне.
– Благодарю вас, ничего не нужно.
Водитель с кивком кладет меню на кофейный столик и, ободряюще улыбнувшись, поднимается по обитой ковром лестнице к штурвалу. Не проходит и минуты, как у меня екает сердце – «De Anima» плавно отходит от пирса.
Монотонно гудят моторы, в окна по обеим сторонам виден лишь океанский простор. Я брожу по салону. За небольшой барной стойкой расположен винный шкаф, где охлаждаются крепкие спиртные напитки, вина и даже шампанское. Рискну предположить, что для Монти Хана содержимое шкафа было иным.
Рядом с баром находится полка с изысканно оформленными настольными играми. Там лежат шахматы, запечатанная колода игральных карт и ящичек красного дерева с традиционными символами маджонга. Думаю, в покрытых мозаикой ящиках вдоль стен найдется для досуга все, чего ни пожелаешь. Но даже со столь богатым выбором я все равно не знаю, куда себя деть.
Наконец я наливаю себе воды и сажусь на кремовый кожаный диван в центре салона. Поглядываю вправо, на ступени, ведущие на капитанский мостик. Отсюда видны лишь ноги Виллнера, расставленные на ширине плеч.
Повернувшись к кофейному столику, я замечаю на нем необычный предмет. Им оказывается приятно увесистый, похожий на старинный судовой журнал, фолиант в темно-синем кожаном переплете с надписью «Книга отзывов». Этот подобранный со вкусом раритет резко выделяется на фоне современного интерьера. Я подтаскиваю книгу к себе на колени и открываю на первой попавшейся странице.
Доктор Коделл, огромное Вам спасибо!
Раньше я завидовала людям, которые нашли свою половинку. Теперь я одна из них!
Доктор Коделл, вы гений!
Заполнены лишь первые пять-шесть листов: одни отзывы состоят из нескольких слов, другие – настоящие оды на несколько абзацев. Я не сильно вчитываюсь, но уже ясно, что все отзывы написаны как под копирку, различаясь лишь степенью восхищения: от простой благодарности до священного трепета перед доктором Коделл и ее работой. Впрочем, ни в одном отзыве нет деталей. Я уже собираюсь закрыть книгу, когда мой взгляд падает на небольшой текст в самом низу четвертой страницы. Отзыв похож на остальные, но почему-то производит больше впечатления. Возможно, дело в том, что эти слова адресованы непосредственно мне:
Тому, кто начинает путешествие, от того, кто возвращается домой.
Знайте, оно того стоит. Каждое мгновение.
Я долго смотрю на эти строки и проникаюсь надеждой. Понятия не имею, кто написал отзыв, но дай бог, чтобы он сказал правду. Вдруг через две недели, когда «De Anima» повезет меня обратно в рыбацкую деревню, я напишу то же самое.
Через полчаса яхта снижает скорость: мы приближаемся к пирсу на острове. Словно из ниоткуда за бортом с обеих сторон возникают деревянные стены, и вскоре огромный лодочный ангар проглатывает яхту целиком. Мистер Виллнер глушит мотор и, молча взяв мою сумку, открывает боковую дверь на палубу. Он ловко высаживается, протягивает мне руку, и я схожу на прочный деревянный пирс.
Мы идем по длинному и удивительно темному ангару, сквозь глухие стены которого ничего не видно, и наконец оказываемся у широкого выхода. Передо мной неожиданно вырастает главное здание. Даже если бы я заметил его с большего расстояния, ничто бы не смогло подготовить меня к этому зрелищу.
Мы поднимаемся по дорожке из белого известняка, а над нами нависает здание Института Коделл – идеальный куб серого бесшовного бетона, расположенный на вершине пологого холма. Отличительных особенностей у сооружения немного, но каждая поражает. Вход в здание обозначен двойными черными дверями. Над ними, на втором этаже, большое круглое окно, расположенное точно в центре фасада, будто огромный глаз.
На каждом из трех этажей здание опоясывают окна поменьше. Только они не прямоугольные, а в форме разных фигур. В итоге стены здания напоминают школьный геометрический трафарет: квадраты, круги, треугольники, полумесяцы, звезды. Формы окон, глубоко утопленных в толстые бетонные стены, периодически повторяются, но без какой-либо закономерности.
Вряд ли здание было здесь с самого начала. Впрочем, удаленный остров – пожалуй, единственное место, где может находиться такое сооружение. На долю секунды мне чудится мимолетное движение за центральным круглым окном. Едва различимая фигура удаляется в невидимые недра второго этажа. Стекло достаточно темное, и я сомневаюсь, не померещилось ли мне, но взглянуть вверх во второй раз не успеваю: мы входим в здание. Виллнер толкает распашные двери и вежливо пропускает меня вперед.
– Благодарю, – бормочу я и осознаю, что за шесть часов не произнес ни слова.
Оставив белые следы от ботинок на придверном коврике, я направляюсь в коридор. Мраморные напольные плиты выложены шахматным узором. Звук наших шагов гулким эхом отражается от низкого потолка.
Мы идем по коридору, постепенно приближаясь к большому двухэтажному залу. Наконец шахматный пол растекается по широкому открытому пространству. Миновав входной коридор, мы очутились в большом квадратном атриуме. Помещение представляет собой куб, расположенный в центре кубовидного здания. В атриуме белые стены, и, несмотря на отсутствие окон, невероятно светло. В каждом углу на постаменте из белого мрамора стоит кашпо, а в нем растение со свисающими побегами.
Середина атриума напоминает центр компаса. Позади нас, на юге, коридор, идущий от входных дверей. В северной, западной и восточной стене видны распашные двери. На противоположной, северной, стороне атриума, кованая винтовая лестница ведет на внутренний балкон второго этажа, обнесенный затейливой решеткой.
Мистер Виллнер тихо стоит чуть позади, а я рассматриваю главную достопримечательность атриума. С потолка на меня взирает лицо, изображенное в абстракционистском стиле. Роспись, примерно десять на десять метров, нанесена толстыми черными линиями – судя по виду, с помощью валика для краски. Манера художника предельно минималистична: на месте глаз овалы, левая бровь обозначена одинокой дугой, нос – вертикальной линией и еще одной очерчен контур лица. Яркая деталь, сравнительно сложная на фоне лаконичных линий, – рот с отчетливым углублением верхней губы, так называемой аркой Купидона. Разделяющая губы линия слегка изогнута в едва заметной улыбке.
Да уж, изнутри дом не менее чудной. Ну и как в таком месте обрести душевный покой, не говоря уже о том, чтобы тут жить?
– Мистер Мейсон! – Я отрываю взгляд от потолка и вижу на втором этаже фигуру. – Что-то мне подсказывает, что мой дом вам не нравится.
Задрав голову, я всматриваюсь в женщину на балконе и встречаю ее невозмутимый взгляд. Естественно, я уже видел это лицо, когда знакомился с материалами в папке и собирал информацию в интернете. Однако несмотря на все, что мне удалось узнать, после стольких разговоров об этом человеке я не могу избавиться от ощущения некоторой театральности нашей встречи.
Для женщины, которая уже столького добилась в жизни, она удивительно свежа и молода. Ее карие глаза моргают так редко, словно это произвольный акт, а не рефлекс. В них светятся задор и острый живой ум.
На докторе Коделл ослепительно-белый однобортный пиджак, укороченные льняные брюки такого же цвета и легкие тканевые туфли. Единственный предмет одежды с геометрическим узором – шелковая блуза в черно-белую вертикальную полоску. Во всем облике улавливается вертикальная ось: прямая поза, ноги вместе, руки на перилах перед собой. Иссиня-черные волосы стянуты в тугой пучок на макушке, и ни один волосок не выбивается из прически.
Судя по первому впечатлению, передо мной самый собранный человек на свете. Зато я все это время стою, разинув от удивления рот.
– Ну… э-э… – отвечаю я, обводя глазами атриум. – Здесь симпатично.
– О, неужели вы и впрямь хотите начать вот так? – шутливо укоряет она, глядя на меня с балкона.
Согласно краткой биографии доктора Коделл, включенной в материалы папки, ее мать родом из Франции, а отец – из Швеции. И если шведский акцент не улавливается в речи доктора вовсе, то французские интонации порой оживляют ее в остальном безупречный английский.
Доктор Коделл совершенно права, и я сгораю со стыда, ведь она уличила меня в неискренности.
– Нет, просто… – мямлю я. – Прошу прощения.
– Не нужно извиняться. – В ее голосе слышится спокойная уверенность, будто все, что она говорит, – лишь констатация факта. – В этом мире мало что можно знать наверняка, но три вещи я гарантирую: на этом острове вам никогда не потребуется передо мной извиняться, никогда не придется врать, и, самое главное, вы не обязаны улыбаться, пока действительно этого не захотите.
Последнее замечание застает меня врасплох: моя искусственная улыбка тут же меркнет, и я неожиданно испытываю облегчение.
– Не волнуйтесь. Это не проверка. И не интеллектуальная игра. – Доктор отметает каждый тезис взмахом рук, а затем снова кладет ладони на перила и слегка наклоняется вперед. – Что вы думаете об этом месте?
– Здесь… м-м… странно, – бормочу я, все еще смущаясь от того, что приходится говорить без обиняков. – В смысле, не ужасно, но выглядит неестественно.
Раздается теплый, искренний смех доктора.
– Что ж, весьма тонко подмечено. Это действительно так, – беспечно заявляет она.
Доктор Коделл спускается по винтовой лестнице, и ее слова сопровождаются тихим постукиванием обуви по ступеням.
– В шестидесятых в Лос-Анджелесе жил архитектор Джон Призмолл. Человек с… уникальным видением. Художник. Его успешная карьера подходила к концу, однако архитектор чувствовал, что реализовал не весь свой потенциал. И вот один известный музыкант приехал к Призмоллу и сказал: «Я хочу, чтобы вы построили мне дом своей мечты. Бюджет неограничен. Полная свобода творчества. Я купил участок земли на Голливудских холмах – считайте, что это холст для вашего главного шедевра». Призмолл, конечно, обрадовался. Он немедленно приступил к работе, денно и нощно корпел над чертежами, почти не ел, отказывался от всех других предложений, сосредоточившись на своем шедевре.
Спустившись до середины лестницы, которая в этом месте делает поворот, доктор Коделл на миг оказывается ко мне спиной, и я быстро оглядываюсь на мистера Виллнера. Интересно, чем он занят все это время? В отличие от меня, Виллнер смотрит, как доктор Коделл спускается по лестнице. На его губах играет улыбка, а в лице читается благоговение, которое испытывает к доктору каждый. Коделл – как минимум хороший работодатель.
– Впрочем, когда Призмолл представил музыканту проект, свое видение дома мечты, тот не на шутку испугался. – Белые туфли поворачивают к нижнему витку лестницы. – Клиенту хотелось чего-то более… безопасного, годного для перепродажи за хорошие деньги, подходящего для коктейльных вечеринок. На архитектора обрушились бесконечные комментарии и исправления. Призмолл переделывал чертежи до тех пор, пока не получилось такое же модернистское здание, какие он проектировал десятки лет. В итоге шедевр всей его жизни стал… грандиозным памятником компромиссу!
Доктор Коделл сходит с нижней ступени на черно-белый пол. Я не мог ее толком рассмотреть, глядя снизу вверх на балкон; теперь, когда мы на одном уровне, ясно, что доктор не такого уж большого роста. Не считая пучка, она мне по плечо – метр шестьдесят в лучшем случае. Но при этом от Коделл исходит невероятно мощная энергия, которой я могу лишь позавидовать. Глаза доктора прикованы к моим, а на ее губах играет спокойная улыбка.
– Знаете, что сделал Призмолл? – продолжает она, явно переходя к излюбленной части истории. – Он взял оригинальные чертежи, собрал все свои деньги, купил остров неподалеку от берегов Уэльса и построил это здание. Призмолл-хаус. Он добился точного воплощения изначальной идеи: каждый бетонный блок, каждая комната, каждое крепление, каждая деталь.
Доктор смотрит на лицо на потолке и, слегка задержав взгляд на абстракционистской улыбке, снова обращает взор на меня.
– Чтобы купить это место, мне пришлось судиться с Призмоллом несколько лет, и въехать я смогла только после его смерти. Я человек не настолько творческий, и по-моему, тут очень странно. Однако идея, упорство и самобытность всегда вызывают во мне уважение, и я даже не думала ничего переделывать.
Хозяйка дома на миг замолкает, восхищенно оглядываясь, будто она здесь впервые. Не знаю, намеренно ли это делает доктор Коделл, но ее восторженное отношение к дому каким-то образом передается и мне, и я смотрю на окружающее пространство новыми глазами.
Как минимум теперь я понимаю, чем Призмолл-хаус мог заинтересовать психиатра. Творение архитектора не только воплощает сокрушительную победу над превратностями судьбы, но, будучи для автора глубоко личным проектом, позволяет максимально реалистично ощутить, каково это – проникнуть в чужую голову.
Я перевожу взгляд на доктора Коделл: она стоит рядом и протягивает мне изящную руку.
– Доктор Элизабет Коделл, – с искренней улыбкой приветствует меня она.
– Артур Мейсон. – Я пожимаю ей руку.
– Мистер Мейсон, я очень рада, что вы к нам приехали. – Она улыбается, не мигая, и поворачивается к водителю. – Виллнер, давайте проводим мистера Мейсона в его комнату.
Мы стоим в самом центре атриума; интересно, в каком из трех направлений меня сейчас поведут. В итоге Виллнер приглашает за собой в северную часть дома. Мы идем по украшенному скульптурами белому коридору, который ярко освещают вмонтированные в потолок точечные диодные лампы. Вдоль обеих стен выстроились постаменты с мраморными бюстами известных людей прошлого тысячелетия. Некоторых я даже узнаю по форме головы, прическе и одежде. Однако на этом отличительные признаки заканчиваются: лица стерты, вместо них – пустая гладкая поверхность.
– Не сотвори себе кумира, – бормочу я, проходя безликий бюст с пышным воротником и прической Уильяма Шекспира.
– Да, иногда Призмолл был чересчур прямолинеен, – смеется доктор Коделл.
Наконец мы оказываемся перед распашными дверями – видимо, это северный выход. Слева и справа видно еще по коридору. Мы идем направо, в северо-восточный угол Призмолл-хауса. Правый коридор гораздо скромнее, но не менее уникален. Шарообразные светильники струят бледные лучи. Вдоль северной стены тянется ряд окон, выходящих наружу. В бетонной стене сияют лунным светом круги, звезды и треугольники. Противоположную стену занимает масштабная художественная композиция: огромная плита белого мрамора, специально разбитая, а затем собранная заново, но так, что между осколками остался зазор в пару сантиметров. Взрыв, застывший во времени. Расположенная в конце коридора дверь, в отличие от окружающего ее яркого интерьера, совершенно безлика, на серой поверхности нет даже ручки.
– Вы, наверное, устали, – замечает Коделл. – Жду вас завтра в одиннадцать. Будет непросто. Первая сессия всегда такая.
– Звучит пугающе, – говорю я, искоса глядя на нее.
– Прорвемся, – улыбается Коделл и, указывая на дверь, добавляет: – Рекомендую провести вечер здесь. Скучать вам не придется. Но если захотите просто поесть и лечь, я распоряжусь, чтобы Виллнер приготовил ужин.
Я с уважением смотрю на Виллнера.
– Да вы просто человек-оркестр, мистер Виллнер. Водитель, повар…
– Он предпочитает называть себя ординарцем, – вмешивается Коделл, ласково взглянув на своего помощника. – Несколько на военный лад, но вы правы: он настоящее сокровище.
Мистер Виллнер прислоняет ладонь к гладкой серой поверхности, и дверь с негромким жужжанием отъезжает в сторону. Виллнер заходит внутрь, мы с доктором следуем за ним.
Комната занимает северо-восточный угол дома. У нее две наружные стены, в каждой по окну: треугольник и полумесяц. Стены, пол и потолок сделаны из серого камня, причем без малейших швов. Складывается ощущение, будто комната вырублена из цельной глыбы. Мебели немного: встроенный в стену комод, тумбочка и двуспальная кровать. Еще одна серая дверь ведет, как я полагаю, в ванную.
– Двуспальная кровать, – горько усмехаюсь я. – Какая ирония, учитывая, что у меня программа по работе с утратой.
Коделл смеется.
– Ну, мы предлагаем разные программы, но ваш комментарий я учту. Хотите кровать поменьше?
Я отрицательно мотаю головой.
– Вечер в вашем распоряжении, – тепло улыбается Коделл. – Сенсорный экран на стене связан с пейджером Виллнера. Если что-то нужно, не стесняйтесь.
– Спасибо. Я очень признателен.
В комнате повисает тишина, и до меня доходит: я действительно здесь. Я вдруг начинаю сомневаться, на душе становится тоскливо. Доктор Коделл излучает уверенность, и все же я воспринимаю ее как продолжение этого странного дома. Здесь все приветливое, но чужое; искреннее, но странное и непонятное. Одинокий лучик света посреди холодного океана – даст ли он надежду или отберет ее окончательно?
Я ловлю на себе внимательный взгляд темно-карих глаз Коделл.
– На вас слишком много всего навалилось, – с сочувственной улыбкой говорит она.
– Да, есть немного… Пройдет.
– Нет, вы преодолеете. Тут есть разница, – убежденно говорит доктор.
Странная штука: с тех пор, как тебя не стало, все стараются меня поддержать, при этом боятся за мое будущее, переживают, выкарабкаюсь ли я, не сделаю ли что-нибудь с собой одним тихим вечером. А доктор Коделл – едва знакомый мне человек, но я невольно проникаюсь ее уверенностью, что все будет хорошо. Ибо в ней чувствуется не просто оптимизм, а знание: так действительно будет.
Выходя из комнаты, Коделл оборачивается и бросает напоследок:
– Вы не пожалеете, что приехали, мистер Мейсон. Обещаю.
Слова Коделл ощутимо повисают в воздухе. На долю секунды, словно зачарованный ее взглядом, я верю этому обещанию. Коделл кивает Виллнеру, они уходят, и дверь мягко закрывается. Впервые за восемь часов я остаюсь один.
Из чистого любопытства я прижимаю ладонь к случайному месту в каменной стене. Несмотря на внешнее сходство с камнем, поверхность упруго продавливается: поролон, покрытый мастерски текстурированными листами пластика. Интересно, это тоже часть авторской концепции Призмолла – или усовершенствование доктора Коделл? Защитный слой для клиентов со склонностью к самоповреждению?
Я подхожу к окну-полумесяцу и любуюсь на прибой.
– Знаешь, меня всегда бесило, когда… – просидев почти час в молчании, рассеянно бормочу я. – Меня всегда бесило, когда… люди говорили, чего бы тебе хотелось. Представляешь? «Ой, Джулия хотела бы, чтобы я надела эти серьги»; «Джулия хотела бы панихиду в церкви»; «Джулия хотела бы, чтобы ты сделал то-то». Мне всегда казалось, что они не имеют права тебя использовать, понимаешь? Не имеют права… цитировать тебя… прикрываться твоим мнением, зная, что ты не можешь высказаться в свою защиту. Да половина из них случайные люди, а теперь они, видишь ли, знатоки! Черт, имейте совесть! Признайтесь, это ваши желания!
Я замолкаю, чувствуя тяжелый ком в горле от подступивших слез. Сглатываю и стараюсь дышать ровно, но это все равно что грести на лодке против бурного течения.
– Я буду… верить, что ты одобрила бы мою затею. Не знаю, что меня здесь ждет, но ты бы хотела, чтобы я сюда приехал и прошел через все это.
Я жду ответа, жажду ощутить твое присутствие, легчайшее прикосновение твоих рук, обнимающих меня, твой подбородок на моем плече, услышать шепот, что все будет хорошо. И не чувствую ничего. Я пропускаю ужин и следующие несколько часов провожу в темноте. Сижу на полу под окном, прислонившись спиной к фальшивым камням, и рассматриваю геометрические пятна лунного света на стенах комнаты. Я снова иду по проторенной дорожке: в очередной раз горюю один в темной комнате. Могу сказать одно: где бы я ни находился в последнее время, выключатель всегда слишком далеко.
Вдруг на долю секунды, так быстро, что я едва успеваю заметить, лунный треугольник на южной стене мигает, временно заслоненный каким-то объектом. Я поднимаюсь и напрягаю глаза: что-то мелькает мимо окна-полумесяца.
Кто-то движется снаружи вдоль северной, а теперь уже восточной стены здания к южной. Я прижимаюсь к закаленному стеклу и гляжу в темноту. Ничего. Лишь смутная масса кустов и темно-зеленый газон, за которым плещутся черные волны. Я выгибаю шею в надежде, что под острым углом смогу увидеть больше, однако окно-полумесяц утоплено в стену слишком глубоко: боковой обзор полностью перекрыт.
Теперь, когда загадочная тень исчезла, за окном вновь все замерло, словно на картине. Я отворачиваюсь от окна и смотрю на идеально застеленную двуспальную кровать. Теперь, когда обстоятельства вынудили меня подняться на ноги, я раздумываю, а не залезть ли под одеяло, оставить этот странный день позади и прийти завтра на первую сессию к доктору Коделл отдохнувшим.
Делаю пять шагов от окна и, взглянув на взбитую подушку, прислоняю ладонь к входной двери. Прохожу сквозь столбы лунного света в форме ромба, треугольника, звезды и круга и поворачиваю налево, в коридор со статуями. Свет уже не горит. Почти не задумываясь, я провожу рукой по мраморному изваянию с длинным лицом, в костюме начала века, с дымкой редеющих волос. На каменных висках видны дужки очков, которые плавно переходят в гладкую поверхность. Полагаю (и надеюсь, я не ошибся), это Зигмунд Фрейд. Он бы точно оценил свое изваяние.
Я миную атриум. Окон здесь нет. Лампы горят, но слабо. И хоть потолок не освещен, я чувствую пару абстракционистских глаз, наблюдающих за мной сверху. Я прохожу через входной коридор и выбираюсь из здания. Поднявшийся ветер качает искусно подрезанные фигурные кусты, шелестя их листвой. Вдалеке, будто разверстая пасть морского чудища, темнеет вход в лодочный ангар. На полпути к ангару, на дорожке из белого известняка, виднеется фигура в длинном черном плаще. Человек стоит лицом к вздымающимся волнам и смотрит на бегущие по небу облака.
Он что-то кричит, надсаживая горло, словно обезумевший король Лир, но из-за сильного ветра не слышно ни слова. Я медленно иду по меловой дорожке в направлении странной фигуры. Я не крадусь и не прячусь, надеясь, что шум ветра и громкий голос человека в плаще скроют мое приближение.
На выходе из сада я различаю, кто стоит впереди и звуки, которые он издает. Это, конечно же, мистер Виллнер: короткая стрижка, широкие плечи, внушительный рост. Оказывается, он не кричит, глядя в ночные небеса, а восторженно, с чувством поет во всю мощь своего голоса.
Буря неистово дует Виллнеру прямо в лицо, особенно сильный порыв ветра заставляет его отставить ногу назад для устойчивости, однако певец не сдается. Непоколебимый, как скала, Виллнер продолжает петь, имитируя американский акцент, и его могучий голос разносится над бушующим океаном.
Помнишь, тем летним днем
Как с тобою вдвоем
Мы друг другу в любви поклялись?
Виллнер делает преувеличенно широкий шаг и медленно, грузно разворачивается на опорной ноге. По ходу этого пируэта он оказывается лицом к Призмолл-хаусу и, конечно, ко мне. Он изумленно смотрит на меня, песня обрывается. В наступившей тишине слышен лишь свист ветра. Мы стоим друг напротив друга, растерявшись от неожиданной встречи.
Виллнер приходит в себя первым: приветливо машет мне рукой и улыбается. Не зная, что еще делать, я машу в ответ.
Лицо Виллнера становится серьезным, и он продолжает петь:
Вдруг ты бродишь по дому сама не своя?
Он кружится, словно в вальсе, по залитому лунным светом газону. Я гляжу Виллнеру вслед и понимаю, что мне до него далеко – и в физическом, и в ментальном плане. А он поет:
Вдруг глядишь на порог, представляя меня?
Если сердце тужит,
Мне вернуться, скажи?
Ты скажи, одиноко ль тебе?
Виллнер движется все дальше по газону, и хоть очередной порыв ветра уносит звуки песни, мне по-прежнему видна танцующая в ночи фигура. Придя в себя от удивления, я отворачиваюсь от странного зрелища и смотрю на фасад Призмолл-хауса. Так, и во что же я вляпался?