7 июня 1908 года барон был выпущен по окончании училища в 1-й Аргунский полк Забайкальского казачьего войска с присвоением звания «хорунжий». С его итоговыми оценками не приходилось рассчитывать на выпуск в какой-нибудь гвардейский полк, куда обычно выпускали элитных «павлонов». Очевидно, он хотел служить поближе к местам, знакомым ему по японскому походу, а переход в кавалерию, скорее всего, позволял удовлетворить давнюю его страсть к верховой езде.
1-й Аргунский полк стоял на железнодорожной станции Даурия между Читой и границей Китая. Здесь Унгерн быстро превратился в отличного наездника.
Барон служил младшим офицером 2-й сотни и вместе с ней в сентябре 1910 года был командирован на станцию Соболино «для содействия гражданским властям» (очевидно, в подавлении беспорядков), причем командировка продлилась до декабря. Кроме того, в период с 5 июня по 6 октября Унгерн трижды участвовал в карательных экспедициях в Якутской области, где подавлял беспорядки среди местного населения.
28 февраля Унгерн был переведен в Амурский казачий графа Муравьева-Амурского полк, куда прибыл только в июне. Здесь барон временно возглавлял пулеметную команду, а потом – команду разведчиков 1-й сотни.
По утверждению Н. Н. Князева, переход Унгерна в Амурский полк был вызван ссорой с сотником М., «со взаимными оскорблениями и обнажением оружия. Сотник нанес Унгерну очень неприятную рану шашкой в голову, но от дуэли отказался. Эта несчастная рана, по собственному признанию Романа Федоровича, давала чувствовать себя до конца его дней, потому что порой вызывала нестерпимые головные боли, возможно, что она вообще отразилась на состоянии его душевного равновесия.
В первый день Св. Пасхи 1911 г. (на самом деле, согласно послужному списку, все это происходило в 1910 году. – Б.С.) барон выехал из Забайкалья к месту новой службы, в Амурскую область. Весь путь (около 900 верст) он проделал верхом, в сопровождении одной лишь собаки, следуя по кратчайшему направлению через Большой Хинган, охотничьими тропами. Проводника-орочона пришлось отпустить с первой четверти пути – у того пала лошадь. В своем инстинкте разведчика Унгерн умышленно выбирал самое безлюдное направление, и потому добывал себе пропитание исключительно охотой».
По другой версии, машрут этой знаменитой поездки был несколько другим, и предпринял ее Унгерн на пари с товарищами по полку. Условия пари якобы были следующими: имея при себе винтовку с патронами, без какого-либо запаса провизии, барон должен был на одной лошади, без проводников, проехать по тайге более 400 вёрст от Даурии до Благовещенска, где стоял Амурский полк, а на последнем этапе переплыть на коне реку Зею. Этот маршрут Унгерн, тайги прежде не знавший, преодолел будто бы точно в срок и пари выиграл.
Судя по всему, командованию 1-го Аргунского полка удалось замять инцидент. Во всяком случае, никаких взысканий на Унгерна наложено не было. И аттестации барона за 1911 и 1912 годы были вполне благоприятными. Командир 1-й сотни подъесаул Кузнецов в 1911 году писал: «Службу знает и относится к ней добросовестно. К подчиненным нижним чинам требователен, но справедлив. Здоровьем крепок. Ездит хорошо, в седле очень вынослив. Умственно развит хорошо. Интересуется военным делом. Благодаря знанию иностранных языков, знаком с иностранной литературой. Толково и дельно ведет занятия с разведчиками. Прекрасный товарищ. Открытый, прямой, с отличными нравственными качествами, он пользуется симпатиями товарищей». Общий вывод сводился к тому, что Унгерн «вполне годен к строевой службе и заслуживает выдвижения». Аттестационная комиссия согласилась, что барон годен к строевой, но сочла, что к командованию сотней он еще не подготовлен. Принципиально не отличалась от нее и характеристика следующего года. Только Кузнецов теперь уже был есаулом. Дополнительно было отмечено, что Унгерн особо интересуется кавалерийским делом, а также «в большой степени увлекается и склонен к походной жизни». Отмечен был и интерес барона не только к военной, но и к общей литературе. Нравственный облик Унгерна, судя по этой аттестации, вообще был англоподобен: «В нравственном отношении безупречен, между товарищами пользуется любовью. Обладает мягким характером и доброй душой. Общее заключение: хороший». Учитывая последующие события, данный пассаж воспринимается как образец черного юмора. Аттестационная комиссия, правда, несколько понизила общую оценку до «удовлетворительный». Обе аттестации утвердил командир Амурского полка полковник Раддац.
Вскоре после аттестации, в сентябре 1912 года, Унгерн был назначен младшим офицером 3-й сотни, а 30 октября его произвели в сотники, что соответствовало армейскому чину поручика.
Служба в Амурском полку, стоявшем в Благовещенске, была небогата событиями. В августе 1911 года Унгерну пришлось обучать военному делу прибывших из Европейской России крестьян-переселенцев, а в конце мая 1912 года его командировали на месяц для проведения военно-конской и повозочной переписи.
Казалось, служба и карьера Унгерна наладились, но тот грянул гром. 4 июля 1913 года Унгерн вдруг подал Всеподданнейшее прошение об увольнении в запас, поскольку «расстроенные домашние обстоятельства лишают меня возможности продолжать военную Вашего императорского Величества службу».
13 декабря 1913 года сотник Роман Федорович Унгерн-Штернберг Высочайшим приказом был уволен в запас без награждения следующим чином и правом ношения мундира, так как не успел выслужить необходимого для этих наград срока.
К моменту отставки Унгерн имел годовое жалованье в 804 рубля. В год ему также выплачивалось 284 рубля квартирных, 108 рублей приамурских суточных, 180 рублей добавочных денег к жалованью, а также фуражные деньги на одну строевую лошадь по утвержденным ценам. Холостому офицеру этих средств вполне хватало для безбедной жизни.
Что же произошло? Князев утверждает: «Но вот новые места – Амурская область – изучены, яркость впечатлений поблекла, и Романа Федоровича снова потянуло назад к забайкальцам. Влекла его туда возможность перейти на постоянное жительство в безбрежные просторы Монголии, куда переведен был один из полков Забайкальского казачьего войска, в связи с отделением этой страны от Китая. Перевод не состоялся, потому что командир Амурского полка не согласился отпустить барона из своей части. На такую меру Роман Федорович ответил рапортом об увольнении в запас: казалось, никакие внешние препятствия не могли побороть его настойчивых устремлений в монгольские степи.
Летом 1913 года Унгерн появился в Кобдо, где расположен был в то время дивизион 2-го Верхнеудинского полка. Он приютился в сотне есаула Комаровского, у которого состоял младшим офицером друг барона, Б. П. Резухин. Роман Федорович занял должность нештатного офицера сотни.
За время, протекшее с конца 1913 г. до августа 1914 г., Роман Федорович посетил все значительные пункты Халхи. Побывал, вне сомнения, во многих буддийских монастырях; сделал интересовавшие его знакомства с некоторыми представителями аристократии и духовенства, а главное – до краев наполнился теми настроениями, которые дают волнистые дали Монголии, ее причудливые храмы и стада многочисленных дзеренов, спокойно пасущихся на зеленых коврах необъятных падей, и люди ее, как бы ожидающие могучего толчка, чтобы пробудиться от векового сна, и даже, может быть, дымки над юртами и монотонное, медлительное скрипение повозок какой-то монгольской семьи, перекочевывающей в беспредельность. К тому же периоду острого ознакомления с Монголией относится, вероятно, и следующий шаг, совершенный Романом Федоровичем по пути освоения этой страны, а именно восприятие религии Монголии, ее ламаизма.
Весна 1914 г. предстала перед бароном вся разубранная цветами, на фоне изумрудно-зеленых далей. Ничто, как будто бы, не предвещало грядущих событий. Проникшийся поэзией Монголии, Унгерн оседлал коня, свистнул собаку и отправился в свои полуохотничьи, полуэтнографические исследования. Несколько месяцев скитался он между Кобдо и Ургой. Можно предположить, что именно в этот период своей жизни он услыхал голос подлинной, мистически близкой ему Монголии…
Известие о вспыхнувшей войне на западе было для барона зовом из мира грозной действительности. Роман Федорович спешит вступить в казачьи ряды. Он поскакал в Читу и там выяснил, что забайкальцы получили распоряжение оставаться на местах. Барон едет на фронт одиночным порядком. Он вливается в ряды одного из второочередных полков Донского казачьего войска».
Таким образом, по мнению Н. Н. Князева, с лета 1913 года и вплоть до начала Первой мировой войны Унгерн находился в Монголии, при этом оставаясь на военной службе – внештатным офицером одной из сотен дивизиона 2-го Верхнеудинского полка, которой командовал будущий белый генерал Комаровский, а младшим офицером служил друг Унгерна и тоже будущий белый генерал Б. П. Резухин.
Однако данные послужных списков и свидетельства других мемуаристов рисуют куда менее благостную картину последнего предвоенного года жизни Унгерна. Так, по свидетельству Голубева (под этим псевдонимом, как мы увидим дальше, писал Б. Н. Волков), в период службы Унгерна в Забайкалье у него была ссора с одним из офицеров, который ударил Унгерна по голове, в результате чего барону пришлось уйти из 1-го Аргунского полка: «…Барон Роман Федорович Унгерн… в 1909 г. перешел в армию, в 1-й Аргунский казачий полк, стоявший в Цурукае. В полк он был принят в чине хорунжего. Совершенно не знавший кавалерийской езды, рубки, джигитовки, Унгерн, благодаря своей энергии и прекрасному учителю его – командиру второй сотни Оглоблину (ныне генерал), быстро изучил езду и рубку и считался в полку одним из лучших – как наездников, так и рубак.
Уже в то время он сильно увлекался Монголией и часто проводил время среди монголов на охоте, особенно на лисиц. В своих поездках, естественно, он сталкивался с религиозным бытом монголов, что и положило основание к изучению им буддизма, от которого он не отказался на протяжении всей своей жизни.
Несмотря на то что Унгерн был прекрасно воспитанный, тихий, застенчивый молодой человек, особенно стеснявшийся в присутствии дам, он был очень беспокойный офицер, причинявший массу неприятностей командному составу. Его пристрастие к спиртным напиткам не знало границ. И в опьяненном состоянии он становился другим человеком, совершенно нетерпимым в обществе. Обладавший незаурядной храбростью, самоотверженностью, он в то же время совершил поступок, который в корне отвергал все его достоинства как человека, так и офицера.
В одну из очередных попоек в офицерском собрании Михайлов, большой приятель Унгерна, поссорившись с ним, назвал Унгерна «проституткой». На оскорбление Унгерн промолчал. Присутствовавшие при инциденте гг. офицеры полка были удивлены молчанием Унгерна, а еще более тем, что в ближайшие три дня Унгерн не потребовал ни удовлетворения, ни простого извинения от Михайлова. Возмущенные гг. офицеры потребовали суда чести над Унгерном и над Михайловым. Суд чести, состоявший из офицеров Оглоблина, Шестакова, Серебрякова, Зимина, потребовал объяснений от Унгерна: почему он не реагировал на оскорбление? Унгерн и на суде не дал никакого ответа. По постановлению суда чести Михайлов и Унгерн были исключены из полка, а так как они были молодые офицеры, то, чтобы не портить им совершенно карьеры, им предложили выбрать полки, в которые они должны были бы перевестись. Михайлов вышел в отставку и служил крестьянским начальником, а Унгерн перевелся в 1-й Амурский полк, который стоял в Благовещенске. Из полка Унгерн выехал на осле, в сопровождении собаки и ручного сокола, пребывание которого на плече Унгерна оставило несмываемые следы. Проделав путь около 1000 верст при всяких лишениях, Унгерн прибыл в Благовещенск и зачислился в полк.
Но и в новом полку ему не удалось долго удержаться. Привычка к спиртным напиткам не оставляла его и он, проделав целый ряд поступков, причинявших командному составу много неприятностей, был исключен из полка с испорченным послужным списком за дуэль по пьяному делу, окончившуюся серьезным ранением его в голову. Исключенный из полка и вышедший в отставку, Унгерн вновь предпринял путешествие, отправившись в Кобдо, где служили его приятели сотник Резухин и подъесаул Лихачев. Прибыв в Кобдо и остановившись у них, Унгерн при своем подвижном характере вступил в шайку хунхузов, с которой и странствовал по степям Монголии. Через короткое время он принял командование шайкой, как более опытный из всех. Скитаясь по степям, Унгерн ближе и ближе знакомился с учением буддистов и становился в их рядах добросовестным членом. В 1912 г. он со своим отрядом хунхузов помогал халхасам осуществить их независимость, успешно оперируя против китайцев. После ликвидации китайского протектората и объявления независимости Монголии, Унгерн вновь удалился со своим отрядом в степи, где и продолжал грабить китайские караваны, а также и кочевников. Цель его была не нажива, так как он был совершеннейшим бессеребренником, а проявление отваги, связанной с риском ежеминутной смерти. Кровь предков, полурыцарей-полуразбойников, вечно кипела, отягощая больной мозг, призывая Унгерна совершать поступки, времена которых канули в пыли веков, отошли в область легенд.
Объявление войны Германии застало его в Монголии: он оставил малое поле деятельности и ринулся на войну со всем жаром пылкой, мятежной души, искавшей приключений. Унгерн был зачислен в 1-й Нерчинский полк (с тем же чином хорунжего), которым командовал барон Врангель».
Рукопись под псевдонимом «Голубев» Волков создавал в 1926 году. Уже под своим именем, в примечании к своим «Запискам об Унгерне», сданным в библиотеку Гуверовского института воины и мира в конце 1931 года, Волков утверждал: «О шраме на лбу существует несколько версий. Мне лично в Пекине рассказывал забайкальский казак, генерал Зимин, хорошо знавший Унгерна, что шрам этот – результат удара шашкой, который нанес Унгерну его большой друг, казачий офицер, фамилию которого я забыл. Унгерн был пьян и оскорбил своего друга, бывшего в момент оскорбления дежурным офицером, исполнявшим свои служебные обязанности. Генерал Зимин, по его словам, был председателем суда, судившего Унгерна, который должен был после суда оставить полк. Генерал Комаровский рассказывал мне, что Унгерн, ввиду его постоянных пьяных скандалов, должен был перебраться в Кобдо, в занесенный песком город Западной Монголии, где стоял небольшой русский казачий отряд под командой Комаровского. Таким образом Унгерн стал младшим офицером Комаровского. В это время Унгерн увлекался буддизмом, изучал монгольский язык и проводил все время в разговорах с ламами и гаданиях. У генерала Комаровского еще в то время не было сомнения в том, что Унгерн ненормален».
Характерно, что в обоих текстах Волков подчеркивает ненормальность Унгерна. Вместе с тем в более позднем тексте он уже не допускает анахронизмов первого. Очевидно, что в Монголии в 1912 году и тем более еще раньше Унгерн не был. В это время он продолжал службу в 1-м Аргунском, а потом в Амурском полку. В Монголию он же попал, скорее всего, только в самом конце 1913-го или в начале 1914 года, после удовлетворения его прошения об отставке и никаким образом не мог участвовать в борьбе за независимость Внешней Монголии, провозглашенную в 1911 году. Конечно, Унгерн мог выехать в Монголию и, не дожидаясь официального удовлетворения прошения об отставке, но, во всяком случае, не ранее чем подал это прошение. В более позднем тексте, написанном под своей фамилией, Волков опустил малоправдоподобные подробности, вроде того, что Унгерн совершил свой пробег в Благовещенск верхом на осле и с охотничьим соколом на плече, или утверждения, будто в Монголии Унгерн был атаманом шайки хунхузов. Опустил также Волков явно неверные сведения о начале службы Унгерна в Первую мировую войну.
Наиболее правдоподобной выглядит версия, которую Б. Н. Волков зложил под своим именем. Ссора, о которой рассказал ему Зимин, произошла, скорее всего, в июле 1913 года, и в результате Унгерну пришлось уйти в отставку. Предыдущая же ссора, в результате которой барону пришлось покинуть 1-й Аргунский полк, обошлась без рукоприкладства, дело ограничилось словесными оскорблениями. Генерал-майор Василий Васильевич Зимин, который, очевидно, был главным источником информации для Волкова, в 1914 году служил в 1-м Аргунском полку, а в 1916 году, будучи награжден георгиевским оружием, был уже в звании войскового старшины. В 1917 году Зимин стал первым выборным атаманом Забайкальского казачьего войска. Он действительно мог состоять председателем полкового суда чести. Вероятно, первую «бескровную» ссору он наблюдал лично, и эту историю с его слдов Волков подробно изложил в тексте от лица «Голубева». О второй же истории, когда Унгерн был ранен ударом шашки по голове, Зимин рассказывал Волкову уже с чужих слов. Волков, когда в 1931 году писал примечания к своим «Запискам» для Гуверовской библиотеки, возможно, не имел под рукой своего текста, написанного от лица «Голубева», и невольно контаминировал в одну обе истории, происшедшие с Унгерном в 1910-м и в 1913 году. После этой отставки Унгерн служил в сотне Комаровского в Кобдо, но уже без российского офицерского жалованья. Вероятно, жалованье ему платили монгольские власти, содержавшие кобдосский казачий дивизион. И, согласно послужному списку, барон был призван в первый день мобилизации – 19 июля и, следовательно, никак не мог явиться на службу добровольно. С другой стороны, он вполне мог договориться, чтобы ему разрешили не ехать в Забайкальское войско, которое в тот момент еще не направлялось на фронт, а поступить в один из фронтовых казачьих полков – 34-й Донской.
Как известно, в конце XVII века монголы, изнуренные войнами и эпидемиями и давно уже утратившие воинственный дух Чингисхана, признали себя вассалами Китая, а уже в конце XVIII века и Внутренняя, и Внешняя Монголия были оккупированы китайскими войсками. Восстановление суверенитета произошло не без помощи России, видевшей в Монголии сферу своего влияния.
1 декабря 1911 года Внешняя Монголия, объединявшая северные (Халха) и западные (Кобдо) аймаки, провозгласила себя независимой от Китая, воспользовавшись Синьхайской революцией и свержением китайской императорской династии Цин. Главой Монголии стал ламаистский первосвященник Богдо-геген Джебцзун-Дамба-хутухта, или же просто Богдо-хан, – абсолютный теократический владыка страны, где буддистами-ламаистами было практически все монгольское население. Для монгол Богдо-геген был живым богом. 3 ноября 1912 г. в Урге было заключено русско-монгольское соглашение. В первой его статье Россия обещала Монголии «помощь к тому, чтобы сохранялся установленный ею автономный строй», однако о независимости прямо не говорилось. Во второй статье подчеркивалось, что «другим иностранным подданным не будет предоставлено в Монголии более прав, чем те, которыми пользуются там русские подданные». Специальный протокол закреплял за русскими право беспошлинной торговли, свободы проживания и передвижения по всей территории Монголии. Русские коммерсанты получали право заключать любые сделки, приобретать или арендовать земельные участки, эксплуатировать горные и лесные ресурсы, рыбные промыслы. 5 ноября 1913 г. в Пекине было подписано русско-китайское соглашение, согласно которому Россия признала, что Монголия «находится под сюзеренитетом» Китая. А уже после начала Первой мировой войны, 7 июня 1915 года, в пограничном городе Кяхта было подписано тройственное русско-многоло-китайское соглашение. В нем Внешняя Монголия подтвердила свою автономию, финансово-экономические привилегии России сохранялись, признавался суверенитет Китая над Внешней Монголией. Был запрещен ввод иностранных войск (за исключением охраны консульств) на территорию Внешней Монголии. Монголия получила право формировать собственные вооруженные отряды, которые фактически существовали еще со времени антикитайского восстания 1911 года.
Десятки русских офицеров и казаков служили в новосоздаваемой монгольской армии в качестве советников и инструктуров. В Кобдо до начала Первой мировой войны стоял русский казачий дивизион, чтобы гарантировать страну от нападения со стороны Китая. Не исключено, что Унгерн просился добровольцем в монгольское войско или в состав казачьего конвоя при консульстве, но консул не захотел иметь рядом с собой офицера с подмоченной репутацией, равно как не разрешил ему служить у монголов. После чего барон, благодаря давней дружбе с Резухиным, устроился в сотню Комаровского сверхштатным офицером. При этом жалованье ему могли платить либо монгольские власти, либо местные русские купцы. Штатным же офицером дивизиона Унгерн точно не состоял, иначе это было бы отражено в его послужных списках, составленных в Первую мировую войну.
По утверждению русского купца А. В. Бурдукова, жившего в Монголии, в августе 1913 года он вместе с Унгерном совершил путешествие из улясутая в Кобдо. Август здесь вполне вероятен, поскольку еще 4 июля Унгерн был в Благовещенске, где подал прошение об отставке. В русском консульстве в Улясутае, где Бурдукрв и встретился с Унгерном, барон представил удостоверение примено следующего содержания: «Такой-то полк Амурского казачьего войска удостоверяет в том, что вышедший добровольно в отставку поручик (наверняка было – сотник. – Б.С.) Роман Фёдорович Унгерн-Штернберг отправляется на запад в поисках смелых подвигов». Скорее всего, Алексей Васильевич за давностью лет спутал не только воинское звание Унгерна, но и содержание записки. В конце 1920-х годов, когда Бурдуков писал свои воспоминания, Унгерн уже был известен как искатель смелых подвигов. Но для официальной бумаги подобная поэтическая вольность недопустима. Скорее всего, удостоверение представляло собой письмо к русскому консулу в Кобдо В. Ф. Любе с просьбой использовать Унгерна в местном казачьем дивизионе. Но там не нашлось вакансий, и Унгерну пришлось служить там сверхштатно, получая содержание от монгольских властей Кобдо. Версия Бурдукова, будто Унгерн собирался служить у Джа-ламы, разбойника, выходца из России (скорее всего – калмыка), воевавшего и с китайцами, и с монголами, совершенно неправдоподобно, тем более что всего через несколько месяцев Джа-лама был арестован русскими казаками.
Вот как Бурдуков описал Унгерна: «Он был поджарый, обтрепанный, неряшливый, обросший желтоватой растительностью на лице, с выцветшими застывшими глазами маньяка. По виду ему можно дать лет около тридцати, хотя он в дороге и отрастил бородку. Военный костюм его был необычайно грязен, брюки потерты, голенища в дырах. Сбоку висела сабля, у пояса – револьвер… Вьюк его был пуст, болтался только дорожный брезентовый мешок, в одном углу которого виднелся какой-то маленький сверток. Русский офицер, скачущий через всю Монголию, не имеющий при себе ни постели, ни запасной одежды, ни продовольствия, производил необычное впечатление. Действительно, не успели мы еще отъехать от города, как мой спутник начал пороть нашего улачи (почтовый курьер, выполнявший функции проводника. – Б.С.), чтобы тот быстрее скакал. Улачи припустил коней, и мы лихо понеслись по Улясутайской долине к монастырю Эбугун-гур, невдалеке от которого находилась первая станция Алдар. 15 станций (450 верст), расположенных между Улясутаем и Кобдо, мы миновали за неполных три дня. Унгерн оказался неутомимым наездником. Хотя он был очень молчалив, мы все-таки разговорились. Он рассказывал, что не терпит мирной жизни, в его жилах течет, мол, кровь прибалтийских рыцарей, ему нужны подвиги. На востоке же была глубокая тишина, офицерство задыхалось от скуки. Сообщил он и об одном из своих «подвигов». На пари он должен был перевалить какой-то хребет, пройти по тайге без дороги и проводника, проехать на одной лошади верст 400, имея при себе только винтовку, питаясь плодами охоты, и, наконец, переплыть на коне большую реку. Все это он выполнил в срок и пари выиграл (речь, несомненно, идет ло знаменитом конном пробеге Унгерна от Даурии до Благовещенска. – Б.С.). Но такие «подвиги» его мало удовлетворяли, он жаждал настоящих. И вот он прочитал в газетах, что в Кобдо война, и теперь он скачет туда добровольцем, для чего ему пришлось выйти в отставку.
По дороге он все время расспрашивал меня о Дамби-Джамцане (Джа-ламе. – Б.С.) и характере войны с китайцами, соображая, как бы ему поскорее попасть в Гурбо-Цэнхэр, чтобы громить китайцев совместно с Дамби-Джамцаном.
Унгерна занимал процесс войны, а не идейная борьба во имя тех или других принципов. Главное для него – это воевать, а с кем и как – неважно. Он повторил, что 18 поколений его предков погибли в боях, на его долю должен выпасть тот же удел.
Готовясь к службе в монгольских отрядах, он добросовестно записывал монгольские слова, пытаясь учиться говорить.
Мы все время скакали на весь дух, почти на каждой станции он дрался с улачами, и мне было стыдно перед монголами, что у нас такие невоспитанные офицеры, и я мысленно ругал консула, подсунувшего мне такого спутника. Сказать же что-нибудь этому сумасбродному человеку было просто опасно.
Особенно запомнилась мне ночная поездка от Джаргаланта до Хаара-Ус-нур. По настоянию Унгерна мы выехали ночью. Сумасшедший барон в потемках пытался скакать карьером. Когда мы были в долине недалеко от озера Хаара-Ус-нур, стало очень темно, и мы вскоре потеряли тропу. К тому же дорога проходила по болоту вблизи прибрежных камышей. Улачи остановился и отказался ехать дальше. Сколько ни бил его Унгерн, тот, укрыв голову, лежал без движения. Тогда Унгерн, спешившись, пошел вперед, скомандовав нам ехать за ним. С удивительной ловкостью отыскивая в кочках наиболее удобные места, он вел нас, кажется, около часу, часто попадая в воду выше колена и, в конце концов, вывел из болота, но тропку нам найти так и не удалось.
Унгерн долго стоял и втягивал в себя воздух, желая по запаху дыма определить присутствие жилья, наконец, сказал, что станция близко, и мы поехали за ним. Действительно, через некоторое время вдали послышался вой собак. Эта необычайная настойчивость, жестокость, инстинктивное чутье меня поразили.
Рано утром на следующий день мы прискакали в Кобдо. Унгерн заехал к своему другу, казачьему офицеру Резухину (можно предположить, что они служили вместе еще в 1-м Аргунском полку. – Б.С.), и на следующий день я встретил его в чистом обмундировании. Очевидно, он взял его у друзей, чтобы отправиться в нем к консулу и начальнику отряда.
Консул Люба и начальник русского отряда в Кобдо полковник Казаков отнеслись к добровольческой затее Унгерна отрицательно и не пустили его на службу к монголам, так что ему пришлось вернуться в Россию».
Тут следует учесть, что Бурдуков, на свою беду вернувшийся из Монголии в Советскую Россию (в 1937 году он был репрессирован и погиб), писал свои мемуары в конце 20-х годов в Ленинграде, уже после гибели Унгерна, и, возможно, вольно или невольно сгустил краски в портрете барона, зная о терроре, который он проводил в Урге. Однако барон вполне мог уже в 1913 году избивать монгольских проводников. Вполне возможно, что тогда же барон излагал своему случайному попутчику собственную «философию войны». Но вот насчет того, что Унгерн собирался поступить в шайку Джа-ламы Бурдуков, вероятнее всего придумал, в духе закрепленного на следствии и суде тезисе об Унгерне как беспринципном «кондотьере». Не мог же Роман Федорович одновременно служить в казачьем дивизионе и у Джа-ламы, поскольку именно этот дивизион в феврале 1914 года и арестовал знаменитого разбойника, основательно доставшего не только китайцев, но и русских, и монголов.
А вот свидетельство о пребывании Унгерна в Западной Монголии, приведенное бывшим министром Омского правительства И. И. Серебренниковым: «Один из русских жителей Кобдо того времени рассказывал моему другу, что Унгерн держался там как-то «на особицу», ни с кем не заводил близкого знакомства и пребывал почти всегда в одиночестве. Иногда он вдруг, ни с того ни с сего, в иную пору и ночью, собирал казаков и с гиканьем мчался с ними через весь город куда-то в степь.
– Волков гонять, что ли, ездил? Толком не поймешь. А потом вернется, запрется у себя и сидит один, как сыч. Но, сохрани Боже, не пил, всегда был трезвый. В нем что-то будто не хватало…»
Так или иначе, но за несколько месяцев своего первого пребывания в Монголии Унгерн почерпнул общее представление о жизни и обычаях монголов, об основах ламаизма, выучил в минимальном объеме монгольский разговорный язык. Но вряд ли можно говорить, что к моменту начала Первой мировой войны, прервавшей его монгольскую командировку, он уже стал настоящим специалистом по Монголии и хорошо узнал монгольский народ.