Князь Имаш мерил шагами горницу. Он думал. В эти моменты никто не осмеливался беспокоить его, да и пусто было сейчас в тереме. С улицы доносились крики ребятишек, увлеченных веселой игрой. Стояла весенняя страда. С утра до ночи взрослые работали в поле, и потому, кроме ребятишек да стариков, в селении днем никого не оставалось.
С тех пор, как сын его вернулся из леса и принял Посвящение, прошло четыре года… Молодой княжич возмужал, превратившись в высокого и стройного, плечистого парня. Он так хорошо овладел боевым искусством, что в округе не было ему равных в ратном деле. Теперь старый князь не сомневался, что его сын сможет дать отпор любому врагу. Самому Имашу было уже пятьдесят девять лет и годы давали о себе знать – потому прошлой весной он объявил Ланко своим преемником; а это означало, что теперь именно его сын будет стоять во главе дружины и защищать поселение от врагов. Новость эту Пеяросль встретил радостью и ликованием, так как все любили молодого княжича. Но только один князь знал, что его сын не совсем обычный, так как с детства он приводил отца в замешательство своими вопросами и умозаключениями. Да только не говорил Имаш о том никому, боясь, как бы не сочли мальчика за юродивого. Крепко помнил он, что наказывала ему лесная ведунья… И потому не торопился он с ответами, желая, чтобы сын искал их самостоятельно, проникая в суть вещей своим пытливым умом.
Также не забывал старый князь о необыкновенных способностях своего отпрыска, которые так или иначе проявлялись в нем, заставляя видящих это замирать в изумлении. Стоило юноше выйти на улицу и, вытянув руку, тихонько свистнуть – как птицы слетались к нему, безбоязненно садились на руку; а он, смеясь, кормил их с ладони зерном. Пчелы и змеи не кусали его, а собаки замолкали при его приближении и начинали миролюбиво помахивать хвостами. Он всегда знал, какая будет погода и хороший ли родится урожай. Но охоте он никогда не промахивался и всегда возвращался с богатой добычей. Воистину был он любимцем богов, и люди почтительно шептались, что неспроста великий Род послал князю столь дивного наследника – и удалого, и пригожего, и разумного. Говорили они, что, видно, грядет напасть какая-то на земли венедские, и суждено защищать их могучему богатырю – Ланизбору, сыну Имаша, князя Пеяросльского…
Но ныне все было спокойно на границах владений светловолосых венедов, и никакая опасность не угрожала богатым поселениям мирных земледельцев. С южных пределов, правда, доходили вести, что пошаливают там степняки – лихие гиуры. Но пока воинственных кочевников удавалось сдерживать, и они не решались на крупные грабежи, довольствуясь в основном тем, что захватывали людей и после вынуждали селян платить выкуп. Также воровали девиц, которые ценились у обитателей степей очень высоко. Их редко возвращали. Как правило, их быстро переправляли в далекие восточные кланы, или вовсе в чужие племена на юго-востоке, и о них больше никто ничего не слышал.
Князь Имаш вышел во двор и направился вглубь его – там, в самом дальнем углу, находилась просторная клетка, на совесть изготовленная кузнецом Авришем. В этом светлом и удобном жилище, в неге и ласке, в любви и заботе, жили два лесных зверя – две рыси, самец и самка. С тех пор, как Ланко принес их из леса – маленьких, чуть больше кошки – они превратились в великолепных грозных хищников, грациозных и опасных. Но опасны они были для кого угодно, но только не для обитателей княжьего терема. Имаш всей душой, дивясь самому себе, привязался к этим удивительным созданиям, и они дружно отвечали старику взаимностью… И если всех остальных они только терпели, удостаивая лишь беглым и равнодушным взглядом, то князя они приветствовали громким мурлыканьем, сразу оживляясь при его появлении.
Вот и сейчас он зашел в клетку – и звери тут же принялись тереться о его ноги. Он гладил их и чесал за ушами, отчего хищники млели и принимались урчать еще громче.
Рысей звали Чуд и Мала. Так назвал их Ланко. Князю Имашу отчетливо вспомнилось, как в день Посвящения, придя из леса в родной дом, его сын поставил на лавку большую корзину, накрытую куском холста, наказав никому не трогать ее, сам он при этом ненадолго отлучился. Но князь решил полюбопытствовать, что же там находится… Когда он откинул край холста, то обомлел, замерев на месте и потеряв дар речи. Он ожидал чего угодно, но такое не мог даже себе представить. На него злобно и в то же время испуганно смотрели четыре круглых желтых глаза. Два диких звереныша жались в краю корзины, прижав уши и выгнув дугой спинки, шерсть на которых стояла дыбом. Рысята… Серые с пятнами, с кисточками на ушах… Они грозно рычали – и от этого низкого глухого звука князю стало не по себе. А звереныши то и дело принимались яростно шипеть, открывая свои розовые пасти, в которых уже отчетливо виднелись острые белые зубки… Князь смотрел на них как зачарованный, не в силах оторваться.
Когда наконец подошел княжич и увидел эту картину, то первое, что он сделал – погладил рысят, сказав им что-то ласковое. Те мигом успокоились, и теперь выражали лишь игривое миролюбие – лукаво посматривали они на князя, подергивая своими прелестными ушками. Имашу оставалось только дивиться такому невиданному чуду. Затем юноша сказал: «Погладь их, отец. Они не тронут. Я попросил их…» «Как это ты их попросил?» – изумившись таким словам, недоверчиво спросил князь. «Мысленно, отец, – смущенно ответил княжич, – это трудно объяснить… Но ты поверь мне – они ничего тебе не сделают и будут слушаться тебя так же, как и меня…»
И князь, отчего-то поддавшись уговорам сына, протянул руку и погладил рысят, которые теперь вели себя совершенно по-другому. Они были спокойны; более того, им, судя по всему, даже нравилось прикосновение руки к своим пушистым загривкам.
Тысячи вопросов тогда возникли в голове у князя. Но он вовремя сдержался, не желая смущать юношу, выведывая у него, что да почему. Понял князь, что вот оно – то, о чем говорила Вейница тогда, в тот день, когда родился его наследник долгожданный, чаянный. И промолчал он, словно все чудесное, что происходило на его глазах по воле его юного сына – самое обычное дело…
Это уже потом, исподволь, расспрашивал князь сына о том, как провел тот в лесу эти три седмицы. Но юношам не следовало рассказывать об этом. Таинство должно было остаться тайной для других. Молчал и княжич, отделываясь короткими ответами. Но все же через время, поразмыслив, догадался Имаш, что не обошлось здесь без бабки Вейницы. И мысленно отвесил он старухе земной поклон – ведь это не иначе как она врачевала раны княжьего сына от рысьих когтей – никому это боле не под силу…
Словом, все шло своим чередом, и князь Пеяросльский, старея, радовался, что сын его под покровительством великих сил, которые завсегда помогут ему, что бы ни случилось…
Грустная песня летела над полем, над лесом; подхваченная ветром, она устремлялась в небеса – туда, где могли услышать ее небесные покровители. Пожалеть бы им девицу, утешить сердечко ее, но нет – не желали боги разжигать любовь в душе ее возлюбленного; не поддавался он чарам нежности и красоты. И звенел девичий голос тоской, любовью безответной; и примолкали птицы, и замирали травы, слушая печальную песню эту.
Четыре года ждала Беляна, что поддастся княжич влечению, ответит на чувства ее, утолит ее жар – и будут они счастливой парою на радость всем. Мечтала девушка, что поженятся они и детишек красивых нарожают, и будут жить до старости в мире да согласии. И потому ни с кем не убегала она в цветущие луга мять душистые травы, хоть и богатый был у нее выбор. А годы шли… Уж вышли замуж все ее подруги, но ясноглазая красавица все еще надеялась, что боги смилостивятся и откроют сердце ее возлюбленного навстречу ее трепетному сердечку…
Но нынче совсем она отчаялась. Поняла она, что не полюбит ее Ланко. К тому же старейшины уже неодобрительно посматривали на нее, так как пора было уж ей озаботиться созданием семьи.
И теперь, уединившись ото всех, размышляла девушка о своей печальной судьбе. Как ни старалась она, не могла изгнать из своего сердца любовь к молодому князю. Наоборот, любовь эта становилась все сильнее. Не решаясь подходить больше к возлюбленному своему, издалека следила она за его жизнью – и ничто больше не увлекало красавицу, душу которой почти дотла опустошило безответное чувство.
Было у Беляны одно драгоценное воспоминание – как в ту ночь, после Посвящения, увлекла она юношу в луга; как он обнимал ее, прижимал к себе – и шло от него тепло, дурманящее голову, заставляющее душу парить словно птица… Казалось, еще немного – и станут они парой; но что-то вмешалось в ход событий, разрушив все то, что могло бы быть между ними. Ланко упал тогда, споткнувшись о какой-то корень, и венок, что плела она своими руками, слетел с его головы. Это было плохой приметой и означало, что эти двое никогда не будут вместе. Так оно и вышло. Княжич тогда как-то резко изменился – веселая игривость сменилась в нем задумчивой серьезностью; он взял ее за руку и повел обратно, в селение. Ни слова он не сказал ей больше…
И с тех пор проявлял он к ней только приветливую доброжелательность – и не более. Немного утешало девушку то, что ни с кем не паровался юный княжич. Но прошло еще два года – и однажды надежды ее развеялись, словно пепел по ветру. А произошло это на осеннем празднике Урожая – в тот единственный день, когда принято сбрасывать с себя узду и неистовыми любовными игрищами пробуждать плодородие, питая живой энергией родящее чрево земли. Хороша была Беляна в тот день – босая, с распущенными волосами; ее тело прикрывали лишь плетеные из травы гирлянды. Вместе с другими голыми девицами водила она на поле хоровод, втайне надеясь, что заметит княжич ее красоту и увлечет с собой… Но не оправдался ее расчет – удалился Ланко в поле озимое с другой девицей, Яриной… И там, средь посевов, эти двое сполна отдали дань Матери-Земле. Потерянная, едва удерживая слезы, бежала Беляна прочь с этого поля; чьи-то руки хватали ее, тянули, но всякий раз ей удавалось вырваться. И убежала она в лес, и укрылась там, и долго стояла, обняв березку и рыдая, в то время как с полей доносились звуки страсти – селяне славили Землю-Матушку, совокупляясь прямо на поле, не особо разбирая, кто с кем…
А после все снова пошло как обычно, своим чередом – чинно и спокойно. Княжич с Яриной больше не встречался – осенние игрища редко приводили к чему-то серьезному. Но поселилась в сердце девушки горькая обида, которая отравляла все вокруг. И так ей порой невыносимо становилось, так тоскливо, что убегала она подальше, на самый дальний луг, и там изливала песней свое безответное чувство к красавцу-княжичу…
Вот и сегодня сидела она, прислонившись спиной к молодому дубку, и пела – звонко и протяжно, водя по своей щеке травинкой. Она воображала, что это нежные губы княжича касаются ее лица. Она смотрела на небо – и видела синь его глаз… Всюду находила она образ своего возлюбленного, и никакая сила не могла изгнать любовь из ее сердца, избавить от наваждения.
И не знала девушка, что из темной глубины леса внимательно наблюдает за ней пара глаз. Никогда эти черные раскосые глаза не видели еще такой красоты…
Человек, таившийся за кустами, быстро принял решение. Описав небольшую дугу по кромке леса, он бесшумно подкрался к молодой венедке. В последний момент она услышала шорох за спиной и вскочила, готовая бежать от неведомой опасности, но было поздно. Крепкие мускулистые руки схватили ее, зажали рот и поволокли в лес, где, привязанный к сосне, стоял рыжий жеребец. Там, связав напуганную до смерти девушку и заткнув ей рот, похититель перекинул ее поперек седла, и, лихо вскочив на коня, помчался прочь.