Бесследное исчезновение близкого человека – это всегда потеря при особо тяжелых обстоятельствах. При насильственном исчезновении родственники пропавшего сталкиваются с не поддающимся объяснению, неожиданно возникшим отсутствием одного или нескольких близких людей. Притом, что в регионах с политически напряженной обстановкой люди часто подвергаются опасности исчезновения, понимают это и испытывают страх, все же эти исчезновения почти всегда внезапны и люди оказываются к ним не готовы. При исчезновениях люди не имеют возможности проститься друг с другом, а ведь осознанное прощание бывает так важно перед разлукой навсегда.
Чтобы обрести способность принять такое чудовищное событие, как смерть любимого человека, ритуалы абсолютно необходимы. Многим очень помогает возможность в последний раз увидеть тело умершего и дотронуться до него. Прежде всего, это блокирует фантазии, что все остается по-прежнему, что человек все еще жив и скоро вернется. Кроме того, это позволяет, особенно в случае внезапной смерти, попрощаться со знакомым образом, любимыми чертами (Kübler-Ross, 1984). Только после того, как факт физической смерти принят, можно «позволить» человеку умереть «социально», т. е. начать скорбеть о нем и планировать свое будущее без него. Это крайне болезненный процесс. На Шри-Ланке, например, в ритуалах погребения и оплакивания откровенно демонстрируются видимые проявления смерти, что крайне важно с психологической точки зрения. Тело выставляется для прощания на открытом помосте, где его может видеть и семья, и все местное население. Принято фотографировать покойного. Люди воспринимают смерть как одну из реалий жизни. Благодаря ритуалу прощание обретает определенную форму, и это часто облегчает расставание навсегда.
Особенно внимательно следует учитывать нужды и пожелания скорбящих. Если в случае насильственной смерти родственники не хотят видеть погибшего, чтобы не утерять образ живого невредимого человека, то в этом, разумеется, необходимо пойти им навстречу. В таком случае прощание может осуществиться через фотографии и другие памятные вещи.
Важно, чтобы люди имели возможность выразить свое горе и свои чувства. Согласно Э. Кюблер-Росс (Kübler-Ross, 1984, с. 65), применение успокоительных средств лишь вуалирует боль и может привести к отложенным и тяжелым реакциям.
У тех, чьи близкие пропали без вести, нет никакой возможности провести ритуал прощания и похорон. Боль от потери не может найти такого выражения, которое стало бы признанием факта смерти и не оставляло бы надежды на то, что любимый человек жив. Работавший в Чили психоаналитик Давид Беккер говорит – в контексте структурного насилия, к которому относится и пропажа без вести, – о «запрете» на скорбь. Чтобы не погибнуть от отчаяния, ее подавляют и избегают (Becker, 1992, с. 41).
Елена Николетти описывает потерю пропавшего без вести как повергающую в смятение и непостижимую:
«Если взглянуть с фактологической точки зрения: означает ли исчезновение… потерю? Если да, то это очень своеобразная потеря, поскольку, прежде всего, не известно, в чем она состоит. Пропавший человек – это некто, кто больше не находится там, где обычно находился, никто не знает где он сейчас, и его бытие отрицается…Считать пропавшего без вести мертвым – значит признать, что его существование не признается не только как живого, но и как мертвого».
Пропавший без вести как будто потерян дважды: отсутствие тела – живого или мертвого – ставит под вопрос существование человека вообще.
Насильственные исчезновения нарушают права человека и являются грубой формой террора против политических, этнических, религиозных противников. Родственники при этом попадают в очень сложную ситуацию – часто у них нет возможности ни навести о пропавшем справки, ни начать его поиск, им самим угрожают.
Если люди разлучаются друг с другом во время гражданской войны, то в условиях царящего хаоса социальные структуры, которые могли бы помочь в поисках близкого человека или в предоставлении информации о нем, либо отсутствуют, либо их крайне мало. Порой чтобы выжить, людям даже приходится самим отказываться от поисков.
Вместо того чтобы обрести социальную поддержку, как это обычно бывает в случае смерти, родственники без вести пропавших часто оказываются брошены родными и друзьями.
С пропавшим без вести нельзя попрощаться, нет и тела, которое можно было бы похоронить. Нет никаких документов, подтверждающих, что это расставание навсегда. Поэтому нет и ритуалов, которые могли бы помочь принять разлуку. Отсутствует и социальная поддержка окружающих, которая во многих культурах сопровождает ритуалы траура и скорби.
Надежда, что пропавший без вести все-таки появится вновь, остается. Это ведет к состоянию ступора и ставит вопрос о том, можно ли вообще в таких случаях говорить о скорби. В течение первых недель, месяцев, а зачастую и лет скорбь воспринимается как предательство по отношению к пропавшему, человек предпринимает все, чтобы не терять надежды на встречу.
При этом потеря уже произошла: отношения, какими они были до исчезновения, окончательно утрачены. Если человек появится снова, все равно будет существовать невосполнимый отрезок жизни, прожитый вдали друг от друга.
Наташа Кампуш, которая была похищена еще маленьким ребенком и затем долгое время считалась пропавшей без вести так описывает время разлуки со своей матерью:
«Восемь с половиной лет, в течение которых мое сердце разрывалось… Вся юность – без семьи. Каждое рождество, все дни рождения – с одиннадцати до восемнадцати лет, бесчисленные вечера, когда я жаждала хоть одного ее слова, одного прикосновения».
Физически отсутствующий, возможно, уже умерший человек становится центром жизни социальной группы, семьи. Часто это становится причиной психопатологических реакций.
«Исключительное, не вписывающееся в рамки обычного, состояние становится нормой, несущей на себе отпечаток табу и запретов: именно о том, что тяготит всех в равной мере, нужно молчать, нельзя говорить о печали и страхе. Возникает внутрисемейный паттерн депрессивного поведения»
Пропавшего либо идеализируют, либо, наоборот, представляют в черном свете. Причем одна крайность может переходить в другую. При возведении пропавшего в идеал его близкие безуспешно пытаются сделать все возможное или хоть что-нибудь для пропавшего без вести, придать ему безупречный образ, продолжив таким образом его жизнь.
При очернении пропавшего на него проецируется агрессия: «Если бы он, будучи человеком, ответственным за семью, не лез в политику, мы не попали бы теперь в такое ужасное положение».
В данной работе я пытаюсь максимально приблизиться к пониманию всей сложности обозначенной темы через осмысление процессов горевания в «обычных» обстоятельствах, т. е. когда известно, как именно произошла смерть, когда возможно погребение в соответствии с принятыми ритуалами. Через понимание таких процессов должно стать понятно, что может означать для родных и друзей потеря близкого человека при его исчезновении, и чего им стоит в этих обстоятельствах продолжать жить и двигаться вперед.
Чтобы подойти к теме реакции на бесследное исчезновение, прежде всего необходимо понять, как и почему мы, люди, строим наши отношения и что влечет за собой утрата этих отношений. Потеря или расставание могут коснуться человека на любом этапе его жизни. Р. Дж. Лифтон полагает, что нам следует понимать жизнь и смерть как некое единство. Событие рождения уже содержит в себе потенциальный опыт жизни и смерти.
«Акт рождения активизирует у ребенка врожденный потенциальный образ его жизни и смерти и, более того, дает первую модель для объединения обоих этих компонентов. Внеутробная жизнь начинается с изгнания плода»
Жизнь начинается с радикального физического отделения от тела матери. Окружающий мир вдруг драматически изменяется, новорожденный соприкасается со множеством новых раздражителей. Следовательно, рождение может рассматриваться как причина наших более поздних страхов.
«При отделении и столкновении с новой окружающей средой ребенок, по-видимому, способен пережить самораскрытие – приток жизненной энергии и динамики движений, первый момент автономии тела. Изгнание из утробы и появление на свет, эквивалент гибели и энергия жизни, прообраз смерти и возрождения – диалектика присутствует здесь с самого начала»
Наше представление о смерти базируется на ее «эквивалентах»: расставании, распаде и стагнации. Эти три переживания имеют место с самого начала жизни, они становятся моделью для чувств, которые испытываются позже – с приближением смерти. У всех этих трех «эквивалентов смерти» есть жизнеутверждающие антиподы. Разлуке противостоит контакт, привязанность, распаду – целостность, а стагнация является противоположностью движению, развитию.
«Эти три параметра связаны с конкретными чувствами… В то же время они достаточно общи, чтобы применять их к разным уровням человеческого опыта – от его первоначального физиологического характера при родах до более сложного психического и этического расцвета в течение жизни»
Все три параметра немыслимы без своих антиподов. Расставание – привязанность являются, согласно Лифтону, основополагающими переживаниями в человеческой жизни.
Чтобы понять психологическое воздействие разлуки, а через это и последствия исчезновения без вести кого-либо из родственников, в первую очередь важно изучить формы привязанности к близкому человеку.
Э. Эриксон понимал под базисным доверием (Basic Trust) первое детское ощущение того, что жизнь – надежная штука: мать либо другой близкий человек реагирует на потребности ребенка и удовлетворяет их.
Если же потребности маленького ребенка слишком часто игнорируются или если реакция на них неадекватна, то у ребенка формируется базисное недоверие (Basic Mistrust).
Поведение привязанности развивается у детей достаточно медленно. Это позволяет формироваться последовательности внутренних образов, пока ребенок не научится совладать с привязанностями и разлуками.
«Эта совокупность образов в свою очередь предоставляет ему большие возможности для воображения, а с другой стороны, он становится очень восприимчив не только к разлуке со своими воспитателями, но и к разлуке в более широком смысле»
Дж. Боулби описывает три фазы скорби при разлуке с матерью у детей в возрасте от 15 до 30 месяцев: протест-отчаяние-отделение, или отрыв (protest-despair-detachment).
Протест выражается в основном через «гнев» и слезы и является попыткой вернуть мать. Через несколько дней наступает отчаяние. «Громкий» протест прекращается, но безнадежная жажда ребенка вернуть мать остается очевидной. В фазе отрыва ребенок в конечном итоге смиряется с тем фактом, что мать потеряна безвозвратно, что, однако, опять сопровождается гневом и агрессией.
В различных исторических и культурологических моделях социализации мы находим один общий принцип: чтобы ребенок рос здоровым, ему нужны «теплые», надежные привязанности. Эмоциональные привязанности жизненно важны и составляют ключевую необходимость в жизни любого человека. Связь с матерью чрезвычайно важна и при попытке понять человека как изначально биологическую сущность.
«Человек – это биологический организм, с рождения развивающийся в социальном контексте, который начинается с привязанности мать-ребенок… Привязываясь к тем, кто за ними ухаживает, дети входят в постоянный контакт с сильным покровителем. Гарантированность безопасной „базы“, куда они всегда могут вернуться после собственных исследований окружающего мира, способствует уверенности в себе и автономности»
Только если ребенок чувствует себя в безопасности под родительской опекой (которую мы понимаем в широком смысле – включая опеку приемных родителей), он может исследовать и познавать окружающий мир. Из этого следует, что ранняя травматизация ребенка, связанная с потерей близкого человека, означает также утрату доверия и защищенности, обеспечиваемых близким человеком.
Достаточно потерять зрительный контакт с матерью, чтобы дети чувствовали себя неуверенно и испытывали страх перед разлукой. Пока дети не имеют представления о будущем, разлука с матерью для них непереносима. Только после того, как ребенок овладел понятием постоянства объекта, для него становится возможным ожидание матери. Однако это зависит от временных рамок разлуки и объяснения, которое было дано ребенку относительно отсутствия матери. Д. Винникотт (Winnicott, 1971) полагает, что ребенок, разлученный с матерью, может пережить ее отсутствие, как смерть. Какое-то время ребенок верит в возвращение матери, но если граница терпения достигнута – а для одного ребенка это могут быть несколько дней, для другого – лишь несколько минут, – ребенок считает мать умершей. Эта фаза связана с сильными чувствами гнева, страха и отчаяния.
Теория привязанности (Theory of Attachment) была сформулирована Боулби (Bowlby, 1958). Он исходит из того, что отношения с любящей матерью или с каким-либо другим опекуном представляют собой основу для всех последующих близких отношений.
«В ходе здорового развития поведение привязанности ведет к образованию чувственных привязанностей – сначала между ребенком и родителями, а позднее – между взрослыми людьми. Формы поведения и связи, установившиеся на их основе, присутствуют и проявляют себя на протяжении всего жизненного цикла»
Боулби описывает «первичную социальную привязанность» (primary social bond) между матерью и ребенком как прототип для всех последующих отношений. Коллеги Боулби изучили характерные для разного возраста формы привязанности к самому близкому опекуну. Примерно с трехмесячного возраста ребенок научается различать людей, которые к нему подходят. В 7–8 месяцев ребенок фиксируется на каком-то одном человеке; к полутора годам почти все дети начинают испытывать привязанность к нескольким людям, пользующимся их доверием (Schaffer, Emerson, 1964).
М. Эйнсуорт (Ainsworth, 1978), работавшая вместе с Боулби, исследовала, как годовалые дети реагируют на то, что мать покидает комнату и спустя некоторое время возвращается. Позже это исследование было распространено и на детей более старшего возраста.
Были описаны три типичных формы привязанности маленьких детей:
1. Уверенная (безопасная) привязанность: дети способны выражать свои чувства при расставании с матерью или близким человеком. Кто-то из них плачет, кто-то рассержен. Дети пытаются активно справиться с разлукой, ища мать, осмысливая ее отсутствие, прорабатывая ситуацию в игре. При возвращении матери они демонстрируют радость от встречи и ищут контакта с ней, чтобы затем продолжить прерванную игру.
2. Тревожно-амбивалентная привязанность: при расставании с матерью дети страдают и испытывают страх, пытаются предотвратить расставание всеми возможными средствами. Они безутешны и не могут успокоиться, пока мать отсутствует. По ее возвращении дети требуют, чтобы она отдала им все свое внимание и нуждаются в утешении с ее стороны в течение продолжительного времени.
3. Тревожно-избегающая привязанность: кажется, что дети игнорируют как расставание с матерью, так и ее возвращение. При этом, однако, в эксперименте Эйнсуорт у таких детей была обнаружена физическая стрессовая реакция, выраженная в повышенном содержании кортизола и учащенном пульсе. Это указывает на то, что даже маленькие дети пытаются скрыть свой страх и беспомощность.
Позже Мэри Мэйн (Main, 1986) описала еще одну, четвертую, форму привязанности – небезопасная привязанность дезорганизованного типа.Дети, относящиеся к группе с такой формой привязанности, проявляют неоформленную реакцию на разлуку, например, после возвращения родителей они обращаются к ним лишь на короткое время, либо их поведение выражается, например, в топтании на одном месте, выглядят они при этом апатичными, оцепеневшими.
Изначальное значение привязанности Боулби видел в биологической необходимости обеспечения выживания. Чтобы быть активным членом общества и продолжить свой род, человек нуждается в глубоких, содержательных, долговременных отношениях. Таким образом, отношения привязанности абсолютно логичны и необходимы с точки зрения эволюции. В то время как в ходе культурного развития человечества значение этой первичной функции снизилось, рефлективная функция, умение проникаться чувствами другого человека остались существенными. При этом на способности понимать психологическое состояние других основана и способность к пониманию самого себя.
«Понимание других людей прокладывает путь к пониманию самого себя. Многослойное взаимодействие между ребенком и опекуном испытывает сильное влияние со стороны отношения привязанности в диаде с матерью, в триаде с матерью и отцом и во множественных отношениях в семье – с братьями, сестрами и родителями ребенка»
Надежная привязанность обеспечивает безопасность и доверие, и, следовательно, целью успешного поведения привязанности может считаться достижение этого самого чувства безопасности и доверия.
«В той мере, в какой близкий человек может устранить неуверенность плачущего и цепляющегося за него ребенка, взяв того на руки, успокаивая и утешая его, в ребенке развивается вера в привязанность и реальность источников безопасности и доверия… Уверенная привязанность способствует, таким образом, развитию последующей уверенности в себе, чувства собственного достоинства, а также приобретению полезных межличностных навыков»
Уверенная привязанность дает ребенку возможность удаляться от близкого человека и исследовать окружающий мир.
«Младенец или маленький ребенок, чувствующий себя уверенным и защищенным, способен исследовать окружающий мир. В случае опасности он в любой момент может вернуться на свою „надежную базу“. Без уверенной привязанности невозможны никакие исследования»
Если же желание привязанности постоянно фрустрируется, это может привести к растущей неуверенности и страху либо к подавлению нужды в привязанности.
Взрослые в своем поведении также демонстрирует три вышеописанных типа привязанности: уверенную, тревожно-избегающую и тревожно-амбивалентную, а также паттерн небезопасно-дезорганизованного поведения (Ainsworth, 1978, Rehberger, 2004).
При уверенной привязанности ребенка у него может быть развит положительный образ Я и эмпатическое понимание других людей. Привязанность способствует развитию самостоятельности и собственных навыков.
Важным аспектом отношений привязанности является также регулирование аффектов. Благодаря уверенной привязанности уходит страх, благодаря утешению стихает боль, гнев осознается и одновременно смягчается. Отклик на положительные чувства может эти чувства усилить.
Через привязанность формируется чувство принадлежности к определенной семье, социальной группе или культуре, а в связи с этим развивается идентичность – семейная, профессиональная, общественная.
Как необходимость в уверенной привязанности, так и растущее желание автономии у подрастающего ребенка представляют собой его основные потребности и способствуют его развитию.
«Успех взаимодействия потребности в привязанности(а через нее и признания других) с одновременной потребностью в автономии и независимости является жизненно важным для установления между взрослыми полных смысла отношений, которые, в свою очередь, составляют важнейший компонент счастливой и благополучной жизни. Опыт уверенной привязанности вносит свой вклад в преодоление противоречивости нашей личности»
Если поначалу ребенок воспринимает окружающий мир и, в частности, грудь матери как часть самого себя, то затем возникает необходимость в разграничении между Я и внешним миром.
«Объект воплощает переход ребенка из состояния слияния с матерью в состояние связанности с матерью как с чем-то внешним и отдельным. Часто это называют моментом, когда ребенок вырастает из нарциссического типа связи с объектом,… пропуская при этом зависимость, которая так существенна на самых ранних фазах, пока ребенок не уверился в том, что может существовать нечто, не являющееся частью его самого»
Переходные объекты способствуют процессу принятия дифференциации. Они принадлежат ребенку, но не являются им самим.
«Переходный объект служит посредником для того, чтобы ребенок открыл, для себя разницу между внутренним и внешним. Это реальный объект, имеющий в то же время символическое значение. Это не грудь и не мать… Полностью сформировавшийся переходный объект может на какое-то время стать для ребенка важнее матери»
Хотя, на первый взгляд, практически ничем не оправданным выглядит то, что какой-то объект может стать для ребенка важнее собственной матери, но при внимательном рассмотрении можно видеть, какую колоссальную разгрузку это дает как ребенку, так и матери или другому опекуну. С этим символом ребенок может отправиться на поиски далекого внешнего мира, в то время как мать хоть немного освободится от симбиотических отношений со своим ребенком.
Переходный объект характеризуется правом ребенка считать его полностью своим, любить его, быть к нему привязанным но и изливать на него свой гнев и разочарование. Никому, за исключением самого ребенка, не разрешается менять переходный объект. Это подлинный объект, а не галлюцинация. Если по прошествии времени он потеряет свою важность, его можно забыть и больше о нем не печалиться (Winnicott, 1971).
Хотя, если в дальнейшей жизни ребенку придется испытать тяжелое расставание, переходный объект может снова стать необходимым:
«Паттерны, возникшие в младенчестве, могут проявляться и в более позднем детском возрасте. Так, например, первая мягкая игрушка продолжает оставаться нужной, когда ребенок укладывается спать или в моменты одиночества, или когда грозит депрессивное настроение… Потребность в специальном объекте или поведенческом паттерне, появившихся на самой ранней стадии жизни, может вновь обнаружиться в старшем возрасте, когда есть угроза каких-либо потерь»
Переходные объекты могут сохранять свою важность в течение всей жизни человека либо приобретать ее снова в кризисных ситуациях. Р. Гринсон (Greenson) описывает одну из своих пациенток, которая успокаивала себя на сеансе психоанализа тем, что поглаживала текстильные обои. Эти обои выступали для нее в качестве переходного объекта из раннего детства и давали чувство эмоциональной защищенности (ср.: Greenson, 1978). На примере другого случая Гринсон в наглядной форме показывает ослабление страха расставания через использование символического переходного объекта. После того, как психоаналитик предупредил пациентку, что сеансы будут на несколько недель прерваны в связи с его отъездом, та была поначалу очень расстроена, однако затем нашла объект, который стал символизировать для нее аналитика.
«Я стал белым конем из набора шахматных фигур. Осознание этого тотчас вызвало в ней чувство комфорта, даже триумфа. Белый конь был защитником, он принадлежал ей, она могла носить его с собой куда угодно, он присматривал за ней, а я мог делать все, что мне заблагорассудится,…не будучи вынужден волноваться за нее»
Здесь мы также наблюдаем, как и пациентка, и аналитик испытывают облегчение. Разумеется, требуется известная степень зрелости, чтобы пациентка была в состоянии преодолеть страх разлуки при помощи переходного объекта и отпустить своего аналитика.
В психотерапевтической и психосоциальной работе с людьми, перенесшими тяжелые потери, концепция переходных объектов приобрела для меня большое значение. Такие объекты можно использовать сознательно, чтобы помочь себе лучше перенести разлуку с дорогими людьми.
Пример из австрийской практики:
Шестилетнего мальчика привела на психотерапию его мама, находящаяся на большом сроке беременности. Мальчик не мог находиться в школе без матери: во время урока она вынуждена была находиться или в классе, или за дверью, чтобы у него не началась паника. Кроме того, он снова начал мочиться в постель. За несколько недель до этого отец мальчика за свои преступные действия был прямо среди ночи арестован отрядом полиции. Полицейские в черном, с масками на лицах вломились ночью в дом и застали спящую семью врасплох.
В кабинете психотерапевта стоит корзина с разными куклами и мягкими игрушками. Маленькому пациенту можно выбрать что-нибудь из этого и взять с собой. Он выбирает черного чертенка (размером примерно пятнадцать сантиметров) с красными рогами, но с очень приветливым лицом.
Через две недели психотерапевт спрашивает ребенка, остались ли у него проблемы с недержанием мочи. Тот отвечает отрицательно и с гордостью объясняет, что он больше не боится ходить ночью в туалет, так как теперь чертенок всегда с ним и охраняет его. Через несколько дней он разрешает матери покинуть школу, поскольку у него всегда с собой игрушка, символизирующая для него защиту и безопасность.
Часто вещи, хранящие воспоминания о любимом человеке – умершем или пропавшем без вести – очень важны для облегчения скорби.
Пример из практики в Шри-Ланке:
Консультант рассказывает о десятилетней девочке, у которой уже несколько месяцев парализована нижняя часть тела. Кроме того, она страдает от сильных приступов головокружения и обмороков. Причин органического характера у этого тяжелого недуга нет. На супервизии консультант рассказывает, что примерно полгода назад у этой девочки внезапно умер от инфаркта отец. Это произошло, когда он ехал на велосипеде. Мы можем трактовать физические симптомы девочки как символизацию отца и как непрекращающуюся связь с ним. Тем, что она перенимает симптомы, которые, по всей вероятности, пережил ее отец в последние моменты своей жизни, она соединяется с ним и «продлевает» таким образом его жизнь.
Мы разрабатываем другие, более здоровые для девочки возможности сохранить связь с отцом, приняв в то же время его смерть и необходимость отпустить его как физический объект, репрезентированный в ее собственном теле. В ходе психологической консультации картинкам, браслетам и другим вещам, которые отец дарил девочке, должно быть уделено целенаправленное внимание. И если девочке удастся осознать эти объекты как представляющие ее отношения с отцом, она сможет освободиться от мучительных физических симптомов.
Со временем группа ровесников становится для подростка все более важной частью его жизни. Молодой человек должен покинуть родительский дом и добиться самостоятельности. Группа сверстников способствует переходу подростка от роли ребенка в первичной семье к эмоциональной зрелости. Друзья по школе и товарищи по играм приобретают для ребенка все большее значение, в то время как семья остается, как и прежде, важнейшей референтной группой.
У подростков сверстники постепенно смещаются в центр внимания. П. Блос (Blos, 1979) описывает переходный возраст как «второй значительный шанс». Группа сверстников может компенсировать дефицит и нестабильность семейной жизни. Подросток воспринимает новые ролевые модели и осваивает их. В кругу друзей новые ощущения принадлежности и признания формируют основу для переосмысления подростком собственной индивидуальности. При этом подросткам из устойчивых родительских семей существенно легче, чем детям из не слишком счастливых семей, интегрироваться в группу сверстников и обрести в ней свою идентичность.
Юношеский возраст означает смену естественной детской зависимости на автономию взрослого человека. На этой переломной стадии мир часто видится в форме абсолютов: нечто является либо плохим, либо хорошим; либо активным, либо пассивным; либо любовью, либо ненавистью: компромисс не может быть ни достигнут, ни тем более признан (Blos, 1979).
В большинстве случаев эта юношеская стадия является переходной к приобретению способности к более зрелой дифференциации. В позднем юношеском возрасте должно произойти дальнейшее отделение от ближайших родственников.
В тех аспектах жизни, где молодежь не доверяет миру взрослых, развиваются особенно сильные привязанности к группе сверстников. Это отражается, например, в склонности к насилию в группах, существующих в таких психологических условиях, когда превалирует потребность в разрушении созданной взрослыми внешней реальности, представляющей опасность для идентичности группы. Когда групповая идентичность ставится выше индивидуальной, вплоть до полного отказа от собственной индивидуальности внутри группы, коллективная идентичность и вытекающая из этого общность может создавать у членов группы ощущение всемогущества (Kernberg, 1984).
Некоторые подростки испытывают чувство принадлежности исключительно к группе сверстников – они полностью подчиняются ей, отказываясь от других социальных и эмоциональных привязанностей, порой доходя в этом вплоть до саморазрушения.
«Будучи не в состоянии вернуться невредимыми в лоно семьи, они, как правило, склонны к развитию отношений „цепляния“ и зависимости либо с какой-нибудь фигурой противоположного пола, либо с членом группы того же пола»
В то время как юноши стараются скрыть свои страхи и одиночество за испытаниями себя на мужество и асоциальное поведение, девушки скорее склонны к привязанностям к «трудным» партнерам мужского пола и пытаются получить от них то внимание и расположение, которых они были лишены в родной семье.
У детей, чья привязанность к их первичным близким людям нарушена либо разрушена, развиваются различные симптомы: во многих ситуациях они демонстрируют слишком острые реакции и переносят неуверенность и страх с большим трудом. Их реакции варьируются от моторной гиперактивности до депрессивного ухода в себя.
Горюющие дети недоверчивы и «цепляются» за оставшихся близких – прежних и новых. Они почти не участвуют в играх со сверстниками, стесняются вступать в новые социальные контакты (van der Kolk, 1987).
Р. Шпитц (Spitz, 1967), а затем М. Малер (Mahler, 1975) и Дж. Боулби (Bowlby, 1973) описали последствия, которые несет детям расставание с матерью. Если разлука с ней либо с другим близким человеком длится слишком долго, это воспринимается как нечто непереносимое и переживается как травма.
Дети считают себя центром мира. Но это означает также и то, что они считают себя виновниками всего, что происходит в их жизни, и порой страдают от тяжелого чувства вины. Если «исчезает» один из родителей, то ребенок может нафантазировать, что это наказание, и после совершенного им покаяния мать или отец вернутся. Фантазии о наказании могут вселять в ребенка еще больше неуверенности и мучить его:
«Он мог бы подумать, что его наказывают за плохое поведение и что близкие собираются его бросить»
Реакции детей на потерю близкого человека различны в зависимости от их возраста. Краткий обзор таких возрастных реакций, который представляет интерес также и в контексте насильственных исчезновений, дает Джэнис ван Декстер (van Dexter, 1986). Она предлагает следующую классификацию:
Дети в возрасте от 4 месяцев до 2–2,5 лет реагируют продолжительными симптомами стресса, в то время как 2–5-летние уходят в регресс. Это проявляется прежде всего в «цеплянии» и в таких просьбах, которые невозможно удовлетворить.
Это описание совпадает с тем, что я постоянно слышала в разговорах с женщинами в лагерях беженцев в Шри-Ланке. Например, одна женщина, которая взяла к себе свою племянницу, рассказала, что не может оставлять ее одну, поскольку девочка постоянно нуждается в том, чтобы тетя была рядом. Мать девочки погибла при одной из бомбежек, а отец пропал без вести. Женщины в лагерях беженцев рассказывали о такой форме регресса и в связи с детьми более старшего возраста – до 12 лет.
Как следующую ван Декстер называет группу 5–8-летних. В этом возрасте когнитивные способности детей уже развиты достаточно, чтобы осознать потерю. При этом дети могут скрывать свои чувства и слезы, чтобы не выбиваться из группы сверстников. Именно данному возрасту особенно свойственны фантазии отрицания нежелательной действительности – «все это неправда, и любимый человек жив». Если близкий пропал без вести, подобные фантазии еще больше препятствуют скорби.
Дети в возрасте примерно 8-12 лет часто реагируют шоком и отрицанием. В таком возрасте смерть уже доступна пониманию.
«Теперь ребенок ощущает угрозу смерти. Не исключено, что он сопротивляется общению со взрослыми. А может быть, он пытается вести себя как взрослый в своих попытках победить боль и горе от потери и свою беспомощность. Часто в этой возрастной группе скорбь проходит незаметно, особенно если ребенок старается не демонстрировать свои чувства, а остается замкнутым, пока со временем он не признáет свою печаль и горе»
К описанным формам поведения нужно отнестись серьезно, особенно если ребенок потерял одного или обоих родителей во время политических волнений. Тем более, если близкий человек пропал без вести, – в этом случае ситуация усугубляется неизвестностью и отсутствием безопасности. Общая нестабильность и неопределенность ситуации вкупе с политизацией скорби ведет к тому, что взрослые уделяют мало внимания детям, реакция которых внешне спокойна и малозаметна. Из-за их взрослого поведения и они сами, и их потребности игнорируются.
В заключение ван Декстер описывает группу подростков, которые демонстрировали именно такое – зрелое и сдержанное поведение.
«Если подросток не в состоянии горевать открыто, он может делать это через преувеличенно-взрослое поведение: идентификацию с умершим человеком; депрессию и замыкание в себе; слишком сексуальное или вызывающее тревогу поведение, предназначенное, чтобы не только привлечь внимание, но и снять напряжение, – а также через самонаказание и иногда замещение умершего»
В этом, возможно, состоит объяснение того, почему в странах, где идет гражданская война, подростки так легко рекрутируются в солдаты.
Описанное ван Декстер базируется на ее работе со скорбящими детьми в школе. Она создает модель того, как учителя могут поддерживать и помогать таким детям. Главное в этой модели, чтобы в этот период неизвестности и нестабильности школа являла собой островок безопасности. Это означает, в частности, что ребенок должен продолжать соблюдать школьный распорядок дня, включая обязательное посещение и выполнение всех заданий. То, что ребенок хорошо знаком с этим распорядком, обеспечивает ему чувство надежности и стабильности. Помимо этого, однако, ван Декстер подчеркивает, что учителя должны быть особенно внимательны к этим детям и обеспечить им пространство и время для их скорби.
«Ребенок должен быть уверен в том, что его любят, и что сам он нормален»
Работа Ханса Кайльсона (Keilson, 1979) о последовательной травматизации у детей является во многих отношениях основополагающей. Автор показывает, что травма не может пониматься как отдельное, единичное явление. На самом деле это процесс, который проходит несколько стадий, и психологическое понимание травмы невозможно без учета всей этой последовательности. Кайльсон провел в Нидерландах длительное систематическое исследование выживших в Холокост евреев, которые во времена нацизма, будучи детьми, были разлучены со своими родителями. При этом он создал модель, основанную на трех главных стадиях травматизации:
Предтравматическая стадия, которая уже характеризуется значительным ухудшением ситуации, в которой находится ребенок, и первыми гонениями.
«В этой фазе – все страхи, происходящие от полного разрушения правовых норм, внезапной обязанности носить желтую звезду и становящегося все более жестким преследования(достигшего высшей точки в облавах и депортациях), от посягательства на достоинство и неприкосновенность семьи, уничтожения экономических основ существования, помещения в гетто, ужасного ожидания приближающихся зверств, неожиданного исчезновения близких, знакомых, друзей, товарищей по играм и школе… одним словом – от тотального разрушения хорошо знакомого окружающего мира»
Вторая, собственно травматическая стадия наступала тогда, когда эти дети скрывались, будучи оторванными от родителей, либо находились уже в концлагере.
«В этой фазе травматогенные факторы проявляются более явственно… Наряду с прямой угрозой для жизни, полным бесправием, нахождением человека во власти враждебного окружения, она характеризуется также длительной стрессовой нагрузкой от лишений, голода, болезней. Кроме того, здесь присутствуют психологические переживания „общей опасности“, такие как физическое и моральное истощение, разрушение социального поведения, особенно в сравнении с установленными культурой нормами – все, что возникает вследствие столкновения с террором, смертью и бесчеловечной эксплуатацией»
И наконец, время после краха нацизма Кайльсон описывает как посттравматическую стадию. После войны дети должны были либо вернуться в свои родительские семьи, либо интегрироваться в общество в какой-либо иной форме.
«Но они „возвращались“ уже совсем в другой мир – не тот, который они вынужденно покинули. Угроза жизни исчезла, принимались меры по их реабилитации – дети и молодые люди столкнулись со множеством задач, которые необходимо было решить, чтобы вернуться к прежним условиям жизни, притом что между ними и другими людьми пролегла бездна, возник огромный пробел в их знаниях и вообще мир кардинально изменился. Часто это вело к усилению конфронтации с пережитыми травмами, а вследствие этого к дальнейшему повреждению психики»
Кайльсон разделил исследуемых детей на шесть возрастных групп, исходя из предположения, что влияние разлуки с родителями и последующее выживание в опасных для жизни условиях будут различными в зависимости от фазы развития ребенка.
В первых двух группах маленьких детей (0-18 месяцев и 1,5–4 года) превалировало невротическое развитие характера с трудностями установления контакта и личной и социальной неуверенностью. Дети же старше 4 лет страдали от хронически-реактивных депрессий. У большого числа детей препубертатного возраста (10–13 лет) развился тревожный невроз. Цифры здесь были столь значительны, что Кайльсон классифицировал это как специфически возрастную реакцию. Эмоциональные нарушения, конфликты лояльности и идентичности, а также различные формы нарушения скорби были замечены во всех возрастных группах.
Даже лицам, которым удалось интегрировать травматические события, связанные с разлукой с родителями, было сложно справиться с определенными ситуациями в их дальнейшей жизни.
«Одной из таких – повторяющихся – сложных ситуаций у участников исследования был, например, период их жизни, когда они достигали возраста своих родителей в момент расставания. Последующие наблюдения показали, что время после рождения ребенка также является моментом, когда воспоминания о собственной матери и идентификация с ней достигают наивысшей эмоциональной остроты»
Согласно клинической части исследования Кайльсона, его участники, независимо от возраста, в котором они расстались со своей семьей, испытали в третьей (посттравматической) фазе одну и ту же форму принятия в патронатные семьи.
«Из клинической части становится ясно, что то, как в третьей стадии дети-сироты были приняты в семьях, не связано с возрастом. Это имеет силу в одинаковой степени как для не еврейской, так и еврейской среды»
Прием в семью (независимо ни от возраста, ни от религии новых родителей) характеризуется появлением новых фигур привязанности, дающих детям ощущение безопасности и защищенности. Из этого можно сделать вывод, что для детей какого бы то ни было возраста, травматизированных отлучением от родителей, прием в семью чрезвычайно важен в смысле предотвращения их от развития серьезных хронических заболеваний.
Д. Беккер и Б. Вайерманн (Becker und Weyermann, 2006) расширили концепцию Кайльсона до шести стадий.
1. Предконфликтная стадия: весь опыт, накопленный до травматического события, играет роль в том, как человек переживает экстремальное насилие и трагические потери.
2. Начало преследования: эта стадия в значительной степени совпадает с предтравматической стадией, описанной Кайльсоном.
3. Непосредственное преследование – крайний террор.
4. Относительное успокоение – хронификация. Здесь Беккер и Вайерманн разграничивают непосредственные военные действия и злоупотребления и следующее за ними долгое ожидание дальнейшей цепи событий.
«В периоды войн и притеснений намного больше времени отводится ожиданию новых катастроф, чем переживанию непосредственно происходящей. В этой фазе ожидания, которая называется хронификацией, террор развивает свою полную психологическую силу воздействия на человека, поскольку у того много времени на то, чтобы осознать собственную боль и травмы и ожидать угрозы новых злодеяний, страх перед которыми усиливается с течением времени»
Это очень существенно в контексте пропавших без вести близких: страх перед тем, что может произойти с дорогим тебе человеком или, возможно, происходит в данный момент, постоянно психологически нагружает родственников.
5. Переходная стадия. Здесь речь идет о фазе перемирия после гражданской войны или о периоде перехода от диктатуры к новой форме правления, в которых появляются зачатки свободы, но репрессии все еще сохраняются. Такой пример мы находим в переходном периоде после Арабской весны 2011 года.
«Здесь сначала становится возможным представление о будущем, но одновременно с этим становится очевидным, что это будущее сохраняет неизменность прошлого и никогда не будет от него свободно»
В этой стадии нестабильности и неопределенности много сходства с той ситуацией, в которой находятся люди, ищущие убежища: они хоть и прибыли в безопасную страну, но неизвестно, разрешат ли им там остаться.
6. После преследования. Эта стадия, которая в значительной степени совпадает с третьей стадией Кайльсона, является по своей природе наиболее сложной. Как сложится ситуация у пострадавшего, насколько он будет в дальнейшем уязвим, тесно связано с политическими условиями и тем, как жертва будет принята обществом.
Главным на всех трех стадиях последовательной травматизации является утрата отношений с близким человеком (в данном случае – прежде всего вследствие его исчезновения). Дети разлучены со своими родителями, братьями и сестрами, с остальными членами семьи, своим социальным окружением, и почти во всех случаях – это разлука навсегда. Часто нет никакой информации об обстоятельствах смерти родных. Из-за этого скорбь часто оказывается ненормальным образом затянутой – она обнаруживалась и в позднем исследовании Кайльсона 1971 года у ставших давно взрослыми детей – жертв Холокоста.