Надо отдать должное оперативности медицинских работников. Едва каталку с моим бренным телом вкатили в приемный покой больницы, ко мне сразу же подошла женщина в белом халате, лица ее я толком разглядеть не сумел, поскольку мне стало еще хуже, и видел я ее, словно она была миражом, колышущимся и расплывчатым.
– Что-о вы чу-увству-уете-е, мужчи-ина-а? – спросила она каким-то «плавающим» голосом, хотя говорила она, наверное, нормально, просто мне так слышалось.
Я наконец-то обрел дар речи, но когда заговорил, не узнал свой голос, он тоже как-то «плавал», казался таким, будто звук аудиозаписи был включен на замедленное прослушивание.
– Все-о прыга-ает пере-ед глаза-ами и то-ошнит.
– На-аш, кли-иент, – изрекла женщина и махнула рукой в направлении небольшого пространства в конце коридора. – Ввози-ите! Он о-один? Со-опро-ово-ожда-ающи-их нет? – поинтересовалась медицинский работник, когда врач, медсестра и водитель «Скорой помощи» загнали каталку со мной в указанное место.
– Да-а, один о-он, на улице подо-обра-али, – сообщила врач «Скорой» – полная фальшивая блондинка, тоже вдруг заговорившая с «тянущим» звуком. – О-он в а-авари-ию попа-ал. Па-ассажи-ир.
– Та-ак чего-о же к нам привезли-и? – удивилась медработник больницы. – Надо-о было в травма-ато-ологию…
– Та-ак он це-еленьки-ий! – сказала врачиха «Скорой». – То-олько ло-об ра-азбит. Види-имо, синдро-ом вертебра-ально-бази-иллярно-ой артериа-альной си-исте-емы.
– А-ай, ладно-о, – сказала местная врачиха. – Раздева-айте и офо-ормляйте как по-оло-ожено. При-имем!
– Мне-е ду-урно-о! – проговорил я, как старинный пленочный магнитофон, тянущий звук.
– Ле-ена, прине-еси паке-ет! – обращаясь к кому-то невидимому, находившемуся в ответвлении коридора, – крикнула местная докторша.
Появилась женщина в халате, которую я видел как плывущее ко мне белое пятно, и сунула мне в руку большущий целлофановый пакет желтого цвета. Меня по-прежнему мучили позывы к рвоте, желудок выворачивало наизнанку, но из него ничего не исторгалось.
Накинув на мою персону простыню, меня раздели донага, одежду и мелкие вещи, имевшиеся при мне, описали, запаковали в пакет, бригада «Скорой помощи» попрощалась со мной и отчалила. Меня же две крепкие санитарки принялись возить на каталке по кабинетам. Отвезли на МРТ головы, затем на рентген головы, затем в какой-то кабинет, где я подписывал бумаги (кажется, о том, что не против проведения медицинского обследования), строчки в которых плыли у меня перед глазами.
– Что-о со мно-ою, до-окто-ор? – спросил я у очередного поинтересовавшегося у меня, как я себя чувствую, медицинского работника.
– По-о всей ви-идимо-ости, инсу-ульт, – ответила она обыденным тоном, каким, вероятно, привыкла отвечать на поднадоевшие ей вопросы больных.
– Го-оспо-оди!!! – ужаснулся я. – Како-ой инсу-ульт?! Ве-едь я еще не ста-ары-ий! Мне то-олько тридца-ать ше-есть лет!
Женщина хмыкнула:
– При-и чем зде-есь ста-арый или не-е ста-арый! У на-ас во-он и мо-оло-оже вас с инсу-ульто-ом лежа-ат.
С этими словами она развернулась и исчезла с моих глаз.
Меня вкатили в грузовой лифт, и санитарка нажала на одну из кнопок. Потолок в кабине был обшит хромированными листами жести, и я, увидев отражавшуюся в нем мою расплывчатую физиономию, испугался: лицо было перекособочено, и мне почудилось, что его перекосило от хватившего меня инсульта. Ощупал лицо, но все части на нем, кажется, были в норме, и только тогда я понял, что хромированная жесть давала искажение, как в кривом зеркале в комнате смеха. Но мне было совсем не смешно.
Мы прибыли на второй этаж, меня провезли по коридору, вкатили наконец-то в реанимационный зал, где уложили на крайнюю кровать.
Реаниматорская представляла собой прямоугольное помещение, в котором стояли шесть кроватей с больными. От них к установленной сзади длинной панели с мониторами и тумблерами тянулись провода. Когда к изножью моей кровати прикрепляли табличку, я успел прочитать казавшийся мне расплывчатым крупным шрифтом написанный текст: «ГЛАДЫШЕВ ИГОРЬ СТЕПАНОВИЧ, 36 ЛЕТ, ИНФАРКТ ГОЛОВНОГО МОЗГА». Вот это я попал!!!
Сутки я пролежал в реанимации. Это были самые страшные и тяжелые сутки за всю мою жизнь. Еще бы, лежишь в полной прострации, не ощущая времени, без часов, абсолютно голый под простыней, в окружении таких же абсолютно голых под простыней мужчин, с трубочкой, подающей кислород к носу. На правой руке манжета, которая время от времени срабатывает, измеряя давление, на левой руке катетер с подключенной к нему капельницей, на груди присоски, весь в проводах, а где-то за головою при малейшем изменении деятельности организма раздается заунывный раздражающий писк. Я был напуган, раздавлен не только непривычной обстановкой больницы, куда впервые попал, да еще в реанимационное отделение, и не только страшным диагнозом, а еще самим своим состоянием – чувствовал я себя отвратительно: помимо тошноты и рушащегося мира мне казалось, будто на меня давит многотонная плита. Очевидно, сказывалось очень высокое давление. Лежать более-менее приемлемо было только в одном положении – на спине, прижав подбородок к груди. Любой даже незначительный поворот головы вправо или влево вызывал уже описываемые мною странные неприятные ощущения. Я почти не спал, так, уходил на несколько минут в забытье, потом вздрагивал, открывал глаза и тупо пялился в потолок. Раздражало все: свет от лампочки, горевшей в дальнем конце помещения, разговоры медсестры по стационарному телефону, писк и шум компрессора, нагнетающего в манжету на руке воздух, но более всего ощущение давящей на все тело бетонной плиты. Не проходила и тошнота, хотя желудок наизнанку уже не выворачивало, было так плохо, что хотелось только одного: чтобы это все поскорее закончилось, и не важно как – чтобы меня откачали или же я вообще прекратил свое существование на земле…
Но к вечеру следующего дня мысли о смерти покинули мою голову, я вновь жаждал жить, потому что почувствовал некоторое облегчение, хотя при повороте головы вправо мир все еще продолжал рушиться в моих глазах, я мог более-менее спокойно поворачиваться на левый бок без каких-либо неприятных ощущений, да и плита, давившая на меня, полегчала на пару тонн. Ну, и резкость в глазах улучшилась. Я уже видел окружавшие меня предметы отчетливо.
Часов в семь вечера пришли две санитарки с каталкой, я перебрался на нее, и меня вывезли из реанимационного зала. Меня прокатили по длиннющему Г-образному коридору почти в самый конец его и вкатили в последнюю палату. Она оказалась трехместной – две койки стояли у двух стен, изголовьем к окну, третья, у дальней стены, – параллельно оконному проему.
На одной кровати сидел невысокий мужчина лет сорока пяти, одетый в спортивные синие штаны и желтую майку. Плотного телосложения. Вид, я бы сказал, даже цветущий, поскольку лицо его с пухлыми щеками, густыми русыми бровями, мягким ртом и округлым подбородком было румяным. Его место было, скорее всего, где-нибудь в программе о здоровье в рекламе продуктов, помогающих нам быть здоровыми и бодрыми, а никак не на больничной койке в неврологическом отделении.
Рядом со второй кроватью стоял тоже невысокий, но худой, смуглый и тоже одетый в спортивную одежду мужчина лет под пятьдесят, со смуглым морщинистым лицом с резко выделяющимися на нем чертами.
– Ходячий? – лаконично спросил санитарок сухощавый, и я с удовлетворением отметил, что звук у говоривших людей перестал «плавать».
– Не только ходячий, бегающий! – бойко ответила одна из них, та, что тянула каталку за ручки у изголовья. – Нам сказали, тренер он из спортивной школы. Борец, что ли? – полувопросительно, полуутвердительно спросила она меня.
– Борец, – подтвердил я. – Вольник.
– О! – обрадовался сухощавый обитатель палаты. – Спортсмен нам как раз в кассу! Леонид вон, – кивнул он на сидевшего у дальней стены кровати плотного мужчину, – тренер по легкой атлетике. Я вот гимнаст.
Я приподнялся на локте и удивленно поочередно взглянул на обоих мужчин.
– Правда, что ли? – спросил я недоверчиво, сомневаясь, что в одну палату могли попасть сразу три спортсмена.
– Да не слушайте вы его! – махнул рукой плотный мужчина. – У Жорика язык как помело. Болтает сам не знает что. Никакие мы не спортсмены. Я на одной фирме менеджером работаю, а Жора электриком.
– Понятно, – усмехнувшись, проговорил я вяло, все же болезнь еще не отпустила меня, чувствовал я себя нехорошо.
– Ну давай, спортсмен, прыгай на кровать! – проговорила санитарка, толкавшая каталку за ручки в изножье.
Санитарки подкатили меня к койке и сдернули простыню.
– Извините, я без нижнего белья! – воскликнул я, возмущаясь бесцеремонностью обслуживающего персонала больницы, успев-таки прикрыть низ живота обеими руками.
– Да ладно тебе, Игорек, – хохотнула сорвавшая с меня простыню санитарка, прикрепляя к изножью пустой кровати, стоявшей у правой стены у окна, лист бумаги с крупно написанными на нем моими данными. Как я успел заметить, диагноз «инфаркт головного мозга», что был раньше написан снизу на листке, был оторван. – Стесняться тебе своего тела не следует. Ты накачанный и хорошо сложен.
– Спасибо, конечно, – проговорил я хмуро, выражая таким образом недовольство нравами работников в белых халатах, – но все же…
По-прежнему прикрывая одной рукой хозяйство, я оперся другой о каталку, благополучно перебрался в кровать и накрылся одеялом.
– Ладно, Игорек, выздоравливай! – хохотнула вторая санитарка, и они обе, взявшись за ручки каталки, покатили ее к двери.
– Эй, эй, девочки! – польстил я санитаркам, которым было лет за сорок и на девочек они совсем не тянули. – А когда мне вещи вернут?
– Принесут, не беспокойся, – не оборачиваясь, сказала одна из санитарок, и обе они вместе с каталкой вышли из палаты.
– Можно, конечно, не называть свои имена, – произнес Георгий, суетливо садясь на кровать. Он вообще был живчиком, вертким, ни секунды не стоял на месте, все порывался что-то делать: то помочь правильно поставить каталку, то отодвинуть тумбочку, то убрать с дороги санитарок стул. – Потому что у всех нас таблички на кроватях, где написаны наши Ф. И. О. Но раз уж принято, давай познакомимся! Георгий!