Я не поверил глазам, когда, войдя в покои, не нашёл там мою Аяю. За три года и ещё половину лета я, ни разу не было так, чтобы я не застал её. Выну вечером, перед сном, отец призывал всех нас, своих сыновей к себе и беседовал. Эту удивительно крепкую для его лёгкой и весёлой, казавшейся многим несерьёзной натуры, традицию, он завёл, когда мне было меньше трёх лет.
Я старший царевич. Я – наследник, старший сын. Я стану царём когда-нибудь, если будет на то воля Богов и моя собственная воля. Поэтому мне, конечно, было внимания больше остальных. Для чего призывал нас отец? Мне кажется, так он хотел понять, кто я, кто мы все. Потому, что в эти недолгие кусочки вечера перед сном, он не пытался поучать, или проверить, как мы, в основном я, усвоили уроки, запомнили ли то, что учителя вкладывали в наши головы, прилежны мы или нет, нет, у него была своя цель в этом: он, по-моему, каждый день приглядывался, пытаясь понять для самого себя, как отца, кто мы такие? Что за детей он родил и кому оставит царство и на что?
И хотя наследником был я, но я каждый вечер должен был доказывать, что я достоин быть наследником. Как? Я не знаю, что именно искал во всех нас и, особенно во мне отец, но с раннего детства я старался из всех сил нравиться ему и быть достойным его трона, старался доказывать каждый день, что жребий стать царём когда-нибудь не случаен, что не напрасно именно я, а не кто-нибудь из моих братьев буду царём. Я буквально лез из кожи вон.
Но немного позже я взбунтовался. Я всегда был строптивым и своенравным, няньки мучились со мной, как позднее наставники, учителя и дядьки, потому что, несмотря на живой и весёлый нрав, природный ум и сметливость, дерзость и нахальство были во мне непреодолимы с самого рождения. Как и обаяние, только тогда я не знал, что это так называется.
Но моя мать обожала меня, именно меня, и никого больше из своих детей. Только ко мне она проявляла ласку, потому что вообще была жёсткой, как снег в середине зимы, когда его высушат и выстудят ветра и морозы и становится похожим на битое стекло, не мокнет и не липнет, только царапает и рассыпается. Все получали от неё, все дети, все слуги, и даже мой отец мог быть «наказан», она могла прогнать его из почивальни, как могла, ругаясь и плюясь, бросать в него кубки, кувшины и всевозможные мелкие предметы. Мелкие отцовские измены, ничего не значащие, привычные, вроде бы, всё же ранили её. Наверное, она очень любила его. И любит теперь, не позволяя появиться во дворце никаким красавицам, которых легко мог получить царь. А вот я, очевидно, куда более благодарный предмет её ревнивой любви, был обожаем и обласкан всегда. Только при взгляде на меня её взгляд теплел, и даже менял цвет, из холодного тёмно-серого превращаясь в синий, лазоревый.
И вот я, начав чувствовать в себе силу, захотел сломать и традиции, установленные отцом, просто потому что мне хотелось хоть что-то делать по-своему, а не потому, что они и впрямь были противны мне. Напротив, мне всегда нравилось приходить перед сном к отцу, и хвастать перед остальными пятью братьями и своими знаниями, и успехами. Я всегда был умнее всех. Всех сильнее, дальновиднее, остроумнее, я подшучивал над моими братьями, над незадачливыми слугами и чадью, и особенно над вельможами иногда довольно едко, но всегда смешно, хохотали все и после вспоминали, хотя, думаю, жертвам моих розыгрышей было не до смеха.
Например, я мог поставить большую плошку с ледяной водой или, напротив, с кипятком, с пахтаньем, а то и с содержимым ночных вёдер на приоткрытую дверь и поджидать в засаде, вместе с созванными мной зрителями, кто же первый откроет её, чтобы потом хохотать над несчастным, кричащим от неожиданности, омерзения, а иногда и ожогов.
Или расстёгивал тайком ремни подпруги, удерживающей седло, едва всадник хватался за луку, вставив ногу в стремя, как валился вместе с седлом на землю под хохот окружающих.
Или подпиливал ножки у лавок.
Или подменивал кувшин с вином на кувшин с уксусом, а то и с лошадиной мочой.
Или задирал вместе с сотоварищами юбки у всех встречных девок, хотя за это нам попадало изрядно…
Угли, подброшенные в сапоги, шапки с острыми украшениями, незаметно подложенные под зад, сёдла, вымазанные дерьмом, подложенные в постель бычьи пузыри с мочой, или тайком развязанные шнурки на юбках или штанах, вскоре у всех, бывающих во дворце, появилась привычка, вставая, проверять, завязаны ли шнурки на одеждах, поэтому я стал их срезать, расстёгнутые ожерелья, они падали со звоном, разлетаясь по всему полу, разбивались… Это только то, что мне вспомнилось сходу.
Но все эти шалости были в детстве. Взрослея, я оказался способен плести и сложные интриги, например, против всё время появляющихся откуда-то любовниц отца, чтобы изгнать их из столицы. Если какая-то была замужем, я обязательно устраивал так, чтобы муж получил доказательства измены, и неверную изгоняли из Авгалла. А то и наказывали плётками. И хорошо, если только плети прохаживались по спинам женщин, ответивших на интерес моего отца к себе.
Когда я понял, что золота, положенного царевичу, мне не хватает на мои траты, которые всё росли, потому что я не привык отказывать себе хоть в чём-то, а развлечения и попойки для друзей стоили немало, я не брезговал тем, что брал у торговцев плату за то, что со своими друзьями сжигали или разоряли лавки соперников. Если это доходило до отца, он призывал меня к себе, чтобы задать взбучку. Пугал даже, что отправит на исправление в дальний городишко на север, где холодный ветер Сиверко не стихает весь год. Но мне всё сходило с рук.
Или с вельможами, устраивая им встречу и благоволение моего отца, что стоило дорого. Я мог и обмануть, взять деньги, а потом подстроить всё так, чтобы платившего и вовсе не принял мой отец. Или подмешать в вино на пиру дурманящих капель, и представить соискателя царского внимания полным идиотом и пьяницей. Но с такими штуками я всё же старался не частить, чтобы люди не боялись иметь со мной дело, и не отказывались платить. И всё же все считали, что я взбалмошен и непредсказуем.
Я всегда очень любил девушек и женщин. Их красота прельщали меня с детства. Из челядных девушек, что были при моей матери, я выбирал самых красивых и приветливых и позволял им расчёсывать мои волосы, умащивать тело, прислуживать, когда я принимал мытьё в бане или в своих покоях в большой лохани. Даже тех, кто станет стирать мои рубашки и штаны я выбирал из самых прекрасных, считая, что аромат их прелестных ручек лучше, чем запах от обычных прачек.
Так что я не только не был ни ангелом, ни добрым и чистым юношей, но большой и противной занозой в заду у всех. Но у меня было то, что отличало меня. То, чем я дорожил больше всего на свете. Больше своего царского происхождения, больше будущего, которое рисовалось исключительно счастливым и успешным. Больше всех моих богатств, настоящих и будущих, больше отца и матери, больше собственного здоровья, больше даже жизни. То есть я не думал каждое мгновение, что я готов всё это отдать, потому что никто меня не просил об этом, но сегодня, когда я пришёл в свои покои и не застал Аяю, чего не бывало никогда с того дня, как она впервые вошла в эти покои, я подумал именно об этом: я согласен всё отдать, только бы вернуть её.
Днём мы проводили время вместе, учились, например, вопреки удивлённому возражениям отца, я всегда брал Аяю с собой на уроки по истории, насчитывающей тысячи лет, изменчивой и, кажется, непредсказуемой, потому что помимо причин, исходящих от людей, их талантов или бездарности, набегов чужаков и интриг, переворачивающих троны и все царства вверх дном, действовали ещё и никому не подвластные силы природы.
Нас учили природоведению, где мы узнавали сразу и природу нашей земли, Великого Моря, животных, растений, особенности ветров и самой земли, пологой и более холодной на восточном берегу и гористой здесь, на нашем, о том, что на восточном берегу, к примеру, водятся тигры с громадными клыками, похожими на мечи, а на нашем таким кошек нет. Страшно хотелось поехать и устроить ловтю на них. И Аяя поддерживала даже это моё желание, потому что за эти годы, она стала очень ловкой охотницей, из лука стреляла даже лучше меня и ножи метала, вот только с копьями у неё отношения не ладились, маленькой рукой не слишком сподручно метать большое и тяжёлое орудие. Мы во всём были с ней вместе…
В первый раз я увидел Аяю, когда мне было тринадцать. Мы проезжали мимо мельницы, принадлежащей её отцу и среди множества ребятишек, бегавших вокруг дома и по нескольким дорогам, ведущим к мельнице, стоящей, чуть в стороне от села, но на дороге от столицы, отлично укатанной, потому что множество телег и подвод постоянно ездили туда-сюда, здешний мельник должен быть богат, сразу было видно, что у него нет отбоя от желающих помолоть зерно. Наши лошади устали, и мы отпустили их на водопой, пока и сами пили воду. Для настоящего привала уже не было времени, приближался вечер, да и до города оставалось совсем немного, один, али два уповода, поэтому мы спешились совсем ненадолго. Вот тут-то я и увидел её.
Она была младше меня, и отличалась от всех с первого взгляда, даже полувзгляда, едва я, скользнув глазами по окрестности, вдруг зацепился взглядом за неё, появившуюся в этот момент из-за угла. Она прошла и остановилась поодаль, опершись на изгородь локтями, а буквально через мгновение обернулась назад, возможно, её кто-то позвал из дома, потому что она выпрямилась и ушла. А я навсегда запомнил её. Такой красоты я не видел никогда. Она настолько отличалась ото всех и темнотой длинных волос, коса спускалась по спине ниже талии, покачиваясь тяжело, это я разглядел, когда она повернулась спиной, и белизной кожи, будто светящейся, как светит луна, и чертами утончёнными и необычно правильными, среди своих братьев и сестёр, с белобрысыми курносыми рожицами и вихрами, и высоким ростом и очень тонким и гибким станом. Кажется, как я мог успеть всё это заметить? Но я заметил и запомнил всё.
И с того дня я всё думал, как же мне получить себе эту девочку? Хотя я был очень юн, но сны, полные сладострастной неги были постоянными спутниками моих ночей. Так что я отлично знал, для чего мне эта девочка нужна. Но если я был юн, то она ещё моложе. Окольными путями я узнал её имя, что ей десять лет, она дочка мельника, младшая дочь от первой жены своего отца, и у неё есть ещё много-много братьев и сестёр, но, главное, у неё был старший брат, который был готов даже выкрасть её из дома для меня, потому что родители даже слушать не захотели о том, чтобы позволить царевичу взять их дочь в терем на потеху.
Но их согласия и не понадобилось. Чуть больше, чем через полтора года, пока я сначала обдумывал, как бы мне подобраться к ней, потом искал пути, умер её отец, а за ним и мать во время мора, и за ними все её братья и сёстры. И с опустевшего двора её без препятствий, а вернее при полном содействии её брата Тингана, которого пришлось взять во дворец в благодарность, её привезли ко мне.
Надо сказать, я вёл себя со всеми вообще и с девушками тоже всегда очень уверенно и свободно, потому что, кроме того, что я был царевич, которому, конечно и так не было ни в чём отказа, но я обладал разнообразными и несомненными достоинствами, как то: умом, ловкостью, неизменно весёлым нравом, золотом, и к тому же я всегда был очень красив и знал об этом. Конечно, никого не любят за одну красоту, но всё же красота открывает сердца. Столько сколько мне, не позволялось, кажется, даже моему отцу. И с удовольствием.
И всё же в свои пятнадцать я был в мечтах весьма искушён, я много чего видел и слышал, и знал, что мне желанно, но даже ещё не приближался по-настоящему к исполнению этих своих желаний.
И вот девочка, о которой я мечтал два года, видел во сне, воображал наяву, эта девочка, за два года ещё похорошевшая самым чудесным образом, наконец, оказалась в моих покоях. Тогда уже у меня были покои из нескольких больших горниц, красивая почивальня с печью и громадной кроватью, на которой могли бы легко расположиться человек семь, а я спал один, иногда позволяя забираться ко мне большой лохматой собаке моей матери, которая в самые холодные ночи приходила из их покоев ко мне греться у очага и потом греть меня. Хорошо, что у собаки, по кличке Колыш, не было блох, за этим тщательно следили, не то я чесался бы как шелудивые псы на дворе.
Но о собаке и всей этой ерунде я сейчас вспомнил от величайшего смущения, внезапно овладевшего мной. Вот я достиг своей цели, эта девочка, пахнущая свежей водой и цветами роз, как розовый шиповник, обильно растущий у нас на заднем дворе, эта девочка передо мной, только руку протяни. Втайне я надеялся, что на самом деле она окажется не такой красивой, как виделась мне в моих воспоминаниях и мечтах, и тогда мне стало бы проще приблизиться и прикоснуться к ней, как мечталось…
Но я ошибся, оказалось, что она ещё красивее, куда красивее, значительно красивее, чем была в моих воспоминаниях, просто невероятно, почти нечеловечески красива и вокруг неё аки распространялся свет…
Она смущённо, немного растерянно смотрела на меня, поднявшись с лавки при моём появлении.
– Ты кто? – вдруг спросила она, удивлённо разглядывая меня.
– Как кто… – я даже растерялся. – Я – Марей-царевич, – удивляясь её удивлению и самому вопросу, сказал я. А кто ещё тут может быть?
– Ты? – она словно и не поверила. – Ты – Марей-царевич?! А я…
Оказалось, что она думала, что царевич Марей-царевич совсем другой, когда мы проезжали два года назад через их двор, кто-то и показал ей царевича в окно, но она…
– Я подумала, что царевич – это такой, ну… щекастый в зелёном с золотом кафтане, на сапогах золотые пряжки… – смущённо улыбаясь, проговорила она.
Я засмеялся, так вот в чём дело.
– Это Щука, купец, то есть сейчас уже купец тоже, сын Щуки Брадобрея. Бога-атые, везде золото и навешивают. У него даже на воротах дома золотые узоры. Девать некуда… – радостно сказал я.
Она прыснула, и мы засмеялись вместе. И на этом неловкое смущение между нами разом рассыпалось навсегда. Мы сели рядом на ложе, и я принялся расспрашивать её. Мне было интересно всё о ней, хотя я, кажется, всё знал, но одно дело знать со слов других людей и совсем другое – от неё самой. И оказалось, что многое, что я знал и так и не так, как я считал.
И о родителях, и о том самом Тингане, который теперь будет обретаться при дворце, потому что ему была обещана эта милость мной самим. Я не удивился, узнав, что он всегда был вздорным и завистливым бездельником, не желавшим ни учиться никакому ремеслу, ни помогать отцу.
Я рассказывал ей о себе, а она мне о себе. Я впервые старался показаться кому-то кроме отца, с самой лучшей стороны и поэтому ничего не говорил о своих проделках над другими, опасаясь, что она примет меня за опасного шутника, а то и безумца, способного обидеть и её. Но я был способен на что угодно, только не на это.
Первое, и самое сильное, чего мне хотелось сейчас, это опрокинуть её на спину и немедленно осуществить самое большое желание, владевшее моей душой и телом последние несколько лет. Но осуществить это с ней, доверчиво сидевшей рядом со мной, смеющейся так светло и неподдельно, взять и… Что будет тогда? Если я сделаю так, останется тогда этот свет в её глазах, когда она смотрит на меня, и… станет ли она любить меня, как мне грезилось? Как я бажаю её? Я почему-то сразу осознал, что нет, что это может всё, о чём я мечтал разрушить и развеять впустую. Столько времени ждать и добиваться, чтобы всё сразу потерять?..
Поэтому я в первую ночь не позволил себе ничего такого, мы лишь отвечеряли вместе, продолжая разговаривать, рассказывая друг другу о себе, и о том, что мы будем делать дальше.
– Аяя, ты не бойся меня, – сказал я, когда прислужники пришли спросить, готовить ли купальню.
Она улыбнулась:
– Я и не думала. Ты добрый.
– Добрый? – засмеялся я.
А она, не смутившись и краснея, договорила:
– И светлый. От тебя свет в темноте.
Я качнул головой:
– Нет, это от тебя. От тебя свет даже в моей душе.
Знаете, что она сделала? Поднявшись с лавки у стола, где мы вечеряли, она подошла и обняла меня. И я вдруг понял, что меня ещё никто не обнимал…
Я обнял её тоже, почти ослепнув от волнения и чувствуя, что поднимаюсь над каменным полом. Она такая тонкая, тёплая, гибкая в моих объятиях, никакая девчонка из тех, что я любил тискать, никогда не была такой благоухающей, такой нежной, такой желанной и любимой. Да, я полюбил её сразу и навсегда. И она полюбила меня.
Поцеловать её так, как мне желалось я смог через несколько дней, в тот момент, когда перестал беспрестанно думать о том, как бы сделать это.
Мы возвращались с ней во дворец с заднего двора, где упражнялись в езде верхом. Точнее, я учил Аяю сидеть в седле. Поначалу она робела, но чем дальше, тем смелее становилась, и я видел, что природная грация и ловкость вскоре помогут ей стать умелой наездницей.
Я так и сказал, Аяя улыбнулась, отводя выбившуюся блестящую прядь волос за ушко, где качнулась длинная подаренная мной этим утром серьга из золота и зелёных самоцветов. Вот в этот момент я, поддавшись какой-то волне, поднявшейся во мне слепящим жаром, и развернув её к себе, поцеловал в тёплый и сладкий рот. Я никого так не целовал, я никогда не хотел проникнуть к кому-то между тёплых ароматных губ внутрь своими губами и языком, словно в глубине её рта таится источник дальнейшей моей жизни…
Мы, оказывается, были на лестнице, между пролётами, сквозь окно на нас светило заходящее солнце, вызолачивая наши волосы, ресницы и кожу, просвечивая сквозь веки в закрытые от счастья глаза…
С этого дня мы целовались уже всё время, когда не разговаривали.
Если с первого взгляда я влюбился в её красоту, то со второго в то, какой умной, милой и славной она оказалась. И даже мудрой. Мне всегда представлялось, что человеку многое может проститься за красоту, которой он обладает, но, познакомившись ближе с Аяей, я вдруг открыл, что можно быть ангельски прекрасным и при этом не позволять демонам, роящимся в твоей душе побеждать светлые силы.
– Неужели ты никогда не злишься? – спросил я её однажды.
Это было после того, как через два или три месяца моя мать приказала привести Аяю к себе и…
– И что же было? – немного испугался я. Ведь я, не спрашивая ничьего разрешения, взял Аяю себе. Я не спросил ни отца, ни мать, я всегда был таким, они позволили бы, но я хотел проявить своеволие, поэтому не стал спрашивать. И вот моя мать, ревнивая и строгая со всеми, кроме меня приказала привести к себе Аяю.
– Что было? – Аяя улыбнулась, опуская ресницы бесконечной какой-то длины, на них падали и не таяли снежинки, складываясь в целые сугробы, а она только сдувала их, скосив румяные губы. – Она обошла вокруг меня. Думаю, она ожидала чего-то другого. Спросила, который мне год. Спросила, что я умею. Я ответила, что умею всё: шить, вышивать любой узор, вязать, прясть, ткать, что могу готовить, что читаю и пишу, могу вычислять в уме, что я знаю, только очень мало историю Байкала и Авгалла. Что понимаю восточное наречие, хуже, чем южное и северное… На этом она остановила меня, удивлённо глядя. И сказала: «Положим, это ты врёшь, девчонка. Всего этого не знаю даже я. Что ты умеешь в спальне, на что ты моему сыну?», вот тут уже я удивилась, а что нужно уметь в спальне?
Аяя посмотрела на меня, надеясь, наверное, что я объясню, и я залился краской так, что думал, задохнусь от жара. Я тоже не знал определённо, что такое надо уметь в спальне, но я знаю, что есть какие-то умелые женщины, способные за плату доставить мужчинам какое-то неземное удовольствие. Мы сами с ней, с Аяей не делали ничего такого. То есть мы целовались, мы всё время обнимались, касались друг друга, словно испытывая постоянную потребность в этом, но я позволял себе касаться её талии, легонько её грудей, что едва приподнимали лиф платья, но ни того, о чём я думать не мог без сжигающего огня во всём теле…
– Она очень красивая, царица, твоя мать, – сказала Аяя, улыбнувшись.
Вот тут я и спросил, почему она никогда не злится. Потому что я бы непременно взорвался, если бы кто-то так говорил со мной. На это Аяя ответила невозмутимо, лишь улыбнувшись:
– Ты царевич, Марей, никто не смеет разглядывать тебя. А твоя мать царица, она может разглядывать, кого угодно и говорить, что ей вздумается. А кто я, Марей? – глаза её блеснули, да она не злилась на мою мать, она была оскорблена.
Это вопрос взрослого человека, не ребёнка, который ничего не понимает. Тогда и я ответил серьёзно, как чувствовал и думал:
– Ты? Ты – моя невеста. Ты для меня самый важный человек во всём царстве. Бесценный человек.
Она некоторое время смотрела на меня серьёзно, потом улыбнулась:
– А ты для меня!
И мы засмеялись, потому что и, правда, вышло смешно. Мы вообще много смеялись. Просто от счастья, от юности, от радости, что мы вместе и ещё потому, что нам казалось, так будет всегда.
И это счастье продолжалось безоблачным и первозданным почти год. Но потом всё стало меняться. Во-первых: у Аяи впервые пришли месячные и именно в этот день, важный и тяжёлый для неё, потому что она чувствовала себя больной и несчастной, ещё не понимая, что с ней, я, оставив её одну утром в почивальне, не придав значения её незначительной хвори, не появлялся до вечерней трапезы. А на вечерю я пришёл, опоздав, как ни в чём, ни бывало, и сказал вскользь, что она какая-то сегодня слишком бледная и мне кажется, что у неё опухло лицо. Да ещё позволил себе то, что делал часто и привычно: приобнимал и легонько лапал в шутку каких-то челядных девчонок.
Аяя незаметно ушла из-за стола, а когда я пришёл в опочивальню, то застал её плачущей.
– Ты что-то совсем расхворалась, Аяй, может, лекаря позвать? – сказал я, и сел на край нашей с ней большущей постели, где ночью замёрзнув, я находил её, чтобы прижаться плотнее и согреться и она так же искала меня. Я, снимая кушак, стягивая сапоги, обернулся на неё.
– Я здорова. Женские дела и всё… – сказала Аяя.
– Какие ещё женские дела? – спросил я, удивляясь.
Она села, опираясь на одну руку.
– Обыкновенные, как у всех женщин раз в месяц, – и лицо у неё почему-то поморщилось от отвращения.
Я помнил о таких вещах только в самом начале, а после совсем позабыл, потому что у неё никаких месячных до сих пор не было, я и забыл, что они вообще бывают у женщин. Я хотел обнять её, ведь это важное, это значит, она теперь взрослая и я могу…
Но она оттолкнула мои руки, впервые за столько времени, что мы были вместе, не захотела моих объятий.
– Ты что? – я опешил. – Ты меня не любишь?
– А должна? – она села уже нормально, спустила ноги с края кровати, белые ажурно связанные чулочки на ней… Вытерла слёзы, но больше размазала по щекам.
– Конечно, – ответил я, удивляясь, что она спрашивает такое.
– С чего это? Потому что ты царевич? – она даже покраснела от злости. Вот когда рассердилась моя Аяя.
– Нет. Потому, что я люблю тебя, – сказал я то, в чём я был уверен, как ни в чём другом, – больше… да больше всего. Даже больше жизни. Разве ты не знаешь? – удивился я, мне казалось, что ничего более ясного нет на свете, и как Аяя может этого не знать, когда я ей всё время это говорю.
Она высморкалась в рушник, и, отняв его от лица, посмотрела на меня. Долго смотрела, будто взвешивая про себя, верить или нет, или скорее, смотрела в меня.
– Правду говоришь?
– Конечно. Разве не чувствуешь?
Я подсел ближе, протянул руку, приглаживая ей волосы, разлохмаченные и слезами, и валянием в постели. Она повернула немного лицо к моей ладони, и я коснулся её лица.
– Ты любишь меня как… сестру?
– Сестру? – я даже растерялся, как она могла подумать так? – Нет, конечно. Сестёр у меня, вона, цельный этаж.
– Поцелуй меня, мне так грустно сегодня.
Я почувствовал, как мне стало жарко. И почти больно…
Я придвинулся к ней, протянул руку и коснулся кончиками пальцев её шеи, сдвинул ворот немного, потянулись золотые застёжки, слабо щёлкнув, расстегнулись. Я ещё не видел её полностью обнажённой. Мы жили одной жизнью на двоих, пора приоткрыть все завесы. И вот я потянул платье с её плеча и, поддаваясь силе, поднимающей меня над землёй, я подался вперёд… Какая ты красивая, Аяя…
– Какая ты красивая… – я захватил губами её рот, а он сегодня оказался сладким и горячим, и немного солёным от слёз.
Конечно, и сегодня я не довёл дело до конца и не только и не столько потому, что в такие дни не положено входить к женщинам, но потому что теперь во мне возникло решение, которое снова отодвигало воплощение моего огромного желания.
Наутро я пришёл к отцу с серьёзным разговором. Я пришёл сказать, что нашёл жену, и иной я не желаю, пусть принимают моё решение, потому что оно неизменно.
Отец, сидевший над свитками, что принёс ему казначей, стоявший за его спиной, посмотрел на меня:
– Жениться? Всерьёз?
– Да. Ничего серьёзнее ещё я не говорил, – сказал я, хмурясь и выдвигая челюсть для пущей убедительности.
Отец вздохнул, подняв брови.
– Вот что, царевич, нынче мне недосуг, переговорим позднее. Если не передумаешь. Всерьёз.
Я и сам понимал, что застал его не в лучший момент, подсчитывать расходы казны и доходы, а тут является царевич с нешуточным объявлением.
Поэтому я повторил своё заявление уже вечером за трапезой, где сидели уже кроме нашей семьи, Аяи, ещё вельможи – ближние советники моего отца: Щука Брадобрей с сыном, что покупали и продавали всю рыбу по эту сторону Моря, Чёрный Лис с женой у которой усы были гуще, чем у него самого, но она была богата и из царской семьи, что позволяло Лису быть приближённым, а иногда и влиять на решения царя, Панур – тоже князь и царский воевода, он жену за стол приводил редко, она то ли правда всё время бывала больна, то ли постоянно беременна, Викол – наш главный книжник, учёный и мой, теперь и Аяин учитель, и ещё Сил Ветровей – первейший среди всех. Ветровей приходил всегда с женой, красавицей Алеяной и старшей дочерью Арланой, моей ровесницей. И я знал всегда, что ни одно решение мой отец не мог принять, если оно не было одобрено этими людьми, потому что им принадлежали и земли, и торговые пути, и золото. Только Викол относился к советникам потому, что был самым образованным человеком в царстве и старался научить меня и моих безмозглых братьев хоть чему-нибудь. Две мои сестры были ещё малы для учения, а две были совсем младенцами.
И вот все эти люди, замолчав и прекратив жевать и постукивать кинжалами по блюдам из злата, повернули головы ко мне.
Царь, мой отец, услышав мои слова, посмотрел на мою мать, сидящую по правую руку. Она, как я ни обожал её, лишь кивнула, высокомерно усмехнувшись.
– Отец, могу я жениться на девушке, которая мне по сердцу? – начав горячиться, спросил я, чувствуя, не то, что меня не принимают всерьёз, будто я щенок, играющий с хвостом отца.
– Конечно, можешь, – невозмутимо ответил мой отец. – Ты всё можешь, царевич. Но… кто она? Твоя наложница. Она может быть царицей? Может наложница стать царицей?
Все молчали, я знаю, что наложница может стать царицей, я изучил все имеющиеся летописи на эту тему и помог мне верный Викол, главный царский летописец и прорицатель, историк, он и нас учил истории. Царица, моя мать, была дочерью южного царя, потому что вообще было принято, конечно, брать в жёны царевен наших соседей или из дальних стран, таких привозили иногда наши предки, поэтому красота здешнего населения была довольно разнообразна от белокурых и белоглазых, вроде меня и моей матери, до раскосых и черноволосых.
Царица подняла голову, как всегда, заносясь над всеми, и сказала:
– Царицей может стать кто угодно, хоть коза из хлева смерда с восточных степей. И мукомолка, конечно, может. Но такую царицу может выбрать себе только царь. А пока ты царевич, будешь делать так, как надобно царю и царству.
Её тон был холоден, как всегда. И она, я видел, разозлилась, даже побледнела. Почему? Что так разъярило мою мать? И ещё от меня не ускользнуло, что поджал губы Сил Ветровей. У него дочь на выданье, он рассчитывает сосватать её мне? Она красавица, конечно, ничего не скажу: высокая, дородная, с толстой пшеничной косой, грудями, похожими на сочные дыни с восточных берегов, но мне его Арлана не сдалась ни на что. И что, моя мать с Силом заодно в этом деле?
– Отлично, значит, принуждаете меня сесть на престол, не дожидаясь, когда Боги Небытия приберут отца в своё время? – вспыхнул я.
– Не смей! Не забывайся, щенок! – вот именно щенком и назвали…
Мать впервые так рассердилась на меня. И вообще в первый раз меня кто-то обругал. Это тем более позорно, что слышали все присутствующие. Мои противные братья, похожие на рыжих крысят, тут же заулыбались, довольные этой выволочкой.
Но мать окоротила их, прикрикнув:
– Чего расшиперились? Не сметь зубоскалить! Трапезничать собрались, так ешьте, иначе голодными спать отправлю!
Я взглянул на Аяю, но она уже поняла меня и без этого взгляда, и без слов, и тоже вслед за мной вышла из-за стола. Я взял её за руку, и мы направились к двери.
– Ну и выметайся! Наказан будешь! Неделю к царской трапезной зале не подходи со своей девкой! – закричала мать мне вслед.
Я взял Аяю за руку и, не оборачиваясь больше, мы вышли из залы. Я шипел и ругался по дороге, обзывая своих близких всеми самыми последними ругательствами, особенно моих братьев, которые так обрадовались этой грозовой туче, обрушившейся на мою голову. Моя бы воля, я бы передушил их всех, тошнотворные тупые поросята. Аяя сражала мою ладонь, которой я держал её руку. Я обернулся на неё:
– Ты не бойся, я тебя в обиду не дам, – сказал я, она была бледна и сосредоточенна, шла за мной, о чём-то напряжённо думая.
Она подняла голову и, улыбнувшись, сказала:
– Не болей сердцем, Марюшка, милый. Я люблю тебя.
– Так ли? И докажешь? – спросил я.
– Доказать? – она махнула ресницами немного растерянно. – Как же?
Мы были в одном из длинных коридоров, сохранившихся с самых старинных, даже древних времён. Сам наш дворец множество раз перестраивался, он был каменный, но кладка и планировка были проще и грубее, и камни мельче, чем в первых двух этажах, с каменной вечной кладкой, сложенной из гигантских кусков скал совершенной формы, коридоры в этой части дворца были идеально прямыми, покои и залы очень высокими, светлыми. Эта часть была построена много сотен, а может, и тысячи лет назад, ещё во времена, когда творили мастера, способные силой мысли перемещать громадные камни и шлифовать их, будто оплавляя как сливочное масло, не прикасаясь не то что инструментами, но даже ладонями…
Дворец был огромен, потому что каждый новый царь почему-то считал своим долгом пристраивать и пристраивать новые коридоры и покои. Но в этой части жили сейчас мы, царская семья. В третьем этаже располагались, горницы моей матери и царских детей, кроме покоев наследника. Мои покои были на втором, здесь же помещался царь. Трапезный зал, большой зал, где устраивали пиры, и горницы, где царь проводил время с советниками, были на первом этаже, стоящем на высоком фундаменте и подклети, в которой помещались кладовые, кухня, слуги и челядные, кроме тех, кто неотступно находился при царе и членах царской семьи, ночуя под дверями на сундуках и лавках. Поэтому в этих коридорах обычно вечерами было тихо, только стражники и лампы – громадные каменные чаши наверху громадных подставок, заполненные маслом, стоящие на равных расстояниях друг от друга во всех высоких коридорах, немного чадившие, после заката заполняли ровным золотым светом здешние запутанные переходы.
Я увидел, как немного сжалась Аяя после моего вопроса о доказательствах любви, словно решила, что я потребую их сей же миг.
Нет, я не хотел сейчас, я был слишком зол, даже разъярён. Но я хотел заручиться её обещанием.
– Как? Ты знаешь, как. Все женщины это знают.
– Разве я ещё не доказала тебе? – она удивлённо хлопнула ресницами.
А вот этого я не ожидал, приписав её смущение нерешительности. Искреннее простодушие её вопроса, остудило владевшую мной злость и заставило моё сердце бросить щит, которым оно прикрылось было от родительского непонимания, и тепло забиться.
– Аяй… ты правда полагала, что между мной и тобой произошло всё, что может произойти между мужчиной и женщиной?
– А разве нет? Ведь мы спим вместе, ты целуешь меня, обнимаешь, ласкаешь… Разве не поэтому ты решил просить разрешения на мне жениться?
Я засмеялся, Боги, я не видел ещё таких чистых и неискушённых людей. Многие прикидываются, многие хотят казаться, но вот таких, которые знают, как складывать и даже умножать и делить трёхзначные числа в уме, что всегда изумляло меня, могут рассказать, чем отличалось царствование Улана Первого от царствования его брата Усмана Второго, и почему ветры на Севере постояннее тех, что на юге и отчего на нашем берегу теплее, чем на Востоке, такие люди, при этом, могут не знать, что на самом деле делают мужья и жёны в своих почивальнях.
– Бог Солнце! Бог Байкал! – воскликнул я, обнимая её и смеясь. – Как же я люблю тебя, ты лучше всех на свете! Всех чище и прекрасней!
Она тоже засмеялась, не очень понимая, чего это я так радуюсь.
– Идём, Аяя, идём, я расскажу тебе, что я надумал…
Действительно решение, вернее, намерение родилось прямо во время этой трапезы и разговора, но окончательно сформировалось пока мы шли этими идеально ровными древними коридорами, которые построили те, в кого уже никто из теперешних и не верит, потому что повторить их чудеса никто не способен.
Мы поднялись лестницами до наших покоев, я вошёл, прогнал всех слуг, кто растапливал печи, кто стелил постель, кто расставлял кувшины с водой, вином и мёдом на столе и начищал золотые кубки, кто… словом, всех многочисленных мелких людей, которые постоянно путаются под ногами и мешают значительно больше, чем помогают. И ещё отличным образом шпионят, я это знал лучше всех, потому что сам множество раз пользовался их услугами в этих целях и мне известна цена каждого. Поэтому я плотно притворил за ними двери, и заговорил с Аяей очень тихо и только после того, как был уверен, что ни одна живая душа нас не слышит, если только мыши… Я сел рядом с ней.
– Вот послушай: как ты разумеешь, такое количество вельмож, многие из которых едва ли не богаче и влиятельнее самого царя, не ослабляют царство и царскую власть?
Аяя смотрела на меня во все глаза и, выслушав то, что я сказал, неожиданно ответила:
– Я думаю об этом с первого дня, как очутилась в твоём дворце, Марей! – обрадованно улыбнулась она. – Едва увидела, сколько уверенных и жирных людей всё время подле твоего отца, имеют право высказываться и чуть ли не оспаривать решения царя. В открытую не перечат, до этого не дошло, но тому, что им не по душе произойти не дают.
– И у каждого целый собственный двор и даже дружина! – подхватил я. – Они и войско соберут в любой момент, егда захотят. Поэтому царь в руках у них. А их руки у него на горле! И с этим надо покончить!
– Как же, Марейка? – она изумлённо отодвинулась, хлопнув ресницами. Когда она так делает, мне кажется, поднимается ветер…
– А вот это надо обдумать, как. И ты мне должна помочь в этом, твоё спокойствие, то, как ты видишь всех насквозь, твоя золотая голова, твоя память, знания, половина из которых из моей головы уже повыветрилась… Я ещё не знаю, как мы сделаем это. Но мы должны укоротить им руки. Мы изменим наше царство вместе. Не предашь меня? Не отступишь? Будешь со мной во всём? Не испугаешься?
– Чего же? – улыбнулась Аяя, уверенно и светло.
И я засмеялся счастливо, обнимая её. Они не дают мне жениться на моей Аяе пока я не на троне? Отлично, у меня будет свой трон. Мой, не отцовский. И посмотрим, чей окажется крепче.
– Только будь осторожна, очень осторожна, ни на минуту не забывай сегодняшней вечери. Всегда смотри насквозь и не верь никому, Аяй, здесь все лгут. Кроме отца. Мать тоже правдива, она кажется злой, но она…
– Она не злая, – перебила меня Аяя. – Она… Иногда мне кажется, она… не в своё время родилась, будто потерялась…
Я усмехнулся, это очень метко, невероятно правильно. Только не представляю, какое должно быть время, чтобы подошло моей самолюбивой и властной матери.
Но думать об этом, и обо всём, что так разъярило меня сегодня уже не хотелось. Моим новым мыслям и планам надо дать устояться, добродить, чтобы из буйной браги они превратились в крепкое вино. Теперь, после того как я выпустил весь этот злой огонь, я мог отдаться огню гораздо более яркому и сдерживаемому уже долгое время. Я потянул Аяю к себе. Она улыбнулась, ей нравилось целоваться, и потому, что ей нравится, это доставляет мне наслаждение, которое я не могу сравнить больше ни с чем. И она, моя Аяя, становилась всё нежнее податливее день ото дня, будто медовый воск плавилась от моих прикосновений.
Ещё несколько месяцев я не решался приступить к тому, чтобы Аяя, пусть и не перед людьми, но перед Богами стала моей женой. Обманывать её мне не хотелось, она как-то должна понимать, представлять, что же будет, и желать этого, как и я.
За это время я начал сколачивать свой будущий престол. Для начала я так и не вернулся больше за царские трапезы ни через неделю, никогда, и таким манером образовался мой собственный, отдельный от отцовского двор. Отец даже призвал меня к себе и, строго глядя на меня, сказал:
– Ты что это, царевич!? Мой любимый сын? Мой наследник! Моя гордая радость! Что такое ты устраиваешь? Заговор против меня?! Противу царя! Против отца!? – он был рассержен, мне даже пришло в голову, что он обижен. Но точно я не видел его таким инде.
– Государь, твоё величье, я, может быть, строптив и даже глуп, но я не тать и не подлец, и никогда предателем не стану! – спокойно сказал я, я ожидал этого вопроса и его гнева.
– Что тогда? Зачем это отделение? – сказал он, действительно обескураженный. – Что за обида? Из-за девчонки? Из-за ничтожной девчонки?!
Этого я не мог перенести и взорвался:
– Не смей! Даже тебе, отец и повелитель Авгалла, не позволено так говорить об Аяе! – воскликнул я, готовый и за меч схватиться, чтобы защищать даже её имя.
– Ладно-ладно, взъярился… гляди-ка, герой, могул какой… Что ж, так сладка? – усмехнулся он, прищурившись.
Я не сказал ничего, оскорблённый его вопросом. Лезть своими любопытными липкими руками и завидущими глазами в нашу чистую любовь, этого я позволить не мог. Отец, посмотрев в мои глаза несколько мгновений, перестал усмехаться и сказал:
– Ладно, ступай! Но учти, царевич, злоумышление против царя – и вы станете жертвой Великому Байкалу. Ты и твоя бесценная девочка. Запомни, Марей!
И я понял, в его словах угрозы нет, он верит, что я не стану пытаться сбросить его с трона или тем более убить, каким бы поганцем я не был в глазах всех, мой отец не зря каждый день беседовал со мной и за мной наблюдал. И, пожалуй, предупреждает он не о себе и своём гневе, а об остальных…
А вот мать с того дня, как выгнала нас из-за стола, больше не проявляла своего прежнего особенного расположения ко мне. Напоказ сердилась и фыркала при виде Аяи или нас обоих. А то и высказывала колкости вроде: «Глядите, царица с мельницы идёт» или «Мука белая или серая больше по нраву царице?», «С ярицы сегодня муку смолотили?». Но я, уважая мать, не позволял себе отвечать на это, глядя на Аяю, которая невозмутимо воспринимала все эти мелкие уколы.
На охотах и во время пиров иногда, вспоминая детские дружбы, я стал перетягивать к себе парней, которые видели во мне настоящего вождя, тех, кто будет мне преданным другом, как бывают преданны псы – не считая себя равными мне. И Аяя очень помогала мне в том, потому что иногда самые хитрые, предполагая, что станут такими же всесильными, как теперешние вельможи при моём отце, пытались прилипнуть ко мне и умели подольститься так, что я уже верил, что именно этот считает меня самым умным, незаурядным, настоящим будущим царём. Но Аяя, зоркая, как никто, говорила мне, когда мы оставались наедине:
– Не приближай больше этого. Он лжец, гнилой и подлый, он предаст при первой возможности. Но и не удаляй слишком, держи в поле видимости, зная, на что он способен, будешь видеть и опасность по нему.
А о другом говорила:
– Этот и ждать не будет, он настоящий лазутчик.
– Лазутчик? – изумлялся я. – Чей? Отца?
Она качала головой:
– Нет, твоих врагов. Они уже поняли, что ты сильный, что ты настоящий могучий будущий царь и хотят уничтожить тебя. Причём, пока твой отец жив-здоров, ты ещё в относительной безопасности, но, едва он умрёт, тебя убьют, не дадут стать царём.
– И кто, по-твоему, мой главный враг? – заинтересовался я.
– Наиглавнейший – это Сил Ветровей, – сказала Аяя. – А вот Викол относится к тебе хорошо. У него теплеют глаза, когда ты говоришь, он всегда внимательно слушает, он тот, кому можно если не доверять, то исспросить совета.
– Значит, по-твоему, Викол может быть другом нам?
Аяя покачала головой с сомнением.
– Другом… нет, друг – это кто-то близкий, по духу и мыслям, а Викол, он… обтекаемый, осторожный, он подождёт, кто победит, к тому в итоге и присоединиться. Это попутчик, может быть союзник даже, но не друг.
Ну что же, и это уже немало, Викол заведует книгами, всеми знаниям, он наш учитель и временами мне кажется, что он знает всё, хорошо уже, что такой кладезь хотя бы нам не враг, как большая часть приближённых моего отца.
После всех приглядок и испытаний у меня было три вернейших друга: Рысь, сын моего конюшего, живой и сообразительный обладатель зелёных кошачьих глаз. Игол, спокойный и мудрый, как старец, который подшучивал иногда, что это потому, что он живёт уже шестнадцатую жизнь. И Батербей, с которым мы были дружны всю жизнь, и единственный, кто хотел служить даже не мне, но царству. Так я создал за год с небольшим очень прочную основу своего будущего царствования, когда бы оно ни наступило.
И ещё кое-что я сделал. Мы с Аяей стали мужем и женой. По всем правилам и законам, заведённым у нас вокруг Великого Моря, ибо, если вышивали и готовили зайца все по-разному, то женились, следуя одному и тому же древнейшему ритуалу. В самый длинный день в году мы пришли с ней на берег нашего Великого Байкала попросить его благословения и соединить нас навсегда. С нами были четыре свидетеля, это трое моих товарищей Игол, Рысь и Батербей и ещё старшая горничная Рина, она с любовью прислуживала мне с детства, выбирала тех самых красивых служанок, которые помогали ей, и приняла Аяю, будто и не отделяла её от меня. Я ей доверял полностью, и хотелось, чтобы здесь был кто-то из старшего поколения, чтобы это не казалось несерьёзным развлечением «детского» двора царевича, вроде моих прежних сомнительных каверз.
Обряд самый простой и в то же время полностью до мелочей соответствовал нашей тысячелетней традиции: мы разделись до рубашек, сняли обувь, распустили волосы, тщательно вымытые и расчёсанные с самого утра, надрезали ладони и, накапав руды в кубок с Байкальской кристальной водой, выпили по глотку, а остатки вылили в Море, после чего надели друг другу на грудь медальоны, слитые из серебра и золота с аверса и реверса и профилями и именами друг друга, мне – её, ей – мои, и после этого, взявшись за руки, подошли к самой кромке Моря.
Сегодня полный штиль, ветра не было, улеглись все волны, то ли замерев в ожидании перемены погоды, то ли предвещая долгий штиль и солнце, что, нечасто, но бывает в середине лета, то ли бурю. Солнце склонилось уже к скалам на западе, чтобы, скрывшись за ними, распахнуть полог ночи.
Я посмотрел на Аяю. Она улыбнулась и пожала мою ладонь своими тёплыми пальцами, а потом сняла свой венчальный венок из ромашек и горечавок и пустила его на волю волн. Моя прекрасная суженая, самая прекрасная девушка на земле, теперь ты моя жена. Мы вошли в воду, она была ледяной, обжигала, пробирала до костей, будто пропитывала, но мы должны окунуться с головой, а для этого надо войти хотя бы по пояс. Повернувшись друг к другу, мы взяли ладони друг друга, кажущиеся горячими в этих ледяных оковах Байкала, смешивая кровь из ещё сочащихся ран.
– Великий Байкал! Мы, Марей и Аяя пришли к тебе стать мужем и женой один раз и на все времена.
– …и на все времена…
Я притянул и поцеловал её, чувствуя, что прекраснее и горячее её губ ничего не может быть в этом мире. А, может быть, и в любом другом…
А после, уже не чувствуя никакого холода, мы присели, скрывшись под водой. А вынырнув, я подхватил мою смеющуюся и фыркающую жену из воды и пошёл к берегу под крики и улюлюкание собравшихся четверых свидетелей. И теперь наша с Аяей кожа горела, и радовались наши сердца.
Конечно, не так проходят обычно свадьбы царевичей, даже последышей, что говорить о наследниках. Обряду уделяют целый день. С утра на берегу собираются самые прекрасные девушки в розовых платьях и с розами в волосах поют самые прекрасные любовные песни под музыку дудочек, на которых играют лучшие юноши в белых, расшитых красной нитью рубашках, потому что на нашем берегу праздничные платья вышивают красной нитью. Пока они поют и водят хороводы, собирается весь город. Последними приходят царь и царица и родители невесты, которые тоже нередко царь и царица одного из Байкальских царств, великих или мелких, как придётся.
И только после приезжают жених и невеста на гнедых конях без сёдел и уздечек оба в красных рубашках босые и с распущенными волосами. Спешиваются, и после этого отец жениха окропляет молодых священной Байкальской водой и произносит слова благословения. А за ним подходит мать жениха и надевает венок из красных роз на голову молодой жены, благословляя её на счастье и любовь мужа.
Вслед за этим на молодых надевают золотые пояса, украшенные драгоценными самоцветами невиданной красоты, сапоги, тоже расшитые золотом и серебром, молодой жене убирают волосы золотыми заколками…
А после пируют и празднуют несколько недель.
Моей Аяе я тоже подарил целый ларец драгоценных украшений, одно из которых – золотую корону тонкой восточной работы с жемчужинами, просить у отца денег на подарки мне не нужно, я имел свои и давно, и тратил их теперь по собственному усмотрению. И пир, конечно, был и у нас. Весёлый, с музыкантами, танцовщицами, звонкоголосыми певцами и танцами. Я не ревнив и позволил своим неженатым ещё товарищам танцевать с моей прекрасной молодой женой. И все мы были счастливы. И все веселились и хохотали до самой глубокой ночи, пока Рина не сказала уже нам: