Часть первая

1

Глядя на улицу под его окнами: на женщин, идущих кто в дом с любимым мужем, детьми и ужином, а кто – на съемную квартиру для скомканного среди простыней свидания, на встречу с подругой или в парикмахерскую, – и пытаясь понять, какая и куда именно стремится, писатель Владимир Лоринков понял, что следующий роман напишет осенью. Последний роман. При этом последнему роману писателя Лоринкова предстояло также стать первым, потому что собственно романов до того писатель Лоринков не писал, предпочитая рассказы или повести, раздутые иногда до неимоверных размеров лягушки, которую мальчишки посредством соломинки, прилаженной сзади, превращают в подобие первого изделия братьев Монгольфьер. Последний в мире. Разве не твердят с утра до вечера все известные писатели мира о кончине романа, а за ними и критики о том же галдят, трещат просто, как стайка волнистых попугайчиков в клетке зоомагазина, встревоженная звонком от двери при появлении случайного посетителя… Если все получится, подумал Лоринков, то это произойдет в полном соответствии с библейским пророчеством о последних, которые станут первыми; правда, особой уверенности, что Иисус имел в виду именно это, не было. О чем писать?! Лоринков воскликнул это и, задумчиво глядя в окно, приоткрыл его: теплый воздух хлынул в квартиру волной летнего цунами, тяжелой волной, совсем как та, что прокатилась по его горлу, после чего он сглотнул, глядя на женщин, идущих мимо его дома: а вот эта-то наверняка к любовнику… Порнография – старо. Нынче об этом не написал только ленивый, все только и делают, что тешат этого бога из машины двадцатого века, ласкают его, курят благовония и служат, словно золотому тельцу древних евреев, которого нам нынче, безо всяких сомнений, заменил секс. Секс им подавай! А может, рассмотрел другой вариант Лоринков, в течение целого года, а то и больше, – если терпения хватит, – записывать умные мысли о том о сем, как, например, делал его любимый французский философ Монтень, а потом попытаться выдать это за современные опыты мудреца, вот было бы неплохо, изящно, чуть старомодно, но вместе с тем и свежо, подумал Лоринков, чуть убавляя громкость музыки на ноутбуке, купленном за две тысячи долларов в Лондоне, и это еще дешево, в Кишиневе пришлось бы выложить три с половиной. Снова не то! С развитием интернета и социальных сетей нынче каждый офисный работник сам себе Монтень и писатель, с досадой подумал Лоринков, нащупывая что угодно, только не форму будущего романа, долженствующего стать последним, да-да, последним, потому что Лоринков собирался уходить из литературы отнюдь не по-английски и потрясти основательно перед уходом кое-кого в кое-каких литературных кругах. Вот зануды. К тому же, прекрасно осознавал свои слабые стороны Лоринков, он никакой не философ, и не только ко всестороннему к анализу бытия, но даже и к его простейшему осмыслению вряд ли подойдет с приличествующими моменту серьезностью и вниманием, а раз так, то нечего и плантацию высаживать, сказал он вслух, потому что ужасно боялся допустить какой-нибудь штамп, ну например… огород городить.

А если, прикинул Лоринков – притворяясь перед собой бессребреником, – рассмотреть еще один вариант будущего романа, заняться поиском Вехи и создать Великий Русский Роман, – каково, а, в волнении воскликнул он, потому что эта идея ему ужасно понравилась; но ведь, с грустью признался он самому себе, не в последнюю очередь потому, что теперь за Великий Русский Роман в России стали платить премию аж три миллиона рублей. Миллион долларов! На эти деньги, с волнением подумал он, можно было бы купить новую квартиру в недавно отстроенном доме на том конце парка, высоком, красивом, с белой еще не осыпавшейся штукатуркой, изящно изогнутыми балконами и огороженной территорией. Территория избранных. Правда, с грустью подумал писатель, нет никакой гарантии, что эту премию дадут ему, а великие русские романы дело муторное, тяжелое и совершенно безрадостное, чего только один пример Достоевского стоит, не говоря уж про Толстого. Высоколобые мудрецы. Или нет, подумал Лоринков, пытаясь вспомнить портреты классиков, висевшие на стенах классов литературы во всех школах времен его детства (вариант «взирали на маленького Лоринкова со стен его советской альма-матери» писатель отложил как грешащий двумя штампами), или не высоколобые? Какая разница. В конце концов, он сейчас не вычислением величины лбов классиков русской литературы занимается, хотя это дело приятное, с учетом того, что и у Лоринкова лоб высокий, и тут можно было бы провести некоторые не лишенные приятности аналогии. Роман придумывает!

Правда, пока в своих изысканиях, которые правильнее было бы назвать мечтаниями, он не продвинулся, подумал Лоринков на следующий день, все сидит себе полуголый на кухне, сине-желтой, из-за модного в этом сезоне сочетания цветов, успокаивая разгоряченное летней ночью тело прикосновением ко всегда холодной плитке. Домашние спят. Значит, есть время подняться рывком с огромного, на десятерых таких, как он и миниатюрная жена, дивана, проскочить в ванную комнату, выйти, мотая головой и разбрызгивая с лица воду по квартире, на что всегда сердится жена, но сейчас та еще спит, встать на напольные весы, покачать головой, а потом идти на кухню ставить чайник на огонь. Опять набрал. Значит, на завтрак у сына будут бутерброды, овсяное печенье и чай, у жены – омлет, бутерброды и чай, у дочери – молоко, а как подрастет, бутерброды и чай, а у него, писателя Лоринкова, просто чай. Как красиво. Лоринков думает об этом, встав с пола и ощущая телом, как уже нагрелся воздух в квартире, – а кондиционер они с женой не устанавливают из принципа, боятся «болезни легионеров», – и глядит в окно на зеленый массив парка, в котором, разбирайся он в деревьях, писатель увидал бы каштан, ольху, иву, дуб, яблоню, ель, кедровое дерево, которое, правда, здесь не вырастает до конца и не плодоносит, ну как бананы в Абхазии, еще бы увидел дикую сливу, платан или, как его называют здесь, в Молдавии, бесстыдницу. Почему, кстати? Этот вопрос интересовал его с детства, когда он подбегал к дедушке и спрашивал того: отчего платан зовут бесстыдницей, а, дедушка? – на что тот отвечал: внучок, время от времени дерево это сбрасывает с себя всю кору и остается голым, вроде как человек без одежды, на что внук спрашивал недоуменно: ну и что, что здесь такого? Отец смеялся. Впрочем, Лоринкову недолго было ждать ответа на этот всегда волновавший его вопрос, ведь с тех пор, как ему исполнилось четырнадцать и он увидел обнаженную женщину, ему все стало понятно, и он смущенно опускал взгляд, проходя мимо бесстыдницы, а недавно с облегчением услышал неизбежный, будто ожидаемая смерть, вопрос сына: папа, а, папа, почему бесстыдница? Ну, сынок, вздохнув, сказал Лоринков и начал вспоминать, что там говорил дедушка…

Еще до того, как родилась Глаша, имя которой все переспрашивали из-за того, что Лоринков, не выговаривавший твердую «л», произносил его нечетко – как-как, Гуаша? А ну-ка, еще разок, – он уходил из дома очень рано, чтобы успеть в спортивный зал поплавать и побегать. Взялся за ум. А старшего, Матвея, – и тут уж никто не переспрашивал, потому что твердого «л» в имени Матвей нет, с облегчением думал Лоринков, – в детский садик отводила жена Ирина. Было время. Правда, ранние подъемы никогда не давались ему легко, и почти половину дня после этих тренировок Лоринков клевал носом – дома ли, на службе ли, – так что он даже обрадовался сместившемуся из-за рождения дочери графику, поскольку занятия спортом перенеслись теперь на обеденный перерыв, ведь сына в садик по утрам отводил теперь он, так что стало легче. Еще как. К тому же можно посидеть на кухне и поглядеть в парк и на то, как из него вылетают, выстраиваясь в клинья, или что там у них принято в качестве боевого порядка, вороны, оккупировавшие все городские мусорки в последние годы. Вытеснили крыс! Лоринков покачал головой и, уперевшись в подоконник обеими руками, прижал лоб к стеклу, еще прохладному, и подумал, что мог бы написать поп-арт-роман.

Заняться модерном? Ну а почему нет, в конце концов, слепить такой роман для профессионала, – а уж он-то руку набил, – так же просто, как нарисовать картину или сделать скульптуру в двадцать первом веке, ухмыльнулся он, чего уж проще, громоздишь себе утюг на табуретку, называя это «Гладить твердое», в первом случае, или плещешь из банки краской на холст, «Эмоции», 200 на 400, Лоринков, «Метрополитен» музей, во втором; в общем, можно было бы такое проделать, но, но, но… что? Дело-то не в том. А в чем, подумал Лоринков, после чего честно признался себе в том, что хотел бы сделать вещь, которая бы доставила наслаждение – как процесс изготовления, так и результат, уточнил не лишенный склонности к педантизму писатель, – ему самому прежде всего, творцу, извинил он себя за пафос. Себя не обманешь. Так что вариант с утюгами, банками красок отметался как негодный, и следовало подумать над другими путями, что Лоринков и сделал, заварив черный чай с корицей и мятой для жены, черный чай с корицей без мяты для сына, и зеленый чай, просто зеленый чай для себя. Усмехнулся. Вспомнил, как в годы его юности – тут уж без штампа не обойтись, да, – зеленый чай считался напитком-помоями, и все только знали, что нос воротить, а последние лет десять посетители заведений галдят, словно критики о конце романа: «чашку зеленого чая», «зеленый чай с жасмином», «зеленый чай с лотосом». Он не таков! Если уж прикипел к чему душой и телом, – а с чаем, как и в случае с женщиной, привязанность как физиологическая, так и психологическая, – то будет верен до конца. Кстати, о жене. Будьте верными, сказано в Библии, и Лоринков старается следовать этому принципу, в глобальном смысле, конечно, в том смысле, что не оставит жену свою ни в печали, ни в радости – а особенно в радости, – и будет с нею всегда, глядеть на ее лицо, ловить перемены настроения в выражении, угадывать на три хода вперед мысли.

Писатель Лоринков, размышляя о том, каков будет его новый, следующий и последний роман – все три определения точные, случай для этого неконкретного, в общем, человека, редкий, – ставит все три чайничка на стол, после чего снова замирает у окна. Скворец прилетел. Прямо напротив окна кухни, в ветвях ивы, громадной, до пятого этажа, – на котором обитает семейство Лоринковых, – прыгает скворец, черный, упитанный, гладкий, и все три определения тоже верные, думает Лоринков, после чего глядит на часы. Еще полчаса. После этого подумать о чем-либо будет довольно трудно, и Лоринков будет вживаться в роль надсмотрщика, – давай-давай, просыпайся, ешь, ешь, я кому сказал, одевайся, а ну, быстро, одевайся, нет, брось, возьми, поставь, дай, возьми, – чтобы не без труда выйти из нее по пути на работу, куда отправится, поцеловав сына на прощание, перед тем как поручить того заботам воспитателей. Время летит. Этот невероятный штамп оказался невероятной же правдой, понимает с некоторых пор Лоринков, который, например, уверен сегодня, в июле 2007 года, что январь был вчера, а четыре года, что у него дети, пронеслись как миг, и это опять же правда, так что он прощает себе и этот штамп. Изменилось летосчисление. В детстве он мерил время часами, и день был внушительным отрезком времени, в пятнадцать, когда он узнал, что переезжает в другой город, и будет разлучен с подружкой на три месяца, этот срок показался ему вечностью – да и оказался ей, ведь когда он вернулся, постаревший, словно Одиссей, всё изменилось, всё, и его встретила другая, не узнавшая его женщина, – в двадцать лет сроком была неделя, а сейчас, в тридцать, время пошло на месяцы и полугодия, и о чем это говорит? Смерть близка.

Лоринков думает об этом, пожимает плечами и возвращается мыслями к роману. Стало быть, перечисляет он про себя, поп-арт и модерн идут к черту, катится под откос тема, связанная с порнографией, политический роман тоже не будет написан, потому что нечто в этом роде он, Лоринков, уже писал, и критика встретила это благосклонно, но на критику ему в этот раз плевать, но что же тогда делать… Не писать же роман! Ну, роман в самом прямом его смысле, роман, каким он был, – вернее, каким он должен быть, – роман, похожий на демонстрацию на светящемся экране, где герои, возникающие на разных концах огромной карты, как светящиеся точки, начинают путанное и хаотичное, на первый взгляд, движение, чтобы рано или поздно двинуться друг к другу, и в конце концов состоялась свадьба, или они убили друг друга, ну или каким-то другим образом состоялась их встреча и закольцевались их судьбы. Не станешь же такой традиционный роман писать, такой, пожалуй, и в самом деле умер, и здесь в рассуждениях критиков и писателей, хотя верить нельзя ни тем ни другим, здравое зерно есть, да, традиционный роман это как-то уж… Каменный век! Над такими романами еще Фаулз посмеялся, – болезненно морщась, думает Лоринков, – их хоронит Лимонов, получивший, правда, от этих романов все что можно, чего же ему не хоронить их, как и подлецу, получившему все от девушки, не порассуждать о «нам пора расстаться, ведь мы живем в эпоху конца обычных отношений», хотя кончилась не эпоха отношений, а твои персональные отношения, и довольно гнусно проецировать частные случаи на… О чем он?

Нет, всё не то, подумал Лоринков, взглянул на часы, увидел, что до начала обычного утра осталось пять минут, а обычное утро в его доме, знал Лоринков, это смесь рыночного дня в Вавилоне, волнений в Иерусалиме и штурма Карфагена, и поэтому решил провести оставшиеся несколько минут с толком, вздохнул и сел к окну. Уставился в небо.

2

Лежа в большущей луже возле железнодорожного вокзала Кишинева, Мама Первая умирала, глядя в небо и не чувствуя ничего, кроме необычайной слабости в ногах. Силы оставили. То время, когда девочка сопротивлялась голоду, давно прошло, и девочка умирала, а Мама Первая ведь и была девочкой в самом что ни есть прямом смысле, годков ей было шесть, если считать с недостающими двумя месяцами, которые девочке дожить явно не улыбалось. Доходяга. То ли дело еще какую-то неделю назад, когда сил у нее было о-го-го, по-взрослому подумала девочка, даже не пробуя вылезти из лужи, куда ее, упав, уронил отец. О, неделю назад! Тогда сил Маме Первой хватило на то, чтобы совершить целый ряд действий: поймать в амбаре, где даже мыши давно уже издохли от голода, несколько воробьев, съесть двух и принести одного домой, где его поделили между младшим братом и старшей сестрой, ослабевшей, к счастью, настолько, что ей не хватило бы сил отобрать добычу у сестры средней. Мамы Первой. Но то было аж неделю назад, и за те семь дней, что они с отцом, Дедушкой Первым – крестьянином Игорем Борлодяну – добрались до Кишинева, произошло много чего в масштабах одной, отдельно взятой семьи, например то, что она прекратила свое существование. Не совсем, конечно! Осталась она, Мама Первая, а младший братик изошел чем-то зеленым, текшим по его штанине все время, что они шли к железнодорожному полотну с отцом, и тот даже не плакал, а даже вздохнул с облегчением, когда братик умер, а мама, Бабушка Первая, та умерла еще дома, вместе со старшей сестрой, которая вцепилась в руку женщины зубами, стремясь оторвать от нее кусок мяса. Бывает. Вот так, существует семья, целый выводок, род – три человека маленьких, два больших, итого пять, и это даже немного еще по меркам Бессарабии сороковых годов, – а потом бах-трах-бабах, и ангелы метут крыльями землю, и вместе с зерном, мякиной и мусором, сметают в огромные поддоны плоть человеческую. Нашу в смысле. И целые семьи прекращают свое существование, и мрачный черный человек в черной рубашке, в черных сапогах, с черными глазами бредет по дорогам Молдавии, чтобы взмахом руки умертвить еще и еще кого-то, и звать этого человека ангел, Ангел Смерти, но только не так старомодно, конечно, а на новый лад. План Хлебосдачи. Но человека этого, то есть ангела, что для них никакого значения не имело, в своих родных Шолданештах ни Дедушка Первый, ни его почти шестилетняя дочь Мама Первая не увидели, в отличие от остальных членов их большой и вымершей семьи.

Шел 1949 год и Бессарабия умирала от голода, так что Мама Первая не выглядела как-то особенно, даже лежа в большой луже возле железнодорожного вокзала Кишинева. Одна из сотен.

Каким образом девчонка попала в лужу, объяснить будет несложно, ее туда, как уже говорилось, уронил отец, у которого не было сил идти с ребенком на руках. Почему в Кишинев? Дедушкой Первым двигало желание спасти потомство, хотя бы одну из, и он предпринял единственно верный, как ему казалось, шаг – привезти девчонку в город, куда стремились голодающие из всей республики, ставшей советской республикой совсем недавно, а до того… Королевство Румыния. Исчезнувшее навсегда в отхожей яме истории, которую историки частенько красиво зовут водоворотом, королевство Румыния оставило селу Шолданешты на память о себе рубцы от палки румынского жандарма и частную собственность, так что кому плюсы перевешивали минусы, а кому наоборот. Деду Первому – плюсы. Ведь частная собственность значила для него возможность прокормить семью из пяти человек и расширить ее до пятнадцати-двадцати, и где тут детолюбие, а где стремление обзавестись еще дюжиной рабочих рук, не поймешь их, этих крестьян. Бездумно жестоки. Как небо, что льет воду и на благочестивых, и на грешников, как солнце, что светит и блудницам, и богобоязненным девам, так и крестьяне: не видят добра, не видят зла, и мысли у них одни лишь: посеять урожай, собрать и дожить до следующего года. Это непорядок. Поэтому, когда в Бессарабию пришла Советская Власть, первым делом в селе ввели план сдачи хлеба для страны, которая стонала, и натужно приподнимала с земли рекордные объемы промышленности для того, чтобы жизнь стала лучше, и гробила людей для того, чтобы людям стало легче жить, вот так, жестоко и бездумно. Похлеще крестьян.

В 1949 году, когда Бессарабия умирала от голода, один человек, если называть вещи своими именами – губернатор провинции, а если торжественно – глава ЦК республики, – товарищ Коваль повысил нормы хлебосдачи, и это в то время, когда люди мерли как мухи. Кара Господня. Вот что это значило для страны, где люди валялись на подъездах к столице, умоляя впустить их в город, чтобы купить там хоть немного еды, но дальше железнодорожного вокзала их не пускали. Ладно уж. Вокзал так вокзал, решил Дедушка Первый, когда вывалился из вагона, прибывшего в Кишинев откуда-то из России, к которому, словно тучи мух, липли сотни оголодавших крестьян со всей Бессарабии, чтобы бежать, бежать, бежать от голода. Здесь не съедят. Речь шла о том, что Маму Первую, как и многих детей той поры, вполне могли употребить в пищу, и вовсе не потому, что детское мясо нежнее и слаще, а потому лишь, что ребенок за себя не постоит, и убить его куда легче, чем взрослого. Хлоп и все. Дедушка Первый знал, что как только он вздохнет последний раз – выражение «испустит последний вздох» не подходило, потому что он бы уж держал его как мог, до последнего, – его дочь добьют над его телом, и сделают это уцелевшие односельчане. Приличные люди. Винить их не стоило бы, потому что Дедушка Первый не был уверен в том, что не добил бы кого-то из тех, кто добил бы его дочь, сложись обстоятельства чуть иначе, конечно не ради себя, а чтобы детей прокормить. Нет плохих. Нет плохих, пробормотал он и, спотыкаясь, пошел от станции в город, но тут дорогу ему преградил милиционер и велел стоять, потому что у него нет кишиневской прописки и ему следует вернуться к себе в село, а вопросы пропитания и карточки – это проблемы сельских властей. Нет плохих. Упорно думая об этом, Дедушка Первый с Первой Мамой на руках пытался протолкнуться сквозь милиционера, будто тот был наваждение какое-то, но, конечно, упитанное и крепкое, так что ничего не вышло. Власть сильнее. Дедушка Первый вдруг отчетливо понял, что время его изошло, вытекло, как вода, в эту самую огромную лужу под его ногами, большую октябрьскую лужу у кишиневского вокзала, поэтому он инстинктивно – не следует мешать живое с мертвым, – оттолкнул от себя дочь, и та упала в воду. Что за народ. Милиционер, сказавший это, покачал головой, но наклоняться за малышкой не стал, потому что, во-первых, тоже был слаб и только доходяге Дедушке первому мог показаться крепким мужчиной, а во-вторых, девочка не жилец, это видно. Сейчас помрет. Милиционер горько вздохнул, отвернулся и пошел навстречу группе призраков – жена, муж и двое детей, – бочком, по-крабьи, пробиравшихся в город, крикнул им: эй, стоять, вы что же, думаете, в Кишиневе еды завались, да здесь народ так же от голода пухнет. Что за народ!

Мама Первая была так слаба, что не испугалась вовсе своему падению в лужу, а даже обрадовалась, потому что была покрыта где язвами, где коростой, и все это зудело и чесалось, и, будь силы, она бы почесалась. Вода холодила. Знай девочка хоть что-то о прохладных ваннах на курортах Кисловодска – те как раз рекламировали в разрушенной войной, но упорно хотевшей жить стране, – решила бы, что в один из таких и попала. Блаженство! Знай лежи себе в прохладной водичке, плескайся да гляди в небо, да не забывай держать руки над водой, как над одеялом, как учили папа с ма… Кстати, папа. Где он там, подумала Мама Первая, подняла голову из лужи и тут увидела необыкновенное зрелище, ставшее видением всей ее последующей жизни. Голову Горгоны.

Прямо на Маму Первую глядела голова Горгоны, о чем Мама догадалась уже много позже, получив образование, а тогда это просто выглядело как страшная рождественская маска, которую парни в молдавских деревнях напяливают на голову, чтобы попугать девчат. Всклокоченные волосы, торчащие, словно змеи перед броском, открытый и скошенный набок рот, черная кожа, неестественно большие глаза, стекающая по маске вода. Мама Первая. Себя она увидела, подняв голову из лужи, и зрелище это так напугало ее, что девочка нашла в себе силы даже закричать, что ей послышалось мощным воплем, а для сторонних наблюдателей – еле слышным жалким хныканьем. Стороннего наблюдателя. Так точнее, потому что девочку, с ужасом уставившуюся на свое отражение в его лакированном по моде тех лет ботинке, видел всего лишь один человек. Мужчина в черном костюме, черной рубашке и с черным портфелем, и, кажется, это все, что мы могли бы видеть на нем. А, нет! Еще черная шляпа, не сдвинутая щегольски чуть набок, а нахлобученная как следует, что выдавало в мужчине – скорее пожилом, чем зрелом, – представителя какой-нибудь администрации, и он стоял над девочкой, едва не захлебнувшейся в луже. Спаситель. Много позже Мама Первая поняла, что происходило с ней, и осознала, что минутное блаженство, охватившее ее в луже, было ничем иным, как сладким удушьем, которое обычно случается с утопленниками, моментом экстаза перед смертью. Ее спасли. Сделал это человек в черной одежде, который, увидь его кто из крестьян в провинции, был бы принят ими за ангела смерти, ну или Плана Хлебосдачи. Кто он был? Мама Первая много раз пыталась узнать это, но ничего у нее не получалось, потому что того мужчину, отражение себя в ботинке которого она увидала в то осеннее утро 1949 года, она никогда больше не видела. Нет, конечно. Он вовсе не подобрал девочку, чтобы ее выходить, – рождественские сказки не происходят осенью, тем более в стране с марксизмом как единственно верным учением. Просто вынул из лужи. Посадил на ее краешек и пошел дальше, не оборачиваясь, и если бы мы попробовали попрекнуть его жестокостью и равнодушием, ответил бы нам сухо и бесцветно: не за тем я прибыл сюда, чтобы ковыряться в мелочах, а затем, чтобы спасти всех.

Дедушка Первый тоже увидел мужчину в черном, который вытащил из огромной лужи его почти захлебнувшуюся дочь, но для чего мужчина спас его дочь – взять к себе и выходить в большой и дружной семье; взять к себе и растлить, чтобы сделать презренной шлюхой; взять к себе и сварить в котле, чтобы съесть, – он так и не узнал, потому что время его, как мы уже упомянули, истекло. Начал умирать. Икнул несколько раз, протянул руку к дочери, безучастно смотревшей куда-то наверх, пустил слюни, судорожно вздохнул несколько раз, последним усилием с отвращением повернулся к серому небу затылком. Презирал Бога.

Умирая на вокзале, как и тысячи беженцев, Дедушка Первый представлял Кишинев сказочной скатертью-самобранкой, где на улицах валяются куски окорока и молоко для его девочки, куски хлеба для его жены, тарелки ароматной густой круто посоленной каши для его сына, ну и немножко черствого хлеба для него самого. Город изобилия! На самом же деле за живой цепью милиционеров, сквозь которую, бесцеремонно толкаясь, прошел мужчина в черном костюме, тоже лежали мертвые. Город умирал. Голод косил и здесь – и даже хуже еще, чем в деревне, – потому что там перед смертью можно было хотя бы кусок глины в припадке бешенства проглотить и на минуту отяжелить желудок. Асфальт не проглотишь. Поворачивая голову то влево, то вправо, запечатлевая сцены Апокалипсиса, мужчина в черном костюме шел по главной улице Кишинева от железнодорожного вокзала до самого центра города, и хоть был он человек, а не ангел, но шел все же как посланник. Звали его Косыгин.

3

Город был необычным, потому что, – с удивлением покачал головой мужчина, словно не веря не то что своим глазам, а официальному рапорту, который, конечно, поважнее в качестве источника будет, – все в нем, городе, было перевернуто с ног на голову, причем в самом буквальном смысле. Взято и перевернуто! Железнодорожный вокзал не стоял на массивном, как полагается, фундаменте, а торчал в земле острыми шпилями башенок явно готического стиля. С чего бы?! Потом мужчина вспомнил, что вокзал этот, разрушенный во время боев за город, построили потом целиком немецкие военнопленные, а раз уж немецкие… Куда без готики! Но перевернут был не только вокзал – голуби, например, те тоже бродили вверх лапками и оставляли цепочку следов на асфальте, почему-то зависшем в небе, из которого шпилями рос тот самый вокзал. Перевернутый город. Поразительно, подумал Косыгин, глядя на перевернутые дома, дороги, деревья, мостовую, и милиционеров, а потом девочка, в глазах которой он видел отражение перевернутого города, прикрыла веки. Вдруг утонет. Опасаясь этого, Косыгин осторожно выволок девчонку из воды, и это усилий от него не потребовало – весил ребенок как двухлетка, – и посадил на кромку лужи. Рядом с отцом. Тот уже отошел, это видно было, ну и что он, Косыгин, мог сейчас поделать, да и с девчонкой ему возиться было недосуг, раз уж избежала смерти на этот раз, значит, протянет долго, подумал представитель Москвы, поправил шляпу и ушел, не оборачиваясь.

Маячили милиционеры. Косыгин толкнул плечом двоих и, едва те замахнулись, предъявил удостоверение, после чего цепь расступилась, как воды Красного моря, и Косыгин прошел между ними, словно иудейский древний беженец. Теперь куда. Представитель Совнаркома нахмурился и подозвал к себе взглядом одного из милицейских, велел показывать дорогу к республиканскому Совету министров и вкратце рассказать по пути, что здесь на самом деле происходит. Неужели не видно. Голод, сказал милиционер и слегка пошатнулся, на что Косыгин поморщился, хоть и замедлил слегка шаг, после чего выслушал краткий отчет о ситуации. Пока шли, вертел головой. Видел людей, спавших под домами по центральной улице, видел мертвых детей, видел обезумевших от голода детей женщин, был спокоен внешне. Приехал по доносу. Вернее, по письму от встревоженного человека из администрации республики, второго заместителя Коваля, русского, по фамилии Фролов: тот писал, что республика исходит голодом, пока товарищ Коваль пишет отчеты об успехах и требует повысить процент сдачи хлеба, обрекая и без того голодных на ужасающий голод. Возможны бунты. Ну уж это-то вряд ли, вспомнил предостережение Фролова товарищ Косыгин, вышагивая по центральной улице Кишинева, молдаване не из породы бойцов, это он сразу понял, а впрочем, кто из них оказался из породы бойцов, сколько голодных регионов Косыгин не видел, все и везде умирали покорно и обреченно, глядя на вздувшиеся животы своих детей. Вода, а не кровь. С другой стороны, кровь, она только от хорошего питания бывает, подумал товарищ Косыгин с ледяной усмешкой и увидел перед собой здание, в котором заседали республиканские власти.

Можете идти. Отдав приказание милиционеру, Косыгин достал платок из нагрудного кармана, почистил пиджак и вошел в здание, чтобы поразить до глубины души все молдавское руководство. Приехал тайком! Без предупреждения, словно ревизор какой из старорежимной комедии украинского товарища Гоголя, разве так поступают с товарищами. Оказалось, поступают. Когда под угрозой советская власть в одном, отдельно взятом регионе страны, поступают и не так еще, дорогие товарищи, думал Косыгин, наблюдая за суетой местных чиновников. Зря мельтешат. Косыгин прекрасно знал, что всех их расстреляют, потому что нельзя ставить под угрозу советскую власть, причем расстреляют не сейчас, а дадут возможность исправить ошибки, помогут накормить республику, посоветуют не рвать жилы, а шлепнут потом, когда все облегченно вздохнут и решат, что угроза миновала. Шлепнут не из жалости. Умерших от голода не возвратить, так что это не месть никакая, думал Косыгин, а печальная и жестокая необходимость. Урок на будущее. Чтобы в 1970 году, когда наша власть распространится на весь мир, где-нибудь в Советской Республике Франция или Гватемала какой-нибудь не в меру исполнительный местный князек не поставил власть под угрозу, организовав голод не тогда, когда его велено организовать, а от неуместного рвения. Вспомнит, передумает. Судьба князьков Бессарабии, неуместным рвением организовавших голод, послужит тем, будущим, печальным уроком, думает Косыгин. Благосклонно улыбается. Ну что же, начнем исправлять ваши перегибы, товарищ Коваль, мягко журит он главу республики, представляя, как на бледное лицо того сыплется земля мелкими комьями. Напортачили по молодости. Шестидесятилетний Коваль радостно поддакивает, думая, что повезло, что все обойдется, и в кабинет заносят чай с булочками, которые товарищи министры с удовольствием и уминают, и только Косыгин пьет пустой чай. Выдержку показывает. Я уже связался с товарищем Сталиным, говорит он, зашел на телеграф и отправил ему сообщение о том, что республика голодает и ей нужна помощь, так что уже завтра пойдут грузы. Мужчины встают. Косыгин глядит на них с недоумением, потом понимает, в чем дело, и встает тоже, несколько минут молчит, глядя на портрет Сталина. Прошу садиться. Все садятся, и Косыгин начинает говорить, негромко, но слышно его великолепно, потому что молчат все, молчат министры, молчит Коваль, молчат мертвые, молчит октябрьское небо, молчит Кишинев, молчит милиционер, свалившийся от голода в переулке и не вернувшийся в цепь, молчит покойный уже Дедушка Первый, молчит Мама Первая, покачиваясь и слегка подвывая, молчит портрет товарища Сталина, молчит Бог, молчит ангел смерти План Хлебосдачи, рот которому заткнул товарищ Косыгин. Тот диктует.

С сегодняшнего дня организовать выдачи пятисот граммов пшеницы на каждый рот в республике, говорит он, и всем детям дополнительно по двадцать граммов рыбьего жира. Записали, дальше.

С сегодняшнего дня отменить план хлебосдачи, как заведомо невыполнимый, и привести его в соответствие с возможностями сельского хозяйства республики. Записали, дальше.

Товарищу Фролову, поставившему в известность руководство СССР о бедственном положении, вынести благодарность… диктует Косыгин, глядя с затаенной усмешкой, как вздрагивает Фролов и напрягаются плечи Коваля, теперь его, Фролова этого несчастного, сожрут, это без сомнений, ну так даже если вылез с благими намерениями, все равно вылез, так что получай. Записали, дальше.

С сегодняшнего дня запретить реквизиции… ввести положение об обязанности за искусственное… дать… выделить… организовать… обеспечить…

Косыгин диктует, и плоть мертвецов наполняется надеждой, Косыгин диктует, и лица людей веселеют, Косыгин диктует, и дождь прекращается, Косыгин диктует, и мир оживает, Косыгин диктует. Флаги распрямляются. Мама Первая, все еще сидящая у лужи с мертвым отцом, видит похоронную команду, уволакивающую крючьями трупы в повозку, и соображает, что или она начнет хоть что-то делать, или в общую яму ее сбросят вместе с покойником, и, стало быть, надо привлечь к себе внимание, надо дать знать миру, что она, Мама Первая, которая пока еще лишь Елена Борлодяну, почти шести лет от роду, жива, надо дать знать, надо… Начинает плакать.

4

Дедушка Второй, не зная о том, что в Молдавию уже едет паровоз с вагонами, в одном из которых оглядывает республику человек в черном – только не План Хлебосдачи, а сам Косыгин, – пробирается тайком на телеграфную станцию, что на севере Бессарабии, в пяти верстах от его села. Спешит. Василий Грозав – так зовут Дедушку Второго – знает азбуку Морзе, которой его научил сам легендарный комдив Григорий Котовский. Не время. Сейчас не до воспоминаний о самом знаменитом уроженце Бессарабии, думает Василий, спеша попасть на станцию до захода солнца. Везде пусто. Почти все умерли, на полях нет ничего – все забрали для Плана Хлебосдачи, а тех, кто пытался хоть колосок с земли подобрать, сажали в тюрьмы или, того хуже, на месте стреляли. Вот беда. При румынах стреляли, при царе стреляли, при Советах стреляют, причитает Дедушка Второй и спешит, спешит поскорее на телеграфную станцию. Повторить подвиг Иисуса. Нет, никаких соображений насчет религии у Василия нет в голове, и никаких вариантов Нагорной проповеди или чего-то типа нее – все это Василий, учившийся при румынах Закону Божьему, знает хорошо, – у него тоже не имеется. Не до того. И распять себя, словно сектант какой, Василий тоже не хочет, потому что поступок Иисуса повторять нужно не формально, а по сути, это он точно знает. Вот и собрался. Дедушка Второй просто-напросто собирается принести себя в жертву ради выживания семьи – он знает, что после того, что сделает на телеграфной станции, лично ему несдобровать. Телеграмма Сталину! Да-да, Дедушка Второй задумал именно это: он собирается войти на станцию, пригрозить телеграфисту револьвером, купленным у румынского жандарма, связать служащего и написать телеграмму в Кремль, товарищу Сталину. Поставить в известность. Объяснить, какие ужасные вещи происходят сейчас в Бессарабии, и что люди подыхают с голоду, и им даже хуже, чем мухам, потому что мухи хотя бы дерьмо могут жрать. Страсти Господни. Василий прибавляет шаг и тревожно озирается, сжимая револьвер в правой руке под рубашкой, где он прячет оружие. Выглядит безруким. Отчасти это правда, ведь левой руки у Василия нет, потому что месяц назад он отрубил ее сам, чтобы накормить троих своих детей. Он такой. У Василия много недостатков и грехов, он сам это знает, и особенно ему удаются два – страсть к выпивке и женщинам, оставшиеся, впрочем, в жизни до голода, – но есть и достоинство, перевешивающее в глазах его жены все эти мелочи. Детолюбив. Именно поэтому Василий, не задумываясь, перевязывает руку туго, и говорит жене рубить, что та и делает, после чего Василий падает, мечется три дня в бреду, но выживает, а рана рубцуется. Не иначе Бог спас. А супа, который сварила жена, детям хватило на несколько дней, так что Василий мог спокойно вздохнуть, и обдумать, что делать дальше. Известить Сталина!

Василий берет револьвер, целует жену и детей, велит им запереться в доме, обещает вернуться до заката и знает, что если опоздает, то и возвращаться не стоит. Ребятишки живые. Об этом все окрест верстах в двадцати знают, и если в доме не будет мужчины, семью перебьют оголодавшие и обезумевшие мародеры. Я вернусь. Василий говорит это, целует всех и спешит к станции. Пять верст туда, пять обратно, ерунда, но он страшно голоден, это раз, и он после ампутации, это два, дороги нет, это три, так что поход предстоит значительный. Кругосветное путешествие. Василий идет, невзирая на мучительную боль в боку, идет, озираясь, чтобы не стать жертвой банды людоедов, идет, пошатываясь, и к двум часам дня – а вышел он на рассвете – добирается до телеграфной станции, – и видит, что убивать телеграфиста ему не придется. Бог миловал его. И не миловал телеграфиста. Тот лежит мертвый, желтый, и Василий безошибочно ставит диагноз – голод, после чего проходит к столу служащего и садится, разминая пальцы, скрюченные из-за того, что несколько часов сжимали револьвер. Наигрывает. Пальцами стучит по столу, словно пианист по клавишам, и музыка звучит в его ушах, музыка освобождения, дошел, думает он, дошел, а потом он вспоминает семью и начинает торопиться. Выстукивает.

5

Москва Кремль Товарищу Сталину

лично руки


Товарищ Сталин что же это творится в Бессарабии страшный голод как есть такого не было даже при проклятом царизме я сам сын бедных родителей так мы даже в старорежимные времена когда народ задыхался под игом проклятых романовых даже в то время мы и помыслить не могли о таком голоде тчк я к Вам обращаюсь, вы – вождь и заря нашей республики, как же происходит так что мы умираем от голода я вчера отрубил руку чтобы накормить своих троих детей жена моя сварила руку и они съели ее зпт ну пусть не вчера я ради красного словца иначе как бы я дошел до станции с телеграфом за полдня-то нет не протянул бы тчк извините я путаюсь я русский еще не так хорошо знаю я румынский мы при румынах страдали страдали зпт думали при Советской власти вздохнем с облегчением а тут вот как тчк еще когда мы стонали под игом румынской оккупации мы мечтали что придут наши советские войска и освободят тчк вы думаете мы простые крестьяне не понимаем нужды страны конечно понимаем вы не думайте но ведь и нам на жизнь надо что-то оставить иначе что же это получается товарищ Сталин это не Советская власть получается а какая-то диверсия воскл товарищ Сталин вас умоляю что тут было когда были румыны воскл триста тысяч евреев было здесь в Бессарабии некоторые говорят мол евреям лишь бы нажаловаться и не так мол их унижали здесь и не уничтожали но я вам скажу я видел что здесь было зпт товарищ Сталин я видел вагоны с людьми которых живыми еще засыпали хлоркой воскл спасибо Вам и всему русскому народу зпт избавили нас от этого ада зпт я спорю разве я что ж зпт но зачем же устраивать другой ад вы извините я путаюсь уже говорил да вопр докладываю Вам по порядку как есть вы человек военный и серьезный и вы маршал который выиграл великую войну освобождения всех наших народов от фашистско-германского ига а еще румынского хотя за что вы дали орден этому королю Румынии этому подонку Михаю зпт Вам впрочем виднее тчк мы погибаем воскл товарищ Сталин хлебозаготовительный план сделал нас покойниками мы отдаем в десять раз больше того что у нас есть мы умираем наши дети опухшие люди едят друг друга вам врут наверное наши начальники Коваль говорят пирует пока мы едим землю Вы наверняка ничего не знаете и Вас обманывают зпт пользуются тем что у Вас много дел государственной важности тчк я прошу вас обратите внимание на бедственное наше положение дайте хоть немножко хлеба деток же жалко зпт ладно уж мы но деток хотя бы воскл товарищ Сталин я Вам пишу все как есть и даже подписываюсь собой чтобы вы не подумали будто анонимка какая или враги клевещут фамилия моя Грозаву имя Василий зпт крестьяне север Бессарабии то есть простите как есть Молдавской Советской Социалистической Республики зпт при румынах был взят в учение три класса школы и закон божий даже учили вбивали в голову нам рабские заповеди попов не могу сказать что не уважаю Христа но религия опиум для народа это конечно так что же товарищ Сталин нам ничего кроме опиума нынче не осталось зпт потому что как есть говорю вам как есть жрем землю и кормим детей человечиной и хорошо хоть сами а бывает что и смертоубийства и насилия и деток крадут разве это по Божьему то есть я хочу сказать по коммунистически разве так можно прошу вас сжальтесь имейте снисхождение защитите нас от сатрапов мы ведь понимаем как есть что страна советов это страна народа который вы ведете к счастью и мы обязательно придем туда верим тчк простите товарищ Сталин должен идти если не вернусь засветло семью могут убить за человечину а сил быстро идти нет и исправлять ошибки и путаность какая-то тоже так вы простите рука-то у меня одна не успею все исправить тчк семья погублена будет а ведь люблю их боюсь за них на детей без слез не глянешь ну слава богу я имею в виду родине и партии хоть живы еще я вас умоляю я вас на коленях как родитель умоляю спасите хоть бы их

Тчк

6

Те, кто говорят о Грише, говорят о нем по-разному, но говорят о Грише все, и если бы в Бессарабии знали о понятии «звезда», Гриша считался бы самой яркой. Но Голливуд сюда еще не пришел, – он никуда еще не пришел, лежит себе на холмах в безызвестности – так что Гриша довольствуется малым. Всенародная слава. Гриша – легенда Бессарабии, и о нем сложены легенды и мифы. Наверное, не меньше, чем их рассказывали о Зевсе и прочих небожителях Олимпа. Гриша местный. Сам из Бессарабии, сын своей земли, он, как и многие здесь, сын нескольких народов, и порой это взрывает его сознание. Проклятая мультикультурность. Гриша – бессарабский русский. Удалой, как новгородский укушуйник, упрямый, словно рязанец, откровенный по-казачьи – пусть и смуглый, как молдаванин, – в четырнадцать лет уходит из дома, и слава фамилии Котовский летит по холмистому краю тополиным пухом. Метафора. Тополей-то ведь в Бессарабии тогда не было. Да и парков многих, край был безводный, угрюмый и постылый. Гриша знал. Уж кто, как не он, чует, как здесь уныло, плохо и скучно, и Котовский частенько вспоминал строки Пушкина о Кишиневе. Ха-ха. Проклятый город Кишинев, тебя, постылый, ненавижу, и как там дальше, читал на память Гриша под хохот приятелей по разбою, сплевывавших в костер слюну напополам с вином. Ай да Пушкин. Ай да сукин сын, добавляет четырнадцатилетний Котовский, после чего в глазах темнеет и искры костра вспыхивают в глазах, – это кто-то из собутыльников врезал чересчур резвому парнишке за то, что обозвал поэта, это же Бессарабия. Пушкина уважают. Как блатные будут – Есенина. Даже любят. Несмотря на то что Кишинев не понравился, невзирая на ссылку, все равно, даже вот памятник в центре города поставили, говорят. Гриша встает. Пошатываясь, садится к костру в лесу, куда прибился с час назад, когда шел из поместья родителей, – ведь Гриша, вопреки легендам, вовсе не из бедняцкой семьи, – и терпеливо объясняет. Это сам Пушкин. Сам себя назвал так, в шутку, а еще восторженно, потому что написал чудесные стихи, и, стало быть… Бродяги слушают его с раскрытыми ртами, им приятно, что человек большой учености прибился к ним, а Григорий звереет, поглядывая на того, кто его ударил. Ночью зарезал. Тихонько, чтобы не разбудить остальных, – уж тогда бы в лесу закопали и его, – а когда все кончено, уходит и бродит по дорогам Бессарабии, чтобы стать суперзвездой. Спустя каких-то два-три года после побега из дома он известен. Григорий в зените. Провинциальная скучающая Бессарабия лишь рада его появлению. Есть о чем посплетничать.

Слыхали ли вы, мадемуазель, как Григорий Котовский, переодевшись полицейским чином, побывал в гостях у одного помещика, отужинал там, прекрасно провел время, – говорят даже, шельма, танцевал, пока дочь на рояле играла, – а под утро усадьбу ограбил. Украл и дочку. Та, говорят, позже уплыла пароходом в Америку и выступает сейчас на сцене, а перед тем два месяца жила в лесу, – в хижине в лагере разбойников, – и никто до нее даже пальцем не притронулся. Благородный разбойник! Уверяю вас… Продлится это недолго, потому что власти Москвы, раздраженные неуемной энергией этого нашего Робин Гуда, ха-ха, уже озаботились и выслали в Бессарабию лучшего следователя Департамента внутренних дел господина Н-ского… Фамилия изменена. А имя-то у вас, господин следователь, настоящее, и как долго вы пробудете в нашем унылом краю, о котором еще Пушкин писал… Проклятый город Кишинев. Ах, вы уже разузнали кое-что о нашем провинциальном городишке, и кстати, если позволите, в воскресенье в Благородном собрании состоится торжественный ужин, а перед тем скромный бал. Непременно приду.

И Гриша Котовский, пристреливший на тракте Одесса – Кишинев следователя Н-ского, и втеревшийся в высший свет Кишинева под его именем, – приходит на бал в Благородном собрании, и пока он пьет шампань и шепчет дамам комплименты, его молодцы выносят из фойе шубы, выпрягают из экипажей коней, отбирают у припозднившихся драгоценности. Главное впереди. Когда в зале гаснет свет – а сделано это по дьявольскому приказу неуловимого Григория, – половина собравшихся лишается часов и орденов, но не все. Некоторых щадят. Городского голову Карла Шмидта, человека большого ума, сделавшего немало для того, чтобы Кишинев из презренного еврейского местечка стал городом, жалеют, и все его вещи остаются в сохранности. Благородный разбойник…

Это не все! Гриша посылает записку в усадьбу богатого армянина – а они тут с двенадцатого века, еще когда турки выгнали армян из их страны, – в которой просит того предоставить крестьянам близлежащего села материальную помощь в размере… Помещик отказывает. Ночью на усадьбу совершено нападение, строения горят, помещик выскакивает из дома в исподнем и с вилами наперевес бросается на тени, пляшущие на горящих стенах. Сбрендил. Котовский – среди крестьян, пришедших полюбоваться, как горит мироед, – хохочет, все ему рады, хотя все знают, что Гриша на расправу скор, и это у него с молодости, когда он прирезал лихого человека, ударившего подростка в ночном лесу.

Кипящая кровь. Котовский даже видом своим этому соответствует, потому что он широк в плечах, любит спорт и даже написал письмо знаменитому русскому борцу Заикину, предлагая тому приехать в Бессарабию дать уроки французской борьбы ему, Григорию Котовскому; Григорий пишет, поручившись честным словом джентльмена, что с борца даже волос не упадет. Каков нахал. Но это время вежливых мужчин и романтичных женщин, которые фотографируются в профиль с папироской в длинном мундштуке, – время рыцарства, поэтому Заикин отвечает. Бессарабская сенсация. Сам Заикин, которому рукоплещет Париж, от которого без ума Вена, русский богатырь, две лошади на правом плече и наковальня на левом, снисходит до ответа Котовскому. И какого! Письмо, составленное в безупречно вежливых выражениях, цитируют на светских вечерах Кишинева, им зачитываются незамужние девицы, совершенно растерянные. Кого любить? Прекрасный, атлетически сложенный и добропорядочный силач Заикин или прекрасный, атлетически сложенный разбойник Котовский? Девичья дилемма. И ведь далеко не все из них, мучаясь этим вопросом, позволяли себе нечто большее, чем просто слегка картинные метания по скомканной девичьей постели. Времена суровые. О вреде онанизма издаются книги, и одну из них пропагандирует сам борец Заикин, снимается на карточку, которую вставляют в издание, и это редкий по тем временам случай – фотоиллюстрация в книге. Каков силач! Таким ты никогда не станешь, малыш, если предашься блуду, о вредных последствиях которого более подробно сможешь узнать, прочитав под руководством родителей эту замечательный книгу, получить же ее ты сможешь, переведя почтовым платежом… Вернемся к письму.

Многоуважаемый Григорий Котовский, пишет борец Заикин, признаюсь честно, мне было невероятно лестно получить письмо из столь далекого уголка нашей прекрасной Империи, тем более письмо, из коего я с волнением узнал о распространении популярности французской борьбы даже там. Каков шельма! Многоуважаемый, прекрасной, уголка, невероятно лестно, – и ведь все это пишет сын бурлака и сам бурлак, ведь всему Петербургу известно низкое происхождение силача. И как поднялся! Публике невдомек, что Заикин – выходец из вполне состоятельной семьи мещанки и служащего, и, кажется, это всеобщее проклятие Российской империи, здесь люди из приличной семьи со способностями воспринимаются как нечто обыденное и должное; чтобы прославиться, нужна легенда бедного человека. Что поделать. Соответствовать.

Сын купцов Есенин рассказывает в салонах о том, что приехал в Петербург всего на месячишко, подождать, пока лед с реки сойдет и можно будет бочки по воде к морю гнать. На дворе май. Публика в восторге, а Есенин довольно хохочет, и петля с батареи отопления «Англетера» еще не маячит у него перед глазами, как вечное напоминание о том, что, может, стоило бы пойти тогда по реке.

Так и Заикин. Чтобы создалось нужное, как говорит его агент-еврей, «паблисити», борец рассказывает, что родился в семье бурлака. Так и пишет. Я родился в семье бурлака, уважаемый поклонник моего таланта Григорий Котовский, – это он лихо ввернул, получается, не только Гриша использовал его имя, но и он Гришу, это все уроки импресарио, – и потому мне хорошо известно, сколько суровы могут быть условия жизни людей… Выражает сочувствие.

Ах, если бы он только знал, думает Григорий Котовский, сын обедневшего русского помещика и молдаванки из дворянской семьи, если бы ты, бурлак, знал, к кому обращаешься, как к босяку… Переписка лжецов. Заикин, выражая благодарность и радость, тем не менее не удерживается от того, чтобы прочитать Григорию целую лекцию на тему морали, призывает бросить разбой и грабеж. Напоминает о вечном. Рано или поздно вы попадетесь, благородный разбойник, пишет борец Заикин последнему разбойнику Котовскому, и тогда вспомните мои предостережения, но не будет ли поздно? Вы умны, благородны, воспитанны и все сии благостные свойства своего характера могли бы направить на благо общества края вашего, Бессарабии, а не во вред и вящий позор его. Так одумайтесь. Я предлагаю вам – к вашему спасению и моему вящему удовольствию, – бросить разбой, покаяться и сдаться властям, сам же буду порукою в том, что суд над вами будет честным и непредвзятым, обязуюсь также собрать по подписке средства на защитника для вас. Лучшего защитника Империи. Понесите наказание. А после того, будучи претерпевшим за свои грехи, приезжайте ко мне в Санкт-Петербург, и я выкрою из своего плотного гастрольного графика год, с тем чтобы посвятить его обучению вас секретным приемам французской борьбы и прививке вам настоящего спортивного характера.

Подача принята. Котовский читает письмо Заикина, переданное ему своим человеком из города, а мог бы просто купить газету, которая продублировала это письмо целиком и без купюр. Бессарабская сенсация. Котовский не может сдержать улыбки, читая письмо, и чувствует расположенность к этому усатому русскому великану, чей портрет газета поместила в верхнем левом углу. Статный парень. Широкоплечий Григорий складывает письмо, сует его себе в карман и смотрит вдаль, на усадьбу очередного помещика. Строения горят. Гриша объявил бессарабским поместьям настоящую войну, потому что бессарабские поместья отказались платить ему дань. Рубикон перейден. Газетное дело в начале двадцатого века в Бессарабии не столь развито, поэтому слава доброго разбойника будет преследовать Котовского еще год-два, но потом она иссякнет. Репутация погибнет. Постепенно, как и всякий Робин Гуд, заигравшийся в Робин Гуда, Григорий станет пугалом для детей, и общепринятым душегубом. Ему все равно. Но случится это чуть позже, а пока он – благородный разбойник Котовский, которому пишет сам борец Заикин, и переписка между ними продолжится несколько лет, и все это время Заикин будет увещевать бандита прекратить похождения и сдаться властям. Может, и стоило. Знал бы прикуп.

Григорий садится в повозку, поправляет на голове кушму – молдавскую шапку из овечьей шерсти – и трогает, направляясь в Кишинев. Там его ждет сама Ника Анестиди, дочь богатейшего греческого купца Анестиди, чьи богатства превосходят запасы самого Креза. Так говорят. Сам Анестиди оценивает свое состояние гораздо скромнее, уверяя с хитрой усмешкой, что до сокровищ Креза ему не хватает каких-то ста – ста двадцати рублей. Шутник. Но не из-за денег жадного старого грека въезжает в Кишинев в 1910 году на подводе Григорий Котовский – угрюмый и туповатый, словно молдавский крестьянин, привезший в город брынзу на продажу. Прекрасная дочка. Ника Анестиди, скучающая богатая девушка, сама нашла Григория, передала письмо с посыльным и предложила встретиться, наверняка чтобы пощекотать свои нервы, утомленные горячим бессарабским ветром. Он здесь сводит с ума. Сводил он с ума и сто лет назад и будет сводить и пятьдесят лет спустя, ровно до тех пор, пока советская власть не засадит Молдавию лесами и парками и деревья не поймают сводящий с ума ветер в пожухшие листья, и времена те не так далеко, как может казаться отсюда, из начала двадцатого века. Уж Григорий застанет.

Котовский картинно чмокает, понукает, проезжает заставу и часа полтора трясется по боковой – центральную улицу для гужевого транспорта перекрыл мэр Шмидт – улочке, подъезжая к дому Анестиди. Ждет красавица. Оставившись напротив дома, как и договорились, Котовский дожидается вечера, лежа под повозкой, будто переночевать примостился, а потом лихо перепрыгивает через забор. Лезет наверх. Окно, как и договаривались, открыто, и Котовский в нелепом – как он теперь понимает – наряде вваливается прямо в девичью спальню. Григорий Котовский. Он произносит это, сняв шапку и слегка поклонившись, иронично улыбаясь, он так здороваться придумал еще за много лет до Бонда. Джеймса Бонда. Девица трепещет. Но не от страха и не от возбуждения в том смысле, в каком возбуждение было бы приятно для него, ее просто трясет от избытка эмоций, понимает Григорий. Итак, говорит он, милая Анестиди, о чем хотели вы поговорить со мной в эту прекрасную ночь, когда ласковые бессарабские звезды, крупные и теплые, словно капли молока, разбрызганного… Вот фраер. Звезд ведь никаких не видно, набежали тучи, – да и далеки звезды тут, в Бессарабии, от земли, – но Григорий, который, если честно, больше хулиган, чем джентльмен, хочет выглядеть красиво. Как в книжке. Ну той, про Пинкертона и благородных разбойников, которых толкнуло на эту стезю… а дальше можете прочитать письмо борца Заикина.

Милое дитя. Не дрожите, не бойтесь, просит он, я не причиню вам никакого вреда, я вижу, вы хотели встретиться со мною, движимая лишь… Григорий забалтывает. Анестиди дрожит. Обычная полоумная девчонка, помешавшаяся на социальной справедливости, как ее себе представляют полоумные девчонки из богатых еврейских семей Бессарабии, – а греки ведь почти то же самое, что и евреи, думает Григорий. Папенькина дочка. Думает, что достаточно лишь отменить царя и разрешить крестьянам обращаться друг к другу «товарищ», – а еще отменить черту оседлости, – чтобы в мире воцарились равенство, братство и все такое. А миллионы папаши? Григорий, продолжая болтать всякую чепуху в стиле бандитских романов конца девятнадцатого века, садится на краешек постели и оглядывается в поисках графина с водой, потому что у него пересохло в горле. Оборачивается и замирает. В руках девицы пистолет, и она яростно моргает, глядя на него, и говорит, что сейчас убьет его, Григория Котовского, за то, что он постоянно пишет ее отцу письма с требованием денег и довел старика почти до паранойи. Вы подонок!

Сочная девушка, думает Котовский с неожиданно вдруг напавшим на него оцепенением глядя на грудь Анестиди, прекрасно видную под ночной рубахой. Девушка краснеет.

Да вы крайняя реакционерка и махровая монархистка, с осуждением, готовясь к долгой теоретической дискуссии, говорит Григорий фразу, после которой 99 из 100 девиц из богатых бессарабских семей в 1910 году утопились бы от позора. Ну ушли бы с ним в лес. Я просто любящая дочь своего отца, отвечает стерва, и Григорий ждет, что она разразится длинным монологом, в ходе которого ее оружие можно будет вырвать. Но нет. Девица Анестиди просто стреляет и Григорий, – не долетев до нее в прыжке, – падает, а на грохот прибегают слуги, и опозоренного Котовского обвиняют не только в попытке грабежа, что было бы еще полбеды, но еще и изнасилования, что губит его репутацию. Напрочь губит.

7

Судебный процесс над Григорием Котовским становится развлечением всей губернии зимой 1911–1912 годов, билеты на заседания раскупаются у спекулянтов по двадцать-тридцать рублей за места на галерке и по сто-двести за право быть в передних рядах. Суммы огромные! Григорий в кишиневской тюрьме не без гордости вспоминает представления итальянского цирка, состоявшиеся в Бессарабии в 1907 году, – циркачи собирали неполные залы при цене билетов от пяти до двадцати рублей, – и, стало быть, он куда популярнее марширующих слонов, дрессированных мартышек, удава-шпагоглотателя и бородатой женщины. Немалая слава. Молва о Котовском, как мы уже говорили, исходит от людей двух сортов. Первые уверены, что Григорий это святой – социалист в лучшем смысле этого слова, человек, который отбирал у богатых, чтобы дать бедным. Отец бедняков. Вторые указывают на то, что редко когда десятая часть отобранного у помещиков шла крестьянам и нуждающимся, остальное же Григорий тратил в увеселительных заведениях Одессы и Кишинева, где проводил время под чужими именем и фамилией. Сын зла! Никому и в голову не приходит, что Григорий – просто святой и социалист в лучшем смысле этого слова, который тратит одну десятую отобранного на бедных, а остальное на свое времяпрепровождение. Сын зла и добра. Все смешалось во мне, думает Григорий, забавляясь гимнастическими упражнениями на решетках камеры под внимательным взглядом конвоира при оружии с боевыми патронами. Убьют без предупреждения. Персоналу тюрьмы даны строгие инструкции насчет легендарного разбойника, они контролируют каждую минуту, каждый вдох его и выдох, они даже в задницу ему – о чем он с возмущением поведал адвокату – заглядывают. Ничего святого! Адвокат краснеет и с возмущением позже требует от администрации тюрьмы прекратить издевательства над Котовским, что администрация со стыдом и выполняет. 1911 год. Конвой на суд еще считается в Бессарабии признаком особой, утонченной жестокости. Наивный век.

Здравствуйте, несчастный разбойник Котовский, здравствуйте, – с грустью, что явно видно по стилю корреспонденции, пишет Григорию сам легендарный борец Заикин. – Как радостно мне приветствовать вас в очередном своем послании и как горько. В неволе! Насколько знаю я, наказание, грозящее вам, будет весьма суровым, ведь вы взяли на свою душу грех погибели людей, и среди них – мой давний знакомый следователь Н-ский, при чутком и дружественном сопровождении которого не раз мы с известным московским журналистом Гиляровским знакомились с жизнью городского дна. Смертная казнь. Могу лишь сожалеть, что не вняли вы моему страстному призыву оставить разбойничьи занятия и посвятить свою жизнь спорту и раскаянию, понеся заслуженное наказание, которое было бы не столь суровым при вашей добровольной явке в полицию. Покайся, скидка будет.

Как бы не так, думает Котовский, вышагивая в камере взад и вперед – три вдоха, пять выдохов, – как бы не так, думает он, ведь после убийства полицейского чиновника для полиции он стал человеком вне закона. Полиция такова. Везде они одинаковы, будь то стражник в древнегреческом полисе, вспомнил уроки греческого Котовский, или туповатый городовой, что торчит посреди главной улицы Кишинева, Александровского проспекта. Кстати, о греках. Что там поделывает наша девица Анестиди, думает Котовский, потирая плечо, рана в котором еще побаливает, потому что выписали из больницы Григория совсем недавно; впрочем, и в больнице на окнах были решетки, а у двери часовой, но сил сбежать Григорию не хватило. Рана обессилила. Но что теперь сожалеть об этом, машет рукой Григорий и, подтянувшись на решетках, глядит на монастырь аккурат напротив городской тюрьмы. Колокола звенят. Видно, какой-то праздник, думает Котовский, никогда не бывший религиозным, и спрыгивает на пол, после чего снова возобновляет свою прогулку, целью которой стоит произвести три тысячи пятьсот шагов, но, не пройдя и полутора тысяч, он слышит приказ. Ни с места.

Дела Котовского плохи, он это знает, ему светит виселица, и, похоже, никаких способов уйти от нее на сей раз у него, три раза бежавшего из-под ареста, нет, и придется-таки поболтаться в петле. Умирать страшно. Признавшись себе в этом, Котовский распрямляет плечи – это его постоянная привычка – и, отчеканив по камере последние три шага, чтоб не подумали, будто ему приказы какого-то надзирателя указ, останавливается. За спиной шорох.

Котовский оборачивается и видит, что в камеру входит дама с вуалью, и, судя по угодливому лицу надзирателя, визит этот явно неофициальный, проще говоря – за деньги. Продажная Бессарабия. Здесь всегда и все можно купить, думает Котовский и вспоминает многочисленные доказательства этого как из собственной практики, так и из истории: кажется, еще Назон за взятку избавил себя здесь от кандалов, или то был кто-то из жертв Диоклетиана?

Надзиратель, понимающе кивнув, скрывается за дверью, и Котовский, подойдя поближе, откидывает вуаль с лица, ожидая увидеть там – да-да – девицу Анестиди. Как бы не так. Это всего лишь один из его сообщников, который принес ему напильник, револьвер и папиросы, причем зачем папиросы – не очень понятно. Григорий ведь, в полном соответствии с рекомендациями своего корреспондента борца Заикина, не курит. Для форсу. Ну что же, говорит Котовский и глядит пристально в глаза сообщнику… Видит, что этот налетчик, шестерка и мужеложец Ванька Скрипка, известный всем биндюжникам Бессарабии поистине цыганской страстью к воровству лошадей и бабской – к сплетням, а еще тем, что обожает одеваться в женское платье не только по таким вот торжественным поводам, но и без особой на то надобности, – уже предал. Запах измены. Никаких доказательств этого у Григория нет, но он явно чувствует, и подозрения его становятся уверенностью, когда Ванька настойчиво, раза три, повторяет, что ему, Котовскому, необходимо бежать этой ночью, именно этой ночью. Пристрелят при бегстве. Котовский улыбается, кивает и пережимает несчастному гомосексуалисту артерии на шее и рот, чтоб не кричал. И думает, пока бьющийся в его руках фраер затихает, что потеря невелика. Мусор в печь. Придет Иисус, и вилы у него будут в руке, и веялка в другой руке, и соберет он зерно, и отделит его от плевел, и бросит мякину в пламень неугасимый, вспоминает Григорий торжественные слова Евангелия, которое вбивал в него знакомый священник родителей. Мякина и сгорела. Обмякла и даже пустила струйку – хорошо хоть, не видную под женским платьем, – так что Котовский аккуратно кладет под тело скатанное одеяло, прикрывает лицо мертвого жулика вуалью, и как раз минуту спустя стучит надзиратель. Дама прикорнула. Уславливаются с надзирателем, что тот поведет его на допрос, а дамочка останется в камере вроде как заложницей того, что все будет хорошо и он, Котовский, по дороге не сбежит. Гриша джентльмен. Может, и был бы им, будь дама дамой, да еще и живой, думает Котовский, вышедший из камеры с незажженной папироской в зубах и сложивший руки в кандалах за спиной. Двигаемся. Вышли по узкому коридору тюрьмы на лестницу, оттуда на первый этаж, оттуда во двор, где ждал экипаж, и уже в нем Котовский, сидя меж двух конвоиров, разминает затекшие руки, но кандалы все равно не сняты и не будут. Высочайший приказ.

Экипаж останавливается у городского суда, Котовскому помогают сойти, и он видит толпу зевак у суда, кивает им коротко под восхищенный шепот и идет между конвоирами. Не спешит. Сразу за порогом останавливается, чтобы вытереть лицо, взмокшее от напряжения, и под колючими взглядами конвоиров поднимается наверх. В пролете останавливаются. Этой ночью сможешь выйти из камеры с часу до двух, свяжешь надзирателя и по лестнице, которая будет у стены, спустишься вниз, а там будут ждать, – шепчет, почти не размыкая губ, полицейский. Точно ловушка. Котовский кивает слегка, конвоиры успокаиваются, и тут Григорий проделывает весьма ловкое упражнение, которому бы и сам борец Заикин позавидовал. Чудеса гимнастики! Опершись локтями на перила лестницы – весьма массивной, так как кованого чугуна, – заключенный сильным толчком ног перебрасывает себя вниз, и падает. С третьего этажа. Но умудряется упасть на ноги и перекатиться вбок, что поспособствовало промаху конвоя, немедля приступившего к выполнению инструкции, осуществляемой при бегстве заключенного из-под стражи. Стрелять начали. Но Гриша упал на ноги, сразу их подогнул, – доживи он до эпохи парашютов, такое умение приземляться непременно пригодилось бы, – перекатился вбок, тем самым счастливо миновав пулю-другую, и бросился к дверям. Возникла давка. Но Котовского там уже не было, потому что он, с размаху ударив по голове возницу кандалами, хватает в руки вожжи и дает полный ход, оставив позади себя растерянный кишиневский городской суд и следственный отдел в полном составе. Улицы мелькают. Котовский смеется от души, ловко управляя экипажем, и попадающиеся навстречу прохожие не сомневаются в том, кого они видят. Легенда творит легенду. Слухи о побеге Котовского из кишиневской тюрьмы начинают расползаться по городу с первого же момента. Люди перешептываются.

Само собой, в городе немедленно поднята тревога и заставы перекрывают, но это не имеет никакого смысла, абсолютно никакого… Причин три. Григория очень любят низы, это раз, тревога поднята позже, чем экипаж и возница могли бы покинуть пределы города, весьма небольшого по размерам, это два, Котовский никуда из города не уезжал, это три. Наглецам везет. В кузне у молчаливого еврея Григорий снял кандалы – это был их бизнес, ковать железо и расковывать его, налагать путы и снимать их, – надел на голову кушму, сменял лошадей на других и с новой повозкой отправился к дому миллионера Анестиди. Лег спать под повозку.

Ночью, едва фонари потушили, Котовский встал, перелез тихонько через забор, прилип к стене и по ней, демонстрируя низкому бессарабскому небу отличную гимнастическую выправку, полез вверх. Знает, что делает. И речь вовсе не о том, что Григорий знает, что делать, вползая на стену дома благодаря ловкости и крепости мышц. Он о девице. Григорий немногому научился за время странствий по Бессарабии, с тех пор как сбежал из родительского поместья, но тому, чему научился, уж научился так научился. Вбил накрепко. Узнал, что если все в жизни доводить до конца, то будет легко и правильно. Не недоделывал. Все до конца нужно договаривать, доделывать, додумывать, ну и так далее, знал Григорий, взобравшийся к окну в спальню девицы Анестиди. Девица спала. Ничего, придется мне вас потревожить, сказал Григорий, – ввалившись из окна в комнату, и в броске зажавший девице подушкой рот, – случайно обнажив девице плечо. Глянул в вырез. Покраснел смущенно, что, впрочем, не было особенно заметно благодаря прирожденной – наследственной от матери-молдаванки – смуглости, и насильно уложил девушку в кровать. Прижал плечи.

Вы ужасно некрасиво со мной поступили, прошептал он, это было подло и бесчестно с вашей стороны, и ужасает меня даже не коварство, коим заманили вы в ловушку свою жертву. А что же? Коварство, с которым вы разрушили мою репутацию, создав у всех впечатление, будто бы я, Григорий Котовский, покусился на вас, презрев все законы благородства… Обвинила в насилии! Девица смотрит на него с ненавистью, и двадцатидвухлетний Котовский понимает, что это редкий экземпляр. Умная восемнадцатилетняя. Но ему с ней не детей крестить, и в Котовском просыпается злость, потому что еще утром он был в положении смертника, и, не окажи ему услугу его невероятное чутье, ночевал бы он в камере до самого висельного утра. Подлая дрянь. Сказав это, Котовский глядит на Анестиди-младшую, и его снова – второй раз за день, получается, – озаряет, он понимает, что ей не страшно. Думает, обойдется. Попугает, почитает нотации о том, как плохо и недопустимо поступила, а потом вылезет обратно в окно, потому что роль благородного разбойника обязывает. Так, что ли? В этот момент Котовский неожиданно ясно понимает природу настоящего богатства, которое получаешь не по наследству, а сам, – и девица Анестиди и ее папаша предстают перед ним в истинном свете. Безжалостные хищники.

Для Котовского, привыкшего к изнеженным богачам Российской империи за час до ее катастрофы, всегда рефлексирующим и слезливым, – прошу вас, оставьте свои капиталы под большим дубом посреди поля, да, конечно, вот они, в конверте, надушенные и с розовой лентой, не хотите ли, кстати, поужинать в усадьбе, а, да, – это неприятная неожиданность. Сделка с дьяволом. Вот что такое богатство, – если оно настоящее, конечно, – понимает Котовский, пока девица глядит на него спокойно, в ожидании, когда он уйдет. Ну уж нет. Зло срывает с нее рубашку, затыкает рот понадежнее да покрепче – и впервые в жизни насилует женщину, ведь они его очень любят и спят с ним всегда в охотку, но эта не хочет, нет, и он ее насилует. С первой минуты и до последней – потому что все время, что длится акт, Анестиди глядит на него с ненавистью. Но не только. Котовский думает довольно, покидая город, что было в ее взгляде и нечто вроде удивления, – оказалось, он человек иной, нежели она ожидала, породы. Наверное, так удивленно глядел на нее Котовский, когда она в него стреляла. Теперь квиты. Оставив девицу рыдающей, все-таки насилие – это всегда боль и унижение, Котовский уходит, сказав напоследок: вы сами не оставили мне выбора, запятнав мою репутацию подозрением в насилии, так почему бы мне было и не осуществить его? Проклятый фраер. И это самое мягкое, что он услышал, потому что девица разражается площадной бранью, но подуставшему Котовскому, изрядно с утра потрудившемуся, уже наплевать. Прыгает в окно. Девица начинает визжать, рыдает еще громче, и дом наконец просыпается и шумит в суматохе, пока Котовский покидает город, чтобы попасть в провинциальную Бессарабию, где он царь и бог. Милая родина. В Бессарабии ему знаком каждый камень, знаком в буквальном смысле: двенадцатилетний Гриша несколько месяцев помогал дальнему родственнику – картографу, изъездил с ним край, а уж когда подрос, так изъездил еще много раз. Полюбил в чем-то.

С этого дня Котовский исключен из пантеона героев гимназистов и учащихся реальных училищ, а также незамужних девиц. Репутация погибла. Он остается лишь героем голытьбы, для которой залезть на девчонку погорячее без особого на то с ее стороны соизволения вовсе не предосудительный поступок, а деяние, достойное пусть не «Илиады», но уж точно одобрения. Соки бродят. С тех пор как из лозы закапало, ее можно пускать в дело – как из девчонки потекло, так и залазь на нее, спасибо скажет. Котовский ухарь. Акции его в низах ползут вверх, он защитник обездоленных и угнетенных, а для средних и высших слоев общества он перестает существовать – ну и прибивается туда, куда его влечет сама жизнь. От романтизма к марксизму. Правда, необратимость любого действия и страсть идти до конца во всем приводят его к логическому, казалось бы, концу, и он становится обычным мельчающим душегубом, каких на дорогах Империи все больше. Обычная деградация. Так десятилетия спустя блестящие атаманы Белого Дона, начинавшие с развернутых хоругвей и многотысячных армий, закончат схронами в плавнях, бандами в два-три человека и грабежом сельских магазинов. Будущее Котовского. Ватаги его редеют, всенародная поддержка иссякает – в общем, все идет к тому, что Котовского или убьют, или поймают, ну то есть все равно убьют. Григорий знает об общественных настроениях и, как настоящая звезда, ужасно переживает по этому поводу, думает уйти куда-нибудь в Турцию, где, по слухам, нет твердой власти. Переждать позор.

Все знают, что некогда благородный разбойник, чье имя было достойным упоминания в романтических романах, вычеркнул себя из истории чем-то страшным. Взрослые знают. Юношество догадывается и перешептывается, а девицу Анестиди никто после происшествия не видел более полутора лет, пока она не вернулась из какого-то имения отца посвежевшей и расцветшей. Время лечит.

Некоторое время спустя она вышла замуж, родила сына, которого не увидел муж, покинувший семью сразу же после брачной ночи – пошли было слухи, но тут произошла Революция, и появился повод посудачить куда более интересный, – и погибший в последний год Первой мировой войны. Сын ненадолго пережил отца, и погиб в первый год Второй мировой, ударило осколком в затылок. Не повезло. Бывшая купчиха Анестиди после этого тронулась головой и ходила по Кишиневу с фотографией мальчишки, расспрашивая горожан, не видали ли они его. Как же не видали. В гробу видали. Но в глаза матери, потерявшей рассудок, об этом не говорили, вежливо отнекивались, а за спиной посмеивались, молдаване народ жестокосердный.

Мальчик, где же мой мальчик, пела старуха Анестиди, разгуливая по Кишиневу, совершенно разбомбленному отходящими советскими войсками в 1941 году, пока мертвое лицо ее мертвого мальчика, вытряхнутого из неглубокой могилы, присыпало землей после каждого взрыва. Кладбище перепахало. Анестиди, как и все, кому в жизни не очень везет, задержалась на Земле достаточно долго и еще в 1949 году работала в похоронной команде, собиравшей трупы умерших от голода на железнодорожном вокзале Кишинева. Работала на славу. Мертвых не боялась, голодных детей не жалела, и, может, поэтому они относились к ней без опаски и позволяли усадить себя на тележку, которую, когда та наполнялась, – Анестиди везла в детский дом. Там выживших мыли и кормили зерном и рыбьим жиром, который – слава богу и товарищу Косыгину – завезли в Молдавию в больших количествах, чтобы остановить голод, и действительно за несколько месяцев смогли это сделать. Голод ушел. Одной из тех, кого подобрала старуха Анестиди, была Мама Первая.

Отчаянно заревевшая – это было слышно от силы на метр-полтора – девчонка, сидевшая на краю большой лужи рядом с мертвым отцом, привлекла внимание старухи, и та подтолкнула малышку к тележке. Девочка не шла. Видимо, сил не осталось, поняла Анестиди, которая и сама-то была второй день не евши, поэтому собиралась пройти мимо девочки, но что-то ее остановило. Что? Старуха Анестиди так и не ответила себе на этот вопрос, да и не задавала его себе ни разу никогда позже. Случайно остановилась. Выбиваясь из сил, затолкала девчонку на тележку, где лежали и сидели еще пять таких же – в общей сложности, килограммов пятнадцать, – целый грузовой вагон для ослабшей от голода женщины. Анестиди тронулась.

Мальчик лет пяти, который смотрел на тетеньку с надеждой, но которому не повезло, потому что тележку с ним она бы не утолкала – и потому он оставался умирать под пустыми взглядами милиционеров из оцепления, – смотрел на уходящих счастливчиков без злобы, смирения или зависти. Пустой взгляд. Покачался немного, потом хлопнулся лицом в лужу, подергал ногами и умер, отчего у одного из милиционеров сердце будто надорвалось, так что он отошел в сторону, держась за грудь. Заплакал. Остальные внимания не обращали, обычная голодная истерика, а милиционер потянулся к оружию и решил, что сейчас скажет – люди, товарищи, что же это делается, за это ли погибали наши отцы, когда устанавливали власть Советов, за это ли погибали наши герои?! Григорий Котовский?! Товарищ Лазо?! Но загудел паровоз, и это значило, что прибыли еще голодающие, и что нужно будет не пустить и их, иначе вымрет и Кишинев, – и милиционер, думая еще об одном мальчике, который остался дома, вытер слезы. Вернулся в цепь.

8

Глядя на бессарабского дворянина Кантакузина, что в бешенстве мечется на пустыре за мельницей, которую дуэлянты присмотрели как прекрасный ориентир, Пушкин смеется. Эка невидаль. Припозднился, с кем не бывает, тем более он, Пушкин, здесь не баклуши бьет и не просто нервы поправляет, пошатнувшиеся в результате невероятных санкт-петербургских сплетен о том, что его, дескать, выпороли по тайному приказу царя. Чертов поклеп. Из-за него у Пушкина случается что-то вроде нервного приступа, поэт кружится по дому, словно бешеная собака, укусившая сама себя, или вот этот самый дворянин Кантакузин, приревновавший любовницу к нему, Александру Пушкину.

Поэт улыбается. Признаться честно, ревновать было к чему – дама вполне благосклонно отнеслась к его ухаживаниям, и улыбки ее были полны не вполне пристойного смысла, о котором бедолага Кантакузин мог лишь догадываться. Могла ли она устоять?! Слава Пушкина уже неслась впереди него, когда он только собирался в эту свою поездку в Бессарабию – вроде бы сосланный, а на самом деле отправленный сюда специальным поручительством, как глаза и уши государя императора. Заодно отдохнуть.

Пушкин склоняет голову чуть влево, что означает у него здесь глубочайшую задумчивость, – а на самом деле предоставляет возможность восторженным бессарабцам полюбоваться лишний раз задумчивым профилем поэта. Сплевывает косточку. Это вишни, их у Пушкина целая фуражка, и об этой самой фуражке биографы напишут потом не одну главу в своих исследованиях. Вынюхают все. Размер вишен, насколько они были сладки, чем пахли, мыл ли их поэт, перед тем как набрать, и откуда набрал, и сам ли он это сделал, а может поручил слуге набрать фуражку, и, говорят, это была даже не фуражка, а картуз. Знаменитая фуражка! Да и вишни знаменитые, а Пушкин знай себе берет одну за другой да сплевывает косточки прямо на землю, на пустырь за мельницей, к которой прибыл экипаж Кантакузина – и спустя час лишь его, Пушкина, экипаж, что привело бессарабского дворянина в бешенство. Ничего, подождет. Пушкин съедает еще парочку вишен и сплевывает несколько косточек разом, а потом, оглядевшись, направляется в сторону противника, который берет себя в руки, завидев санкт-петербургского гостя. Секунданты обмениваются рукопожатиями. Пушкин и Кантакузин глядят друг на друга – один с бешенством и ненавистью, другой с легкой, чересчур легкомысленной улыбкой. Когда становишься устами Бога, так трудно поверить в то, что они когда-либо умолкнут. Я бессмертен. Пушкин даже не думает, а ощущает эти слова, теплая волна благодарности накрывает его с головой, – и он остро ощущает свое бытие, чувствует, как кровь струится по венам, как бьется сердце, как теплый и совсем не раздражающий к вечеру бессарабский ветер поглаживает лицо. Я есть. Улыбаясь, Пушкин выслушивает секундантов, кивает и, попросив вдруг соперника обождать секунду, возвращается к экипажу, и потом лишь идет к барьеру, и все видят, что у него в руках что-то, кроме пистолета, есть. Фуражка вишен.

В этот момент молодому дворянину Кантакузину, представителю боковой ветви захудалого по меркам Империи – и невероятно могущественного по меркам Бессарабии – княжеского рода, становится смешно. Улыбается. Это не останавливает его в момент подачи сигнала секундантами, они вскинули вверх руки, и это значит, что дуэль началась. Оружие поднято. Пушкин ведет руку с пистолетом вверх и чуть в сторону, все еще держа в левой руке вишни, потом вдруг, на что-то решившись, опускает пистолет и берет еще пару вишен. Сок капает. Выглядит это очень эффектно, признает Кантакузин и думает вдруг о том, что богатая и красивая дама Анестиди, хоть она и богатая и красивая дама, но все же никогда не будет его женой, а раз так, то стоило ли все это сегодняшнего вечера? Пушкин ждет. Почему он предоставляет мне право первого выстрела, думает Кантакузин, целясь тщательнее, уж не сомневается ли в моих способностях стрелка, что можно считать еще одним оскорблением? Ноздри дернулись. Палец лег на курок, и Кантакузин приготовился стрелять, хотя у Пушкина и в мыслях не было оскорбить соперника повторно, – да и в первый раз он его не оскорблял, подумаешь, дама оказалась к нему благосклонней, – он просто решил убедиться в том, что судьба его выбрала. Хранят ангелы. Поэт спокойно ест поэтому вишни, сплевывая их на землю, под восхищенными взглядами секундантов и подозрительным – Кантакузина, который наконец решается. Выстрел гремит. Головы присутствующих словно дергаются, за доли секунды обернувшись от пистолета бессарабского дворянина к русскому поэту, который, ко всеобщему облегчению, не падает, а продолжает меланхолично есть вишни. Живой. Облегчение от промаха испытывает даже сам Кантакузин, он в глубине души страшится получить печальную славу убийцы первого поэта России, которым Пушкин уже стал. Ваш ход.

Пушкин глядит на происходящее словно с недоумением, хотя он просто думает о чем-то далеком-далеком, – и это вовсе не обиды дворянина Кантакузина, – вынимает из картуза последнюю вишню, сдавливает ее слегка и отправляет в рот, капнув соком на рубашку, потому что верхнюю одежду дуэлянты сняли. Бессарабское лето. Потом, отряхнув символически ладони, берет пистолет, брошенный оземь, рассматривает его тщательно, направляет в сторону соперника, но значительно выше его, и стреляет, не глядя. Секунданты аплодируют. Все обошлось как нельзя кстати и очень красиво, решают они, – поэтому жмут друг другу руки, а не продолжают дуэль уже между собой. Их примеру следуют Пушкин и Кантакузин, и все, смешавшись в одну компанию, отправляются к цыганам. Кутят напропалую. Кантакузин уже через какой-то час забывает о той самой вдове Анестиди, из-за которой и произошла глупая размолвка, едка не окончившаяся трагедией, а Пушкин оставляет веселье, под утро отправляется к гречанке и овладевает ей по доброй воле. С божьей помощью. И ее, и Анну Керн, и еще несколько весьма соблазнительных, но чересчур смуглых на взгляд эфиопа молдаванских красавиц, и жену, и всех своих любимых женщин, и саму смерть, когда та пришла к нему у Черной речки, вышла из-за левого плеча и наконец отдала себя всю – и как! Ай да смерть.

Полдня провалявшись в кровати богатой вдовы Анестиди – которая, между прочим, не из простых торговцев, а из тех греков, которые за деньги покупали у турецких султанов право воеводствовать в Бессарабии, – Пушкин глядит на ее смуглое полное тело. Потомственная фанариотка. Вас снова овеял зефир поэтических странствий, мой друг, спрашивает идиотка его, когда он, наспех ополоснувшись, накидывает на себя рубаху и требует экипаж, чтобы ехать в Одессу. Мне скучно. Мне просто скучно после того, как я натешу беса с тобой, глупая торговочка, хочется сказать Пушкину, но он галантен, да и история о вишнях, которые сплевывал поэт, глядя в дуло, из которого к нему летела смерть, уже гуляет по Кишиневу. Жаль уезжать. Не будь здесь вдовы Анестиди, Пушкин бы непременно остался в этом глинобитном домике для отдыха, стилизованном под крестьянское шале, которого никогда в мире не было. Потому что нет в мире крестьянских шале, где весьма уютно. Прохладно в жару. В Бессарабии, изнывающей от зноя вот уже несколько столетий и будущей изнывать от него еще сотню лет после Пушкина, до появления сумасшедших Советов, вырывших в каждом районе города по огромному озеру, это весьма важно.

Молока холодного! Пушкин кричит это, и слуга вносит кувшин, глядя в сторону, а не на кровать, и Пушкин пьет, и молоко течет из уголка его рта прямо на рубаху, отчего вдова хочет велеть подать ему новую рубаху, но поэт просит ее не беспокоиться и с тревогой думает о том, что ему уже снова хочется женского тела. Пора уезжать. Бросив в рот горсть вишен, хоть Анестиди постоянно напоминает ему о том, что мешать молоко с вишнями в этом краю вечной холеры не след, Пушкин целует ее, прощается и покидает Кишинев. Он посланник. Разъезжает по краю – то в Одессу, то в Кишинев, то в Измаил, а то и в Херсон, и на все это глядят глаза не его, но глаза императора. Личный посланник.

Позже Пушкин расскажет об этой поездке Гоголю, распишет в подробностях нравы провинциального общества Бессарабии, не указав конкретного места, и хохол сочинит свой «Ревизор», который произведет при первой читке в посольстве России в Италии удручающее впечатление на публику. Станут расходиться. Уж он бы, сам Пушкин, написал бы эту историю как следует, но ему недосуг, да и жизнерадостность покинула его, потому что именно в Бессарабии умирает Пушкин-романтик, тот Пушкин, которого знал в начале его жизнерадостного творчества блестящий Петербург. Пушкин романтизма. Вот кто пропал в Бессарабии, чтобы вернуться оттуда Пушкиным-реалистом, Пушкиным, задумавшимся о вещах важных и вечных, и Пушкиным, написавшим «Капитанскую дочку» – произведение скучное и одобрения у публики не встретившее. Бессарабия отрезвила. Может, это ухабы на ее дорогах или сами дороги, ползущие то вверх, то вниз, из-за этих проклятых холмов, может, это ее лихорадка и зной, может… Кто знает. Даже сам Пушкин не знает. Пока ему еще кажется, что мир удивительно легок, удивительно ярок, – и, как и всякий великий творец, не осознавший свое величие, Пушкин еще поет, словно птица, а день, когда он все поймет и прохрипит: «Тяжкую ношу взвалил ты на меня, Отец», далек. Не виден.

Пушкин едет в Одессу, где проводит несколько прекрасных дней с дамой не менее пышной, чем кишиневская гречанка Анестиди, а оттуда возвращается в Кишинев, сопровождаемый в дороге невероятными слухами и легендами. Всё вишни! Говорят, что Пушкин по пути на дуэль остановился, привлеченный деревом, осыпанным плодами, и велел слуге нарвать их в фуражку, сам же написал балладу о благородных разбойниках. Опоздал. В знак оправдания предъявил сопернику вишни и зачитал несколько строф баллады, после чего сердце вспыльчивого Кантакузина смягчилось, и мир был заключен. Такая история. Говорят, Кантакузин промахнулся, потому что у него дрогнула рука, не смевшая стрелять в великого поэта земли Русской, и что для Пушкина, стрелка великолепного, убить бессарабца было делом минутным. Говорят, плюнул. Прямо-таки плюнул косточку на землю, бросил пистолет, и угостил вишнями своего соперника, а стрелять в того не стал, раскрыв объятия и попросив о примирении. Слухи забавляют.

В это же время приходит письмо с посыльным из Санкт-Петербурга, где император благодарит за службу и просит возвращаться в столицу по истечении полугода, но обязательно с заездом в Киев для осуществления там деликатного поручения. Пушкин оживляется. Как школьник в ожидании неминуемых каникул, оказавшихся в непосредственной близости – еще вот-вот, еще чуть-чуть, – начинает шалить и куролесить, в упоении собственной неуязвимостью, которая сейчас кажется ему вечной. Дерзит напропалую. Начинает вести себя вызывающе и в течение двух месяцев, по сообщению городского жандармского управления Кишинева, получает тринадцать вызовов на дуэль, а сам отправляет восемнадцать, и общее число поединков превышает тридцать. Состоялась половина. На каждую дуэль Пушкин, вздернув нос, приезжает с фуражкой, полной фруктов по сезону: вишен, черешен, абрикосов, персиков, винограда. Небрежно ест. Чавкает прямо под прицелом и сплевывает косточки, улыбаясь, – и почему-то у всех пятнадцати соперников что-то происходит с нервами, руками, глазомером, прицелом. Промахиваются все. Пушкин стреляет всегда высоко вверх – демонстративно мимо, после чего следуют примирение и кутеж у цыган, к которым поэт уже присматривается в надежде понять, к чему подталкивает его муза.

Анестиди забыта. Вдова обрюхачена, о чем Пушкин не знает, но догадывается, а так как дама тактично не сообщает ему об этом и отношения охладевают, да и ничем особенным закончиться не должны были, поэт чувствует признательность за необременительную интригу. Благодарит, прощаясь. Анестиди, решившая оставить ребенка, да и вообще весьма благодарная за то, что зачала, – с покойным мужем сделать ну никак не могла, – тоже прощается с улыбкой, признательностью и без обиды. Не ешьте сырых вишен. Что, спрашивает Пушкин, уже выходящий из дома в день своего последнего визита, – что вы сказали, моя дорогая? Сырые вишни. Не ешьте их, многозначительно говорит Анестиди, улыбаясь и повернувшись к нему декольте, которое сейчас, на первых месяцах беременности, чудо как хорошо, и Пушкин передумывает уходить прямо сейчас, чему вдова, конечно, рада, – ей нравится, что в нее разбрызгивает семя знаменитый поэт и горячий мужчина. Косточки и дети.

Пушкин оставил в Бессарабии более двадцати садов, – это только те, которые установлены документально, потому что связь происхождения остальных тридцати фруктовых рощ под Кишиневом с поэтом не очевидна. Двадцать доказаны. Места дуэлей, на которых Пушкин ел фрукты из фуражки (картуза? споры идут до сих пор, доходит до дуэлей, правда без вишен, которые бы сочли еще большим вызовом, чем неверная оценка головного убора поэта в тот день), отмечены на республиканских картах и в туристических маршрутах. Ел и сплевывал. Из этих косточек, попавших в изобильную жирную землю, – которую один украинец Гоголь по ошибке спутал с украинской, а другой украинец Хрущев прирезал к Украине, лишив Бессарабию Буковины, – и выросли эти двадцать фруктовых садов. Три – подделка. Ну или реконструкция, если правильно говорить, потому что деревья были вырублены во время румынской оккупации, но советская власть, очень уважавшая Пушкина, их потом восстановила. Сады Пушкина.

Еще Пушкин оставил в Бессарабии около пятнадцати детей, и это то, что подтвердить документально со стопроцентной точностью ну никак не возможно. Мы предполагаем. В ситуации, когда нам известно, что поэт Икс ночевал у дамы Игрек несколько раз, и они были близки, а по истечении девяти месяцев Дама Игрек родила малыша Зет, вероятность отцовства Икса в отношении Зета более чем велика. Огромна просто. Стало быть, огромная вероятность отцовства Пушкина в отношении пятнадцати детей в нас сомнений не вызывает, но выжил из них мало кто. Дикая смертность. Каменный век, Бессарабия, чего вы хотите, до совершеннолетия дожили только трое, один из которых был в старости убит во время кишиневского погрома 1903 года. Приняли за жида. Волосы отчаянно кучерявились, и для внебрачного потомка поэта это всегда было поводом для гордости, хотя в самый 1903 год он об этой своей кучерявости ужасно жалел. Пристрелили жидка. Еще один мальчик жил с цыганами, родился у цыганки, был цыганом и для нас никакого интереса не представляет, потому что конокрадов, кузнецов и немытых в мире великое множество, тем более табор его ушел в Австро-Венгрию в 1867 году. Следы теряются.

Третьим выжившим потомком Пушкина становится сын вдовы Анестиди, купец Анестиди, родивший дочку Анестиди, едва не пристрелившую Григория Котовского, который позже за это изнасиловал ее, отчего девушка родила спустя девять месяцев маленького, как положено младенцам, и горластого, как им, опять же, положено, сына. Дедушку Второго.

9

Оставив жену у костра держать над пламенем младшего, Дедушка Второй отходит в лес, оглядываясь на три фигурки, застывшие у огня, – и сердце его стискивает, но он велит себе взять в руки себя же. Глупый приказ. Рука у Василия Грозаву всего одна, слава богу правая, ведь левую он с год назад отрубил, чтобы сварить детям суп и продлить их жизнь на пару дней, и пусть никто не говорит, что он поступил глупо. Сработало же! Пару дней они и правда протянули, а там нашелся кусок мерзлой картошки, а после Василий, оправившись от раны, добрался до телеграфа и дал телеграмму самому Сталину, чтобы Маршал спас его детей и детей всей Советской Молдавии от голодной смерти. Маршал спас. Правда, подвиг Дедушки Второго оказался лишен смысла, потому что в тот день, когда он выстукивал в Кремль оскорбления в адрес советского государства и самого справедливого в мире строя, как позже говорил судья, в Бессарабию уже ехал Косыгин. Спас республику. Ровно спустя день после того, как Дедушка Второй с выдохом ввалился в дом с тремя испуганными ребятишками и измученной женой, стали завозить рыбий жир и пшено. Кормили всех. Дедушка Второй еще подумал про себя с затаенным восторгом: вот он какой, Маршал, едва получил сигнал тревоги, как бросил в нас взмахом трубки вагоны с едой, спас нас, благодетель, и ведь ни слова не написал обратно. Делом ответил!

Накормив детей и жену, Василий истово – по привычке, вбитой намертво в румынской школе, – перекрестился, после чего вышел в поле глянуть, как там земля, но долго смотреть ему не дали. Василий Грозаву? Двое мужчин в гимнастерках стояли у дороги, от которой начиналось поле под рожь, а рядом с ними и председатель, и еще один мужчина в черной кожаной куртке, и Дедушка Второй сразу все понял. Это за мной. Дедушка Второй, тридцати двух лет от роду, приосанился и вышел из поля, ступая торжественно, – все гадал, награду тут получит или все-таки соберут оставшихся односельчан в клубе и предоставят слово ему, Василию, чтобы он рассказал им, как придумал спасти Молдавскую ССР благодаря обращению к мудрому товарищу Сталину. Василий Грозаву? Он самый, сказал Василий, и председатель колхоза кивнул, подтверждая, что вот он, Василий Грозаву, после чего его проводили в самом деле до клуба, а уж там Дедушку Второго заперли и сообщили ему, что он арестован. Особо опасен!

Когда до Дедушки Второго дошло наконец, что его собираются судить, а не благодарить или награждать, он стал просить, чтобы ему дали возможность попрощаться с семьей. А зачем? Как зачем, удивился Дедушка Второй, это же семья моя, семья, детки, ближе которых у меня, това… гражданин следователь, нету и не будет, кто знает, когда свидимся. Зачем прощаться. Они с тобой поедут, потому как, зная о твоих преступных намерениях, не сообщили куда следует, а продолжили вялое бездействие на лавках, тем самым поощрив тебя на совершение антисоветского поступка. Не понял… Проще говоря, Вася, вся твоя антисоветская семья поедет вместе с тобой в Сибирь, сказал следователь и посмеялся и так и этак. Ту-ту. Он не обманул, и спустя каких-то полчаса в клуб бросили и семью Дедушки Второго, жену и троих детей, младшему из которых было три года, отчего Василию стало и страшно и сладко, потому все же здесь, со мной, подумал он.

Спите, вражины. Света им не зажигали, дети были слабые, как и жена, но все они были вместе, да и скучать им не дали, потому что в полночь клуб стали заполнять людьми, чего Василий сначала не понял. Что происходит? Молчи, жидовская морда, крикнул следователь Блюменталь, очень нервничавший и боявшийся, как бы его не заподозрили в поблажках своим, ведь в Ленинграде уже начиналось «дело врачей», и евреям и так приходилось несладко, он вот фактически сослан сюда, в эту дыру… Какая морда? Да нет, я вовсе не еврей, сказал наивный Дедушка Второй, я же в румынской армии служил и даже доводилось евреев расстреливать, ну так это не преступление, нас же всех потом реабилитировали за службу в Советской армии, а волосы у меня кучерявятся, потому как, по слухам, настоящая моя мать, она из греков. Молчи, идиот. Заткнись, прошипел следователь Блюменталь, потерявший жену и двухлетнюю дочь в львовском гетто, ты себе на вышку наболтал уже, и только потому, что ты такой идиот, я все это забуду, тебя и всех этих сволочей и так ждут выселки. Что ждет? Скоро узнаете, кулаки, крикнул громко кто-то из охраны, и собравшиеся узнали, что они кулаки, они организовали голод в Молдавской ССР и будут за это наказаны, и уже этим утром, которое наступало утренним светом в щели сельского клуба, будут отправлены в Сибирь. Раскулачивание началось.

Всего Бессарабия выслала пятнадцать тысяч человек, это были кулаки и члены их семей. Причем первоначальная цифра плана предусматривала семь тысяч, но постарался глава республики Коваль. Перевыполним план! К тому же, чем больше людей ссылали, тем больше становилось виновных в голоде, который наблюдал Косыгин и от которого спас Косыгин, уехавший из Кишинева через неделю, причем на вокзал он шел опять же пешком, глядя на оживающий постепенно город, и сопровождало его все руководство республики. Тепло простились. Обняв по очереди двадцать мужчин, половину из которых расстреляют полгода спустя по его представлению, Косыгин уселся в вагон, и паровоз тронулся и ехал ровно и быстро, потому что состав был не простой, а спецсостав. Помедлили единожды. На подъезде к Тирасполю пришлось минут десять ждать, пока охрана разберется с глупым машинистом паровоза, волокшего за собой длинную цепь теплушек, которые Косыгин начал считать. Пятнадцать вагонов. Невероятное количество скота, подумал Косыгин, но тут его поезд, которому бестолковый машинист грузового состава все же дал дорогу, пополз вперед, и министр увидел в одном вагоне сорванный кусок обшивки, а за ним людей – и все понял. Отвернулся. Но перед этим Косыгин взглянул на человека с курчавыми волосами, стоявшего в теплушке ровно, и показался он Косыгину почему-то одноруким, и несколько секунд мужчины глядели друг другу в глаза, после чего министр, как мы уже сказали, отвлекся, и то была единственная встреча Дедушки Второго с Косыгиным. Поглядели, отвернулись.

В теплушке Дедушка Второй подбадривает семью и с нетерпением ждет, когда они прибудут на новое место жительства, хотя и знает, что ехать будут долго, ведь в войну он почти до Сталинграда дошел. Дезертировал. Пока добрался домой, в Бессарабию, туда же и советские войска пришли, так что Василия схватили, одели гимнастерку и велели искупить вину, и дойти пришлось до самой Вены, где Дедушка Второй был ранен и пробыл в госпитале до конца войны. Да уж, поездил. Вернее, походил, так что свое нынешнее путешествие в теплушке Дедушка Второй, едва отошедший от голода, воспринимает как подарок судьбы. Ведь могли бы пешком всех отправить, как при царе.

К концу поездки, правда, Дедушка Второй стал очень сомневаться в том, что Правительство СССР оказало ему услугу, отправив в полуторамесячное путешествие в вагоне для скота с семьей. Старший умер. Это поразило Василия в самое сердце, он не хотел верить и несколько дней прятал тельце в углу, пока не убедился, что ребенок действительно мертв, а когда понял, то все равно еще день не выдавал труп. Ждешь чуда? Сектантов везем, спросил один охранник другого, на что тот глубокомысленно заметил про самолеты и бога, ткнул штыком мертвого сына Дедушки Второго – проверить, правда ли мертвый, и велел выбрасывать дохлятину. Бросай! Даже проститься не дали, секунда – и вот его нету, старшего обожаемого пацана, которого Василий втайне от самого себя любил больше всех, засыпать рядом с которым любил, поглаживая мальчишкину голову, и которого спас от голода ценой своей собственной руки. Пропал как сон. Василий завыл было, но потом под внимательным взглядом конвоира спохватился и сжал зубы, сволочь только и ждет, чтобы ты дал слабину, так что Василий переполз – к середине поездки стоять уже сил не было – к жене с уцелевшими детьми и стал ждать Сибири. Та показалась.

Огромная, все в белом, словно Бессарабия на Рождество, только в сотни тысяч раз больше, она поразила сосланных молдаван, разразившихся горестными воплями. Василий успокаивал. Правда, и его мужество оставило, когда поезд остановился в лесу, всем велели вылезать из вагонов, построили у насыпи и объяснили, что здесь им и жить, первые два года разрешается обустраиваться, а потом будете трудиться на благо страны. Развели огонь. И оставили полторы тысячи человек без инструментов, укрытия и еды, прямо под открытым небом, за два часа до сумерек. Василий зашевелился. Большое пламя разнесли на несколько сотен костров, и у одного из них Дедушка Второй оставил семью, а сам пошел в лес ломать ветви потоньше. Стояли ночь. Детей грели над огнем и у огня, пока мужчины делали что могли, чтобы хоть какое-то пристанище обустроить. И вот где-то появились зачатки землянок, а где-то подобия снежных шалашей, и постепенно люди вросли в Сибирь, как наступающие под шквальным огнем пехотинцы в землю. За год! Если прокрутить это время, как на кинопленке, то усыпанный черными точками снег превратится в еле дышащий, но все же поселок, правда людей в нем будет значительно меньше, чем по прибытии, потому что половина вымерла, и среди них еще один член семьи Дедушки Второго. Это жена. Иду присмотреть за старшим. Василий Грозаву остается вдовцом с двумя детьми на руках, и средняя, шепчутся люди, не похожа на человека, способного пережить еще одну зиму, хоть отец и поит ее еловым отваром. Не уберег. Умирает и дочь. К осени 1950 года Василий Грозаву остается отцом единственного сына, младшего, и Василию часто кажется, что Папа Второй – а это он – делает все, чтобы забыть вкус отцовской руки, но чаще всего, просто ест снег. Еще и от голода. Если бы точно знать, что Сталин, кровопийца поганый, в отношении которого у Дедушки Второго не осталось никаких иллюзий, скоро помрет, можно было бы еще потерпеть, но Усатый кажется всем вечным, да он вечный и есть, что и доказывает нам до сих пор, глядя отовсюду, где только можно наклеить его портрет. Сталин вечен. Плюнув на все, Василий решает совершить еще одну попытку и написать письмо – надавить на отцовские чувства Маршала, ведь потерял же он сына, попробовать разжалобить, и пусть хотя бы младшего, уцелевшего, можно будет отправить куда-то в город, где больше еды и не так холодно. Делает последнюю ставку. Пишет Сталину.

10

Москва Кремль

Товарищу Сталину лично в руки снова


Товарищ Сталин Маршал как же так вы могли поступить с моей семьей неужели вам никогда не страшно думать о том что на том свете ждет. А между прочим черти и дым и скрежет духовный и зубовный нас учили, да и вас тоже, я же знаю что Вы Сталин семинарист стало быть тоже Закон Божий изучали хоть и велите нам теперь писать слово Бог с маленькой буквы словно он какой-то зампредпотылу. Сталин я обращаюсь к вам как к отцу, я хочу сказать пожалейте моего маленького сына Николая Грозаву ему шесть лет он еле выжил в Сибири первые полтора года и он не выживет еще здесь я это вижу, я боюсь что он умрет, а разве это правильно, никто в живых не остался кроме нас, старший умер еще в дороге, а ведь первенец, первый сын, вы что не понимаете, так нельзя. Кольнули в ногу штыком да Боже ты мой там и мяса никого не было Сталин понимаете вы это, а потом сказали бросай и если бы я не бросил пристрелили бы меня и все семья бы погибла да она и так погибла лучше бы я не бросил лучше бы я убил кого-то из них. Сталин не будьте палачом. За что вы мне мстите я не понимаю, да я служил в румынской армии, но ведь дезертировал да и пошел туда не добровольно нас заставили я при первой же возможности сбросил эту форму не хотел воевать против Страны Советов верил что власть там трудового народа я и сейчас верю но разве можно так с детьми Сталин? Послушайте Сталин это еще не все ладно старший умер а ведь первенец первенец я же вам говорил уже да, ну ладно, следующей жена умерла, все пыталась согреться перед смертью, текла кровями по-женски и как кричала из-за этого а ведь мы с вами мужья мы знаем женщина бывает терпеливее мужчины терпеливее мула терпеливее земли. И она кричала. Как кричала Сталин когда я вспоминаю как она кричала у меня кровь стынет в жилах а ведь она у меня и так там с мелким ледовым крошевом потому что мы замерзаем и нет горячего питания чтобы согреться изнутри. Я боюсь за младшего. Дочка тоже умерла слабая была зубы сгнили в ее-то возрасте! Я варил шишки, елки варил чтобы витамины поступали как-то мы же из Молдавии знаете сами фрукты много, вино, овощи, дети не могут так одни елки но она ела ела, а потом сказала папа пуф, я говорю что пуф, а она просто выдохнула значит, я понял потому что больше она ничего не сказала просто пуф и умерла. Сталин! Я долбил землю три дня и мне помогали слава Богу добрые люди слава Богу мы еще не все волки друг другу, Сталин я хочу спросить за что нам такое. Моя семья не кулацкая как врагов народа с которыми нас сослали в Сибирь ладно пусть их сослали, я понимаю, враги. Кулаки, хотя я не понимаю зачем морить их так можно же поиметь пользу с их труда, вы же разумный человек, Сталин, вы же очень умный и читаете много книжек, вы же семинарист. Послушайте Сталин я вас заклинаю всем святым что у вас есть я вас заклинаю именем сына погибшего на этой великой войне между прочим я тоже участвовал я когда вернулся домой в село меня одели в форму и дали винтовку и я пошел сражаться за Советскую родину и я кровью искупил да. Он не жилец. Я вас прошу, я вас умоляю, пусть его вывезут в город, туда где питание, туда где тепло, трое деток были, двое растаяли, как дым, старшего и костей уже наверное не осталось как же так, я вас умоляю. Простите плохой русский, я румынский учил, в школе при румынах, по-русски читать писать учился сам, без всяких. Пожалейте.

11

Видно, последние несколько лет жизни Дедушка Второй был классическим неудачником, по крайней мере всё говорит в пользу этого, а прежде всего два его злосчастных письма Сталину. Оба мимо. Второе письмо Василий карябает поспешно, тайком от всех, даже от сына, чтобы бросить привязанным к камню в вагон, проносящийся мимо их поселка, но делает это ровно за половину года до смерти Сталина. Лучше бы перетерпел. Но нет, вожжа под хвост, и он привлекает своим идиотским, нелепым, взбесившим секретариат Вождя письмом внимание власти, а ведь известно, что лучше никакого от нее внимания, чем даже хорошего. Высунувшихся бьют. Поэтому уже через две недели после того, как письмо, случайно попавшее на стол Сталина и разозлившее его, сожжено, Дедушку Второго и его пащенка вытаскивают за шиворот из их полуземлянки, где отец греет руки мальчишки, горячо на них дыша, и сажают у рельсов. Поедешь дальше. Василий Грозаву все понимает, но жажда справедливости при этом в нем меньше не становится – он все так же алчет ее, глядя на сереющий в утре снег, на ядовито-зеленые до черноты ели, но понимает также, что жажда его будет утолена лишь на том свете. Прикончат. К счастью, делать это решили не прямым способом, видно, чтоб помучился, поэтому из места выселения его доставят еще на полтысячи километров вглубь Сибири, до какого-то нового поселка, который будут только обустраивать, когда прибудет следующая партия ссыльных кулаков. Это приговор. Дедушка Второй соображает не очень быстро, но хватко, поэтому, когда у поселка останавливается паровоз, чтобы подобрать конвоира и ссыльного с мальчишкой, план уже есть. Ты мертвый. Тебя нет, шепчет он мальчишке и объясняет вкратце, что и как делать, и малец, к счастью, ведет себя послушно и исполняет все в точности. Смышленый малый. Когда в теплушке, прицепленной к составу, начинает темнеть, Дедушка Второй завывает и бьется о стены, чем привлекает внимание конвоиров, недовольных суетой. Что случилось? Сын умер, говорит Василий Грозаву, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не обнять мальчишку напоследок, и спрашивает, что делать с телом. Везем тебя. В документах мальчишка не указан, поэтому выбрасывай свою падаль, вражина, и скажи спасибо, что не заставили тебя могилу копать. Ха-ха. Конвоиры тычут штыком в пацана, на которого Василий напялил все, что только мог, штык распарывает щеку, но ослабший ребенок и так еле жив, поэтому не выдает себя ни звуком, ни обилием крови. Правда помер. После чего нехотя вынимают доску, которая здесь вместо люка для воздуха, и говорят: чего ждешь, бросай давай падаль свою. Ну, Василий и бросает свою падаль. Аккурат в сугроб, аккурат в нескольких метрах от домика смотрителя и это все, что он смог дать сыну.

Что случилось дальше: смотритель оказался подонком и сдал мальчишку в органы, сообщив, что это сбежавший малолетний заключенный; смотритель был доброй душой, обогрел и накормил мальчика, придержал у себя до лучших времен; а может, нет никакого смотрителя и прибыл он два дня спустя, когда тело сына не сгибалось от мороза? Василий не узнал. На этом его знакомство с сыном кончилось, и больше они друг друга не видели, потому что Дедушка Второй, которого велели кончать, а как, сами разберетесь, – погиб несколько недель спустя, облитый водой и выставленный голым на мороз, потому что он воевал за румын. Отомстили за Карбышева.

12

Папа Первый вылетает из теплушки и, чувствуя распоротой щекой невероятный холод, – что само по себе удивительно, так как вагон, в котором их везли, не отапливали и он и так замерз, – падает в огромный сугроб. Случается. Много лет позже, интервьюируя знаменитого советского летчика Поскребкина, сбившего в небе над СССР более 190 самолетов люфтваффе, – и это только то, что документально заверено, – Папа Первый с удивлением узнал от аса, что тому тоже случалось упасть в сугроб. Уникальный случай. Об этом написали английские газеты, и история вошла во все справочники, посвященные авиации времен Второй мировой войны, отчего имя летчика Поскребкина стало нарицательным, как позже водка андроповская или колбаса ливерная. Упал с неба. Прямо с неба, прямо с высоты более пяти километров, где отказал один из двигателей его самолета, старенького истребителя, получившего перед тем несколько дырок в корпусе, только не пиши «дырок», попросил летчик. Почему еще? Засмеют, ответил Поскребкин, поскольку у нас, летчиков, существует свой профессиональный жаргон, и такие штуки на корпусе самолета называются пробоины, это ведь воздушное, но все-таки судно. Хорошо, не буду. Итак, двигатели отказывают, вспоминал летчик Поскребкин, а перед глазами Папы Первого вставала точь-в-точь картина его падения, не такого героического, конечно, но тоже судьбоносного. Все дымит! Выхожу я на крыло, вспоминает летчик, поправляю ранец с парашютом и прыгаю, не забыв крикнуть: «Да здравствует наша Советская Социалистическая страна Советов!», и Папа Первый кивает, все-таки 1970 год на дворе, не кричать «да здравствует» за две минуты до смерти еще дурной тон. Ну, в воспоминаниях. Летчик Поскребкин глядит мимо Папы Первого, старательно записывающего все, что скажет легендарный ветеран, – и взгляд его становится отсутствующим. Наконец проникся. С ними со всеми так бывает, думает Папа Первый, навидавшийся за время журналистской практики ветеранов, начинавших с бодрых здравиц, воспоминаний о песнях и плясках на борту, но потом ломавшихся. Все равно догонит. Рано или поздно они вспоминали всё, взгляд их становился отсутствующим, и тогда, – Папа Первый знал, потому что случалось такое и с ним, о чем он никому не говорил, – смерть появлялась перед ними, смерть, глядевшая с заботой и грустью.

Он знает. Папа Первый, хранивший втайне ото всех историю своего счастливого спасения, да и вообще историю, знает, как это бывает, потому что довелось вылететь в сугроб с пятикилометровой высоты и ему. Пусть не так. Пусть высота эта была пятиметровая, но полет его был смертельным и летел он погибать, понимал повзрослевший Папа Первый, в тот момент не ощутивший ничего, кроме страха подвести отца и крикнуть, выпадая из теплушки в вечереющие русские снега. Прощай, папа. Ну то есть Дедушка Второй, правдолюбец Василий Грозаву, лицо которого Папа Первый все время силился вспомнить, но постоянно забывал, потому что никаких фотокарточек отца у него, конечно, не было. Отца не было. Папа Первый официально проходил по ведомству детских домов сиротой, невесть откуда появившимся ребенком, потерявшим речь и память, и поэтому имя и фамилия у него были вовсе не такие, как у отца и матери. Никита Бояшов. Русский парень, – ну, раз нашли в Сибири, стало быть русский парень, пусть и кучерявятся у него чуть-чуть волосы, повергая в смущение преподавателей детского дома города Сретенск, куда попал мальчик, потому что сослали их вовсе не в Сибирь, а в Забайкалье.

Глупые молдаване. Им все, что снег, то Сибирь, дикий народ, качал про себя головой Никита, выучившийся на журналиста, получивший направление в Молдавскую ССР и ехавший туда, как в незнакомую страну, потому что постарался забыть все. Вычеркнуть, уничтожить, стереть, сжечь. И получилось. Когда Никита, все забывший по просьбе отца, попал на свою родину, в Молдавию, то первым делом постарался найти село, откуда он родом, и даже съездил туда, чтобы сделать для местной «Комсомольской правды» репортаж о надоях, урожае винограда и прочих успехах сельского хозяйства цветущей молодой республики. Девушки хохотали. Солнце улыбалось, табак на окрестных полях благоухал, и Никита, сжимая в руке папироску, не понимал, как все могло так измениться за каких-то двадцать лет, как поля Апокалипсиса превратились в скатерти-изобилия – и неужели коммунисты были правы, приходила ему в голову крамольная в отношении памяти родителей мысль. Жертвы оправданны? Никита старался об этом не думать и даже прошел мимо того дома, откуда их с родителями увезли в ссылку, с сердцем, не сбившимся с ритма ни на мгновение.

Ледяное спокойствие. Какой хладнокровный парень, сразу видно, что русский, у нас тут ребята горячие, сказал председатель – новый, потому что почти никого из старожилов не осталось. Голод добил. Голод, разразившийся здесь в 1952 году, спустя три года после голода 1949-го, и на второй раз товарищ Косыгин не приехал в республику, потому что голод номер два был запланирован и за два года половина населения республики вымерла, а среди нее и почти все жители села Василия Грозавы. Спасибо, папа. В результате твоих нелепых телодвижений, думал Никита Бояшов, ведших нас, казалось бы, к гибели, был спасен по крайней мере один член твоей семьи. Один из так обожаемых тобой детей. Это я. Голод – 1952. Он был страшен, и его бы я точно не пережил, думал стажер-журналист, посланный в республику по распределению и получивший комнату в общежитии государственного университета Молдавии. Русские строили. Университеты, поликлиники, больницы, магазины, театры, бульвары, районы, дома, музеи – в общем, они строили здесь все, и, доживи Пушкин до 1970 года, ему бы в голову не пришло воскликнуть про «проклятый город» с вечно грязными кривыми улочками. Пушкин классный. Никита Бояшов боится признаться себе в этом, ведь среди сверстников популярны Вознесенский и Ахмадуллина. Особенно среди интеллектуалов, к которым причисляет себя и Никита, горы свернувший, чтобы стать журналистом. Получилось ведь.

К сожалению, один из минусов профессии в том, что Никите приходилось частенько встречаться с людьми, общение с которыми не доставляло ему ни малейшего удовольствия. Не будь снобом! Так говорил он себе, всячески пытаясь вытравить пренебрежение к этим кряжистым председателям колхозов, грязным, как их поля, к ветеранам, в одиночку разбивавшим танковые армии Гитлера, к ударникам, неправильно склонявшим и спрягавшим… Я мизантроп? Нервно пытаясь понять, Никита, давно уже наловчившийся думать о чем-то своем во время интервью – дай человеку повод начать и делай внимательный вид, он сам не остановится, – улыбнулся сочувственно летчику Поскребкину. Тот приободрился.

Прыгаю я после этого с крыла и, раскинув руки, на мгновение забываю о том, что война, а внизу все такое маленькое, и думаю я… – бубнит старик, а Никита уже отключается, потому что монолог князя Андрея на поле Бородинской битвы он хорошо знает, сейчас вот про облака будет. И облака красивые! Ага, кивает Никита, а старик продолжает: лечу я вниз, любуюсь на красоту эту, а потом дергаю за кольцо, а парашют, собака, отказал, и запаска отказала, и я прощаюсь с жизнью, а потом думаю, ну раз уж смерть, так хоть гляну на мир этот по-человечески. Красотой проникнусь. Интервьюер отключается и, продолжая ласково кивать, вспоминает свой полет, и сейчас они, старый летчик Поскребкин и молодой журналист Бояшов, летят одновременно, а сидят друг напротив друга оболочки, потертые камни.

Мы падаем. Тогда еще не старый Поскребкин, отчаянно рвущий кольцо на груди, а потом успокоившийся, плюнувший на это дело и сложивший руки на груди, чтобы успеть спокойно бросить взгляд на снежные просторы под собой. Вот моя могила. Маленький сын Василия Грозаву тоже летит, но не так величаво, как летчик Поскребкин, – мальчика переворачивает несколько раз в воздухе, ведь бросил его отец, крутанув, и малец успевает удивиться тому, как холодно на улице, аж щеку обожгло распоротую. Шрам откуда? А, встрепенулся Никита и, потирая щеку, привычно врет ветерану про велосипеды, пацанов, рыбалку и все такое прочее – вызывает у старика поощрительную улыбку, мужественным всегда быть модно. Сорванцом был.

Ну так слушай, сорванец, бубнит старик дальше, и Никита снова вспоминает: видит, как летит в лицо снежная пыль, как вертится бешено мир, и иногда лишь в поле зрения возникает убывающая в неизвестном направлении теплушка, а в ней отец, которого мальчик никогда больше не увидит. Прощай, папа. Потом наступает тьма – ледяная, и мальчишка понимает, что упал лицом прямо в сугроб, огромный, и что именно туда пытался добросить его отец, потому и крутанул сильно, сталкивая в дыру в вагоне, и мальчику становится по-настоящему грустно. Вспоминай наказы. Дедушка Второй велел, во-первых, ничего не бояться и, после того как упадешь, подняться из снега и по полотну пойти к домику смотрителя, а во-вторых, забыть, как меня зовут и как моя фамилия. Безымянный человек. А еще, строго-настрого наказал ему отец, забудь и меня, забудь мое лицо, забудь, как я говорил, что я говорил, забудь мать и голод, и сестру, и брата, и Бессарабию – забудь все, кроме одного. Надо жить! Вот что набормотал сыну Дедушка Второй, перед тем как обманул конвоиров и выбросил живого еще мальчишку на снег у домика смотрителя, где никого не было. И хорошо. Тот еще стукач. Но Никита Бояшов, тогда еще безымянный мальчик, об этом не знает, и ползет – потому что, если лежа, снег не проваливается, весит мальчик немного, – к домику, и стучит в дверь. Открыто, конечно. Так что Никита заползает в домик, где тепло, где есть еда и куда может зайти каждый, так у них, на Севере, принято, и северное гостеприимство спасает мальчишке жизнь. Ест и спит.

В это же время – они все еще сидят друг напротив друга – падает вниз, в сугроб, и летчик Поскребкин, и остается при этом жив, хотя и ломает себе при этом руку. Родился в рубашке. К нему бегут с другой стороны поля пехотинцы, ведь упал летчик на нашей части фронта, что уже само по себе чудо, и вынимают оглушенного парня со снегом, набитым в рот, уши, за ворот, и несут его на руках в медицинскую часть. Медики поражены. Всего один перелом при падении с такой высоты, это действительно чудо, так что Поскребкина потом еще полгода таскают по всяким консилиумам, а он только улыбается и разводит руками, и все приходят к выводу – сильный порыв ветра, поднявшегося при падении, сыграл роль подушки. Поскребкин помалкивал. Уж он-то знал, что открылось ему при падении, когда он внезапно успокоился, глядя на приближающуюся к нему землю, снег, людей. Земля – мягкая.

Такие вот дела, говорит ветеран и жмет руку парню, молодому, но вроде толковому, – сейчас они все такие, реки вспять поворачивают, главное за ними присматривать, чтоб делов без мудрости старших не натворили. Спасибо, Поскребкин. Спасибо, папа. Никита Бояшов, который станет Никитой Бояшовым только через несколько месяцев, просыпается утром в домике смотрителя и вдруг понимает – ему нужно оттуда уходить, и это так же ясно, как и то, что папа уехал. Мальчик ест. Потом, полежав еще немного, выходит из домика и бредет по затвердевшему за ночь снегу, благо, что погода хорошая, – идет долго, почти до самого вечера, сам не зная куда, вдоль полотна, а потом сворачивает в сопки и бредет еще час. Доходит до хутора, на котором живет всего одна семья. Жена военного. Полная женщина с жестким неприятным взглядом и двумя детьми, один из которых, младший сын, все время заикается из-за паровоза, который его здорово напугал. Это пройдет. Когда к семье вернется отец – офицер артиллерии, который сейчас сражается в Северной Корее с американскими оккупантами, по документам китайского добровольца, – первое, что он сделает, отнесет мальчишку к полотну. Дождутся поезда. А-а-а-а, заревет паровоз, а-а-а, заревет мальчишка, а-ха-ха, рассмеется отец, и мальчик снова заговорит легко, будто во рту у него моторчик, и заикаться никогда в жизни больше не будет.

Это потом. Сейчас еле живой и еще не Никита Бояшов стоит, покачиваясь, перед дверью дома на хуторе, и с головы у него падает треух, одно ухо которого пропиталось кровью, вытекшей из щеки. Ребенок-призрак. Женщина охает, качает головой, открывает дверь и втаскивает мальчишку в дом, где купает его несколько раз под внимательным взглядом старшей дочери восьми лет, и кормит еще раз. Тщательно расспросит. Вопросов будет много, большей частью неприятных – кто такой, что делаешь, из ссыльных, ворёнок, чего надо? – но мальчику будет уже все равно, ведь никаких сил идти дальше у него нет. Спокойно отвечает. Как зовут, не помню, папа погиб на фронте, с мамой ехали в поезде, уснул, проснулся, лежу в снегу, наверное, выпал, фамилии своей не помню, тетенька, можно я у вас тут останусь? Еще чего. Женщина жестко усмехается, и сын Василия Грозаву со вздохом понимает, что это не конечная цель его путешествия, и покорно пытается встать, взять одежду и уйти. Еще чего. Лежи давай, говорит устыдившаяся своей жестокости женщина, в которой злое вечно борется с добрым, и доброе потерпит сокрушительное поражение, но случится это через много лет, а пока борьба в разгаре. Поживешь у нас.

Мальчик несколько недель и правда живет на хуторе, затерянном среди сопок, километрах в десяти от железнодорожного полотна, помогает по хозяйству, ест просто, но сытно. Куры квохчут. Еще есть коза, которая дает молоко, свечи – их зажигают, как стемнеет, чтобы почитать три письма от мужа, место командировки которого неизвестно, и ночи. Забайкальские ночи. Глубокие, темные, беспросветные, когда весь мир стихает, и кажется, что это большая смерть пришла, та самая, которая спит в обнимку с забайкальской принцессой каменного века в срубе, затопленном ледяной водой, смерть вечная и молчаливая, как Яблоневый хребет. Ночи мрака. Очень страшно ночами мальчику, и он повторяет про себя, лежа на лавке под шинелью военного: меня зовут никак, моя фамилия никто, я никак и никто, я Никто Никакович, я Никак Никтотович, я Никто Никак, я Никак Никто, и постепенно становится смешно. И он хихикает. Спи давай! Мальчик затихает, обняв свое худое тело, свои не закостеневшие еще и гибкие ребрышки, которые так любил с жалостью гладить Дедушка Второй, Василий Грозаву. Дом засыпает.

С хозяйкой хутора у будущего Никиты Бояшова отношения ровные, она его терпит за помощь, – посоветоваться с мужем, как быть с мальчишкой, она не может, письма военная цензура лишь принимает, с тем чтобы передать их мужу по возвращении. Армейский идиотизм. Женщина решает: три рта – это чересчур, и она кривит душой, потому что еды бы хватило, но она решила, и все тут, поэтому по прошествии двух недель – мальчишка чуть отъелся и подлечил щеку, – она отправляет его в Сретенск на поезде, который притормаживает при виде двух фигур у полотна. Едут в город. Там будущий Никита Бояшов снова рассказывает свою легенду – вернее, отсутствие этой легенды, и его приводят в детский дом, где он получает койку, где он получает шкафчик, где он получает список своих обязанностей, где он получает по лицу от одного из старших мальчиков. Чтоб не зарывался. Мальчик, поужинав – масло отобрали старшие, становится понятно, что тяжело придется и здесь, – ложится в постель и с пугающей его самого взрослостью понимает, что и это не конечная точка его путешествия. Иначе пропаду.

В отличие от лица отца, свою первую ночь в детском доме Никита Бояшов запомнил навсегда – так крепко, что лишь тридцать лет совместной жизни с любящей, терпеливой и ласковой Мамой Первой выбили из него горечь воспоминаний. Женщины смягчают. Но тогда не было женщины у Никиты Бояшова, получившего имя и фамилию какого-то человека из прошлого директора детского дома, – никакой женщины, а ведь мужчине женщина нужна всегда. В детстве – мать. А как подрастешь, то и женщина, с которой можно спать и которой можно рассказать, что ты чувствовал, держа руки над тощим одеялом, слушая сопение жестоких, несчастных детей, вынужденных драться за еду. Нырнул под одеяло. Достал кусочек бумаги, который сунул в постель еще днем, и стал на ощупь писать письмо, – ведь он грамотный благодаря отцу, обучавшему с первых дней ссылки, – которое намеревался бросить тайком в почтовый ящик; письмо, которое, был уверен Никита, дойдет до самого товарища Сталина, – вот кому замахнулся отправить письмо пострел. Сын отца.

13

«Сталин ты убийца праклятый ты что сделал са мной ты знаешь что я уже три дня как мертвый я с таво света тебе пишу и буду грызть тебя грысть твои кости скрежетать станут хрустеть как снег хрустит ха-ха. Я умер три дня как меня в поезд забрали везли везли на снег спустили басиком враги с винтовками тваи слуги и сказали становись на снег на калени я встал а маи дети умерли от голода старший братик умер средняя сестричка умерла папа умерла сын младший умер точно умер так что не ищи его ха-ха один я астался я даже имени сваего не помню я мертвый я буду хадить к тебе ночью есть твое мясо потому что я голодный мне кушать нечего было тут знаешь в детдоме масло отбирают я это сверху вижу я все вижу я вижу как буду кушать твое мясо по ночам приходить буду к тебе ты забрал меня от сына ты забрал сына от меня ты всех разлучаешь ты зверь не пытайся меня найти ничего не получится я мертвый я стал басиком на снег и меня выстрелили в спину я упал я умер кровь на снегу была красная и я умер и меня не закопали просто кинули снег сверху весной снег сойдет и я встану пойду по рельсам к тебе пойду в Москву приду в Кремль поднимусь по ступенькам зайду в твой кабинет ты уже будешь прятаться потому что радио будет говорить что идет в Москву большой человек с острыми зубами грызть будет сейчас тебя Сталин ха-ха, и я вытащу тебя из шкафа и буду грызть твои кости а потом заберу сюда где снег где нет масла где бьют старшие пусть ты будешь мучаться за моего папку то есть за моего сына я приду за тобой». Подписывается.

Этот раз становится последним, когда Никита Бояшов произносит – пусть на бумаге, – полное имя своего отца, после чего забывает его лет на сорок, безуспешно иногда пытаясь вспомнить. Вылетает из головы.

14

Ночью Никита засовывает записку себе в трусы, – текст написан строго в ряд, учился мальчик в землянке, где света тоже почти не было, и он умеет писать в темноте, – и спустя два дня, когда дети выходят в город чистить снег, бросает конверт в письменный ящик. Система сбоит. И это письмо становится уже третьим, которое получает сам товарищ Сталин от семьи Грозаву, что в некотором роде становится шуткой и гвоздем сезона, думает с улыбкой Иосиф Виссарионович, разворачивая конверт, – секретариату велено часть писем, адресованных товарищу Сталину, передавать Вождю нечитанными. Любит это дело. Что там, думает Маршал, развернув конверт, чтобы прочитать письмо на диване дачи, пока телохранители мельтешат за дверьми, устанавливая правильный режим светомаскировки.

Опять жалобы? Но письмо выводит его из себя, и он в бешенстве дает себе слово завтра – сегодня уже раздет, не пристало Вождю такой империи суетиться из-за дебильной шутки кулацкого недобитка, а это явно ребенок писал, – велеть разыскать мальца, отправившего письмо. И шлепнуть. Ничего страшного в этом нет, расстреляли же внучек Левы Троцкого, козла с козлиной бородкой, а пацанкам было семь лет и девять, и ничего, каждая получила по свинцовой сливе за ухо, а жидочкам, которые льют свои крокодиловы слезы по этому поводу, товарищ Сталин хочет сказать – а разве не по приказу Левчика шлепнули девчонок Николашки и его пацана, тоже, между прочим, совсем еще детей. Да и Романовы хороши! Товарищ Сталин мудр, товарищ Сталин читал множество книг по истории царственного дома России и знает, с чего началось правление Романовых: удавили четырехлетнего щенка, сына Мнишек, повесили прилюдно, а мальчишка ревел и визжал, что произвело на присутствующих гнетущее впечатление. Посланники плакали. Да, думает товарищ Сталин, засыпая, вся мировая история это поедание чужих детей, с тем чтобы сломать волю их родителей, и, чего уж там, этой участи не избежать и ему, маршалу, – может, поэтому он и предпочел сам разобраться со своими, нежели дать кому-то возможность сожрать его печень, убив его детей, ах, Яша, Яша. Сталин засыпает.

Ночью товарищ Сталин просыпается оттого, что включается радио и механический голос оттуда говорит: из далекого-далекого города идет по длинным-длинным рельсам в Москву кровавый босой Дедушка Второй, и зубы у него длинные, как сабли, а ногти твердые, как двуручная пила на зоне. Сталин холодеет. Радио не врет, ночью к товарищу Сталину приходит босой и окровавленный Дедушка Второй с длинными зубами и ногтями до пола, и зубы его остры, и ногти его скрежещут, и спрашивает он: где мои дети, где дети мои? Сталин плачет. Маршал хочет встать с кровати, чтобы подлезть под нее и спрятаться там, пережить это, как переживали клерки набеги на банк, которыми руководил молодой Сталин, но не в этот раз, нет… Мертвяк улыбается. Товарищ Сталин хочет сказать ему: забери мою шинель, забери мои портки, видишь, я ничего для себя не взял, я вас, кулацкое семя, извел не ради себя, а чтобы страна сохранилась, я старался для вас, я и своих детей не пожалел, – на что мертвяк улыбается и детским почему-то голосом, говорит – отдай свое сердце. Ночь, охраны нет, Сталин не может подняться с дивана, над ним оскаленные зубы, и это не сон, не наваждение, и маршал с ужасом понимает, что мертвяк сейчас будет грызть его кости, и они будут похрупывать, словно свежий снег под ногами. Сталин хрипит.

Утром охранники, обеспокоенные молчанием и тем, что Сам не выходит, по обыкновению, пить чай, набираются смелости, заходят в комнату, где видят Маршала, лежащего без чувств. Вызывают Берию. Тот буквально прилетает, благодаря Бога, – до процесса Берии оставалось года полтора, не больше, это все понимали, – и запрещает вызывать врачей, и обыскивает тело Сталина и вынимает из руки того скомканное письмецо. Поднимает брови.

Остальные события, случившееся на даче Сталина, хорошо известны историкам, публицистам и журналистам, и не писал о них со времен перестройки только ленивый. Вождя хоронят. Берия срочно отправляет в Сретенск курьеров, которые находят в детском доме Папу Первого, – тот и не подозревает, как повлияло его письмо на ход мировой истории, – и мальчишку переводят в Москву, в детский дом с приличными условиями, насколько приличными они могут быть в таком заведении. Это подарок Берии мальчишке, благодаря дурацкой выходке которого Усатого хватил удар и он, Берия, оказался спасен. Обязательное условие. Когда мальчишка получит образование, вышвырнуть его куда-нибудь подальше, в какую-нибудь глухомань, чтобы он там себе пустил корни и история эта оказалась навсегда похоронена. Пожалели убивать. А если точнее, Берия решил, что этот мальчишка будет для него вроде как талисманом, нежданным подарком судьбы. Правда, всемогущий Лаврентий забыл, что удача, она как снаряд и два раза от одного и того же человека не приходит. Берию убили. А указания его ведомства по инерции продолжали исполнять, – тем более никто в суматохе хрущевского переворота не стал разбираться, что за мальчишка и почему, а лучше сделать так, как предписано, – так что подросшего Никиту Бояшова, забывшего лицо и имя отца, отправили учиться на факультет журналистики МГУ. После стали выбирать, в какую глухомань послать по распределению. Подошла Молдавия.

15

Дороги практически нет, и пыль от земли набивается в экипаж так плотно, что время от времени движение приходится останавливать, чтобы проветриться, и тогда пассажир отходит чуть в степь, чтобы полюбоваться небом. Равнинный край. Посланник императора, еще не Пушкин, который прибудет в Бессарабию на несколько лет позже, а граф Муравьев, любуется степями и с интересом поглядывает на цыганские таборы, попадающиеся здесь весьма часто. Цыган много. Населения в Бессарабии очень мало, и все ее крестьяне – валахи, отписывает посланник императору о недавно присоединенном крае, – а помещики встречаются армянские и русские, а среди населения местечек, которыми край изобилует, преобладают жиды и греки. Кто хуже? Муравьев успевший вкусить прелестей – как не без кокетства пишет жене – общения и с теми и с другими, склоняется к мнению, что все же здешние греки даже жидов переплюнули, а уж армяне… Дьявольский край. Даже при том, что у нас в России-матушке страсти к деньгам просителей подвержены все слои чиновничества, даже в сравнении с ней Бессарабия смотрится страшным пятном порока и язвы, чем этот несчастный край обязан, безусловно, правлению Оттоманскому, делает вывод Муравьев. Турки развратили местное население и приучили его к купле и продаже любого правительственного распоряжения, они невероятно продажны, жалуется Муравьев императору, на что получает письмо с благосклонным советом держаться твердо и судить строго. Как повелите.

С остановками в пути, дабы избавиться от пыли, делающей любое существование в экипаже совершенно невозможным – и Муравьев делает пометку касательно озеленения края, который без растительности весь изойдет на пыль и грязь, – за несколько суток посланник добирается в Кишинев. Еще не город. Местечко на берегу грязной и узкой речи Бык, бывшей четыреста лет назад, как уверяют старожилы, судоходной, но в это Муравьеву не верится. Кишинев неприятно поражает его маленькими размерами. Меньше деревни! Клочок земли у реки с отвратительного качества водой, окруженный поместьями, владеют коими люди один хуже другого. Сумасшедший помещик Костюжен, давший приют монастырской лечебнице для душевнобольных, взбалмошные девицы Рышканские, именем которых и называют их усадьбу, ставшую впоследствии районом города… Это – столица?! Муравьев качает головой, пораженный наглостью местных купчишек, осмелившихся выслать в его адрес петицию с просьбой назначить столицей недавно приобретенного Короной края именно это местечко, Кишинев убогий.

Наглость невероятная. Муравьев, попивая кофе, спокойно отчитывает местные власти, которые за четыре года вхождения края в Империю так и не поняли, что долженствует исполнять под властью христианнейшего государя, а не какого-то там турецкого султана. Священный долг. А какой, скажите, на милость, долг исполнит он, Муравьев, если представит к званию столицы это местечко, лишенное доступа к воде, ясной перспективы, скособоченное из-за обилия кривых холмов и изобилующее лишь блохами, жидами и продажными местечковыми чиновниками? Кишинев недостоин! Это совершенно ясно, объясняет посланник Муравьев местному купеческому обществу, – поскольку для расширения города необходимо согласие окрестных помещиков на то, чтобы земли их перешли Кишиневу, в противном случае размеры столицы будут смехотворны. А расположение? Бендеры, славный старинный город, из которого турки, понимавшие кое-что в управлении балканскими туземными племенами, управляли Бессарабией, расположены на реке, снабжены прекрасной крепостью. А Оргеев? Не подходит ли более на роль столицы Оргеев, расположенный у реки Днестр – на возвышении, с прекрасными дорогами, ведущими в город и из него, окруженный рощами и обладающий простором для дальнейшего роста. Чем хорош Кишинев? Ничем, заканчивает сурово Муравьев, – ничем, кроме того, что его облюбовали вы и не желаете из-за своей лености покидать это гиблое местечко, к которому попросту привыкли, – но я вас силой отсюда вырву. Как Петр. И уж если император, слава которого бессмертна и нас переживет, сподобился поднять ленивую Русь и перенес ее на место новой столицы, то что мне, слуге потомков его, стоит столицей края объявить город на то подходящий? Несоразмерны деяния.

Подумайте об этом хорошенько, господа, подумайте и начинайте собираться – никакой столицы в местечке Кишиневе не будет, а будет она на Днестре, как то нам диктует здравый смысл. Кстати, о деньгах. Муравьев говорит это и встает, отчего все присутствующие в городской управе, под которую приспособили дом немецкого помещика Эфельнгауэра, отца молдавского промышленного виноделия, затихают. Даю шанс. Не стану устраивать расследование с целью выяснить, кто стал инициатором сбора средств этих, которые были обнаружены мной у себя дома, – а уж тем более искать сдавших деньги, так как, по разумению моему, скинулись все. Зал кивает. На эти деньги, говорит Муравьев, будет открыт сиротский приют и обеспечена деятельность его; приют, деятельность коего поддерживать я обязую вас всех, а попытку дать взятку посланнику императора прощаю вам. Но говорю. Снисхождения более не будет, Бессарабия не пашалык отныне Оттоманской империи, а вы – подданные императора, а не лживые пленники Порты, потому оставьте свои дурные наклонности и пороки в прошлом. Забудьте о взятках! В Российской империи, господа, не все можно купить и не все можно продать, в Российской империи, господа, есть такие понятия как Долг, Честь и Совесть, есть мысли класса, правящего при благословении самих Небес, о таком понятии, как Благо народа, простертого под скипетром самодержавным. Зал аплодирует. Муравьев смягчается и думает, что туземцы, как и все туземцы, они как дети – прямодушны и не искушены, стоит их вразумить и направить мысли их в верную сторону, как добрые плоды воспитания не заставят сего ждать. Туземцы исправились. Со стыдом поглядывая друг на друга, аплодируют они проникновенной речи посланника Муравьева, в волнении ораторствующего о Чести. Задумчиво кивают.

На следующий день Муравьев выезжает из Кишинева, еще раз убедившись в правильности своего решения касательно места будущей столицы края, и это будет Оргеев. Купчишкам неймется! Посланник с раздражением дергает губой и думает: ну господи, ну где здесь столицы обустраивать, место подперто оврагами, место гиблое, место дохлое, воду привозят из Мазаракиевского поместья, что же это за город такой будет? Дай гляну. Муравьев оглядывается на широкий путь, пролегающий над городом, и, будь ему дано заглянуть в будущее, он увидел бы в 1949 году на этом месте широкую заасфальтированную улицу – главный проспект города Кишинева, столицы Бессарабии, а потом и МССР, по сторонам которой валяются умирающие от голода люди. В 1970 станет красивее. Умирающих сменят огромные тополя с серебристой, звенящей на вид листвой, и город будет украшен девицами в нарядах, которые Муравьеву в самых смелых фантазиях привидеться не могли – а всего-то одежды, что короткие, как у Софи Лорен, платьица. Город изобиловал. Кофейни были полны сдобы, кабаки – закусок, а магазины – еды, а за вещами в Кишинев, столицу Молдавии, этой южной Прибалтики, приезжали на машинах даже из приморской Одессы, и какому-то одесситу Папа Первый продал джинсы, чтобы на вырученные деньги сводить Маму Первую в ресторан гостиницы «Кишинеу», после чего они впервые поцеловались. Отлично поужинали.

Но посланнику Муравьеву все это привиделось бы миражом, потому что сейчас за его спиной – местечко без перспектив и будущего, которое по наглости купеческого сословия едва не стало городом края; и местечко пылится, и почти не виден уже широкий тракт, по которому шли войска в Болгарию во время русско-турецкой войны спасать славян, и Муравьев отправляется вперед, в будущее, на площадь с мятежным каре и генералом Милорадовичем, спадающим с коня, генерал на коне, а на кону Россия – ах, до бессарабских ли теперь мелочей… Прощай, дыра.

16

Осенью 1917 года Григорий Котовский понимает, что полиция и общественное мнение края, которого почти не коснулась великая война, ставят ему что-то очень похожее на мат. Заперт в углу. Он не может сделать шагу без того, чтобы в него не выстрелил какой-нибудь несчастный урядник или городовой. Кстати, о них. Только за два месяца Григорий убивает более четырнадцати рядовых сотрудников полиции, что, понятное дело, не добавляет ему популярности среди простых жителей Бессарабии, до того составлявших огромную армию фанатов. Бедных не трожь. Как-то так получилось, что Григорий нарушил эту священную заповедь Робин Гуда, что, впрочем, его не удивляет – рано ведь или поздно нервы сдают у всех, а уж после того всё словно огромный снежный ком катится с горы, и от тебя уже ничего не зависит. Судьба-злодейка. Поэтому Григорий, пристреливший городового дрогнувшей рукой, когда тот пытался схватить злодея на окраине Кишинева, все понимает. Начинается большой закат его карьеры. Анестиди – цветочки. Сейчас его начнут презирать и бояться низы, а это верная гибель для абрека, которым Григорий, слыхом не слыхивавший об институте абречества на Кавказе, безусловно, является. Спрятаться негде. После того как в результате трагических совпадений Григорий убивает, кроме городового, еще и дворника в Сороках, – но тот уже было начал свистеть, опознав в торговце дровами самого вора Григория Котовского, – начинается травля. Преследуют везде. Григорий понимает наконец, что такое облава, – когда тебе не дают к земле припасть ни на минуту, когда ты после дня бегства собираешься прилечь, но возле тайника твоего загораются огни и слышны голоса преследователей, и когда тебя готов выдать властям любой – и нет тебе спасения нигде. Обложили волчару. Местные власти ликуют. Всем изрядно поднадоел этот разбойник. Котовский, начинавший, словно благородный персонаж Шиллера, заканчивает мокрухой, и какой низкой. Убивал без разбору. А он всего-то и хотел, чтобы его оставили в покое и дали уйти от преследования, вот и перестал хитрить, просто вынимал пистолет и стрелял, и дворник падал, городовой падал, обыватель падал, все падали. Шло к концу. Полицейские власти твердо решили извести Гришку Котовского, чтобы никому после войны – которую Россия вот-вот выиграет – неповадно было плевать на закон и играть в гайдуков. Кончились гайдуки. Приставы смеются, сидя на конях и глядя, как Котовский переплывает Днестр, – едва не тонет, измученный, а сами даже не бросаются в погоню, – на том берегу Гришу уже ждут, его выдадут свои же. Нет спасения.

Григорий с трудом отбивается от погони и на левом берегу Днестра и уходит в лес, преследуемый взглядами вооруженных врагов, которые идут след в след. Ждут, когда усну. Котовский понимает, что они не рискуют подойти к нему, но как только он закроет глаза и уснет – а он уснет, глаз не смыкал почти трое суток, – его возьмут в кандалы. Виселица впереди. Он знает, что повесят. Они знают, что повесят. Даже дерево, кажется, знает, что его приспособят под виселицу для самого Григория Котовского, и горделиво наклоняется, очень приятно, мол. Гриша сплевывает. Рвануть сил нет. Остается сделать красивый жест и сдаться, что он и делает, подняв руки и остановившись, чтобы преследующие его тридцать человек подошли и взяли самого Григорий Котовского. Те медлят. Им кажется, что гайдук припас для них последний сюрприз, – выхватит из-за пазухи пистолет и начнет стрелять, после чего последнюю пулю пустит в лоб себе, – но Котовский все не стреляет, и мужчины, столпившиеся на узкой и мокрой из-за недавнего дождя лесной тропинке, решаются. Повернись спиной! Григорий послушно отворачивается и уже минуты три спустя чувствует на запястьях и ногах чужие руки, его кладут лицом в мокрую и грязную листву, и Григорий, изогнувшись, видит, как по травинке, нависшей над его лицом, ползет огромный жук, который вот-вот заслонит для него вечереющее небо, и покой осеняет уставшего разбойника. Котовский засыпает.

17

Утром уходящего лета, не менее прекрасным чем то, когда он задумал написать роман, и с которого прошло месяца два, а то и три, он не считал, писатель Лоринков отправляется с сыном на карусели, спрятавшиеся в листве парка возле их дома, и впервые за полтора года уступает сыну. Покупают сладкую вату. Это, наряду с предательством партии национал-патриотов, развалившей правящую коалицию в местном парламенте и обрекшей страну на досрочные выборы, становится для писателя одним из сильнейших разочарований года. Просто сахар! А где же загадочный вкус сладкого облака, вроде бы оставшийся в памяти рецепторов с самого детства, когда он последний раз ел эту самую сахарную вату? Сын радуется. Пока Матвей садится на слона и хватает его за уши, готовясь к кругосветному путешествию, Лоринков становится у основания карусели. Ему тридцать. Кто я и зачем, и чего мне ждать дальше от того, что можно было бы представить моей жизнью, не понимай я отчетливо, что это сплетение сотен других жизней, точкой соприкосновения которых я и становлюсь, лишь тогда выныривая из большого Ничто, – кто я и зачем, думает он. Карусель трогается. Лоринков расставляет ноги пошире. Дощатый круг, к которому прикреплены слоны, к которому прилеплены мотоциклы, к которому прилеплен «джип», из-за которого постоянно ссорятся дети, к которому прикреплены верблюд и золотая рыбка, – вертится вокруг большого столба. Прислонившись к нему спиной, стоит, раскрыв глаза, писатель Лоринков. Напротив качели. Огромные лодки взмывают в небо, а в лодках визжат, сжав от волнения коленки, девочки и стоят напротив них упорно не глядящие между этих коленок мальчики. Лоринкову грустно. Сын весело что-то кричит и дергает слона за уши, рассчитывая на чипсы и сладкую газировку, еду вообще-то запрещенную в обычные дни, – ну так ведь сегодня выходные, так что мальчишка правильно все рассчитал. Своего не упустит.

Вечером Лоринков, еле ноги волоча после дня, насыщенного в том числе и походом в «Макдоналдс», где не курят, что в Молдавии уже само по себе делает заведение привлекательным для посещения, садится на диван. Глядит в стену. Будешь читать, спрашивает сонным голосом жена, и, встрепенувшись, Лоринков отвечает, что да, только не почитает, а немного поработает, после чего в квартире гаснет все, кроме светящегося прямоугольника ноутбука. Садится к экрану. Ученые установили, читает Лоринков, что по ДНК мышей можно установить, откуда и как прибыли эти грызуны в ту или иную точку земного шара. Невероятное дерьмо. Зачем и для чего нужны такие исследования, думает Лоринков, после чего, устыдившись, предполагает, что, видимо, примерно таким же образом можно установить, и кто из нас откуда прибыл. Читает дальше. Ну и сколько ты там написал, бормочет полусонная жена, на что Лоринков отвечает тихонечко: т-с-с, т-с-с-с, и она снова засыпает. Поворачивается набок. Он продолжает читать.

Лоринкову приходит в голову остроумная догадка: а что, если и у людей так, и стоит, может быть, написать об этом забавный фантастический роман с уклоном в постмодернизм? Он спешит записать эту мысль, сопроводив ее язвительным «ха-ха». Как было бы смешно, думает Лоринков, покачиваясь на табуретке: вот, предположим, мой прадед сбил американского летчика, который ухаживал за бабушкой мужа одной из моих герл-френд, уехавшей с родителями в Америку, а ее муж – партнер отца работодателя одного из приятелей моей жены. Ну и сплетения, думает Лоринков. Такое только в книгах бывает, думает Лоринков, потирая глаза, которые почему-то печет третий день, хотя почему «почему-то», тут как раз все вполне понятно. Глаша плохо спит.

18

Котовского, пойманного в лесу за Вадул-луй-Водами, везут в Кишинев, чтобы там предать честному суду, Григорий лежит в повозке, и над нею поднимается клубами жирная горячая пыль, потому что дождь в крае последний раз был только в вечер его поимки. Толпы безмолвствуют. Когда полиция с пленником проезжает через населенный пункт, на дорогу выходят крестьяне, – поглазеть на Котовского, – но ни радости, ни печали он в их глазах не видит. Хорошо, родителей нет. Отец Григория, не вынесший судьбы сына, умер от удара в благословенном 1915 году, а мать ушла за отцом спустя каких-то два месяца, вот пример голубиной любви, думает Григорий, так и не обзаведшийся женщиной. И никогда не обзаведусь. Котовский думает об этом без горечи, прилаживая свое исхудавшее тело к твердому дну телеги, на которое господа полицейские даже шинель худую не удосужились бросить. Злятся, понятно. Иногда Григорий умудряется закинуть связанные на запястьях руки за голову, и тогда ему кажется, что постель его – вся земля, и он долго глядит в небо, пока не прибывают на место очередной ночевки. А ведь рядом. Но едут долго, почти неделю, поскольку власти распорядились продемонстрировать как можно большему количеству бессарабских обывателей и крестьянству, что наказание и поимка смутьянов неотвратимы. Они и неотвратимы. Это понятно даже Григорию Котовскому, который иногда все же начинает мечтать: ну а вдруг случится какая-нибудь грандиозная катастрофа, скажем землетрясение страшное или потоп невиданной силы, ну или революция какая-то? Стыдит себя. Прямо мальчишка. Как было мне четырнадцать лет в день ухода из дома, так и осталось, честно признается себе Григорий – врать не перед кем, и сегодня ему не хочется обманывать даже себя. Песня твоя спета, Григорий, хоть она и была долга, как молдавская протяжная «Миорица», в которой пастух-молдаванин жалуется своей овечке на то, что жестоко убили его двое других пастухов. Повесят скоро. Об этом думает Григорий, когда, приподнявшись на локтях, видит впереди большой тракт, к которому сворачивала их узкая сельская дорога, большой и широкий – если бы Григорий дожил до ста лет, он бы увидел еще, как по этому тракту, покрытому асфальтом, едут троллейбусы и автомобили, потому что повозка с Котовским въезжает на начало главной улицы Кишинева.

Григорий ложится в телегу, принуждаемый к тому окриками полицейских сопровождения, и закрывает глаза. Тень бежит по лицу. Это облако, спешащее совсем в другую сторону, ласково мимоходом прикрывает его от солнца, но длится это секунды, и у Григория возникает иллюзия, будто кто-то погладил его глаза. Вспоминает путь. Зеленые жирные заросли у Днестра, крутые холмы под Бендерами и безрадостная степь за ними, а после подъем и дорога через холмы по пыльной, как испокон веку в Бессарабии было, дороге, зато по обеим сторонам ее уже растут леса, высаженные по приказу царского сатрапа Муравьева сто лет назад. Родина, понимает Котовский, это моя родина, других мест я не знал, а если когда и бывал – а бывал он в Турции и Румынии, под Одессой и в России, – никогда не любил их и никогда и нигде мне не было так удобно, как тут, но дальше мысли Котовского перебивают восторженные и испуганные крики публики. Кишинев начался.

19

Мышь высовывает нос, окруженный прямыми, будто антенны, усиками, из-под камня в подвале недостроенного кишиневского кинотеатра «Искра». Мышь принюхивается. Пейзаж после ядерной войны. Вот что представляет сейчас кинотеатра «Искра», который местные жители называют кинотеатром «Искра» скорее по привычке, потому что никакого кинотеатра «Искра» здесь нет. Есть руины. Они окружены забором, его время от времени подправляет очередной хозяин кинотеатра, которого нет, если намеревается возобновить стройку или реконструкцию, как вам угодно. Хозяева меняются. Вот уже пятнадцать молдавских бизнесменов покупают друг у друга руины кинотеатра «Искра», с тем чтобы выстроить здесь настоящий кинотеатр, но им постоянно что-то мешает, от финансового кризиса до происков конкурентов и налогового давления власти. Мышь высовывается. Камень, под которым она пряталась всю ночь от бродячих кошек и собак, облюбовавших руины кинотеатра «Искра», валяется на месте, бывшем когда-то сиденьем. Здесь в 1996 году целовались писатель Лоринков и его будущая жена, которым хватило денег только на этот паршивенький кинотеатр, уже приходивший в негодность и разрушенный спустя год бульдозерами. Пылищи было.

В 1986 году на этом сиденье отдыхал слегка похмельный командир полка десантников, дислоцированных в Кишиневе, полковник Лебедь, брат человека, который станет генералом Лебедем и в 1992 году помирит оба берега Днестра, столкнувшихся в гражданской войне. Помирит кровью.

В 1965 году здесь сидел, волнуясь, студент местного музыкального училища, который станет композитором Догой, знаменитостью и активистом национал-освободительного движения и многое сделает для того, чтобы оба берега Днестра столкнулись в гражданской войне. Дога волновался. Девушка, которую он пригласил в кино, не пришла, хоть Евгений явно дал ей понять, что это может быть больше, чем просто свидание, и даже готов был руку и сердце ей предложить. Русская сучка.

В 1970 году на это сиденье опустился – и с радостью, потому что еле свободное место нашел, Папа Второй, который смылся с лекции в университете, чтобы посмотреть любимый фильм про индейцев с отважным югославским краснокожим в главной роли. Зацепил ногой соседку. Извинился. Та с очень независимым видом кивнула, прощая. Тоже прогуливаешь, спросил Папа Второй, опознав свыкшимися с темнотой глазами сверстницу с соседнего факультета.

В 1955 году здесь сидел сам Косыгин, которого пригласили в Молдавию, чтобы продемонстрировать, каких небывалых успехов достигла республика, еще пару лет назад загибавшаяся от голода. Кинотеатры строим!

Сейчас сиденья нет, есть только маленький камень, и из-под него выбегает, смешно семеня, мышь и принюхивается, уставившись носом в сторону несуществующей уже стены. Виден город. На переднем плане – дом, где вот уже пятый год живет с семьей писатель Лоринков, которому посчастливилось приобрести жилье в чудесном месте у парка в период низких цен. Мышь – прямой потомок той самой мыши, которая совершила путешествие с Колумбом и даже погрызла кусок карты, купленной Адмиралом у пьяного кормчего за три года до Путешествия. ДНК. Если бы эта мышь попала в программу изучения ДНК мышей, о которой читал и над которой посмеялся писатель Лоринков, то ученые бы установили, что она прибыла сюда из Латинской Америки, а туда – из Испании, а в Испанию, в свою очередь, из Стамбула, куда ее предки попали с португальскими евреями, покинувшими страну по велению христианнейших государей.

Мышь – молдаванка с невероятной богатой родословной, но разве не одна она на всех мышей мира, как одна на всех людей мира родословная от Адама и Евы, перестает принюхиваться и опускает мордочку, что-то подхватывает с пола, грызет. Стремительный бросок. Это кот с неизвестной нам родословной – но, безусловно, единой на всех кошек мира, – бросается из-под другого камня на грызуна и моментально приканчивает, перегрызая шею. Не до игр. Животное слишком голодно, чтобы мучить мышь, то притягивая к себе за хвост, то подбрасывая в воздух ударом лапы. Кот, мерзко и утробно урча, оттаскивает мышь в подвал, чтобы сожрать тайком от десятка других кошек, только и ждущих момента, чтобы отобрать еду. Небо темнеет. Начинает накрапывать.

20

Котовского привозят в кишиневскую тюрьму, которую разрушат спустя каких-то два года, и она останется только на фотографии – черно-белом снимке, честь откопать который среди городских архивов выпадет тогда еще не писателю, а просто журналисту Лоринкову. Белое здание. Простейшая побелка, два башни по краям, а между ними большая стена, скорее прямоугольная, чем квадратная, и на фото перед тюрьмой – поле. Оно станет республиканским стадионом, и на нем в 1993 году сборная Молдавии дебютирует в мировом футболе, обыграв со счетом 3:2 команду Уэльса, и юный Лоринков, сидящий в пятом ряду сектора «Б», на радостях выпьет бутылку шампанского прямо на трибунах, полностью забитых, и на следующее утро встретит первое из ста тысяч своих похмелий. А в 1917 году – два жандарма. Стоят, вытянув руки по швам, и очевидно, зачем фотограф велел им встать на поле рядом с тюрьмой, – чтобы было понятно, что же это за здание, ведь впечатления тюрьмы кишиневская тюрьма вовсе не производит. Просто здание. Котовский глядит на него, когда повозка подъезжает к тюрьме, и уже внутри, во дворе, с улыбкой приветствует надзирателей, хорошо ему знакомых. Снова Гриша. На этот раз, понимают и он и надзиратели, путь из тюрьмы ему один – в могилу, бежать не дадут, он уже всех в этом крае достал, он пария, никто, поэтому Котовский в душе признает бесполезность всяких попыток бежать, его история кончилась. Заселяют в камеру.

Григорий находится в одиночке, конечно же, и вход в камеру охраняют двое вооруженных часовых, которые сменяются каждые пять часов, чтобы глаз был свежий. Котовский выдохся. Он это прекрасно понимает, так что даже не пытается примериться глазом к окнам, дверям, решеткам, и вообще, хотя бы в воображении, сбежать из заключения. Полный проигрыш. Что самое обидное, Котовский узнает от надзирателей, что особого интереса к нему общество не выказывает, – теперь новые герои, поговаривают что-то о политике. Посещений нет. И не потому что они запрещены, – просто к Григорию никто не приходит, не стучат в двери его камеры восторженные девицы, подкупившие надзирателей, не приходят ученые исследовать наклонности Знаменитого Преступника. Не увещевают попы, не, не, не… Остался один.

Григорий узнает, что дело его рассматривается в суде по законам военного времени и присутствия обвиняемого не требует – особенно с учетом наклонностей рецидивиста, юристы справляются с делом всего за неделю. Повесить в два дня. Григорий встречает приговор спокойно, отворачивается к окну, в которое видны красные листья клена, завезенного по указу городского головы Шмидта, преобразившего Кишинев в достойный город, и думает ночами, ожидая исполнения приговора, лишь об одном. Я давно уже умер и так, думает он, меня нет, меня нет, меня нет. Я никто, меня зовут никак, Никто Никакович, Никак Никтотович, никто, никак, никто, никак. Котовский прыскает.

21

Лоринков садится к окну читать «Волхва». Начинается дождь, поэтому Лоринков отодвигает пеструю плотную занавеску, которая позволяет дому хранить прохладу. Читает. Спрашивает в потолок: как он, черт побери, это делает? Вот-вот пойму, говорит он и хватает книгу, чтобы вырвать из нее, словно потроха, все самое важное и самое вкусное. Ага. Вот-вот это случится, думает довольно Лоринков. Как они это делают, думает Лоринков, когда чувство того, что «вот-вот», отступает, – как они это делают? Полки молчат. Книги выстроены в ряд. Хеллер, Мейлер, Монтень, Апдайк, Барнс, внимание Лоринкова сосредоточено сейчас на Фаулзе и Стейнбеке. Лоринков точно знает, что дело не в таланте. Талантлив-то он так же. А в чем же дело? Времени понять нет. Дети и спать хочется. А вот и Матвей просыпается, и это значит, что пора собираться в сад. Лоринков кивает. Захлопывает книгу. Глядит в окно. За забором когда-то бывшего, а потом разрушенного, а потом начавшегося было строиться, но недостроенного кинотеатра какая-то возня… Кот какой-то, что ли. Мышь поймал?

В следующие выходные жена писателя Лоринкова отправляется к сестре, чтобы спокойно обсудить все возможные и невозможные в этом году хитросплетения сюжета сериала про лжецов с Тимом Ротом в главной роли, фасоны юбок и особенности характеров всех членов большой и, как водится, недружной семьи. Дети по бабушкам. Лоринков вытаскивает с полки книгу и читает ее, сев на пол на кухне. Понял наконец, говорит он. Писатель Лоринков и вправду понимает – понимает, что ожидание и было секретом. Ничего не чувствуя, – торжество, как всегда, придет позже, – он встает с пола, чтобы выпить еще чая, который он в последнее время пьет слишком много, пальцы пухнут, даже кольцо обручальное еле налазит. Потягивается. Безо всякой связи думает, что жизнь, она такая же: смысл ее – это ожидание того, что вот-вот случится. А что? Бог знает. Ничего нового, думает Лоринков, а сколько времени потратил на то, чтобы прийти к этим ошеломляющим своей банальностью истинам. Ведь ему уже за тридцать, а первые мысли на этот счет стали посещать его в двадцать пять, если не раньше.

Но и стараться понять, понимает он, это тоже ожидание, так что… Дальнейшие мысли спугивает телефонный звонок. Ошиблись номером.

22

Ночью в коридоре тюрьмы Григорий слышит шум, и понимает, что это за ним: камера расположена в «аппендиксе», и дверь – единственная, куда ведет этот коридор – его. Котовский садится. Григорий глядит на себя, желая удостовериться, как тело ведет себя перед естественной гибелью от удушья. Могло быть лучше. Пальцы дрожат, хотя, утешает себя Котовский, может быть, это он просто спросонья, да и прохладно по утрам, чай, не лето, кстати, а что там у нас за день. Октябрь, восьмое, отвечает на его вопрос надзиратель, распахнувший перед посетителями двери, и Григорий с изумлением видит перед собой трех шоферов. Деловитые. На автомобиле, что ли, повезете, спрашивает он пораженно, и это так удивляет Григория, что он на минуту забывает о слабости и волнении и, если откровенно, о страхе. Куда повезем? Почему на автомобиле? Посетители недоуменно переглядываются, и Котовский, и трое мужчин некоторое время испытывают затруднение, пытаясь понять, что имеет в виду собеседник. Вы о каком автомобиле? Потом мужчины глядят на себя, и до них доходит наконец смысл вопроса Григория, отчего они улыбаются. Объясняют. Товарищ Котовский – от непривычного обращения Григорий слегка морщится, – мы принесли вам свободу, мы из Одессы, мы представители первого чрезвычайного революционного… Еще раз. Григорий просит повторить, тяжело садясь на кушетку, и только сейчас чувствует, как отяжелели ноги, крепкие ноги гимнаста, на которых он перескакивал перила окружного Кишиневского суда. Революция!

Ура, ревут во дворе тюрьмы, и Котовский припоминает, что в городе слышны были какие-то крики, но он списал их на проявления радости или горести из-за очередной победы русского оружия, ну или поражения. Митингуют. Да, заросли вы в лесах да чащах, товарищ Котовский, говорит один из шоферов и ставит Григория в «курс текущей политической ситуации», и хотя тот знал о событиях Февраля, – все как при царе, но только без царя, – но Октябрьский переворот… Что же это будет? А будет, товарищ Котовский, власть Советов, крестьян и рабочих, восторженно говорит один из этих чудаков в кожаной одежде, и Котовский с улыбкой думает, что очков ему не хватает, но молчит. Посетители говорят. Они объясняют Григорию, что им нужна поддержка, им нужны люди и, стало быть, им нужны связи Котовского и его революционная армия, которую следует поставить под ружье и красный флаг Свободы. Трепачи и провокаторы. Это Григорий понимает уже на десятой минуте разговора, но если судьба послала тебе перстень в тухлой рыбе, то не стоит воротить нос.

Котовский освобожден. Вчерашний смертник, он прощается с надзирателями, просит не держать на него зла, – чем, кажется, вновь начинает завоевывать расположение масс, – и покидает тюрьму на автомобиле. Арестанты выпущены. Двое здоровых жандармов, которых несколько дней назад владелец первой кишиневской фотомастерской, господин Филипп Руже, снял на фоне тюрьмы, остаются наедине с массой бывших заключенных. Толпа ревет. Жандармов убивают. Толпа заключенных бросается прочь из тюрьмы и несется через поле, разделяющее тюрьму и монастырь, за которым начинается город. Толпа хочет погрома и убийств, но не евреев, а богатых и властей, через которых столько перетерпели. Среди заключенных много рабочих – их в 1905 году расстреливали боевыми патронами во время мирной забастовки, а оставшихся в живых держали в тюрьме, словно вино на выдержку. Памятная доска этим рабочим висит, картинно покосившись, на воротах стадиона «Динамо», под зеленой травой которого покоятся кости двухсот человек, убитых войсками, прибывшими из Одессы в 1905 году. Рты покойных разинуты. В челюстях набита земля. В черепах – земля. Скрюченные кисти хватают землю. Земля везде. Так под землей же. Больше всего скелетов лежат на глубине десяти метров – там была яма, под воротами с правой стороны стадиона. Теми самыми, в которых в 1966 году стоял сам Яшин во время дружественного матча между кишиневским «Нистру» и московским «Динамо». Москвичи выиграли.

Григорий Котовский уезжает на автомобиле в будущее, где его ждут военная форма, ладный конь, эскадроны сорвиголов и гражданская война, а еще повозки французских чулок, которые, по словам злопыхателей, Котовский будет контрабандой переправлять в Румынию из Одессы: чулки тогда были самой твердой валютой, и Григорий подумывает о них, подпрыгивая на заднем сиденье вместе с машиной. Не оглядывается. Тюрьма разгромлена и горит, на что обыватели глядят со страхом. Заключенные, пережившие 1905 год и двенадцать лет тюрьмы, бегут через поле от тюрьмы. Бегут к монастырю. К монашкам. Морщинки от гримас на черных лицах – белые. Черные от грязи руки протянуты вверх, кое-кто подбирает камни. Бегут быстро. Ад следует за ними.

23

Роман, который он вроде бы пишет, но не написал даже еще ни одной фразы, ни одного слова, ни одной буквы, становится персональным адом писателя Лоринкова. Он покупает лист. Огромный белый лист размером полтора метра на два, даже свернутый, задевает крышу в общественном транспорте, так что Лоринков идет с ним пешком мимо недостроенного кинотеатра «Искра». Вешает дома. Собирается нарисовать на этом большом плакате план книги и даже берет у сына взаймы несколько цветных фломастеров, чтобы отмечать ими разные сюжетные линии. Ночью жена встает, чтобы выпить воды, и видит Лоринкова сидящим на кухне с калькулятором. Что ты, черт побери, делаешь, спрашивает она. А, ерунда, отмахивается он.

Значит так, думает он, на следующий день по пути на работу продолжая свои ночные подсчеты, если в день делать по пять листов текста, то через три месяца работы у него будет триста листов, из которых… Выходные не в счет. Лоринков подсчитывает, что если он будет прилежно трудиться в течение полугода, то книга будет готова к следующей весне. Недурно. Конечно, его порядком смущает чрезмерное, что ли, обилие приготовлений к этой книге, но, с другой стороны, разве не тот лучший полководец, кто позаботится о снабжении и обмундировании армии еще до начала похода, думает Лоринков. Читает биографию Гитлера. Австрийский сумасброд даже зимней одежды не запас для своих войск, перед тем как бросил их на восток, ну и проиграл. Лоринков это вам не Гитлер, думает Лоринков. Лоринков хитер. Поэтому он решает тщательнейшим образом продумать всю сюжетную конструкцию романа, чтобы, когда придет Время Писать, не возникало пауз, способных убить любую книгу. Великолепно. Правда, совершенно неясно, о чем будет этот роман, а если вам неизвестна тема книги, которую вы собираетесь писать, то как же вы сможете разработать мельчайшие сюжетные ходы?

Вот дерьмо, ругается Лоринков. Разбивает зеркало с утра, и крови так много, что приходится даже ехать в больницу на перевязку. Жена спокойна. Если жесты чересчур киношны – а в каком только кино разозленный агент ФБР не разбивал зеркало кулаком поутру, – значит, все идет как надо. После зеркала математика заканчивается и Лоринков перестает подсчитывать, сколько страниц в день ему нужно писать, чтобы через какое-то количество месяцев… Угробил на такую чушь почти месяц, смеется он, оглядываясь на себя месячной давности с недоумением. Жена привыкла, что он отказывается от себя вчерашнего, сам себе Петр и Иисус, ну что же, завтра он посмеется над собой сегодняшним, а пока… Математике конец.

Лоринков начинает делать записи. Оставляет по сто записей в день, покупает себе четыре блокнота, один из которых оставляет на работе, один кладет на кухне рядом с ночником – чтобы писать, когда в доме тихо, надо ли говорить, что ни одной строки ночью он так и не написал, – один оставляет на даче, а один носит с собой всегда на случай, если приспичит. Приспичило. Лоринков останавливается в центре города и пишет, притиснув блокнот к стене какого-то дома левой рукой, а правой – черкая в нем и не обращая внимания на взгляды прохожих. Пишет час. Похож на грабителя-хулигана, который притиснул к стене прохожего и расписывает того финкой. Сумасшедший.

Зданием оказывается кафе «Пани-Пит», которое открыто с 1998 года, а до тех пор здесь находился дворец пионеров, а еще раньше, в 1918 году, здесь заседало национальное собрание Бессарабии, и Дедушка Первый, бывший депутатом первого созыва, который присоединил Бессарабию к Румынии вопреки воле меньшинства в виде Котовского и еще пары еврейских отщепенцев, глядел на небо именно из окна второго этажа. Писатель Лоринков пишет как раз под этим под окном. Пока это не то чтобы книга, понимает он, просто кое-какие мысли. Вечерами он переносит их на большой белый лист, которым заклеил стену в спальне. Спим втроем, иронизирует жена. Постепенно на бумаге появляются черточки и линии – желтые, красные, зеленые. Большой импрессионистский роман, по замыслу писателя Лоринкова, будет произведением, написанным законченными произведениями – фразами, каждая из которых сама по себе самоценный текст. Книга, состоящая из ста тысяч маленьких книг. Невероятно, думает он, когда эта мысль приходит ему в голову – а происходит это ночью, и он просыпается, чтобы включить ночник и записать это. С ним ночует страх. Лоринкову кажется, что ни одна мысль не продержится в его голове дольше часа, поэтому никогда не закрывает блокнот. Глаз дергается. Ни одна мысль не задерживается в голове дольше часа. Записанные же, они становятся вовсе не так хороши, как в голове. Глаз дергается еще сильнее.

Как-то днем он возвращается с работы в обед, чтобы передохнуть, и обнаруживает, что лист, прикрепленный к стене скотчем, наполовину отклеился и волочится по полу. Ноябрь, замечает Лоринков на окне слякотные пятна, и идея написать импрессионистский роман кажется ему серой, как здешнее небо поздней осенью. Сдирает лист со стены. Чувствуя себя солдатом разбитой армии, никогда не воевавший Лоринков садится на диван. Жена показывает новое платье. Вертится. Наклоняется. Становится видно декольте, и Лоринков улыбается. Решает не торопиться.

24

Великое Национальное собрание становится для Бессарабии чем-то вроде первого бала для красотки из высшего света – события, которое вводит ее во взрослую жизнь, запоминается на эту самую жизнь. Тратится куча денег. Первый парламент! 1918 год в самом разгаре, отмечен Новый год, и Рождество справили, наступает весна, и по дорогам Кишинева несутся потоки жидкой грязи, чего бы никогда при прежнем городском голове господине Карле Шмидте не было. Увы, Шмидта нет. До крайности огорченный событиями 1903 года, когда в Кишиневе состоялись еврейские погромы – причем еврейские погромы можно считать игрой слов, потому что громили то ли евреи, то ли евреев, – градоначальник подает прошение об отставке и настаивает на его принятии. Город ужасается. Человек, руководивший столицей края в течение двадцати пяти лет, человек, сделавший из Кишинева самый настоящий город, оставляет нас. Это казалось невероятным: город, привыкший к своему укладу, тихой, провинциальной жизни в холмах, оказался выбит из колеи, отставка градоначальника была так же неожиданна, как если бы вдруг дамы поменяли модный на протяжении неизменных десяти лет синий цвет своих платьев, надеваемых на ежегодный благотворительный бал в Благородном собрании.

Ах, это собрание. Ах, этот бал. Каждый год в сентябре, когда крестьяне сидят на своих каруцах – бессарабских телегах, единственное отличие которых от остальных телег всей Российской империи заключается лишь в названии, как-то особенно ухарски, что, без сомнения, связано с новым урожаем винограда. Край веселится. Дамы в синих платьях кружатся посреди небольшого зала – кто же в 1820 году знал, что город так разрастется, – стараясь не коснуться друг друга, а кавалеры шепчут им страстные комплименты. Девушки романтичны. В городе проводят первый конкурс красоты, и заметка об этом выходит в местной газете, на второй полосе, под сообщением о выходе новых облигаций, призванных помочь нашему Отечеству выиграть тяжкую войну против гуннов. Победила Ольга Статная.

Дочь русского доктора, прибывшего в Кишинев для управления городской больницей из Самары, восемнадцатилетняя Ольга весьма мила и поражает общество знанием литературы в интервью, которое дает газете, и его читает в 2007 году в национальной библиотеке Кишинева, покатываясь от хохота, писатель Лоринков. Какова чертовка! Романы Зинаиды Миранды – псевдоним Фаддея Затопыркина, московского весьма модного в то время писателя, – наполненные обычно невероятными приключениями скромных, но знающих себе цену девиц, которые, пройдя сквозь горнило испытаний, находят свое счастье. Знаменитая «Душечка». Наша красавица знакома и с романами об индейцах Карла Мея, каковыми сейчас зачитывается с превеликим удовольствием один австрийский ефрейтор, выпросивший себе место в армии кайзера для участия в Великой войне. Герр Гитлер. Ольга Статная замирает перед объективом допотопного фотоаппарата и навсегда остается в истории края миленькой девушкой в платье под греческое – оно бело, что уже само по себе слегка вызов – на специальном кубе, и в руках у нее длинный мундштук с папироской, хотя Оленька, конечно, не курит, это для снимка. Пара вопросов. Первая Мисс Бессарабия с удовольствием отвечает на них, слегка краснея, но в целом держится с превеликим – какое может быть только в восемнадцать лет у незамужней девицы – достоинством.

Город? О, в Кишиневе ей не нравится многое, но более всего человека, близкого к идеалам цивилизации и культуры, раздражает в этом городе присутствие на центральных даже улицах огромных луж, через которые и перескочить-то невозможно. Он так провинциален… Она, конечно же, рождена для большего, делится с корреспондентом Ольга Статная, ее будущее, вероятно, в Америке или какой-то такой же далекой или романтичной стране…

Америка! Вот то страна, а не эта убогая провинция! Евреи кивают. 1912 год. В это время из Бессарабии начинается первая иммиграция, евреи уезжают в Латинскую Америку, потому что там тихо, спокойно и нет войны, так что они собираются, оставляя жен и детей, и едут – только мужчины, чтобы разведать, как там оно и что. Все спокойно! Известия об этом приходят в Бессарабию спустя год после первой волны иммиграции, и жены с детьми усаживаются в каруцы, которыми правят молдаване – себе на уме и навеселе, – и уезжают из края, ведь слишком уж здесь стало неспокойно. Пятьдесят тысяч человек – это по самым скромным оценкам, евреи же, склонные преувеличивать, говорят о ста семидесяти – уезжают из Бессарабии в те несколько лет, чтобы поселиться на границе между Эквадором и Перу. Райское местечко! Уехавшим завидует вся Бессарабия, особенно романтичные девушки, которые не находят себе места среди огромных кишиневских луж, провинциальной затхлости и всеобщей скуки, густой не менее знаменитой бессарабской пыли. В то же время в Соединенных Штатах господин Монро провозглашает принцип «Америки для американцев», так что Оленьке Статной приходится подумать о каких-нибудь других местах, куда бы ей следовало умчаться на аэростате. Отец улыбается. Папенька Ольги, доктор Статный, глава кишиневской городской больницы, полагает, что с замужеством все это пройдет. Лоринков согласен. Евреи кивают.

В 1912 же году в Латинской Америке впервые произошло то, что в документах бюрократы кличут «всеобщим воинским призывом». В 1912 же году вспыхнула первая война между Перу и Эквадором, жесточайшее столкновение, в ходе которого пленных не брали. Из пятидесяти тысяч бессарабских мигрантов погибли и пропали без вести сорок девять тысяч, а оставшиеся собрали манатки и поехали под проливными дождями к берегу моря, чтобы сесть на пароход и вернуться в Бессарабию. Среди пропавших был прадед писателя Лоринкова, житель села в Буковине, сапожник Крейцер. Огромный мужчина, чей рост становился тем выше, чем дальше был последний миг прощания и чем больше выпивали во время семейных торжеств его потомки, Крейцер был призван в армию Эквадора, сражался храбро и погиб как герой. В 1982 году дальние потомки Крейцера, которым все хотелось разыскать прапра… дедушку, отправили запрос в Красный Крест, и тот нашел для них эту справку из национального архива Эквадора. Так что я потомок героя Эквадора, усмехается Лоринков, откупоривая бутылку чилийского – эквадорского не нашлось – белого вина, которое находит в московском супермаркете. Он на книжной выставке. Его пригласили туда презентовать новую книгу, написанную года два назад, а для Лоринкова два года без работы – срок достаточный, чтобы чувствовать себя слегка самозванцем, будто и не он писал эту книгу. Ну да что же с этим поделать, думает он равнодушно, проталкивая пальцем пробку в бутылку, – и ему не удается, так что приходится идти за штопором в бар гостиницы, где обслуга глядит понимающе. Как же, молдаване, вино. А, плевать, думает Лоринков, и пьет, глядя с девятого этажа на какое-то грандиозное московское строение времен Сталина, которое вполне может оказаться жилым домом, в Москве все возможно. Плевать. Все проходит, вспоминает писатель утешительные слова одного древнего царя и думает: правда ли, что одежды того были менее роскошны, чем лилии, цветущие в полях. Ладно. Прозит, Эквадор. Евреи кивают.

В 1913 году тысяча беженцев из Эквадора и Перу прибыла в Бессарабию, и ради того, чтобы помочь беднягам устроиться на старом-новом месте, в Благородном собрании Кишинева был дан благотворительный бал с билетами по пятьдесят рублей за штуку. Как всегда, когда за портьерами возникают призраки голода и смерти, дамы возбуждаются, и щеки у них краснеют. Дамы блистают. Более всего поражала воображение собравшихся кавалеров, конечно же, победительница первого конкурса красоты, Оленька Статная, на которой было не синее, как принято уже лет десять, а белое платье. Переворот в моде! Кавалеры, подходившие к дамам с церемонным наклоном головы, чувствовали, как что-то неуловимо меняется, что-то тревожное появляется в атмосфере затхлого до сих пор края. Окраина мира. Бессарабия переставала быть такой, по крайней мере в глазах своих обитателей. Так оно и случилось. В 1918 году, когда Бессарабия, нежданно-негаданно для себя, становится независимой, что повергает в шок всех жителей края, – на эти земли предъявляют претензии сразу несколько держав. Нас хотят, думают бессарабцы. Ого, говорят бессарабцы. Носы приподнимаются, и с этого момента все они начинают чувствовать себя жителями центра мира, хотя никаких к тому оснований у них нет. Если бы румыны и русские тогда знали, к чему приведет их эта иррациональная борьба за этот никому не нужный клочок земли, они бы туда и носу не сунули, говорит по секрету писателю Лоринкову в 1998 году румынский историк Георгий Пештерян, который прочитал эту фразу в дневниках маршала Антонеску, расстрелявшего триста тысяч евреев Бессарабии, а среди них и тысячу тех дураков, что вернулись сюда из Латинской Америки. Из огня да в полымя.

Карточный домик осыпается через каких-то несколько лет, а сейчас дамы в Благородном собрании – его в 1965 году перестроят в кинотеатр – кружатся и краснеют. Деньги собирают. Как смешно. Скоро колесо начнет вращаться так быстро… Руководители города станут меняться не реже, чем любовницы сластолюбца, все будет рушиться, вертеться, не будет ничего постоянного, и Бессарабия с удивлением обнаружит, что тихое болото, в котором она мирно дремала последние триста лет, находится в жерле неостывшего вулкана. Ее хотят все! Соседская Румыния предъявляет претензии на Бессарабию как часть большого Румынского королевства; украинские власти недвусмысленно заявляют о притязаниях на Измаил, Хотин и Буковину. Бессарабия просыпается. Созывают первое Великое Национальное собрание, – именно такое название придумывают для своего первого парламента бессарабцы, в которых просыпается вкус ко всему громкому и пафосному, – и набирают сто одного депутата.

Все они, как один, во фраках, воротничках и цилиндрах, глядят на посетителей молдавского парламента с большой черно-белой фотографии – отцы-основатели независимой Бессарабии. Глядят строго. Словно черные вороны, сидящие на пружинящей от хвои земле в парке напротив его дома, – думает писатель Лоринков, заглянувший сюда в 2009 году, в апреле, – после того, как парламент и президентский дворец разгромлены митингующими, которые протестуют против результатов парламентских выборов. Выборы подтасованы! Утверждая это, несколько тысяч молодых людей, которых все будут считать провокаторами – от оппозиции, по мнению властей, и от властей, по мнению оппозиции, – разгромят несколько зданий в центре города, и двое суток в Кишиневе не будет никакой власти. Ему не привыкать.

Писателю Лоринкову звонят из московского либерального издания и, задыхаясь от срочности, что не производит на него, ветерана СМИ, никакого впечатления, просят написать что-то о происходящих событиях. Ядовито описывает. Материал не хотят брать, потому что Лоринков не находит ни для кого доброго слова. Ну что же. Он выкладывает материал в глобальную помойку интернета и забывает о нем, чтобы через два дня с удивлением найти в числе самых цитируемых текстов. Город дымится. Писатель Лоринков с выражением величайшего презрения на лице выходит в центр Кишинева, чтобы попасть в здание парламента вместе с мародерами и вынести оттуда раритетную фотографию членов первого Великого Национального собрания. Зачем, неясно. В любом случае нужно чем-нибудь заниматься, пока не пишешь, виновато говорит он жене, которая не могла дозвониться до него весь день и сидела к вечеру на кухне, источая аромат ядовитой иронии и валерьянки, сначала бранилась, а потом расплакалась. Любит, значит. Лоринков небрежно утешает ее и показывает фотографию со старомодно одетыми мужчинами, и большущая карточка отправляется на стену – туда, где был план его ненаписанной книги, – а зачем отправляется, Лоринков и сам не знает. Луна зовет. В таких случаях он всегда ссылается на луну, хотя можно говорить и так – дурь в голову ударила. Дурь или луна, а с этих пор со стены на Лоринкова глядят торжественно сто и один человек, которые приняли декларацию независимости Бессарабии, смотрят испытующе и чуть надменно. Среди них и Дедушка Первый.

25

Выходя от проститутки Александры Копанской, девицы кишиневского публичного дома среднего разряда – смена белья каждый день, пять рублей просто так и десять рублей с напитками и закуской, – и удовлетворенно покряхтывая, Дедушка Первый не представляет, чем закончится день. 1919 год, и в Бессарабии – крае с поздним зажиганием, как ехидно говорит о нем Лоринков, – все еще что-то вроде царской власти, только без царя. Спустя целый год после переворота Кишинев понимает, что пора бы и какие-то выборы произвести, и вообще определиться, что да как, поэтому решают провести Великое Национальное собрание. Что сие означает? Это, господа, будет наш первый парламент, по типу Думы, и в нем должны будут представляться все слои общества, достойные того. Выборы проводят, в парламент попадают сто один человек, среди которых крестьяне, рабочие, интеллигенция, а также землевладельцы, которые и являются истинными владельцами Бессарабии, потому что о военном коммунизме в крае речи не идет. Бессарабия независима!

Великое Национальное собрание собирается в здании в центре Кишинева – много позже здесь будет ресторан, и тошнотворный аромат жареной картошки перебьет в ноздрях мертвецов всякие ароматы цветущих в ту пору каштанов – и господа депутаты ожесточенно спорят, размахивают руками и говорят, говорят, говорят. Настоящие демократы. В это же время Румыния вводит в Бессарабию войска, потому что нестабильное положение в соседнем крае, информирует министерство иностранных дел Румынии все страны Антанты, может стать причиной волнений и на румынской территории.

Кстати, о территориях. Как Антанта смотрит на то, чтобы два румынских государства воссоединились, спрашивает Бухарест осторожно Антанту, на что представители той, узнавшие о существовании Бессарабии едва-едва, лишь пожали плечами. Сказали да. Бухарест благодарит, обещает помощь и поддержку Антанте, – в 1918 году чего не пообещать-то, – и вводит войска в Бессарабию, и цепь солдат окружает здание с Великим Национальным собранием бессарабцев. Говорильне конец.

Дедушка Первый приезжает в Кишинев, чтобы сбыть масло, которого в этом году был урожай невероятный, и, завершив успешно сделку, вкладывает вырученные деньги в пояс, часть отложив на развлечения. Развлекается. Отдохнув, расплачивается с проституткой, – ничего так, только много о себе думает, все о каких-то книжках поговорить хотела, про папу, учителя истории, рассказывала, – ох уж эти истории о бывших гимназистках, соблазненных и брошенных, – и выходит из борделя. Навстречу солдаты. Стой, жидовское семя. Простите, господа, но какой же я жид, смеется Дедушка Первый, на что лейтенант, сопровождающий солдат, говорит, внимательно глядя на посетителя борделя: имя, социальное положение? Дедушка Первый представляется. Чудесно, говорит подобревший румынский лейтенант, – представитель славного земледельческого сословия, как раз то, что нам нужно, прошу вас пройти с нами. Позвольте! Не позволю, качает головой румын, и солдаты подталкивают Дедушку Первого всю дорогу до Великого Национального собрания, где ему велят переодеться во фрак, сорванный с какого-то депутата предыдущего – недействительного, как объявили румыны, – созыва. Молдаване морщатся.

Как же так, сердито спрашивает Дедушка Первый румын, это же представители народа, их же выбрали, да как вы смеете. Солдаты смеются. Товарищи, гремит Котовский. Дедушка Первый, прибывший из глуши, с изумлением видит среди депутатов окруженного парламента и самого Гришку Котовского, душегуба, каких днем с огнем не сыщешь, вот и в их селе он, уходя от погни, пристрелил жандарма, а у того семеро детей мал мала меньше остались. Его же повесили! Товарищи, гремят шоферы. Ну не шоферы, а люди, которые одеты в кожу, будто шоферы какие, и Дедушка Первый с неприязнью думает, что не видит среди них ни одного местного. Откуда взялись? Вы, идиоты, скажете нам спасибо, говорит румынский лейтенант, устало прикурив у входа в зал заседаний, где новых депутатов выстраивают друг за другом в затылок – мы освобождаем вас от коммунистов и жидов, которые вас без хлеба сожрут, а вы еще ломаетесь. Дедушка Первый молчит. Слушает еще немного тех, кто в зале протестует, призывает, принимает, апеллирует, провозглашает, потом решительно поправляет фрак. Заходит в зал.

Румыния штыками сгоняет депутатов первого Великого Национального собрания, объявляет его недействительным, и прежних депутатов – особенно коммунистов и жидов – вытаскивают из здания, а тех, кто упрямится, стреляют прямо у стены. Бойня у парламента. Времена еще вегетарианские, так что пристрелили всего восьмерых, – среди них и папеньку Оленьки Статной, – а оставшихся разогнали по домам, бедняги даже сфотографироваться не успели. Снимают других. Сто один депутат, набранные по городу из случайных людей, принимают решение о присоединении Бессарабии к Румынии. Позируют с достоинством. Дедушке Первому понравилось. Позже он не раз жалел о том, что сделал, особенно когда пришли Советы и многих из тех, кто помогал румынской администрации, искали и расстреливали, и ему приходилось прятаться.

Избегает пули. От голода, правда, не убежишь, так что депутат Великого Национального собрания, вынутый из постели шлюхи, Дедушка Первый умирает от голода на железнодорожном вокзале Кишинева много лет спустя. Другой депутат Собрания, Григорий Котовский, бежит с красными смутьянами из румынской тюрьмы, это очень просто, румын легко подкупить, и останавливается в Тирасполе, где создана Автономная Молдавская ССР в составе Украинской. Грише дают коня, и он сколачивает отряды и вновь становится необычайно популярен, потому что у него красивая шашка, у него красивая портупея, у него новая легенда. Готовит походы. Ни Котовский, ни Румыния, ни Москва, ни Бессарабия ни минуты не сомневаются в истинном назначении этой АССР. Площадка захвата.

Дедушка президента Молдавии Воронина, равнодушно глядящего на погром правительства, парламента и президентского дворца в апреле 2009 года, тоже жалеет. Ненавидит Советы. Говорит об этом в интервью румынскому корреспонденту, который в 1942 году опрашивает жителей Бессарабии, вновь занятой румынскими войсками, как им жилось при Советах. Хреново, режет дед. Плачет, поет «Миорицу», обниматься лезет, кажется, он просто пьяный, думает румын с неприязнью, но записывает все дословно, и статья выходит в оккупационной газете. Шестьдесят лет спустя эту статью перепечатывают оппозиционные издания Молдавии с заголовком «Дед коммуниста номер один ненавидел коммунистов». Коммунист Молдавии номер один президент Воронин глядит на дымящиеся здания в центре города. Варвары бесчинствуют. Ему все равно, он уже заключил контракт на реконструкцию зданий с самим собой и выделил себе десять миллионов долларов. Пусть их. Воронин глядит на Кишинев с десятого этажа президентского дворца и ни о чем не беспокоится: ходы наверх перекрыты, а в толпе и правда много провокаторов от властей. Как и от оппозиции. Молдавия. Здесь все всегда и во всем замешаны.

Сорока метрами ниже, в фундаменте президентского дворца, замурованы кости расстрелянных противников разгона Великого Национального собрания. В 1918 году здесь была протестантская кирха, и в ее подвале румынские войска в ночь после присоединения Бессарабии прикончили всех противников этого «шага в будущее». Набралось с сотню. Что за ерунда? Внизу какой-то парень волочит за собой не монитор, не стул, не клавиатуру или сейф, в надежде распилить попозже, а большой кусок… картона… бумаги?.. Президент Воронин, заключивший контракт с самим собой и укравший в стране, по версии оппозиции, все, что только можно, а по версии своих сторонников, почти все, что можно, перегибается через карниз под напряженными взглядами охраны и говорит: вот черти, ну что за воровской народ, даже фотографии воруют. Охрана хохочет.

26

Григорий не дурак, понимает, что время его уходит, и революционных романтиков сменят те, кто умеет подшивать дела в папочки, а он, Котовский, не из их числа. Подумывает смыться. Вполне возможно уйти с отрядом в Турцию, вспоминает он свою давнюю идею, но и в Турции сейчас неспокойно, тем более что товарищи большевики помогли этому их Кемалю-паше прийти к власти, и даже, говорят, сам Фрунзе поехал в Туретчину военным советником. Чудны дела твои. Приходит пакет из Москвы. Котовскому, разбои которого большевики упорно считают борьбой с царским, а после белогвардейским режимами, следует организовать несколько отрядов, способных в течение длительного времени к автономным походам вглубь вражеской территории. Велено Троцким. Котовский много слышал об этом удивительном человеке, превосходном ораторе, и поэтому его огорчает суконный стиль письма, все эти «следует организовать», «войти в расположение». Как-то… сухо! Было бы куда лучше, мечтательно думает Григорий, выйдя во двор дома на берегу Днестра – видна оккупированная Бессарабия, – если бы приказ был написан языком пламенным, революционным. Приказываю перейти Днестр! И в атаку, и без всяких там…

Вот было бы здорово, вздыхает Григорий и ласково улыбается черноногой белозубой молдаванке, вынесшей ему таз с водой для утреннего умывания. Грудастая. Григорий даже и не вспоминает девицу Анестиди, и вообще, эти несколько лет после революции, так изменившие уклад жизни края, отодвинули события дореволюционной жизни как будто в далекое-предалекое прошлое. При царе – значит при царе Горохе. Руки Котовского плещутся в тазу, словно два переполненных жизнью карпа, рядом с тазом падает спелый абрикос, разбрызгав от удара о землю сочную мякоть и сладкий запах, и Григорий вдруг с удивлением думает: а ведь жив до сих пор, полон жизни, полон сока, значит, судьба моя жить долго и счастливо. Молдаванка улыбается. Идет в дом. Ну и Григорий за ней. Денщик Котовского глядит им вслед пустыми глазами и отворачивается, чтобы вечером отписать в очередном докладе, что товарищ Котовский пренебрегает поручениями из центра и проводит время в буржуазных удовольствиях, в то время как… Стучит машинка. Стучит телеграф. Стучат провода. Стучит боёк по бумажной ленте, и человек с козлиной бородкой в Москве, слушая расшифровку сообщений, хмурится недовольно и мнет подбородок. Гражданская война вот-вот кончится, и все, что нужно сейчас там делать, так это не провоцировать румын, а сколачивать отряды и готовить, готовить, готовить, а еще один Махно нам не нужен. Прекратить вольницу.

На следующий день Котовский решается уходить, потому что понимает: его пытаются опутать организационными проблемами по рукам и ногам, лишить опоры среди его вольницы, заодно и вольницу присмирить. Уйдем в Персию. Поняв это, Григорий радуется и думает, что вот она, жизнь-то настоящая – только начинается, и будет это вольная скачка по персиянским просторам во главе верного отряда с белозубой девчонкой за спиной. Велит собираться. Отряд думает, что их поведут на столкновение с какой-нибудь белогвардейской бандой из-за Днестра, которые время от времени приходят, чтобы пограбить Левобережье, как они – Бессарабию. Котовский не объясняет. Дойдем до границы, там все растолкую, думает он и пишет в ответ Москве бодрую телеграмму, что, мол, все отлично, выхожу на плановую зачистку территории юга от банд… столкновения… вооружения… Чекисты смеются. Наивный как дитя, Котовский – дитя наивной Бессарабии – собирается, когда ему приносят записку от какой-то дамы, встреча с которой изменит в дальнейшем всю его жизнь. Так, по крайней мере, говорится в записке. Провинциальная романтика. Конверт пахнет духами, это невероятно модный в том, 1922, году аромат из Франции, разработанный некоей мадам Шанель. Подделка, конечно. Но запах волнует. Мог ли он устоять? Бессарабский Робин Гуд ведет свой отряд мимо Одессы и, оставив их под городом, на день покидает расположение, чтобы встретиться на пляже с таинственной незнакомкой.

На пляж Котовский заезжает прямо на коне – красивый, статный всадник с наголо бритой головой и запахом спелых абрикосов и французских духов в ноздрях – и видит у самой кромки воды женщину. Глядит в море. Котовский спешивается, оглядывается, поправляет пистолет в кобуре и идет к даме, оставляя смазанные по краю следы. Ветер в лицо. Котовский глотает соленый воздух, и восторг переполняет его, и он внезапно понимает, в чем его предназначение и что́ есть та цель, которая манит его сильнее женщины. Рожденный свободным. Рожденный бежать. Мадам, начинает он галантно, переполняемый жизнью, переполняемый соком, переполняемый осознанием того, что он Есть, я, как мы и уславлива… Чайки взлетают. Их спугнул выстрел, от которого Котовский падает ничком, лицом в песок, не успев даже обернуться, чтобы увидеть, кто его убил, и не успев ничего подумать толком. Бессарабия теряется в догадках. Была ли девушка? Может, это манекен в женском наряде поставили на пляже? Где прятался убийца? Убийство было из-за женщины или все-таки успели чекисты? Этого так никто никогда и не узнает. Мы тоже.

27

Помоги мне, Боже, поднимает Лоринков глаза к потолку офиса, напялив на голову кожаные наушники. Вспоминает Крестителя. Тот питался акридами и носил одежды из верблюжьей шерсти, а на поясе его был кожаный ремень, говорит Интернациональная Библия. Та самая, которую легко может прочитать любой начинающий изучать английский язык, а к ним относится и Лоринков, давно подумывающий сменить место жительства. Манит Новая Зеландия. Прекрасные пейзажи, круглогодичная температура 25 градусов выше нуля и ни градусом меньше, и ни градусом больше, а чем старше становится писатель Лоринков, тем больше ему начинает нравиться набившая оскомину «золотая середина», а еще океан, по которому прекрасный пловец Лоринков скучает. Стало быть, он скучает почти всю свою жизнь, потому что дни, проведенные им у океана, не составляют и года.

Особенно запомнилось Баренцево море. Больше всего Лоринкову хотелось бы войти в его воды и поплыть вперед, расталкивая руками ледяную крошку и отфыркиваясь, словно морж какой. Увы. На дворе жаркая в этом году кишиневская осень, и в небо взмывают столбы пыли, которой здесь больше пятисот лет, еще со времен упоминания кошмарной бессарабской пыли в хрониках путешественника Дионисия Фелиодора, а моря здесь нет. Было сто миллионов лет, но потом отступило, и Молдавия, это дно древнего мезозойского моря, вся усыпана ракушками, останками древних морских животных, и иногда Лоринкову хочется, чтобы вода снова поднялась и погребла эту странную страну под собой. Вместе с ним заодно.

Словно Атлантида какая, шепчет о родине Лоринков и, поднимая глаза к потолку, призывает Бога. Боже, помоги мне, укрепи руку мою и дай праведного гнева, да побольше. Еще Лоринков вспоминает белую девчонку из колледжа для богатеньких, которую поймали трое черных на стадионе, когда она возвращалась со свидания с рафинированным белым парнем, – вечный сюжет порнорассказа, бегло просмотренного за утренним кофе. Та тоже кричала: Боже, помоги мне. Спокойно. Возьми себя в руки, велит Лоринков и прибавляет громкости музыке, пытаясь сосредоточиться и найти в мыслях ту опору, отталкиваясь от которой, начнет бросать пальцы на клавиатуру: сначала медленно, потом быстрее, затем наконец будет стучать так быстро, что текст потом придется вычитывать не один раз, так много опечаток в нем будет. Мысль не догнать. Было бы что догонять.

Лоринков поправляет наушники и вспоминает. Бога, белую девчонку из порнорассказа, Иоанна Крестителя, вчерашний разговор с братом, предстоящую встречу с приятелем у книжного магазина, прошлогодний заплыв с турецкого берега до одного из одиннадцати греческих островков, расположенных всего в трех километрах от побережья. Сын растет так быстро, поет нервно солист ленинградской группы «Сплин». Лоринков с ним совершенно согласен. Вздыхает. Отодвигает от себя клавиатуру с мыслью, что сегодня явно не его день, как и вчера, как и позавчера, как и все предыдущие несколько месяцев, да и вообще.

Будет ли он когда-нибудь еще писать? Неужели это ушло? Лоринкову интересно, но горечи, страха или сожалений он не испытывает. В конце концов, писателей судят по наивысшим их достижениям, и Аксенова, которого оплакали этим неудачным для него, Лоринкова, летом, запомнят по «Острову Крым», а не по неудачным последним книгам. Бояться нечего. Но что, в таком случае, ждет его впереди? В юности писатель Лоринков часто думал о том, в чем же состоит его предназначение, для чего он? Как сейчас о смерти. Сейчас, о да, тридцатидвухлетний Лоринков ныряет в сон с мыслями о смерти, оплывая потом на огромном диване, и просыпается с мыслями о ней же, когда сын тихонько ноет ему в ухо: «Вставай, вставай, да вставай же». Обычно в шесть утра. Ранняя птаха.

В двадцать лет он часто думал о том, что у него есть лазейка: брошу все и поеду в Мексику, буду бродяжничать, а то подамся на Галапагосы спасать гигантских черепах, а может заплутаю в джунглях и стану вождем какого-нибудь слаборазвитого племени, кокетливо думал писатель Лоринков. Много думал. До тех пор, пока жилистая рука судьбы не взяла его за шкирку и не ткнула лицом в то, для чего он и был рожден. Писательство. Зрелище завораживало. Перед лицом его проплывали мириады видений, он нырял в цветные фантазии и выныривал из них, как расшалившийся дельфин; он видел огромные несуществующие города, он просыпался посреди ненастоящих полей сновидений. Книги писал.

Сейчас он, повторимся, думает о смерти не реже, чем когда-то о предназначении. Улыбается. Сдается мне, часто думает писатель Лоринков, смерть и есть мое предназначение, и костлявая ласково улыбается ему из-за левого, где, как известно, и хоронятся темные силы, плеча. Отцу все равно. С тех пор как у Лоринкова появились дети, он боится смерти исключительно в утилитарном смысле, его беспокоят лишь технические моменты. Будущее детей. Экзистенциальная сторона происшествия, которое случится с ним неизбежно, – о, куда неизбежнее теоретической возможности спасать черепах на Галапагосах, ухмыляется Лоринков, – его не волнует.

Я умру. Этого достаточно, считает писатель Лоринков, напоминая себе об этом утром и вечером, днем, в ванной, на улице и дома, и даже ночью, когда он просыпается из-за чересчур громкой музыки в диско-баре по соседству. Воды захотелось. Он идет на кухню и, прислонив лицо к стеклу, глядит на чернеющую улицу, ожидая рассвет, – он знает, что уже не уснет и утра лучше дожидаться стоя. Он и стоит часа два, пока небо не посерело и над парком не начинают кружиться вороны, выбирающиеся с ночевки в город. Город просыпается. Писатель Лоринков ставит чайник на плиту, идет в ванную и глядит на себя в зеркало. Крупное лицо с большими глазами, усы и бородка, которые каждую неделю ровняет ему машинкой жена, и тени под глазами, а дальше он себя рассмотреть не успевает, потому что в дверь стучат. Дом проснулся.

28

После разгона Великого Национального собрания дела у одного из депутатов, Дедушки Первого, идут в гору, а начинается все с того, что на выходе из здания его окликают и просят подписать какой-то лист. Подмахивает не глядя. Солдаты, окружившие парламент, который и не парламент, а так, смех один, простое четырехэтажное здание с просторным залом, в котором стулья поставлены кое-как, косятся на депутатов. Гребаные бессарабцы. Но приказ есть приказ, так что после подписи каждому депутату, ошалевшему от столь быстрой смены событий, вручают некоторую сумму денег, и не находится ни одного, кто бы отказался. Дураков нет. Взятки гладки, они всего лишь случайные горожане, которых румыны набрали сюда для того, чтобы придать вид законности случившемуся фарсу, который…

Сосед шепчет. Дедушка Первый поворачивается и громко спрашивает, чего это он разводит тут агитацию, и сосед бледнеет, отчего всем становится совершенно очевидно, что волосы у него чересчур кучерявые и подозрительно черные. Жид затесался. Первый расстрел депутата Великого Национального собрания проходит быстро – солдаты просто вытаскивают упирающегося мужчину из толпы вспотевших, уставших и мечтающих о том, чтобы разойтись по домам, депутатов и приканчивают у стены. Закалывают штыками. Это и расстрелом-то называть нельзя, думает Дедушка Первый, на которого эта смерть, уже десятая по счету и произошедшая у него на глазах в этот день, никакого впечатления не производит. Поделом вору мука. Кто знает, не крикни громко Дедушка Первый про агитацию, может прикончили бы у стены его, а не этого несчастного жида, который, кажется, вовсе и не жид никакой, а самый что ни на есть грек, Анестиди, кажется, его фамилия, и Дедушка припоминает историю, вроде бы случившуюся давненько с дочкой грека и Котовским. А может, слухи.

Дедушка Первый ошалело покачивается, стоя в очереди депутатов, подписавших Декларацию о присоединении к Румынии, – получает после получасового ожидания деньги и выходит на улицу, с облегчением чувствуя ветерок, задувающий за воротник. Фрак забыл вернуть. Дедушка Первый поворачивается к зданию Собрания, но, постояв несколько минут и глядя, как из дверей выскакивают один за одним измученные люди, машет рукой. От греха подальше. Спешит к знакомому торговцу, у которого оставил деньги и повозку, спешит поделиться новостями, после чего выбирается потихоньку из города.

Заставы перекрыты. Господин лейтенант, обращается Дедушка униженно к молодому пареньку, который скучает на выезде из города, глядя, как подчиненные разыгрывают в кости лохмотья какого-то забитого до смерти еврея, погромы вот-вот начнутся. Говори. Нельзя ли мне покинуть город, я, видите ли, начинает бормотать дедушка, но тут лейтенант – почему все они лейтенанты, Румыния словно бы сослала всех своих лейтенантов в Бессарабию, думает Дедушка Первый, – поворачивается. Вид у лейтенанта отсутствующий. Возвращайся в город. Господин лейтенант, пытается зайти с другого боку Дедушка Первый, с вами говорит депутат Великого Национального собрания, принявшего решение о присоединении нашего края к вашей благословенной стра… Экий прыткий. Офицер пожимает плечами и возвращается к наблюдению за солдатами, бросив на ходу странную фразу о том, что Бессарабия это странный край, завораживающий своей меланхолией, настоящая черная дыра метафизики, и много лет спустя бессарабский писатель Лоринков возьмет эту фразу эпиграфом к одной из своих книг, так ему понравится эта фраза. Изречение Чорана.

Лейтенанту Чорану фраза тоже нравится, и он спешит записать ее в небольшой блокнотик, который всюду таскает с собой, вызывая насмешки жизнерадостных сослуживцев, те говорят, что лучше бы он по девкам шлялся и вино с сослуживцами пил. Наш писака. После лейтенант Чоран, опершись на стек, глядит на игру в кости, демонстративно не обращая внимания на молдаванина, и Дедушка Первый понимает, что из города ему не выбраться, по крайней мере по дорогам. Что делать. Оставить повозку в городе и брести в село пешком чересчур хлопотно, да и жалко добра, так что Дедушка Первый поневоле решает стать городским жителем и перебирается в Кишинев, или, если точнее, Кишинев не выпускает его, и в городе становится на одного жителя больше. Добро пожаловать.

29

Ночь 12 октября 2007 года в Кишиневе выдается невероятно жаркой, что в общем в Молдавии, теплая погода которой скорее преувеличение, нежели правда, дело странное. Природная аномалия. Жители города выбираются в парки с разбитыми асфальтовыми дорожками и кусками тротуаров, белеющих над выбоинами дорожек, словно редкие зубы алкоголика. Городская разруха. Голоса звучат над городом до полуночи, пока температура не опускается до тридцати градусов и можно хотя бы на какой-то срок уснуть.

Лоринков храпит. Все дело в нервах и избыточном весе, который, как ни сгоняй, появится снова, особенно если в магазине рядом с домом открылся отдел свежей выпечки, думает жена писателя и толкает того ногой. Слону дробина. Приходится тормошить Лоринкова, и он, приподнявшись над кроватью, несколько минут не может понять, в чем же, собственно, дело, а когда понимает, перебирается на пол, чтобы никому не мешать. Снова засыпает. Писателю Лоринкову снятся триста лет Кишинева. Ему видится сон о городе, в котором он спит, ворочаясь на кровати, – весь мокрый, как большая обессиленная рыба, и на тело мужчины на полу глядят сверху души всех жителей этого города. Всех когда-либо бывших здесь за те триста лет, что Кишинев – город. Снятся поля. Бескрайние поля, которые отлеплял от горизонта первый государь Бессарабии, которой тогда еще и не было, – невысокий злобный человек, звали его Штефан Великий.

Нервный молдаванин. Ох, чего только не вытворяли банды сброда, который Штефан набирал со всех окрестных земель и делал их армией, осужденной на погибель в очередном сражении с турками. Сорок сражений. Сорок армий, и после каждой выигранной битвы, после каждой пирровой победы, – а иными они быть и не могли, слишком велик был противник, – коротышка Штефан набирает новую армию, а призраки старой отправляются на небо, на низкое бессарабское небо, цеплять крючьями ноги небесных коней и охотиться на Большую и Малую Медведиц, да прекратите же вы так бить и колоть их, ворочается во сне беспокойно Лоринков. Штефан смеется. Маленький ублюдок, предавший двоюродного брата, о котором позже писатель Стокер написал полную нелепиц книгу, Влада Цепеша – для интеллигентного Лоринкова это источник вечного комплекса вины перед румынами, – Штефан был женат на сестре Ивана Грозного, и она проезжала через Кишинев.

Еще поселок. Маленькое селение, затерянное в полях, потому что холмы здесь появились много позже, они стали результатом деятельности человека, отлично знает Лоринков, ведший краеведческую рубрику в местной газете несколько лет. Вонючий поселок. Загаженное мухами местечко, в котором было несколько стад, пара крестьянских домов, два-три спившихся армянина, один грек, пара молдаван и, вероятно, еврей-другой. Проклятая дыра. Она снится Лоринкову собой пятисотлетней давности, и писатель не в силах оторвать тело от пола, жалобно стонет во сне. Видит холмы. Вот они наконец появились из-за того, что землю передвигали – то дом построят, то церковь возведут, и каким-то странным для людей образом на месте этой дыры появилось нечто, что уже вполне можно назвать деревней. Рядом река. Судоходный Бык, это верно, – правда, летописцы забывают добавить, что корабли, шедшие по этой реке, были обычными лодками, какой флот, о чем вы. Лоринков всхлипывает. Воды реки Бык, вышедшие из берегов, – а случалось такое нередко, потому что четко очерченных берегов у неглубокого Быка не было, – подкрадываются к его телу и поднимают над полом.

Край меняется. Пыльные поля, по которым еще татары скакали, когда в Оргееве столицу Золотой Орды основали, сменяются пыльными холмами, и от одного холма к другому скачет всадник с головой на копье. Посланник султана. Печальный плач несется ему вслед из дворца в Яссах, через Прут, через Кишинев, это воют женщины, за триста лет в Бессарабии научившиеся лучше всех в мире оплакивать своих покойников, потому что смертей было много. Турки старались. В очередной раз бессарабская знать предала следующего своего государя, воткнули кинжал в спину, а голову отрубили и послали в Стамбул. Нация предателей.

Лоринков выныривает под мостом через Бык и оглядывается: внизу суетятся люди, а сверху по Измайловской горке, которая еще просто горка, идут вереницей какие-то люди, много людей. Русская армия. 1810 год, это Кутузов ведет своих солдат, чтобы победить Порту, и Румянцев ведет, чтобы разгромить турок под Ларгой и у Кагула, и Лоринков глядит им вслед, пытаясь перекрестить онемевшими пальцами, но те не слушаются, потому что во сне он отлежал руку. Тьма спускается. Заря встает. Лоринков глядит на город сверху и уже не узнает его: грязное местечко – и это еще до появления каких бы то ни было евреев, так что зря часто сваливают на них эту местечковость, думает он, – превращается в провинциальный город Российской империи.

Город разросся. Кучка грязных домишек у вонючей реки становится небольшим населенным пунктом с мощеными булыжником улицами, главным проспектом, несколькими особняками и учреждениями, появляется главная площадь и, самое главное, парк. Первая зелень. Позже она разрастается: с каждым годом зеленое пятно увеличивается и увеличивается, а в пятидесятых годах двадцатого века пятно буквально взрывается.

Город озеленяют. Пока Дедушка Первый умирает от голода у кишиневского железнодорожного вокзала, молдавские комсомольцы, пошатываясь от голода, разбивают парки во всех районах столицы. Дедушка Первый закрывает глаза, а писатель Лоринков открывает глаза и видит, как огромную яму посреди города заполняют водой, обсаживают со всех сторон деревьями и называют это Комсомольским озером. Вода плещется. Лоринков взлетает во сне, поворачивает голову и видит, как город переживает второй после прихода русских бум.

Советский период. В Кишиневе растут жилые кварталы, здания балета, оперы, цирка, школы и поликлиники, в Кишиневе появляется планетарий, который открывают в старой церкви, Кишинев растет и процветает. Лоринков стонет. Во сне все происходит чересчур быстро: еще минуту назад перед ним бегали зубры, которых в Бессарабии водилось в изобилии, а сегодня в Краеведческом музее Кишинева открывается для гостей столицы экспозиция – чучело последнего зубра, застреленного советскими охотниками в 1949 году, проходите спокойно, товарищи, не толкайтесь. Музей белеет. Небольшое здание в мавританском стиле с зубцами наверху, он работает сто лет без перерыва, за исключением тех десяти лет, что при румынской оккупации – или воссоединении, как вам будет угодно, в Бессарабии все двояко, нет ничего определенного, – там располагалась контрразведка. Одно слово. Пили, буянили да водили шлюх, и особенно популярна была с 1922 по 1924 год невероятно развращенная проститутка, фамилию которой произносили на румынский манер по-мужски – Александра Копанский и от которой вышел, расстегиваясь, навстречу своей судьбе будущий депутат Великого Национального собрания Дедушка Первый.

Затейницей была. В 1924 году, накопив денег, решила порвать с распутным прошлым, справила документы, открыла шляпный салон, да только мужчины нашли ее и там: шлюха что ни откроет, получится все равно публичный дом. Пришлось уехать в Бухарест. Контрразведка свирепствовала. Что только с молдаванами ни творили, пальцы ломали, пытали, а иногда и расстреливали, – да только когда пришли немцы, все это показалось цветочками, потому что от румын можно было откупиться. Грехи тяжкие.

Ветер проносится, и исчезает контрразведка, в городе раздается салют, это пришли русские освободители нас от самих себя, и на столе с огромной картой края – музейный экспонат, датировано 1642 годом, – уже не скачут голые пьяные проститутки, не дымятся на нем пепельницы с горами непотушенных папирос, не крутятся бутылки, полные вина. Ветер все унесет. Уносит он от музея и Лоринкова, которому снится, что прошло еще несколько десятков лет.

По источникам и ручьям Лоринков попадает в другие парки города, переплывает из одного озера Долины Роз в другое, проносится над небольшими прудами между районами Рышкановка и Чеканы, а потом поднимается высоко, на самую телевизионную вышку города. Огни гаснут. Ночь все еще сильна, но огни гаснут, и Лоринков догадывается, что это новые времена наступили, при которых Кишинев, да и вся Бессарабия, с неба выглядят черной дырой, на что жалуются все летчики всех авиакомпаний, обслуживающих рейсы над данной территорией. Черное пятно. И это лишь одно из сотен ухудшений, произошедших с Кишиневом с тех пор, как отсюда снова уходит твердая власть – русская ли, румынская ли, турецкая ли. Лоринкову снится, как осыпаются деревья в общественных парках, как без ухода вянут цветы и камни с клумб разлетаются, а за ними и скульптуры и скамьи разлетаются, будто пена под ветром; снится, как высыхают озера, как на месте прудов, украшенных кувшинками, появляются ссохшиеся черные рты оврагов. Город осыпается. Крошатся камни, исчезают канализационные люки, лопается краска на чугунных решетках, пропадают чугунные решетки, застывают навсегда лифты, истончаются стекла в домах, выходят на улицы миллионы крыс, привлеченных, как когда-то в Гамельне, музыкой, но не флейт, а музыкой из колонок, установленных на центральной площади.

Колонки ревут. Толпы ревут, посреди площади трибуна, с которой люди кричат что-то в небо. Это очередное Великое Национальное собрание, по традиции, превращенное в Бессарабии в фарс, это очередная независимость, которую, по традиции, Бессарабия не знает куда девать и не знает, что с ней делать. Лоринкову снится 1989 год. Снятся каменные блоки на выездах в город, вооруженные патрули, и это уже 1992 год: генерал Лебедь, брат полковника Лебедя, глядевшего с похмелья какой-то фильм про ударников производства в кинотеатре «Искра» напротив дома Лоринкова, спасает Бессарабию от позорного поражения. Снится 1995 год – в городе происходит первое наводнение, потому что канализационные стоки не чистили шесть лет, и в Кишиневе на дороге тонет первый прохожий, случай невероятный и дикий, а потом к таким происшествиям город привыкнет.

Кишинев, разбросавшийся на семи холмах, как человек, изнывающий во сне от жары, становится похож на каменный город, брошенный людьми в джунглях. Трава побеждает. Лианы мягко обнимают колонны, ползут по стенам зданий, чтобы задушить их, по улицам скачут мартышки, а в подвалах находят приют смертоносные кобры. Мартышки хохочут. Они садятся на скамьи, надевают на головы брошенные людьми короны, с раздражением отмечает Лоринков, они могут даже накласть в унитаз, потому что видели нечто подобное когда-то, но разве в состоянии они поддерживать систему водопровода? Нет. Несколько десятилетний город еще держится, поражая воображение случайных путешественников, а после зелень побеждает. Прошлое развеивается. Есть два города, которые были и перестали быть, и один из них звали Макондо, а со вторым сейчас доживаю его век я, думает Лоринков во сне.

Вода смывает город. Ветер сдувает город. Исчезают улицы, слетает плитка с мостовых, закрываются больницы и заводы, пропадают светофоры, зато появляются стаи бродячих собак, поражающих воображение даже бывалых туристов, крыши становятся дырявыми, подъезды пугают, тьма, тьма сгущается над Кишиневом. Наступает последняя стража, и перед рассветом над городом становится особенно темно, Лоринкову приходится старательно вглядываться, чтобы хоть что-то разглядеть во сне. Видит цикл. Город, появившийся из ничего, в ничего и превращается: вновь становится пыльным, заброшенным среди полей местом, исчезает, разрушается, и камни порастают травой. Рожденный из тлена тленом и становится.

Лоринков ворочается на полу, оставляя после себя мокрые следы, и прикрывает лицо руками. Страдает от жары. Кишинев тяжело стонет под грузом жаркого воздуха, Кишинев истекает влагой, и ему невдомек, что на него глядит кто-то сверху. Писатель Лоринков глядит во сне на свои владения, свой удел, данный ему Богом в безраздельное прижизненное пользование до конца времен, писатель Лоринков глядит на свою вечную ссылку и свой вечный дар. Писатель Лоринков глядит на Кишинев. Город просыпается.

30

Пока мужчины занимаются своими невероятно важными делами – войной, работой и посещениями борделей, Бабушка Первая поет колыбельные младшей сестре и мечтает о муже. Седьмая дочь. Ничего особенного, потому что после нее в семье рождаются еще три девочки – итого, ровным счетом, десять невест, и отец Бабушки Первой глубоко задумывается. Из состояния меланхолии его не выводит даже призыв в армию и отправка на фронт, куда-то очень далеко, на Дальний Восток. Бить япошек. Зачем ему нужно бить япошек, здоровущий мужик ростом в два с лишним метра, уроженец Буковины, знает отлично. Злые косоглазые. Если мы япошку не поколотим, объясняет он Бабушке Первой, которая тревожно глядит на сборы папеньки, он придет сюда и всех нас заставит на себя работать, куклу твою отберет, а тятю и маму скушает! Бабушка плачет. Не реви, смеется отец и уходит на войну, чтобы вернуться спустя полтора года живым и невредимым, в полной уверенности, что если бы япошку по носу не щелкнули, тот бы у дочери куклу отобрал и мамку с папкой скушал. С возвращением.

Ветеран японской войны, отец Бабушки Первой славится на все село Машкауцы тем, что может взвалить на плечи четыре мешка зерна и подняться, не держась за лестницу, на второй этаж дома. Всегда спокойный. Как и все, кто обладает недюжинной силой, добродушный мужчина, за все благодарный судьбе, просто слегка озадаченный наличием десяти дочерей, отец Бабушки Первой женат на истеричке. Нервная баба. Жену он любит, а та, вечно дерганная и чем-то напуганная, притягивает к себе неприятности, словно магнит, и, кажется, Бабушка Первая наследует эту неприятную черту от матери. Будто сама кличет!

Когда отец уезжает в поле, чтобы там поражать односельчан количеством мешков, поднятых и на телегу брошенных, в село приходят цыгане. Времена вегетарианские. Так что цыгане пришли без дурман-травы, цыгане никого не украли, они просто зашли во двор Бабушки Первой и, на глазах у испуганного ребенка, оставили мать в дураках. Наплели с три короба. Если порчу, что на твоем ребенке, не свести, говорит, качая головой, седой цыган, то плохо вам всем будет: через три года дети начнут умирать. Мать охает. Всегда напуганная, с глазами в пол-лица, вечно подавленная, в депрессии, кудахчет по любому поводу и от малейшего шороха грохается оземь. Ударяется в слезы. Не плачь, милочка, говорят цыгане, есть способ. Уходят, нагруженные добром, – его они обещают сжечь в полнолуние на могиле утопленника, и после того все чары с Бабушки Первой будут сняты.

Загрузка...