Гостила я в прошлом месяце в глухой сибирской деревушке у бабули. Времени было предостаточно до практики, вот и решила навестить. Соскучилась. Двоюродный брат уговорил меня пойти в ночное… Небо в звездах, лошади прядут губами в тишине, полешки трещат в огне. Байки у костра… Классно же? Но на меня поход в ночное произвёл эффект разорвавшийся бомбы. Что-то надорвалось внутри раз и навсегда. Вернулась в город с холодным, выедающим меня изнутри страхом и призадумалась: стоит ли вообще тащиться в такую глушь? В тайгу, на эту самую практику. А мы ведь решили с одногруппниками поймать сразу двух зайцев: и коллектив сплотить, и пройти закалку в суровых условиях тайги. Геологи, романтики полей, так сказать, а теперь настрой на приключения, словно берег сибирской реки – половодьем-то и смыло. Даже задорная, невинная с первого взгляда песня, засевшая тогда в голове, как раковая опухоль, стала казаться в какой-то момент сценарием фильма ужасов. Знаете её?.. Проснулась я ночью, а в голове уже звучала мелодия: «А ты улетающий вдаль самолет в сердце своём сбереги…» Звучит разве не драматично? Стоишь среди тайги, а самолёт улетает… когда вернётся? Серчишко ноет. Может, уже никогда. Песня-то о нас, о геологах: «В дальний путь собрались мы, а в этот край таёжный только самолётом можно долететь…» Высадил пилот студентов-геологов и исчез, словно его и не было. «Ну молодые, ну неопытные, и что?» – думал, наверное, пилот из песни. «Жалко их, конечно. В общем-то, зелёный молодой народ!.. Ну, коли желание есть, ступайте в это море смело, по-хозяйски…»
Ага. В тайге, думается, хозяев и без них, геологов пруд-пруди: медведи, волки, гадюки… а может, что и похлеще имеется… «Под крылом самолёта о чем-то поёт зелёное море тайги…» Точно море. Без конца и края. Живое. С собой только самое необходимое, но де ладно, «все богатства можно взять из-под земли». Чувствуете, тонкий такой сарказм?
После ночных баек у костра все расползлись по палаткам и спальникам. Всю ночь прислушивалась и вздрагивала. Ночь, тайга за рекой макушками качается и тени перед глазами… Чёрные, корявые. А если я пойду в поход – ещё целых две недели по тайге шарашиться.
Историю у костра в ночном рассказывал табунщик, а деревенские мужики ему поддакивали. Пусть сколько угодно говорят, что новичок де в ночном получает «крещение». Это всё байки для дураков. Мне так совсем не показалось, потому что всерьёз историю Копыта (табунщика) приняли все: и мальчишки, и парни деревенские, что помоложе. Дед Борис кемарил рядышком – так не съязвил ни разу. А за ним это водится. Сидели все как бревном пришибленные. А они на байках в ночном собаку съели. Вот и я от страха ночью глаз не сомкнула, лёжа в палатке бок о бок с двоюродным братом. Вцепилась в него когтями – отбиться не мог. Думал, пристаю. Стыдно… Последний раз мы так в пять лет близко лежали: летом у бабули в деревне; она всех сортировала по спальным местам ловко – где поперек, где валетом. Только теперь я прильнула к брату сама. Ничего не поделаешь – страшно. Луна большая, белая, как подкисшее молоко – с пятнышками масла на поверхности, речка блестит, шуршит задумчивым тростником. Сверчки все уши просверлили. Птички заливаются: соловьи? Или малиновки? Все давным-давно уже храпели, нарушая вселенскую гармонию звуков, а я лежала в палатке ни жива, ни мертва.
***
– Дед Борис, расскажи-ка ту историю, – блеснул взглядом один из мужиков подмигивая своим товарищам.
– Не, я не складно языком мелю. Пусть Копыто, он лучше всё помнит, – кивнул зачинщик усачу, который задумчиво склонил голову, греясь у костра.
Пару секунд Копыто сидел безмолвно, словно прислушиваясь к шуму ветра в чаще. А затем шумно вздохнул.
– Тётка моя рассказывала, что Клаву искали почти что три дня. Да так и не нашли. Дни той осенью стояли хмурые, пасмурные.... Тяжёлые чёрные тучи висели низко над землёй, грозясь упасть под тяжестью холодной дождевой влаги и удариться всей своей мощью оземь, – поэтично начал мужик, словно и не страшилку вовсе рассказывал. – Ночью на землю опускался густой липкий туман и не уходил долго: вплоть до середины следующего дня. Не пойми, бывало, ночь, день то или раннее утро. Деревенские, несмотря на вечную нищету, не торопились в лес за грибами и за ягодами. Боялись заблудиться в тумане… А тут в воскресенье собрали всех силком и на поиски какой-то «дурынды» в лес отправили. Оказалось, то Клавка-пастушиха за грибами в лес отправилась и пропала. «Вот же визгопряха… Дура она и есть…» – Ругали её всякими словами деревенские, шарахаясь от каждой коряги в непроглядном тумане… – красочно описывал мужик, загадочно гладя свои усы. «Сгинула. Как есть сгинула. Или леший к рукам прибрал». «Хорошо, если леший. Кхек. Баба-то она бесхозная. Неизвестно, кто в этом тумане на кого охотится. Кто на грибы, а кто, может, и на баб…» – Спорили, перешёптываясь бабы и мужики. Шутки шутили для храбрости скабрёзные, а порой даже злые. Но это всё от страха. Боялись в тумане на зверя наткнуться и какую новую беду схлопотать. Ворчали, прочёсывая лес. Три дня бились в поисках, даже милицию с собаками привлекли. Всё-таки человек пропал. Но бесполезное это дело в тумане что-то искать. Решили, что за три дня она б или сама вышла, или сгинула… – произнёс усач загадочно и затих, вороша костёр лысой сучковатой палкой.
– Дальше давай, – хмыкнул его товарищ.
– Но к вечеру четвертого дня вернулась Клавдия домой целая и невредимая, как ни в чём не бывало. Ухайдокалась, правда, но зато живая оказалась. Нашёл её пастух прямо у деревни на окраине леса, без сознания. Значит, на своих двоих пришла.
Было Клавдии около сорока лет. Красотой бабёнка не отличалась. И, скажем прямо, странной была. Внешность её деревенских парней пугала. Глаза маленькие, чёрные, прикрыты были выпуклыми набрякшими веками. Губы в тонкую линию вытянуты. Лицо то ли азиатское, то ли не пойми какое: с маленьким носом-пупыркой и вытянутым большим подбородком как у Габсбургов.
– Каких ещё Габсбургов, Копыто? – удивился Васька, обращаясь к усачу.
– Испанские короли. Богатырева вспомни в роли Карла II.
– А?
– Ну не важно, – небрежно отозвался Копыто. – Габсбурги были по сравнению с Клавой красавцами. Говорили, херувизм у Клавдии. Ангельская болезнь. Но, очнитесь: где ж вы таких херувимов видели? Не мудрено, что в свои сорок лет ходила она в девках – ни детей, ни мужа у неё не было. Да и кто отцом был у этой Клавдии её мать Аксинья за сорок лет так никому и не открыла. Родила она дочку поздно – за тридцать. Боялись не выносит ребёнка. Но Клавдия уселась внутри крепко – не дала мамке куковать на старость лет в одиночестве. Так и прожили они вместе: мать и дочка, пока Аксинья в больших годах не заболела и не слегла. После смерти матушки Клава осталась совсем одна. Может, и не хватился б её никто, если бы не нужно было с утра воскресенья коров на выпас гнать. Коровки, они что в выходной, что в будний день жвачку просят – а Клавдия пастушила в деревне. Говорил я? Соседка корову выгнала, смотрит, а пастушихи-то нет. Коровы бесхозные на окраине ходят. Вспомнила, что накануне заикалась Клавдия про грибы. Соседка тогда ещё пальцем у виска покрутила, типа: совсем баба сбрендила?
Посмотрели в доме – и правда никого. И корзины в сенках нет, той самой, почерневшей от времени, с которой и она много лет подряд по грибы ходила, и мать её, и бабка скорее всего тоже. Антиквариат, а не корзина!
Собрали всех и на поиски. Один день с утра до самой ночи искали – никаких следов. Второй и третий день – только энтузиасты да милиция с собаками. Но всё тщетно. Тайга на много километров раскинулась. Поэтому, когда пастух, сменщик Клавдии, нашёл её на окраине деревни, все удивились: как такое вообще возможно? Всё же обыскали. Как могли не наткнуться? Везучая баба Клавдия! Вот только ещё больше поразило их то, что женщина спустя девять месяцев родила мальчика, худющего и длинного, как пук соломы… – голос Копыта вдруг стал холодным, взгляд остекленел. Аж мурашки по телу побежали.
Казалось бы – история как история. Чего тут бояться, спрашивается? Мало ли женщин, потерявших надежду выйти замуж и зачавших ребёнка на стороне? Мужикам расскажи – они поведают за рюмкой водки о своих подвигах, о «страшных бабах» и о том, как они самоотверженно, а главное, безвозмездно спасают их от одинокой старости. Но тогда почему-то сразу пробрало на мурашки. Может, это всё харизма Копыта? Такое прозвище табунщик получил из-за следа на лбу от копыта. Если бы не оно давно актёром, наверное, стал. Рассказывает – как поёт. Но на самом деле не по себе стало ровным счетом тогда, когда Копыто неприятно изменился в лице и зло заявил:
– Что рожи корчите? Реальная это история. Сам эту Клавдию помню. Подробности от тётки слышал. Ещё двадцати лет не прошло, как всё это случилось. Многие наши, деревенские, детьми видели и Клавдию, и её тощего мальчишку…
– Ладно, ладно…
Копыто недовольно, и даже с досадой цыкнул.
– Если бы не ночь, да вы мне голову не заморочили, не стал бы даже вспоминать. И так тошно. В последнее время местные старожилы стали замечать вблизи села этого… А ведь забыли о нём уже… В лихие девяностые не до него было. Других страхов хоть отбавляй. Ладно. В общем тогда, в те годы, Клавдию, пока она с животом ходила, наблюдала Анита. Деревенская фельдшерица. Тётка моя. По собственной инициативе взялась опекать бывшую школьную подругу. Почти силком заставляла Клавдию заходить хоть иногда в фельдшерский пункт, чтобы взвесить и послушать сердцебиение ребёнка. Приходила и домой, если та отказывалась являться. Нужно было ей по правилам провести дородовой патронаж или что там беременным положено? Удивлялась и переживала, что Клавдия в свои годы отказывается наблюдаться. На кого надеется? Старородящая – вдруг что-то пойдёт не так? Не заговорённая же она, в самом деле! Но Клавдия уверяла, что сама справится. От матери много чего набралась. Говорила, что кошки вон, без патронажа рожают. Она что хуже? Но не на ту напала. Тётка моя, Анита в одиночестве не бросит, сколь не проси. Альтруист чистой воды!
Мать Клавы в самом деле отличным деревенским врачом была. Ещё до Аниты. С тех пор врачей из города не присылали, только фельдшеров. Но дочь, похоже, ничему не научила. Так бравада одна. Образование же Клавдия не получила? А Борис? – обратился табунщик к деду. Но тот не ответил. Дремал.
– А тётка моя и акушерка, и терапевт, и реаниматолог в одном лице. Даже хирург, если нужно нарыв какой вскрыть.
Сначала Клавдия была весела. Получила что хотела, видимо, и нарадоваться не могла. Всегда на свежем воздухе, на всём деревенском, и молоко, и мясо, и овощи – не придерёшься. И в весе прибавляла хорошо… А затем отчего-то помрачнела. Раздражалась по пустякам. В последнем триместре из дома не выходила, и всё из окна на лес смотрела. Порой проходил мимо её дома – стоит, вытаращив глаза… Я бойким был мальчишкой, не трусишкой, но её дом старался обходить стороной. Не по себе было. Очень не по себе. Анита говорила, что младенец в животе уж больно толкается, причиняя матери страдания. Но, сдается, не только физические.
К родинам Анита не успела. Прибежала потемну, оскальзываясь на тонком льду весенней, раскуроченной тракторами дороге, когда Клавдия уже родила. У тракториста – перелом, у бабки Веры – гипертонический криз от того, что пацанёнок её, внук, наступил на ржавый гвоздь, торчавший из заборной доски. И всё это в одночасье, как порой и бывает. Всё одно к одному! Пока вырвалась, прибежала на тихую окраину – оказалось, что роды уже прошли. Ребёнок уже лежал у матери на животе, похожий на огромный шмат сала. Так мне тётка и сказала – шмат сала… Сразу и не поняла Анита, жив он или мёртв. А Клавдия смотрела на ребёнка измотанным, мрачным взглядом. Тётка достала инструмент, обдала его кипятком, подскочила к роженице, перевязала и перерезала окровавленную пуповину. Отрезала наотмашь, обмыла младенца, придерживая длинное суховатое тельце под животик в кромешной тишине сумрачной скромно обставленной комнатки. Спеленала, в заранее подготовленные Клавдией чистые пелёнки и минуту другую терпеливо наблюдала молчаливые потуги и рождение последа, подставив роженице рыжий эмалированный таз. Прям не по себе ей стало в этой тягостной тишине. Словно чёрно-белый, немой фильм крутился плёнкой перед её глазами вспыхивая черными кадрами. И взгляд этот, которым Клавдия на неё смотрела, был очень уж строгим. Полный фатальной неизбежности взгляд. Словно хотела она, чтобы тётка тотчас убралась из её дома. Поэтому Анита пихнула Клаве в промежность чистую тряпку и дальше бежать, сунув в руки мамаше пакет с пирожками – свой небольшой перекус.