Белая королева - читать онлайн

История вторая Зола и хрусталь

Я искал тебя ещё прежде, чем узнал о тебе.

Ты была так прекрасна, когда я впервые узрел тебя, – у меня и сейчас не хватит слов, чтобы описанное соответствовало истине. Ты будто явилась из всех песен, что я любил; из тех снов, что я не видел, но мечтал увидеть; из книг, что тогда я ещё не читал.

Ты вернула мне голос, когда мир хотел оставить меня немым.

В твоём белом дворце вечность ледяными осколками стелется под ноги. Перебирая эти осколки, будто они могут сложить ответы на вопросы, что когда-то так меня мучили, я чувствую себя богаче, чем когда-либо в мире людей.

Пока моя память о прошлом жива, я запишу то, что ещё помню. Ты подарила мне место подле себя и своего трона, чтобы я пел тебе, – а мои песни рождались из боли, оставшейся среди смертных вместе с прежней жизнью.

Я рад, что отринул её.

Да только лучшие песни рождаются из боли, хотим мы того или нет.

Замок вырастает среди вересковых полей к вечеру следующего дня.

Накануне мы с Чародеем сели в почтовую карету и проделали в ней ту часть дороги, которая совпала с нашей. Заночевав в гостинице, мы продолжили путь на заре и покинули карету на очередном перекрёстке, чтобы дальше устремиться пешими.

Я не знала, куда направляется мой спутник, – он лишь обмолвился кратко про «место, где есть все ответы». Но ледяная звезда стремилась в том же направлении, и у меня не было причин возражать… пока я не ощутила, как цепочка на шее тянется вбок, в сторону уходящей правее дороги.

Она бежит среди колючего сухого вереска, тянущегося сколько хватает взгляда. Повернув голову, я вижу вдалеке лес – и соседствующий с ним замок.

– Стойте. – Я замираю у поворота, указывая на тёмные зубчатые башни. – Если верить звезде, нам туда.

Чародей останавливается почти сразу, повернув ко мне голову птичьим профилем. Щурясь, он смотрит сперва на звезду, которую я выпростала из-под одежды, как только мы оказались вдали от людей (чем дальше она от меня, тем спокойнее). Следом – на замок, словно оценивая неприятеля.

– Крюк небольшой. Близится ночь. Если нам дадут там кров… – После недолгих раздумий он сворачивает на дорогу через вереск. – Да будет так.

Я бреду следом, наблюдая, как приближаются башни над древними крепостными стенами. Замок тебе понравился бы: он совсем как из сказок, которыми мы зачитывались в детстве.

– Вы говорили, что учились магии сами, – изрекает Чародей, пока мы шагаем под серым небом по дороге, чуть раскисшей от недавнего дождя.

– Да. – Я прячу под плащ зябнущие руки, которые щиплет свистящий ветер пустошей.

– И смогли погубить целый сад?

– Я не стала бы лгать.

– Охотно верю. Но не каждый маг… даже джентльмен, и куда более зрелый, чем вы… сумеет овладеть Даром на таком уровне только по книгам. – Уважение в его голосе скрашивает для меня горькую пилюлю слов «даже джентльмен». – Нам предстоит опасное путешествие. Если хотите, я мог бы поучить вас азам. Контролировать силу. Если мы попадём в ситуацию, где пригодится умение постоять за себя…

– И вы не сможете меня защитить?

Долгие мгновения я слышу только шорох ветра в вереске, шелест наших одежд, лёгкое чавканье, с которым грязь неохотно отпускает наши подошвы.

– Смогу. – Он не подпускает в голос ни отзвука чувств, и разочарования, если оно есть, – тоже. – Раз вам так угодно.

Я не отвечаю. До самого замка мы больше не разговариваем.

Я сама не знаю, почему не сказала «да».

Вблизи становится лишь яснее, что замок сложен много веков назад. На месте ворот в крепостных стенах брешь, одна из многих – свидетельство упадка некогда великого рода. И всё же в окнах горит свет, суля тепло и укрытие от ливня.

Пока дождь прячется в тучах, темнеющих над нашими головами, но не слишком старательно.

Мы пересекаем двор и возвещаем о своём прибытии ударами массивного молотка по дубовым дверям, закаменевшим от времени. Нам отворяют. Приветливая прислуга впускает нас; мы представляемся ложными именами, отцом и дочерью, что держат путь на север.

Пока о нас докладывают хозяевам, мы ждём в холле. Гобелены на стенах колышутся на сквозняке, и на одном я узнаю герб легендарного, но обедневшего семейства.

– Миледи приютит вас под своим кровом и отужинает с вами, – докладывает, вернувшись, пожилая добродушная экономка. – Сын её в отъезде, а с тех пор, как дочери вышли замуж, она рада любой компании, – добавляет женщина, прежде чем повести нас в отведённые покои.

Я думаю, что тоже буду рада компании незнакомой мне леди. Может, она прольёт свет на то, зачем звезда привела меня сюда. А пока я храню молчание, и за нас обоих говорит Чародей. Спрятанная под плащ звезда, тянувшая меня в замок, мирно улеглась на груди, как только я переступила порог.

Заговаривать с экономкой мне не дозволено.

Нас с Чародеем разводят по смежным покоям. Мы договариваемся отдохнуть, пока нас не позовут к ужину. Однако, немного полежав на пропахшей пылью кровати с балдахином, я понимаю, что не могу бездействовать.

Замок прячет загадку, которую я должна разгадать. Ответ, который поможет вернуть тебя.

Я выскальзываю из комнаты и направляюсь к соседней двери. Сжимаю кулак для стука… но так и не решаюсь побеспокоить того, кто за ней.

Чародей просил об отдыхе. Если мы столкнёмся с опасностью, лучше ему и правда набраться сил.

Полутёмными галереями и винтовыми лестницами, где в креплениях на сырых стенах мерцают вместо факелов магические кристаллы, я спускаюсь обратно ко входу; покинув гостеприимный кров, обхожу замок кругом. Исследовать лабиринты незнакомых коридоров без Чародея я не рискну – неведомо, с чем там можно столкнуться. Другое дело – двор, который не кажется опасным даже в сгущающихся сумерках.

Клёкот гуляющих здесь кур окончательно развеивает мою тревогу.

Что возвращает её, так это ряд могил и курганов на заднем дворе.

Вчитавшись в строки на надгробиях, я понимаю, что набрела на родовое кладбище. Над захоронениями, примыкающими к крепостной стене, высадили деревья, сливающиеся во вторую стену – зелёную.

Моё внимание привлекает дыра, зияющая в этой стене пустотой болезненной, как вырванный зуб. Точно там росло то, что затем вырубили.

Вглядываясь в эту прореху, я и замечаю в лесу башню.

Она мерцает ровным голубым светом далёких окон, возвышаясь и над лесом, и над крепостной стеной, и над деревьями, что сторожат могилы передо мной. Я не помню, чтобы видела её, когда мы приближались к замку, – и осторожно, непонимающе прокладываю путь по мокрой траве между надгробиями.

За древесными стволами виднеется крупная каменная кладка, в одном месте обрушившаяся под гнетом веков. Я бесцеремонно перелезаю через мшистые валуны, способные преградить путь курам, но не мне. Лес тут же оказывается рядом, за пологим холмом да неширокой полоской вересковой пустоты. Вереск цепляется пальцами-веточками за подол плаща, будто силясь удержать меня, пока я приближаюсь к холму.

Башня всё так же светится над облетевшими кронами звёздным маяком.

Я замираю у подножия холма, за которым ждёт лесная тьма.

…голубой свет зовёт, манит к себе, однако звезда на моей груди неподвижна. Чем бы ни был этот свет, он горит не для меня. И едва ли безобиден.

Я с трудом отрываю от сияющих окон взгляд, вязнущий в звёздном мерцании, как в смоле. Опустив глаза, обнаруживаю себя у большого плоского камня, заросшего ржавым мхом.

Он слишком далеко от крепостной стены и слишком близко к подножию холма, чтобы оказаться здесь случайно. Он скорее походит на древний алтарь, чем на обычный камень.

Кому в старину люди подносили дары у таких холмов, я вспоминаю слишком поздно. В тот самый миг, когда лесная тьма оживает – и её посланник скользит ко мне, едва касаясь ногами сохлого жёлтого вереска.

– Здравствуй, дитя, – говорит один из Дивного Народа, одарив меня улыбкой неуловимой, как отблеск пламени. – Не видел тебя здесь прежде. Ты гостья в стенах, оставшихся за твоей спиной?

Та, что отняла у меня тебя, бела как снег, но он красен как огонь – и прекрасен не менее. Красны его волосы, глаза, плащ, шёлк струящихся одежд. Лишь кожа пеплом бледнеет в сумраке.

Он всё ближе, а я стою, не смея отступить, отвернуться, побежать. Проронить хоть слово в ответ. Быть неучтивой с одним из Дивного Народа – хуже, чем смерть, но ледяная звезда по-прежнему спокойно лежит у меня на груди.

Поэтому я молчу.

– А-а, – протягивает фейри; ему не нужна гитара, чтобы это прозвучало песней. Вдруг оказывается прямо против меня, и длинный палец пепельным мотыльком касается моих губ. – Вижу нити немоты, сковывающие эти прелестные уста… Белая Госпожа снова играет в любимые игры с судьбой.

Я по-прежнему неподвижна. Я не решаюсь даже отшатнуться.

Я пытаюсь не встречаться с ним взглядом, держа глаза долу, но те же длинные пальцы берут меня за подбородок, заставляют поднять голову и увидеть очи с танцующим в них красным пламенем. Во взоре фейри – ни симпатии, ни вражды, одно любопытство.

– Мой господин мог бы помочь тебе. Разрушить обет… Выполнить сделку. Вернуть того, кого ты так жаждешь вернуть. Ты ведь за этим явилась сюда, дитя? В поисках ответов, в поисках его следов?

Сердце отплясывает кадриль в грудной клетке, но я не размыкаю губ.

Даже когда белая ладонь спускается по подбородку и шее к груди, накрывая ледяную звезду под плащом.

– И ты действительно намерена держать обет, данный той, что украла у тебя самое дорогое? Верить компасу, что она тебе дала? Принимать на веру, что похитительница твоего брата хотела тебе помочь? – В его смехе шипят угли, сбрызнутые водой. – Забудь о её лжи. Идём со мной.

Бледные пальцы соскальзывают с моей груди, легонько сжимают мою безвольную ладонь. Я зябну от волнения и испуга, но едва ли прикосновение фейри почти обжигает только поэтому.

– Если кто и может помочь тебе, это мы.

Мне стыдно за своё легковерие. Я не знаю, что думать, нужно ли думать вообще. Пламя в его глазах охватывает весь мир, я больше не вижу ни леса, ни вереска, ни холма. Лишь чувствую, как поднимается моя рука, лежащая в огненной руке фейри, как делает шаг тело, когда он тянет меня за собой…

И как меня резко, болезненно дёргает назад – когда в мою свободную кисть вцепляется другая, цепкая, как птичья лапа, ладонь.

– Я уже взял Леди-Дрозд под своё крыло, гость из Дивной Страны. – Смутно знакомый голос рвётся сквозь пелену, порождённую пламенем перед моими глазами: словно настоящие живые слова пробиваются через марево сна. – Я обещал помочь ей в поисках брата. Отпустить её под защиту даже столь могущественных покровителей, как вы, было бы недостойно джентльмена. Не сдержать обещание – клятвопреступление, с которым я едва ли смогу жить.

Этот голос, это касание сужают огненное море передо мной до красных радужек, недобро мерцающих в густеющей тьме.

Я вновь торопливо отвожу взор, отчаянно ругая собственную неосмотрительность.

– О, это ты. Старая сломанная игрушка Белой Госпожи, до которой ей больше нет дела, – насмешливо отвечает тот, кто не спешит выпускать мою ладонь из хватки огненных пальцев. – Намерен помочь этому ребёнку столь же успешно, как когда-то помог себе? Нравится, что отыскал в целом свете кого-то, кто может тебя понять? А ведь если всё закончится так же печально, единение ваше станет ещё совершеннее… сможете хоть до конца короткого людского века плакать друг у друга на плече.

– Позволь людям совершать свои ошибки, гость из Дивной Страны. – Голос Чародея ровнее тиканья часов. – Тем интереснее вам наблюдать за нами, не правда ли?

На сей раз ответом ему служит лишь тоскливый скрип деревьев в чаще.

Самым краем глаза я вижу улыбку, которой фейри одаривает нас, прежде чем позволить моей кисти скользнуть на свободу.

Чужак с огненными глазами тает в сиреневых сумерках задутым свечным огоньком. Чародея это не успокаивает; он тянет меня прочь от холма и каменного алтаря так стремительно, будто гость из Дивной Страны гонится за нами по пятам. Я не прекословлю и сама тороплюсь вернуться к провалу в стене. Не прекословлю, и когда меня подсаживают на валуны, словно на коня, чтобы легче было вскарабкаться обратно и скорее оказаться за защитой крепостных стен.

Лишь спрыгнув по ту сторону, я позволяю себе на миг оглянуться.

Меня не удивляет, что башня над лесом исчезла вместе с огненным гостем.

Чародей соскальзывает с разрушенной стены на траву рядом со мной. Без единого слова подаёт мне руку, теперь уже предплечье – по этикету. Я принимаю её, и меня ведут обратно в замок, по-прежнему молча.

– Можете не делать мне выговор. – Я первой нарушаю молчание, не дожидаясь, пока из него родится то, чему в подобной ситуации родиться будет вполне ожидаемо. – Я повела себя глупо, когда отправилась бродить по окрестностям одна. Больше я не подвергну себя подобной опасности.

– Хорошо, что так. Вы всё же в действительности мне не дочь, чтобы мне дозволено было вас воспитывать.

Бесконечная сдержанность тона с лихвой выдаёт, как много Чародею хочется сказать на самом деле.

Я понимаю, что вертящийся на языке вопрос, особенно при текущем настроении моего спутника, обречён упасть в пустоту. И всё же не могу удержать на губах слова:

– То, о чём он говорил…

– Вы помните единственное условие нашей сделки, Леди-Дрозд?

Рука под моей рукой остаётся спокойной, как и голос, обрывающий меня прежде, чем я успеваю договорить.

В этом спокойствии звучит эхо чего-то, от чего мне делается страшнее, чем при встрече с одним из Дивного Народа.

– Да, – откликаюсь я очень тихо. – Помню.

– Тогда, полагаю, вам не о чем меня спрашивать, – дружелюбно заключает Чародей, прежде чем ступить на широкое гранитное крыльцо и под накрапывающим дождём подвести меня к двустворчатым дверям замка. – Зато мне хозяйку этой обители – ещё как.

Слова гостя из Дивной Страны звучат в моей голове, когда по гулким переходам мы приближаемся к обеденной зале.

Часть меня всё ещё не уверена, что в медовой паутине его речей не было крохотной доли истины; что звезда на моей груди действительно призвана мне помочь. Ледяной компас неподвижен с поры, как мы прибыли в замок – и заговорить с со знакомцем Белой Королевы, способным ответить на иные из моих вопросов, он мне не дозволил.

Мы переступаем порог залы с длинным тёмным столом и низкими арками каменных сводов, сложенными во времена, когда под ними пировали рыцари и поедали целых кабанов, бросая кости охотничьим псам. Только тут я понимаю: всё было не напрасно.

Цепь на моей шее оживает. Компас на её конце тянется к хозяйке дома, ждущей во главе стола.

Это леди серая, как камень окружающих её стен. Серы выцветшие кудри, простое платье, глаза, в которых отражаются отблески очага, прожитые годы и горечь потерь. Однако она улыбается нам с теплом, которого не ждёшь от кого-то вроде неё, и приветствует нас, как дорогих гостей.

Разомкнув наконец не сжатые обетом губы, я отвечаю тем же.

Услышав это приветствие, Чародей кидает на меня один быстрый взгляд. Мне не требуется кивать, чтобы подтвердить: перед нами та, ради кого мы здесь.

Пища далека от той, что я оставила дома, и всё же вкусна. Пока мы едим, хозяйка дома расспрашивает Чародея о происходящем в стране и в мире, на фронте и в тылу. Тот охотно отвечает, но я понимаю: это усыпление бдительности, плата за ответы на его собственные вопросы, что только грядут.

– А можете поведать об алтаре у холма, что за замком? – невзначай спрашивает Чародей, когда мы приступаем к десерту. Вилки вонзаются в куски яблочного пирога с сахарной коркой, белой и хрустящей, как снежный наст. – Наткнулись на него с дочерью, когда прогуливались вокруг замка.

– О, наследие суеверной старины, – небрежно отзывается хозяйка дома, помешивая чай потускневшей от времени серебряной ложкой. – Когда-то там приносили дары тем, кого называли Добрыми Соседями, в обмен на блага для нашего рода. Уже века он стоит без дела.

На запястье её кольцо. Оно слишком отливает в красный, чтобы я могла принять его за серебро, особенно в наглядном сравнении с ложкой. Это не драгоценный металл – железо. Не украшение – оберег.

После того, что я видела у ржавого алтаря подле холма, мне не нужно объяснять от кого.

– Я не из тех, кто не верит в Добрых Соседей. Отчего-то мне кажется, что вы тоже, – произносит Чародей мягко. – Трудно не верить в тех, кто расхаживает у твоего порога.

Серебряная ложка застывает в женских пальцах стрелкой вставших часов. В полумраке обеденной залы даже пальцы эти кажутся серыми.

– Вы видели их?

– Со мной многие искали встреч, вот и Дивный Народ решил перекинуться словечком. Должно быть, я на диво приятный собеседник, – разводит руками Чародей. – Насколько могу судить, алтарь и правда давно стоит без дела. У вашего рода с Добрыми Соседями случилась размолвка, верно?

Хозяйка дома прослеживает путь очередного кусочка пирога от тарелки до его губ. Едва заметно подёргивается всем телом, и я понимаю: женщину пробирает дрожь, но едва ли от холода.

– Раз вы так осведомлены в подобного рода вещах…

Серебряная ложка покидает чашку и опускается на блюдце в знак капитуляции.

Хозяйка дома делает глоток чая, смачивая горло, чтобы начать говорить. Я промокаю пересохшие от волнения губы, прежде чем опустить чашку и начать слушать.

– Я расскажу вам эту историю так, – произносит владелица замка на вересковых холмах, – как мне рассказывала её мать, а той – её мать, и так далее. Такой она дошла до меня сквозь сотни лет из уст той несчастной, что видела всё своими глазами. Такой я передала её своим детям. Такой я передам её вам, чтобы вы тоже узнали истину.

Два обещания взял с меня второй муж, когда умирал. Платить в срок Добрым Соседям и заботиться о его дочери, как о родных моих детях.

И за гранью небытия я буду жалеть, что не сдержала слова. Что слишком поздно вынудила падчерицу пачкать лицо золой. Что не уберегла её ни от внимания Людей Холмов, ни от бала их, где она потеряла башмачок.

– Поклянись, что не дашь её в обиду никому, особенно Добрым Соседям, – сказал мой барон в последний раз, когда мог говорить; когда целебное снадобье уже притупило боль, терзавшую его изнутри, но ещё не смежило веки сном. – Что она продолжит мой род с достойным избранником, когда придёт пора.

– Клянусь, – сказала я, сжимая его иссохшую руку, орошённую моими слезами.

Он уснул с бледной улыбкой на лице, и сон этот стал для него вечным.

Мои дочери горько плакали над его смертным одром, а его дочь – горше них. Но всё же не горше меня.

Мой барон взял меня в жёны, едва я овдовела, с тремя детьми на руках. Владения моего первого мужа примыкали к его владениям, и то был брак, выгодный нам обоим, потому я согласилась на него без лишних раздумий.

Мой первый брак тоже был по расчёту: супруга мне выбрал отец, как заведено, и права голоса я была лишена. Полюбить мужа, седовласого и скупого на ласки, я не смогла, но полюбила рождённых от него дочерей и сына.

Я рассудила, что приму сердцем и детей от нового супруга. Лучше так, чем остаться в мужском мире одинокой женщиной, ничего не смыслящей в военном деле. Многие с жадностью глядели на земли, чьей хранительницей мне предстояло быть, пока мой сын не повзрослеет – лишь мальчик мог стать их полноправным владельцем и правителем.

Много позже мой барон открыл мне: он возжелал меня, ещё когда я была чужой женой, едва увидав на свадебном пиру, где я сидела на высоком помосте – не с ним. А после успел жениться сам, но счастья не обрёл – и, схоронив супругу, ждал, когда я стану свободна.

Мой барон был нежен и хорош собой: противоположность моему первому мужу. Его род – древен, богат и могущественен, его поля – щедры на урожаи. Мор обходил стороной как его стада, так и людей. Ни муж мой, ни его предки не знали поражений в бою, покуда сражались на родных землях.

Говорили, сами их владения восстают против захватчиков. Говорили, в подвалах его замка можно найти сундуки, злато в которых не иссякает. Говорили, его роду покровительствуют силы могущественнее людских.

Когда эта молва донеслась до меня, мне уже не было дела ни до его богатства, ни до его побед. Боги не дали нам с ним общих детей, но дали нам возможность познать любовь.

Мой барон печалился, что я не могу подарить ему наследника, но принял моего сына и дочерей, как родных. И всё же любимицей его осталась дочь от первого брака, прекрасная, как бледная весенняя заря. Её мать была ещё прекраснее; говорили, что в ней течёт кровь фейри, но мой барон не пал жертвой её красоты. Брак их стал плодом разума, а не сердца, жена была с ним холодна, а год спустя умерла при родах, оставив после себя лишь горстку воспоминаний, орешник, проросший над её могилой, и синеглазую белокурую девочку.

Мои дети унаследовали мою внешность – волосы цвета рыжей осени и глаза серые, как гроза. Они были красивы, но падчерица моя среди них сияла, как жемчужина на палой листве.

Порой лучше тлеть, чем сиять. Сияние может привлечь взоры, от которых стоит прятаться.

Я помню, как впервые увидела на лице моего барона страх.

– Сегодня матушка передала мне послание, – сказала его дочь за обедом.

Мой барон сперва лишь улыбнулся, а я, взглядом осекая смешки детей, ласково произнесла:

– Уверена, она часто посылает тебе весточки во снах.

– Нет, то было наяву, – возразила падчерица серьёзно. – Я сидела у орешника, под которым спит матушка, и тут в ветвях его запела маленькая белая птичка, и в этой песне я различила человеческий голос. Она сказала, что матушка послала её с небес. Что она – моя фея-покровительница и мне стоит лишь загадать желание под этим орешником, чтобы оно исполнилось.

Тогда я не распознала опасность. Моя падчерица прожила уже тринадцать вёсен, но казалась сущим ребёнком в сравнении с моей младшей дочерью – и часто говорила с красногрудыми малиновками, с амбарным котом, с отцовскими псами, дремавшими у камина. Она кормила птиц зимой и оставляла объедки мышам. Доброе дитя, верившее, что мир тоже добр, любившее сказки и песни больше обыденной жизни.

Даже страшные истории о Людях Холмов – о похищенных девушках, о людях, угодивших в сети их чар и погибших так, – не пугали её, а завораживали. Она верила, что фейри не обидят тебя, если ты ведёшь себя с ними как подобает. Недаром в сказках славные кроткие девушки вознаграждались и лишь грубиянок ждало наказание.

Мои дочери порой поддразнивали сводную сестру за это. Я жёстко осекала их, не делая различий между своей и чужой кровью.

– Быть может, то был белый дрозд, посланник Людей Холмов, – сказал мой сын, и тон его был шутливым лишь отчасти. – А то и вовсе кто-то из них обернулся птицей.

Мой барон поднялся из-за стола. Когда я вновь увидела его лицо, на нём не осталось и следа улыбки.

Он подошёл к родной дочери и, присев перед её стулом, взял её за плечи – тогда ещё худые, острые, совсем не девичьи.

– Родная моя, – сказал он, заглядывая в синие глаза, так похожие на его собственные, – если увидишь эту птицу ещё раз, никогда, никогда и ничего у неё не проси.

– Почему? – ответила моя падчерица пытливо и недовольно.

– Потому что она и правда может быть послана Людьми Холмов. А их дары опасны, как они сами.

Тогда, глядя на его бледный лик, я задумалась, что молва может не лгать. Что мой барон не понаслышке знает о силах могущественнее людей и об их подарках.

Мне не пришлось долго ждать, когда мои подозрения подтвердятся.

Две ночи спустя, когда мы лежали в постели, разгорячённые и утомлённые, и я уже собиралась отойти ко сну, муж коснулся поцелуем моего плеча и произнёс:

– Я не был с тобой откровенен, любовь моя. Но мне всё одно пришлось бы открыть тебе правду. После недавних событий я решил поспешить. – Он встал и протянул мне руку. – Идём. Настала пора познакомить тебя с Добрыми Соседями.

Одевшись и накинув плащи, мы миновали лестницы, галереи и переходы, чтобы покинуть замок. По пути мой барон заглянул в кладовую и вышел оттуда с двумя плетёными корзинами, несомненно собранными загодя.

Я не спрашивала, что в них и куда мы идём. Я верила ему больше, чем себе.

Сквозь туман и сумрак летней ночи он повёл меня к опушке леса, что льнул к замковой стене, и остановился у холма, поросшего вереском. Разложил на камне у подножия то, что лежало в корзинах: кувшин молока и кувшин зерна, пару караваев свежего хлеба, резную арфу, отрез гладкого шёлка цвета крови и ещё один – мягкой шерсти цвета травы. А после отступил на шаг и, взяв меня за руку, произнёс имя, звучащее как шёпот тумана, шелест вереска и песня сумрака.

– Не смотри им в глаза. И не говори ни слова, – сказал он мне, прежде чем молочная дымка перед нами обрела очертания.

Казалось, трое людей спустились с холма в тот короткий миг, пока я моргала. Но они не спускались. И то не были люди.

Я хранила молчание, пока Люди Холмов скользили во мгле, и лишь смотрела на них исподлобья. Двое щупали арфу, шёлк и шерсть тонкими пальцами, светящимися облачной белизной. Третий подошёл к нам, почти вплотную, и улыбнулся моему мужу. В улыбке этой тлело тепло лесного пожара, и красками того же пожара отблескивали его волосы и глаза; они мерцали в ночи, и даже в этой ночи, даже исподлобья я видела в них золото и красноту.

– Рады видеть тебя, господин. Всё же решил познакомить нас с новой женой?

Он казался сотканным из огня и теней, что отбрасывает костёр, и белого пепла, что остаётся, когда костёр догорает. Он говорил так, как иные люди поют, но в песне этой ревело пламя и трещали угли.

Он был прекраснее любого мужчины, что я когда-либо видела, – и пугал больше, чем я когда-либо в жизни пугалась.

– Рад видеть вас, Добрые Соседи, – сказал мой муж, поклонившись, словно слуга. – Давно пора было представить вам хозяйку моего сердца и моего дома. Её вы будете оберегать, если меня не станет.

Гость из-под холма подошёл ко мне; трава не приминалась под полами его одежд. Некоторое время он смотрел на меня, а я, не решаясь опустить голову, вглядывалась в лесную чащу мимо его плеча. Вдали, за холмом, сияли над древесными кронами окна высокой башни – голубым светом, призрачным и странным, прохладным, как лёд.

Я никогда не видела эту башню прежде – в лесу, на который смотрела из окна каждый день.

– Красивая. Пусть и смертная. – Гость из-под холма коснулся моей щеки тонкими пепельными пальцами, гладкими и горячими, как нагретый камень. – Ты знаешь толк в женщинах, господин. Достойный наследник своего рода. – Прежде чем отнять руку, он посмеялся: тихо, коротко и шипяще, будто на угли плеснули водой. – Она украсит собой наш бал, когда придёт час.

Они исчезли так же, как и появились, – за одно мгновение, словно порыв ветра сдул клубы дыма. С ними исчезли и шёлк, и шерсть, и арфа, и даже корзины. Только камень остался, голый и пустой.

Мой муж повёл меня обратно к замку, и я не противилась. Лишь оглянулась напоследок через плечо, но башня над лесом исчезла вместе с гостями из-под холма.

– Давным-давно мой предок заключил с ними сделку, – сказал мой барон, когда мы вернулись за крепостные стены и лес остался за бревенчатыми воротами. – Их покровительство в обмен на подношения… и услугу.

– Услугу? – спросила я, лишь теперь осмелившись заговорить.

– Раз в три десятилетия они имеют право позвать к себе женщин нашего рода. А те обязаны принять приглашение, иначе это оскорбит Добрых Соседей и сделке конец.

– Зачем?..

– Говорят, они хотели наших женщин, но мой предок был слишком умён и порядочен, чтобы просто отдать их. Тогда Люди Холмов пошли на уловку. Оставили за собой право пригласить наших женщин на бал – или на пир, в ту пору, когда балов ещё не было. – Мой барон пожал плечами. – Тогда люди плохо знали и ловушки Людей Холмов, и то, как избежать их. Многие из женщин, отправлявшихся в их владения, никогда не возвращались. Над многими из тех, кто вернулся, Люди Холмов обретали власть. Фейри не могут вредить нам, покуда мы придерживаемся правил, но они как никто умеют заставить нарушить их. – Его пальцы крепче сжали мои, пока мы шаг за шагом приближались к стенам, ставшим для меня родными. – Осталось три весны, прежде чем три десятилетия истекут и они позовут тебя и наших детей.

– Ты должен был рассказать мне сразу.

– Чтобы ты отказалась от меня, узнав об этом?

Я не ответила. Ведь я и правда отказалась бы – почти наверняка – и потеряла бы больше, чем сохранила. Вздумай боги завтра забрать мою жизнь, я не жалела бы ни об одном дне с момента, как я во второй раз дала брачные клятвы у алтаря.

Но на кону стояла не только моя жизнь.

– Не бойся, любовь моя, – сказал муж, угадав мои мысли. – За века наш род усвоил законы, что помогут избежать сетей их гламора. Я научу тебя. Ты и твои дети благоразумны, вы не угодите в ловушку. Только вот моя дочь… – Он покачал головой, и я вспомнила о белой птице. – Она наивна. Она красива. Они любят красивые вещи, а наивных легко заманить в западню.

– Люди – не вещи.

– Не для них. – Он помолчал немного, пока мы поднимались по лестнице навстречу остывшей постели. – Я мог открыться тебе раньше, признаю. Но, думаю, едва ли смог бы открыться позже.

– Почему?

Мой барон улыбнулся – болезненной, безрадостной улыбкой.

– Добрый Сосед сказал «рады видеть тебя, господин», – ответил он сдержанно и печально. – Обычно он говорил «рады видеть тебя в добром здравии».

Мой барон сгорел от болезни прежде, чем наступила зима. Хворь долго пряталась, не проявляя себя, но после принялась глодать его изнутри жадным зверем, сжирая плоть, оставляя кости, кожу и боль.

За считаные месяцы от мужчины, которого я любила, остался живой скелет. Лишь дурманящие зелья до последнего позволяли ему не страдать. Чем дальше, тем больше времени он проводил, опоенный ими, во сне. И меньше – со мной.

Я снова стала вдовой. Только теперь у меня было четверо детей вместо трёх. Да ещё расколотое сердце, которое – я знала – не сможет ни срастить, ни тронуть больше ни один мужчина.

Мой сын был уже достаточно взрослым, чтобы управлять всеми землями, доставшимися ему. Помощь Добрых Соседей должна была довершить остальное. Я осталась хранительницей замка – и всех привилегий и обязанностей, что к нему прилагались.

Мой барон научил меня всему, чему должен был, чтобы мы жили безбедно и не лишились волшебного покровительства. Я знала, что и когда оставлять на камне у верескового холма. Когда стоит звать тех, кому эти дары предназначены, а когда – просто оставить подношение и уйти. Что в их владениях нельзя ни есть, ни пить, ни расставаться с одеждой, в которой ты пришёл. Что с их балов нужно бежать, пока часы не пробили двенадцать, ибо в полночь сбрасываются маски и развеивается гламор, и лучше не быть там, когда это произойдёт. Что лгать им нельзя, но можно утаивать часть истины. Что они боятся холодного железа, соли и амулетов из рябины.

Наша жизнь продолжила отсчёт до той весны, когда нам предстояло явиться на бал Добрых Соседей. Но прежде я должна была поднести им новые дары – на сей раз сама. Представить им нового наследника фамилии и других наших детей: так было заведено со дня, как умер прародитель рода, заключивший сделку.

Я готовилась к этому дню, ведь от него зависело многое. Я готовила лучшую шерсть, и мягчайший шёлк, и флейты тончайшей работы, и украшения из золота и камней, столь искусные, сколь способен создать человек. Но ещё я смотрела на свою падчерицу, чья краса расцветала день ото дня, и вспоминала, что говорил мне муж незадолго до того, как покинуть меня.

«Если однажды тебе придётся вести её к ним, сделай так, чтобы они не увидели всей её красоты».

Я смотрела на её лилейную кожу, на волосы, схожие с золотой пряжей, на лицо, точёное, как у храмовых статуй. Смотрела и понимала: стоит мне привести падчерицу к вересковому холму, и она затмит собой все сокровища, что я там оставлю.

Я знала, что грозит людям, которые привлекут внимание Людей Холмов. Знала и боялась этого. А в жилах её текла их кровь, и однажды белая птица, что служит их посланцем, уже говорила с ней.

Мне следовало выдать её замуж и услать подальше. Однако я не хотела, чтобы она познала те же страдания, что я. Она была вправе выбрать себе мужа по сердцу. Она едва разменяла четырнадцатый год своей жизни, и я не хотела принуждать её к раннему браку, как принудили меня.

Незадолго до дня, когда мы с детьми должны были пойти к вересковому холму, в голову мою пришло решение, как уберечь её от алчных взоров Людей Холмов.

То решение оказалось неверным. Но по сию пору я не знаю, могло ли хоть одно моё решение её спасти.

В тот вечер, когда нам предстояло знакомство с Добрыми Соседями, я следила, как детей одевают в лучшее, что у них есть. Всех, кроме моей падчерицы. Я загодя велела сшить для неё мешковатое платье из тёмной шерсти и серый плащ, подбитый мехом – тёплый, но невзрачный.

В тот вечер я сама расчесала волосы всем своим детям, и падчерице – тоже. А после смазала её жемчужные локоны гусиным жиром, и присыпала их мукой, чтобы они утратили блеск, и заплела в простую косу.

В тот вечер я следила, как мои дочери белят лица и красят губы помадой из измельчённых ягод – столичная мода, только добравшаяся до наших мест. Я не запретила падчерице делать то же, но и не помогла, а краситься она не умела. Пудра прятала её сияющую кожу, помада – делала чрезмерно красными губы, которые без неё были нежнее роз.

Я знаю, что должна была объяснить ей всё, и я пыталась. Она не слушала мои доводы. Она верила, что фейри не могут ей навредить. Недаром её род прозвал их Добрыми Соседями, верно?

Пусть она увидит их, решила я тогда. Увидит своими глазами и поймёт, что они столь же прекрасны, сколь и страшны; поймёт, зачем я пытаюсь спрятать её от них.

Я ошибалась. Все люди ошибаются, – но не все их ошибки так дорого стоят.

Я повела падчерицу вниз, туда, где остальные уже ждали нас.

Мои дети поглядели на неродную сестру в наряде, едва ли достойном дочери барона, на её косу и нелепо раскрашенное лицо. Я видела, что они удивлены, но они смолчали. Я рассказывала им о своих опасениях – мягко, не желая обидеть сравнением не в их пользу, – и они поняли меня. Они не стали смеяться, чтобы не ранить чужое дитя ещё больше, но я заметила на губах дочерей улыбки, прежде чем они отвернулись, пряча их.

Моя падчерица тоже заметила их. И запомнила. Но это я поняла много позже.

Она заметила и то, что волосы моих родных дочерей не забраны в косы, не смазаны жиром и не присыпаны мукой. Что платья их из парчи и бархата, а плащи расшиты золотом. Добрые Соседи любили красивые вещи, и наше семейство должно было понравиться им, чтобы мы не утратили их расположения. Но за своих детей я не боялась. Ни одна из моих дочерей не была настолько красива, чтобы на неё решили охотиться.

Моя падчерица запомнила и это – и это я тоже поняла много позже.

Я подняла одну корзину с дарами, велела детям взять другие и повела их за собой. Дорогой они хранили молчание, как мы и уговаривались; но, когда я произнесла имя, коему научил меня мой барон, и Добрые Соседи спустились с верескового холма, я услышала, как одна из моей дочерей ахнула.

– Рада видеть вас, Добрые Соседи, – сказала я, кланяясь гостям, как кланялся мой барон – так недавно и так давно, в прошлой жизни, где я была любима им и любила сама. – Мой благородный супруг покинул нас. Отныне мы с сыном – хранители замка и его рода, что этим вечером предстал перед вами.

– Мы знаем, госпожа, – сказал один, тот же, что говорил со мной в прошлый раз. – Нам ведомо многое. Нас печалит его уход, но не думаю, что кто-то печалится больше тебя.

Они снова были – пламя и тени, вода и блики, восторг и страх. Даже на расстоянии вытянутой руки они казались сказочными видениями, игрой света, порождениями лесной сени. В глазах говорившего со мной мерцал огонь, чарующий и безжалостный, и эти огненные глаза обвели взором всех четверых моих детей: троих моей крови и одну – чужой.

Мои родные дети не подняли взгляда, как я учила их, и я коснулась пальцев старшей дочери, заметив, что они дрожат. Дети мои были умны (я сама воспитала их так), и гламор Людей Холмов не обманул их. Они познали то, о чём прежде я лишь говорила; они почуяли суть, таящуюся под безупречными масками тех, кто так походил на нас.

Только падчерица моя смотрела на Добрых Соседей неотрывно и заворожённо. И не отвела глаз, когда взор гостя из-под холма обратился на неё. Перламутровая поволока затуманила их, зачарованная улыбка растянула её губы: чарам Добрых Соседей могут противостоять лишь немногие смертные – мой барон предупреждал меня. Один взгляд фейри заставит тебя пойти за ним куда угодно по первому зову.

Я сделала маленький, почти незаметный шаг к падчерице и положила руку ей на плечо. В равной степени для того, чтобы отрезвить её и чтобы напомнить гостю из-под холма: она моя, и я никуда её не отпущу.

Взгляд огненных глаз соскользнул с раскрашенного девичьего лица на мою ладонь.

На губах гостя из-под холма проявилась улыбка – словно трещина рассекла выбеленную пламенем головёшку.

– У тебя красивые дети, госпожа. Все, кроме одной, – полупесней-полушёпотом прозвучал его голос, прежде чем его и других Людей Холмов поглотили тени, из которых они явились. – Впрочем, она и не твоя дочь.

Я надеялась, что моя падчерица не расслышит этого сквозь пелену гламора. Но я видела её лицо, пока мы шагали к замку от верескового холма, и кожей чувствовала её молчание – холоднее зимы вокруг.

Она слышала всё. И больше, чем прозвучало на самом деле.

Настала весна. Она оказалась поздней, дождливой и ледяной. Многие посевы по всей стране не взошли. Однако солнце пригревало наши угодья, небо над замком оставалось ясным, даже когда у соседей бушевали грозы, и наши земли дали добрый урожай.

Благословение Добрых Соседей не покинуло нас, продолжив защищать от всех напастей.

Но с того дня моя падчерица отдалилась от меня.

Я старалась окружать её той же заботой, что прежде, и даже больше. Все мои объятия, подарки, ласковые слова оставались без ответа.

Я понимала, что ей нужно время, дабы простить меня; дабы повзрослеть и понять, от какой угрозы я стараюсь её уберечь. Потому я не навязывала ей своё общество.

Я знала, что она не одинока, ведь она была близка с моими дочерьми (тогда ещё была), а у меня хватало забот. Я помогала сыну управлять нашими землями. Распоряжалась скотом и урожаем. Разрешала судебные тяжбы. Считала подати. Объезжала поля, присматривая, как их пашут, засеивают и убирают. Отвечала за хозяйство в замке с сотней слуг.

И долго не замечала, как моя падчерица всё больше времени проводит у того орешника, что посадили на могиле её родной матери. Слишком долго.

Минуло две весны с вечера, когда мои дети предстали перед взорами Добрых Соседей. Мы с сыном исправно подносили им дары в дни, когда поворачивалось Колесо года, и со временем гости из холма стали меньше очаровывать и ужасать нас. Беседы и встречи с ними превратились в обыденность, в такую же рядовую обязанность, как посев урожая, стрижка овец, сбор дани королю.

Самый лютый пожар перестаёт страшить, если ходить к бушующему огню и взирать на него постоянно.

Страшил меня только бал, на который нам с дочерьми неизбежно предстояло отправиться. Я ещё не обсуждала это с ними – готовила их постепенно, приучая к мысли, что Люди Холмов пусть и не добры, но не желают нам зла.

Однако дети первыми заговорили со мной о том, что нам предстояло. И я этого не ждала.

Они зашли в мои покои летним вечером, тёплым и душистым, пахнущим липами и недавним дождём. По лицам их я сразу поняла, что они встревожены и смущены, но причина их тревоги оставалась для меня загадкой, покуда они не заговорили.

– Матушка, – сказала моя старшая, – возможно, мы должны были рассказать тебе раньше, но нас просили не говорить тебе ничего.

– Мы обещали, что не скажем, – сказала моя младшая.

– И мы сдержали бы слово, – продолжила моя старшая, – если б не помнили, что ты говорила о Людях Холмов. Об их внимании к нашей сводной сестре, которое так тебя тревожит.

– Мы думали, её россказни про фею – выдумки, – продолжила моя младшая, – но она поклялась, что та всегда говорит правду. Что скоро принц фейри пригласит нас на бал.

– Какую фею? – произнесла я, чувствуя, как меня пробирает дрожь.

…я долго слушала их рассказ – про белого дрозда, что являлся моей падчерице в ветвях орешника на могиле её матери. Про существо, которое моя падчерица звала доброй феей и с которым делилась своими печалями. Про бал, о котором это существо поведало ей: грандиозный бал, где принц Людей Холмов выберет себе суженую. Куда он позовёт меня, моих дочерей – и, конечно, мою падчерицу, мою бедную наивную падчерицу, у которой восторженно замирало сердце от одной мысли, что она может стать принцессой Волшебной Страны, таящейся за проходом на вересковом холме.

Мои дочери были опечалены и смущены, ведь им пришлось обмануть сводную сестру, к которой они так привязались. Нарушить слово, данное ей. И всё же грядущий бал пугал их больше. Воспоминания о том единственном вечере, когда они видели Добрых Соседей, оставались свежи в их памяти, и страха в тех воспоминаниях было больше, чем восторга.

Я признала, что бал – не выдумка. Я успокоила детей, как могла. Я напомнила: меня научили, как избежать колдовских сетей фейри, и все эти годы я учила их самих тому же. Я поблагодарила их, расцеловала их виноватые лица и отправила спать, ведь солнце уже коснулось горизонта.

И тем же вечером, не дожидаясь, пока оно взойдёт вновь, я дала приказ срубить проклятый орешник.

Моя падчерица не простила мне этого. Не простила мне ничего.

Я пробовала говорить с ней. Снова и снова я пыталась втолковать, что дары Добрых Соседей таят в себе опасность. Даже если существо, что являлось ей, действительно ей покровительствует, рано или поздно оно потребует платы, и плата всегда будет больше, чем ты готов заплатить. Фейри всегда пытаются забрать больше, чем дают, – как и многие люди, впрочем.

Она не слушала меня.

Она молчала. Она вела себя покорно, ведь её учили покорности.

Но за этим таилась обида.

Моя падчерица прятала её в молчании и покорности, словно песчинку в раковине, лелеяла эту обиду до поры, когда та сможет превратиться в жемчуг ненависти.

И моя неродная дочь не простила родных, разоблачивших её тайну. Прежде я часто заставала падчерицу в их покоях. С того дня – ни разу.

Вскоре я узнала, что её видели на дороге, ведущей к вересковому холму. Что она днями напролёт бродит по окрестностям замка.

Она искала существо, притворявшееся белым дроздом.

Чтобы у неё не было времени на эти поиски, я давала ей одно поручение за другим. Сперва – прясть, шить, учиться всему, что должна знать девушка её круга. Она справлялась слишком быстро, и тогда я велела ей помогать слугам на кухне. Выносить помои. Таскать воду. Лущить горох маленькими белыми руками, что были нежнее цветочных лепестков.

Я знала, что это недостойно дочери барона. Я знала, что слуги начинают шептаться за моей спиной. Но это не оставляло моей падчерице возможности искать встречи с тем, что положило на неё глаз.

А ещё она день и ночь была на виду.

Порой от усталости она засыпала прямо у кухонного очага, над очередным мешком гороха, распластавшись на перепачканном пеплом полу. Её красивые платья отныне пылились в шкафу: длинные, до земли, рукава их и тяжёлые юбки легко пачкались, мешали работать, прожигались искрами от огня. Моя падчерица пошила себе простые наряды из льна, как у служанок, которым она помогала.

Я по-прежнему старалась баловать её, как могла, и теперь – вдвое усерднее, чувствуя вину, но она отвергала мои подношения. Украшения. Одежду. Сласти. Она даже трапезу с нами делить перестала: уносила еду в свою комнату прямо с кухни, где теперь так часто бывала. Я пробовала уговаривать её, пробовала приказывать, но, когда я принуждала падчерицу сесть с нами за стол, она просто не брала в рот ни куска. И не говорила ни слова, пока всё не заканчивалось.

Сердце моё разрывалось, когда я видела, как она идёт по двору с ведром в руках, со следами пепла и золы на лилейных щеках.

Я находила успокоение в мысли, что едва ли Люди Холмов положат глаз на подобную замарашку. Рано или поздно моя падчерица выйдет замуж, покинет эти земли, уедет прочь от верескового холма – и в новом имении займёт место, которого достойна по праву рождения. Даже если она не сделает этого до бала, куда её жаждут заманить, бал пройдёт, и гости из-под холма потеряют право посягать на нас. Женщины нашего рода окажутся в безопасности ещё на три десятка лет.

Конечно же, моей падчерице на этом балу было не место. Я знала, что этим решением подвергаю опасности сделку с Добрыми Соседями, но ещё большей опасности я подвергла бы неродную дочь, если бы взяла её с собой. Она забыла бы все мои уроки, сама нарушила бы все запреты, только бы остаться в Волшебной Стране.

Я обещала её отцу иное.

Когда мы с сыном снова отнесли дары Добрым Соседям и гость из-под холма заговорил про бал, я была готова.

– Колесо года вскоре повернётся, госпожа. В праздник весеннего равноденствия наш повелитель по обыкновению даёт великолепный бал, но этот будет особенным, – бросил он, когда его спутники уже исчезли, как и корзины с нашими подношениями. Слова упали горящими угольками, прожигая душу, но я ждала этого. – Твой благородный супруг поведал тебе об иной части сделки, что некогда заключил его предок?

– Да, – сказала я, сжимая пальцы под плащом в оберегающем жесте. – Поведал.

– Тогда, полагаю, ты почтишь грядущий бал своим присутствием… как и все твои дочери. Наш повелитель хочет избрать себе новую суженую. Вдруг его благосклонности удостоится одна из них?

– Мы посетим его бал. Мы сочтём это за честь.

Прежде чем скользнуть за грань между мирами, он одарил меня улыбкой зыбкой и ускользающей, как тень от тревожного свечного огонька – или как свет призрачной башни, что виднелась в лесу в моменты наших встреч.

Я позволила себе разжать пальцы, лишь когда мы с сыном оказались под защитой стен, ставших нам родными.

Лгать Добрым Соседям нельзя, но я не лгала. Обе мои дочери действительно собирались на их бал, в их совершенную блистательную ловушку. Туда, где их повелитель выберет новую суженую (оставалось лишь гадать, что приключилось с прежней).

А моя бедная наивная падчерица, как гость из-под холма сам некогда справедливо напомнил, мне не дочь.

Даже в день смерти отца она не плакала и не кричала так горько, как в день, когда я сказала: она не увидит Волшебную Страну и бала, что даёт её повелитель.

В день смерти её отца меня не осыпали словами, которые я до проклятого бала считала незаслуженными. И поныне её обвинения, её проклятия хлещут мою память плетьми.

Не знаю, сколько в них правды.

Я по сей день уверена: будь она родной мне, я поступила бы ровно так же. Но, будь она родной мне, возможно, я не сносила бы её уединение так покорно. Я не боялась бы лишний раз заговорить с ней, не молчала порой о тех или иных вещах, опасаясь задеть её. И финал был бы иным.

В одном я могу поклясться: то, в чём она тогда обвиняла меня, в чём после обвинила меня людская молва, – ложь. Я любила её. Я желала ей только добра. И всё же не сумела её спасти.

Потому, даже если люди простят меня, я себя не прощу.

Я готовилась к этому балу так, как ни к одному приёму в жизни. Нам с дочерьми пошили новые платья – достаточно красивые, чтобы не оскорбить взоры обитателей Волшебной Страны, но покрой их скрадывал достоинства наших фигур, а не подчёркивал их. Ах, как хотелось мне сверху донизу расшить их не стеклянными каплями и шёлковыми нитями, а веточками рябины и железными бусинами, но это оскорбило бы Добрых Соседей.

Я заставила дочерей заучить все правила, которые помогали людям покинуть Волшебную Страну невредимыми. Не есть. Не пить. Не расставаться с одеждой, в которой ты пришёл. Не принимать дары. Не дерзить, не благодарить, не молчать, если к тебе обращаются. Не смотреть им в глаза, но не отводить взгляд первой, если всё же посмотрела. Держаться меня. Не покидать бальный зал. Не позволять увести себя туда, где я не смогу их найти. Ничего не забирать из их дворца.

И уйти с бала раньше, чем наступит полночь.

Ко дню, когда настало весеннее равноденствие, они могли повторить всё это разбуженными среди ночи. Иногда и повторяли. Порой я заглядывала к ним перед сном и слышала, как они беспокойно бормочут сквозь дрёму.

А в назначенный вечер мы пришли к вересковому холму.

Мы поднялись на него, как нас учили, и спустились с другой стороны. Там ждал лес, очень похожий на тот, что окружал холм в мире людей, и всё же не тот.

В людском мире весна едва вступала в свои права, но ледяное дыхание зимы ещё чувствовалось всюду. Здесь сверкающая изморозь лежала на зелёной траве под ногами, на шелестящих древесных кронах, смыкавшихся над головами, – будто чья-то прихоть решила украсить всё инеем, заставить лето притвориться зимой. А воздух пах не снегом – прелой листвой.

Впереди сияла огнями башня. Свет её больше не казался призраком, миражом, обманом зрения. Сияние голубых окон вдали ласкало, как солнце, хотя здесь, в лесной тени, оно никак не могло коснуться моей кожи. И всё же я чувствовала этот свет на щеках, в глазах, на пальцах – будто он обвил меня призрачными лентами и тянул вперёд.

Я сама не заметила, как лес оказался позади, а башня – прямо перед нами. Я не чувствовала земли под ногами, не помнила, как шагала по ней, – будто башня и её гостеприимно распахнутые двери сами приблизились к нам, а деревья расступились, открывая проход.

Я только радовалась, что крепко держала дочерей за руки, и перед башней они оказались вместе со мной.

Замок Добрых Соседей выглядел почти как наш, оставшийся за вересковым холмом, и плющ густо обвивал обычный серый камень, из которого его сложили. Но когда мы переступили порог, моему взору открылся зал столь просторный, что я поняла: стены, увиденные нами снаружи, никак не могли вместить его.

Не было холла – лишь длинная широкая лестница, у подножия которой бились пёстрые волны танцующих. Когда я посмотрела ввысь, то не увидела ни крыши, ни башни, что должна была выситься прямо над нами: одно бездонное чёрное небо, в котором сияли звёзды, складывающие незнакомые мне созвездия, и луна – голубая, яркая и близкая, словно костёр. Она заливала льдистым светом зал, в центре коего высилось громадное дерево – кора гладкая и белая, словно кожа мертвеца, крона алая, как открытая рана. Ствол окружали пиршественные столы, где ждали яства, к которым мы не могли притронуться. Среди ветвей качался бронзовый маятник, отсчитывая часы до полуночи.

А прямо под маятником на троне из древесных лоз восседал тот, ради кого нас заманили сюда: с плеч к ногам стекает плащ из багровых листьев, на челе мерцает венец из золотых ветвей, волосы белее дерева за его спиной.

Мы спустились вниз, туда, где пели арфы, лютни и скрипки, где шелестели шелка и мерцали драгоценные камни на точёных шеях, запястьях, лбах.

Мы оказались среди танцующих, и каждый из них сиял нестерпимой, беспощадной красой. Волосы их были – золото, серебро и рубиновые нити, глаза – глубже моря и ярче пламени, платья – из солнца и луны, тумана и огненного марева, ожерелья – будто звёзды нанизали на шнуры из искристого снега. Живые цветы благоухали на их юбках, живые листья зеленели на их плащах; ленты и шпильки украшали их причёски, стрекозиными крыльями, яблоневыми лепестками и птичьими перьями расшили их шлейфы; голоса их пели слаще скрипок, а смех рождал россыпь звуков прекраснее, чем струны арф.

Я плохо помню, что творилось с нами после того, как мы сошли со ступенек в зал. Музыка, танцы, голоса и лица Людей Холмов обрушились на мой разум, разорвали мою память, оставили от воспоминаний клочки, пёстрые лоскуты, подхваченные ветром. Помню лишь пляски, бесконечные пляски; руки, касающиеся моих рук снова и снова, кружащие меня, влекущие за собой. Я – уже не я, я – древесный лист в горном ручье, бабочка, мир которой сузился до свечного огонька впереди.

И всё же осталась часть меня, не затопленная чужими чарами, помнящая предостережения, оберегающая от сладостных опасностей вокруг. Одежда людского мира охранила нас с детьми, остерегла ту самую часть разума, что позволила нам не потерять себя в пляске фейри, не забыться, не нарушить запретов.

Я не приближалась к пиршественным столам. Я искала взглядом дочерей каждый миг, когда танец разводил нас в стороны. Я смотрела на дерево с красной листвой и знала, что мы должны уйти прежде, чем маятник в его ветвях пробьёт полночь.

Одно я запомнила отчётливо. Затишье между танцами, не дольше, чем необходимо, чтобы сделать вдох-другой, – и деву на лестнице, что спустилась в зал позже всех остальных. Платье её было голубым, словно кусок чистого весеннего неба отрезали и придали нужную форму; синие мотыльки трепетали в светлых волосах, башмачки, мелькающие под подолом, сверкали при каждом шаге, точно их выточили из горного хрусталя.

Мне почудилось, что она похожа на мою падчерицу, но я знала: моя падчерица – в замке по ту сторону верескового холма, в безопасности, и такого платья у неё нет, и подобное не пошить ни одному человеческому портному. Да только взгляд мой снова и снова находил небесный наряд среди других, и я видела, как дева в голубом танцует с тем, на чьём челе мерцал венец из золотых ветвей.

Часть моего разума, не дремлющая в путах гламора, отметила это с радостью. Их повелитель положил глаз на незнакомку, не на моих дочерей; нас не будут удерживать, нам дадут уйти. И всё же что-то в этом зрелище тревожило меня, заставляло следить за девой в голубом едва ли не пристальнее, чем за родными детьми.

Опомнилась я, лишь когда маятник раскатил над залом первый гулкий удар, отдавшийся дрожью в костях и возвестивший, что пришло время уходить.

Ещё четыре удара ушло на то, чтобы найти дочерей среди гостей – те медленно замирали, завершая кружение, словно бой маятника разом лишил их сил. Пока я пробиралась сквозь толпу, я заметила, как по лестнице бежит дева в голубом, бежит так, что спотыкается и едва не падает на очередной ступеньке.

Тогда у меня не было времени осознать, что это значит. Я думала лишь о том, что должна увести детей, прежде чем станет поздно. О том, что прекрасные лица вокруг дрожат и расплываются восковыми масками; что шпильки теперь походят на рога и кости, а шёлк платьев – на паутину и крылья жуков; что в причёске одной гостьи запуталась болотная тина, а в распущенных волосах другой вместо лент вьются змеи; что юбки обнажают копыта, что с каждым мигом заостряются обнажённые улыбками зубы.

Маятник подгонял нас в спину, пока мы с дочерьми, в свою очередь, бежали по лестнице. На одной из ступеней сверкнул башмачок, прозрачный и блестящий, как горный хрусталь, и мне подумалось, что его обронила дева в голубом; но мне нельзя было забирать из мира за вересковым холмом ничего, что не было принесено туда из мира людей, даже если б захотелось.

Мы побежали дальше, не оборачиваясь. Позади оставалась музыка, которая глохла и рассыпалась на отдельные ноты, как распускаемый гобелен, голоса, что с каждым ударом часов становились всё более резкими, и смех, который теперь звучал голодно.

И башмачок.

Ещё одна ошибка, которую я не прощу себе, покуда жива.

Мы оказались в лесу прежде, чем отзвучал последний удар часов, но не остановились.

Я держала детей за руки, пока мы бежали к холму по заснеженному лесу. Ветви хватали меня за подол, горло и грудь горели огнём, ноги ныли от изнеможения, но я влекла дочерей за собой.

Я позволила себе замереть, согнуться и перевести дух, лишь когда мы вновь поднялись и спустились с верескового холма, а вдали снова засияли огни. Не голубые огни башни фейри, озарённой изнутри звёздами и колдовской луной, а приглушённый свет окон людского замка.

Я не выпускала пальцев дочерей из своих, пока мы не оказались под родным кровом. Только уложив их в постель, я сочла себя вправе дать усталому телу отдых – и, проваливаясь в сон, думала, что всё позади.

Цена уплачена. Цена ещё трёх десятилетий покоя и защиты Добрых Соседей.

Наутро я едва могла ходить, до того болели стёртые ступни. Сын сказал, что нас не было три дня. Это не встревожило меня: мой барон говорил, что в мире Людей Холмов час может показаться мгновением, год – одним днём.

Встревожило меня известие, что те же три дня никто не видел мою падчерицу.

Я поняла всё ещё прежде, чем без стука ворвалась в её комнату, впервые за всю жизнь под этим кровом. Падчерица сидела в постели, улыбаясь, точно вспоминала прекраснейшую из сладких грёз, и держала в руках башмачок.

Прежде чем она успела спрятать его за спину, я различила хрустальный блеск.

Мне не потребовалось выпытывать ответы. Моя падчерица жаждала поведать, как я заблуждалась. Мне оставалось лишь выслушать всё, что она с гневом и торжеством излила мне.

Как в ночь, когда мы с дочерьми отправились на бал, она плакала во дворе замка – и её наконец нашло существо, что притворялось белым дроздом.

О желании, что она загадала ему: попасть в обитель Добрых Соседей, возможности видеть которую её так жестоко лишили.

О волшебном платье цвета неба, которым обернулся её неприглядный шерстяной наряд (ей всё же хватило ума попросить оставить людскую одежду, лишь преобразить её).

О хрустальных башмачках, возникших на месте кожаных.

О завете покинуть бал прежде, чем пробьют часы, ведь иначе она предстанет перед повелителем Волшебной Страны в тех обносках, что бессердечная мачеха вынуждала её носить день за днём.

…о, теперь я понимала, почему она бежала. Существо, притворявшееся её покровительницей, подчинялось всё тем же законам, что другие Люди Холмов. Платье и хрусталь были гламором – всё тем же гламором, чарами, что теряли силу с наступлением нового дня, рассыпались песочным замком под волной.

Правда, по сию пору я не знаю, почему чары спали с платья, но остались на башмачках. Должно быть, потому, что один из них так и не покинул Волшебной Страны, протянув связующую ниточку между тем и этим миром.

Я слушала всё, что падчерица мне говорила, но перед глазами моими блестел башмачок, оставшийся на лестнице замка-ловушки. Обычная свиная кожа, лишь притворившаяся хрусталём. Попавшая в мир нелюдей из мира людей – вместе с моей глупой, глупой, глупой падчерицей.

Я вспоминала, что твердил мой барон: по ту сторону верескового холма нельзя расставаться с одеждой, в которой мы пришли. Не только потому, что та хранит нас от чар и помогает вернуться домой невредимыми. Эта одежда – частичка нас; если мы оставим её Людям Холмов, они смогут нас отыскать. Всегда. Везде.

Даже в нашем мире.

Я слушала всё, что падчерица мне говорила, но видела одного из них – с венцом из золотых ветвей на белых как кость волосах. Того, кто танцевал с девой в голубом. Того, кто на этом балу выбирал себе суженую.

Я выслушала всё, что падчерица мне говорила.

А после, не сказав ни слова, вышла – и, отвязав с пояса связку ключей, что хозяйка дома обязалась всегда носить при себе, заперла комнату на замок.

Я знала, что времени у нас немного.

Слуги всё же успели прибить железную подкову над дверью в спальню моей падчерицы и приладить железную кочергу вместо засова. Во дворе росла рябина, на которой под снегом алели ягоды; я набросала ветви перед порогом комнаты, а поверх рассыпала соль.

Я не решилась оградить от них весь замок, ибо гнев их был бы страшен. Тогда я ещё надеялась уберечь падчерицу, не нарушив соглашения с Добрыми Соседями – по меньшей мере внешне. Я лишь надеялась, что железо, рябина и соль послужат преградой, когда они явятся за тем, что сделалось им желанным, заставят их потерять след.

Падчерица билась и кричала за дверью. Я осталась глуха к её мольбам, и слуги, верные моим приказам, тоже.

Когда всё было кончено и день склонился к закату, я велела всем – и домочадцам, и прислуге – запереться в покоях и не покидать их до рассвета. Сама же вернулась в спальню и заняла кресло перед камином, чувствуя, как пульсируют болью натруженные ноги; в пальцах – книга, в рукаве – рябиновый амулет.

Они явились, пока я читала, не понимая смысла строк, по которым пробегал мой взгляд. Перед глазами были не слова, а хрусталь и венец из золотых ветвей, и острые зубы, и холодное железо поперёк запертой двери.

Они соткались из теней, совсем как у верескового холма. Впрочем, это были их земли в той же степени – мы сами дали им такую власть.

Они скользнули ко мне из угла, окутанного мраком – детищем ночи и пламени в очаге. Один – с огненными глазами, тот, кто всегда говорил со мной, и ещё трое. Они принесли запах земли, гари и жути, и огонь в очаге потянулся к ним, когда они обступили меня, словно смыкающиеся прутья клетки.

– Рады снова видеть тебя, госпожа, – сказал гость с огненными глазами. – Мы несём благую весть, что наш повелитель избрал себе суженую. Он не знает её имени, однако она обронила свою вещь. – Он сунул руку в складки струистых одежд, но я и без того знала, что он покажет мне. – След, оставленный ею, привёл нас сюда.

– Я польщена, что он избрал девушку из этого замка, о Добрые Соседи, – сказала я, поглядев на хрустальный башмачок в его ладони. – Однако никто из моих дочерей не говорил мне, что её удостоил танцем ваш повелитель.

– Должно быть, скромность. – Он улыбнулся. – Приведи своих дочерей, госпожа. Это одна из них. Мы подождём.

Я подчинилась. Мне не оставалось ничего, кроме как подчиниться. В рукаве моём был рябиновый амулет, но я понимала: всё, что хранит меня на самом деле, – соглашение, заключённое задолго до того, как я родилась. Нарушу его – несдобровать не только мне.

Мои дочери не выказывали страха, следуя за мной. Не выказали они его, и когда предстали перед взглядами Людей Холмов, и когда я, затворив дверь, произнесла:

– Вот мои дочери. Которую из них вы ищете?

Огненные глаза перевели взгляд с одного девичьего лица на другое – совсем как когда увидели их впервые, очень давно, – и обладатель их покачал головой.

– Наш повелитель многое рассказал нам про свою суженую. Это не те девушки, госпожа.

– Со мной на бал явились только две, – сказала я твёрдо, зная, что не искажаю истину. – Обе они перед вами.

– Но ведь ещё одна могла прийти и без твоего ведома, верно? – голос его сделался вкрадчивым, как дым, что просачивается сквозь дверь, за которой ты пытаешься укрыться от пожара. – Та девушка где-то здесь. Мы чувствуем это.

– Вы просили привести на бал моих дочерей – я привела их. Вы просили привести их сюда – я сделала это.

– И в твоём замке больше нет девушек, побывавших на нашем балу?

Я промолчала.

Я могла сколько угодно твердить им полуправду, но не лгать в открытую.

– Отвечай, госпожа, – прошелестел гость из-под холма. Огонь его взгляда сжигал дверь моего спокойствия, изголодавшимся псом лизал руки, загоняя в угол. – И помни: у нашего соглашения есть правила, но твоя ложь нарушит их.

– Нет. Девушек нет.

– Скажи это. Скажи, что в этом доме помимо тебя только две девушки, которые в этот праздник весеннего равноденствия пришли в нашу страну и покинули её.

Он не оставил мне лазеек. Он загнал меня в ловушку.

И всё же я повторила то, что он просил.

Тогда я ещё надеялась: моя ложь поможет уберечь чужого ребёнка, которого я поклялась от них защитить. Пусть даже ценой порушенного соглашения, веками хранившего мой новый род.

Тогда я ещё не знала, какую цену от меня потребуют на самом деле.

Вздох гостя из-под холма пронёсся по комнате ветром над пепелищем.

– Наш повелитель предвидел сложности. Он велел примерить башмачок всем девушкам, что могут оказаться его суженой, – сказал он тогда. Одними глазами указал сперва на кресло, в котором я встретила Добрых Соседей, а следом – на моих детей. – Если всё так, как ты говоришь, он должен прийтись впору одной из твоих дочерей. Позволишь?

Я кусала губы, пока дочери поочерёдно опускались в кресло, чтобы гость из-под холма попробовал натянуть башмачок на их ступни. Они были старше и выше моей падчерицы, и ни одной он не мог подойти. Не мог.

Я не знала, что буду делать, если всё же подойдёт.

Но что я буду делать, если нет?..

– Мал, – изрёк гость из-под холма задумчиво, когда башмачок вот уже второй раз бессильно повис на пальцах девичьих ног. – Какая жалость.

На лицах моих дочерей проявилось облегчение, и только я застыла, не смея выдохнуть. Потому что я знала Добрых Соседей лучше, чем мои девочки, и сполохи в огненных глазах неустанно напоминали мне: я солгала. Я нарушила соглашение, что даровало нам защиту.

От самих Добрых Соседей – в том числе.

– Он должен подойти, – сказал гость из-под холма. – Наш повелитель так огорчится, если мы вернёмся без его суженой. И башмачок под ногу мы подогнать не можем, слишком тонка работа. – Он посмотрел на меня, и на лице его блеснула беспощадная улыбка – одновременно с тем, как в руке его блеснул бронзовый нож. – Но можно подогнать ногу под башмачок.

Я держалась, клянусь. Держалась дольше, чем смогла бы на моём месте любая другая мать.

Я держалась, пока бронзовое лезвие пилило пятку моей старшей дочери. Держалась, пока оно рубило палец младшей. Держалась, пока комнату наполняли их вопли и мои крики.

Один из них схватил меня, не давая вмешаться, а бесполезный рябиновый амулет лежал у моих ног, выпав из рукава. Двое других схватили дочерей, не давая сбежать, пока тварь с огненными глазами отрезала куски их плоти и костей.

И даже так проклятый башмачок оставался мал. Даже скользкий от крови, он отказывался держаться на их изуродованных ступнях.

Я не выдержала, лишь когда тварь из-под холма занесла нож, чтобы оставить моих дочерей без пальцев вовсе.

Я выкрикнула то, чего никогда не должна была ни говорить, ни даже думать. Но твари из-под холма остановились и отпустили меня, чтобы я смогла побежать к двери и увести их от родных дочерей – к неродной. К той, что я пообещала отдать им – в обмен на пощаду.

Мне нет прощения. Я знаю.

Твари из-под холма шли за мной, пока я вела их к комнате падчерицы, оставив в спальне дочерей, баюкающих искалеченные ноги.

Твари из-под холма ждали, пока я отбрасывала ветви рябины от порога, рукавом сметала соль, снимала кочергу с двери и голыми руками отрывала подкову, сдирая ногти.

Твари из-под холма наблюдали, как мои израненные трясущиеся пальцы ищут нужный ключ и отпирают дверь, а после – как я отступаю в сторону, давая им войти.

Я не видела, как её забрали. Только услышала возглас, удивлённый и радостный, с которым моя падчерица встретила гостей. После – несколько коротких фраз, которыми они обменялись друг с другом. И наступила тишина.

Я посмотрела в открытую дверь. В комнате не было ни Людей Холмов, ни моей падчерицы, ни зачарованных башмачков.

Когда пришло время нести к вересковому холму новые дары, никто не встретил нас с сыном. Плетёные корзины стояли на камне у склона, пока шерсть в них не сгнила, а шёлк не выцвел.

В тот год треть наших стад выкосил мор, а поля дали едва ли половину того урожая, что мы привыкли собирать.

Следующие годы были трудными, голодными, бедными. Мы выжили, как выживали наши соседи все эти столетия. Нам пришлось заключать новые союзы, пересматривать старые, выдержать осаду замка, расстаться с частью наших земель и вернуть их в бою. Но мы выстояли.

Мои дочери покинули меня давным-давно. Их мужья – достойные люди. Их волосы не белы, как кость, в них не блестит королевский венец, но они человечны и добры. И им нет дела до того, что мои дочери хромы.

Они останутся хромыми до конца своих дней.

Я никогда больше не видела ни Людей Холмов, ни башню в лесу, ни падчерицу. Быть может, теперь змеи вьются и в её волосах. Мне хочется думать, что так оно и есть; что права она, а не я. Что мир – и наш, и чужой – добр к тем, кто заслуживает этого. Что её мечты сбылись, и она стала принцессой Волшебной Страны. Что она сидит на троне из древесных лоз и танцует на балах, где не место смертным.

Мне хочется думать так. Забыть острые зубы, бронзовый нож в пепельных пальцах и крики моих дочерей.

Люди, до которых дошли россказни слуг, поведают вам иную историю. Она о завистливых сёстрах, о доброй фее и прекрасном принце. О женщине, которая до того хотела видеть корону на головах родных дочерей, что изуродовала их. О злой мачехе, которая ненавидела свою красавицу-падчерицу всей душой.

Вы можете верить им.

Мне самой очень, очень хочется им верить.

И всё же, если однажды увидите башню в лесу, башню, в окнах которой сияет голубой свет, – бегите. Пусть вам вспомнится девочка, что любила сказки больше истины. Зола на её щеках. Кочерга на её двери.

И блестящий, холодный, красный от крови хрусталь.

Последние слова рассказа хозяйки дома падают в тишину каменных сводов, как камешки в воду.

Возможно, рассказ этот не был столь красив, но таким запомнила его я, взросшая на твоих песнях среди роз. Слишком живо представлялось мне всё описанное после встречи с одним из Людей Холмов.

Я слушала от начала до конца в безмолвии и неподвижности и лишь теперь вернулась в материальный мир с безнадёжно остывшим чаем, подёрнутым тонкой плёнкой, словно радужным льдом.

– Я знаю эту историю. Как и многие, думаю, – тихо говорю я. – Она действительно звучала совсем иначе.

– Возможно, эту. Возможно, другую. Истории повторяются – из века из век, по всему земному шару, зачастую помимо нашей воли. Будь это не так, род людской был бы куда счастливее, – печально откликается хозяйка дома. – Но женщина из моей истории не заслужила, чтобы её запомнили такой, какой ославила её молва.

– Спустя века вы и ваши дети помните её иной. Думаю, этого знания ей хватило бы, чтобы покоиться с миром, – произносит Чародей. – Теперь помним и мы.

Хозяйка дома отвечает ему слабой улыбкой, а я окончательно выныриваю из тёмных глубин жестокого прошлого на поверхность настоящего. И в настоящем я пришла в замок не для того, чтобы просто слушать.

– Вы сами видели… Добрых Соседей? – спрашиваю я, поворачивая ручей беседы в нужное русло.

– Когда была юной. Мельком. Я узнала в нём того, словно сотканного из огня. Мои дети тоже видели их, как и наши слуги. Но мы всегда осторожны, знаем, чего нам следует остерегаться, и сторонимся леса. А они знают, что мы знаем. Башню в лесу мы видим куда чаще, но отворачиваемся, стоит нам её заметить. – Усмешка, с которой хозяйка дома неосознанно касается железного браслета на запястье, суше пыли. – С Недобрыми Соседями тоже можно жить, пусть это и требует соблюдения строгих правил.

– А белую даму, словно сотканную изо льда, среди них вы не встречали?

Хозяйка дома качает головой:

– Тот огненный гость был единственным фейри, которого мне довелось узреть. Слуги и дети видели и других, но то всегда были мужчины.

– Может, ваша прародительница рассказывала и о ней?

Ещё одно отрицание.

Опустошение поднимается во мне горькой волной, и я запоздало осознаю, что натянутая серебряная цепочка трёт шею уже с другой стороны. Указывая теперь не на мою собеседницу – прочь от неё.

Зачем бы ледяная звезда ни привела меня сюда, по её мнению, искомое я получила.

В свои покои мы с Чародеем возвращаемся в гнетущем молчании, пускай мне и хочется кричать. Как будто крик способен порвать удавку разочарования, душащего меня. Или заставить забыть, что я иду по тем же сырым ступеням, по которым когда-то бежала навстречу гибели глупая девочка в хрустальных башмачках.

Я вспоминаю её, вспоминаю себя, чуть не угодившую в ту же ловушку нынешним вечером, и себя чуть раньше.

Лишь теперь я запоздало различаю голоса, по пути в этот замок не позволившие мне сказать «да».