Бельгийский лабиринт - читать онлайн

Краткий обзор

Семнадцатого августа 1585 года Антверпен сдается на милость Александра Фарнезе, герцога Пармы, главнокомандующего испанскими войсками. Нидерланды раскалываются надвое по линии, проведенной военными удачами и случаем. Эта линия проходит наискосок через славное герцогство Брабант, отделяет прибрежную Фландрию от остальной части графства, отдает Гент в руки испанцев, но оставляет в составе Северных Нидерландов Сас-ван-Гент.

В экономической и культурной жизни центр тяжести смещается с Юга на Север. Именно там формируется Республика, Север шествует навстречу Золотому веку, а Юг влачится к отсталости, застою, обскурантизму. Утрехтская уния торжествует лишь частично. Заявившие ранее о своем престиже города Антверпен, Гент, Брюгге, Ипр и Турне снова попадают в руки испанцев. Аррасская уния, ставшая на сторону испанского короля Филиппа II, оказывается гораздо более успешной, чем можно было ожидать в конце XVI века.

Испанцы подчинили себе Юг силой оружия и террором. Многочисленных протестантов Юга Александр Фарнезе поставил перед выбором: принять католичество или эмигрировать. Десятки тысяч людей переселились в Республику, где им было оказано гостеприимство. И в этом не было ничего удивительного, потому что они принесли с собой неслыханный капитал: знания, деньги, опыт и сноровку – ту культуру, которая в Брюсселе и Антверпене достигла полного расцвета гораздо раньше, чем в слякотной рыбачьей деревушке Амстердам. Из Антверпена выехало 40% населения. В период с 1572 по 1609 год, к началу Двенадцатилетнего перемирия, каждая деревня, каждый город в Брабанте и Фландрии потеряли от половины до двух третей своего населения. В XVII веке каждый третий амстердамец был фламандцем, брабантцем или прямым потомком иммигрантов. В Харлеме им был даже каждый второй. Похожее соотношение жителей имело место и в других важнейших городах Республики. Голландский Золотой век в значительной мере был также фламандским и брабантским. Прогресс в экономическом развитии Амстердама происходил благодаря тому, что Антверпен после перекрытия Шельды стал приходить в упадок. Даже официальный перевод Библии на нидерландский язык выполняли совместно люди Севера и Юга, и это был сознательный выбор.

Первые годы после разрыва Юг пребывал в состоянии экономического развала. По улицам некогда великого города Гента бродили волки. Гонимые голодом люди пожирали людей. Фландрия и Брабант, прежде богатейшие из Семнадцати провинций, были уничтожены. Филипп II любил повторять, что он предпочел бы управлять пустыней без еретиков, чем плодородной страной, где живет хотя бы один еретик. Испанский король добился своего. Скромным утешением здесь могло послужить то, что он погубил также и кастильскую экономику – единственно ради того, чтобы римская вера могла восторжествовать в южной части Нидерландов.

После 1600 года Испанские Нидерланды постепенно восстановили свое богатство, хотя еще около 1640 года номинальное жалованье в Голландии было на 75% выше, чем в оккупированных областях Юга. Вместе с тем в политическом и интеллектуальном отношении территория, повторно завоеванная испанцами, погрязла в провинциальном самодовольстве. Дворянство и духовенство были принуждены ограничить свои интересы ближайшим окружением. Генеральные штаты еще созывались в 1598, 1600 и 1632 годах, затем наступил перерыв на полтора столетия. Тот, кто хотел сделать карьеру, должен был покинуть родину и переехать в Испанию. Эта ситуация повторится и в XVIII веке, при австрийском правлении. Реальные решения, масштабные, серьезные, которые действительно меняли ход жизни, принимались в венских канцеляриях, как прежде в мадридских.

Несмотря на небывалый расцвет живописи, Юг как сфера культуры перестал существовать. Язык Фландрии и Брабанта, язык, на котором писали Хадевих2, Марлант3 и Марникс ван Синт-Алдегонде4, законсервировался в диалектах, хотя во Фландрии, в Брабанте и на севере Льежского епископата ими пользовались до конца XVIII века на уровне местного самоуправления и в судопроизводстве. В роли официального языка центральной власти все больше утверждался французский, и по всей Европе, от Стокгольма до Лиссабона, от Санкт-Петербурга до Берлина и Гааги, высшие круги общества безудержно офранцуживались. В языковой практике стал прослеживаться социальный барьер. Позже он исчез в других европейских странах, но в нашей сохраняется до сих пор.

В 1648 году раздел был закреплен Мюнстерским договором. В 1713 году, после серии успешных войн, Южные Нидерланды переходят под власть австрийской короны. Прочно устанавливаются границы между тем, что позже станет Бельгией, и соседними странами. Эти границы претерпят меньше изменений, чем, например, у Польши или Германии, и приблизительно столько же, как у Франции или Дании. К концу XVIII века Австрийские Нидерланды переживают период относительного благоденствия, а габсбургский наместник Карл Лотарингский даже пользуется любовью населения, особенно беднейшей его части.

В Австрийских Нидерландах экономика развивается более активно, чем в Северной Республике. Проводятся сельскохозяйственные реформы и преобразования, в провинциях Валлонии все шире разворачивается индустриализация. Зато просвещение, полностью контролируемое Римско-католической церковью, не выдерживает никакого сравнения с Севером. Уровень неграмотности здесь намного выше.

Император Австрии Иосиф II, просвещенный деспот, изволит реформировать запутанную и многоуровневую систему управления в Южных Нидерландах. Здесь он наталкивается на сопротивление знати, духовенства и простых граждан. Например, он подписывает эдикт о том, что все ярмарки должны проводиться в один и тот же день. Одной этой мерой он основательно портит отношения со своими подданными во Фландрии, Брабанте и Геннегау. Без всяких колебаний Иосиф II c его неуживчивым характером копается в мелочах, от которых стоило бы воздержаться. Этим он противопоставляет себя привилегированным классам, которые у нас были, пожалуй, более эгоистичны и близоруки, чем где-либо еще в Европе. Наша политическая, религиозная и прочая культура находилась на таком скандально низком уровне, что никакие претензии со стороны этих классов не заслуживали оправдания. В сущности, меры, принимаемые Иосифом II, отличались всеохватностью и справедливостью, особенно Эдикт о толерантности, выпущенный в 1781 году. Он впервые со времен испанской оккупации, хотя и робко, ограничил монополию католической церкви. Впервые иудеи и протестанты могли снова претендовать на равенство и свободу богослужения.

Страсть императора к реформам порядком действовала на нервы населению, особенно реакционной элите. Поэтому ничего удивительного, что в 1789 году разразился форменный бунт, так называемая Брабантская революция, проникнутая идеями Просвещения по своей риторике, но ультраконсервативная по своей направленности. В январе 1790 года был созван Суверенный конгресс Бельгийских Соединенных Штатов. Его название не было настолько странным, каким оно кажется сейчас. Застрельщики революции искали сближения с Севером, где эти попытки были встречены вежливой брезгливостью и напоминанием о неудавшемся восстании южных провинций против Филиппа II в XVI веке.

Брабантская революция имела целью восстановить во всем блеске старые привилегии сословий и провинций – во всяком случае, этого хотела консервативная фракция. Что касается либерально настроенных повстанцев, то им по душе было централизованное правление. Консерваторы довольно своеобразно ссылались на две вехи в истории политической эмансипации – на Акт о клятвенном отречении от 1581 года, которым Утрехтская уния заявляла о выходе из-под испанского суверенитета, и на американскую Декларацию независимости (отсюда Бельгийские Соединенные Штаты). Обоим документам они придали реакционный смысл, чуждый всякой толерантности. Консервативные лидеры революции – брюссельский адвокат Хендрик ван дер Нот и его последователи – были подлинным воплощением ограниченности.

Бельгийские Соединенные Штаты не продержались и года. В декабре 1790-го австрийская армия снова промаршировала по Брюсселю и положила конец восстанию. Это произошло без единого выстрела.

Первого октября 1795 года Южные Нидерланды были присоединены к Франции. Французов не любили, разве только в Льеже, да и то в самом начале. Разумеется, французские солдаты вели себя как оккупанты – так происходит повсюду, причем чаще всего оборачивается самой грубой стороной. Кроме того, в глубоко укоренившиеся воззрения и обычаи с шумом вторгались идеи Просвещения, распространяемые огнем и мечом. Римско-католическая церковь, прочно удерживавшая влияние на людей, особенно на необразованную часть населения, всеми силами сопротивлялась натиску этих идей. Поначалу Франция предприняла шаги доселе небывалые: она сформировала армию из рекрутов. Впервые в истории к оружию в качестве военнообязанных были призваны простые парни из народа. И наконец, французы намеренно низвели до упадка народный язык, потому что он якобы препятствовал распространению революционного образа мыслей.

Организованная реакция страны выглядела неубедительно. На Зеленом бульваре в городе Хасселте стоит памятник героям Крестьянской войны. Горстка бедных, глубоко верующих, примитивных и голодных людей попыталась собрать из хуторян и деревенских народную рать, которая никак и нигде не могла угрожать французам. Повстанцы являли собой образец смирения и кротости, но их выступление было жестоко подавлено французами и потоплено в крови. Отныне Южные Нидерланды разделяли судьбу великой Франции. После государственного переворота 18 брюмера 1799 года власть оказалась в руках низкорослого корсиканского генерала Наполеона Бонапарта. Через несколько лет он короновался в качестве императора. Но его господство не продолжалось и десяти лет.

В 1813 году Наполеон потерпел сокрушительное поражение в Битве народов под Лейпцигом. В 1815 году большой европейский альянс, состоящий из Пруссии, России, Британии и Нидерландов, разгромил французские войска при Ватерлоо южнее Брюсселя. Падение Наполеона с радостью и облегчением приветствовали почти все жители нашего края, независимо от языка и наречия.

Владычество Франции имело для нидерландцев в нашем регионе гибельные последствия. Французы пытались на всей территории насаждать и применять свой язык, причем самыми грубыми способами. Правда, они делают это и сейчас, потому что во Франции государственный язык превыше языка индивидов. Ведущие классы в нидерландоязычных южных провинциях полностью офранцузились. Социальный языковой барьер ужесточился и поднялся высоко, как никогда прежде. А классы этажом ниже научились презирать свой язык и обожествлять французский. Это положение вещей кажется неискоренимым. Во Фландрии оно уже прошло свой апогей, но в Валлонии и Брюсселе его можно наблюдать и в наши дни.

Нынешний Бенилюкс, за вычетом нескольких деревень, сложился в Соединенное Королевство Нидерландов в 1814 году под властью короля Вильгельма I. Заслугой Вильгельма следует считать спасение нидерландского языка в Бельгии от полнейшей дeградации и последующего искоренения.

Уже в 1814 году, после первого поражения Наполеона, старшины брюссельских цехов выразили протест против действующих французских декретов о языке: «Ущемление национального языка фламандцев должно быть прекращено. Язык, законы и учреждения народов Бельгии должны возродиться на благо этой страны». Они пишут это по-французски, на языке больших господ. «Следует отменить запрет национального фламандского языка. Язык, законы и учреждения народов Нидерландов» (Соединенное Королевство Нидерландов называется здесь La Belgique) «должны возродиться вкупе со счастьем этой страны».

Народный язык в данном государстве пребывал в состоянии такого упадка, что говорящих на нем людей легко можно было убедить в том, что их язык не состоит ни в каком родстве со странным языком нидерландского Севера. Им был не по душе этот тощий голландский. А высшие классы, которые тогда еще по-настоящему правили, всеми силами пытались представить свои привилегии как само собой разумеющееся средство служения благополучию и свободе всех и каждого. Сегодня все еще можно прочитать или услышать, что король Вильгельм якобы хотел здесь навязать всем нидерландский. Словечко «навязать» гадкое и несправедливое, потому что языковая политика Вильгельма была безупречно демократической.

Первого октября 1814 года Вильгельм даровал фламандским провинциям кое-какие права в отношении использования нидерландского языка среди гражданских сословий и в сфере правоприменения. Иными словами, признание получили и нидерландский, и французский. Вильгельм считал неприемлемой свободу языка в провинциях, где простой народ, то есть любой рядовой гражданин (высшие классы были не в счет) говорил по-нидерландски. Он стремился к единоязычию. С 1819 года нидерландский становится единственным официальным языком в провинциях Западная Фландрия, Восточная Фландрия, Антверпен и Лимбург. С 1822 года это установление было распространено также на округа Брюссель и Лёвен, являвшиеся частью провинции Южный Брабант. С 1823 года предпринимаются серьезные попытки применения этих правил на практике: переходный период занял достаточно много времени.

Вильгельм повсюду учредил школы первой ступени, вполне приличного уровня для того времени. При французской оккупации неграмотным было 59% населения, через 15 лет голландского правления – только 50%. Французы предоставляли среднее образование почти исключительно привилегированным классам. Позже Бельгия будет делать то же самое, и в результате спустя 80 лет по количеству неграмотных она уступит только одной стране в Европе – Португалии. И все же самодержец Вильгельм оказался на удивление демократичным, ибо, как указывают все наблюдатели, уровень образования в наших регионах был плачевным повсеместно.

Образовательная политика, за исключением семинарий, не давала никаких поводов для массовых организованных протестов, чего нельзя сказать о политике в области языка. Офранцуженные круги населения чувствовали себя обделенными материально и ущемленными в отношении того, что они считали своими естественными привилегиями. Однако и среди знати были те, кто считал, что официальное признание языка преобладающей части населения было бы совершенно нормальным. Этот протест звучал преимущественно со стороны адвокатов, получивших профессиональное образование еще в период французской оккупации. У них были хорошие связи с прессой. Со своей стороны, король Вильгельм и его министр юстиции, ремонстрант Корнелис Феликс ван Манен, которого зачастую – и совершенно несправедливо – изображали холодным кальвинистом, сочли вполне естественным и демократичным восстановить то, что отменили французы. Отныне каждый гражданин получил право судиться на родном языке. Их франкоязычные оппоненты с громкой плаксивостью избалованных детей защищали только собственный эгоизм.

Лишь в 1828 году южные либералы и католики, обычно готовые вцепиться друг другу в горло, смогли объединиться в нечто по справедливости названное «союзом заклятых друзей». Выше я уже говорил о близоруком эгоизме франкоязычных адвокатов. Клирики разработали собственную стратегию. Были составлены две петиции, которые могут служить наглядным примером надувательства простого народа. Для второй из них было собрано 360 тысяч подписей путем принуждения, лжи и обмана со стороны крупных землевладельцев, капелланов и пасторов, в результате беспардонного публичного насилия над совестью прихожан. Собственно говоря, о подписи речь не шла: большинство людей были неграмотны и ставили крестики под требованием, «дабы фламандцев, а тем паче валлонов к голландскому языку не понуждали». Католическое духовенство видело в нидерландском дьявольскую хитрость, придуманную для распространения кальвинизма. Фламандские простолюдины расписывались в поддержку свободы одного языка, французского, хотя ни понимать ни говорить на нем не умели, а неграмотные – в поддержку свободы прессы. Но даже если кто-то умел читать, брать в руки либеральные газеты они не смели – пастор запрещал.

Никогда еще простых фламандцев так не дурачили духовные пастыри, которым люди безоглядно верили. Бельгия никогда не смогла бы возродиться без этого коварного обмана и жажды власти со стороны католической церкви.

В 1830 году Вильгельм уступает нарастающему протесту верхних сословий и снова вводит свободу языка. В этот момент никто еще не желает раскола страны, разве только некоторой независимости местного самоуправления.

Переворот, нежеланным и неожиданным результатом которого стала Бельгия, начался с пролетарского голодного бунта, перепугавшего как проголландски, так и антиголландски настроенных бюргеров. Я все пытаюсь внушить читателю, что Вильгельм I был великим и благородным монархом, но не будем строить иллюзий. Бедность рабочих была в этом государстве такой же ужасной, как и повсюду в Европе. Восстание оказалось успешным, потому что случайно наложились друг на друга несколько факторов. В том году случился неурожай. Другим обстоятельством было на первый взгляд невозможное сотрудничество католиков и молодых либералов. Тактике принца Фредерика, снарядившего войска для восстановления порядка, не хватало решительности. Сказалось неприятие всего голландского рядовыми фламандскими католиками. Франкофоны же, двинувшиеся из Льежа на Брюссель, были исполнены революционного подъема. Помимо этого руководящие круги Севера подогревали сумбурное на первых порах национальное чувство бельгийцев, воспринимавших этот бунт как покушение на их собственный, такой знакомый, такой душевный голландский язык.

В конце концов великие державы все-таки допустили этот развод: в противном случае от восстания осталась бы лишь сноска в учебниках по истории. Когда в августе 1831 года нидерландские войска вторглись в Бельгию, они за несколько дней опрокинули еще толком не организованную бельгийскую армию. Бельгия смогла устоять только благодаря переброшенному из Франции крупному военному контингенту.

Таким образом, бельгийское государство возникло в результате лживости католической церкви, военного насилия французских солдат и отчаянного бунта пролетариев, которым и после 1830 года предстояло точно так же голодать. Вряд ли все это можно назвать многообещающим началом.

Первым королем Бельгии стал лютеранин Леопольд, принц Саксен-Кобург-Готский. Удивительное дело, но католическая церковь не возражала против короля из протестантов, даже напротив. Леопольд I правил страной до 1865 года. Его сын Леoпольд II станет править до 1909 года.

Бельгия получила сверхпрогрессивную для того времени конституцию. Граждане находились под защитой государства, но бельгийское государство отнюдь не было всемогущим. В отношении конституционных прав и свобод Бельгия 1830 года намного опережала другие европейские страны. Эта конституция была составлена так крепко, элегантно и прозрачно, что послужила примером не одной стране, завоевавшей свою независимость после Бельгии. Но нас не должно вводить в заблуждение изящество формулировок. В 1830 году менее одного из каждых девяносто пяти жителей Бельгии имели право голоса. Но несмотря на это, в тогдашней Европе Бельгия являлась образцом демократии. Лидеры переворота считали Нидерланды страной невыносимо отсталой и косной.

Социальное законодательство в Бельгии либо отсутствовало, либо было направлено против рабочих. Проблема влияния церкви на государственную политику окажется на повестке дня много лет спустя, а языковая проблема решалась внешне либерально, на деле же в диктаторском духе.

Конституцией предусматривалось свободное использование бытующих в Бельгии языков. На практике это означало свободу для французского, а нидерландский допускался к применению крайне умеренно, с большой неохотой. После 1830 года суд сразу же начал офранцуживаться, прежде всего в Брюсселе, медленнее – во фламандских провинциях. Наблюдалась следующая тенденция: чем дальше находилась судебная палата от простого бюргера, тем быстрее осуществлялось ее офранцуживание. Согласно нашей выдающейся конституции, судьи должны были быть независимыми. Но что пользы от этого, если они судят на французском, а вы ни слова не знаете на этом языке? На практике сплошь и рядом именно так и происходило. Находились даже судьи, которые воспринимали как оскорбление, когда защитительная речь оглашалась по-нидерландски. В этом случае так называемое языковое принуждение, установленное Вильгельмом, являлось своего рода гарантией для простого человека, вошедшего в соприкосновение с судом. Во имя свободы и прогресса либеральная Бельгия адаптировала систему несравненно более отсталую, чем брабантская средневековая хартия вольностей, которую воскресили при присоединении страны к Франции; согласно этой хартии, судебный процесс полагалось обязательно вести на языке обвиняемого.

Нельзя упрекать неграмотных фламандцев, живших в 1830 году, в близорукой и острой неприязни к голландскому. Им нужен был не голландский, а фламандский, получили же они беспощадное притеснение фламандского языка, столь для них дорогого. Языковая политика Вильгельма опережала время на целое столетие. Лишь в 1930 году мы снова получим законы о языке, которые под звуки фанфар были растоптаны в 1830 году.

Первые робкие попытки в этой области были предприняты в 1873 году в виде закона Кореманса о применении языка в уголовных делах. Немало судей саботировали новый закон умелым перетолкованием. Важным аргументом против этого первого закона о языке послужило то, что никто не возражал против ведения процесса на французском; более того, сами стороны добровольно выбирали французский как язык судопроизводства. Высокомерие, с которым франкофоны плевали на законы о языке и поддерживали неразбериху, называя свободой по сути дела бессовестный нажим, проявляющийся в форме «одностороннего двуязычия», сохраняется в спорах о языке до сих пор.

Фламандское националистическое движение в XIX веке представляет собой мозаику из фигур мелких и крупных интеллектуалов, плохих писателей, либералов, пасторов, капелланов. Оно политически разобщено и наивно. Его исходная позиция очень слаба: всего лишь двуязычие для Фландрии, в то время как франкофонам дозволяется выдвигать самые сумасбродные требования.

Фламандским движением было создано дутое прошлое исходя из краткого славного периода существования графства Фландрия в XIV веке. Отсюда как реакция на французский государственный аппарат Бельгии возникло понятие Фландрия, в которое вопреки истории включались также Брабант и Лимбург. До 1830 года это было бы невозможно себе представить: ведь Фландрия – производное от Бельгии. Показательно, что в 1858 году была учреждена государственная премия по нидерландской литературе – по сути, с целью поощрения сочинительства на диалектах. В судопроизводстве нидерландский был с грехом пополам признан пятнадцать лет спустя – через 50 лет, то есть полвека, после принятия законов о языке; по-настоящему же он утвердился в 30-е годы XX века.

Следующими на очереди стали администрация и политика. В 1874 году учителям нидерландского разрешили на уроках этого языка говорить по-нидерландски. В 1888 году в парламенте впервые прозвучала речь на нидерландском (синхронного перевода еще не существовало). Лишь в 1898 году Фландрия праздновала введение Закона о языковом равенстве. Отныне нидерландский стал официальным языком Бельгии, наравне с французским. Но еще должно было пройти время, прежде чем в 1962 году это произошло на деле.

Однако Бельгия пережила не только притеснение языка и языковые битвы. Мы прошли через острый период школьной войны, которая началась в 1850 году и продолжалась с перерывами до 1884-го.

Начиная примерно с 1880 года наблюдается быстрый рост социал-демократии, которая стремилась не только к улучшению условий жизни рабочих, но и к введению всеобщего избирательного права. Ради этого происходили кровопролитные забастовки, ради этого погибали люди. Первые выборы на основе многоступенчатого всеобщего избирательного права (все взрослые мужчины имели один голос, некоторые дипломированные граждане и налогоплательщики – больше одного) состоялись в 1894 году. Католическая партия завоевала все места во фламандских избирательных округах, социалисты и либералы получили места исключительно в валлонских округах. Результат выборов 1894 года предвосхитил территориальный раздел Фландрии и Валлонии, который произойдет десятилетия спустя. Политический перевес сил по обе стороны языкового рубежа – католиков во Фландрии и социалистов в Валлонии – сохранится на протяжении всего ХХ века.

До 1914 года доступ в правительство для социалистов был закрыт, но с началом Первой мировой войны красный верховод Эмиль Вандервельде становится государственным министром. В 1916 году он вошел в состав правительства в изгнании.

В 1885 году король Леопольд II завоевывает Конго. Это не бельгийская колония: Леопольд – король двух стран и лично владеет частью конголезской территории как собственностью короны. Его варварская, жестокая и кровавая эксплуатация африканцев встречает осуждение даже со стороны королей и императоров. За счет золота из своих африканских владений Леопольд II с размахом украшает Брюссель. Я вижу это каждый день, когда иду прогуляться по Юбилейному парку и прохожу под триумфальной аркой, пугающей меня своими непомерными пропорциями. В 1908 году, за год до смерти, Леопольд II подарил Конго Бельгии. Политики расценили это как отравленный подарок, но от таких подарков не отказываются. Брюссельские финансовые круги, и в первую очередь банк «Сосьете женераль», были слишком заинтересованы в случившемся. Социальное обеспечение и медицинское обслуживание взяли на себя предприниматели и католические миссии. Начальное образование – а дальше него дело не пошло – попало в руки тех же миссий, так что сотни западнофламандских патеров принялись вколачивать в черные головы французскую грамматику. Добрым патерам не приходило в голову, что в своих отдаленных миссиях они могли бы учить чернокожих фламандскому – нет, эта мысль была слишком опасной. По сравнению с ужасами правления Леопольда II миссии и «Сосьете» были благословением для местного населения. Вскоре Конго превратилась в одну из самых благоустроенных и хорошо организованных колоний Африки. При этом едва ли не самой серьезной ошибок колониального управления было намеренное невнимание к воспитанию местной элиты. После провозглашения независимости Конго в 1960 году конголезцам с дипломами о высшем образовании не хватило силенок сформировать собственную футбольную команду.

Первая мировая война потрясла Бельгию, разорила ее, уморила голодом. Мировое общественное мнение было шокировано и возмущено грубым нападением Германской империи на страну, свирепым и разнузданным поведением германской армии. Слова Poor little Belgium («Бедная маленькая Бельгия») стали синонимом убиенной невинности. Страну захлестывает волна патриотизма. Но небольшая группа фламандских активистов заигрывает с оккупантами. Таким способом она пытается реализовать старые фламандские претензии. Немцы используют ее недовольство в целях своей военной политики. Народ же отвергает и презирает этих активистов.

После прекращения огня область, включающая города Эйпен, Мальмеди и Сен-Вит, была вопреки несогласию их немецкоязычного населения присоединена к Бельгии.

Возмутительные языковые нарушения в армии и ужасающие картины битвы на Изере придали Фламандскому движению сильный пацифистский акцент, который – за вычетом коллаборационизма во Второй мировой войне и новейшей аберрации Фламандского движения – сохранится в течение всего ХХ века.

После 1918 года правительства теряют свое единообразие, потому что вводится всеобщее избирательное право для мужчин по принципу «один человек – один голос». Католики продолжают оставаться у власти и делят ее то с либералами, то с социалистами, а то и с обеими этими партиями. Мало-помалу подводится законодательная база под коллективные трудовые соглашения, медицинское страхование, индексирование заработной платы и выплату пособия на ребенка – все это происходит путем соглашений между весьма влиятельными профсоюзами и работодателями. Массовая забастовка 1936 года подталкивает власти к введению сорокачасовой рабочей недели и оплачиваемых отпусков. По своей силе социалистическое рабочее движение превосходит католиков, хотя постепенно становится настолько прагматичным, что уже поговаривают о «социализме бифштексов».

После 1930 года парламент одобряет масштабные законы о языке. Они разрабатывались уже с начала ХХ века. Таким образом, Бельгия на сто первом году независимости приобретает свой первый нидерландскоязычный университет – в Генте, а в провинциях Фландрии суд, управление и образование отныне становятся одноязычными. Больше всего новым законам о языке противятся вооруженные силы. Только в 1938 году получил одобрение закон, по которому армия гарантировала солдатам-фламандцам строевую подготовку на их родном языке. Однако, как ранее это часто делали судьи, бесчисленное количество офицеров станут саботировать этот закон на практике.

В 1934 году король Альберт I, преемник (но не сын) Леопольда II, страстный альпинист, разбился при восхождении на скалу в Марш-ле-Дам. Трон унаследовал его сын Леопольд III.

Экономический кризис больно ударил по нашей стране, так же как и по остальным странам мира. Политическая жизнь в эти годы отличается нестабильностью, политики прежде всего беспомощны и разобщены, политическую жизнь подрывают финансовые скандалы. Крикливые франкоязычные фашисты из партии рексистов добиваются молниеносного успеха и так же быстро терпят сокрушительное поражение. Фламандский национализм начинает угрожающе сползать вправо.

В 1940 году бельгийская армия восемнадцать дней противостоит вторжению вермахта. После капитуляции Леопольд III остается в Бельгии со своими солдатами. Он делает это вопреки воле правительства и совершает во время войны несколько промахов. Овдовевший в 1935 году, он снова женится, несмотря на торжественное обещание разделить судьбу военнопленных бельгийских солдат. Кроме того, он посещает Гитлера в Берхтесгадене для переговоров о судьбе своей страны. Это вызывает бурный протест. Удивительное обстоятельство, почти неизвестное за рубежом: в Бельгии население лучше защищало евреев, чем в большинстве других стран Европы. В Бельгии пережило войну 55% евреев, в Нидерландах – менее 25%.

Фламандские националисты сотрудничали с оккупантами в массовом порядке – бессистемно, постыдно, в мелочных стычках друг с другом, преступно и безжалостно. Коллаборационизм франкофонов отличался энтузиазмом. Послевоенные репрессии были по-настоящему суровы. Фламандские националисты по сей день требуют амнистии, потому что считают, что репрессии больнее ударили по мелким, чем по крупным экономическим коллаборационистам (и это бесспорно так). Кроме того, они утверждают, что фламандцев намеренно подставили под удар (и это очень спорно).

После 1945 года Бельгия ускоренными темпами ликвидирует развалины. Столь же быстро в этот период идет строительство социального страхования и социально-экономического предпринимательства. Успешно зарекомендовала себя бельгийская модель смешанной совещательной экономики. Это не значит, что страна не знала никаких острых конфликтов. Большие заслуги здесь принадлежат, вне всякого сомнения, социалисту из Брюгге Ахиллу ван Акеру. В 1948 году бельгийские женщины получают наконец право голосовать на выборах. Бельгия – одна из последних стран Европы, где этого права была лишена половина населения.

Леопольд III был вывезен немцами из страны как военнопленный и не мог сразу вернуться. На посту главы государства его заменил брат, принц Шарль. Вопрос о возвращении Леопольда III вызвал в стране глубокий раскол: обе противоборствующие группы населения принялись выступать с взаимными нападками и резко критиковать друг друга.

Тогда был организован референдум, первый и до сих пор единственный в бельгийской истории. Большинство высказалось за возвращение Леопольда. Фландрия стояла за него горой, но в Валлонии большинство было не на его стороне. Однако Леопольд все же вернулся в Бельгию. Его возвращение нельзя назвать триумфальным. Агитация против него была столь острой, а его упрямство и непонимание собственного народа столь велики, что в 1950 году он отказался от престола. Королем Бельгии становится его сын Бодуэн. Период его правления продлится более сорока лет.

Между 1954 и 1958 годами в Бельгии разгорелась школьная война. Многие католики увидели для себя угрозу в том, что секуляристское (не в протестантском, а в бельгийском смысле этого слова, то есть антиклерикальное) правительство социалистов и либералов подчинило католическое обучение государственному. Благодаря Школьному пакту, подтвердившему свободу родителей в выборе школ, оба типа которых должны быть повсюду одинаково доступны, удалось прийти к долговечному, хотя и не всегда устойчивому миру на школьном фронте.

В 50-е и 60-е годы во Фландрии развивается индустриализация, прежде всего за счет инвестиций, привлекаемых из-за рубежа благодаря масштабной экспансии хозяйственного законодательства. Отцом этого законодательства был христианский демократ из Лёвена Гастон Эйскенс. Он любил напоминать, что его фамилия состоит из тех же букв, что и у знаменитого английского экономиста Кейнса. Между тем экономика Валлонии все глубже погружалась в бездну. Крупная забастовка 1960–1961 годов стала взрывом насилия и ярости, который был порожден этим, как казалось, неминуемым упадком.

В 1960 году Бельгия теряет свою колонию в Конго, которая отныне будет именоваться Заиром, а в 1997 году к ней вернется прежнее имя – Конго. Экономические связи обеих стран остаются тесно переплетенными, в результате чего начиная с 80-х годов постоянно раздается критика недопустимого положения дел в Заире. Критика эта всякий раз наталкивалась на возмущенные протесты диктатора Мобуту и его приспешников, но заирская оппозиция неизменно находила поддержку и прибежище в Бельгии. После падения Мобуту и прихода к власти в 1997 году нового лидера Кабилы критика постепенно смолкает. Тем временем ситуация в Конго и, конечно, в бывших подмандатных бельгийских областях Руанда и Бурунди вырождается в перманентную гражданскую войну и даже геноцид. Кабилу убивают, его место занимает сын, однако конца конголезской трагедии пока не видно.

В 60-е годы происходит юридическое закрепление языковой границы. Фландрия становится одноязычной нидерландской, Валлония и прежде была одноязычной французской, Брюссель стал двуязычным, а в восточной области получил признание также и немецкий язык.

С 1970 года Бельгия все неуклоннее реформирует свои институции в рамках курса на федерализацию. Вводится культурная автономия, с 1980 года создаются отдельные земельные и общественные структуры с собственными правительствами для фламандцев, франкофонов и брюссельцев, а в конституции появляется наконец статья о том, что Бельгия – это федеративное государство.

С 1981 года Бельгия решительно применяет неолиберальный подход к рецессии. Великим капитаном этого десятилетия, человеком, продавившим в парламенте реформу государственного управления и упрямо защищавшим новую модель руководства экономикой, был христианский демократ Вильфрид Мартенс. Колоссальный государственный долг, самый большой в Европе, стал к тому времени навязчивым кошмаром для каждого бельгийского правительства. В 90-е годы правительство возглавляет христианский демократ Жан-Люк Дехане. Он с полной очевидностью преследует только одну цель: Бельгия должна попасть в Еврозону, для чего нужно понизить уровень инфляции до 3%. С невиданной доселе свирепостью Дехане проталкивает необходимые на его взгляд реформы через парламент. Начинается сокращение бюджета, причем такое опустошительное, что некоторые секторы госаппарата, например юстиция, приходят в аварийное состояние.

Тридцать первого июля 1993 года в своей курортной резиденции в Испании скоропостижно умирает король Бодуэн. Целую неделю после его кончины Бельгия переживает – впервые за десятилетия – небывалый подъем патриотизма и солидарности. Чувство единения и любви к отечеству, хотя и не лишенное сентиментальности, вспыхивает спонтанно и искренно.

Королем становится Альберт II, брат Бодуэна. Недостаток харизмы он щедро восполняет бельгийской простотой. Если Бодуэн выглядел как икона святого в церкви, то Альберт больше похож на завсегдатая пивнушки.

Семнадцатого августа 1996 года в Бельгии происходит убиение невинности. В пригороде Шарлеруа полиция обнаруживает тела двух девочек. Так начинается афера Дютру. Немного погодя становится ясно, что юридический и полицейский аппарат прячет свою некомпетентность за безграничным высокомерием. Простого бельгийца это ранит в самое сердце. В яростном безмолвии 300 тысяч человек со всех концов Бельгии проходят по улицам столицы. Вся Бельгия протестует против бездарной юстиции.

Это был не последний скандал, потрясший Бельгию в конце двадцатого века. До сих пор не прояснены обстоятельства убийства 28 человек, совершенного бандой из Нивеля в 1982–1985 годах. Социалистической верхушке выносят приговоры за аферу с подкупом. Фармацевтическая мафия, связанная с производством гормонов, расстреливает ветеринара, контролировавшего скотобойни. Весной 1999 года в куриных кормах неожиданно обнаруживается повышенное содержание диоксина. Крупный торговец сдабривал их машинным маслом. Вместе с душой бельгийцу стали терзать также и желудок. В обоих кризисах – в афере Дютру и диоксиновом деле – Дехане оставался абсолютно глух и слеп к невзгодам своих граждан.

На выборах 13 июня 1999 года граждане беспощадно наказывают правительство. Все годы альянс христианских демократов и социалистов трещал по швам. В 1950 году христианская партия еще выигрывала 48% голосов, в 1999-м – лишь 20%. Во Фландрии в 1950-м католики завоевали всего два кресла в Нижней палате, в 1999 году – чуть меньше четверти депутатских мест. Набирает силу ультраправый Фламандский блок, позже переименованный во «Фламандский интерес». В Антверпене он даже на какое-то время становится крупнейшей партией. После выборов 1999 года к власти впервые с 1958 года пришло «фиолетовое» правительство, сформированное без участия христианских демократов. Его возглавлял рьяный либерал Ги Верхофстадт, вначале прямое воплощение жесткого неолиберализма, позже ставший умеренным вследствие пребывания в оппозиции и чтения трактатов Канетти.

В 2007 году дни «фиолетового» кабинета были сочтены. Во франкоязычной Бельгии либералы набрали больше голосов, чем социалисты. Такого прежде никогда не бывало. Во Фландрии новичок из христианских демократов Ив Летерм выиграл выборы с разгромным счетом. Его цель: благое управление. Что получила Бельгия: никакого управления. Переговоры по формированию кабинета тянулись до бесконечности, одно правительство за другим выходили на сцену и рушились. Конец не заставил себя ждать: в 2010 году Летерм пал. На выборах в июне 2010-го в Валлонии социалисты добились триумфального успеха. Достигнутый ими перевес не знал себе равных в Европе. Во Фландрии впервые за всю историю Бельгии с большим отрывом побеждает партия фламандских националистов. О последствиях можно было догадаться. Еще никогда в мире переговоры о формировании кабинета не тянулись так долго.

Бельгия во многих отношениях сходна с Нидерландами. Наши страны представляют собой две конституционные монархии. И там и тут высокий уровень благосостояния и образцовое социальное обеспечение. У нас тоже в 80-е годы произошла замена либерально-католического правительства красно-католическим и к власти в конце концов пришло «фиолетовое» правительство. У нас тоже его сменило с трудом составленное коалиционное. У нас тоже распадаются группировки. У нас тоже шатаются традиционные партии. Но все это лежит на поверхности. У Бельгии и у Нидерландов разные исторические предпосылки, наши страны по-разному организованы, являют миру неодинаковые парадоксы, разные линии разлома.

Башня на Изере

Паломничество на Изер 5

Эта глава начинается не в долине реки Изер, не в Стеенстрате, Пашендале или Ипре, где впервые в истории человечества сотни тысяч молодых людей были умерщвлены индустриальными средствами. Ее начало относится не к 1914–1918 годам, не к 1920-му, когда первая группа паломников-манифестантов отправилась к Стеенкерке, и не к 1928-му, когда был заложен первый камень Башни на Изере.

Я хочу вернуться вместе с вами в 80-е годы ХХ века, точнее, в 1983-й, под крышу холодной войны. Это было еще до 1989-го, чудесного года, когда Берлинская стена развалилась на куски, а Европа изменилась до неузнаваемости. Коммунизм испарился, красная опасность исчезла, а угрожающе нацеленные на Западную Европу ракеты СС-20 были перекованы в плуги или трактора. Но в 1983 году об этом не было еще и речи. Стена должна была простоять по крайней мере еще лет сто, а на Железном занавесе никто из нас не смог бы заметить ни пятнышка ржавчины.

Отправимся вместе на станцию Схарбек, в пригород Брюсселя. Сегодня воскресенье, 23 октября 1983 года. По мирной привокзальной площади проходит часть огромной демонстрации за мир, против крылатых ракет – наших крылатых ракет, не восточных, не советских, а ракет НАТО, ракет Запада. Такие демонстрации проводились во многих европейских городах. В Гааге они собрали 500 тысяч участников. Они выражали массовое требование мира, волю к миру, которая в эти далекие годы захватила страны Западной Европы. Со времен Второй мировой войны Брюссель не видел на своих улицах такие огромные массы людей. Позже, 20 октября 1996 года, здесь соберется еще больше народа на Белый марш, но это было уже другое изъявление воли, другой повод для негодования.

В НАТО, чей генштаб расположился в Эвере, другом пригороде Брюсселя, такого никак не ожидали. Кто вдохновлял этих бельгийцев? Ультраконсервативные, правые, сонные фламандцы, все до единого зараженные голландской болезнью? От кругов НАТО можно было ожидать, что там все, как водится, хорошо информированы. Ведь каждый год они выбрасывают кучу денег на шпионаж. Но о том, что творится и говорится за пару сотен метров от входа в натовский бункер в Эвере, они ни малейшего понятия не имели (и не имеют).

Солидные органы мировой печати – «Монд», «Таймс», «Франкфуртер альгемайне» – писали, что крупнейшие пацифистские демонстрации прошли в Нидерландах. И по абсолютным показателям они были правы. Но в относительном смысле, в пересчете на численность нашего населения крупнейшая во всей Европе демонстрация против ракетного вооружения состоялась в 1983 году в Брюсселе. Как могло случиться, что Бельгия – преданнейший союзник Соединенных Штатов, маленькое королевство, принявшее НАТО с распростертыми объятиями в то время, когда генерал де Голль выдворял из Франции трансатлантический альянс, – что именно Бельгия заразилась этой ужасной голландской болезнью? Так писали влиятельные, серьезные газеты. Влиятельные, серьезные журналисты ничего не уразумели в происходящем, они тоже ничего не поняли.

Я же вполне понимаю, что даже самые блестящие зарубежные военные, журналисты и политологи просто растерялись. Им приходилось выдумывать такие теории и категории, которых не найти и в самом лучшем учебнике. В Брюсселе произошло нечто немыслимое. Пацифизм, который вывел на улицу десятки тысяч бельгийцев, глубоко уходил своими фламандскими корнями в католицизм и национализм. Он не был продуктом импортного производства, ввезенным из Голландии. Это был некий оксюморон, contradictio in adjecto6 – правый пацифизм, пацифизм одновременно фламандский и правый. Историки часто предпочитают называть его антимилитаризмом. Можно и так. Словосочетание «правый антимилитаризм» звучит не менее парадоксально.

Не могу не признать, что на демонстрации против крылатых ракет выходили члены профсоюзов Фландрии, Валлонии и Брюсселя, социал-демократы, а также несколько сот троцкистов. Кроме того, там присутствовали все члены партии «зеленых». Левые были представлены в массовом порядке, что было вполне ожидаемо. Но столь же многочисленными были желтые флаги с фламандским львом, фламандские флаги, которые видишь каждый год во время паломничества на Изер.

Не собираюсь отрицать и того, что в демонстрациях участвовали десятки тысяч франкоязычных соотечественников. Но ошеломляющим в тот день было число брюссельских фламандцев в рядах демонстрантов. Один мой приятель ради такого случая приехал поездом из Антверпена со всей своей партийной ячейкой, потому что был махровым социалистом. Выйдя с вокзала на улицу, он чуть не упал в обморок. Вместе с товарищами он очутился в лесу из гордых фламандских флагов. «Я думал, что попал прямо к нашим паломникам», – рассказывал он мне потом.

Итак, о Паломничестве на Изер.

В 1983 году народу там собралось, правда, не 400 тысяч, но уж точно несколько десятков тысяч человек. В последнее время число участников постоянно снижается. А с 2003 года движение вообще разделилось. Группе радикалов показалось, что прежние идеалы паломничества вроде «Нет войне», «За самоуправление» и «Мир Божий» пропахли нафталином, и тут же организовалось движение, привлекшее в свои ряды более правую публику, прямо скажем, ультраправого толка. Но разве гораздо раньше немецкий журнал «Шпигель», обычно хорошо информированный, не заклеймил прежнее Паломничество на Изер как Faschistentreffen («фашистское собрание»)? И разве не его солидные британские газеты называли fascist rally («фашистский слёт»)? Наш вывод: антверпенский социалист до смерти перепугался, когда попал в самую гущу фашиствующей демонстрации протеста.

Но этот вывод неверен.

Фламандские националисты обладают сильной, традиционной наклонностью к миролюбию – иначе говоря, к пацифизму. В 80-е годы целые семьи – муж, жена, дети, соседи, их собаки – тысячами участвовали в массовых демонстрациях за мир под зубчатыми флагами со львом Фландрии. Отделений Народного союза в деревнях и поселках было не счесть. Как и во время первого изерского паломничества 1920 года, на глаза попадались транспаранты «НЕ БЫВАТЬ ВОЙНЕ». До сих пор мне еще не приходилось слышать о фашистах-пацифистах.

«Не бывать войне». Эту надпись можно видеть и на Башне на Изере, куда каждый год направляются паломники. А для иностранцев, не владеющих нидерландским, рядом написано Plus jamais de guerre, No more war, Nie wieder Krieg. Вы что, читать не умеете?

В общем, фламандские националисты не только пацифисты, но в придачу еще и отпетые интернационалисты. Не стали ли они на виражах истории – а таких виражей Бельгия знает немало – еще и коммунистами?

И опять вывод неверен.

Эти люди числят себя правыми, центристами, левоцентристами или занимают еще более неясные зоны политического спектра. По роду занятий я тоже участвовал однажды в таком паломничестве. Я содрогался при виде флагов и от звуков барабанного боя, коллективного пения, рева тромбонов и труб. Но меня не удивляло, что эти люди громко обличали гонку вооружений, войну, армию и все прочее в том же духе – о крылатых ракетах тогда еще не было речи. Меня это не удивляло, потому что я знаю Фландрию. И все же это паломничество показалось мне неприличным. Тысячи убежденных миролюбцев совершают благонамеренные деяния, которые иностранец воспринимает как фашистские.

В этом трагедия изерского паломничества.

Честные и порядочные люди собираются вместе и громко заявляют, что им нужен мир, требуют справедливости для их возлюбленной страны Фландрии, для всей планеты, потому что Фландрия посылала своих сыновей миссионерами в третий мир и его боль нам известна. Но это делается таким способом, который будит память о самых бесчеловечных и жестоких системах всех времен. И только они этого не понимают. Они знают, что принц не причинит им никакого зла, но очень сердятся, когда им на это указывают. Вы будто плюнули им в душу.

Так что нечего удивляться, что правительство Фландрии теперь выбрало именно Башню на Изере в качестве символа Фламандского сообщества. Башня на Изере для фламандцев – это то же самое, что для американцев Статуя Свободы или для чехов Вацлавская площадь.

Такое решение далось нелегко. Кроме лозунга «Не бывать войне» на Изерской башне начертаны аббревиатуры AVV–VVK, которые переводятся как «Всё для Фландрии» и «Фландрия за Христа». Протест против символа Фландрии был типично латинским, потому что сами фламандцы – больше, чем им этого хотелось бы, – латинисты и бельгийцы. Протест исходил из секуляристских, то есть некатолических, иными словами – антиклерикальных кругов.

Во всем этом есть один очень фламандский нюанс. Я имею в виду, типичный для нидерландскоязычного бельгийского гражданина. Речь идет о наименовании, титуле, присвоенном Башне на Изере. Памятник? Монумент? Символ? Или просто Башня? Ничего подобного. Название Башни звучит так: «Мемориал освобождения Фландрии». Согласно пока что не устаревшему толковому словарю Ван Дале слово «мемориал» имеет следующие значения: «1. (устар.) Книга записей, где по порядку отмечаются дела и события. 2. (совр.) Книга учета продаж, куда заносятся все сделки, не учтенные в других торговых книгах».

Книга учета продаж. Да уж, вполне по-голландски. С тех пор вышло тринадцатое издание словаря Ван Дале, исправленное и дополненное, под редакцией профессора Гвидо Гертса и докторандуса Тона ден Бона. В нем дается третье значение «черного» слова: «3. (бельг. нидерл.) Памятный знак». Редакторы Ван Дале следуют за развитием нидерландского языка по пятам. Но фламандские народные депутаты могли этого просто не знать. Они выбрали словцо, которое так же мало связано с памятным знаком, как паралитик с размахиванием флагами. Они чересчур отяжелели (от переедания), чтобы заглянуть в одиннадцатое издание словаря Ван Дале. (Из четырнадцатого издания это слово опять выкинуто.)

Почему католическая, профламандски настроенная Фландрия выбирает Башню на Изере? Лично я не нуждаюсь в подобной символике, но готов признать, что лучший выбор вряд ли можно было сделать.

«Не бывать войне». Эту надпись сделали наследники поколений, которые на протяжении четырех столетий не имели собственной армии, но видели шествие чужих войск по улицам родных деревень. В ходе языковых битв погибли два человека. Два – это много и в то же время мало. Этим фактом имеют право гордиться и фламандцы и франкофоны. И все-таки это, пожалуй, исключение. Потому что именно фламандские солдаты сотнями полегли на равнинах у Изера. Трагедия Первой мировой войны на целое столетие отпечаталась в истории Европы. В этом горьком смысле Нидерланды – страна менее европейская, чем Бельгия.

Нидерланды могут радоваться, что война обошла их стороной. А мы можем радоваться, что Нидерланды оставались нейтральными, потому что это позволило им надежно спрятать тысячи бельгийцев.

В 1914–1918 годы Бельгия потерпела полный крах. Мы – да, Нидерланды – нет, потому что наша страна лежала на пути немецких войск во Францию, только и всего. Через нейтральные Нидерланды Германия могла ввозить все необходимое для своей военной машины. Не случайно шеф немецкого генштаба Мольтке называл Нидерланды «нашей дыхательной трубкой к Северному морю». Во время франко-прусской войны 1870–1871 годов Бельгия чудом вышла сухой из воды. В 1914 году это ей не удалось.

Германия потребовала свободного прохода для своей армии. Бельгия отказала, ссылаясь на гарантированный ей великими державами в 1830 году вечный нейтралитет. Наша страна перешла к обороне. Франция и Англия наблюдали это, дрожа от страха. Бельгия была не только крохотной, но и непредсказуемой. Разве не здесь недавно, в 1912 году, состоялась массовая забастовка в защиту всеобщего избирательного права? Разве не здесь проходила полная реорганизация вооруженных сил после того как только что, в 1913 году, получила одобрение персональная воинская повинность? Не говоря уж о том, что в командовании не прекращались споры о стратегии, которой нужно следовать. А вся артиллерия еще до первого выстрела годилась разве что на металлолом.

Гурьба недовольных рабочих и фламандских крестьян, плохо вооруженная, наскоро обученная, укрылась за речкой Изер, сторож Когге и шкипер Герарт открыли шлюзы, и началось противостояние самому сильному и современному войску того времени – прусской армии, на целых четыре года, противостояние с отчаянным упорством и презрением к смерти, заслужившее восхищение во всем мире, в том числе у противников. Это были четыре года грязи, холода, крови, огня, жидкого дерьма и горчичного газа.

Спустя целое столетие крестьяне, обрабатывающие поля вдоль бывшей линии фронта, до сих пор находят там снаряды. Военные до сих пор высылают туда специальные отряды, которые ищут и обезвреживают боеприпасы.

За все годы моей жизни я познакомился только с одним ветераном Первой мировой, престарелым жителем Западной Фландрии, ревностным католиком. В вонючем аду долины Изера он стал социалистом и пацифистом и остался им на всю жизнь. Там, в этом углу фронта, требовались мужество и убежденность. Его убежденность исходила из его истерзанного тела. Он был рабочим, текстильщиком, человеком немногословным. О войне почти никогда не рассказывал. Повторял только одно: «На войне все люди звереют».

Он знал, что́ говорил, он был простым пехотинцем. Мы с большим трудом можем представить себе, как тогда обстояли дела в армии. Я говорю об армии вообще – нидерландской и французской, британской и немецкой, австрийской и бельгийской. Социальный разрыв между солдатами был непреодолим. В бельгийской армии его к тому же можно было воспринять на слух. Учитывая, что офицеры рекрутировались преимущественно из высших слоев общества, они говорили по-французски и плохо знали или совсем не знали нидерландского. Большинство солдат были фламандцами. Отдельных подразделений для валлонов и фламандцев не было. В жестко централизованной Бельгии такой вариант не мог существовать. Высший командный состав считал единение и сплоченность вооруженных сил или, лучше сказать, свою концепцию такого единения гораздо более важным делом, чем язык землекопов и мужланов.

Итак, приказания отдавались на французском. Валлонские солдаты понимали приказы офицеров хорошо, скопище фламандских солдат понимало их несколько хуже. С ходом войны положение усугублялось. Выбывших офицеров заменяли людьми, прошедшими минимальную воинскую подготовку или совсем не обученными, сплошь валлонами и франкофонами. Рабочим языком был французский, так что простые фламандские парни просто не имели шансов на продвижение по службе, а новоиспеченные офицеры, понятное дело, не собирались учить нидерландский.

Для фламандцев это имело убийственные последствия в самом буквальном смысле слова. Поскольку рядовые солдаты всегда и повсюду находятся на передовой намного чаще и намного дольше офицеров и поскольку солдаты были в основном фламандцами, то и погибали они больше всех. Я вовсе не собираюсь доказывать, что валлоны не сражались плечом к плечу со своими фламандскими соратниками. Они тоже ходили в атаку на линии огня, тоже считали своих убитых. Но их совершенно не касалось вот что: Il faut que l'offensive belge ait comme but principal de faire massacre le plus de Flamands possible7. Так писал в самый разгар войны Фернан Нюре, главный редактор ультрапатриотического издания «Насьон бельж». И это сошло ему с рук.

В списках погибших солдат указывалась их войсковая часть, но никогда не указывался язык, на котором они говорили. Разве все они не были гражданами единой и неделимой Бельгии? Как теперь узнать, кто из них был валлоном, а кто фламандцем? Наверное, такую постановку вопроса можно назвать скандальной. Не имеет значения, на каком языке ты изъяснялся, прежде чем немецкий снаряд разорвал тебя в клочья. И все-таки, думаю, имеет. Во время войны во Вьетнаме и в Ираке большинство убитых с американской стороны были неграми. Чернокожих в США это особенно – и справедливо – возмущало. Почему они должны предоставлять больше пушечного мяса, чем белые американцы?

Нечто похожее происходило в 1914–1918 годах в долине Изера. Рассудительный историк Л. Схепенс с холодной точностью раскрыл это языковое соотношение, и мне кажется, что он абсолютно прав. Фламандцы любят с дрожью в голосе повторять, что на Изере 80% солдат были фламандцами, а 80% офицеров – франкофонами. Вот почему Схепенс счел целесообразным произвести точный расчет, несмотря на сомнения и возражения франкоязычной публики. Он стал подсчитывать, сколько могил на солдатских кладбищах имеют нидерландские надписи, а сколько – французские. Обойдя сто могил, он насчитал 65 надписей на нидерландском. В то время население Бельгии состояло на 55% из фламандцев, на 35% – из валлонов и на 10% – из жителей Брюсселя. Для брюссельцев, из которых далеко не все были франкофонами, французский был основным языком повседневного общения, вследствие чего и надписи на их могильных плитах были на французском. Свыше 68% погибших приходится на чуть более 55% населения.

Такое соотношение объясняется не тем, что Фландрия поставляла армии сравнительно много солдат, и не тем, что их не продвигали по службе, а значит, не переводили на более безопасные участки фронта (для чего надо было владеть французским). Нет, за этим стояло нечто более жестокое и бессмысленное.

Многих фламандских солдат ожидала гибель, потому что они не понимали французских команд своих офицеров и это стоило им жизни. Излишне упоминать, что офицеры тоже не понимали своих солдат. Знаю, что это мнение оспаривается. Бельгийско-американский историк Софи де Схапдрейвер пишет в своей образцовой – и, кстати говоря, блестящей – работе «Великая война. Королевство Бельгия во время Первой мировой войны»: «В любом случае обвинение, что фламандские солдаты погибали, потому что не понимали французских команд, неверно. Эта легенда возникла не среди профламандски настроенных фронтовиков, а среди активистов пропаганды и распространялась после войны, в частности, популярным народным бытописателем Абрахамом Хансом. На практике фламандские солдаты в достаточной мере знали французский – по фронтовой жизни, пребыванию во французских учебных лагерях и госпиталях, – чтобы правильно понимать такие предостережения, как Danger de mort8, что впоследствии подтверждали ветераны; приказы же отдавались, как правило, унтер-офицерами. Кроме того, французский армейский лексикон, разумеется, был элементом пресловутой солдатской «лингва франка», перекрывавшей сотни диалектов» (blz. 190–191). Прошу заметить, что де Схапдрейвер ни в коем случае не пытается приукрасить жалкое состояние языка в армии – отнюдь нет, однако, на мой взгляд, она упускает из виду некоторые важные детали.

Во-первых, она слишком легко отделывается от проблемы заверением, что дело обстояло не столь серьезно, потому что даже малограмотные или совершенно неграмотные фламандские парни знали хотя бы пару слов на французском. Это напоминает мне идею, близкую сердцу любого благонамеренного франкофона, а именно что вряд ли встречаются фламандцы, которые бы не понимали французского.

Во-вторых, общеизвестно, что в случае крайнего нервного напряжения, а тем более паники, когда от одной секунды зависит жизнь или смерть, команда на родном языке всегда доходит до сознания быстрее, чем на чужом. Спросите хотя бы у брюссельских пожарников.

В-третьих, некий капеллан Ван Грамберен жаловался Мари-Элизабет Бельпер9 на «плачевное положение в армии, где валлонские доктора и офицеры не понимают солдат» (6 марта 1915 года). Не думаю, что моральный дух возрастал или повышалась эффективность войсковых операций оттого, что офицеры не понимали языка своих солдат. А в лазарете из-за незнания языка вообще можно было умереть.

В-четвертых, Франс ван Ковеларт10 сообщал, тоже в 1915 году, что фламандские парни шли на смерть по команде офицеров и унтер-офицеров, не понимавших их языка. Он называл это вопиющей несправедливостью. Активистом какого-либо радикального политического движения он не был.

В-пятых, то, что у фактов нет письменного подтверждения, еще не значит, что в действительности они не происходили.

«Фермерские сынки» и «канальи-рабочие» из Фландрии – вот те, кто пал жертвой языкового конфликта. Они заплатили жизнями за культурную спесь своих офицеров. Кстати, офицеры рекрутировались не только из Валлонии; нередко они были родом из фламандских сел и городков, чье простонародье, 98% населения, разговаривало на нидерландском диалекте.

У офицеров даже не было оснований ссылаться на законодательство в свою защиту. Закон о языке от 2 июля 1913 года предусматривал, что с 1 января 1917 года курсанты военных училищ, представленные к присвоению звания младшего лейтенанта, а с 1 января 1915 года работники служб здравоохранения должны были быть (а не становиться) двуязычными. С 1 января 1914 года, то есть за несколько месяцев до начала войны, все распоряжения солдатам должны были отдаваться одновременно на французском и нидерландском. Но приказы по-прежнему отдавались на французском, точно так же как в австро-венгерской армии – на немецком. Впрочем, австро-венгерская «императорская и королевская» монархия озаботилась тем, чтобы, например, чехи и немцы из Богемии не входили в состав одного и того же подразделения. В Бельгии до подобной меры не додумались.

Эти законы сплошь и рядом откровенно попирались, иначе говоря, большинство офицеров плевать на них хотели. В траншеях Изера смертельно четко проявилось то, до какой степени жесткое и несправедливое социальное неравенство, царившее всюду в Европе, усугублялось в нашей стране языковым притеснением.

Солдаты реагировали – романтически, возвышенно, по-католически. Они не знали, что после войны будет написано: La Belgique sera latine ou elle ne sera rien11. Не знали, что их будут называть flaminboche – «фламандские фрицы». Их – тех, кто целыми днями стоял по колено в грязи в окопах, а по ночам под заградительным огнем немцев пытался заснуть в вонючих блиндажах. Их – тех, кто защищал последние пяди бельгийского отечества, даже голыми руками, если это было необходимо, – именно их клеймили за коллаборационизм. По мне, так и за меньшее можно было бы вскипеть от гнева.

Но простой фламандский солдат вначале просто не реагировал на все это. Не нужно забывать, что в нашей стране обязательное школьное образование ввели только после 1918 года и многие солдаты оставались неграмотными или полуграмотными. Кроме того, после наглого и жестокого вторжения германцев в нашу страну ее захлестнула волна патриотизма – реакция абсолютно нормальная и справедливая. Движимые чувством возмущения, фламандские и валлонские пацаны, порой не старше шестнадцати, записывались в армию добровольцами. Протестовала против военной службы малочисленная группа католических интеллектуалов. Слово «интеллектуал» звучит здесь слишком красиво. В данном случае речь шла о молодых священниках, семинаристах и учителях. Было среди них и некоторое количество людей с высшим образованием, таких как византинист Адил Дебекеларе или врач Франс Далс. В условиях военного времени они целыми неделями ели, спали, стреляли, дрожали вместе с рабочими парнями, подмастерьями, батраками. Впервые в жизни интеллектуалы находились в длительном и тесном контакте с «маленьким человеком». А тот, в свою очередь, впервые в жизни видел, слышал, обонял парней его возраста, которые не только умели читать и писать, но и любили это делать, а при необходимости были готовы ему помочь, короче говоря, ученых людей. А поскольку эти ученые люди в отличие от франкоговорящих ученых людей напрямую рассказывали вонючим фламандским вахлакам на их родном языке о том, какие у них есть права, и что приказы им сподручнее получать на фламандском, а не на французском, то армейское командование стало смотреть на них как на банду опасных бунтовщиков, угрожающих государству.

Командование, однако, было не в силах помешать многотысячному росту Движения фронтовиков, как его называли фламандскоязычные солдаты на Изерском фронте. Но с его стороны было позорным преувеличением доказывать, что половина армии сама примкнула к этому мощному движению. Ах, если бы так было на самом деле!

Лидеры Движения фронтовиков вели себя, как уже говорилось, романтически. Так, Дебекеларе получил среди членов Движения кличку «вожака», а его помощник – «оруженосца». Деятельность Движения была окружена своеобразным «древнефламандским» ореолом.

Однако его цели были по-настоящему честными, безупречно порядочными. Участники Движения хотели положить конец притеснению и мытарствам рядового фламандского солдата. Они добивались создания фламандского высшего учебного заведения в Генте, традиционно фламандском городе, где обучение в университете велось на французском – как, впрочем, и во всех остальных университетах Бельгии. Они хотели видеть свободную Фландрию и свободную Валлонию в составе независимой Бельгии. Независимой, то есть освобожденной от немецкой оккупации. Фландрию они нежно называли «материнский уголок в отцовском доме».

О да, за исключением нескольких случаев, они были кристально чисты и высокоморальны. Конечно, они не могли быть коллаборационистами. Да и как это было бы возможно? Они воевали в бельгийской армии против немцев. Они находились на единственном неоккупированном кусочке бельгийской земли, за взорванными плотинами реки Изер. Благодаря информации, полученной из нейтральной Голландии, они точно знали, чего хотели и что делали фламандские активисты, но зачастую были с ними не согласны.

Их деятельность была исключительно добропорядочной. Самое дерзкое, на что они решились, и то перед концом войны, это дезертировать. Но не в массовом порядке, а по одному. В остальном они были заняты распространением рукописных памфлетов: «Фламандские воины на передовой хотят для Фландрии таких же прав, какие президент Вильсон признает за каждым народом, – распоряжаться собственной судьбой». Или: «Мы глубоко чтим заслуги всех страждущих и преследуемых за фламандский патриотизм. Фландрия будет вечно помнить их имена». Листовки размножали на примитивном гектографе. В них не было ни одного призыва к насилию, вооруженному восстанию или мятежу против ненавистных франкоязычных офицеров, все обстояло легально. Тот факт, что фламандские интеллектуалы, которым довелось тогда держать в руках оружие, ни разу им не злоупотребили, говорит в их пользу. Они направляли открытые письма своему главнокомандующему королю Альберту, кардиналу Мерсье, Объединенным великим державам (то есть союзной Антанте, а не Германии). Они сочинили манифест под названием «Заря Фландрии на Изере». Поздними вечерами или на утренней заре они совершали в прифронтовой полосе шествия с плакатами. На демонстрации они выходили небольшими подразделениями, ненадолго, на полчаса, и чаще всего дисциплинированно. В самой крупной демонстрации участвовало около трех тысяч человек. Так что все происходило очень прилично, все были невинны как ягнята. Жесткая реакция командования никак не соответствовала кроткому характеру этого протеста.

Но сами участники этих акций были нередко в замешательстве, часто не находили общего языка друг с другом и вообще роковым образом недооценивали политический вес бельгийского истеблишмента. В такие моменты им приходилось расплачиваться за то, что фламандцев три четверти столетия не пускали во власть; иными словами, им не хватало нормального политического опыта. Но еще болезненнее и постыднее будет расплата, когда в годы Второй мировой войны часть профламандских патриотов станут коллаборационистами.

Здесь я хочу остановиться на роли одного пастора, который тоже имел отношение к коллаборационизму во Второй мировой войне. Это не санитар с носилками и не священник, cопровождавший солдат на передовую. Это капеллан из прифронтовой полосы, обладающий моральным и интеллектуальным авторитетом, который нам сейчас трудно вообразить, и к тому же ужасно радикальный. Его имя Сирил Ферсхаве.

В прифронтовых беседах фламандских интеллектуалов, предводителем которых был доктор Далс, с Ферсхаве, собственно, и зародилось Движение фронтовиков. Бельгийские власти не спускали с пастора глаз. Когда он прохаживался по своей деревне Алферинген, за ним по пятам следовал жандарм; точно так же – пишу об этом не без колебаний, но сравнение напрашивается само собой – в другой стране и в другое время Вацлава Гавела на прогулках сопровождала, как тень, фигура из органов госбезопасности. Ферсхаве приобрел репутацию своего рода мученика: ни в чем не повинный, образованный, честный маленький клирик, затравленный враждебным окружением.

Пока об этом не узнала верхушка Движения фронтовиков, Ферсхаве пользовался их каналами для распространения своих идей. А идеи эти, как уже говорилось, были весьма радикальными. Ферсхаве никак не был связан с армией и, значит, мог выбросить из головы дисциплину и оружие. Он считал, что фламандские солдаты защищают государство, толкающее их на смерть, желающее гибели им, фламандцам и молодым католикам. C пасторской кафедры он даже призывал юных солдат к дезертирству. За это полагался расстрел, и Ферсхаве это знал. Но прекратил он свою пропаганду не раньше, чем люди из Движения фронтовиков осмелились ему возражать. Я нахожу просто отвратительным то, что Церковь так грубо давила на молодых фламандских интеллектуалов и что они позволили манипулировать собой капеллану, не нюхавшему пороха.

Ферсхаве полностью запутается в коллаборационизме, но не во время Первой, а в годы Второй мировой войны. Однако не следовало бы приписывать молодым фронтовикам Первой мировой взгляды, которые они тогда еще не могли предвидеть.

После прекращения огня (11 ноября 1918 года) ветераны Движения фронтовиков учредили Фронтовую партию. По бельгийским и фламандским понятиям она выглядела необычно. Она выступала за плюрализм, хотя почти вся ее верхушка была, разумеется, католической. Партийная программа под названием «Завещание Изера» звучала коротко и ясно: самоуправление для Фландрии, мир на земле, то есть никаких распрей между католиками и антиклерикалами, и «не бывать войне». Бельгийское отечество было не слишком благодарно этим людям за ужасы, пережитые ими ради его защиты. Во время войны профранцузски настроенный трибунал неоднократно пытался осудить образцовых фламандских солдат за их личные симпатии и вынужден был их оправдывать вопреки требованию военного аудитора. После 1918 года по-прежнему делались попытки ставить их на одну доску с активистами, коллаборационистами. Дебекеларе даже угодил ненадолго в тюрьму, но тоже был оправдан.Он же, черт побери, под флагом Бельгии, будучи солдатом бельгийской армии, стрелял во фрицев; странная форма предательства: защищал Бельгию, а не антифламандский франкоязычный истеблишмент, триумфально пришедший к власти в 1920 году.

С 1916 года Сирил Ферсхаве возглавлял комитет патриотов Фландрии, величественно названный «Комитетом во славу героев». Члены комитета хотели уcтановить на могилах павших фламандцев могильные плиты с надписями на фламандском языке – разумеется, с крестом над каждой плитой, потому что они же все были католиками! Эскизы крестов разработал Джо Инглиш, художник из Брюгге, сын ирландца и бельгийки. Этот молодой человек не дождался конца войны, он умер от аппендицита.

Джо Инглиш нарисовал кельтский крест с аббревиатурами AVV–VVK – «Всё для Фландрии», «Фландрия за Христа». Там же был изображен буревестник. Благодаря поэту XIX века Албрехту Роденбаху эта птица (нечто среднее между орлом, чайкой и северной олушей) стала символом Фламандского движения, особенно в среде студенческой молодежи.

Именно такие кресты ставились на солдатских могилах.

Но в феврале 1918 года неизвестные замазали цементом буквы AVV–VVK на тридцати шести крестах. Теперь эти буквы оставляют меня равнодушным, я даже чувствую легкое отвращение, когда их читаю, из-за узколобого провинциализма, символом которого они стали. Но каким бы вы ни были франкофилом или антифламандцем, даже в самые тупые мозги не должна приходить мысль о том, чтобы осквернять могилы солдат, павших за твое бельгийское отечество.

Чудовищная война, высокомерие франкоязычных офицеров, гнев от осквернения могил и глубокое уважение побудили тысячи людей собраться вместе в долине Изера. Не прошло и двух лет после перемирия, как началось паломничество, посвященное памяти умершего Джо Инглиша и всех фламандских солдат, сложивших головы на берегах этой реки. Призыв «Не бывать войне» еще не прозвучал. Сейсмические толчки революций, прокатившихся по всей Европе, ощущались даже во Фландрии. Но главное – и это было так по-фламандски – молодые парни, отдававшие дань памяти своим мертвым соратникам, испытали всеми частями тела – носами, руками, ногами, кишками, обожженными легкими, – что такое война, и больше не хотели в ней участвовать ни под каким видом – «ни в жисть», если выразить эту мысль на простонародном фламандском.

Вот почему на цоколе башни так быстро появилась надпись «Не бывать войне» на четырех языках, ибо фламандцам испокон веку вдалбливали, что их язык незначителен.

Все это находилось в русле того, что в те времена двигало массами, двигало в самом буквальном смысле – вспомним, например, восстание спартаковцев в побежденной Германии. Для фламандцев в этих событиях содержалось еще одно измерение. Это измерение всякий раз поддерживает фламандцев в их глубоко искреннем, нутряном, массовом стремлении к миролюбию, к мирной жизни. Этот наш всеобщий пацифизм много старше, чем его голландский вариант, и является неотъемлемо фламандским. Как я уже говорил, это пацифизм людей, у которых четыре столетия не было собственной армии. Это пацифизм людей, которые, к счастью, были лишены реального отечества, а значит, и связанной с ним слепоты. Не только фламандцы сражались начиная с 1585 года на стороне испанцев, австрийцев и французов. Эту участь отважно делили с ними валлоны, вот почему они так сильно на нас похожи. У нас по-прежнему нет собственной армии, потому что нет собственного государства, но тем не менее с окончанием холодной войны пришел конец и традиционному фламандскому миролюбию. Современная Фландрия продает оружие диктатору, который его охотно покупает. Для современных фламандских националистов традиционный пацифизм – не более чем сентиментальный реликт из прошлого, откуда Фландрия благополучно выскользнула. А те, кто еще может испытывать угрызения совести за оружейных фабрикантов, удостоятся с их стороны лишь сочувственного взгляда.

В 1914 году бельгийская армия не была армией фламандцев, и если какой-то солдат этого не замечал с первого взгляда, то всегда находился барончик или сынок бургомистра в офицерском кепи, готовый ткнуть его носом во французское дерьмо. Ни в одной стране те, кто родился в ХIX веке, не считали армию «своей», но в то же время она не была для них и совершенно чужой. А вот для фламандцев бельгийская армия была чем-то абсолютно посторонним. Они быстро понимали, что валлонские солдаты, будучи такими же пролетариями, как и они сами, всегда имели преимущество. Сами валлоны тут были ни при чем, но они в большей или меньшей степени знали французский, и это, только это, давало им фору. Когда фламандским рекрутам надо было петь государственный гимн, они произносили не французский текст, который им не под силу было выговорить, а от начала и до конца повторяли некое сюрреалистическое двустишие примерно такого содержания: «Во времена картошки синей, / В картошки синей времена». Офицеры-франкофоны, не понимавшие ни слова, слушали, приятно удивляясь воинственным фламандским голосам.

Недоверие к приказам, униформе и бахвальству, засевшее в нас испокон веков, лишь укрепилось за годы Первой мировой. Это само по себе было бы достаточным основанием, чтобы гарантировать вплоть до сегодняшнего дня массовое участие людей в Паломничестве на Изер.

Но кроме того, здесь сыграло свою роль еще одно важное обстоятельство. Король Альберт I еще перед войной проявил удивительную чувствительность к политике своей страны. После войны Альберт проясненным взглядом на вещи определил, что нельзя больше откладывать введение всеобщего простого избирательного права (для мужчин). Он хорошо понимал, что благодаря этой реформе рядовые фламандские избиратели, а значит, и их интересы будут гораздо лучше представлены в парламенте. Кроме того, он никогда не применял в отношении бельгийских солдат вообще и фламандских фронтовиков в особенности строгие меры наказания, общепринятые в британской и французской армиях. Это было ему явно не по нутру и, как он считал, шло бы вразрез с бельгийскими обычаями. Король Альберт торжественно пообещал фламандцам на фронте «равенство в правах и в повседневной жизни» – фраза, которой как флагом размахивали еще много лет после войны. Потому что никакого равенства за этим не последовало. В отношении прав равенство наступило после 1930 года, а в повседневной жизни – только во второй половине столетия, начиная c 1962 года.

Но продолжавшаяся и в мирное время несправедливость снова и снова собирала фронтовиков и десятки тысяч фламандцев у Изерской башни. Эта несправедливость, в конце концов, склонила некоторых людей в годы Второй мировой войны к коллаборационизму. Фламандские солдаты сражались за Бельгию, отчасти движимые искренней любовью к отечеству, отчасти в надежде, что их жертвы принесут свои плоды и Бельгия из уважения к их борьбе и боли станет, наконец, по-настоящему уважать их родной язык. Не они ли, эти фламандские солдаты, оставили надпись на руинах церкви в прифронтовой деревне Меркен: «Вот наша кровь – где наши права?»

Большинство паломников были и, естественно, остаются католиками. До 30-х годов это совпадало с составом фламандского народонаселения. Если первые паломничества представляли собой закрытые собрания ветеранов войны и ближайших родственников погибших, то к концу 20-х просматривается их радикализация, которая в последующее десятилетие приводит к острым разногласиям внутри оргкомитета. Его председатель Далс горой стоял за плюралистический пацифизм. Так, в 1931 году он не пустил на трибуну группу венских националистов в униформе. Но ни Далс, ни его сторонники не могли воспрепятствовать общему правому уклону фламандского национализма, развивавшемуся в 30-е годы. Основанный в 1933 году Фламандский национальный союз (ФНС) немедленно высказался против марксизма, либерализма и парламентаризма. Имеются свидетельства о его тесных контактах с национал-социалистской верхушкой Германии, а после 1933 года нацистская Германия проявляла чрезвычайный интерес к партии фламандских националистов в соседней Бельгии. Поскольку Паломничество на Изер изначально носило и носит на себе печать фламандской нации, оно также приобрело черты авторитарности. Только во Фландрии возможно сочетание правых идей и пацифизма. Только во Фландрии возможно, чтобы ветераны войны требовали амнистии для коллаборационистов, причем это происходит во время каждого Паломничества на Изер.

В 30-е годы влияние правых зашло очень далеко. Маленький заносчивый коммунист Жеф ван Экстергем и его коллега из Алста, коммунист, а впоследствии социалист Берт ван Хорик, друг писателя Луи-Пола Бона, были избиты и выдворены с места паломничества членами военизированного отряда ФНС, тогда еще партии фламандских националистов.

Во время Второй мировой войны паломничества стали реже и проходили под руководством части оргкомитета, так как не все наивно полагали, что Фландрия выйдет невредимой из крепких объятий Германии. После освобождения обновленный оргкомитет отказался признавать значение паломничеств военного периода, потому что они проводились с согласия оккупантов. Но это не помогло. Из-за тупоумия фанатичных фламандских националистов Башня – монумент пацифистского поколения бельгийских солдат – превратилась в символ коллаборационизма.

Первая попытка ее ликвидировать произошла 16 июня 1945 года. А в ночь с 15 на 16 марта 1946 года, где-то после двух часов, башня взлетела на воздух. Служащий полевой жандармерии, который слышал взрыв и видел развалины, доложил об этом начальству только в семь часов утра. Судебное расследование не дало никаких результатов.

Участники Сопротивления и ветераны войны еще задолго до этого требовали уничтожить ненавистную башню. Вполне можно было ожидать, что Паломничества на Изер соединились в их представлении с коллаборационизмом. Но я не могу понять, как они не видели или не хотели видеть разницы между Движением фронтовиков Первой мировой, по определению не имеющим ничего общего с коллаборационизмом, и этим пагубным явлением Второй мировой. Однако нe исключаю, что здесь мне мешает излишний рационализм. Я не уверен, что мог бы яснее мыслить и каждый раз четко расставлять политические акценты, если бы мне лично довелось пережить войну, оккупацию, освобождение и все их последствия.

Атмосфера, сложившаяся в 30-е годы вокруг Паломничества на Изер, словно завеса тумана, скрывала от постороннего наблюдателя очевидный пацифизм этого ежегодного события. Но пелена его фашизоидного оформления странным образом оставалась завуалированной для самих организаторов и участников этого события. Теперь все это позади, однако их самообман продолжался слишком долго. Они не хотели замечать или слышать того, что бросалось в глаза тем, кто впервые вышел на эту манифестацию. Напрасно ссылались они на традиции, идущие еще из 20-х годов, или на то, что они называли элементами современности в данном спектакле. Но что оставалось думать иностранцам о массовых песнопениях, знаменах и барабанщиках в форме ландскнехтов?

И если бы дело ограничивалось только этим! Но в довершение всех бед сливки современных фашиствующих группировок Европы годами подло злоупотребляли ежегодными днями паломничества в Диксмёйде. К счастью они уже не смеют шествовать парадом по нашим улицам в черной униформе, гусиным шагом – британские нацисты, подозрительного вида датчане, немцы с черно-бело-красными флагами. Городские власти поставили заслон на пути этих людей. Им осталось довольствоваться пением песен в задних комнатах кафе. Оргкомитет Паломничества никогда не допускал эти группы в долину Изера. Но в то же время он никогда не высказывался с полной определенностью против нежелательного появления там членов Фламандского блока (теперь – «Фламандский интерес»), когда эта партия резко обрушилась на деятельность оргкомитета. Кто спит рядом с собакой, рискует набраться блох. Попробуй-ка доказать, что на Изерском паломничестве нет ни пятнышка фашизма.

В XXI веке Фландрии больше не приходится страдать от несправедливости. Доведенный до унижения пожилыми и молодыми фламандскими националистами бельгийский парламент шаг за шагом уступил требованиям Фландрии. Неудивительно, что Паломничество на Изер теряет свою притягательность. Неудивительно, что партия «Фламандский интерес» безуспешно пыталась узурпировать это пацифистское явление. Фламандские фашисты могли подорвать его значимость, но им никогда не удавалось переманить на свою сторону его организаторов. Отсюда их попытки ввести собственный ритуал. Впервые это произошло в Стенстрате, близ Ипра, где в 1917 году погибли братья Ван Рамдонк, фламандские солдаты. Вместе с братьями там погиб и третий солдат. Его звали Эме Фьеве, и он был валлоном.

Паломничество на Изер, состоявшееся 27 августа 2000 года, с полным основанием можно назвать историческим. Тогда впервые прозвучали слова, которые можно истолковать как официальные извинения Фламандского движения за свой прошлый коллаборационизм. Известный историк Франс-Йос Фердодт от имени Фламандского движения говорил о необходимости простить «заблуждения, ошибки суждений и оценок, ложные альянсы в прошлом, удаленном от нас почти на шесть десятилетий». Думаю, что в устах Фердодта слово «простить» означало «извиниться, просить прощения, не ставить в вину», как это определено в словарях. Мы просим прощения, когда извиняемся. Но может быть, он имел в виду, что прощения друг у друга должны попросить обе стороны? Во всяком случае, он говорил, что «ответственность за военное прошлое должна быть возложена на обе стороны», имея в виду как «человеческие и политические последствия коллаборационизма», так и «юридическое и популистское оправдание репрессий», то есть чисток после освобождения.

Мне не дает покоя мысль, что оба эти понятия ставятся на одну доску. То есть мне понятно, что у Фердодта были основания таким, а не иным образом выстроить свое рассуждение. Если бы он не обинуясь произнес, – а на мой взгляд, это очевидно, – что, например, «Фламандское движение во время войны было по большей части неуместно» или даже «сотрудничало с преступным режимом», то его бы освистали или поступили бы с ним еще хуже. А так ему аплодировали, хотя и не все. Фламандский блок назвал эту речь «несуразной». Можно ли этому удивляться?

Участники бельгийского Сопротивления публично наказывают женщин за сотрудничество с нацистами. 15 сентября 1944 г. Лимбург

Коллаборационизм. Сопротивление. Взгляд сквозь годы

К этой главе я приступаю со смешанным чувством: меня что-то останавливает и в то же время неудержимо влечет. Влечет меня к ней потому, что в Бельгии, а особенно за рубежом, не изжиты крупные недоразумения, связанные с Сопротивлением и коллаборационизмом во время Второй мировой войны. А останавливает то, что я родился в 1947 году и, по счастью, меня не коснулись ни Первая, ни Вторая мировые войны. Я не устаю удивляться, с какой легкостью и беспощадностью молодые нидерландцы берутся судить людей за ошибки, совершенные в обстоятельствах, которые эти критики даже представить себе не в силах.

Разумеется, я не одобряю коллаборационизма. Но мне хотелось бы знать, как и чем можно было побудить шестнадцатилетних парнишек маршировать с песнями в своей черной униформе в дикую Россию навстречу смерти. Мне хотелось бы знать, почему люди с университетскими дипломами, более того, те, кого называют «рафинированный интеллигент», cотрудничали с оккупантами, сжигавшими книги и запрещавшими стихи Гейне.

Мой дедушка со стороны матери, истово верующий католик и глубоко порядочный человек, который не имел ничего общего ни с Сопротивлением, ни с коллаборационизмом, каждый раз, когда по радио передавали выступление Гитлера, восклицал (как уверяет семейная легенда), сидя в своем инвалидном кресле: «Нет, вы только послушайте этого мерзавца!» Как мог заурядный, политически безграмотный обыватель чувствовать своим больным нутром то, чего не понимали или не хотели понимать некоторые солидные и благонамеренные политики, – что это отвратительно?

Подавляющая масса людей была пассивна. Кто-то принял сторону оккупантов, другие пошли в Сопротивление. Но все испытывали страх. И все пытались выжить, чаще всего не самым достойным образом. Так было всегда во всех оккупированных странах, во всех войнах. Я ничего не собираюсь оправдывать. Я не собираюсь ставить на одну доску Сопротивление и коллаборационизм. Мне этого не даст сделать мое отвращение к военной форме. Меня буквально тошнит при мысли о том, какие зверства творили люди в униформе. И меня восхищают подвиги борцов Сопротивления, потому что мне самому не хватило бы смелости на такие поступки.

Фламандцы были коллаборационистами, валлоны шли в Сопротивление. Так утверждает клише. Клише часто бывают ложными, но в данном случае это вопиющий образец искажения действительности. В Первую мировую войну Сопротивление носило ограниченный характер, коллаборационизма в экономике было мало, в политике он проявлялся со стороны фламандцев, но в то же время фламандцы составляли подавляющее большинство бельгийских солдат, находившихся на передовой и заслуживших высокую оценку союзного командования.

Во Вторую мировую коллаборационизм и сопротивление оккупантам проявлялись и среди фламандцев, и среди валлонов. Коллаборационизм в финансовых верхах был как франко-, так и нидерландскоязычным. Самым известным бельгийским коллаборационистом был Леон Дегрель, валлон из Буйона, мифоман, горластый лгун, после войны удравший в фашистскую Испанию и умерший в 1994 году. С другой стороны, мне довелось беседовать о пацифизме на ступенях собора Святого Петра в Лёвене с пожилым рыночным торговцем Луи ван Брюсселем, природным фламандцем. Слушая мою идеалистическую болтовню, он лишь сочувственно качал головой. Да и что может сказать молокосос такому человеку? Он был когда-то коммунистом и участвовал в Сопротивлении, будучи командиром партизанского отряда.

С октября 1914-го по ноябрь 1918-го Бельгия была почти полностью оккупирована немцами. Их не любили, а по правде сказать, ненавидели. К тому времени мы прожили уже больше восьмидесяти лет без оккупации, а для наших краев это чрезвычайно долгий срок. Наши люди, может быть, и не стали патриотами в одночасье, но случилось это довольно быстро, потому что немцы вели себя чрезвычайно грубо. К тому же, как ни странно это звучит, кайзеровской армии – рейхсверу – не хватало дисциплины. Не будем забывать и о том, что в течение ХХ века нам пришлось сталкиваться с таким варварством, о котором в 1914 году еще нельзя было и помыслить.

При вторжении рейхсвера были убиты тысячи бельгийских граждан, полмиллиона человек лишились работы, 200 тысяч мужчин добровольно либо по принуждению отправились на работы в Германию, а оставшиеся до́ма голодали. В Лёвене оккупанты сожгли университетскую библиотеку, тем самым совершив преступление против культуры. В сонных провинциальных городках вроде Арсхота или Визе́ немцы творили произвол, десятками расстреливая простых граждан.

В еженедельнике «Онс волк онтвакт» («Наш народ пробуждается») от 8 мая 1920 года я прочитал о Жаке Нейсе из Арсхота. Двадцатого августа 1914 года банда трусливых немецких варваров расстреляла его и трех его сыновей, после чего с издевательствами выгнала остальных членов семьи из дома и на их глазах спалила его дотла.

Начиная с 1917 года немцы приступили к демонтажу бельгийской промышленности, они вывозили в Германию все машины или превращали их в металлолом. По оценкам специалистов, от этого пострадала четверть промышленного оборудования.

За рубежом Бельгия стала примером поруганной невинности. Тевтонский гигант топчет своими сапожищами бедное невинное дитя – Бельгию. Или возьмем карикатуру из британского журнала «Панч»: огромный немец с болтающейся из кармана брюк связкой сосисок грозит страшной дубиной упрямому бельгийскому мальчику, который тоненькой палочкой перегородил ему дорогу. Немецкое вторжение попрало элементарнейшие чувства права и справедливости, подняло – не без участия пропаганды союзников – волну возмущения во всем мире. Именно в Первую мировую войну пианист Артур Рубинштейн отказался выступать в Германии из-за преступлений, совершенных немцами.

Существовала американская Комиссия по оказанию помощи Бельгии. У меня сохранился мешок с английской надписью: Belgian Relief Flour from the Northwestern Elevator & Mill Company Toledo Ohio («Гуманитарная мука для Бельгии. Произведена Северо-Западной элеваторно-мукомольной компанией, г. Толидо, штат Огайо»). В страну поступали тысячи грузовых отправлений с мукой. С разрешения оккупационных властей действовал Комитет по вопросам помощи и продовольствия под патронатом химического магната Эрнеста Сольве и директора бельгийского филиала «Сосьете женераль» Эмиля Франки. Они держали в своих руках бразды правления и, не скрывая своих намерений, работали на правительство, которое должно было прийти к власти после войны.

Западную Фландрию четыре года разделяла жуткая линия фронта. Бельгия стала первой жертвой химической войны в мировой истории. 12 июля 1917 года в районе западнофламандского городка Ипр немцы отравили противника горчичным газом, с тех пор этот газ стали также называть ипритом. Он напрочь разъедал легкие и глаза. Смертные мучения были чудовищны. После этого иприт был запрещен, но поскольку международное право всегда отступает перед силой и властью, это подлое оружие впоследствии регулярно использовалось – Испанией в Марокко, Италией в Эфиопии, Японией в Китае; были и другие примеры, и несть им числа. Вспомним курдский город Халабджа, где Саддам Хусейн в 1988 году во время ирано-иракской войны приказал своим войскам распылять этот газ. По оценкам, тогда погибли пять тысяч человек, в том числе женщины, дети и старики – отнюдь не солдаты.

Бургомистра Брюсселя, франкофона Адольфа Макса депортировали в Германию за то, что его город отказался продолжать оплату военных расходов. Габриэлу Пети немцы расстреляли за то, что она помогала нашим парням тайком пробираться на Изерский фронт. Но говорить о широком размахе Сопротивления в Первой мировой войне не приходится. Большей частью оно было пассивным. Существовала подпольная печать – газета «Либр Бельжик» («Свободная Бельгия»), выходившая тиражом 25 тысяч экземпляров (в следующей мировой войне ее название заимствовала подпольная газета «Фрей Недерланд» – «Свободные Нидерланды»). Была также газета «Фламише лёв», были информационные бюллетени. Десятки тысяч бельгийцев перебежали в нейтральные Нидерланды и нашли там гостеприимное убежище. А всякого рода ростовщики наживались на войне. В наших еженедельниках можно было найти карикатуры на барона Мыло, разжиревший, грубый, вонючий денежный мешок. Однако никакого наказания эти свиньи не понесли.

Активность нации проявлялась совсем иначе. В 1914 году немцы никак не рассчитывали встретить в Бельгии противодействие, а уж тем более ожесточенное сопротивление со стороны нашей армии. Они хотели проложить себе через Бельгию удобную дорогу во Францию. Когда немцы вторглись в нашу страну, у них не было никакой готовой национальной доктрины. Но тут политики и военные вроде канцлера фон Бетман-Гольвега, генерала Людендорфа и генерал-губернатора фон дер Гольца начали спешно искать пути превращения Бельгии и прилегающих стран в германских вассалов и обеспечения безопасности левого фланга империи.

В течение четырех лет немцы осторожно, в соответствии со своими воззрениями и тактикой подыгрывали фламандцам, их требованиям и чаяниям, которые годами блокировались бельгийскими властями. Одно за другим эти требования фламандцев признавались нормальными и справедливыми. Постепенно жители Нидерландов должны были забыть, что в их стране все обстояло по-другому. Фламандцы хотели, чтобы администрация и управление функционировали на их языке, чтобы на их языке велось обучение в университете, чтобы для нужд применялись законы, принятые еще до 1914 года. Они не желали ничего из ряда вон выходящего. Но поскольку Бельгия была готова признавать все это лишь гомеопатическими дозами или неразумно отказывалась от всего вообще, немцам ловко удалось обработать некоторое число фламандцев, хотя самые именитые из них устояли перед соблазном коллаборационизма.

«Идейные» фламандцы разделились на два потока.

Пассивисты отвергали вмешательство немцев в реализацию фламандских требований и ожидали освобождения. С оккупантами они не сотрудничали.

Активисты с оккупантами сотрудничали. Среди них были те, кто хотел добиться больше прав для Фландрии, в крайнем случае с немецкой помощью. Существовало также радикальное движение, которое стремилось к отделению от Бельгии и созданию «фламандской» Фландрии, самостоятельной страны в альянсе с Германией. Не следует забывать, что этот пангерманизм в 1914 году не был заражен нацизмом; нацизма тогда еще не существовало. Просто поговаривали о будущем королевстве Фландрия.

Самые отпетые радикалы создали свою группировку в Генте. Они называли себя «Молодая Фландрия», их верховодом была фигура по меркам Фландрии экзотическая – протестантский пастор Ян Дерк Домела Нивенхёйс Нюгард, пангерманист. Наиболее сильное нидерландское влияние исходило из круга сторонников Карела Герретсона, историка, политика и поэта (печатавшегося под псевдонимом Гертен Госсарт). Германский посол в Гааге даже называл его «нашим доверенным лицом в Больших Нидерландах».

Уже в первый год войны оккупационные власти искали контакта с фламандскими активистами. Одиннадцатого января 1915 года немцы учредили в Брюсселе службу по делам Фландрии, которая месяц спустя была включена в состав общегосударственного Politische Abteilung12 генерал-губернаторства, пытавшегося объединить всех активистов. Немцы делали это отнюдь не из великогерманской любви к политически наивному младшему фламандскому братцу. Напротив, они хотели сколотить из фламандцев группу единомышленников, чтобы та во всеуслышание потребовала на международном форуме независимости для Фландрии. Это послужило бы желанной поддержкой на мирных переговорах, потому что державы Антанты, прежде всего американский президент Вудро Вильсон, козыряли лозунгом самоопределения малых наций. Поэтому немцы были всячески заинтересованы в том, чтобы убедить фламандцев доказывать свою принадлежность к вышеупомянутым малым нациям, но не ради их самоопределения, а потому что так хотела Германия.

В 1916 году немцы исполняют старое, справедливое желание фламандцев. В Генте открывается нидерландскоязычный университет вместо прежнего, исключительно франкоязычного. Но академический персонал отказывается от любой формы сотрудничества. В годы Первой мировой войны преподавание не велось ни в одном университете Бельгии. Профессора отказывались работать с молодежью, которая хотела учиться вместо того чтобы сражаться за отечество на Изерском фронте. Видных ученых, таких как Анри Пиренн и Поль Фредерик, депортировали в Германию. В наши дни всемирно известный историк Пиренн воспринимается как валлон и теоретик бельгицизма, Фредерик же был убежденным фламандистом и до 1914 года ратовал за нидерландизацию своего университета.

Некоторые лица, такие как фламандист-еврей Луи Франк или писатель Август Вермейлен, который в 1930 году станет первым ректором радикально нидерландизированного Гентского университета, открыто заявили протест германским властям. Они не желали получать свои права в виде подачки из рук оккупантов. Университет фон Биссинга, как его назвали оккупационные власти, не нашел признания. Чтобы хоть частично заполнить его аудитории, пришлось даже освобождать военнопленных.

Четвертого февраля 1917 года активисты в своем кругу избрали Совет Фландрии. Они действовали в духе программы, выработанной фламандскими организациями: «…для Фландрии – полная и абсолютная независимость и самоуправление…».

Совершаемое без какого-либо демократического контроля выступление фламандских организаций останется пятном на репутации Фламандского движения. Самоуправство еще не раз приведет его к наивным, а значит, серьезным оплошностям в политике. За них приходилось дорого платить, после чего фламандские организации начинали хныкать о несправедливости судьбы Фландрии.

Первый значительный шаг, предпринятый Советом, был глупостью. Делегация Совета отправилась в Берлин и была принята канцлером фон Бетман-Гольвегом. Члены делегации надеялись, что их визит останется в тайне. Но на следующий день их лица красовались в газетах. Пресса не забыла также упомянуть о развеселом вечере в пивнушке, который им устроили немцы. С тех пор в этих фламандцах видели только парней, которые напиваются вместе с немцами, пока те направо и налево убивают наших ребят в окопах. В оккупированной Бельгии 77 виднейших фламандцев направили рейхсканцлеру протест.

Совет Фландрии даже не решился назначить выборы. Члены Совета вполне сознавали, что большинству населения их политика омерзительна. Выборы были возможны только при наличии гарантий со стороны оккупационных властей. Единственным вариантом являлась подтасовка голосов.

Первое самостоятельное действие Совета Фландрии немцы использовали с выгодой для себя. Совет неожиданно принял предложение Августа Бормса и объявил о политической самостоятельности Фландрии. Ура, наконец-то свобода! Эта опрометчивость имела для господ управленцев неутешительные последствия. Вот теперь на повестке дня оказались настоящие выборы, коль скоро вновь сформированный Совет собирался ввести самостоятельную Фландрию в семью народов. Немцы отдали приказ: выборы проводить! По подсчетам самого Совета, из миллиона фламандских избирателей мужского пола отдали голоса меньше пятидесяти тысяч. Против Совета высказалось население Тинена, Мехелена и Антверпена. Чтобы избежать новых неприятностей, немцы покончили с этой затеей.

Но тут собрался новый Совет и одобрил предложение, в котором политическая самостоятельность Фландрии сочеталась с ликвидацией Бельгии – исключительно при поддержке Германии. Немцев это не устраивало, потому что они как раз начали искать за линией фронта контакты с королем Альбертом I для заключения сепаратного мира. Правда, и сам король Альберт начиная с 1916 года взял курс на сепаратный мир с Германией.

И вновь проявилась неприглядная наивность фламандского коллаборационизма. Новый немецкий канцлер фон Гертлинг публично назвал Бельгию ein Faustpfand 13, пешкой, которая может пригодиться в случае международных мирных переговоров, и поэтому немцы хотели придержать страну в резерве. В подходящий момент они сказали себе «хватит» и наложили запрет на собрания Совета.

Самым заметным активистом был, без всякого сомнения, Август Бормс. Его окружал ореол ангелоподобного мученика. Некоторые фламандисты даже сравнивали его с Ганди и Мартином Лютером Кингом. Это, разумеется, абсурд и гротеск. Как политик Бормс был равен нулю. К сожалению, до сих пор находятся фламандские патриоты, считающие именно это главным признаком святости.

Святости?

Восьмого января 1918 года Бормса арестовали по ордеру бельгийского суда, прежде всего за то, что благодаря его усилиям Фландрия провозгласила свою независимость. Это была вполне легитимная реакция бельгийской юстиции. Немцы позаботились, чтобы Бормса поскорее освободили. После чего Бормс начал упрашивать немцев, чтобы они депортировали в Германию арестовавших его судей. Тот, кто поступает подобным образом, проявляет трусость и мстительность, но никак не святость.

В результате шестерых судей действительно депортировали, среди них фламандиста Франка, сохранившего верность Бельгии. Тогда судьи и коллегия адвокатов начали забастовку, продолжавшуюся вплоть до самого освобождения.

В 1918 году многие активисты перебежали в нейтральные Нидерланды и в Германию. Они собирались сделаться там политиками, хотя им не хватало прыти даже для должности деревенского старосты.

После войны всех без исключения активистов привлекли к суду за измену родине. Лодевейка Досфела, преподававшего право в Университете фон Биссинга, посадили в тюрьму на десять лет. Августа Бормса приговорили к смертной казни, которую затем заменили на десять лет тюрьмы.

Кажется странным, что, с одной стороны, простые люди осуждали активистов, но с другой – верхушка Фламандского движения, оставшаяся верной королю или даже воевавшая на фронте против немцев, то есть фламандисты, ничем себя не скомпрометировавшие, не отвергали позицию активистов. Так, католический еженедельник «Онс волк онтвакт», недвусмысленно придерживавшийся профламандской, пробельгийской и антинемецкой позиции (на его страницах упоминались «трусливые варварские полчища»), писал о процессе над Лодевейком Досфелом: «Суд в Генте заковал Досфела в кандалы. В его власти было лишить обвиняемого свободы и гражданских прав. Но суд не смог посягнуть ни на его дух, ни на его душу. Он не смог ни остановить, ни ослабить биение его большого, честного сердца, которое и в тюремных стенах будет продолжать биться во имя идеала, во имя справедливости, во имя Фландрии». И еще: «Он заблуждался из-за любви, он совершил политический промах, но его совесть чиста».

Все это можно понять, если в полной мере осознаёшь весь накал антифламандской травли, разразившейся после Первой мировой войны. Членов парламента с безупречным военным прошлым, таких как Франс ван Ковеларт или Альфонс ван де Перре, заклеймили как «неоактивистов» – что бы это значило? Всех, кто имел какое-то отношение к нидерландскому языку, называли «бошами», «фрицами». Понятно, что всех активистов брали под стражу. Трудно себе представить, чтобы за коллаборационизм преследовали даже ветеранов войны, однако и такое случалось.

Во время войны валлонский националист Коллей писал, находясь в тылу: «Завтрашняя Бельгия будет латинизирована». После войны официальная Бельгия наказывала тех, кто заигрывал с врагом, – тут уж ничего не попишешь. Многие из них были сбитыми с толку фламандскими националистами, недалекими, простецкими душами, но попадались и ловчилы, падкие до карьеры. С той поры Фламандское движение спутало все категории. Среди фламандцев укоренились обида и хроническое взаимонепонимание. В нас засела дурная склонность искать оправдания своему коллаборационизму.

Активисты не были фашиствующими фантазерами. Среди них были честные интеллигенты, которым политика не принесла никаких барышей; были мелкобуржуазные полуинтеллигенты, которые разбирались в политике еще меньше; были также и отвратительные карьеристы. Люди, хорошо знакомые с хлопаньем политического бича, держались в стороне, потому что боялись онемечивания Фландрии в случае победы Германии, а в случае победы союзников – безудержной и неукротимой антифламандской реакции.

Между ведущими активистами и всеми остальными лежала пропасть. В числе остальных можно было встретить немало нонконформистской молодежи, строптивых, запутавшихся крутых парней, которых мы бы сейчас назвали леваками, сами же они в некоторых случаях называли себя большевиками. После прекращения огня кое-кто из них примкнул к организованному коммунистическому движению. Среди активистов было по фламандским меркам удивительно много некатоликов. Эти молодые люди всей душой питали неприязнь к сонной, франкоязычной, буржуазной, католической Бельгии, к мелкобуржуазному, тоже преимущественно католическому Фламандскому движению (ведущие активисты были типичными его представителями), а также к новому ура-патриотизму Вандервельде и Бельгийской рабочей партии. В политике и социальных вопросах они солидаризировались с фламандским пролетариатом против франкоязычных капиталистов, в художественном плане их привлекал экспрессионизм.

Лоде Крейбек после 1918 года побывал в тюрьме, а позже стал бургомистром Антверпена от партии социалистов. Марникс Гейсен, в судьбе которого война тоже оставила неизгладимый след, впоследствии сделался романистом, поэтом и полномочным представителем Бельгии в Нью-Йорке. Вместе с ним были Рихард Минне, Виллем Элсхот и, конечно, Пол Остайен, которому пришлось бежать в Германию, где в хаотичном, полуреволюционном Берлине он погрузился в экспрессионизм и дадаизм. Так что нет ничего удивительного в том, что написал бельгийский до мозга костей франкоязычный автор из Антверпена Роже Авермат: «Не будем заниматься лидерами, которые, к слову сказать, были ниже всякой критики. Бесспорно одно: своим успехом активизм обязан примкнувшей к нему фламандской молодежи. Эти молодые люди были пламенными националистами и революционерами. В их головах гулял ветер восстания. И как бы мы к этому ни относились, активизм разбудил Фландрию».

Но в политическом ракурсе эти молодые люди не играли никакой роли. Это позволяет понять, насколько активизм отличался от коллаборационизма во Второй мировой войне.

Некоторые активисты, например Август Бормс и поэт Вис Мунс, во время Второй мировой войны снова опрометью ринулись в коллаборационизм. Но теперь он был много пагубнее и на этот раз не только фламандским. С самого начала энтузиазм проявили валлоны. Как фламандские, так и валлонские коллаборационисты созревали в 30-е годы, когда по всей Европе стал поднимать голову правый радикализм. Перед самым началом Второй мировой войны фашизм утвердился не только в Германии, Италии, Испании, Португалии, но и, к примеру, в такой стране, как Румыния, а режим Хорти в Венгрии в любом случае был правоавторитарным.

В 1936 году один католик-недоучка из Буйона по имени Леон Дегрель, основал «Движение рексистов». Название он заимствовал у выражения Christus Rex («Христос-царь»), ни больше ни меньше. «Рексизм» представлял собой разновидность романского фашизма. Знаковым примером для нее был Муссолини, итальянский «дуче». Это движение радикально противостояло тому, что́ его сторонники считали dе́mocratie pourrie – «гнилой демократией»; ему был присущ дух диктаторства и корпоративизма. У «рексистов» было много сторонников в высших слоях католической франкоязычной буржуазии. Во Фландрии это движение осталось маргинальным.

Леон Дегрель завоевал себе репутацию одаренного, агрессивного, не стесняющегося в выражениях политика. Симпатичный молодой человек со звучным голосом, вдохновенно и смело вскрывающий все скандальные изъяны, типичные для дряблой и бесхребетной системы, которая именовалась демократией, он издавал на французском языке газету «Пэи реель» («Подлинная страна»). Эту «подлинную страну» он противопоставлял стране «легальной», «подзаконной», в его понимании коррумпированной, управляемой банкирами, евреями, масонами и разжиревшими социалистами.

На выборах 1936 года его партия возникла из небытия и с ходу завоевала 21 кресло в парламенте. Но на промежуточных выборах, проведения которых добился сам Дегрель, ему пришлось соперничать с католическим премьером ван Зеландом, поддержанным другими партиями, даже коммунистами. Дегрель получил 19% голосов, ван Зеланду «подлинная страна» отдала 76%. Бельгия не любила авантюристов. В 1939 году «рексистам» досталось всего четыре места, и это несмотря на большие суммы, вложенные в его предвыборную программу итальянскими фашистами.

Фламандский национальный союз был организацией иного толка. Он опирался на традиции борьбы против зависимости и бесправия Фландрии, а поначалу также и на пацифистские устремления профламандской Фронтовой партии, возникшей из контактов фламандских солдат на Изерском фронте. В 30-е годы ФНС сместился вправо, на авторитарные позиции, у него появилась собственная полиция, так называемая «Серая бригада», и серьезный лидер, по имени Стаф де Клерк. В комиксе Хюго Клауса и художника Югоке́ «Приключения Белга» главного героя зовут Стаф Сильный, и он погоняет обутых в сапожки ягнят. Меня всегда разбирал смех, когда я пытался представить себе Стафа де Клерка фашистским вожаком. Особенно уморительно выглядит он на фотографиях в черной униформе и с рукой, поднятой в нацистском приветствии.

Стаф де Клерк был учителем из сельского региона Пайоттенланд. На самом деле его звали Жером Гюстав Теофиль или, если упростить и переиначить эти французские имена на фламандский лад, Ером Густаф Теофил. Отсюда Стаф, или Стафке, как фламандский люд сокращает напыщенное французское «Гюстав» для домашнего употребления. Школьный учитель в клетчатых шлепанцах – так он якобы сам о себе выразился сквозь зубы. Фигура, которой впору заседать в совете сельской коммуны, подумалось мне; позже я прочитал, что он действительно около пятнадцати лет там заседал. Фламандский народ получил лидера, которого заслуживал и в котором он мог узнать себя: маленького, ограниченного, провинциального, без высокопарности, но с хитрецой – «обыкновенного человека, как ты и я».

Меня ничуть не удивляет, что Стаф де Клерк работал как про́клятый (чисто по-фламандски), что он пользовался любовью своих приверженцев и был начисто лишен интеллектуального потенциала, даже не умел составить себе текст выступления. Каждый год он созывал своих последователей на конгресс. И где же Стаф созывал эти конгрессы? Разумеется, в своей деревне Кестерхейде. Теперь там ежегодно проводится мотокросс.

Не будь Стаф завзятым коллаборационистом, я бы его даже зауважал, этого фюрера из Пайоттенланда. После войны его могила была осквернена, что глупо и неприлично. Это будит в фашистах спящего зверя, а кроме того, я считаю, что даже самый отъявленный негодяй имеет право покоиться в мире.

ФНС не был второразрядной партией. На выборах 1936 года он завоевал в парламенте шестнадцать мест, а в 1939 году – даже семнадцать. Во фламандских избирательных округах – а ФНС баллотировался только в них – тамошние националисты обошли либералов по количеству голосов и числу депутатских мест. В общем, данная партия имела стабильную и, по сути дела, демократическую базу, несмотря на свой авторитарный курс. При этом она получала деньги из нацистской Германии.

В 1940 году Стаф де Клерк, немного поколебавшись, принял решение о сотрудничестве ФНС с оккупантами, хотя грезил идеалами Великих Нидерландов, что не нравилось немцам, а ближайшее окружение предостерегало его о рецидиве неоактивизма. Тем самым он вовлек тысячи фламандцев в коллаборационизм.

С 1931 года по улицам начали маршировать милиционеры-зеленорубашечники из партии «Вердинасо». Это сокращение означало Verbond van Dietsche Nationaal Solidaristen – Союз нидерландских национал-солидаристов. Прошу заметить, солидаристов, а не социалистов. Основателем и вождем солидаристов был Йорис ван Северен из Западной Фландрии. Его восхищал итальянский фашизм, а интеллектуальными кумирами для него были такие французские авторы, как Шарль Моррас. Иными словами, он придерживался романской, а значит, вполне бельгийской ориентации.

«Вердинасо», организация решительная и авторитарная, пользовалась большим успехом у молодых интеллектуалов из числа католиков, своего рода элиты, далекой от участия в таком, например, вульгарном деле, как выборы. Многие из них позже сотрудничали с нацистами, но, как ни странно, были и такие, кто погиб, участвуя в Сопротивлении.

«Вердинасо» была поначалу ориентирована антибельгийски. Ван Северен, ветеран Изерского фронта, депутат от Фронтовой партии, произнес в 1928 году пламенную речь против Бельгии. При этом он якобы воскликнул по-французски: La Belgique? Qu'elle crève! («Бельгия? Чтоб она лопнула!»). Нет никаких точных доказательств того, что он действительно нечто подобное выкрикнул, но этот клич стал с тех пор легендарным, так что его порой можно услышать из уст возбужденного фламандского патриота – разумеется, только на нидерландском.

В 1934 году Ван Северен сменил маршрут своего движения на новый, решительно развернувшись против любых форм фламандского изоляционизма и даже в сторону федерализма. Его целью теперь стало вместе с Валлонией, Люксембургом и Нидерландами добиваться возрождения государства Семнадцати провинций. Сам Ван Северен тоже радикально эволюционировал. Во время и сразу после Первой мировой войны он стоял на левых позициях, был интернационалистом и социалистом. В его кабинете висел портрет Андре Бретона, отца сюрреализма, и он охотно позволял красивым женщинам называть себя Жоржем. Позже он стал фанатичным католиком и антикоммунистом, проявлял все больше авторитарности, ратовал за корпоративное государственное устройство и был настроен очень пробельгийски. После вторжения вермахта его вместе со всем политически опасным сбродом посадили в поезд и отправили в Францию. Коммунисты, фашисты, националисты, беглые немецкие евреи и всякого рода люди, не имеющие никакого отношения к политике, были по приказу бельгийских – а не оккупационных! – властей вытащены из своих убежищ и брошены в этот поезд. В 1940 году в городке Абвиль на севере Франции Ван Северен вместе со многими другими пленниками был расстрелян пьяной французской солдатней.

Моя память хранит воспоминание об одном уроженце Западной Фландрии, крепком пожилом мужчине, жившем по соседству со мной в Брюсселе. Он занимал высокие должности в правительстве страны, принимал участие в вооруженном Сопротивлении и отсидел в пяти концлагерях. Этот очень живой и симпатичный человек сказал мне однажды: «Франкоязычные коллаборационисты – это были сплошь фашисты. Фламандскими коллаборационистами зачастую двигала идея, они были идеалистами». Он ничего не забывал, не пытался выдать черное за белое, но правильно оценивал корни коллаборационизма.

Валлоны и франкофоны предавали свою страну либо руководствуясь фашистскими убеждениями, как говорил мой боевой сосед, либо ради собственной выгоды. Сотрудничество с врагом существовало везде и всегда, во всех оккупированных странах. Пока длится оккупация, коллаборационистом быть выгодно. Или, как кто-то мне заметил: «Они ели масло, а мы – нет». После войны чуть меньше 70% приговоров за политический коллаборационизм было вынесено на нидерландском, а 70% приговоров за доносительство – на французском.

Коллаборационизм возник не на пустом месте, для него существовала питательная почва, как повсюду в Европе. Крупная и мелкая буржуазия, католическая церковь кипели ненавистью к коммунизму, и не потому, что Сталин злодей. Они были просто счастливы, что Гитлер, такой же злодей, ликвидировал в Германии всех левых. В 30-е годы люди обожествляли военную форму, сплоченные ряды, подчинение лидеру. В Германии больше не было безработицы, а наша парламентская демократия с этой проблемой справиться не могла. Большинству людей было невдомек, что вчерашние безработные нашли себе место в военной индустрии. У этих людей откроются глаза, когда начнется блицкриг. Этот блицкриг разгорался так быстро, что его скорость могла служить доказательством бессилия нашей парламентской демократии.

Есть еще одно обстоятельство, которого нидерландцы из-за отсутствия опыта не могли предвидеть. По сравнению с 1914 годом немецкие солдаты в Бельгии вели себя сначала очень вежливо, корректно и дружелюбно. В страну вступали с улыбками и песнями колонны немецких атлетов в безукоризненной военной форме. В 1914 году солдаты кайзера вели себя хаотично, непредсказуемо и варварски. В 1914 году это была орда, в 1940 году – армия. Но очень скоро люди ощутили на себе, что порядок и дисциплина могут действовать более убийственно, холодно и жестоко, чем беспорядок и разнузданность. И когда блицкриг закончился, немцы столкнулись во Фландрии с еще вполне дееспособным разочарованным национализмом, какой мы имеем сейчас на Украине, в Хорватии, странах Балтии, в Бретани.

Бельгийская армия после 10 мая 1940 года продержалась 18 дней. План состоял в медленном отступлении, при необходимости за линию Изера, как это уже было в прошлый раз.

Генеральному штабу идеи приходят в голову всегда с опозданием на одну войну. Несмотря на помощь, оказанную нам на нашей территории французами и британцами, устоять против немцев было невозможно, и 28 мая Бельгия капитулировала. Союзники были должным образом проинформированы. Численность убитых, как солдат, так и гражданских лиц, составила 20 тысяч человек. Население, которое начало разбегаться во все стороны, могло вздохнуть с облегчением.

Именно в эти дни полнейшего хаоса король и правительство устроили друг другу скандал. Леопольд III хотел остаться в стране со своими солдатами. Правительство посчитало, что королю не следует сдаваться немцам. Во дворце Вейнендале близ Брюгге Леопольд огласил свое решение, на что премьер-министр Пьерло ответил (по-французски): «Если король останется при своем мнении, то мы не только будем вынуждены отказать ему в своей защите, но и будем публично от него дистанцироваться».

Леопольд понимал, что правительство, которое без него собиралось продолжать борьбу из-за границы, неизбежно выступит против короля. Это был очень серьезный раскол, и не только потому, что он случился в совершенно неподходящий момент, но еще и потому, что согласно статье 64 Конституции все действия короля должны поддерживаться как минимум одним министром. Это был подрыв легитимности.

В июне немецкий вермахт начисто смел французскую армию, наступило перемирие, и бельгийское правительство, боязливо и потерянно скитавшееся по неоккупированной половине Франции, в конце концов, в разрозненном виде осело в Лондоне. Раскол между правительством и королем станет основой так называемой «королевской проблемы» после окончания войны.

Сохранившиеся в Бельгии власти предержащие – высшая администрация, банки, юстиция, церковь – хотели любой ценой избежать повторения 1914–1918 годов. Тогда немцы держали в своих руках бразды правления повседневной жизнью; этого нельзя было снова допустить. В 1914–1918 годах Бельгия избежала голодной смерти благодаря продовольственным посылкам из Америки – этих пакетов больше не могло быть, и Бельгии нужно было самой о себе позаботиться. Тогда была разрушена вся промышленность, теперь это не должно было произойти. Тогда замерло самоуправление, теперь ему следовало продолжаться. Немцы всему вышесказанному не препятствовали, напротив, Бельгию вместе с французскими департаментами Нор и Па-де-Кале, подчинили Militаrverwaltung14 под командованием фон Фалькенхаузена и Реедера. В Нидерландах все шло иначе. Там немцы учредили Zivilverwaltung15 под командой рейхскомиссара Зейсс-Инкварта. И только за три месяца до освобождения Бельгия тоже получила гражданское управление. В течение всей войны немцы нещадно эксплуатировали страну для нужд своей военной промышленности. Бельгия работала на нее точно так же, как и Нидерланды.

Внутреннее управление страной оставалось в руках бельгийцев. Это соответствовало закону, одобренному парламентом 10 мая 1940 года, то есть в день вторжения немецкой армии. Высшие государственные чиновники (генеральные секретари) обязывались в случае крайней необходимости принять на себя управление страной (как в Нидерландах). В июне 1940 года генеральные секретари известили немецкое командование, что они и аппарат государственных чиновников готовы сотрудничать с оккупационными властями, если будет соблюдаться бельгийское законодательство. Это отвечало букве закона, но неизбежно стало равнозначно коллаборационизму. С 1942 года немцы ввели возможность принудительных работ для бельгийских мужчин и женщин в Германии; с 1941 года была ограничена свобода передвижения для евреев, с 1942 года их эшелонами стали отправлять на восток; немцы все чаще прибегали к расстрелам обвиняемых в саботаже или участников Сопротивления.

Состав фишек на властном игровом поле теперь отличался от прежнего. ФНС, сиречь фламандские националисты, валлонские фашисты из группировки рексистов и кое-кто из старых членов «Вердинасо» вовсю сотрудничали с немцами. Осенью 1940 года была учреждена организация «СС-Фландрия», а в 1941-м в структуру СС вошла доселе маргинальная культурная группка ФЛАГ (DeVlag), название которой по-фламандски и по-немецки расшифровывалось как «Германо-фламандский трудовой союз». ФЛАГ был реорганизован, в результате чего его структура стала жестче, а эффективность повысилась, и стал получать крупную субсидию от СС. Возглавлял ФЛАГ нидерландист и германист Жеф ван де Виле. При виде него меня тоже разбирает смех. Как вообще мог человек с именем Жеф стоять навытяжку с поднятой в нацистском приветствии рукой среди других военных? Фламандский реализм безжалостно развенчивает германскую манию величия.

Фламандский политический коллаборационизм скоро превратился в бурлящее скопище враждующих фракций, а шеф Militаrverwaltung Реедер виртуозно управлял ими, науськивая друг на друга.

Во Фландрии ФНС стремился к тому, чтобы его признали здесь единственной политической организацией. Он хотел быть хозяином всей фламандской части страны, чтобы насаждать своих людей в государственной администрации. В предвоенной Бельгии де Клерку и его команде и не снилось вкушать такие сладкие плоды власти. ФНС в открытую и недвусмысленно высказался в поддержку германского национал-социализма. Это означало резкую перемену курса. До войны ФНС, несомненно, придерживался правой и даже крайне правой ориентации. Его идеалом были Великие Нидерланды. Треугольник, красовавшийся на его знамени – собственно говоря, изображавший греческую букву «дельта», – должен был в стилизованном виде символизировать карту Соединенных Нидерландов. Именно от этой идеи, центральной в идеологии ФНС, ему пришлось по приказу немецкого командования отказаться.

Немцы использовали ФНС потому, что во Фландрии коллаборационизм был самым широкомасштабным, однако они не собирались обсуждать будущие изменения статуса Бельгии, даже самые незначительные; эту привилегию они оставляли за собой. Их Militаrverwaltung умело направила фламандское отделение СС против ФНС, и как раз для того, чтобы ФНС не смог претендовать на роль единственной политической организации. «Разделяй и властвуй».

Но ФНС под началом сельского школьного учителя Стафа де Клерка, а после его смерти в 1942 году под руководством блестящего, но трусливого историка и адвоката Хендрика Элиаса продолжал по-прежнему гнуть линию коллаборационизма. Элиасу хватило ума понять, что германский рейх намерен поглотить Фландрию, и он пытался незаметно сбавить уровень сотрудничества. Но ему не хватило смелости открыто разорвать отношения с немцами.

И для него, и для Фландрии результаты оказались самыми плачевными. ФНС так никогда и не сумел подняться до уровня ведущего, объединительного движения. При этом надо сказать, что Стаф де Клерк вербовал добровольцев в войска СС еще до того, как немцы начали войну на Восточном фронте против безбожного большевизма. С этой целью он основал Фламандский легион, позже преобразованный в штурмовую бригаду СС «Лангемарк», в которую записалось 12 тысяч фламандцев. Это были шестнадцатилетние мальчишки. Как пару поколений спустя подростки отпускали длинные волосы и украдкой покуривали травку, так эти протестующие молодые парни отправлялись на Восточный фронт, чтобы остановить призрак коммунизма и спасти христианскую цивилизацию, или уходили в подполье Сопротивления – отчасти смотря по тому, в какой семье они воспитывались. Потому что и здесь все было определено еще до войны. Тогда во многих католических коллежах существовали так называемые Offensiefbrigaden16 – антикоммунистически настроенные молодежные группы, руководимые священниками. А вот обманутым СС юношам и мужчинам, уехавшим воевать в Россию, католических капелланов никто не предоставил. Но еще до начала блокады Ленинграда или обороны Сталинграда они уже знали, что СС – такая же варварская языческая сила, как и Красная Армия.

Кроме того, для отправки на Восточный фронт был создан Валлонский легион (позднее переименованный в штурмовую бригаду СС «Валлония»), в который записались восемь тысяч валлонов. К ним были приставлены капелланы, а языком команд был французский. Чтобы осуществить это, лидер движения рексистов Дегрель согласился, чтобы она полностью вошла в состав СС. Дегрель даже самолично отправился на Восточный фронт, на что не решились де Клерк и Элиас в отличие от одного из высших функционеров ФНС Р. Толленаре, ставшего унтерштурмфюрером СС и убитого под Ленинградом. В общей сложности на Восточный фронт вместе с войсками СС отправилось одинаковое количество фламандцев и валлонов.

Перед войной «Серая бригада» ФНС была реорганизована в «Черную». Для непосвященных ее форма походила на эсэсовскую. От «Черной бригады» фламандские коллаборационисты переняли свое прозвище: «черные». «В войну он был “черным”», «в этой семье все до одного были “черными”» – так до сих пор называют людей, которые во время войны вели себя неправильно, и их потомков.

ФНС смог угнездиться в центрах реальной власти. Министров, которые не сумели вписаться в немецкие порядки, попросту заменяли. На посты руководителей министерства внутренних дел и министерства экономического развития были назначены члены ФНС Ромзе́ и Леманс. Ромзе особенно усердствовал в «наведении порядка», иначе говоря, в преследовании Сопротивления, к большому неудовольствию некоторых коллег. Ромзе был одной из самых светлых голов ФНС, поддерживал добрые отношения с королевским двором, а значит, вращался в высших финансовых кругах страны. Его стараниями бельгийский аппарат постепенно, преимущественно усилиями самих бельгийцев, благодаря политическим назначениям сосредоточился в руках фламандских националистов. В 1943 году больше половины фламандских военных бургомистров были из рядов ФНС, в Валлонии они были преимущественно из числа рексистов.

По мере того как в Германии и на занятых ею территориях усиливалась власть СС, ФНС подвергался все большему давлению, прежде всего со стороны фламандского отделения СС («СС-Фландрия») и организации ФЛАГ. Для этого использовалось даже национал-социалистское движение молодежи. То, чего хотела ФЛАГ, было ясно: безусловной преданности национал-социализму, рейху и фюреру – и, как следствие, включения Фландрии в состав германского рейха. ФЛАГ и «СС-Фландрия» были тесно связаны между собой организационно, а также в личном плане благодаря таким фигурам, как Роберт Вербелен, штурмбанфюрер СС по Брабанту и Лимбургу и один из руководителей организации ФЛАГ. Его вполне устраивала задача интегрировать Фландрию в германский рейх, сделать ее национал-социалистской. Наивностью Вербелен не страдал, он прекрасно понимал, какую власть следует уважать, и презирал суетливость ФНС. Он действовал с неслыханной грубостью и жестокостью. Вербелена признали виновным в более чем ста убийствах, и он никогда не раскаивался в них. Он получил австрийское гражданство, австрийская юстиция освободила его от ответственности за все военные преступления, и после войны он работал на ЦРУ и австрийскую полицию. Его книгу о контршпионаже против СССР высоко оценили в Америке.

«СС-Фландрия» нашла поддержку у целого ряда интеллектуалов, таких как дирижер Хендрик Дилс, известный историк Роберт ван Росбрук (впоследствии он примет участие в подготовке бельгийско-нидерландского телесериала о Вильгельме Оранском), поэты Пол Ле Рой, Сирил Ферсхаве и Фердинанд Феркноке. Тот факт, что после войны в одном из католических коллежей еще читались лекции о двух из этих посредственных поэтов, наводит на грустные размышления о бессилии Фландрии разобраться наконец со своим мрачным прошлым. Я терпеть не могу строгих приговоров критиков, живущих в тепличных условиях; талант остается талантом, вспомним Селина. Между прочим, рукой Феркноке написана нижеследующая «Ода Гитлеру»:

И так далее в таком же духе. Разумеется, в школе это не изучают.

«СС-Фландрия» неизбежно приобрела бельгийские черты. Нельзя сказать, чтобы она (прежде всего ее Корпус безопасности) действовала менее жестко, чем немцы, но в ней постоянно обнаруживались злоупотребления. Трудно было, например, помешать тому, чтобы эсэсовцы злоупотребляли своим служебным положением с целью контрабанды алкоголя. Фламандское отделение СС никогда не было многочисленным. В июне 1943 года в нем состояло меньше тысячи активных и не более четырех тысяч вспомогательных членов.

«СС-Фландрия» порой так распоясывалась, что немецкой Feldgendarmerie 17 приходилось вмешиваться, чтобы положить конец издевательствам и пыткам. Она принимала активное участие в преследовании евреев. Особую жестокость она проявила в деревушке Менсел-Кизегем к востоку от Лёвена. За рубежом это местечко никому не известно, однако оно может по праву занять скромное место рядом с более страшными названиями, такими как Лидице или Орадур. В Менсел-Кизегеме 65 мужчин и женщин были убиты либо отправлены в концлагерь за то, что участники Сопротивления застрелили сына семьи коллаборационистов. О жуткой кровавой бане, устроенной фламандскими эсэсовцами в Менсел-Кизегеме, в деталях и с показаниями свидетелей, мы узнали из нашумевшей телепередачи Мориса де Вилде. Но и ему не удалось извлечь на свет божий всю правду. В Бельгии даже спустя полвека многое умалчивается.

Брюссельским франкофонам и коллаборационистам-валлонам почти не было свойственно то порой убийственное соперничество, которым фламандские коллаборационисты безнадежно скомпрометировали себя в глазах немцев.

Рексисты, включая молодежное движение, влились в состав СС. По мнению Дегреля, валлоны были чистокровными германцами, которых каприз истории заставил говорить по-французски.

Департамент безопасности и информации (ДСИ) организации «Рекс» принимал активное участие в охоте на бойцов Сопротивления, подпольщиков и евреев. С 1944 года он действовал в тесной связке с политическими разведслужбами СС Sicherheitspolizei 18 и Sicherheitsdienst 19. Особенно усердствовала франкоязычная «Бригада Зет», неустанно ловившая евреев в самые последние годы войны. Для полноты картины добавлю, что в зачистке еврейских кварталов участвовали также «СС-Фландрия» и небольшие группировки вроде «Народной самообороны» (основана в 1937 году) и «Нидерландского просветительского движения». (Последнее возникло тоже в 1937 году; его возглавил Берт ван Богхаут, позже заложивший основу партии «Фламандский блок» и активно в ней работавший; кроме того, он до самой смерти в 2003 году был редактором ультраправого ежемесячника «Дитсланд-Эуропа».)

Вот один из примеров деятельности вышеупомянутого рексистского ДСИ. Участники Сопротивления ликвидировали сотрудничавшего с немцами бургомистра Шарлеруа. В отместку ДСИ расстрелял двадцать семь жителей деревни Курсель близ Шарлеруа. Двадцать из них были брошены в подвал; после тревожной ночи их поодиночке вывели на улицу и прикончили выстрелами в затылок. Уже после войны Виктор Маттейс, правая рука Дегреля, признал свою ответственность за это, по его словам, непростительное преступление, за что без колебаний был расстрелян. Подвал в Курселе открыт для посещений публики.

Во время войны в каждой группировке находились люди, в конце концов отказывавшиеся от коллаборационизма: рексисты, не желавшие кричать «Хайль Гитлер» или не согласные с утверждением, что валлоны тоже германцы; члены ФНС вроде Далса, опасавшиеся чрезмерного немецкого влияния; группа борцов за Великие Нидерланды «Недерланд эн», собиравшаяся «очистить от недостатков» сотрудничество с немцами… Но бо́льшая часть коллаборационистов попросту безнадежно запуталась в сетях оккупантов, особенно в сетях СС. Самым отвратительным было участие в преследованиях и репрессиях. Омерзительным, на мой взгляд, было и то, что верхушка этих организаций гнала тысячи молодых людей (иногда чуть ли не детей) из тогдашней довольно благополучной Бельгии на фронт, гнала их умирать за Германию в России.

В 1940 году ни парламент, ни партии, ни правительство популярностью в Бельгии не пользовались. Если они еще оставались в стране, то функционировали тайно. Но один человек не пожелал скрываться, это был председатель Бельгийской рабочей партии Хендрик де Ман, обратившийся 28 июня с письмом ко всем членам партии. Война, писал он, смела в так называемых демократиях парламентскую форму правления и капиталистическую плутократию, избавив от них социализм и рабочий класс. Де Ман, в 30-е годы идеолог бельгийской социал-демократии, с этого момента встал на сторону захватчиков.

Он также принял сторону Леопольда III в его конфликте с правительством и усилил свои позиции в качестве одного из важнейших советников короля. Де Ман основал корпоративистский Союз работников ручного и умственного труда, заменивший профсоюзы. С одобрения короля он хотел сформировать правительство оккупированной Бельгии. В него должны были войти сам де Ман, банкир Липпенс из «Сосьете женераль», другие представители бизнеса, а также ведущие деятели организации «Рекс» и ФНС, готовые сотрудничать в рамках традиционной Бельгии, такие как Леманс и, конечно, Ромзе. Это должно было быть правительство с чрезвычайными полномочиями, без парламента и под немецким протекторатом.

Король Леопольд не был ни германофилом, ни фашистом, однако нельзя отрицать того, что он склонялся к авторитаризму. Он попробовал заставить правительство в изгнании подать в отставку, но эта затея провалилась. Правительство ответило королю единодушным отказом, сформулировав его в виде телеграммы.

Верхний слой населения уже начал сотрудничать с немцами, причем самым неприметным образом. Немцы больше не приказывали. Тому, кто оккупирует страну, лучше быть на дружеской ноге с традиционно ведущими кругами банковской сферы, промышленности и церкви. С кучкой экстремистов, которые сеют фашистские идеи, каши не сваришь. Дегрелю доверять было нельзя: каждый замечал, что он краснобай. ФНС, ФЛАГ и «Вердинасо» грубо заигрывали друг с другом и теряли время на мелочные придирки.

Существует легенда о том, что министр иностранных дел Спаак и министр финансов Гютт 15 мая 1940 года (за две недели до капитуляции Бельгии) заявили Максу Лео Жерару из Банка Брюсселя, Галопену из «Сосьете женераль» и Коллену из «Кредитбанка» следующее: «Господа, мы вверяем вам Бельгию». Точно известно лишь то, что троих банкиров попросили повысить жалованье государственным служащим.

Правящие круги хотели проводить политику наименьшего ущерба. Это означало, что бельгийцы, как в годы Первой мировой войны, должны были отбывать в Германии трудовую повинность, причем невзирая на то, что наш экспорт в эту страну вырос в 14 раз.

Если экономическая элита в 1940 году искренне верила в то, что ее идеи позволят предотвратить худшее и свести сотрудничество с оккупантами до минимума, то она обманула страну. Бельгийская экономика была проглочена военной экономикой Германии. Я не думаю, чтобы где-либо в мире, сейчас или тогда, правящие круги тешили себя иллюзиями. Они извлекали из происходящего выгоду и власть, и после войны никто не понес за это наказания.

Так, барон Поль де Лонуа из группы «Брюфина», контролирующей Банк Брюсселя, уже в 1936 году финансировал рекламу фашистской газеты Леона Дегреля «Пэи реель». В 1938 году Гитлер прислал ему личное приглашение на съезд НСДАП в Нюрнберге. В годы войны де Лонуа финансировал несколько ультраправых группировок, но ему хватило ума поддерживать также и Сопротивление. Во время войны он совершал сделки с немецкими банками с целью подорвать позиции своего заклятого врага, банка «Сосьете женераль», но не допустил посягательства немцев на банки своей собственной финансовой группы. После войны он отделался легким испугом.

Александр Галопен из «Сосьете женераль» был проводником экономической адаптации, названной поэтому «доктриной Галопена». В те годы «Сосьете женераль» предпочел контролировать 40% бельгийской промышленности. Так что нас не должно удивлять то, что немцы пытались наложить на этот банк свою тяжелую лапу. Однако Галопен ничего не хотел предпринимать, до тех пор пока между Бельгией и Германией не будет подписан мирный договор; он занимал более ясную позицию, чем Лонуа. И как бы ни пытались немцы с помощью Bru婮sseler Treuhandgesellschaft 20 (узнаёте это название?) различными путями, в том числе через дочерние компании, добраться до активов «Сосьете женераль», эта богатая старая тетка так и не выдала своих секретов.

Галопен также финансировал отряды Сопротивления. Его называют ключевой фигурой так называемого «разумного Сопротивления». Это позорный термин, потому что он внушает мысль о том, что подпольщики, ежедневно рисковавшие жизнью в борьбе с нацизмом, были просто глупы. Во всяком случае, за свою форму Сопротивления Галопен поплатился жизнью. В феврале 1944 года он был застрелен в собственном доме кучкой фашистов.

Деятельность де Лонуа – лишь один из примеров «непрозрачного» экономического коллаборационизма на высшем уровне. Летом 1940 года бельгийские работодатели требовали замораживания или даже снижения зарплат, закрытия центров занятости и увеличения рабочего дня. Они официально заявляли, что в связи с ликвидацией профсоюзов оккупационные власти должны предоставить работодателям более широкие возможности. За это тоже никто не был наказан. Послевоенная чистка гораздо сильнее коснулась коллаборационизма политического, чем экономического. Нет ни одной страны, где бы можно было легко покарать власть предержащих.

Некоторая часть бельгийского Сопротивления – далеко не самая малочисленная и к тому же вооруженная – занимала ультраправые позиции. Можно спокойно добавить: близкие к фашизму, коль скоро речь идет о романоязычной стране. Это не покажется странным, если вспомнить, что в таких группах царило ярко выраженное бельгийское, франкоязычное национальное чувство и что во всей стране отнюдь не была забыта жестокая немецкая оккупация в годы Первой мировой войны.

Речь идет о следующих организациях:

– «Фаланга» графа Ксавье де Грюнна (у Франко в Испании тоже были фаланги). С 1941 года «Фаланга» Грюнна входила в состав Бельгийского легиона, антифашистской организации под руководством комманданта Клазе́ (который учился в Военной академии на одном курсе с будущим королем Леопольдом III);

– восстановленная Бельгийская армия под командованием полковника Ленца, председателя Союза бельгийских офицеров-резервистов;

– Национальный легион под руководством льежского адвоката Хорнарта.

Де Грюнну, Клазе и Хорнарту, трем реакционным ненавистникам коммунизма, суждено было погибнуть в немецких концлагерях. Ленц пережил заключение в концлагере Заксенхаузен. Из их организаций выросла Армия Бельгии, с 1944 года – «Тайная армия», единственная в стране подлинно военизированная группа Сопротивления.

Это было необычное крыло Сопротивления, которое пользовалось особой любовью у союзников. Поначалу «Тайная армия» с одинаковым усердием собирала информацию и о фламандских эсэсовцах, и о коммунистах. До реального сотрудничества с коммунистами дело не дошло, хотя все свое время, средства и энергию они посвящали общей цели – борьбе с захватчиками.

Существовала также группировка «Воины-ветераны вокруг короля».

Следует упомянуть еще одну правую группировку – «Национальное прокоролевское движение», в которую входили восемь тысяч вооруженных бойцов.

Организация «Белая бригада» (Witte Brigade) не имела откровенно правой ориентации. Она была сугубо профламандской и возникла среди сторонников антверпенского либерального движения Jonge Wacht («Молодая стража»). Выходцем из этого движения являлся основатель «Бригады» Марсель Луэтт. Из почти четырех тысяч ее вооруженных членов семьсот попали в руки немцам. «Белая бригада» стала символом фламандского, а со временем и всего бельгийского Сопротивления, хотя и не была самой крупной организацией. Но тех, кто во время войны был настроен антинемецки или реально участвовал в Сопротивлении, во Фландрии вообще называют «белыми». Это не совсем верно, потому что среди белых было огромное количество красных. Но противопоставление белых (цвет Сопротивления) и черных (цвет коллаборационизма) архетипическим образом подчеркивает пропасть между добром и злом в годы войны.

Самым массовым движением в рядах Сопротивления был так называемый «Фронт независимости» (Onafhankelijkheidsfront, сокращенно OФ). В нем были представлены все политические течения: либералы, католики, социалисты и множество коммунистов. Одним из основателей Фронта был преподобный Боланд, пастор из Валлонии, другим – коммунист Фернан Демани. В ОФ состояло 35 тысяч вооруженных членов. 13 тысяч из них были коммунистическими партизанами, которыми руководили ветераны Гражданской войны в Испании. Партизаны сражались как львы, это была своего рода герилья21, они стремились уничтожить всех немцев и коллаборационистов, попадавшихся им на глаза. Есть разные причины, почему их война не стала настоящей партизанской войной, наподобие той, которая пылала в то время в Югославии. Наша страна слишком густо населена, даже в Арденнах британцы и американцы не хотели ничего слышать о настоящей партизанской войне и поставляли оружие партизанам скудными партиями. Его приходилось красть у немцев или даже у богатых бельгийцев. Партизаны действовали по всей стране.

В долине реки Дейле под Лёвеном особенно процветал «саботаж» – не было числа железнодорожным авариям. В 1944 году партизаны стянули свои силы в Арденны и выгнали немцев из Валлонии. Борьба против «черных» не на жизнь, а на смерть особенно жарко разгорелась в Лимбурге.

Молодые интеллектуалы, недавние выпускники традиционно антиклерикального, или, как в Бельгии его называют, секуляристского франкоязычного Свободного университета Брюсселя, образовали легендарную по своей эффективности группу «Генерал Саботаж» («Группу G»), поддержанная впоследствии Управлением специальных операций (Special Operations Executive), британской диверсионной спецслужбой. К акции примкнули также люди, не входящие в сообщество брюссельских интеллектуалов-секуляристов. «Группа G» отличалась превосходной организацией и тщательно готовила свои теракты. Ее принципом было нанесение максимального ущерба только оккупантам. Шлюзы, мосты, железнодорожные пути, поезда выводились из строя с математической точностью. Немецкие войска, направленные в Нормандию для отпора высадке союзников, на 48 часов застряли в Бельгии. Самой известной вооруженной акцией «Группы G» стала la grande coupure22, обрыв энергоснабжения. Страна осталась без электричества на пространстве от Кортрейка до Льежа и Боринажа. Последствия этого сбоя ощущались даже предприятиями в Рейнской области Германии.

В бельгийском Сопротивлении приняли участие в общей сложности около ста тысяч человек, вдвое больше, чем в Нидерландах. Однако эту цифру следует воспринимать с осторожностью. Что включать в понятие «Сопротивление»? После освобождения появились бесчисленные борцы с захватчиками, о которых секретные агенты никогда не слышали. Бельгийские партизаны обладали чертами французских «маки», и не всегда было ясно, где кончается месть за старые обиды и начинается любовь к отечеству. В некоторых регионах – я уже говорил о Лимбурге – схватки между борцами Сопротивления и коллаборационистами были такими ожесточенными, что даже по прошествии десятилетий старые раны все еще дают о себе знать.

Бельгийское Сопротивление прославилось своей сетью эвакуации людей из страны. Эта сеть простиралась от Нидерландов до Испании. Такие организации, как «Комета» и «Пэтлайн» Пэта О'Лири, тропами контрабандистов переправили к союзникам сотни молодых бельгийцев и доставили в безопасное место две сотни военных летчиков, оказавшихся на оккупированной немцами территории, после того как их самолет был сбит.

Знаменитыми можно также назвать разведывательные службы. Они охватывали более двадцати тысяч человек без малого в двадцати пяти различных организациях. Часто это были самые скромные и незаметные люди. Только после смерти моего симпатичного пожилого соседа я узнал из некролога, что он был членом группы Сопротивления «Самоедская лайка». Сам он ни разу об этом и словечком не обмолвился. На похоронах простенький кассетник играл партизанскую песню. Признаюсь, я не мог сдержать слез.

В Бельгии, как и во всех оккупированных странах, преследовали евреев. Но нигде в Европе, кроме Дании, население так активно не противилось их депортации, как в Бельгии. Я сознательно использую здесь слово «население», потому что общее противодействие функционировало на всех уровнях, от верхнего до низового, от монаха-бенедиктинца до простой домохозяйки. «Функционировало» означает, что вам не нужно искать никаких смелых публичных заявлений или – при всем моем уважении к этому событию – вспоминать Февральскую забастовку23. Это были, что называется, «малые дела», тайные и эффективные, проявление житейской изворотливости, как мы это называем в Бельгии.

В своей фундаментальной работе «Гибель. Преследование и истребление нидерландского еврейства в 1940–1945 годы» Я. Прессер полагает, что к началу войны в Нидерландах жили 140 тысяч евреев и, по его подсчетам, немцами были убиты от 90 до 160 тысяч. В Бельгии численность евреев была невелика и составляла менее 10% населения. Общее количество евреев в 1940 году оценивается в 65 тысяч. Большинство из них – недавние беженцы или эмигранты из Германии и Центральной Европы. Свыше половины из них смогли пережить войну. В начале Второй мировой войны в Бельгии проживало менее 50% того числа евреев, что населяли Нидерланды. Столько же их было после войны.

Бельгийские руководящие инстанции редко выказывали стойкость и мужество. Уже перед войной они проявляли признаки антисемитизма. В Антверпене Фламандская судейская конференция уже в 1939 году утвердила новые правила, исключавшие членство в ней еврейских адвокатов. Из раннего периода оккупации (1940 год) известны случаи, когда полиция (в Антверпене, Андерлехте, Льеже) выступала против немцев, которые приставали к евреям на улице или устраивали антисемитские буйства.

Когда немцы стали принуждать бельгийские власти к регистрации еврейской части населения, они натолкнулись на увертки и волокиту. В конце концов, общинам на местах пришлось это сделать. Составление регистрационных списков по сути значило, что положен конец равенству граждан перед законом. Тем самым нацисты доказали то, чего они, собственно, никогда и не скрывали, – свое крайнее презрение к демократическому общественному устройству и стремление его уничтожить. Судебные органы решительно выступили против, хотя и не везде. Порой эта борьба заканчивалась смертельным исходом. Например, декан Брюссельской коллегии адвокатов Луи Браффор отказался предоставить список членов коллегии, так что немцы из-за отсутствия данных не могли изъять оттуда еврейских адвокатов. В коллегии Антверпена это было сделано. Браффора расстреляла «команда смерти» организации «Рекс».

Конечно, мы отнюдь не бо́льшие и не меньшие антисемиты, чем другие страны и народы. Как и всюду, в Бельгии евреев выдавали и доносили на них чаще всего в анонимных письмах. Но ни один бельгиец, будь он хоть «гоем», хоть «жидом», не доверяет власти, тем более если та ходит в армейских сапогах. Никто так, как бельгиец, не поднаторел в умении обходить всевозможные правила и увиливать от них. Никто не умеет при этом так гениально импровизировать. И никто меньше, чем немцы, был в состоянии это уразуметь. Не говоря уже о том, что евреи переселились в нашу страну большей частью прямиком из тех уголков Европы, где они на собственной шкуре испытали гнет преследования.

Простые фламандки в цветастых платьях хватали за руку детей, родителей которых внезапно арестовывали посреди улицы. Они отводили этих детей к себе домой и заботились о них всю войну. Наши монастыри, католические сиротские приюты, школы-интернаты, католические каникулярные лагеря и санатории кишели евреями, особенно еврейскими детьми. Аббаты, пасторы и капелланы заботились о том, чтобы в лабиринтах этих католических прибежищ евреи никому не попадались на глаза. Ивонна Невейен, управляющая Национальным фондом по вопросам детства, изыскивает деньги, нанимает сотрудников, арендует дома у крупной национальной организации для размещения спасенных евреев и оплаты их пребывания.

В 1942 году восемь человек, в том числе один католик, один коммунист, один инженер родом из Бессарабии, один нидерландец и один бельгиец (нееврей), основали Comitе́ de dе́fence des Juifs (Комитет защиты евреев). Он входил в состав Фронта независимости, самого крупного отряда Сопротивления. Несмотря на свое французское название, Комитет действовал по всей стране. Существовала также Ассоциация евреев в Бельгии (Vereining