У нас тридцать ядерных бомб для Франции, более чем достаточно, чтобы уничтожить эту страну. Мы запасаем по пятьдесят бомб для Западной Германии и Британии.
Независимо от того, насколько хорошим был старый год, новый год будет еще лучше… Я думаю, никто не упрекнет меня, если я скажу, что мы придаем большое значение улучшению отношений с США… Мы надеемся, что новый американский президент, подобно свежему ветру, развеет спертый воздух между США и СССР.
До полуночи оставалось всего несколько минут, и у Никиты Хрущева были причины оживить в памяти подходящий к концу 1960 год. Наступающий год вызывал у него еще большее беспокойство, чем прошедший, когда он окидывал взглядом две тысячи гостей, собравшихся под высокими сводами Георгиевского зала Кремля. Снаружи метель толстым слоем снега покрывала Красную площадь и мавзолей, содержавший его забальзамированных предшественников, Ленина и Сталина, и Хрущев отчетливо понимал, что положение Советского государства в мире, лично его место в истории и его политическое выживание зависит от того, как ему удастся справиться с собственной бурей проблем.
Хрущев пережил подряд два неурожайных года. Всего двумя годами ранее он приступил к реализации программы, цель которой состояла в том, чтобы к 1970 году достигнуть жизненного уровня Соединенных Штатов, но он не мог удовлетворить даже основные потребности своего народа. Во время инспекционных поездок по стране он отмечал, что практически всюду ощущается нехватка жилья, масла, мяса, молока и яиц. Советники говорили ему, что вероятность рабочих восстаний растет с каждым днем и положение мало чем отличается от того, что было в Венгрии в 1956 году, когда он был вынужден подавить восстание советскими танками.
За границей хрущевская внешняя политика мирного сосуществования с Западом, в противовес сталинской политике неизменной конфронтации, совершила аварийную посадку, когда в мае прошедшего года советская ракета сбила американский высотный самолет-разведчик «Локхид» U-2. Несколькими днями позже Хрущев сорвал встречу в Париже с президентом Дуайтом Д. Эйзенхауэром и его военными союзниками, потребовав, чтобы Эйзенхауэр принес публичные извинения за вторжение в воздушное пространство СССР, но Эйзенхауэр отказался. Используя этот инцидент в качестве доказательства несостоятельности Хрущева как руководителя, остатки сталинистов в КПСС и китайские коммунисты Мао Цзэдуна точили ножи против советского лидера, занимаясь подготовкой к XXII съезду Коммунистической партии Советского Союза. Хрущев использовал подобные собрания, чтобы провести чистку в рядах противников, и все, что он делал, было направлено на то, чтобы предотвратить переворот на этом съезде. Ничто не несло большей угрозы для Хрущева, чем ухудшающаяся ситуация в разделенном Берлине. Его критики заявляли, что он позволил гноиться самой опасной в мире коммунистической ране. Беженцы из Восточного Берлина с пугающей скоростью утекали на Запад. Хрущев любил называть Берлин яичками Запада, уязвимым местом, на которое он мог надавить, когда хотел заставить содрогнуться Соединенные Штаты. Однако это место стало ахиллесовой пятой самого Хрущева и советского блока, местом, где коммунизм был наиболее уязвим.
Однако Хрущев не поделился ни одной из этих проблем с гостями, среди которых были летчики, балерины, артисты, аппаратчики и послы, заполнившие в новогодний вечер Георгиевский зал, утопавший в свете трех тысяч лампочек, установленных в шести бронзовых золоченых люстрах. Для них приглашение на вечер к советскому лидеру являлось само по себе подтверждением статуса. Но в этот вечер в зале чувствовалось особое волнение, поскольку менее чем через три недели должен был занять свой пост Джон Ф. Кеннеди. Собравшиеся в зале понимали, что традиционный новогодний тост советского лидера задаст тон будущим американо-советским отношениям.
Когда куранты на Спасской башне Московского Кремля, сооруженной в XV веке, отбили полночный бой, возвестив о начале нового года, Хрущев энергично двинулся к гостям. Некоторым он пожимал руки, некоторых с такой силой стискивал в объятиях, что, казалось, сейчас разорвется по швам его мешковатый серый костюм. С такой же энергией он покинул родную русскую деревню Калиновка неподалеку от границы с Украиной и на большой скорости прошел через революцию, Гражданскую войну, параноидальные сталинские чистки, мировую войну и борьбу за руководство после смерти Сталина. Коммунистический переворот предоставил многим русским низкого происхождения новые возможности, но ни один из них не воспользовался ими так умело, как это сделал Никита Сергеевич Хрущев.
В связи с возрастающей возможностью Хрущева запускать ракеты с ядерными боеголовками у американских спецслужб появилось всепоглощающее занятие – постичь психологию Хрущева. В 1960 году ЦРУ собрало около двадцати экспертов – терапевтов, психиатров и психологов, – которые на основе видеозаписей, фотографий и речей составили психологический портрет Хрущева. Группа экспертов даже изучала снимки артерий Хрущева, чтобы оценить, насколько справедливы слухи об артериосклерозе и высоком кровяном давлении у советского лидера. В секретном отчете, который позже получил президент Кеннеди, эксперты сделали вывод, что, несмотря на колебания настроения, депрессии и запои, советский лидер показал себя, по их выражению, «хроническим оптимистичным оппортунистом». Они пришли к выводу, что Хрущев скорее активист, полный энтузиазма, чем, как до этого считали многие, беспринципный коммунист сталинского склада.
В другом сверхсекретном отчете, подготовленном ЦРУ для новой администрации, отмечалась хрущевская «изобретательность, смелость, хорошее чувство политического времени» и подчеркивалось, что Хрущев «проницательный и обстоятельный оратор, способный направить беседу в выгодном ему русле» и является прирожденным игроком. Вновь избранный президент был проинформирован, что за шутовскими манерами этого невысокого коренастого человека скрываются «проницательность, природная сообразительность, живой ум, энергия, амбиции и жестокость».
Но ЦРУ не сообщило о том, что Хрущев взял на себя личную ответственность за выборы Кеннеди и теперь ждал отдачи. Он хвастался товарищам, что его голос на последнем этапе выборов американского президента был решающим, поскольку он отказал в просьбе республиканцам освободить трех захваченных американских летчиков – Фрэнсиса Гэри Пауэрса, пилота U-2, и двух летчиков с американского самолета-разведчика RB-47, сбитого спустя два месяца над Баренцевым морем. Теперь Хрущев, задействовав многочисленные каналы, стремился как можно скорее устроить встречу на высшем уровне с вновь избранным президентом Кеннеди, в надежде на решение берлинской проблемы.
Во время выборной кампании приказы советского лидера высокопоставленным должностным лицам откровенно демонстрировали как его желание, чтобы победу на выборах одержал Кеннеди, так и его неприязнь к Ричарду Никсону, который, как и непримиримый антикоммунист экс-президент Эйзенхауэр, нанес ему оскорбление во время так называемых кухонных дебатов относительно преимуществ двух систем[3].
«Мы можем оказать влияние на президентские выборы в Америке! – сказал Хрущев товарищам. – Но мы не станем делать такого подарка Никсону».
После выборов Хрущев похвалялся, что, отказавшись отпустить пленных летчиков, он лично лишил Никсона нескольких сотен тысяч голосов, которых тому не хватило для победы. Всего в десяти минутах ходьбы от Кремля, где в Георгиевском зале проходила встреча Нового года, в тюрьме КГБ на Лубянке томились американские пленники как напоминание о предвыборных махинациях Хрущева. Советский лидер использовал их в качестве пешек в политической игре, чтобы в подходящий момент обменять с выгодой для себя.
Звучали ответные новогодние тосты. Хрущев вел себя скорее как либеральный политический деятель, чем как коммунистический диктатор. По-прежнему энергичный и живой, он, как многие другие русские, рано поседел и полысел. Ведя шутливую беседу с товарищами, он запрокидывал лысую голову и разражался хохотом от собственных шуток и анекдотов, без стеснения демонстрируя нездоровые зубы и металлические коронки. Лысину обрамляли коротко подстриженные волосы, лицо с тремя большими бородавками, курносым носом, красными щеками, глубокими мимическими морщинами и темными пронзительными глазами сохраняло оживленное выражение. Он почти непрерывно жестикулировал, говорил короткими фразами, отрывисто, громким, высоким, гнусавым голосом.
Он узнавал многих и, спрашивая товарищей о детях, называл их по имени: «Как поживает маленькая Таня? Как малыш Ваня?»
Учитывая цель, которую он преследовал в этот вечер, Хрущев был сильно разочарован, не найдя среди гостей самого влиятельного американца, посла Льюэллина «Томми» Томпсона, с которым он сохранил тесные отношения, несмотря на охлаждение американо-советских отношений. Жена Томпсона, Джейн, принесла извинения Хрущеву, объяснив, что муж остался дома из-за приступа язвы. Кроме того, посол все еще помнил столкновение с советским лидером на прошлой встрече Нового года, когда нетрезвый Хрущев чуть не объявил третью мировую войну.
Это произошло в два часа ночи, когда Хрущев, находясь в изрядном подпитии, вел беседу с Томпсоном, его женой, французским послом и секретарем ЦК Компартии Италии. Хрущев заявил Томпсону, что Запад дорого заплатит, если не удовлетворит его требование о выводе союзнических войск из Берлина. «У нас тридцать ядерных бомб для Франции, более чем достаточно, чтобы уничтожить эту страну, – сказал Хрущев, глядя на французского посла. – Кроме того, – добавил он, – мы запасаем по пятьдесят бомб для Западной Германии и Британии».
Джейн Томпсон предприняла неудачную попытку свести разговор к шутке, когда спросила, сколько ракет Хрущев приготовил для Дяди Сэма. «Это секрет», – улыбнулся Хрущев.
Понимая, что беседа принимает нежелательный оборот, Томпсон предложил тост за предстоящий в Париже саммит с Эйзенхауэром и возможность улучшения отношений. Однако советский лидер продолжал расточать угрозы, заявив, что если соглашение на встрече четырех великих держав не будет достигнуто, то он подпишет договор с ГДР, который покончит с пребыванием западных стран в Берлине. Томпсону удалось закончить беседу только в шесть утра. Он ушел, понимая, что отношения сверхдержав зависят от неспособности Хрущева вспомнить на следующее утро то, что он говорил ночью.
Утром Томпсон направил телеграмму президенту Эйзенхауэру и государственному секретарю Кристиану Хертеру, в которой сообщил высказывания Хрущева, заявив, однако, что их не надо понимать буквально, поскольку советский лидер был в состоянии подпития. Томпсон высказал предположение, что Хрущев просто хотел «внушить нам важность» берлинской проблемы.
Спустя год, когда Томпсон остался дома и часы пробили двенадцать, Хрущев был более трезвым, чем на прошлой встрече Нового года, и находился в более добродушном настроении. Когда бой курантов возвестил о наступлении Нового, 1961 года и зажглись лампочки на новогодней елке, установленной в Георгиевском зале, Хрущев поднял бокал и предложил тост, который партийные лидеры примут как руководство к действию и который повторят во всех дипломатических телеграммах, разлетевшихся по миру: «С Новым годом, товарищи! Каким бы хорошим ни был старый год, новый год будет еще лучше!»
Зал взорвался аплодисментами. Объятия. Поцелуи. Поздравления.
Хрущев поднимает традиционные тосты за рабочих, крестьян, интеллигенцию, марксистско-ленинскую философию и мирное сосуществование народов во всем мире. «Мы считаем, что лучшей является социалистическая система, но мы никогда не будем пытаться навязывать ее другим странам», – говорит Хрущев.
В зале воцаряется тишина, когда Хрущев адресует свои слова Кеннеди: «Дорогие товарищи! Друзья! Господа! Советский Союз прилагает все усилия, чтобы установить дружеские отношения со всеми народами. Я думаю, никто не упрекнет меня, если я скажу, что мы придаем большое значение улучшению отношений с США. Нам хочется надеяться, что Соединенные Штаты стремятся к тому же. Мы надеемся, что новый американский президент подобно свежему ветру развеет спертый воздух между США и СССР».
Человек, годом раньше подсчитывавший количество атомных бомб, которые он сбросит на Запад, принял позу миротворца. «Во время предвыборной кампании, – сказал Хрущев, – господин Кеннеди сказал, что если он станет президентом, то извинится перед Советским Союзом» за полеты разведывательных самолетов над территорией СССР. Хрущев сказал, что хочет оставить «этот неприятный эпизод в прошлом и не возвращаться к нему… Мы верим, что, голосуя за господина Кеннеди и против господина Никсона, американский народ неодобрительно относится к политике холодной войны и ухудшению международных отношений».
Хрущев вновь поднял полный бокал: «За мирное сосуществование народов!»
Аплодисменты.
«За дружбу и мирное сосуществование всех народов!»
Бурные аплодисменты.
Хрущев не случайно дважды повторяет «за мирное сосуществование». Второй раз это еще и декларация о намерениях в отношении Кеннеди и заявление о решимости в отношении коммунистических соперников. Оценивая экономические возможности и новую ядерную угрозу, Хрущев в своем знаменитом секретном докладе на XX съезде высказал новую идею о том, что коммунистические страны могут мирно сосуществовать и соревноваться с капиталистическими странами. Однако его противники отдавали предпочтение более агрессивным сталинским идеям о мировой революции и более активным приготовлениям к войне.
К началу 1961 года призрак Сталина представлял для Хрущева большую угрозу, чем угроза с Запада. После смерти Сталина в 1953 году Хрущев получил в наследство Советский Союз с 209-миллионным населением и десятками национальностей, занимающий более шестой части обитаемой суши. В ходе сражений Второй мировой войны Советский Союз потерял 27 миллионов убитыми, было разрушено 17 тысяч советских городов и 70 тысяч деревень. Это не считая тех миллионов людей, которые погибли во время параноидальных сталинских чисток и в голодные годы.
Хрущев обвинил Сталина в том, что тот начал ненужную, дорогостоящую холодную войну, когда Советский Союз еще не оправился от предыдущей войны. В частности, осудил Сталина за берлинскую блокаду 1948 года, когда диктатор недооценил решимость США и переоценил возможности Советского Союза, и это притом, что Соединенные Штаты сохраняли ядерную монополию. В результате Запад прорвал блокаду, затем в 1949 году было основано НАТО[4] и в том же году создана отдельная Западная Германия.
Советский Союз дорого заплатил за то, что Сталин, по мнению Хрущева, «не продумал все должным образом».
Протянув Кеннеди оливковую ветвь в виде новогоднего тоста, в два часа ночи трезвый Хрущев отвел в сторону западногерманского посла Ганса Кролля. Для Хрущева шестидесятидвухлетний немец был вторым по значимости западным послом после отсутствующего в этот вечер Томпсона. Однако они были более близки, чем Хрущев и американский посол; их связывало то, что Кролль бегло говорил по-русски и придерживался мнения, обычного для немцев его поколения, что его страна со всех точек зрения – исторической, культурной и политической – более тесно связана с Москвой, чем с США.
В сопровождении Анастаса Микояна, заместителя председателя Совета Министров, и Алексея Косыгина, члена Президиума ЦК КПСС, Хрущев и Кролль прошли в ту же приемную, в которой годом ранее советский лидер в разговоре с Томпсоном высказывал угрозы в адрес Запада. В тот год Кролль в знак протеста покинул празднование Нового года после того, как советский лидер использовал новогодний тост для того, чтобы назвать Западную Германию «реваншистской и милитаристской».
Однако на этот раз Хрущев был в благодушном настроении и позвал официанта, чтобы тот налил Кроллю крымского шампанского. Сам Хрущев пил сухое красное армянское вино; он объяснил Кроллю, что врачи запретили ему пить водку и другие крепкие напитки. Кролль наслаждался личными беседами с Хрущевым и в такие моменты старался стоять как можно ближе и говорить полушепотом, чтобы подчеркнуть существующую между ними близость.
Кролль родился на четыре года позже Хрущева в прусском городе Дойч-Пекар, который в 1922 году отошел Польше под названием Пекары-Сленске. Впервые он познакомился с русским, когда мальчиком ловил рыбу в реке, разделявшей германскую и царскую империи. В 1920-х годах он провел два года в Москве в качестве дипломата, когда послевоенная Германия и новый коммунистический Советский Союз, в то время две наиболее критикуемые страны в мире, заключили Рапалльский договор, который положил конец их дипломатической изоляции, и сформировали антизападную, антиверсальскую коалицию.
По мнению Кролля, только окончательная договоренность между Германией и Советским Союзом – «двумя самыми могущественными странами в Европе» – об улучшении отношений может ослабить напряженную обстановку в Европе. Он действовал в этом направлении начиная с 1952 года, когда возглавил торговый отдел Восток – Запад министерства экономики; Западной Германии тогда было всего три года. Из-за своих взглядов он часто вступал в конфликты с американцами, которые опасались, что излишне теплые отношения могут открыть путь Советскому союзу в нейтральную Западную Германию.
Хрущев поблагодарил Кролля за оказанную прошлой осенью помощь, когда удалось заставить западногерманского канцлера Конрада Аденауэра подписать новые торгово-экономические соглашения с коммунистическим миром и, в числе прочего, восстановить торговые отношения Восток – Запад, прерванные несколькими месяцами ранее. Хотя Восточная Германия была советской зоной, Хрущев считал, что Западная Германия имеет значительно большее значение для советской экономики – современное оборудование, технологии, займы в свободно конвертируемой валюте.
Итак, советский лидер поднял тост за то, что он назвал замечательным послевоенным восстановлением Федеративной Республики Германии. Хрущев сказал Кроллю, что надеется на то, что канцлер Аденауэр будет использовать растущую экономическую силу и, следовательно, меньше зависеть от США, чтобы дистанцироваться от Вашингтона и улучшить отношения с советским правительством.
После этого Косыгин попросил разрешения у Кролля сказать тост. «Для нас вы являетесь представителем всех немцев», – сказал Косыгин, выражая мнение Хрущева, что Советский Союз окажется в намного более выгодном положении, если его союзниками станут западные немцы с их ресурсами, чем восточные немцы с их постоянными экономическими требованиями и некондиционными товарами.
Следом Хрущев приправил эти лестные слова угрозой. «Немецкий вопрос должен быть решен в 1961 году», – сказал он Кроллю. Советский лидер заявил, что потерял терпение из-за отказа американцев договориться относительно статуса Берлина таким образом, чтобы он мог остановить поток беженцев и подписать заканчивающий войну мирный договор с Восточной Германией. Микоян объяснил Кроллю, что «определенные круги» в Москве оказывают на Хрущева настолько сильное давление, что советский лидер больше не может сопротивляться их требованию воздействовать на Берлин.
Кролль предположил, что Микоян ссылается на группу, известную в советских партийных кругах как группа Ульбрихта, которая находилась под сильным влиянием восточногерманского лидера, громко сетовавшего, что Хрущев не защищает социалистическую Германию с должной энергией.
Отдав должное шампанскому и выслушав поздравления, Кролль отметил, что советский лидер продемонстрировал удивительное терпение в отношении Берлина. Однако он предупредил Хрущева, что если Советский Союз в одностороннем порядке отменит статус Берлина, то это приведет к международному кризису и даже, возможно, к военному конфликту с США и Западом.
Хрущев не согласился. Он считал, что Запад ответит «коротким периодом волнений», которые быстро улягутся. «Никто в мире не объявит войну из-за Берлина и германского вопроса», – сказал он Кроллю. Хрущев, понимая, что Кролль сообщит об этой беседе американцам и своему руководству, сказал, что предпочтет принять в одностороннем порядке достигнутое в ходе переговоров соглашение, но подчеркнул, что «это будет зависеть от Кеннеди».
В четыре утра Хрущев закончил беседу и вместе с Кроллем, Косыгиным и Микояном вышел в зал, где все еще продолжались танцы. При их появлении танцующие пары расступились и освободили проход через зал.
Даже такой опытный посол, как Кролль, никогда не знал, к какой из часто произносимых Хрущевым угроз следует относиться серьезно. Однако по тому, как в тот вечер Хрущев высказался относительно берлинского вопроса, он сделал вывод, что в наступающем году этот вопрос приведет к конфронтации. Кролль передал разговор Аденауэру – и через него американцам. Ему было ясно, что Хрущев пришел к выводу, что, бездействуя, он рискует намного больше, чем предпринимая конкретные шаги.
Однако каким будет этот год – годом сотрудничества или конфронтации, – зависело от дилеммы, лежащей в основе взглядов Хрущева на берлинскую проблему.
С одной стороны, Хрущев был уверен, что не может соперничать и вступать в войну с американцами. Он хотел договориться с Соединенными Штатами о мирном сосуществовании и обращался к вновь избранному президенту в надежде на посредничество в соглашении по Берлину.
С другой стороны, встреча Хрущева с западногерманским послом Кроллем показала, какое сильное давление оказывает на него берлинская проблема и что ему требуется срочно разрешить эту проблему, пока она не переросла в более серьезную угрозу и для советской империи, и лично для него как руководителя.
Вот почему Хрущев был нетерпеливым коммунистом.
Необходимо отметить, что жители Берлина презирали его, возмущались поведением советских солдат и устали от советской оккупации. У них остались только плохие воспоминания о послевоенном периоде.
Швейцария, январь 1961 года
Марта Хиллерс отказалась ставить свое имя на рукописи, в которой подробнейшим образом описала завоевание Берлина советскими войсками холодной весной 1945 года. Это было время, когда ее жизнь – как и жизнь десятков тысяч берлинских женщин и девушек – превратилась в кошмар, полный страха, насилия и голода.
Книга, впервые изданная на немецком языке в 1959 году, вытащила на свет одно из ужаснейших военных злодеяний. Согласно оценкам, сделанным на основе историй болезни, в течение последних дней войны и первых дней советской оккупации было изнасиловано от 90 до 130 тысяч жительниц Берлина. Десятки тысяч немецких женщин подверглись насилию в других местах Германии, входивших в советскую зону.
Хиллерс считала, что книга будет радушно принята людьми, которые хотели, чтобы мир знал, что они тоже были жертвами войны. Однако жители Берлина встретили книгу либо враждебно, либо обойдя ее выход молчанием. Мир еще не испытывал особого сочувствия к немцам, которые причинили огромное страдание многим народам. У жительниц Берлина, подвергшихся насилию, не было никакого желания вспоминать о пережитом. А для мужчин, жителей Берлина, напоминание о том, что они не смогли защитить своих жен и дочерей, было слишком болезненным. Начало 1961 года в Восточной Германии и Восточном Берлине было временем удовлетворенности и амнезии, и, казалось, не было причин копаться в истории, которую уже никто не мог изменить, да и не имел такого желания.
Возможно, для Хиллерс подобная реакция не явилась неожиданностью, судя по тому, что свои мемуары она озаглавила «Anonyma – Eine Frau in Berlin» («Безымянная – одна женщина в Берлине»), не пожелав напечатать их под своим именем. Она издала мемуары только после свадьбы и переезда в Швейцарию. Книга не распространялась и не рецензировалась в Восточной Германии; в коммунистическую зону были ввезены контрабандным путем в чемоданах, забитых журналами мод и другими, не имеющими отношения к данной теме журналами и книгами, всего несколько копий. В Западном Берлине воспоминания анонимного автора распродавались плохо, и рецензенты обвиняли автора в антикоммунистической пропаганде и в том, что она запятнала честь немецких женщин.
Одна такая рецензия, спрятанная на тридцать пятой странице западноберлинской «Тагешпигель», имела заголовок: «Плохая услуга жительницам Берлина. Бестселлер за границей – сфальсифицированный частный случай». Что вызвало резкое раздражение у рецензента, который обвинил автора в «бесстыдной безнравственности», в цинизме послевоенных месяцев? Мнения, подобные высказанному в «Тагешпигель», побудили Хиллерс сохранять анонимность на протяжении всей жизни, которая закончилась в 2001 году в девяностолетнем возрасте, и противиться новым изданиям книги.
Ей не довелось узнать, что после смерти ее книга была переиздана на нескольких языках, в том числе в 2003 году на немецком, и стала бестселлером. И уж тем более она не могла предположить, что ее история ляжет в основу немецкого художественного фильма, снятого в 2008 году, и будет пользоваться популярностью у феминисток.
Возвращаемся в 1961 год. Хиллерс была сильно обеспокоена тем, что репортеры пытались выследить ее, используя незначительные подсказки, имевшиеся в книге. Читая книгу, можно было понять, что она была журналисткой, жила в районе Темпельхоф, провела в Советском Союзе достаточно времени, чтобы выучить русский язык, и что она «бледная блондинка, всегда в одном и том же случайно спасенном [ею] зимнем пальто». Этого было недостаточно, чтобы опознать ее.
Однако нет ничего, что так точно охарактеризовало бы отношение немцев к оккупантам, чем содержание книги Хиллерс и отказ берлинцев читать ее. Восточные немцы относились к советским оккупантам, которых в 1961 году было порядка 400–500 тысяч человек, со смесью жалости, страха и удовлетворения. В то время большинство восточных немцев покорно приняли своих, по-видимому, постоянных поселенцев. Из тех, кто не смирился, многие сбежали на Запад.
Сочувствие к советским оккупантам объяснялось, вероятно, тем, что иногда молодые солдаты больше не могли выдерживать жестокость офицеров, холодных и переполненных казарм и предпринимали попытки дезертировать, что тоже вызывало жалость у местных жителей.
В казармах, построенных во времена Третьего рейха, размещалось в три раза больше советских солдат, чем когда-либо находилось гитлеровских солдат. Последний побег был совершен после мятежа в казармах в Фалькенберге, поднятого накануне Нового года. Четверо советских солдат сбежали в Западный Берлин, и поисковые группы были направлены к границе Берлина. Ходили слухи, что советские солдаты поджигали сараи и другие строения, в которых скрывались дезертиры, и те сгорели заживо вместе с находившимся там скотом.
Это еще больше увеличивало глубоко укоренившийся страх немцев перед советскими солдатами.
Страх возник после событий 17 июня 1953 года, когда, уже после смерти Сталина, советские войска и танки подавили народное восстание, всколыхнувшее молодое восточногерманское государство до непрочного основания. Погибло более пятисот восточных немцев, а 4270 были заключены в тюрьму.
Тем не менее более глубокие корни страха, испытываемого восточными немцами, прятались в событиях, которые описала Хиллерс. Была причина, почему женщины в Восточном Берлине замирали всякий раз, когда мимо проходил советский солдат или когда восточногерманский лидер Вальтер Ульбрихт, выступая по радио, говорил о прочной дружбе с советским народом.
Хиллерс описала, почему посторонние люди почти не испытывали сочувствия к немецким женщинам, подвергшимся страданиям, и почему многие немцы считали, что, возможно, некий мстительный Бог послал наказание в виде насилия над женщинами за их недостойные поступки. «Наша немецкая беда имеет привкус отвращения, болезни и безумия, не сравнима ни с чем в истории. Только что по радио опять был репортаж о концлагере. Самое ужасное – это порядок и экономия: миллионы людей в виде удобрения, наполнителя для матрасов, жидкого мыла, войлочных матов – Эсхил никогда не видел ничего подобного», – записала Хиллерс в первые дни оккупации.
Хиллерс была в отчаянии от глупости нацистских лидеров, которые отдали приказ не уничтожать запасы алкоголя, а оставлять наступающим советским войскам, считая, что пьяные советские солдаты будут менее опасными противниками. «Я убеждена, что без алкоголя, который солдаты находили у нас повсюду, было бы вдвое меньше изнасилований. Они не Казановы. Они просто теряют над собой контроль», – высказала свое мнение Хиллерс.
Вот как она описывает один из многих случаев насилия, который заставил ее искать покровительство.
«Меня ведет пожилой человек с серой щетиной на подбородке, он пахнет водкой и лошадьми. Он тщательно затворяет за собой дверь и ворчит, когда не находит ключа в замке. Он, похоже, не видит свою добычу. Глаза зажмурены, и зубы стиснуты. Никакого звука. Только слышно, как трещит и рвется нижнее белье, хрустят невольно зубы. Последние мои целые вещи.
Вдруг палец у моего рта, омерзительный запах лошади и табака. Я открываю глаза. Чужие руки умело разжимают мои сжатые челюсти. Смотрю в глаза. Тогда он неторопливо вливает свою накопленную слюну мне в рот.
Я цепенею. Не отвращение, только холод.
Застой. Не отвращение, только холод. Позвоночник замерзает: ледяная дрожь охватывает затылок. Я чувствую, как скольжу и падаю, глубоко, сквозь подушки и половицы. Тону где-то в земле.
Опять глаза в глаза. Чужие губы открываются, желтые зубы, передний зуб наполовину щербатый. Углы рта поднимаются, маленькие морщинки как лучики из уголков глаз. Он улыбается.
Прежде чем уйти, он вынимает что-то из кармана брюк, безмолвно кладет на ночной столик, отодвигает кресло в сторону, захлопывает за собой дверь. На столике – открытая коробка с несколькими папиросами. Плата за мои услуги.
Я встаю, кружится голова, тошнота. Разорванная одежда падает на ноги. Я, шатаясь, прохожу через прихожую мимо всхлипывающей вдовы в ванную. Меня рвет. Зеленое лицо в зеркале. Я сижу на краю ванны, не решаясь наклониться, поскольку меня все еще тошнит, а в ведре так мало воды».
И в этот момент Марта Хиллерс приняла решение. Она по возможности привела себя в порядок и вышла на улицу охотиться за «волком», высокопоставленным советским офицером, который стал бы ее покровителем. Она решает, что пусть уж лучше ее постоянно будет насиловать один русский, чем нескончаемая вереница русских. Как миллионы других немок, Хиллерс примиряется с этим занятием, не имея возможности сопротивляться.
Только спустя несколько лет исследователи попытались восстановить весь ужас того времени. В период между окончанием лета и началом осени 1945 года было изнасиловано как минимум 110 тысяч женщин в возрасте от двенадцати до восьмидесяти восьми лет. Приблизительно сорок процентов из них были изнасилованы многократно. Каждая пятая жертва насилия забеременела, примерно половина из них родила, а остальные сделали аборты, зачастую без анестезии. Тысячи женщин покончили жизнь самоубийством: одни – не в состоянии пережить позор, другие – из страха подвергнуться насилию. В следующем году примерно пять процентов новорожденных, родившихся в Берлине, были «русскими».
И в 1958 году, когда эти дети стали подростками, Хрущев спровоцировал то, что получило название Берлинский кризис.
Западный Берлин превратился в своего рода злокачественную опухоль фашизма и реваншизма. Именно поэтому мы решили сделать операцию.
Следующий президент в первый год столкнется с серьезнейшим вопросом относительно нашей защиты Берлина, нашего обязательства перед Берлином. Это станет проверкой наших нервов и воли… Мы столкнемся с самым серьезным Берлинским кризисом, начиная с 1949 года.
На неожиданной сцене перед ничего не подозревающей аудиторией Никита Хрущев начал то, что мир узнает как Берлинский кризис.
Стоя в центре современнейшего, самого большого московского спортивного комплекса, советский лидер, выступая перед польскими коммунистами, заявил, что планирует отказаться от послевоенных соглашений. Он хотел отказаться от Потсдамского соглашения, подписанного союзниками в войне, и в одностороннем порядке изменить статус Берлина, требуя передачи всего Берлина Восточной Германии и вывода из Берлина всех союзнических войск.
Местом его выступления был Дворец спорта Центрального стадиона имени В.И. Ленина, открывшийся с большой помпой двумя годами ранее как современная арена для демонстрации советских спортивных достижений. Однако с тех пор самым незабываемым моментом было ошеломляющее поражение русских от шведов на чемпионате мира по хоккею с шайбой в 1957 году, который был омрачен бойкотом США и других западных стран, не приславших свои сборные в Москву в знак протеста против ввода советских войск в Венгрию.
Поляки не ожидали такого драматичного поворота событий. Оставшись в Москве после празднования сорок первой годовщины большевистской революции, они ожидали услышать привычные разглагольствования на одном из бесчисленных коммунистических митингов. Но когда Хрущев заявил, что «пришло время подписавшим Потсдамское соглашение отказаться от оккупационного режима в Берлине и позволить создать нормальное положение в столице Германской Демократической Республики», собравшиеся на митинг замерли в полном молчании.
Поляки были не единственными, кого удивило это заявление советского лидера. Хрущев не предупредил заранее ни западные страны, подписавшие Потсдамское соглашение, ни своих социалистических союзников, включая восточных немцев. Он даже не посоветовался с руководством своей коммунистической партии. Только перед самым выступлением Хрущев поделился с руководителем польской делегации, первым секретарем ЦК Польской объединенной рабочей партии Владиславом Гомулкой, что планирует сказать во время своего выступления. Гомулка был в шоке. Он опасался, что если Хрущев выступит с подобным заявлением, то это может привести к войне за Берлин.
Хрущев объяснил Гомулке, что действует в одностороннем порядке, поскольку устал от берлинской дипломатии, которая никуда не ведет. Он сказал, что готов рискнуть вступить в конфронтацию с Западом, и утверждал, что находится в более выгодном положении, чем Сталин в 1948 году, поскольку теперь Москва ликвидировала американскую ядерную монополию. Хрущев мог в течение нескольких недель разместить на территории Восточной Германии средства ядерного устрашения. Двенадцать баллистических ракет средней дальности Р-5 давали Хрущеву возможность ответить на любой ядерный удар США по Восточному Берлину контрударами по Лондону и Парижу – если не по Нью-Йорку. Несмотря на то что речь шла о секретном оружии, Хрущев сказал Гомулке, что «сейчас равновесие сил изменилось… Америка стала ближе к нам; наши ракеты могут напрямую поразить Соединенные Штаты». Советский лидер получил возможность уничтожить европейских союзников Вашингтона.
Хрущев не поделился подробностями относительно сроков и реализации своего нового берлинского плана, поскольку еще сам не определился с деталями. Он только сказал польским товарищам, что Советский Союз и западные союзники, согласно его плану, в течение определенного времени должны будут вывести всех военнослужащих из Восточной Германии и Восточного Берлина. Он подпишет заканчивающий войну мирный договор с Восточной Германией и затем передаст ей всю полноту власти над Восточным Берлином, включая контроль над всеми коммуникационными сообщениями с Западным Берлином. После этого американские, британские и французские солдаты будут добиваться разрешения у восточногерманского лидера Вальтера Ульбрихта на вход в любой район Берлина. Хрущев объяснил людям, собравшимся во Дворце спорта, что будет рассматривать любое нарушение новых правил, любую силовую акцию или провокацию против ГДР как нападение непосредственно на Советский Союз.
Наступательная позиция Хрущева объяснялась тремя причинами.
Прежде всего, это была попытка добиться внимания президента Эйзенхауэра, который игнорировал его требования о переговорах по Берлину. Похоже, что независимо от того, что делал Хрущев, он не смог завоевать уважения американских официальных лиц, которого жаждал с такой силой.
Его противники справедливо утверждали, что Соединенные Штаты не слишком доверяют ему и не воздают должного за предпринятые им в одностороннем порядке меры по ослаблению напряженных отношений после смерти Сталина. Он не просто заменил концепцию о неизбежной борьбе между социалистической и капиталистической системами на концепцию о мирном сосуществовании. В период с 1955 по 1958 год он в одностороннем порядке сократил численность Вооруженных сил СССР на 2,3 миллиона человек и вывел войска из Финляндии и Австрии, открыв этим странам путь к нейтралитету. Кроме того, поддерживал политические и экономические реформы в странах-сателлитах в Восточной Европе.
Вторая причина заключалась в том, что Хрущев обрел уверенность в своих силах после расправы над так называемой «антипартийной группой» во главе с крупными государственными и партийными деятелями Вячеславом Молотовым, Георгием Маленковым и Лазарем Кагановичем, бывшим наставником Хрущева. Они критиковали его стиль руководства, его позицию в отношении Берлина. В отличие от Сталина Хрущев не лишил их жизни, а сослал подальше от Москвы: Молотова отправил послом в Монголию, Маленкова – в Казахстан, директором электростанции, а Кагановича – на Урал, управляющим трестом Союзасбест. Следом он отправил в отставку министра обороны маршала Георгия Жукова, которого тоже подозревал в заговоре против себя.
Стремясь оправдать свою позицию по Берлину, за четыре дня до выступления он заявил партийному руководству, что США первыми нарушили Потсдамское соглашение, когда в 1955 году предоставили возможность Западной Германии вступить в НАТО, а затем готовились снабдить ее ядерным оружием. Обрисовав свой план действий, он закрыл заседание Президиума, не поставив столь важный вопрос на голосование, поскольку понимал, что встретит противодействие.
Третьей причиной был непосредственно Берлин с увеличивающимся потоком беженцев. Несмотря на огромную уверенность в собственных силах и способностях, Хрущев по личному опыту знал, что проблемы разделенного города могут отозваться в Москве. Вскоре после смерти Сталина Хрущев использовал угрожающую ситуацию, возникшую в Восточной Германии, для устранения опаснейшего соперника, бывшего шефа тайной полиции Лаврентия Берии, после того как советские войска подавили восстание рабочих, поднятое 17 июня 1953 года.
Среди так называемого «коллективного руководства», пришедшего к власти после смерти Сталина, Хрущев был темной лошадкой. Он плохо разбирался в вопросах внешней политики и рассматривал политику Германии сквозь объектив внутренней политики. Берия возглавил кампанию против сталиниста, лидера Восточной Германии Вальтера Ульбрихта и его политики Aufbau des Sozialismus – строительства социализма. Ульбрихт противостоял оппозиции и растущему количеству беженцев с помощью арестов и репрессий, проводил насильственную коллективизацию, ускоренную национализацию предприятий, ужесточение цензуры. В результате его политики отток беженцев резко увеличился и за первые четыре месяца 1953 года составил 122 тысячи человек, в два раза превысив уровень прошлого года. В марте 1953 года на Запад бежали 56 605 человек – в шесть раз больше, чем годом ранее.
На решающем заседании Президиума Совета Министров Берия сказал: «…нам нужна только мирная Германия, а будет там социализм или не будет, нам все равно». Для Советского Союза, сказал он, будет достаточно, если Германия воссоединится – пусть даже на буржуазных началах. Берия хотел договориться о выплате значительной финансовой компенсации Западом в обмен на согласие Советского Союза на создание объединенной нейтральной Германии. Он даже поручил одному из своих наиболее преданных заместителей прозондировать с западными странами возможность воссоединения Германии. «Что такое эта ГДР? – спросил Берия, используя аббревиатуру этого вводящего в заблуждение официального названия Восточной Германии. – Она сохраняется только благодаря советским войскам, хотя мы и называем ее Германской Демократической Республикой».
Послесталинское коллективное руководство не приняло во внимание предложение Берии отказаться от строительства социализма в Восточной Германии. Следуя указаниям советского правительства, Ульбрихт прекратил насильственную коллективизацию сельского хозяйства, практику массовых арестов и репрессий; провел частичную амнистию политических заключенных; увеличил объем производства товаров народного потребления.
Хрущев почти не принимал активного участия в дебатах, которые привели к резкому изменению политического курса, и не выступал против реформ. Он наблюдал, как ослабление власти способствовало восстанию, которое могло привести к краху Восточной Германии, если бы не вмешались советские танки.
Чуть больше чем через неделю после восстания, 26 июня, Хрущев приказал арестовать Берию. Среди прочего, Хрущев обвинил Берию в том, что тот был готов отказаться от строительства социализма в Германии, победа над которой во Второй мировой войне досталась такой дорогой ценой. На заседании Президиума ЦК, которое решило судьбу Берии и привело в движение события, закончившиеся расстрелом Берии, товарищи-коммунисты назвали Берию не внушающим доверия социалистом, «врагом народа, которого следует изгнать из партии и судить за измену». Его отказ от строительства социализма в Восточной Германии сочли «прямой капитуляцией перед империалистическими силами».
Хрущев извлек из истории Берии два урока, которые никогда не забывал. Во-первых, он узнал, что политическая либерализация в Восточной Германии может привести к краху страны. Во-вторых, он понял, что ошибки, совершенные в Берлине, могут пагубным образом отразиться на Москве. Спустя три года, в 1956 году, Хрущев обеспечит себе беспрепятственный приход к власти, отрекшись от преступных деяний сталинизма на ХХ съезде партии. Однако он всегда помнил, что именно репрессии по сталинскому образцу сохранили Восточную Германию и позволили ему избавиться от самого опасного соперника.
В первые дни после выступления Хрущева во Дворце спорта президент Эйзенхауэр не хотел отвечать публично на заявление советского лидера, надеясь, что, как это часто случалось в прошлом, взрыв гнева Хрущева не будет сопровождаться конкретными действиями. Однако Хрущев не успокоился. Спустя две недели после выступления перед поляками, в американский праздник День благодарения, он превратил свою речь в ультиматум (так называемый берлинский ультиматум), требуя ответа от Соединенных Штатов. Ультиматум, в котором он смягчил некоторые требования, чтобы получить поддержку Президиума ЦК, был вручен посольствам всех заинтересованных стран.
Хрущев не привел в действие угрозу о немедленном отказе Советского Союза от всех обязательств Потсдамского соглашения. Вместо этого он отвел Западу шесть месяцев, в течение которых должны были пройти переговоры, и только после этого собирался в одностороннем порядке изменить статус Берлина. Одновременно он изложил свой план демилитаризации и нейтрализации Западного Берлина.
Хрущев пригласил американских корреспондентов, которые в своих московских квартирах в День благодарения резали индейку на праздничном столе, чтобы рассказать им о некой хирургической операции, которую он планировал провести. Во время первой пресс-конференции в качестве премьер-министра Хрущев, очевидно чтобы показать, какое важное значение имеет для него Берлин, сказал репортерам: «Западный Берлин превратился в своего рода злокачественную опухоль фашизма и реваншизма. Именно поэтому мы решили сделать операцию».
Что касается текста дипломатической ноты на двадцати восьми страницах, сказал Хрущев корреспондентам, с окончания войны прошло тринадцать лет, и пришло время признать факт существования двух немецких государств. Восточная Германия никогда не откажется от социализма, сказал Хрущев, а Западной Германии никогда не удастся поглотить Восточную Германию. Таким образом, он предоставил Эйзенхауэру возможность сделать выбор: в течение шести месяцев провести переговоры и достигнуть соглашения по демилитаризации и нейтрализации Берлина, или Москва будет действовать в одностороннем порядке и достигнет того же результата.
Сын Хрущева, Сергей, которому в то время было двадцать три года, беспокоился, что отец не дал Эйзенхауэру выхода из острых разногласий, которые могут привести к ядерной войне. Он сказал отцу, что американцы ни за что не согласятся на предложенные сроки. Хотя русские были известны как хорошие шахматисты, Сергей понимал, что в этом случае – как и во многих других – его импульсивный отец не продумал свой следующий ход.
Хрущев, засмеявшись, успокоил Сергея: «Никто не начнет войну за Берлин». Он объяснил сыну, что хочет просто «вынудить согласиться» Соединенные Штаты начать переговоры по Берлину и запустить дипломатический процесс «бесконечного обмена нотами, письмами, декларациями и речами». Только установив жесткий крайний срок, сказал Хрущев сыну, можно заставить стороны прийти к приемлемому решению.
«А что, если мы не найдем его?» – спросил Сергей.
«Будем искать другое, – ответил Хрущев. – Какое-то всегда найдется».
В ответ на подобные сомнения, высказанные Олегом Трояновским, его помощником и советником по внешнеполитическим вопросам, Хрущев, перефразируя Ленина, объяснил, что планирует «ввязаться в бой, а затем посмотреть, что получится».
Спустя несколько дней после Дня благодарения, во время одной из самых примечательных встреч советского лидера и американского политического деятеля, Хрущев ясно дал понять, что в данный момент его берлинский ультиматум призван больше для привлечения внимания президента Эйзенхауэра, чем для решения вопроса относительно изменения статуса Берлина.
Хрущев пригласил в свой кабинет в Кремле сенатора от Миннесоты Хьюберта Х. Хамфри; это была самая долгая из бесед, которые советский лидер имел с кем-либо из американских официальных лиц и политических деятелей. Хотя намечалась всего часовая встреча, их переговоры, начавшись в три часа дня, закончились ближе к полуночи.
Хрущев, выставляя напоказ свои знания Америки, рассуждал о политической жизни Калифорнии, Нью-Йорка и родного штата Хамфри, Миннесоты. Он пошутил относительно «нового Маккарти» – не антикоммуниста Джозефа, а левоцентристского конгрессмена Юджина, который позже будет баллотироваться на пост президента. Хрущев поделился с Хамфри секретом – «этого не знает ни один американец», – рассказав об успешных испытаниях советской водородной пятидесятимегатонной бомбы. Он также рассказал о разработке ракеты дальности 13 тысяч километров, которая могла быть подготовлена к старту всего за несколько минут и легко доставала до США.
Когда Хамфри по просьбе Хрущева сказал название своего родного города, советский лидер вскочил со стула, подбежал к висевшей на стене карте и обвел синим карандашом Миннеаполис – «это чтобы я не забыл приказать не трогать этот город, когда они выпустят ракеты по США». Хрущев поразил Хамфри как человек не слишком уверенный в прочности своего положения, «который поднялся из бедности к богатству и власти, но не слишком уверен в себе и в своем новом положении».
Рассказывая на следующий день о своей встрече послу Томпсону, чтобы американский посол мог передать этот разговор президенту Эйзенхауэру, Хамфри подчеркнул, что Хрущев не меньше двадцати раз возвращался к берлинскому вопросу и ультиматуму, который, по словам советского лидера, появился после «многомесячных раздумий». Хамфри пришел к заключению, что главная цель их восьмичасовой беседы – настоящего марафона – заключалась в том, чтобы «произвести на него впечатление советской позицией по Берлину и передать его [Хрущева] слова и мысли президенту Соединенных Штатов».
Для описания Берлина у Хрущева был целый арсенал метафор. Западный Берлин, сказал Хрущев, это кость в горле Советского Союза, и он хочет вытащить эту кость, сделав Берлин «свободным городом», демилитаризованным, под наблюдением представителей Организации Объединенных Наций. Хрущев, чтобы убедить Хамфри, что он не пытается обмануть Соединенные Штаты, подробно рассказал, как лично приказал вывести советские войска из Австрии в 1955 году, тем самым обеспечив ее нейтралитет. Хрущев сказал Хамфри, что он убедил министра иностранных дел Молотова, что советские войска были бы нужны в Австрии только в том случае, если бы он хотел расширяться в западном направлении, но он не хотел этого делать. Так, по его словам, «Австрия стала нейтральной, и был уничтожен источник конфликта».
По его мнению, поведение Советов в Австрии должно послужить Эйзенхауэру и как образец для Западного Берлина, и как ручательство относительно будущего. Вот почему, сказал он, Соединенным Штатам, Великобритании и Франции нет необходимости оставлять войска в Берлине. «Зачем вам двадцать пять тысяч солдат в Берлине, если вы не хотите вести войну? – спокойно сказал он. – Почему вы не выдергиваете этот шип? Свободный город, свободный Берлин, возможно, поможет растопить лед между СССР и США».
Хрущев убеждал Хамфри, что, решая берлинскую проблему, он и Эйзенхауэр могут улучшить личные отношения и вместе достигнуть исторической оттепели в холодной войне. И если американскому президенту не понравилось что-то в его берлинском плане, сказал Хрущев Хамфри, то он готов рассмотреть встречные предложения. Хрущев сказал, что готов принять любые альтернативные предложения от Эйзенхауэра, за исключением предложений об объединении Германии и «ликвидации социалистической системы в Восточной Германии».
Быстрые переходы Хрущева от обольщения к угрозам напомнили Хамфри, как методом попеременного погружения ног в горячую и холодную воду лечили его отца от ознобления в Южной Дакоте. «Наши солдаты там не прохлаждаются, наши танки там не для того, чтобы указывать вам путь к Берлину. Мы всерьез беремся за дело», – сболтнул Хрущев. И тут же глаза советского лидера увлажнились, когда он со слезами в голосе заговорил о гибели сына во Второй мировой войне и своих нежных чувствах к президенту Эйзенхауэру. «Мне нравится президент Эйзенхауэр, – сказал Хрущев Хамфри. – Мы не желаем зла Соединенным Штатам и Берлину. Вы должны убедить в этом президента».
Эйзенхауэр, как и надеялся советский лидер, ответил на берлинский ультиматум Хрущева. Он предложил провести встречу министров иностранных дел четырех держав в Женеве, на которой в качестве наблюдателей будут присутствовать представители Восточной и Западной Германии. Хотя переговоры закончились безрезультатно, Эйзенхауэр предложил Хрущеву стать первым советским руководителем Коммунистической партии, посетившим Соединенные Штаты.
Хрущев поздравил себя, рассматривая желание Эйзенхауэра принять его в логове капиталистов как «конкретный результат берлинского давления, которое он оказал на западные державы».
Он полагал, что наконец-то добился уважения у Америки к себе и своей родине, то, чего он так сильно жаждал.
По мере приближения даты отъезда в Америку все более возрастала тревога Хрущева, опасавшегося, что принимающая сторона планирует «провокацию» сразу по прибытии его в Америку или во время посещения. Этим, в свою очередь, как доказательством, что его визит в Соединенные Штаты был неподготовленным и пагубным с точки зрения интересов Советского Союза, могут воспользоваться его соперники, которых заставили замолчать, но не одолели.
Вот почему Хрущев меньше думал о том, как он будет вести переговоры в США о будущем Берлине, а был больше занят тщательным изучением каждой детали своего визита, чтобы обезопасить себя от нанесения так называемого «морального вреда». Хотя Хрущев был лидером коммунистов, якобы представлявших авангард пролетариата, представители советской стороны потребовали, чтобы его принимали с той же помпой и почетом, с какими принимают глав западных государств.
Хрущев разволновался, когда узнал, что решающие переговоры с Эйзенхауэром состоятся в месте под названием Кемп-Дэвид, о котором не знал ни один из его советников и которое звучало для него как ГУЛАГ, лагерь для интернированных. Он вспомнил, что в первые годы после революции советскую делегацию пригласили провести переговоры на острове Сивриада (один из девяти Принцевых островов), куда якобы свозили бездомных собак, где они доживали свой век. Считая, что «капиталисты никогда не упустят возможности привести в замешательство или оскорбить Советский Союз», он опасался, что, может, этот Кемп-Дэвид «место, куда приглашают людей, которые не внушают доверия. Вроде какого-то карантинного учреждения».
Хрущев успокоился и согласился на встречу в Кемп-Дэвиде только после того, как ему доложили, что приглашение в это место означает, что советская делегация удостаивается особой чести. Выяснилось, что это «загородная резиденция президента. Построил ее Франклин Рузвельт во время Второй мировой войны и выезжал туда, когда не мог далеко отлучиться от Вашингтона». Позже Хрущев признался, что ему было «не только смешно, но и немножко стыдно» за собственное невежество и невежество своих советников. Но более важно то, что все это говорило о смешанных чувствах недоверия и неуверенности, которые испытывал Хрущев, вступая в переговоры с Соединенными Штатами.
Не обращая внимания на предостережения своего пилота, Хрущев полетел через Атлантику на опытном образце Ту-114, который еще не прошел все необходимые испытания[5].
Однако, несмотря на возможный риск, Хрущев настоял на этом средстве передвижения, поскольку Ту-114 был единственным советским самолетом, который мог без посадки прилететь из Москвы в Вашингтон. Итак, Хрущев поднялся на борт самолета, имевшего самую большую в мире пассажировместимость, дальность полета и скорость; одним словом, это был самый большой в мире скоростной межконтинентальный пассажирский самолет. Однако чтобы подстраховаться, расставили в океане, по всей трассе полета, через каждые 200 миль друг от друга советские суда, которые должны были служить для штурманов радиомаяками, а в случае аварийной посадки на воду два ближайших судна смогли бы подойти к месту аварии и подобрать людей.
Позже Хрущев вспоминал, что нервничал и испытывал волнение, глядя из окна, как самолет заходит на посадку, и думал про себя: «Мы, наконец, заставили Соединенные Штаты осознать необходимость установления с нами более тесных контактов… Теперь нас признают уже не только дипломатически, это давно пройденный этап, и не только при необходимости воюют вместе с нами против общего врага: президент США приглашает теперь с дружеским визитом главу правительства СССР».
В тот момент размышления о Берлине отошли на задний план. Хрущев наслаждался мыслью, что успехи советской экономики, вооруженные силы СССР и успехи всего социалистического лагеря побудили Эйзенхауэра устанавливать с Советским Союзом более теплые отношения. «Из разоренной, отсталой и неграмотной России мы превратились в Россию, поразившую мир своими успехами».
К облегчению и удовольствию Хрущева, Эйзенхауэр встречал его на военно-воздушной базе Эндрюс недалеко от Вашингтона. Встреча была торжественной, с артиллерийским салютом – прозвучал двадцать один залп. Позже Хрущев вспоминал, что испытывал чувство гордости: «Все это делалось очень торжественно и вселяло в нас еще больше гордости: вот мы побудили США выстроить почетный воинский караул и исполнить советский гимн!» Соединенные Штаты Америки, самая крупная капиталистическая держава в мире, оказывают почести представителю социалистической страны, к которой раньше они относились с презрением.
Скорее в результате улучшившегося настроения, а не благодаря продуманной стратегии по берлинскому вопросу Хрущев сказал президенту Эйзенхауэру во время первой встречи 15 сентября, что хотел бы «достигнуть соглашения по Германии и, следовательно, по Берлину». Не останавливаясь на деталях, Хрущев сказал, что «мы не собираемся действовать в одностороннем порядке». Эйзенхауэр, в свою очередь, назвал ситуацию с Берлином «ненормальной», и советский лидер исходя из тона разговора сделал вывод, что к концу поездки удастся договориться по берлинскому вопросу.
Эта поездка от берега до берега была отмечена резкими взлетами и падениями, иллюстрирующими сложные эмоциональные отношения Хрущева с Соединенными Штатами; он был одновременно нетерпеливым просителем, ищущим одобрения со стороны величайшей в мире державы, и опасным противником, не оставляющим без внимания ни одно оскорбление, ни одну обиду.
Хрущев и его жена, Нина Петровна, сидели между Бобом Хоупом и Фрэнком Синатрой на завтраке, устроенном в честь советской делегации студией «Двадцатый век – Фокс», на котором Мэрилин Монро была в своем «самом облегающем, самом сексуальном платье», но советский лидер вел себя как избалованный ребенок, которого не пустили в Диснейленд. Хрущев усмотрел заговор в том, что в качестве сопровождающего по Лос-Анджелесу был выбран киномагнат Виктор Картер[6].
В том, что в Лос-Анджелесе все пошло не так, Хрущев обвинил этого эмигранта, семья которого сбежала из Ростова-на-Дону.
Поездка чуть не закончилась в первый день пребывания в Калифорнии, когда Хрущев нанес удар консервативному мэру Лос-Анджелеса Норрису Поулсону во время ответной речи на вечернем банкете в присутствии голливудских звезд. Стремясь заработать политические баллы, мэр отказался прислушаться к просьбе Генри Кэбота Лоджа, американского посла в ООН, который сопровождал Хрущева в поездке по Америке в качестве представителя президента, воздержаться от антикоммунистических высказываний, которые советский лидер может счесть оскорбительными. «Если сюда мы летели около двенадцати часов, то отсюда долетим, наверное, часов за десять», – сказал Хрущев, попросив подготовить самолет к отлету.
Решающая встреча состоялась в Кемп-Дэвиде. Хрущев и Эйзенхауэр в течение двух дней вели разговоры обо всем, от угрозы ядерной войны (Хрущев заявил, что не боится этих угроз) до вопросов, связанных с продажей американских технологий и оборудования (Хрущев, язвительно усмехнувшись, ответил, что не нуждается в старых американских технологиях для производства обуви и колбасы). Эйзенхауэр предотвратил срыв переговоров, предложив гостям отправиться на его ферму, находящуюся в Геттисберге, куда они полетели на вертолете. Президент подарил Хрущеву породистую телку, а Хрущев, в свою очередь, пригласил Эйзенхауэра и его внуков посетить Советский Союз.
На следующий день Хрущев согласился отодвинуть сроки берлинского ультиматума в обмен на согласие Эйзенхауэра начать переговоры о статусе Берлина с целью достижения решения, которое устроит все стороны.
С необычной искренностью Хрущев поделился с Эйзенхауэром, что он выдвинул берлинский ультиматум «из-за высокомерного отношения США к СССР, которые заставляли думать, что нет альтернативы». Он сказал, что стремится достигнуть с США соглашения по вопросу разоружения, поскольку довольно трудно накормить его страну, когда приходится тратить огромные средства на гонку вооружений. Затем они обменялись мнениями о том, как военные обеих стран настаивают на увеличении расходов на вооружение, объясняя это агрессивной позицией другого государства.
Переговоры могли сорваться еще раз, когда Хрущев потребовал, чтобы из совместного советско-американского коммюнике американская сторона убрала фразу о том, что переговоры по берлинскому вопросу «не должны затягиваться на неопределенное время, но что для них не может быть никакого установленного ограничения времени». После длительной дискуссии американская сторона согласилась с требованием советской стороны, но Эйзенхауэр в заявлении на пресс-конференции для журналистов, состоявшейся 28 сентября, рассказал о своем понимании этой проблемы. Хрущеву ничего не оставалось, как подтвердить отказ от ультиматума.
Эйзенхауэр дал согласие на то, чего больше всего хотел Хрущев: согласился на проведение в Париже встречи глав четырех держав по вопросу о Берлине и по проблемам разоружения. Для Хрущева эта договоренность давала защиту от нападок критиков, утверждавших, что его политика «мирного сосуществования» с Западом не дает никаких результатов, и служила неопровержимым доказательством, что его курс способствовал улучшению международного положения Советского Союза.
Хрущев, чрезвычайно довольный результатами поездки в Соединенные Штаты и перспективой встречи на высшем уровне, в декабре в одностороннем порядке сократил вооруженные силы на 1,2 миллиона человек. Однако после обмена мнениями с Шарлем де Голлем и Конрадом Аденауэром Эйзенхауэр вернулся на прежнюю позицию относительно переговоров о статусе Берлина.
Спустя всего восемь месяцев после визита в Америку Хрущев заявил, что «дух Кемп-Дэвида» погиб на Урале над Свердловском, когда советская ракета класса «земля – воздух» сбила американский самолет-разведчик.
Вначале Хрущев рассматривал этот случай как успех советского ракетостроения. Всего тремя неделями раньше советские средства ПВО не смогли сбить современный высотный самолет ЦРУ, причем было точно известно, куда он летит. Еще раньше советский истребитель МиГ-19 безуспешно пытался перехватить самолет-разведчик у Семипалатинского ядерного полигона. Неудача постигла и два советских истребителя-перехватчика Су-9, которые не смогли перехватить самолет-разведчик U-2, который фотографировал Тюратам, полигон для испытания баллистических ракет.
Расстроенный этими неудачами, Хрущев скрывал от мира вторжения американских самолетов, не желая признаваться в неудачах советских военных. Теперь, когда его ракеты сбили U-2, он забавлялся, ничего не сообщая американцам об инциденте, в то время как ЦРУ выступило с заявлением, – позже оно было вынуждено отказаться от этой версии, – что самолет, который вел метеонаблюдения, пропал без вести над Турцией.
Однако спустя несколько дней Хрущев признался, что история с U-2 представляла бóльшую угрозу для него, чем для американцев. Политические противники, которых он нейтрализовал после ликвидации заговора 1957 года, начали перегруппировываться. Мао Цзэдун публично осудил отношения Хрущева с американцами, рассматривая их как «предательство социализма». Советское военное командование и партийное руководство, пока еще в частных беседах, высказывало недовольство решением Хрущева сократить численность вооруженных сил. Они утверждали, что Хрущев подрывает обороноспособность страны, лишает их возможности защищать родину.
Спустя несколько лет Хрущев признается доктору А. Макги Харви, специалисту, который лечил его дочь, что случай с U-2 явился переломным моментом, после которого он уже не имел всей полноты власти. С этого момента ему было все труднее отражать атаки тех, что утверждали, что он слишком слаб, чтобы противостоять милитаристским устремлениям двуличных американцев.
Сначала Хрущев пытался придерживаться курса на парижскую встречу на высшем уровне, которая планировалась на середину мая, спустя две недели после случая с американским U-2, – встречу, на организацию которой он потратил так много сил. Хрущев объяснял местным критикам, что если они откажутся от участия в саммите, то это будет только на руку американским противникам соглашений типа шефа ЦРУ Аллена Даллеса, который отдавал приказы вторгаться в советское воздушное пространство, чтобы свести на нет предпринимаемые Эйзенхауэром усилия по поддержанию мира.
11 мая, всего за пять дней до саммита, Эйзенхауэр лишил Хрущева последних иллюзий. Он заявил, что отдавал приказы о сборе любыми возможными способами информации, необходимой для защиты Соединенных Штатов и свободного мира от внезапного нападения и для того, чтобы дать им возможность провести эффективные приготовления к обороне, и лично одобрил полет Гэри Пауэрса. Он заявил, что эти мероприятия необходимы, так как в «Советском Союзе секретность и тайны стали фетишем». «Мы подходим к тому моменту, когда должны решить, пытаемся ли мы готовиться к ведению войны или к предотвращению войны», – сказал Эйзенхауэр на заседании Национального совета безопасности.
Когда самолет с советской делегацией приземлился в Париже, Хрущев принял решение, что если не удастся получить официального извинения от Эйзенхауэра, то ему придется сорвать переговоры. С политической точки зрения ему было выгодно сорвать переговоры, поскольку к тому времени стало ясно, что США не пойдут ни на одну уступку в вопросе о Берлине.
Эйзенхауэр, хотя и отказался принести извинения за инцидент с U-2, предпринял попытку не допустить срыва переговоров, отдав распоряжение прекратить полеты U-2 над Советским Союзом. Эйзенхауэр сделал важный шаг, выдвинув идею «открытого неба», но Хрущев не принял это предложение, поскольку не мог позволить американцам проникнуть в тайны программ его вооружения, тщательно охраняемые в условиях состязания в военном могуществе двух сверхдержав.
На первом и единственном заседании Хрущев, используя в своей сорокапятиминутной речи ненормативную лексику, предложил перенести совещание глав правительств примерно на шесть – восемь месяцев, когда истечет срок пребывания Эйзенхауэра у власти, и объявил, что советское правительство «решило отложить поездку президента США в Советский Союз и договориться о сроках этого визита, когда для этого созреют условия». Не предупредив заранее лидеров держав, Хрущев отказался на следующий день присутствовать на заседании. Вместо этого Хрущев и министр обороны Родион Малиновский отправились в деревню Плер-сюр-Марн, где во время Второй мировой войны стояла часть Малиновского. В деревне им был оказан радушный прием; они пили вино, ели сыр и вели разговоры о женщинах. По возвращении в Париж изрядно выпивший советский лидер объявил о срыве саммита.
Кульминационный момент во время его почти трехчасовой прощальной пресс-конференции: Хрущев так сильно ударил по столу, что упала бутылка с минеральной водой. Когда следом в зале раздалось недружественное гудение, выкрики с места, Хрущев сказал: «Хочу сразу ответить тем, кто здесь «укает». Меня информировали, что подручные канцлера Аденауэра прислали сюда своих агентов из числа фашистов, не добитых нами под Сталинградом. Они тоже шли в Советский Союз с «уканьем». А мы так им «укнули», что сразу на три метра в землю вогнали. Так что вы «укайте», да оглядывайтесь».
Хрущев был настолько расстроен, что, общаясь в Париже с послами стран Варшавского договора, рассказал применительно к результатам саммита грубый анекдот. Один солдат в царской армии умел настолько хорошо пукать, что мог даже напукивать гимн «Боже, цари храни». Но когда государь, узнавший об этом, вызвал солдата и приказал пропукать гимн, солдат не смог выполнить приказ, поскольку, по его словам, «взял на ноту выше и наложил в штаны». Хрущев не стеснялся в выражениях, надеясь, что послы сообщат своим правительствам, что подобная история произошла в Париже с Эйзенхауэром.
Польский посол во Франции Станислав Гаевский пришел к выводу, что на заседании советский лидер вел себя «слегка неуравновешенно». Хрущеву, по его словам, не стоило приезжать в Париж.
Однако Хрущев слишком многое поставил на карту, чтобы отказаться от курса «мирного сосуществования» с Соединенными Штатами. Да, он разочаровался в Эйзенхауэре, но не в Америке. U-2 сорвал организованный им саммит, но Хрущев не мог позволить, чтобы он подорвал его авторитет.
На обратном пути в Москву Хрущев остановился в Восточном Берлине, где сменил мрачное выражение лица, с каким покидал Париж, на улыбку миротворца. Первоначально предполагалось, что он выступит перед стотысячной толпой на площади Маркса и Энгельса, но после разгрома в Париже восточногерманские лидеры организовали митинг в закрытом помещении, во Дворце спорта имени Вернера Зееленбиндера, на котором присутствовали шесть тысяч коммунистов.
К удивлению американских дипломатов, ожидавших, что Хрущев обострит конфликт, советский лидер, оказалось, был готов потерпеть, пока американцы будут выбирать нового президента. В этой ситуации, по его словам, не стоило спешить; требуется время, чтобы «созрело решение по Берлину».
И Хрущев начал подготовку к новой поездке в Соединенные Штаты.
Встреча Хрущева на полуразрушенном причале в старой части Нью-Йорка продемонстрировала огромные изменения, которые произошли за год, с того времени, когда президент Эйзенхауэр устроил советскому лидеру торжественную встречу на военно-воздушной базе Эндрюс. На этот раз Хрущев отправился в Америку на борту «Балтики», немецкого судна, построенного в 1940 году и полученного Советским Союзом в качестве возмещения нанесенного войной ущерба.
Хрущев, желая продемонстрировать солидарность коммунистов, взял на борт в качестве пассажиров лидеров Венгрии, Румынии, Болгарии, Украины и Белоруссии. Во время путешествия его отличали резкие перепады настроения. В какой-то момент, охваченный страхом, что НАТО может потопить его беззащитное судно, он впал в депрессию; а однажды, развеселившись, настоял, чтобы Николай Подгорный, первый секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Украины, развлек попутчиков и станцевал гопак, национальный украинский танец, который танцуют вприсядку с попеременным выбрасыванием ног.
Когда один из советских моряков сбежал на Запад, а затем попросил политического убежища, Хрущев, пожав плечами, сказал: «Он довольно скоро испытает на себе, что такое Нью-Йорк». Хрущеву пришлось испытать еще одно унижение. Докеры из Международного союза береговых и портовых рабочих, отказавшиеся обслуживать советское судно, размахивали огромными плакатами с антисоветскими надписями. Самой запоминающейся была надпись: «Розы – красные, фиалки – синие, Сталин – сдох, а как ты?»
Хрущев пришел в ярость. Он мечтал, что прибудет в Америку как первые открыватели, о которых он читал в детстве. Вместо этого швартоваться пришлось самим, без помощи докеров, объявивших бойкот, и встречала его горстка советских дипломатов на полуразрушенном причале № 73 на Ист-Ривер. «Американцы сыграли с нами еще одну злую шутку», – пожаловался Хрущев.
Единственным спасением было то, что Хрущев контролировал свою прессу. Корреспондент «Правды» Геннадий Васильев рассказал о радостно приветствовавшей толпе людей (не было ни одного человека), выстроившихся на берегу в яркое, солнечное утро (шел дождь).
Но ничто не могло умерить пыл советского лидера. Он предлагает заменить Генерального секретаря ООН (несколькими днями ранее в авиакатастрофе в Северной Родезии погиб Генеральный секретарь ООН Даг Хаммаршельд) триумвиратом в следующем составе: один представитель от западных держав, один от социалистических и один от неприсоединившихся государств, но его предложение не находит поддержки. Он предлагает перенести штаб-квартиру ООН в какую-нибудь европейскую страну, например в Швейцарию. В последний день пребывания он совершил поступок, который станет главным воспоминанием о его визите: в знак протеста против выступления филиппинского делегата, когда тот заявил, что Советский Союз должен освободить свои колонии и зависимые страны, Хрущев снял ботинок и стал стучать им по трибуне.
26 сентября, всего за неделю пребывания Хрущева в Америке, «Нью-Йорк таймс» сообщила, что согласно проведенному исследованию советский лидер занял основное место в кампании по выборам президента и американские избиратели озабочены его влиянием на внешнюю политику. Американцы оценивали, кто из кандидатов в президенты, Ричард Никсон или сенатор Джон Ф. Кеннеди, сможет лучше противостоять Хрущеву.
Хрущев был настроен более разумно использовать имеющиеся в его распоряжении связи, чем в 1956 году, когда добрые слова, сказанные советским премьер-министром Николаем Булганиным в адрес Эдлая Стивенсона, помогли вытащить выигрышный билет Эйзенхауэру – Никсону. На людях Хрущев говорил, что оба кандидата «представляют крупный капитал… и, как говорят русские, два сапога пара: какой лучше, левый или правый?». На вопрос, кому он отдает предпочтение, Хрущев неизменно отвечал: «Рузвельту».
Но в кулуарах он делал все возможное, чтобы Никсон проиграл на выборах. В январе 1960 года советский посол в Соединенных Штатах Михаил Меньшиков, за водкой и икрой, спросил Эдлая Стивенсона, как Москва могла бы наиболее эффективно помочь ему одержать победу над Никсоном. Надо, чтобы советская пресса расхваливала Никсона или критиковала его – и за что? Стивенсон ответил, что не собирается выставлять свою кандидатуру, и попросил нигде не озвучивать эту информацию.
Однако обе партии признавали возможность Хрущева случайно или намеренно оказывать влияние на избирателей.
Республиканец Генри Кэбот Лодж-младший, который тесно общался с Хрущевым во время его первого визита в Соединенные Штаты, в феврале 1960 года прилетел в Москву, чтобы убедить советского лидера в том, что он сможет работать с Никсоном. Лодж, который в случае избрания Никсона стал бы вице-президентом, сказал Хрущеву: «Как только мистер Никсон окажется в Белом доме, я уверен, я абсолютно уверен, он займет позицию сохранения и даже, возможно, улучшения наших отношений». Он попросил Хрущева сохранять нейтралитет, понимая, что любая поддержка будет стоить Никсону голосов.
Осенью участились обращения правительства Эйзенхауэра к Хрущеву с просьбой освободить Гэри Пауэрса и двух летчиков с американского самолета-разведчика RB-47, сбитого над Баренцевым морем. Позже Хрущев вспоминал, что его отказ был связан с тем, что до выборов оставалось уже слишком мало времени и любой шаг мог сказаться на результатах. «Как оказалось, мы поступили правильно», – позже скажет Хрущев. Советский лидер, учитывая, что Кеннеди победил с небольшим преимуществом, сказал: «Легкий толчок так или иначе был бы решающим».
В свою очередь демократы тоже старались повлиять на Хрущева. Уильям Аверелл Гарриман, бывший послом президента Рузвельта в Москве, передал через посла Меньшикова, чтобы Хрущев занял жесткую позицию по отношению к обоим кандидатам. Самый верный способ помочь Никсону одержать победу, сказал он, похвалить Кеннеди. Назначение времени Генеральной ассамблеи ООН, менее чем за месяц до выборов, и то, что Хрущев был в это время в Соединенных Штатах, показало, что демократы признают влияние Хрущева на результаты выборов.
«Мы думали, что у нас появится больше возможностей для улучшения советско-американских отношений, если в Белом доме будет Джон Кеннеди», – откровенно говорил Хрущев. Он объяснял товарищам, что антикоммунизм Никсона и его связь с «князем тьмы Маккарти [сенатор Джозеф Маккарти], которому он обязан своей карьерой» – все это подразумевает, что «у нас не было причины приветствовать возможность Никсона стать президентом».
Хотя в ходе избирательной кампании высказывания Кеннеди были антикоммунистическими, направленными против Москвы, КГБ связывало это скорее с политической целесообразностью и влиянием его отца, антикоммуниста, чем с взглядами самого Кеннеди[7].
Хрущев приветствовал призывы Кеннеди к переговорам о запрещении испытаний ядерного оружия и его заявление, что он, если станет президентом, принесет извинение за вторжение U-2. Кроме того, Хрущев считал, что может перехитрить Кеннеди, человека, которого советское Министерство иностранных дел характеризовало как «едва ли обладающего качествами выдающейся личности». В Кремле считали этого молодого человека поверхностным, не имеющим достаточного опыта, необходимого для руководства страной.
Кандидаты продолжали уделять внимание Хрущеву, поскольку он следил за их кампанией из своих апартаментов в советской миссии на Парк-авеню, иногда появляясь на балконе особняка, построенного на рубеже веков для банкира Перси Пайна. 26 сентября в телевизионной студии в Чикаго во время дебатов между Кеннеди и Никсоном – первые президентские дебаты в прямом эфире – Кеннеди, выступая перед шестидесятимиллионной зрительской аудиторией, откровенно высказался относительно пребывания Хрущева в Нью-Йорке и о том, что «наша борьба с мистером Хрущевым на выживание».
Хотя во время дебатов должны были обсуждаться вопросы внутренней политики, Кеннеди выразил обеспокоенность тем, что в Советском Союзе выпускается в два раза больше ученых и инженеров, чем в США, в то время как в США стали обычным явлением переполненные школы и плохо оплачиваемые учителя. Кеннеди заявил, что добьется бóльших успехов, чем Никсон, в том, чтобы Америка опережала Советский Союз в сфере образования, здравоохранения и жилищного строительства.
Во время вторых дебатов, проходивших 7 октября в Вашингтоне, округ Колумбия, кандидаты сосредоточили внимание на Хрущеве и Берлине. Кеннеди уверенно заявил, что новый президент «в первый год столкнется с серьезнейшим вопросом относительно нашей защиты Берлина, наших обязательств перед Берлином. Это будет проверкой наших нервов и воли». Он сказал, что президент Эйзенхауэр допустил ослабление американской армии и что он, если будет избран, попросит конгресс поддержать его предложение наращивать американскую военную мощь, поскольку весной «мы столкнемся с самым серьезным Берлинским кризисом после 1949 года».
Во время предвыборной кампании Эдлай Стивенсон посоветовал Кеннеди избегать обсуждения Берлина в целом, поскольку будет «трудно сказать что-то конструктивное о разделенном городе, не поставив под угрозу будущие переговоры». Таким образом, Кеннеди только в половине выступлений говорил о Берлине. Однако перед телевизионной аудиторией нельзя было избежать разговора на эту тему, особенно после того, как Хрущев заявил корреспондентам, что хочет, чтобы США приняли участие в саммите по вопросу о будущем Берлина вскоре после выборов.
13 октября во время третьих дебатов Фрэнк Макги с канала Эй-би-си задал вопрос обоим кандидатам, готовы ли они начать военные действия, чтобы защитить Берлин. Кеннеди выразился достаточно ясно: «Мистер Макги, у нас есть договорное право находиться в Берлине, вытекающее из переговоров в Потсдаме и Второй мировой войны, подкрепленное обязательствами президента Соединенных Штатов и рядом других стран НАТО… Мы должны выполнять это обязательство, если хотим обеспечить безопасность Западной Европы, и потому я думаю, что этот вопрос не вызывает сомнений ни у одного американца. Я надеюсь, нет сомнений и ни у одного жителя Западного Берлина. Я уверен, что он не вызывает сомнений ни у одного русского. Мы выполним обязательства по сохранению свободы и независимости Западного Берлина».
Несмотря на явную убедительность речей Кеннеди, Хрущев чувствовал, что возможен компромисс. Кеннеди говорил о договорных правах, но не о моральной ответственности. Он не высказывал обычного требования республиканцев освободить порабощенные народы. Он даже не предлагал распространять свободу на Восточный Берлин. Он говорил о Западном Берлине