– Я его забрать не могу, – сказала Смерть.
И вздохнула – уже девчонкой.
А я его на свете оставить не могу, – сказала Жизнь. —
Придется ему теперь спать на невидимом острове до тревожного часа…
Моему сыну, без которого эта книга была бы другой
Больше всего на свете Санька не любил Пушкина и католическое Рождество. Ещё суп-рассольник, но это не считается, потому что еда.
То есть, Рождество по григорианскому календарю, конечно же, так как все образованные люди знают, что называть двадцать пятое декабря «католическим Рождеством» – неправильно. Хотя бы потому, что в этот день празднуют Рождество Христово не только католики и лютеране, но даже и православные японцы. Не считая кучи других христианских Церквей. Не то чтобы Санька так уж стремился разбираться в календарных вопросах, но жизнь заставила. Поэтому однажды, когда в очередной раз очередной взрослый, узнав дату Санькиного дня рождения, сделал лицо и воскликнул значительно: «О! На католическое Рождество!», Санька ушел в свою комнату, открыл Википедию и прочёл все, что там было написано про двадцать пятое декабря.
А потом нашёл сотню-другую килобайт дополнительной информации и тоже прочёл.
И с тех пор, когда кто-нибудь из новых знакомых взрослых (старые давно были научены) заводил речь о «католическом Рождестве», Санька вежливо, нудно и подробно принимался втолковывать, почему называть так двадцать пятое декабря, по меньшей мере, неграмотно. Обычно действовало безотказно.
Пушкина Санька не любил, можно сказать, по той же самой причине. Из-за его повести «Капитанская дочка». Точнее, из-за главного героя этой повести по имени Пётр Андреевич Гринёв. Потому что полное имя Саньки, записанное в свидетельство о рождении, было Александр, отца его звали Андреем, а фамилия их была Гринёвы.
Папа Андрей Гринёв, мама Ольга Гринёва. И он, Санька, Александр Гринёв. Александр Андреевич.
И те же самые взрослые (в отличие от детей, все взрослые одинаковы за редчайшим исключением, в этом Санька был абсолютно убеждён), узнав его отчество и фамилию, просто-таки считали своим долгом упомянуть Пушкина, «Капитанскую дочку» и Петра Андреевича Гринёва. Как бы намекая. То ли на свою образованность, то ли еще на что-то, понятное только им – Санька не знал. Часто – и это было почему-то особенно противно – упоминался также и тот факт, что Санька и Пушкин были тёзками. Но тут уже обычно вступалась мама, которая тоже не любила столь бестолковых (мама называла их «пошлыми») сравнений, и незадачливый взрослый (чаще всего это были мужчины) быстро шёл на попятный. Сначала в переносном, а затем и в прямом смысле слова.
Тут нужно кое-что пояснить.
Настоящая большая беда была в том, что Санькин папа год и семь месяцев назад погиб. Он работал инженером-строителем, часто ездил в командировки, в том числе и за границу. Вот там, за границей, в далёкой жаркой восточной стране, на строительстве атомной электростанции Санькин папа и погиб. Нечастный случай. Но от этого ни Саньке, ни его маме было ничуть не легче. Более того, Санька пребывал в абсолютной уверенности, что, останься папа жив, мама бы не заболела. Уж очень она переживала эту смерть. А когда человек сильно переживает, его организм ослабляется и становится подвержен всяким болезням. Где-то Санька читал об этом, и по логике выходило, что так и есть.
Санька тоже переживал. Но его организм совсем молодой, здоровый и, наверное, лучше умеет сопротивляться разным невзгодам. К тому же, Санька мужчина. Ладно, будущий мужчина, но всё-таки.
А когда мама была еще здорова, сразу после смерти папы и позже, до того, как ей пришлось надолго лечь в больницу, вокруг неё беспрерывно кружили взрослые дяди. И почти все стремились познакомиться с Санькой и произвести на него хорошее впечатление.
Санька отлично понимал этот интерес. Его мама была очень красивая, веселая, умная и готовила борщ, окрошку, гуляш и даже манную кашу так, что ложку можно проглотить. Плюс большая четырёхкомнатная квартира, шикарная дача и совсем новая дорогая машина, которую папа купил незадолго до смерти.
Кто же в здравом уме откажется от возможности взять такую маму в жёны? Вот и не отказывались.
Отказывала мама.
Как только старый или новый знакомый мужского пола начинал проявлять к маме настойчивый матримониальный (это слово, означающее «имеющий отношение к супружеству, браку» Санька выучил примерно с четвёртого раза) интерес, она сразу это чувствовала и давала очередному соискателю от ворот поворот.
– Но ведь тебе, наверное, нужен муж? – спросил как-то Санька, скрепя сердце. Спросил, потому что не мог не спросить.
– У меня уже был муж, – ответила мама. – Твой папа. И другого не нужно. К тому же у меня есть ты.
После чего обняла Саньку и долго не отпускала.
Так что с Пушкиным и «католическим Рождеством» у Саньки были весьма напряжённые отношения. Хотя сказку «Руслан и Людмила» он любил.
И ещё стихотворение «Гусар».
Сказку, когда Санька был маленький и не очень умел читать самостоятельно, ему читал прадедушка – дедушка мамы. Санька тогда гостил у него, бабушки и дедушки, и прадедушка с радостью взял на себя основную заботу по общению с правнуком. А куда деваться, если его дочь и зять (Санькины бабушка и дедушка) были заняты с утра до вечера на работе и по дому?
Прадедушку звали Алексей Иванович. Санька по нему скучал, и бабушка Аня, которая сейчас приехала и жила вместе с Санькой, обещала, что они обязательно поедут его навестить.
– Скоро? – спрашивал Санька?
– Скоро, внучек, скоро, – отвечала бабушка. – Когда мама выздоровеет, и всё это закончится.
И отводила глаза.
А стихотворение «Гусар» Санька прочитал сам. Взял с книжной полки том Пушкина, нашёл и прочитал. После того, как узнал от мамы, что это стихотворение очень любил папа. Стихотворение ему понравилось (особенно место про кота и склянку с зельем). Но дальше читать Пушкина Санька не стал. Не захотел. Возможно, потому, что как раз примерно в это время очередной мамин ухажёр упомянул ни к месту «Капитанскую дочку» вместе с её главным героем. А потом уже стало не до Пушкина – маму положили в больницу.
На часах было девять часов и десять минут утра, когда Санька вышел из дома. В городе царил август. Кое-где в пыльной зелени клёнов и лип мелькали едва заметные желтые пятна, но до осени было ещё далеко – целых двадцать нескончаемых дней.
Кто не любит лето? Любил и Санька. За свободу, тепло, солнце, море, речку и грибной лес. За футбол и рыбалку. За время, которого всегда много, и его можно тратить, как и на что хочешь.
Нет, другие времена года Санька тоже любил и каждое по-своему, но лету не было конкурентов.
И только это лето любить было совершенно не за что.
Из двора Санькиного дома вело три выхода-входа. Один – прямо, к школе. Второй – направо, в конец дома и затем на улицу под названием Офицерский проезд. И третий, в виде арки, – на улицу Краснозвёздную. Там располагалась остановка трамвая № 11, который подвозил к самой больнице, и куда Саньке и было надо. Поэтому он пошёл налево. Пересёк двор с неподвижными качелями и пустой в этот утренний час песочницей, нырнул под арку. И тут же увидел картину: прижатый к стене мальчишка-очкарик из второго подъезда, недавно семья переехала, в начале лета, и нависшая над ним местная гопота по кличке Три D – Димон, четырнадцать лет, главарь, Давид и Джамиль. Все старше Саньки почти на год. Очкарику же лет десять-одиннадцать, не больше.
Ситуация, понятная без слов. Мама, видать, послала очкарика в магазин (папы у него нет, есть младшая сестрёнка) – вон пакет с продуктами в руке. А эти подстерегли и теперь трясут из пацана мелочь. Не в первый раз трясут, видел Санька уже такое. А тот, конечно, отдаёт – куда деваться? Он один, их трое. Он новенький, они здесь родились и выросли. Он маленький, они большие. И наглые. Посочувствовать можно. Помочь… Как? Только вписаться, взять на себя защиту. Но это значит, сделать Три D своими врагами. А у него с ними давний и прочный нейтралитет. Они его не трогают – он их. Два года назад при попытке наезда Санька очень удачно попал Димону кулаком в горло. Тот захрипел и осел на асфальт. Верные же клевреты и приспешники Джамиль с Давидом, потеряв главаря, то ли растерялись, то ли испугались, то ли и то, и другое вместе, и Санька покинул поле боя победителем. После этого его не трогали, но и Санька в дела Три D не лез – чувствовал, что в серьёзном конфликте он может и проиграть. И тогда прощай завоёванный нейтралитет и свобода – зажмут намертво.
Опять же, не до этого сейчас. Совсем не до этого. Так что, извини, пацан, но это твои проблемы. Решай их сам.
Стараясь держаться как можно независимее, Санька прошёл мимо, бросив сквозь зубы:
– Привет.
– Привет, Санёк, – ответили ему вежливо.
Мальчишка-очкарик промолчал и только проводил Саньку затравленным взглядом.
Надо бы узнать, как его зовут, подумал Санька. Как-никак в одном доме живём, да и в школу он через неделю нашу пойдёт, наверняка.
И тут же понял, что не хочет этого. Если знаешь имя, то вроде как знаешь и человека. И уже не можешь относиться к нему с прежним безразличием. Точнее, успешно делать вид, что он тебе полностью безразличен.
От осознания всего этого настроение не улучшилось, и к остановке Санька подошёл с хмурым облаком на сердце.
Здесь дожидались трамвая несколько женщин неопределенного возраста – уже не молодых, но ещё и не совсем старых. Папа когда-то называл таких «пионерками-пенсионерками». Однако вслед за папой повторить это выражение Санька не решался даже про себя. То, что было можно папе, ему не подходило. Пока.
– Саша, – сладко-певучим голосом произнесла одна из них. – Здравствуй, Сашенька.
– Здравствуйте, – сдержанно кивнул Санька. Он уже догадался, что будет дальше и постарался мысленно окружить себя невидимым защитным коконом, как учила его когда-то мама. Эта тестообразная и круглолицая, с волосами, похожими на грязноватую солому, соседка, вечно была в курсе всех дел их многоквартирного дома и очень любила делиться своей осведомлённостью с окружающими. Не важно, знакомыми или нет. Лишь бы окружали. Звали её Галина, а отчество Санька забыл. Специально, чтобы не называть при встрече.
Так и есть. Начинается.
– Хороший мальчик, – сообщила Галина окружающим. – В нашем доме живёт. Навещает маму каждый день. У него мама в пятой больнице лежит, бедняжка. Как мама, Сашенька? – соседка участливо блеснула голубоватыми, заплывшими жиром, глазками.
Санька промолчал и посмотрел туда, где трамвайные рельсы делали поворот, исчезая за деревьями сквера. Где же этот одиннадцатый…
– Ты меня слышишь? – не отставала соседка. – Как Оленька себя чувствует? Невежливо молчать, когда с тобой взрослые разговаривают.
– Невежливо разговаривать, когда лучше молчать, – отчётливо произнёс Санька. Ему вдруг смертельно надоело подчиняться дурацким и несправедливым правилам, которые сплошь и рядом устанавливали взрослые и сами же их постоянно нарушали. Какого чёрта, в конце концов? Почему он прилюдно должен отчитываться о мамином здоровье человеку, который ему малознаком и совсем не по душе? Пусть и взрослому.
– Ты смотри! – всплеснула руками соседка. – Только я его хорошим назвала и – на тебе. Грубит! Не стыдно? Вот я расскажу твоей бабушке, как ты со взрослыми разговариваешь. Папы у него нет, – опять сообщила она окружающим. – Погиб в прошлом году. А теперь и мама заболела. С бабушкой живёт. Вот и отбился от рук.
Мысленный защитный кокон помогал плохо. Санька скрипнул зубами. Принесла же сюда нелёгкая эту Галину. И по закону подлости как раз в тот момент, когда ему тоже нужно ехать.
Из-за поворота показался трамвай. Одиннадцатый, увидел Санька. Наконец-то.
В вагоне он сразу же прошёл в самый конец, чтобы оказаться подальше от бесцеремонной соседки, нашёл свободное место у окна, сел и уткнулся носом в стекло. Можно было поиграть в стрелялку на телефоне или послушать музыку, но не хотелось. Хотелось просто доехать до больницы и поскорее увидеть маму.
Трамвай плавно тронулся. Это был трамвай нового поколения – стремительных очертаний, с низкой посадкой, и почти бесшумным ходом. Если бы не путь, который Санька на нём ежедневно совершал, кататься было бы одно удовольствие.
Ладно, всё равно хорошо, подумал Санька. Он двадцать минут едет, а старый плёлся то же расстояние полчаса минимум. Дребезжа, скрипя и раскачиваясь. Хотя, если подумать, в старом тоже что-то было – тёплое и неповторимое. Душа, наверное. Говорят, что душа только у людей бывает. Даже у животных её нет, не спрашиваем уж про растения. Но иногда кажется, что нечто похожее на душу есть и у вещей. Особенно, у старых, хорошо послуживших человеку. Или это просто что-то вроде невидимого отпечатка, который люди накладывают на всё, с чем соприкасаются?
Раньше подобные мысли не приходили ему в голову, и Санька даже оторвался от окна и машинально посмотрел по сторонам, словно проверяя, откуда они могли появиться.
И тут же увидел эту женщину.
Она стояла в проходе напротив Саньки и смотрела куда-то поверх его головы. Лет семидесяти на вид или чуть больше. Высокая и прямая, как штанга футбольных ворот, и худая, словно скелет на диете, она была одета в длинное, почти до пола, платье ярко-красного цвета. На шее – газовый жёлтый шарф. На голове – широкополая белая шляпа с чёрной лентой на тулье. Белые же, до локтя, перчатки на руках. Маленькая чёрная блестящая сумочка через плечо и ярко накрашенные, под цвет платью, губы. Лицо изборождено морщинами вдоль и поперёк, но при этом не кажется таким уж старым. Вероятно из-за глаз. Больших, чуть раскосых и очень необычного цвета. Словно вода Байкала летним погожим днём. Прозрачная на сорок метров вглубь. Два года назад родители брали Саньку с собой на Байкал, и это было в последний раз, когда они куда-то ездили вместе. Байкал Саньку поразил, очаровал, потряс. Он сразу поверил, что это зародыш будущего океана, как только услышал ревущий прибой, слышный за полкилометра…
Когда она вошла? Санька не заметил. Видно, и впрямь крепко задумался.
Рядом с Санькой плотно устроился на сиденье какой-то парень лет двадцати и увлечённо втыкал на смартфоне в игрушку.
– Садитесь, пожалуйста, – Санька поднялся.
Женщина перевела на него свои прозрачные глаза, и Саньке внезапно стало зябко. Словно в бабушкин погреб спустился за квасом из жаркого летнего дня.
– Спасибо, мальчик, – улыбнулась красно-чёрно-бело-жёлтая незнакомка. – Мне сейчас выходить. Но всё равно спасибо, – повторила она. – Редко встретишь в наше время таких, как ты.
Парень рядом оторвался от игрушки и недоумённо завертел головой.
– С кем это ты разговариваешь? – спросил он.
– Что? – не понял Санька.
– Я спрашиваю, кому ты предложил садиться? Никого же нет.
– Остановка «Больница номер пять!» – прозвучало в динамиках, и трамвай плавно затормозил.
– Ох, чуть не проехал…
Парень развернулся боком. Санька выскочил в проход и оттуда, через ближайшие двери, – на тротуар. Двери закрылись, трамвай тронулся.
Санька огляделся.
Красно-чёрно-жёлто-белой незнакомки видно не было.
Странно, куда она делась? Допустим, сошла раньше Саньки, пока он на соседа отвлёкся. И – что? Куда потом? Успела перебежать дорогу и скрылась в подземном переходе? Быстро, однако, перебежала, не всякая молодая так бы смогла…
Впрочем, мысли о сверхшустрой пожилой женщине со странным прозрачным взглядом, быстро вытеснили другие – привычные и невесёлые.
Санька перешёл дорогу на зелёный свет и через открытые ворота направился к главному входу в больницу. Палата, где лежала мама, находилась на третьем этаже. Лестница, коридор, ещё один коридор. Двери, двери, двери. Закрытые и открытые. На закрытых – таблички с надписями: Ординаторская, Процедурная, Хозблок, Главврач. За открытыми, ведущими в палаты, видны кровати. Одни пустые, на других лежат больные в халатах. И – запах, который ни с чем не спутаешь. Лекарств, дезинфекции, болезни, отчаяния и надежды.
Вот и пост дежурной медсестры напротив реанимационной палаты.
Раньше ему всякий раз приходилось просить разрешения, чтобы сюда войти, но теперь, после разговора бабушки с главврачом отделения, он ходит к маме свободно.
Утром, потому что все важные дела нужно делать с утра. Так его всегда учил папа. И мама с папой была согласна. Когда Санька был маленьким, он очень не любил рано ложиться и рано вставать (особенно зимой в школу, когда за окном ещё темно). Но сейчас он вырос, через четыре месяца ему исполняется тринадцать, и в семье он остался единственным мужчиной. В их с мамой семье, понятно. Потому что бабушка с дедушкой и прадедушка – это хоть и близкая, ближе некуда, родня, но семья уже другая. Просто по факту.
Поэтому маму навещать – с самого утра. Ибо важнее дела у него сейчас нет и быть не может.
Медсестра, заслышав его шаги, подняла голову.
Маша, узнал Санька. Все правильно. Если вчера была Катя, то сегодня Маша, она Катю в девять утра сменила.
Он уже знал наизусть их график дежурств, не говоря уже об именах.
– Доброе утро, Маша, – поздоровался он.
– Доброе утро, – улыбнулась Маша. Улыбка у неё была хорошая, светлая, от неё на Машиных щеках появлялись две маленькие круглые аккуратные ямочки. Катя Саньке тоже нравилась, но улыбалась она редко и скупо, так что Санька даже прозвал её про себя Царевной Несмеяной.
– Можно войти?
Он всегда спрашивал разрешения, хотя знал, что ему можно.
– Конечно.
– Всё, как всегда? Изменений нет?
И эти вопросы он задавал всегда. Хотя знал, – случись изменения, ему бы уже сказали. Если не врачи и медсёстры, то бабушка.
Маша покачала головой. Улыбка её погасла.
Санька неслышно вздохнул, отворил двери и вошёл в палату.
Мама лежала на кровати, подключённая к разнообразной медицинской аппаратуре. Её глаза были закрыты, и казалось, что она спит. Но Санька знал, что это был не сон, а кома. Слишком хорошо знал. Также он знал, что шансов на выход мамы из комы мало.
Врачи, конечно, ничего такого не говорили. Наоборот. С нарочито уверенными улыбками на лицах и бодрыми голосами они рассказывали, что всё будет хорошо, и надежды терять ни в коем случае не следует. Сами не замечая, что выражения «всё будет хорошо» и «не будем терять надежды» не слишком сочетаются друг с другом.
Поэтому Санька прошерстил весь интернет в поисках этой самой надежды. Включая профессиональные медицинские сайты и форумы. В том числе и англоязычные. Это была тяжёлая работа, от обилия непонятных латинских терминов иногда начинала болеть и отказывалась соображать голова, но он упорно продирался вперёд.
Результат его не утешил.
Когда пришло известие о гибели папы, Санька молился, чтобы случилось чудо, ошибка, и папа на самом деле оказался жив. Не случилось. Так с какой стати, ему надеяться на чудо сейчас?
Он подошёл к кровати и сел на стул рядом. Дотронулся до маминой руки, лежащей поверх одеяла. Рука была тёплой, гладкой, живой. Санька подумал, что отдал бы всё на свете, чтобы эта рука сейчас поднялась и погладила его по голове. И чтобы мама открыла глаза и улыбнулась. И сказала бы: «Доброе утро, сынок. Ты уже встал? Сейчас будем завтракать».
Санька зажмурил глаза.
Всё-всё на свете. И сделал бы, что угодно.
Открыл глаза, посмотрел. Ничего не изменилось. Всё так же попискивала и моргала разноцветными светодиодами медицинская аппаратура. Всё так же неподвижно, с закрытыми глазами, лежала мама. Она сильно осунулась и побледнела, тёмно-синие, почти чёрные, глубокие тени под её глазами очень не нравились Саньке (каждый раз он всматривался в них, надеясь, что они хотя бы чуть-чуть рассосались, побледнели, и каждый раз был вынужден признаться самому себе, что ничего такого не произошло).
Подступили слёзы. Санька знал, – если тихонько поплакать, станет легче. Никто его не увидит. Даже мама. Но – нет, нельзя. Мужчины не плачут, мужчины действуют. Так всегда говорил папа.
Но что он, Санька, может сделать? Ничего, если не мечтать, а быть честным с самим собой. Ни-че-го. Он не волшебник и не гениальный ученый, который прямо вот сейчас может взять и создать лекарство от маминой болезни. Он всего лишь мальчик, который старается быть мужчиной. Но получается не очень.
Слёзы сами собой покатились из Санькиных глаз, капнули на мамину руку. Санька прерывисто вздохнул, достал из заднего кармана джинсов чистый платок, который ему туда неизменно клала бабушка, вытер щёки, мамину руку, глаза. Подышал носом, стараясь успокоиться. Потом поднялся и подошёл к окну, чтобы отвлечься. Отодвинул штору, упёрся лбом в стекло, посмотрел вниз.
Отсюда, с третьего этажа, хорошо был виден больничный парк внизу. Небольшой, красивый и аккуратный. С асфальтированными дорожками, удобными скамейками, садовыми скульптурами в виде фантастических животных, разнообразными клумбами и даже двумя работающими фонтанами.
Вот на одной из скамеек, хорошо заметной из окна, Санька её и увидел.
Красно-жёлто-черно-белую женщину из трамвая. Санька сразу понял, что это она. Алое длинное платье, белая широкополая шляпа с чёрной лентой на тулье, белые же перчатки до локтя, и жёлтый легкий шарфик на шее. Интересно, что она делает на скамейке. Ждёт кого-то? Кого? Или чего?
Женщина подняла голову. Санька никак не мог разглядеть её лица, но ему показалось, что странные прозрачные, словно байкальская вода летним днём, глаза незнакомки фантастическим образом приблизились чуть ли не вплотную и заглянули прямо в душу.
«Выходи», – послышалось ему.
Санька обернулся. Никого. То есть, никого, кроме мамы. Но она всё так же лежит на кровати с закрытыми глазами.
«Выходи, побеседуем».
Он посмотрел вниз, на скамейку. Точнее, на женщину, сидящую там.
«Да, это я, ты правильно догадался».
Незнакомка приподняла руку в белоснежной перчатке до локтя и сделала приглашающий жест. Иди, мол, сюда.
Чудеса, подумал Санька. Разве так бывает? Третий этаж. И вообще.
Но любопытство – этот извечный двигатель авантюристов, кошек, женщин, ворон и мальчишек, уже завладело им. Он вернулся к кровати, поправил одеяло, которое вовсе не требовалось поправлять.
– Я скоро вернусь, мам, – сказал негромко. – Только узнаю, в чём дело. Вернусь и ещё посижу с тобой, ладно?
Мама не отвечала.
Санька украдкой погладил её по руке. Подумал, наклонился, коснулся губами прохладного лба и вышел из палаты.
– Уже всё? – спросила Маша. – Быстро ты сегодня.
– Я ещё вернусь, – сказал он. – нужно… В общем, вернусь.
Мне тут…
– Хорошо, – улыбнулась Маша. – Как скажешь, странник.
– Почему странник? – удивился Санька.
– Не обращай внимания. Это я сейчас одну книжку читаю, и мне показалось, что ты чем-то похож на героя из неё.
Санька хотел спросить, что за книжка, но для этого нужно было задержаться. Потом спрошу, решил он и поспешил к лестнице.
Незнакомка никуда не делась. Так и сидела на скамейке, сложив руки на коленях и наблюдая за журчанием воды в фонтане напротив. Санька, подошёл, остановился рядом, чувствуя себя неловко до крайней степени. Что, если ему всё показалось? Но тут прозрачные глаза обратились на Саньку, и рука в белой перчатке похлопала по скамейке.
– Садись, – произнесла женщина. Голос у неё был низкий и какой-то скрипучий. – Тебя ведь Санькой зовут? Александром?
– Да, – Санька секунду поколебался, но затем всё же уселся рядом. Не съест же она его, в самом деле. – А откуда вы знаете? – он ещё секунду подумал и на всякий случай добавил. – Здравствуйте!
Смех незнакомки напомнил Саньке звуки, которые время от времени издавала его водяная красноухая черепаха по имени Мартышка. Нечто среднее между кряканьем, кваканьем и карканьем.
– Почему вы смеётесь? – спросил он.
– Не обращай внимания. Просто мне так редко желают здоровья, что я почти забыла, когда это было последний раз. Кто-то из философов, кажется, – она пожевала губами, вспоминая. – Декарт? Да, он. Рене. Незаурядная была личность.
Санька слышал о Декарте. Французский мыслитель, живший… Давно живший. То ли двести, то ли триста, то ли больше лет назад. Но как же тогда она могла с ним встречаться? Понятно. Пожилой человек, голова уже не та, что в молодости. Даже определение есть специальное для этого. Старческая деменция, вспомнил он. Прадедушка Алексей Иванович часто его употреблял. В том смысле, что не дождётесь.
На всякий случай Санька отодвинулся подальше и огляделся. Ладно, если что, больница рядом. Можно будет и врачей позвать.
– Врачи не помогут, – сообщила женщина.
– Кому? – спросил он машинально.
– Никому. Ни мне, ни, тем более, твоей маме. Мне, потому что я не нуждаюсь в их помощи.
А маме твоей… Не помогут, в общем. Уж извини за откровенность, но врать я не умею.
Встать и уйти, подумал Санька. Прямо сейчас. Иначе можно сорваться и наговорить этой противной старухе такого, о чём сам потом пожалеешь.
Но он не ушёл. Два обстоятельства удержали его. Одно за другим. Первое – старуха на самом деле вовсе не казалась ему противной. Даже не смотря на слова, ею произнесённые. И на то, что он сам мысленно назвал её таковой. Вот не казалась – и всё. Странной, неудобной, колючей – да. Но не противной. И второе, которое он отметил сразу же после первого, и оно-то буквально приковало его к скамейке.
Августовское утреннее солнце взошло над деревьями парка и светило точно им в спины так, что Санька прекрасно видел на асфальтированной дорожке и тень от скамейки, и свою собственную. Но только их.
Незнакомка не отбрасывала тени!
Санька на секунду зажмурился и посмотрел снова. Так и есть. Вот тень от скамейки, вот его – часть головы над спинкой и ноги. А тени незнакомки нет. Как будто сидит он один. Но он не один. Рядом с ним на скамейке – пожилая высокая худая женщина с прозрачными глазами.
– Я не галлюцинация, – сказала она. – И не призрак. И бояться меня не надо. Точнее, надо, но не тебе.
– Что вы… Что вы имеете в виду? – выдавил он. Вот теперь ему и впрямь захотелось встать и уйти. Нет, не уйти. Умчаться, рвануть отсюда со всех ног. Так, чтобы ветер в ушах засвистел, и подошвы кроссовок задымились. Но Санька остался. Собрал все силы, стиснул зубы и остался.
– Твою маму зовут Ольгой? – спросила она.
– Да. А вас? И… откуда вы знаете наши с мамой имена?
– Я много чего знаю, – вздохнула она. – Иногда даже хотелось бы поменьше. Что ж до моего имени… Можешь звать меня Мариной. Мариной Шахатовной, – она задумалась, едва заметно кивнула головой своим мыслям. – Да, Марина Шахатовна. Это ближе всего.
Санька хотел спросить, ближе к чему, но благоразумно промолчал.
– Ты уникальный мальчик, – продолжила Марина Шахатовна. – Понимаешь, что это значит это слово?
– Понимаю, – кивнул Санька и добавил, где-то услышанное взрослое. – Но вы мне льстите. Мальчик, как мальчик. Обычный.
– Не имею такой привычки, – сухо сообщила она. – А ты постарайся не приобретать привычку выражаться чужими словами. Говори свои. Но это так, к делу не относится. Ты уникальный уже потому, что видишь меня и можешь со мной разговаривать. Поверь, очень и очень немногие люди способны на это. Точнее, видят-то меня рано или поздно многие, но только в определённое, точно определённое время. Ты же просто так увидел. Походя. Это большая редкость, можешь мне поверить.
Так вот, кто это, догадался Санька и похолодел. Натурально. Руки и ноги словно погрузили в лёд, хотя он и сидел на солнце.
Но ведь так не бывает, сказал он себе, она не существует, это сказки, страшные сказки для детей и взрослых. Не бывает, да. Но вот она, перед тобой.
Смерть.
Сидит рядом и не отбрасывает тени. Костлявая старуха в алом платье и с прозрачными, как чистая холодная озёрная вода, глазами. Хотя и без косы.
– Не бойся, – повторила она и через короткую паузу добавила. – Я не за тобой.
– А… за кем? – спросил он и тут же догадался сам, за кем.
Куснул до боли нижнюю губу. Захотелось во всё горло заорать, кинуться с кулаками, потребовать немедленно убраться туда, откуда она пришла. И одновременно упасть на колени и умолять не забирать маму.
Он не сделал ни того, ни другого. Сидел, вцепившись руками в скамейку и не видя перед собой ничего.
– Извини, – сказала та, кто называла себя Мариной Шахатовной. – Я не виновата.
И тут Санька разозлился. Не виновата, значит, да? А кто же тогда виноват, спрашивается? Сначала папу забрала, теперь за мамой явилась. Извиняется ещё.
Но ничего этого Санька не сказал, конечно. Не потому, что испугался или был слишком хорошо воспитан. Просто посчитал ниже своего достоинства.
– Хорошо, – произнёс он так спокойно, как только сумел. Спокойно и холодно. – Зачем тогда вы меня позвали? Скучно стало, решили поговорить с редким человеком, кто вас видит?
– И это тоже, – кивнула она. – Но главным образом для того, чтобы сообщить тебе, что есть варианты. Мне показалось, это для тебя важно. К тому же, ты хотел уступить мне место в трамвае. Я ценю вежливость и хорошее воспитание и никогда не остаюсь в долгу. Поэтому – любезность за любезность.
– Варианты спасти маму? – догадался он, не веря до конца тому, что слышит.
Она помедлила и кивнула. Едва заметно. Но так, что он увидел.
– Только это очень опасно, учти. Предельно.
– Мне всё равно, я готов, – Санька выпрямился. Слабость, сомнения, и злость пропали. Пришла решимость. Он действительно был готов на всё. И плевать на любые опасности. – Что нужно делать?
– Довериться мне. А потом действовать. Ты попадёшь в другое место, не похожее на это, – она повела рукой. – Совсем не похожее. Там ты отыщешь свою маму, если сумеешь, конечно, и приведёшь её к источнику.
– Какому источнику?
– Источнику жизни. Твоя мама должна напиться из него. Но времени у тебя мало.
– Сколько?
– Мало. Вот, возьми, – она протянула Саньке тонкий синий браслет из непонятного материала. – Надень на руку.
– Что это? – Санька надел браслет. Тот сел на левое запястье, как влитой.
– Измеритель твоего времени. Сейчас он синий. Следи за тем, как будет уменьшаться синяя часть и увеличиваться красная. Если браслет станет полностью красным, а ты не успеешь найти маму и привести её к источнику, я буду вынуждена за тобой прийти.
– Понятно, – Санька посмотрел на браслет. На руке он почти не ощущался. Его ярко-синий чистый цвет внушал уверенность и надежду.
– Не ломай голову. Материал, из которого он сделан, людям не известен. Если ты решишь вернуться, то достаточно снять браслет и громко сказать: «Я хочу домой!» – продолжила Марина Шахатовна. – И тут же окажешься здесь, целый и невредимый. Но учти, сделать это можно, пока на браслете есть хотя бы тонюсенькая полоска синего цвета. Пусть с волос толщиной, но – есть.
– Понятно, – повторил Санька. – Пока на браслете есть синий цвет, я могу вернуться, когда захочу. После того, как браслет станет полностью красным, за мной явитесь вы. То есть я умру. Верно?
– Верно.
– Где мне искать этот источник? И маму?
– Спрашивай дорогу, но не доверяй кому попало. Задавай вопросы, но отличай правду от лжи.
Ищи знаки и союзников. Думай. Итак, каково твоё решение?
– Ещё один вопрос.
– Спрашивай.
– Что со мной случится, если я погибну там?
– Соображаешь, – краем рта усмехнулась Марина Шахатовна. – Что ж, ответ таков. Твои шансы в этом случае пятьдесят на пятьдесят. Повезёт – вернёшься сюда живой и здоровый. Не повезёт… Что ж, значит, не повезёт.
– И вы ничего не можете с этим сделать? – прищурился Санька. – Ну, чтобы шансы вернуться увеличились?
– Не торгуйся, дорогой, – сказала Марина Шахатовна строго. – И – да, не могу. Пятьдесят на пятьдесят. Это не мой каприз – судьба. Иначе все было бы слишком просто. Так ты готов или нет? Решать нужно прямо сейчас, времени на раздумья я не могу тебе дать.
Санька повернул голову и посмотрел на окно палаты, за которым, он знал, лежала мама. Фактически без надежды на выздоровление.
– Я готов, – сказал он.
– Храбрый мальчик. Люблю таких. Последний наказ. Сам из источника не пей ни в коем случае. Какую бы жажду ты не испытывал. Когда мама напьётся, она исчезнет. Ты увидишь. Но не бойся, а сними браслет и громко скажи: «Дело сделано.
Я хочу домой!» Запомнил?
– Да.
– Повтори.
Санька повторил.
– Молодец, – похвалила Марина Шахатовна. – Смотри, не забудь.
Он протянула руку и впечатала указательный палец ему в лоб. Пламя и лёд. Вспыхнул и тут же погас в глазах яркий, белый, ослепительный свет. Мир вокруг исчез, и всё объяла тьма.