Потеряла сережку, что грела каплей рубина.
С крошкой смахнула, со столика, летом, на даче.
По весне уступила подруге кольцо.
Не смотри под крыльцом, и в грязи не ищи, и не плач,
Ну же вытри лицо – на морозе теперь камня ярче рябина!
Потеряно лето. Где-то звякнет еще серебром,
И рубиновым светом поманит сережка.
Зреет горечь, красным словом сыпется морок.
И так дорог твой слог! И так ненадежна застежка,
И на холод лишнее ноет ребро…
По весне, под крыльцом мы найдем оловянную ложку.
Почерневшая ножка, но еще не худое черпало.
Береги ее пуще любого металла,
Пуще рубинов и красных рябиновых слов.
Береги пуще снов в своей памяти то, что навеки пропало.
Но воспоминания не уходят. Севу я знаю с детства. Наши матери и отцы дружили между собой, когда еще не были женаты. Сева старше меня всего лишь на несколько месяцев, и иногда я думаю, что моя мама родила меня, чтобы не отставать от любимой подруги. Не то чтобы в детстве мы с Севой особенно дружили – мы были неизбежностью друг для друга, как брат с сестрой, данностью, которую не изменить, поэтому приходится с ней мириться. Сева был всегда талантливее меня, и поэтому я злилась на него, злилась, что он постоянно отнимал у меня все внимание взрослых, о зависти я тогда еще не знала. Вроде бы потом, когда мы стали старше, я стала первой подростковой любовью Севы просто потому, что, если кто-то постоянно маячит у тебя перед носом, а альтернативы нет, он становится неизбежным объектом и выбором. Я не знаю, почему мы всегда были так близки и почему никогда не были вместе, – так сложилось. Помню только, что там, в другом мире, где все было разумно и, как теперь, кажется, издалека, безоблачно, он всегда был в моем сознании. Чтобы я ни делала, с кем бы я ни находилась, Сева всегда был со мной – не вызывая особенных эмоций, тоски или надрыва, – он был частью моей реальности, каким-то вечным детством в моем внутреннем мире.
Мы оканчивали разные школы, но не было ничего удивительного, что выбрали один вуз и один факультет – журналистики. Тогда мы, как в детстве, стали снова соревноваться, но недолго. Сева вырвался вперед снопом яркого света, слепящей силой разума и таланта. Я восхищалась. И просто смотрела, как он летит на бешеной скорости, далеко впереди нас всех, его сокурсников, совершенно точно к славе и успеху, как нам тогда казалось. Я читала работы Севы с каким-то тупым недоумением: как я могла не написать это?! Все, что он описывал, безусловно, все знали и видели, но никто не смог подобрать нужных слов, никто не замечал очевидной сути, никто не мог четко сформулировать эти простые логические конструкции, но они словно были всеобщими. Это было гениально – потому что оставляло у всех одно чувство: «Я же всегда это знал!» Тот же эффект Сева производил, произнося речи – с малолетства владея ораторским даром, он моментально увлекал любую аудиторию, заставлял людей погружаться в создаваемую им реальность. Иногда меня посещают кощунственные мысли, что еще до того, как стать вампиром, он был на них похож, в том смысле, что ему были доступны их способности – способности властвовать над умами, чувствами, управлять человеческим нутром.
Стоит ли говорить, что девчонки бегали за Севой с фанатичностью загипнотизированных обезьян?! Женщины были готовы на все ради Севы, а он никогда никем не увлекался, ни в чем себе не отказывая. В институте мы дружили, и эта дружба так очевидно не походила ни на что другое, что я не вызывала у его поклонниц ни зависти, ни ревности. Между прочим, напрасно, потому что перед малочисленными друзьями Сева открывался, допускал сближение. Не то чтобы он доверял мне как себе, но точно больше, чем другим. Мы могли старательно обходить темы и публикации наших статей, и востребованность его рассказов, но часами говорили о мире вокруг нас. Мы часто мечтали вместе о том, где будем путешествовать, какими будут наши дети, и, конечно, о природе отношений мужчин и женщин. При этом никогда – о нас самих.
Я отчетливо помню тот день, когда я впервые поняла, что потеряла Севу. В то время он уже носил очки (которые ему ужасно шли). Мы сидели с ним на бульваре за институтом на лавке, была осень, я курила и смотрела, как дым рассеивается в холодном трезвящем воздухе октября. Сева долго молчал, снял очки, теребил их в руках, тер стеклами о джинсы, потом, не поворачивая головы в мою сторону, выдохнул:
– Ее зовут Рита.
– Ты ее любишь?
– У нее такие же серые глаза, как у тебя.
– У меня не серые глаза, Сева.
– Не важно, она…
– Она тебя любит?
– Она так любит меня, что на это невозможно не отозваться.
У каждого из нас крушение нашего мира выпало на разные даты – у кого-то началось с личной трагедии, у кого-то уже с общей катастрофы. Я веду личную летопись Страшных Дней именно с этого момента, когда я узнала от Севы о Рите. Это был наш последний учебный год, но мы с ним почти не виделись. Совмещая с подготовку к госам с регулярными публикациями по теме школьного образования, Сева готовил свой первый проект (именно он и сделал его потом достаточно известным и влиятельным человеком в определенных кругах). Впрочем, занятость была лишь отговоркой – редко виделись мы из-за его женщины. На моем дне рождения весной мы впервые встретились на семейном празднике парами – Сева с Ритой, я с будущим мужем Левой. Внешне все было мило (всегда ненавидела это слово), но что-то было не так. Все свои ощущения я списывала на свою ревность, но объективно – что-то было не так. Я пыталась объяснить это мужу. Но он не знал Севу и ничем не мог мне помочь.
– Знаешь, – говорила я ему, – Рита изменила Севу, мне кажется, она его душит…
– По-моему, она его во всем поддерживает. А если мужик подкаблучник, то тут не женщина виновата.
Сева не был подкаблучником. Я это знала. Но я перестала чувствовать его эмоционально. Я перестала считывать его мысли. Я перестала его узнавать. И это было странно. А может быть, так всегда бывает, когда двое образуют одно и тебя уже нет по-настоящему с кем-то из этих двоих?!
Прошло лет пять или чуть больше, когда однажды Сева позвонил мне и попросил о встрече. В то время он уже работал в Министерстве образования, считался молодым и перспективным реформатором и получил какую-то научную степень за тот самый проект, который начал готовить еще в институте. Сева написал роман и хотел, чтобы я его прочла. Я всегда считала, что Сева был бы самым известным писателем нашего века, но почему-то меня удивило, что речь шла именно о романе. Да и голос у него был странный, как будто он смущался того, что написал. Любой из моих сокурсников смущался бы, давая прочесть первый роман, но только не Сева. Он всегда знал, что талантлив, он никогда не сомневался ни в одной своей строчке – или по крайней мере не показал бы ее никому, пока бы не довел до совершенства.
Мы договорились встретиться на нейтральной территории, в кафе. Помню, как сидела за столиком, смотрела в окно и больше всего на свете боялась, что его не узнаю. Вдруг на пороге выросла знакомая фигура, в реальности чуть меньше и изящнее, чем казалась в воспоминаниях. В руках Сева держал распечатанную рукопись. Пока он выкладывал на столик у металлоискателя мелкие предметы из карманов, я заметила, что у него дрожали руки. Он уронил ключи. Когда он подошел к моему столику, еле смог посмотреть в глаза. На самом деле нас обоих потряхивало – хотя мы и не понимали, что с нами происходит. По крайней мере я точно не понимала. Он тяжело опустился за стол, положил на него рукопись и пододвинул ко мне.
– Как ты? – спросила я, вглядываясь в его осунувшееся посеревшее лицо. Такое родное в прошлом и такое чужое теперь. Странно, я давно не видела Севу без очков…
Он поднял на меня глаза и улыбнулся краешком губ.
– Все хорошо, милая, – просто устал.
– А твой роман – глоток воздуха творческого человека, погрязшего в политике?
– Нет… Нет. Я не знаю. Я не ищу критика, мне не нужна профессиональная оценка. Мне нужен кто-то близкий, кто поможет мне разобраться. В этом романе очень много меня. Или уже не меня, я не знаю.
Сева закрыл руками лицо, потом стал тереть указательными пальцами виски. Потом взглянул на меня, лицо озарилось его прежней теплой улыбкой – и я почти поверила, что он просто устал… Но в глубине души я уже точно знала – не просто. Все очень и очень не просто.
Нужно ли говорить, роман Севы описывал будущее человечества? Ужасное будущее. Мой лучший друг всегда был самым тонким и чувствительным человеком из всех, кого я знала. Но он не только чувствовал окружающий мир, видел малейшие в нем колебания, предвосхищал события – он был всегда честен сам с собой, поэтому его роман был дневником откровений. В нем было столько реалистичной физиологии, столько правды, что иногда, мне казалось, автором просто не может быть мой Сева. Но это написал он, написал, как потом выяснилось, книгу моего спасения.
Главным героем романа была Рита. С первых страниц он называл ее вампиром, но я, конечно, не сразу поняла, что это не метафора. Даже когда он описывал про обязательный в их семье забор крови, о том, как формировала его рацион, добиваясь нужного химического состава и определенных реакций. Про то, как по ней Рита могла определить физическое состояние Севы. Я читала о воспитании кровью и видела метафоры. Я думала, это художественный прием, думала, что Сева проводит параллель между отношениями людей, что пишет о крови как о внутренней силе и энергии… О боже. Все до последнего слова в этой книге была переложенная на страницы правдивая трагедия в деталях. Лично его трагедия, которая стала впоследствии всеобщей.