Часть первая

Глава 1

Доводилось ли вам пробовать уитстейблские устрицы? Если доводилось, вы их, конечно, вспомните. Благодаря какому-то особому изгибу кентского побережья этот местный вид (каковым являются уитстейблские устрицы) не знает себе равных в Англии по размерам, сочности, яркому и в то же время тонкому вкусу. Уитстейблские устрицы пользуются вполне заслуженной славой. Ради них регулярно пересекают Ла-Манш известные гурманы – французы; на кораблях, в бочонках со льдом, эти устрицы доставляются к обеденным столам Гамбурга и Берлина. Да и сам король, как я слышала, специально посещает Уитстейбл с миссис Кеппел, чтобы поесть в частной гостинице устричной похлебки; что же до старой королевы, то она, если верить слухам, ни дня не обходилась без этих устриц, исключая разве что день ее кончины.

А случалось ли вам бывать в Уитстейбле и видеть тамошние устричные ресторанчики? Такой ресторанчик держал мой отец, там я и родилась – припоминаете на полпути от Хай-стрит к гавани узкий, обшитый досками домик, с которого осыпается голубая краска? А выгнутую вывеску над дверью, где объявлялось, что внутри вас ждут «Устрицы Астли, лучшие в графстве Кент»? А может, вам случалось, толкнув эту дверь, шагнуть внутрь, в темное помещение с низким потолком, полное ароматов? Помните: столы с клетчатыми скатертями, доска, где мелом написано меню. Спиртовки, тающие кусочки масла?

А может, вам прислуживала бойкая краснощекая девушка в кудрях? Это Элис, моя сестра. Или это был мужчина, довольно высокий, сутулый, в белоснежном переднике, закрывающем его целиком – с узла галстука по самые ботинки? Это мой отец. А замечали вы, когда распахнется кухонная дверь, даму, что хмурится в облаках пара рядом с котелком, где кипит суп из устриц, или с шипящей решеткой? Это моя матушка.

А не было ли при ней ничем не примечательной девицы, худенькой и бледной, – рукава платья подвернуты выше локтя, гладкие бесцветные волосы вечно лезут в глаза, губы шевелятся, повторяя какую-нибудь песенку от уличного певца или из мюзик-холла?

Это я.

Подобно Молли Мэлоун из старинной баллады, я была рыбной торговкой, потому что тем же занимались мои родители. Они держали ресторан и комнаты над ним; с детства я занималась устрицами, ароматы этого ремесла пропитали меня насквозь. Первые шаги я сделала среди кадок с охлажденными устрицами и бочонков со льдом; прежде мела и грифельной доски мне дали устричный нож и научили с ним управляться; едва выговаривая под руководством школьного учителя алфавит, я знала всю кухню устричного ресторана: с завязанными глазами могла определить по вкусу любую рыбу и рассказать, как ее готовят. Уитстейбл представлялся мне целым миром, Зал Астли – моей страной, устричный дух – средой, в которой я существую. В историю, рассказанную матушкой (меня, мол, нашли младенцем в устричной раковине, когда прожорливый посетитель уже готовился мною позавтракать), я верила недолго, однако за восемнадцать лет ни разу не усомнилась в своей любви к устрицам, и склонности мои и виды на будущее ограничивались пределами отцовской кухни.

Жизнь я вела странную даже по уитстейблским меркам, но неприятной или слишком тяжелой ее не назовешь. Наш рабочий день начинался в семь утра и продолжался двенадцать часов; мои обязанности все это время оставались одинаковыми. Пока матушка готовила, а Элис с отцом прислуживали, я сидела на высоком табурете у кадки с устрицами и терла щеткой, полоскала, орудовала устричным ножом. Некоторые посетители предпочитают сырых устриц, и таких обслужить проще всего: вытаскиваешь из кадки дюжину устриц, смываешь с них морскую воду и кладешь на тарелку с петрушкой или кресс-салатом. А вот для тех, кто любит устрицы вареные, жареные, запеченные в раковине или отдельно, а также пироги с устрицами, трудиться приходилось больше. Нужно было вскрыть каждую устрицу, удалить жабры и переправить ее матушке в котелок, не повредив вкусное содержимое и не расплескав и не испачкав сок. Учтите, что обеденная тарелка вмещает дюжину устриц, что устричный суп – недорогое блюдо, что Зал наш не пустовал и вмещал он пятьдесят посетителей, – и вы сможете прикинуть, какое несметное количество устриц вскрывал ежедневно мой нож, а также представить себе, как краснели и саднили к вечеру мои пальцы, постоянно соприкасавшиеся с соленой водой. С тех пор как я рассталась с устричным ножом и навеки покинула отцову кухню, прошло уже больше двух десятилетий, но до сих пор мои запястья и суставы пальцев откликаются чуть заметной болью на вид бочонка с рыбой и выкрики торговца устрицами, и до сих пор мне чудится запах устричного сока и рассола у меня под ногтями и в складках ладоней.

Я сказала, что в ранние годы у меня в жизни не было ничего, кроме устриц, но это не совсем так. У меня, как у всякой девушки, что растет в маленьком городке и принадлежит к большому старинному семейству, имелись друзья и родственники. Была моя сестричка Элис – моя самая любимая подруга; мы с ней спали в одной постели и делились всеми своими секретами. У меня наличествовал даже кавалер или вроде того – юноша по имени Фредди; он вместе с моим братом Дейви и дядей Джо промышлял в Уитстейблской бухте на смэке.

И наконец, у меня была любовь – можно даже сказать, страсть – к мюзик-холлу; точнее, я любила слушать и напевать песенки. Если вы побывали в Уитстейбле, то вам понятно, что легкой жизни это пристрастие не сулило: ни мюзик-холла, ни театра в городе нет, имеется только одинокий фонарный столб перед гостиницей Герцога Камберлендского, где выступают от случая к случаю группы бродячих певцов и в августе ставит свой балаган кукольник с Панчем и Джуди. Однако в четверти часа езды на поезде от Уитстейбла находится Кентербери, а там мюзик-холл имелся («Кентерберийское варьете»); программы длились по три часа, билет стоил шесть пенсов, и номера, по словам знатоков, бывали лучшие во всем Кенте.

Здание было маленькое и, как я подозреваю, довольно запущенное, но в воспоминаниях я вижу его глазами прежней устричной торговки: стены в зеркалах, малиновые плюшевые сиденья, гипсовые золоченые купидоны, парившие над занавесом. Подобно нашему устричному ресторану, оно имело особенный запах (теперь мне известно, что все мюзик-холлы пахнут одинаково): запах дерева, грима, пива, газа, табака, масла для волос – всего вместе. Девушкой я любила этот запах безотчетно; позднее я узнала, как описывают его менеджеры и артисты: аромат смеха, благоухание аплодисментов. Еще позднее я поняла, что источает его не удовольствие, а горесть.

Однако не стану забегать вперед.

Краски и запахи «Кентерберийского варьете» мне были знакомы лучше, чем другим девушкам, – по крайней мере, в ту пору, о которой идет речь, то есть в последнее мое лето в родительском доме, когда мне сравнялось восемнадцать: в «Варьете» работал Тони Ривз, ухажер Элис, и он доставал нам билеты со скидкой или совсем задаром. Тони приходился племянником директору «Варьете», знаменитому Трикки Ривзу, и потому вроде бы мог почитаться ценной находкой для нашей Элис. Поначалу мои родители отнеслись к нему с недоверием, как к вертопраху: он ведь работал в театре, носил за ухом сигары и бойко рассуждал о контрактах, Лондоне, шампанском. Но Тони рано или поздно располагал к себе каждого: такой он был великодушный, покладистый, добрый и, как все прочие поклонники Элис, обожал ее без памяти и готов был ради нее любить и всех нас.

Так и получилось, что по субботним вечерам нас с Элис частенько можно было застать на самых лучших и популярных представлениях в «Кентерберийском варьете»: подобрав под себя юбки, мы с хором публики повторяли припевы самых веселых песен. Как прочие слушатели, мы имели свои пристрастия. У нас были любимые номера – артисты, которых мы высматривали и приветствовали криками; были любимые песни, которые мы вновь и вновь требовали исполнить на бис, пока у певицы (нам с Элис чаще нравились певицы, чем певцы) не пересыхало горло, так что она могла только молча улыбаться и приседать.

Досмотрев представление и заглянув в душную маленькую контору Тони за будкой кассира, мы уносили мелодии с собой. Мы распевали их в поезде на пути в Уитстейбл, и временами к хору присоединялись попутчики, возвращавшиеся с того же спектакля и такие же веселые. Мы нашептывали эти песенки в темноте, когда ложились спать, видели сны в ритме стихов, с той же мелодией на устах просыпались утром. Нашими стараниями рыбный ужин бывал дополнен чуточкой мюзик-холльного блеска: Элис, разнося тарелки, насвистывала (посетители слушали ее с улыбкой); я, сидя на высоком насесте рядом с миской рассола и орудуя щеткой и ножом, пела песни устрицам. Матушка говорила, мне самое место на сцене.

Правда, она при этом смеялась, и я тоже. Девушки, которых я видела в свете рампы, чьи песни я заучивала и повторяла, на меня не походили. Скорее они были похожи на мою сестру: губы как вишни, на плечах подрагивают кудри, грудь пышная, локти в ямочках, лодыжки (когда их можно разглядеть) стройные, изогнутых очертаний, как пивная бутылка. Я же была высокая и довольно тощая. Грудь плоская, волосы тусклые, один глаз желтовато-серый, другой – серо-голубой. Лицо, однако, безупречно гладкое и чистое, зубы – ослепительно-белые, что, в нашей семье по крайней мере, особым достоинством не считалось: все мы, проводя целые дни среди паров кипящей соленой воды, походили на бесцветных ровненьких каракатиц.

Нет, танцевать на позолоченной сцене, в шелковых юбках, под восторги купидонов, полагалось таким девушкам, как Элис; мне подобным следовало в темноте и безвестности наблюдать за ними с галерки.

Так, во всяком случае, я думала тогда.


Описанный выше распорядок жизни: вскрывать, чистить, готовить, подавать, а по субботним вечерам посещать мюзик-холл – это главное, что мне запомнилось с детства, но, разумеется, распространялся он только на зимнее время. С мая по август, в пору размножения британских устриц, когда их нельзя трогать, смэки спускают паруса или выходят в море ради другой добычи; поэтому устричным ресторанам по всей Англии предписано либо изменить меню, либо временно закрыться. От осени до весны дела у моего отца шли очень недурно, однако не настолько блестяще, чтобы он сумел на лето закрыть лавочку и устроить себе отпуск, и все же, как многие уитстейблские семейства, чье существование зависит от моря и его щедрот, мы в теплые месяцы заметно сбавляли темп, жили свободней и веселей. Ресторанная публика редела. Вместо устриц мы подавали крабов, камбалу, сельдь, а нарезать рыбное филе куда приятней, чем, как зимой, без конца скрести и вскрывать раковины. Окна у нас бывали открыты, дверь кухни распахнута; ни париться над котлами, ни коченеть у бочонков с устрицами не приходилось; морской бриз приносил прохладу, хлопанье парусов и треск подъемных блоков, доносившиеся с бухты, успокаивали слух.

В год, когда мне исполнилось восемнадцать, лето выдалось теплое, и чем дальше, тем сильней припекало солнце. Отец порой на несколько дней доверял ресторан матушкиному попечению, а сам, установив на берегу палатку, торговал моллюсками. При желании мы с Элис могли бы посещать Кентерберийский мюзик-холл хоть каждый вечер, но, подобно июльской публике, не спешившей в наш душный ресторан угоститься жареной рыбой и супом из омаров, мы сникали и морщились при одной мысли о том, чтобы надеть на себя перчатки и шляпки и час или два высидеть в спертой атмосфере мюзик-холла Трикки Ривза, под ярким пламенем люстр с газовыми рожками.

Вы, верно, думаете, что между работой рыбного торговца и менеджера мюзик-холла нет ничего общего? Ошибаетесь. Как моему отцу приходилось менять ассортимент, чтобы угодить заевшимся клиентам, так и Трикки должен был делать то же самое. Он распустил половину своих артистов и нанял множество новых в мюзик-холлах Чатема, Маргита и Дувра, а еще – самое умное – заключил недельный контракт с настоящей лондонской знаменитостью – Галли Сазерлендом, одним из лучших комических певцов, способным собрать полный зал даже среди самого жаркого кентского лета.

В первый же вечер выступлений Галли Сазерленда мы с Элис отправились в мюзик-холл. К тому времени у нас было заключено соглашение с дамой из билетной кассы: при входе мы с улыбкой ей кивали, а потом неспешно следовали мимо ее окошка в зал и выбирали любое, какое вздумается, место. Обычно мы усаживались где-нибудь на галерке. Я никак не могла понять, чем хорош партер, что за удовольствие сидеть где-то на уровне лодыжек артистов и смотреть на них, задрав голову, сквозь легкую подвижную дымку жара над софитами рампы. Из амфитеатра смотреть было удобней, но лучше всего, на мой вкус, – с галерки, даром что это самые дальние места; особенно полюбились нам с Элис два места в центре переднего ряда. Здесь ты не просто смотришь выступление, здесь ты в театре: видишь всю сцену и все сиденья; а как удивительно наблюдать лица соседей и знать, что твое выглядит так же – в причудливых отсветах рампы, с усмешкой на влажных губах, словно демон из какого-нибудь адского ревю.

Да, при первом выступлении Галли Сазерленда жара в Кентерберийском мюзик-холле стояла поистине адская: когда мы с Элис перегнулись через ограждение галерки, чтобы поглазеть на нижнюю публику, нам в нос так шибануло табаком и пóтом, что мы отпрянули и закашлялись. Театр, как и рассчитывал дядя Тони, был почти полон, однако настораживающе тих. Зрители переговаривались шепотом или и вовсе молчали. Оглядывая с галерки амфитеатр и партер, нельзя было увидеть ничего, кроме волнующегося моря шляп и программок. Когда оркестр заиграл первые такты увертюры и свет в зале померк, колыхание не замерло, а только замедлилось, люди выпрямились в креслах. Тишина говорила уже не о вялости, а об ожидании.

Мюзик-холл был заведением старомодным и, как было принято в 1880-х годах, имел ведущего. Это был, разумеется, сам Трикки; он сидел за столиком между партером и оркестром и объявлял номера, призывал к порядку разошедшихся зрителей, провозглашал здравицы в честь королевы. На голове цилиндр, в руках молоток (ни разу не видела ведущего без молотка), перед носом кружка портера. На столике у него стояла свеча; пока на сцене шли выступления, она горела, в антрактах и после концерта ее гасили.

Трикки был некрасивый человек с очень красивым голосом: одновременно мелодичный и отчетливый, тот ласкал слух, как кларнет. В вечер первого выступления Сазерленда Трикки нас приветствовал и посулил незабываемое удовольствие.

– Есть у вас в груди легкие? – спросил он. – Приготовьтесь кричать во всю мочь! Руки-ноги при вас? Готовьтесь топать и хлопать. Бока на месте? Вы их надсадите! Слезы в запасе имеются? Прольются ведрами! Глаза? Открывайте их шире и удивляйтесь! Оркестр, прошу. Осветители – будьте любезны. – Он с размаху треснул молотком по столу, пламя свечи опало. – Я представляю вам удивительных, музыкальных, забавных-ПРЕЗАБАВНЫХ, – Трикки вновь стукнул по столу, – Рэндаллов!

Занавес дрогнул и стал подниматься. Задник сцены изображал морской берег, на доски был насыпан настоящий песок, и по нему прогуливались четверо ярко разряженных артистов: две дамы (брюнетка и блондинка) с зонтиками и двое высоких джентльменов, один с гавайской гитарой на ленте. Очень мило они спели «На взморье все девицы – загляденье», потом гитарист исполнил соло, а леди, приподняв юбки и показывая кончик мягкой туфельки, заплясали на песке. Для начала они вполне сошли. Мы зааплодировали, Трикки снисходительно поблагодарил нас за одобрение номера.

Далее выступал комик, затем телепатка – дама в вечернем платье и перчатках; ее муж обходил зрителей с грифельной доской, приглашая писать мелом цифры и имена, а она, стоя с завязанными глазами, отгадывала.

– Вообразите, – внушал он, – что ваша цифра в языках алого пламени плывет по воздуху и через лоб моей жены проникает прямо ей в мозг.

Мы сдвинули брови и покосились на сцену, где телепатка, слегка качнувшись, прижала ладони к вискам.

– Это Сила, – пожаловалась она. – Сегодня она действенна, как никогда. Ах, она просто обжигает!

Вслед за ней вышли акробаты – трое мужчин в костюмах с блестками; они совершали кульбиты через обруч и забирались друг другу на плечи. Коронный их номер заключался в том, что они выстроили из своих тел кольцо и в таком виде под мелодию оркестра прокатились по сцене. Мы похлопали, однако для акробатических номеров было слишком жарко, и номер шел под постоянное шарканье ног и шепот: прислужников посылали с заказами в бар, они возвращались с бутылками, стаканами и кружками, которые шумно передавали по рядам, мимо голов, коленей, тянущихся пальцев. Я взглянула на Элис: она обмахивалась снятой шляпкой, щеки ее пылали. Я сдвинула свою шляпку на самый затылок и навалилась на ограждение, уперев подбородок в костяшки пальцев. Было слышно, как Трикки поднялся на ноги и при помощи молотка призвал зрителей к тишине.

– Леди и джентльмены, – выкрикнул он, – теперь вас ждет кое-что особенное. Немножко эллегантности и светского тона. Если у вас в стаканах шампанское, – продолжил он с иронической насмешкой, – прошу их поднять. Если пиво – что ж, пиво ведь пузырится, так? Выше стаканы! А главное, громче хор приветствий, ибо я представляю вам, прямиком из Феникс-театра в Дувре, нашего местного, кентского петиметра, нашего миниатюрного франта из Фавершема… Мисс Китти… – Бац! – Батлер!

Раздался шквал аплодисментов, к которому подмешались отдельные пьяные выкрики. Оркестр грянул какую-то веселую мелодийку, раздался скрип и шелест поднимаемого занавеса. Я невольно открыла глаза – распахнула их шире, – подняла голову. Жара, вялость – все было забыто. Темноту на голой сцене прорезал лишь один розоватый луч, падавший на девушку, самую удивительную – я поняла это с первого взгляда! – какую я когда-либо видела.

Конечно, мы и прежде видели на сцене «Варьете» женщин в мужском платье, однако в 1888 году в провинциальных концертных залах такое зрелище оставалось редкостью. Когда, полгода назад, Нелли Пауэр пела нам «Последнего денди», она была одета как балерина: трико в обтяжку и много золотой бахромы; лишь тросточка и котелок указывали на то, что она изображает мужчину. На Китти Батлер не было ни трико, ни блесток. Она оправдывала выражение Трикки: это был самый настоящий франт из Уэст-Энда. Одета она была в костюм, прекрасный мужской костюм своего размера, с блестящими шелковыми манжетами и лацканами. В петлице красовалась роза, из кармана свешивались бледно-лиловые перчатки. Под жилетом сияла белизной крахмальная сорочка со стоячим воротничком высотой в два дюйма. На шее белоснежный галстук-бабочка, на голове – цилиндр. Когда певица, приветствуя публику веселым «Хелло», сорвала его с головы, под ним оказалась превосходная стрижка.

Наверное, именно волосы привлекли меня в первую очередь. Мне и прежде попадались женщины с короткими волосами, но они были из больницы или тюрьмы либо сумасшедшие. С Китти Батлер у них не было ничего общего. Ее волосы облипали голову, как шапочка, специально для нее сшитая искусной модисткой. Я бы назвала их коричневыми, только это чересчур невыразительное слово. О таких волосах поется в песнях: каштановые или красновато-коричневые. Может, это был цвет шоколада, только шоколад не блестит, а волосы Китти Батлер сияли в свете рампы, как тафта. На затылке и над ушами они слегка вились; когда мисс Батлер чуть повернула голову, надевая цилиндр, мне бросилась в глаза полоска бледной кожи на затылке, между воротником и линией волос, и, несмотря на пекло в зале, меня бросило в дрожь.

Юнец из нее получился, по-моему, прехорошенький: лицо – совершенный овал, большие глаза под темными ресницами, пухлые розовые губы. Фигура стройная, мальчишеская, хотя легкие, но несомненные округлости, каких не бывает у мальчиков, виднелись на груди, животе и бедрах; и к тому же я вскоре заметила на туфлях двухдюймовый каблук. Тем не менее ходила она как мальчик, стояла тоже – на самом краю сцены, с надменно поднятой головой, ноги широко расставлены, руки небрежно засунуты в карманы, – и пела мальчишеским голосом, мелодично и удивительно верно.

При ее появлении в перегретом зале все преобразилось. Подобно мне, все соседи выпрямились и сияющими глазами уставились на сцену. Подбор песен был очень хорош: вроде «Опрокинем чарки, парни!» и «Любимые и жены», которые уже приобрели известность благодаря последователям Г. Г. Макдермотта, а потому мы все позднее смогли подхватить припев, хотя слышать их в исполнении не мужчины, а девушки в штанах и галстуке было захватывающе необычно. Между песнями Китти Батлер непринужденно-доверительным тоном общалась с публикой, обменивалась двумя-тремя пустяковыми словечками с Трикки Ривзом, сидевшим за директорским столом. В разговоре, как и в пении, голос ее был сильный и чистый, удивительно мягкий. Произношение менялось: то обычный для мюзик-холла кокни, то театральная манерность, то простецкий кентский говор.

На выступление было отведено, как обычно, около четверти часа, но Китти Батлер еще два раза заставляли бисировать. Напоследок она исполнила лиричную песню: балладу о розах и потерянной любви. Во время пения она сняла шляпу и прижала к груди, потом вынула из петлицы цветок, поднесла к лицу и как будто немного всплакнула. Откликаясь на неожиданные ноты нежности в мальчишеском голосе, публика испустила дружный сочувственный вздох.

Внезапно Китти Батлер подняла глаза и поверх пальцев посмотрела на нас: она вовсе не плакала, она улыбалась и вдруг откровенно, шаловливо подмигнула. Проворно приблизившись к краю сцены, она стала высматривать в партере самую хорошенькую девушку. Когда такая нашлась, певица вскинула руку, и в огнях рампы над оркестровой ямой полетела роза, прямо в подол красавице.

Мы словно обезумели. Публика ревела, топала, а Китти Батлер, галантно помахивая шляпой, удалилась со сцены. Мы ее вызывали, но новых выходов не последовало. Занавес упал, заиграл оркестр; Трикки стукнул молотком по столу и затушил свечу – перерыв.

Я, прищурившись, уставилась вниз: мне хотелось разглядеть девушку, получившую цветок. Большего счастья, чем принять розу из рук Китти Батлер, я себе не представляла.

Как все прочие, я в тот вечер пошла в «Варьете» посмотреть Галли Сазерленда, но, когда он наконец появился, жалуясь на жару в Кентербери и утирая лоб гигантским платком в горошек, и своими комическими куплетами и кривляньем стал исторгать у публики смех пополам с потом, я, против ожидания, осталась равнодушна. Мне хотелось одного: чтобы, бросая небрежно-вызывающие взгляды, по сцене вновь прошлась мисс Батлер и спела про шампанское и крики «ура» на скачках. От этих мыслей я не находила себе места. Наконец Элис (смеявшаяся над гримасами Галли не меньше всех других) шепнула мне на ухо:

– Что с тобой?

– Жарко, – отозвалась я. – Пойду вниз.

Элис осталась досматривать номер, а я медленно спустилась в пустое фойе, прижала лоб к прохладному стеклу двери и стала напевать про себя песню мисс Батлер «Любимые и жены».

Вскоре рев и топот публики возвестили об окончании номера Галли, и появилась Элис; она все так же обмахивалась шляпкой и отдувала от розовых щек прилипшие локоны.

– Заглянем к Тони, – кивнула она мне.

Вслед за ней я отправилась в комнатушку Тони, где от нечего делать стала крутиться в кресле за столом, пока хозяин стоя обнимал Элис за талию. Немного поболтали о мистере Сазерленде с его платком в горошек, а потом Тони спросил:

– А как вам Китти Батлер? Правда, недурна? Если и дальше будет так заводить публику, обещаю, дядя продлит с ней контракт до Рождества.

Я замерла.

– В жизни не видела лучшего номера, – воскликнула я, – ни здесь, ни в других местах! Трикки сделает глупость, если отпустит ее, так ему и передай.

Рассмеявшись, Тони со мной согласился, но при этом, как я заметила, подмигнул Элис, а потом с глуповато-влюбленным видом задержал взгляд на ее милом лице.

Я скосила глаза в сторону, вздохнула и простодушно заметила:

– О, вот бы еще увидеть мисс Батлер!

– Увидишь, будь спокойна, – отозвалась Элис, – в субботу.

Мы собирались в субботний вечер посетить «Варьете» всей компанией: с отцом, матушкой, Дейви, Фредом. Я сдернула с рук перчатки.

– Знаю. Но субботы еще ждать и ждать…

Тони снова рассмеялся:

– Да ладно, Нэнси, кто сказал, что тебе придется так долго дожидаться? По мне, так приходи завтра, да и в любой другой день. Если не найдется места на галерке, устроим тебя в ложе у сцены – глазей оттуда на мисс Батлер, сколько тебе угодно!

Наверное, он хотел произвести впечатление на мою сестру, но у меня при этих словах екнуло сердце.

– О Тони, в самом деле?

– Конечно.

– И в ложе?

– Почему нет? Между нами, леди Позолота да сэр Плюш все время прозябают там в одиночестве. Сядешь в ложу, пусть зрители смотрят и воображают, как бы сами были важными птицами.

– Как бы Нэнси не вообразила себя важной птицей, – фыркнула Элис. – Нам такие мысли не по чину.

Она рассмеялась, Тони плотнее обхватил ее за талию и наклонился – поцеловать.


Думаю, городской девушке не совсем пристало посещать мюзик-холл в одиночку, однако в Уитстейбле на это смотрели не так строго. Матушка, выслушав меня на следующий день, ограничилась тем, что сдвинула брови и неодобрительно качнула головой; Элис со смехом объявила, что я спятила: она не собирается просидеть весь вечер в раскаленном, душном помещении, чтобы еще раз полюбоваться девушкой в штанах, – тем более мы видели ее номер и слышали песни не далее как в предыдущий вечер.

Меня потрясло ее равнодушие, но втайне порадовала мысль о том, чтобы увидеть мисс Батлер на этот раз в одиночку. И еще я, не желая в этом признаваться, была взволнована обещанием Тони посадить меня в ложе. В предыдущий вечер на мне было вполне затрапезное платье, теперь же (дела в ресторане шли вяло, и отец позволил нам закрыться в шесть) я надела воскресный наряд, в который облачалась при выходах с Фредди. Когда я, разодетая, спустилась вниз, Дейви присвистнул; пока мы ехали в Кентербери, я раз или два ловила на себе мужские взгляды. Но я – по крайней мере, в тот единственный вечер! – их не воспринимала. Добравшись до «Варьете», я, как обычно, кивнула кассирше, но на моем любимом месте на галерке предоставила потеть кому-нибудь другому, а сама устремилась к сцене, к позолоченному, обитому алым плюшем сиденью. И тут, чувствуя себя не в своей тарелке под любопытными или завистливыми взглядами всего беспокойного зала, я высидела Веселых Рэндаллов, шаркавших ногами под вчерашние песни, комика с его шуточками, телепатку с ее ужимками, акробатов с их прыжками.

И вот Трикки снова представил публике нашего местного, кентского петиметра, и я затаила дыхание.

На этот раз, когда она крикнула «Хелло!», толпа откликнулась мощным радостным эхом: не иначе, подумала я, весть о ее успехе распространилась по округе. Теперь я, разумеется, смотрела на нее сбоку, и это было немного странно, однако, когда она, как накануне, прогуливалась по краю сцены, мне почудилась в ее походке особенная легкость, словно восхищение публики дало ей крылья. Опершись пальцами о бархат непривычного сиденья, я подалась вперед. Ложи «Варьете» располагались очень близко к сцене – от певицы меня отделяло меньше двадцати футов. Мне были видны все восхитительные детали ее костюма: часовая цепочка между пуговицами жилета, серебряные запонки на манжетах; со старого места на галерке я не могла их разглядеть.

Ее черты я тоже видела отчетливей. Уши – маленькие, не проколотые. Губы – теперь я видела, что ярко-розовые они не от природы, а от грима. Зубы – молочно-белые; глаза – шоколадно-коричневые, как волосы.

Номер длился, как мне показалось, одно мгновение – оттого, что я знала, чего ожидать, а также не столько слушала, сколько рассматривала певицу. Ее снова вызывали на бис – два раза, и под конец она, как и прежде, исполнила чувствительную балладу и бросила в зал розу. На этот раз я разглядела, кто ее поймал: девушка в третьем ряду, в соломенной шляпе с перьями и в желтом атласном платье с вырезом и короткими рукавами. И эту хорошенькую девушку, совершенно незнакомую, я в ту минуту готова была возненавидеть!

Я перевела взгляд на Китти Батлер. Подняв свой цилиндр, она проделывала заключительный приветственный взмах. Заметь меня, подумала я. Заметь! По совету мужа телепатки я выписала эти слова в голове алыми буквами и раскаленными, пылающими направила прямо в лоб певице. Заметь меня!

Она обернулась. Сверкнула глазами в мою сторону – заметить только, что ложа, вчера пустая, теперь занята, – потом нырнула под опускающийся темно-красный занавес и исчезла.

Трикки потушил свечу.


– Ну что, – начала Элис, когда я вошла в зал (в нашей квартире, а не в устричном ресторане на нижнем этаже), – как выступала сегодня Китти Батлер?

– Небось точно так же, как в прошлый раз, – предположил отец.

– Ничего подобного, – ответила я, стягивая перчатки. – Еще лучше.

– Ну и ну! Если так пойдет дальше, какова же она будет в субботу!

Элис глядела на меня, губы ее подрагивали.

– Хватит терпения дождаться субботы, Нэнси?

– Хватит, – отвечала я нарочито безразлично, – только зачем? – Я повернулась к матушке, которая шила, сидя у пустого камина. – Ты ведь не будешь против, если я завтра снова поеду в «Варьете»?

– Снова? – изумленно повторили все домашние.

Я смотрела только на матушку. Она подняла голову и взглянула на меня озадаченно и чуть хмуро.

– Почему бы и нет, – протянула она. – Но право, Нэнси, проделать такую дорогу ради одного-единственного номера… К тому же в одиночку. А не может ли Фред тебя проводить?

Кто мне меньше всего был нужен при следующей встрече с Китти Батлер, так это Фред. Я возразила:

– О, его на такое представление никаким арканом не затянешь! Нет, поеду одна.

Я произнесла это твердо, словно ежевечернее посещение «Варьете» было тяжелой обязанностью, которую я из великодушия старалась исполнять безропотно, никого не беспокоя.

Повторно наступило неловкое молчание. Наконец отец проговорил:

– Чудачка ты, Нэнси. Тащиться в Кентербери по такой жуткой жаре – и уйти с конца представления, ни глазком не взглянув на Галли Сазерленда!

Все засмеялись, вновь неловко замолчали, и в конце концов разговор перешел на другие темы.


Когда я возвратилась домой после третьей поездки в «Варьете», мое робко выраженное намерение вернуться туда и в четвертый, и в пятый раз было встречено недоверчивым хмыканьем и усмешками. У нас в гостях был дядя Джо; он бережно наливал пиво в наклоненный стакан, но, услышав смех, поднял взгляд.

– В чем дело? – спросил он.

– Нэнси втюрилась в Китти Батлер из «Варьете», – отозвался Дейви. – Представляешь, дядя Джо, втюрилась в петиметра!

– Заткнись, – крикнула я.

Матушка строго на меня взглянула:

– Это вам, мадам, лучше помолчать.

Дядя Джо отхлебнул пива, слизнул с бороды пену.

– Китти Батлер? Это ведь та девица, которая переодевается в парня? – Он состроил гримасу. – Ну, Нэнси, чем тебе настоящие-то парни не угодили?

Отец наклонился к нему:

– Да ладно, про Китти Батлер нам только говорят. – Он подмигнул и потер себе нос. – Думаю, она положила глаз на какого-нибудь юнца в оркестровой яме…

– Ах так, – многозначительно кивнул Джо. – Надеюсь, бедняга Фредерик не скумекает, а то…

Тут все обернулись ко мне, и я вспыхнула, тем, вероятно, подтвердив отцовские слова. Дейви фыркнул, матушка, прежде хмурившаяся, заулыбалась. Я промолчала, предоставив им думать что угодно, и вскоре, как в прошлый раз, все заговорили о чем-то другом.

Молчанием можно было провести родителей и брата, но не сестрицу Элис: она знала обо мне все.

– Ты правда положила глаз на какого-то парня в «Варьете»? – спросила она, когда все домашние улеглись в постель.

– Конечно нет, – отвечала я спокойно.

– Ты ездишь туда ради мисс Батлер?

– Да.

Наступившую тишину нарушал только отдаленный грохот колес и слабое цоканье копыт на Хай-стрит, а также совсем уже чуть слышный шелест волн, пробегавших по гальке в заливе. Свечу мы потушили, но окно оставили открытым и ставни распахнутыми. В свете звезд я видела, что веки Элис подняты. В ее глазах читались противоречивые чувства: любопытство и отвращение.

– Ты ведь к ней неравнодушна, так? – спросила она наконец.

Я отвела глаза в сторону и ответила не сразу. Когда я заговорила, то обратилась не к Элис, а к темноте.

– Когда я ее вижу… – сказала я, – это похоже… не знаю, на что это похоже. Словно я прежде вообще ничего не видела. Я как будто наполняюсь, как бокал наполняется вином. Гляжу номера, что идут раньше, – они ничто, они как пыль. Потом она выходит на сцену и… Она такая красивая, костюм на ней такой славный, голос такой приятный… При виде ее мне хочется одновременно смеяться и плакать. У меня болит вот здесь. – Я положила руку на грудину. – Никогда прежде мне не встречались такие девушки. Не знала даже, что такие бывают… – Мой голос задрожал и стих, больше говорить я не могла.

Снова наступила тишина. Открыв глаза, я посмотрела на Элис – и сразу поняла, что мне не следовало пускаться в объяснения, что с ней, как с остальными, нужно было помалкивать и хитрить. Ее лицо выражало на сей раз вполне недвусмысленные чувства: это были потрясение, испуг, неловкость или стыд. Я была чересчур откровенна. Мне казалось, будто мое восхищение Китти Батлер загорелось во мне подобно факелу, а когда я неосторожно открыла рот, луч вырвался наружу, в темную комнату, высвечивая все кругом.

Я была чересчур откровенна – но сказанного не воротишь.

Элис еще на миг задержала на мне взгляд, потом ее ресницы, задрожав, опустились. Она ничего не произнесла, только откатилась от меня подальше и обратила лицо к стене.


Жара всю неделю стояла немилосердная. От этого в Уитстейбле и в нашем ресторане добавилось приезжих, но только на еду они смотрели равнодушно. Чай и лимонад пользовались не меньшим спросом, чем камбала и скумбрия; матушка и Элис прекрасно управлялись в ресторане без меня, и я целые часы проводила на берегу, в отцовской палатке, продавая моллюсков, крабовое мясо, улиток и бутерброды. Это было в новинку, подавать на пляже чай, но работенка не из легких: стоишь на солнцепеке, по рукам стекает уксус, глаза болят от уксусных паров. За каждый проработанный день я получала от отца дополнительные полкроны. Я купила себе шляпу и бледно-лиловую ленту на отделку, но остаток денег отложила: купить себе, когда накопится достаточно, сезонный железнодорожный билет до Кентербери.

Потому что я ездила туда всю неделю и, составляя компанию, как выразился Тони, сэру Плюшу, глазела на поющую Китти Батлер, что нисколько мне не надоедало. С неизменным ощущением чуда я входила в свою маленькую алую ложу, окидывала взглядом море лиц, золотую арку над сценой, бархатные драпировки с кистями, пыльные доски сцены, ряд софитов, похожих, я бы сказала, на открытые раковины улиток, и ждала, когда в их свете пройдется небрежной походкой, помахивая шляпой, мисс Батлер… О, а когда она наконец ступала на сцену, меня мгновенно охватывал восторг столь пронзительный, что я, отдаваясь ему, затаивала дыхание и слабела.

Так бывало, когда я посещала «Варьете» одна, но по субботам, разумеется, следовал обычный семейный выход – и все происходило иначе.

Наша численность приближалась к дюжине, а к тому времени, когда мы занимали свои места в театре, становилась еще больше, так как в поезде и у билетной кассы нам встречались друзья и соседи, которые прилипали к нашей веселой компании, как рачки к днищу корабля. Чтобы усесться рядом, в линию, нам не хватало места, и мы рассаживались группами по трое-четверо, так что когда кто-нибудь спрашивал: «Хочешь вишен?», или «Одеколон у мамы с собой?», или «Почему Миллисент не взяла с собой Джима?» – фразу эту передавали криком или шепотом по всей галерке, от кузины к кузену, от тети к сестре и далее к дяде и приятелю, беспокоя целые ряды зрителей.

Во всяком случае, так мне казалось. Сидела я между Фредом и Элис, слева от нее помещались Дейви и его девушка Рода; мать с отцом сидели за нами. В зале толпился народ, было по-прежнему жарко, правда не так, как в предыдущий понедельник, но я успела привыкнуть к ложе, где меня обвевал сквозняк со сцены, и переносила жару хуже, чем другие. Стоило Фреду взять меня за руку или прижаться губами к щеке, как меня словно обдавало горячим паром; прикосновение рукава Элис, теплое дыхание отца, когда он наклонялся, чтобы спросить, как нам нравится представление, – от всего я вздрагивала, потела и ерзала в кресле.

Можно было подумать, меня принудили провести вечер среди чужаков. Их одобрительные замечания по поводу номеров, которые я наблюдала так часто и так нетерпеливо, казались дурацкой белибердой. Когда они подхватывали за невыносимыми Веселыми Рэндаллами припев, надрывали животики из-за шуточек комика, во все глаза следили за шатаниями телепатки, вызывали на бис живое кольцо акробатов, я кусала себе ногти. Приближался номер Китти Батлер, а у меня на душе росло беспокойство. Конечно, я не могла не желать ее вступления на сцену, однако мне хотелось быть при этом одной – одной в своей маленькой ложе с закрытой дверью, а не сидеть среди толпы профанов, которые не видели в мисс Батлер ничего особенного и на мое пристрастие к ней смотрели как на чудачество.

Тысячу раз родичи слышали от меня «Любимых и жен», описание ее прически и голоса; всю неделю я мечтала, чтобы они увидели ее сами и признали чудом. Но теперь, когда они, веселые, громогласные, разгоряченные, собрались на галерке, я почувствовала к ним презрение. Мысль о том, что они будут смотреть на Китти Батлер, сделалась непереносимой; хуже того, мне страшно было думать о том, что увидят, как я на нее смотрю. Снова возникло ощущение, будто внутри меня образовался фонарь или маяк. Стоит поднести к фитилю спичку, и во мне запылает золотистый огонь, но запылает как-то мучительно и постыдно ярко, и мои домашние с кавалером в ужасе от меня отшатнутся.

Конечно, когда она вышла к огням рампы, ничего подобного не случилось. Я заметила, как Дейви скосил на меня глаза и подмигнул, услышала шепот отца: «Та самая девушка, ну наконец», но вспышку и искры никто – кроме, может быть, Элис – не заметил: это было тайное, темное пламя.

Впрочем, еще я боялась того, что в этот вечер буду ужасно далека от мисс Батлер, – и так оно и вышло. Голос ее был такой же сильный, лицо такое же красивое, но я привыкла ловить ее дыхание между фразами, замечать отсветы рампы на ее губах, тень ресниц на напудренной щеке. А нынче я смотрела словно бы через стекло, слушала через заткнутые воском уши. Когда она закончила выступление, мои родственники разразились аплодисментами, Фредди засвистел и затопал ногами. Дейви крикнул:

– Ух ты, верно Нэнси расписала, и в самом деле хороша! – Перегнувшись через колени Элис, он подмигнул и добавил: – Но не так, чтобы ради нее каждую неделю тратить шиллинг на железнодорожные билеты!

Я промолчала. Китти Батлер уже вызвали на бис, она уже вынула из петлицы розу, но меня совсем не радовало, что она понравилась моей родне, – нет, от этого я чувствовала себя еще несчастней. Вновь разглядывая ее в свете рампы, я думала с горечью: «Если в другой раз я не приду – твоего очарования не убудет. Если не стану тобой восхищаться – твоего очарования не убудет. Тебе нет до меня дела, с таким же успехом я могла бы остаться дома – раскладывать в фунтики крабовое мясо!»

Но пока я размышляла, случилось нечто необычное. Песня была пропета, всегдашняя процедура – с цветком и хорошенькой девушкой – исполнена, мисс Батлер двинулась вбок, за кулисы. При этом она вскинула голову и поглядела – клянусь, поглядела – на пустое кресло, которое обычно занимала я, а потом опустила глаза и удалилась. Если бы только я сидела в ложе, мисс Батлер бы меня увидела! Если бы только я была не здесь, а в своей ложе…

Я посмотрела на Дейви и отца: оба стоя кричали «бис», но все тише, без прежней энергии. По соседству Фред все еще улыбался, глядя на сцену. Волосы его липли ко лбу, над губой темнела щетина (он начал отпускать усы и бороду), красные щеки были усеяны прыщами.

– Милашка, правда? – обратился он ко мне.

Потом потер глаза и крикнул Дейви, чтобы тот принес пива. В заднем ряду матушка спрашивала, как умудрялась та леди в вечернем туалете с завязанными глазами угадывать цифры.

Аплодисменты стихали. Свеча Трикки погасла, люстра с газовыми рожками слепила нам глаза. Да, Китти Батлер высматривала меня – подняла голову и высматривала, а меня не было на месте, я сидела с чужаками.


Следующий день, воскресенье, я провела в палатке, торговавшей дарами моря; когда Фредди пригласил меня на вечернюю прогулку, я сказала, что у меня нет сил. Жара спала, к понедельнику погода совсем наладилась. Отец на полный день вернулся в ресторан, я все время провела в кухне за чисткой и разделкой рыбы. Проработали мы почти до семи, после закрытия до кентерберийского поезда оставалось совсем немного – только-только переодеться, натянуть пару ботинок с резинкой и наскоро поужинать в компании отца, матушки, Элис, Дейви и Роды. Я знала, им было непонятно, почему я снова собралась в «Варьете», особенно Роде, которой, казалось, очень разбередила душу история о моем «петиметре».

– И вы ее отпускаете, миссис Астли? – спросила она. – Моя матушка ни за что бы не отпустила меня одну так далеко, а ведь я на два года старше Нэнси. Наверное, Нэнси у вас очень благоразумная девушка.

Да, я была девушкой благоразумной; за кого родители обычно беспокоились, так это за Элис, ветреную Элис. Однако, как я заметила, матушка, услышав слова Роды, посмотрела на меня и задумалась. На мне было воскресное платье, новая шляпка, отделанная светло-лиловой лентой, в косу вплетен лиловый бант, из той же ленты сделаны бантики на белых полотняных перчатках, ботинки начищены до блеска. Я нанесла себе за уши по капельке духов Элис – eau de rose[1], ресницы начернила касторовым маслом с кухни.

– Нэнси, ты действительно собираешься?.. – начала матушка, но тут пробили часы на каминной полке. Четверть восьмого – я пропущу поезд!

– Всего хорошего, – сказала я и улепетнула, прежде чем меня задержат.

Поезд я, так или иначе, пропустила, пришлось ждать на станции следующего. До «Варьете» я добралась, когда представление уже началось; пока я усаживалась, акробаты уже принялись выстраивать живое кольцо – костюмы сияют блестками, белая ткань на коленках запылилась. Раздались аплодисменты, Трикки поднялся на ноги, чтобы сказать то же, что говорил каждый вечер, половина публики с улыбкой подхватила его слова: «Ну что, это вам не хухры-мухры!» И вот я ухватилась за сиденье и затаила дыхание: как если бы это было непременной увертюрой к ее номеру, Трикки воздел молоток, чтобы под стук объявить выход Китти Батлер.

В тот вечер она пела… не скажу «как ангел» – ангелы не поют про ужины с шампанским и прогулки по Берлингтонскому пассажу, – наверное, как падший ангел, а скорее, как ангел падающий; так мог бы петь ангел, только-только низвергнутый с небес, еще ничего не знающий о дальней преисподней. И я пела вместе с ней – не громко и беспечно, как прочая публика, а приглушенно, только что не про себя, словно в расчете, что она скорее услышит шепот, а не крик.

И вероятно, она в конце концов меня услышала. Мне это почудилось, когда она выходила на сцену, – беглый взгляд, только убедиться, что ложа опять занята. И вот теперь, двигаясь вдоль ряда софитов, она как будто снова на меня посмотрела. Это казалось невероятным, но каждый раз, обводя глазами переполненный зал, она словно бы натыкалась на мой взгляд и чуточку на нем задерживалась. Я уже больше не шептала, а только смотрела, едва переводя дыхание. Я видела, как она уходила со сцены (снова ее взгляд встретился с моим), как вернулась, чтобы бисировать. Она запела свою балладу, вынула из петлицы розу, прижала ее к щеке – все мы ждали. Но, допев песню, мисс Батлер не стала, как обычно, оглядывать партер в поисках самой хорошенькой девушки. Нет, она шагнула влево, к моей ложе. Сделала еще один шаг. Она была уже на самом углу, стояла лицом ко мне, так близко, что я могла рассмотреть блеск ее запонки, биение жилки на шее, розовый краешек века. Прошла как будто маленькая вечность, мисс Батлер воздела руку, мелькнул в луче софита цветок – и моя собственная трепещущая рука взметнулась, чтобы его поймать. Публика радостно загудела, послышался одобрительный смех. Мой нервный взгляд был притянут ее уверенным; она слегка поклонилась. Внезапно отступила назад, махнула рукой залу и исчезла.

Я сидела как громом пораженная, рассматривая цветок, который совсем недавно касался щеки Китти Батлер. Мне хотелось поднести его к своей щеке, и я бы так и поступила, но наконец мне в мозг проникли громкие голоса, и я осмотрелась: отовсюду на меня глядели благожелательно-любопытные глаза, публика кивала, подмигивала, посмеивалась. Вспыхнув, я спряталась в затененную глубину ложи. Обратив спину к бесцеремонным взглядам, я заткнула розу за пояс платья и стала натягивать перчатки. Сердце, забившееся учащенно еще раньше, когда ко мне шагнула мисс Батлер, все так же болезненно колотилось, однако стоило мне покинуть ложу и через переполненное фойе устремиться на улицу, как в груди сделалось легко и радостно, захотелось улыбаться. Пришлось прикрыть рот ладонью, чтобы не выглядеть дурочкой, неизвестно от чего развеселившейся.

Когда до двери оставался один шаг, я услышала чей-то оклик. С другого конца фойе ко мне спешил Тони, размахивая рукой. Увидеть наконец знакомого, кому можно улыбнуться, – это было облегчение. Я отняла ладонь ото рта и ухмыльнулась, как обезьяна.

– Привет, привет, – запыхавшись, произнес Тони, когда догнал меня, – кое-кому тут весело, и я догадываюсь отчего! Что же мне-то в обмен на розы ни одна девушка не дарит таких улыбок?

Я снова покраснела и прикрыла рукою рот, но не произнесла ни слова. Тони осклабился:

– Мне поручено передать. Кое-кто желает тебя видеть.

Я удивленно подняла брови. Может, здесь находится Элис или Фред и они хотят ко мне присоединиться?

Тони ухмылялся уже во весь рот:

– С тобой хотела бы переговорить мисс Батлер.

Улыбка тут же сбежала с моих губ.

– Переговорить? Мисс Батлер? Со мной?

– Верно-верно. Она спрашивала у Айка, рабочего сцены, кто та девушка, что каждый вечер сидит одна в ложе, Айк ответил, что ты моя знакомая, пусть обращается ко мне. И мисс Батлер так и сделала. Я ей сказал. И вот она хочет тебя видеть.

– Зачем? Бога ради, Тони, зачем? Что ты ей сказал?

Я вцепилась Тони в руку.

– Ничего, кроме правды…

Я крутанула его руку. Правда была ужасной. Мисс Батлер не должна была знать о моей потаенной дрожи, о сиянии у меня в голове.

Тони снял со своего рукава мои пальцы и сжал в ладони.

– Только, что она тебе нравится, – сказал он просто. – Ну что, пойдешь, нет?

Я не знала, что ответить. И, не открыв рта, послушно последовала за ним прочь от большой стеклянной двери, по ту сторону которой виднелся синий кентерберийский вечер, мимо арочного входа в партер и лестницы галерки к дальнему углу фойе, где висел занавес, а перед ним веревка, а на веревке табличка с надписью «Посторонним вход закрыт».

Глава 2

Прежде я уже раз или два бывала с Тони за кулисами «Варьете», но только днем, когда в зале царили сумрак и пустота. Теперь же в коридорах, по которым меня вел Тони, было светло и шумно. Мы миновали дверь, которая, как мне было известно, вела прямо на сцену: мелькнули лестницы, веревки и газовые рожки; парни в кепках и фартуках, поворотные механизмы, прожекторы. У меня возникло чувство (подобное я испытывала и в последующие годы, когда бывала в театре за кулисами), будто я ступила внутрь гигантских часов, ступила по ту сторону изящного корпуса, в пыльный, сальный механизм, безостановочно работающий в его невидимой для посторонних глубине.

В конце коридора Тони остановился у металлической лестницы, пропуская троих мужчин. Все были при шляпах и несли с собой верхнее платье и сумки; при нездоровых, землистых, как у бедняков, лицах их манеры выдавали привычку быть на виду, и я заподозрила в них торговцев с образцами товаров. Только когда они уже прошли мимо и обменялись шуточками со швейцаром, я поняла, что это покидает театр трио акробатов, а в сумках они уносят свои блестящие костюмы. Внезапно я испугалась, что Китти Батлер окажется на них похожей: некрасивой, заурядной, не имеющей ничего общего с той эффектной девушкой, что небрежно расхаживала в свете софитов. Я собралась попросить Тони, чтобы он отвел меня обратно, но он уже спустился по лестнице; когда я его догнала в коридоре, он держался за ручку двери.

Дверь была одна из ряда подобных и отличалась от них только медным номером 7, очень старым и поцарапанным, который был прикручен к центральной филенке на уровне глаз, а также прибитой ниже табличкой с надписью от руки. «Мисс Китти Батлер» – стояло на табличке.

Она сидела за столиком перед зеркалом, повернувшись вполоборота (наверное, на стук Тони), но при моем приближении встала и протянула руку. Даже на каблуках она была немного ниже меня и младше, чем мне представлялось, – возможно, ровесница моей сестры, то есть не старше двадцати двух лет.

– Ага, – произнесла она, когда Тони вышел (в ее голосе сохранились следы ее сценической манеры), – моя таинственная почитательница! Я была уверена, вы ходите ради Галли, но потом кто-то сказал, что вы не остаетесь после антракта. В самом деле, вас интересую именно я? У меня никогда еще не было поклонников!

Она удобно облокотилась на стол (я заметила, что он загроможден баночками с кремом, палочками грима, игральными картами, сигаретными окурками и грязными чайными чашками), скрестила ноги в лодыжках и сложила руки. На лице мисс Батлер оставался толстый слой пудры, на губах – ярко-красная помада; ресницы и веки были густо начернены. Одета она была в брюки, обута в те же туфли, что на сцене, только сняла с себя пиджак, жилетку и, конечно, шляпу. Крахмальную рубашку плотно прижимала к груди пара подтяжек, однако воротничок под ослабленным галстуком был распахнут. Под рубашкой проглядывал краешек кремового кружева.

Я отвела взгляд.

– Мне нравятся ваши выступления, – сказала я.

– Наверное, раз вы приходите так часто!

Я улыбнулась:

– Ну, знаете, Тони пускает меня совершенно бесплатно…

Она расхохоталась; на фоне накрашенных губ зубы выглядели ослепительно-белыми, язык – ярко-розовым. Я почувствовала, что краснею:

– Я хотела сказать, что Тони пускает меня в ложу. Если бы пришлось платить, я бы заплатила, но за место на галерке. Ведь мне так нравятся ваши выступления, мисс Батлер, – я от них просто без ума.

На этот раз она не засмеялась, но слегка наклонила голову.

– В самом деле? – спросила она вполголоса.

– Да-да.

– Тогда расскажите, что вам так нравится.

Я замялась.

– Ваш костюм, – проговорила я наконец. – Нравятся ваши песни и то, как вы их поете. Нравится, как вы разговариваете с Трикки. Нравятся… ваши волосы.

Я запнулась, мисс Батлер, в свой черед, покраснела. Наступила, можно сказать, неловкая тишина, но тут внезапно, как будто вблизи, заиграла музыка – гудок рожка, дробь барабана, – и послышались аплодисменты, словно бы гул ветра в огромной морской раковине. Я подскочила и оглянулась, мисс Батлер рассмеялась.

– Второе действие, – пояснила она.

Аплодисменты уже стихли, музыка, однако, продолжала мерно пульсировать, словно могучие сердцебиения.

Мисс Батлер сняла локти со стола и спросила, не буду ли я возражать, если она закурит. Я помотала головой и повторила это движение еще раз, когда мисс Батлер, отыскав среди грязных чашек и игральных карт сигаретную пачку, протянула ее мне. На стене шипел в проволочной оплетке газовый рожок, и она приблизила к нему лицо, чтобы поджечь сигарету. С сигаретой в углу рта, с прищуренными глазами, она снова сделалась похожей на мальчика, правда на сигарете, когда она вынула ее изо рта, остался темно-красный след помады. Заметив это, мисс Батлер покачала головой:

– Да что ж это такое, я до сих пор не стерла грим! Не посидите ли со мной, пока я очищу лицо? Знаю, это не очень-то вежливо, но мне нужно спешить: гримерная понадобится для другой девушки…

Исполняя ее просьбу, я сидела и смотрела, как она накладывала на щеки крем, а потом стирала его салфеткой. Действовала она проворно и бережно, однако рассеянно; оттирая лицо, она не спускала глаз с моего отражения. Посмотрев на мою новую шляпу, она заметила:

– Какая хорошенькая шляпка!

Потом спросила, что связывает меня с Тони, – он мой кавалер? На что я взволнованно ответила:

– Нет-нет! Он ухаживает за моей сестрой.

Вновь рассмеявшись, она поинтересовалась, где я живу и чем зарабатываю.

– Служу в устричном ресторане.

– В устричном ресторане!

Похоже, сама эта идея развеселила мисс Батлер. Продолжая оттирать щеки, она начала мурлыкать, потом едва слышно запела:

На Бишопсгейт-стрит я девицу Увидел – устриц продавщицу[2].

Она шлепнула салфеткой по темно-красному изгибу губы, по черной щеточке ресниц.

Я к ней в корзинку заглянул: Что там – пуста она иль нет…

Она продолжала петь, потом широко открыла один глаз и придвинулась к зеркалу, чтобы удалить упорную крупинку туши; вслед за веком приоткрылся и рот, стекло затуманилось дыханием. На миг она как будто совсем забыла обо мне. Я изучала кожу у нее на лице и шее. Она уже проглянула за маской из пудры и грима – кремовая, как кружево на рубашке, но у носа, на щеках и даже, как я заметила, по краю верхней губы темнели веснушки, коричневые, как ее волосы. Их я никак не ожидала. Они были чудесные и почему-то трогательные.

Протерев зеркало, мисс Батлер мигнула мне и поинтересовалась еще чем-то из моей жизни; обращаться к отражению почему-то было проще, чем к живому лицу, и вскоре у нас завязалась вполне непринужденная беседа. Вначале ее реплики были такими, каких я ждала от актрисы: свободными и уверенными, чуть поддразнивающими; на мое смущение или сказанную мною глупость она отвечала смехом. Но по мере удаления краски с лица смягчался и тон ее речи, ослабевали дерзость и напор. Под конец – она зевнула и костяшками пальцев потерла глаза, – под конец ее голос зазвучал совсем по-девичьи: по-прежнему звонкий и мелодичный, это был уже голос девушки из Кента, такой же, как я.

Наравне с веснушками он делал ее – нет, не заурядной, как я опасалась, а настоящей, удивительно, до боли настоящей. Услышав его, я поняла, по крайней мере, природу одержимости, владевшей мною последнюю неделю. Я подумала (какая необычная, но все же самая что ни на есть обычная мысль): я тебя люблю.

Скоро грим был снят полностью, сигарета докурена до самого фильтра; мисс Батлер встала и прижала пальцами волосы.

– Мне бы нужно переодеться, – произнесла она почти что робко.

Я поняла намек и сказала, что мне пора, и она проводила меня до двери.

– Спасибо, мисс Астли, – она уже узнала от Тони мою фамилию, – что зашли ко мне.

Она протянула мне руку, я в ответ подняла свою, но вспомнила о перчатке – перчатке с лиловыми бантиками, в комплект к моей хорошенькой шляпке, – быстро ее стянула и предложила мисс Батлер голые пальцы. И вдруг она обернулась галантным юношей, что прогуливался в свете рампы. Она выпрямила спину, слегка присела и поднесла мои пальцы к губам.

Я было покраснела от удовольствия, но заметила, как дрогнули ее ноздри, и поняла, что она почуяла: противные запахи моря, устриц и устричного сока, крабового мяса и улиток – они въелись в мои пальцы и пальцы моих домашних так давно и прочно, что все их уже не замечали. И эти пальцы я сунула под нос Китти Батлер! Я готова была умереть от стыда.

Я тут же попыталась отдернуть руку, но она крепко ее держала, не отнимала от нее губ и при этом посмеивалась. Что выражали ее глаза, было для меня загадкой.

– От вас пахнет, – начала она протяжно и удивленно, – как…

– Как от селедки! – с горечью договорила я.

Щеки у меня пылали, к глазам подступили слезы. Наверное, мисс Батлер заметила, как я смущена, и ей стало жалко.

– Никакой не селедки, – мягко произнесла она. – Но, пожалуй, как от русалки…

И она поцеловала мои пальцы по-настоящему, и на этот раз я позволила это сделать; кровь отступила от щек, я улыбнулась. Надела перчатку. От прикосновения ткани пальцы как будто защипало.

– Не придете ли снова со мной повидаться, мисс Русалка? – спросила Китти Батлер.

Сказанные небрежным тоном, ее слова – невероятное дело – показались искренними. О да, с большим удовольствием, отвечала я, и она удовлетворенно кивнула. Снова слегка присела, мы пожелали друг другу доброй ночи, дверь захлопнулась, и мисс Батлер скрылась.

Я стояла неподвижно напротив маленькой цифры 7 и таблички с надписью от руки «Мисс Китти Батлер». Сойти с этого места мне было совершенно невозможно, словно я и вправду была русалкой и вместо ног имела рыбий хвост. Я моргала. С меня лился пот; он вместе с дымом ее сигареты разъел касторовое масло у меня на ресницах, и веки очень зачесались. Я поднесла к ним руку – ту самую, которую она поцеловала; через полотно втянула носом запах – тот самый; опять покраснела.

В гримерной все было тихо. Наконец послышалось очень негромкое пение. Это была та же песня про торговку устрицами и корзинку. Но теперь песня эта была вполне кстати, и я, конечно, представила себе, как, мурлыкая ее, мисс Батлер нагибается, чтобы расшнуровать ботинки, как распрямляет плечи и сбрасывает подтяжки, а может, расстегивает брюки…

Так оно и есть, и только тонкая дверь отделяет ее тело от моих слезящихся глаз!

При этой мысли я наконец ощутила под собой ноги и удалилась.


Наблюдать выступление мисс Батлер после того, как она разговаривала со мной, улыбалась мне, прижималась губами к моей руке, было так странно; я волновалась и больше, чем прежде, и одновременно меньше. Ее красивый голос, элегантный костюм, небрежная походка – я чувствовала себя тайной совладелицей всего этого и заливалась довольным румянцем, когда толпа бурно ее приветствовала или вызывала на бис. Она не бросала мне больше розу; как прежде, они отправлялись к хорошеньким девушкам в партере. Но я знала, что она видит ложу и меня в ней: иногда я во время пения ловила на себе ее взгляд, и каждый раз, перед тем как покинуть сцену, она махала шляпой залу и кивала, или подмигивала, или чуть заметно улыбалась персонально мне.

Мне было и приятно, и в то же время досадно. Я знала уже, что прячется за слоем пудры и небрежной походкой, и мне тяжко было просто слушать пение наравне с обычной публикой. Без памяти хотелось вновь посетить мисс Батлер в гримерной, но я боялась. Она меня пригласила, но не назвала время, а я в те дни была ужасно застенчивой и робкой. И вот я каждый раз, когда ничто не мешало, сидела в своей ложе, слушала, аплодировала, ловила тайные взгляды и знаки, но только через неделю решилась вновь отправиться за кулисы и, бледная, потная, дрожащая, постучаться в гримерную мисс Батлер.

Но за самой любезной встречей последовали упреки, что я так долго ее не навещала, вновь завязалась непринужденная беседа о ее жизни в театре и моей – в устричном ресторане в Уитстейбле, и мне стало понятно, что робела я зря. Убедившись окончательно, что ей нравлюсь, я посетила мисс Батлер еще раз, а потом еще и еще. В тот месяц я не бывала нигде, кроме «Варьете», ни с кем не виделась, кроме нее, – ни с Фредди, ни с двоюродными сестрами, едва замечала даже Элис. Матушка начала было сердиться, но мой рассказ о том, что я по приглашению мисс Батлер побывала за кулисами и встретила самый дружеский прием, немало ее поразил. На кухне я старалась еще больше, чем обычно: разделывала рыбу, чистила картошку, крошила петрушку, кидала в кипяток крабов и омаров – и все это в такой спешке, что не всегда хватало дыхания напевать, заглушая их вскрики. Элис недовольно замечала, что из-за моей одержимости одной особой в «Варьете» со мной стало не о чем разговаривать, впрочем в те дни я едва ли обменялась с ней двумя-тремя словами. После каждого рабочего дня я мгновенно переодевалась, поспешно ужинала и сломя голову бежала на станцию к кентерберийскому поезду, и каждая поездка в Кентербери завершалась визитом в гримерную Китти Батлер. С нею я проводила больше времени, чем в зале, наблюдая ее выступления, и чаще видела ее без грима, мужского костюма и сценических манер.

Чем больше крепла наша дружба, тем свободней, откровенней разговаривала мисс Батлер.

– Ты должна звать меня Китти, – очень скоро предложила она, – а я буду звать тебя… как? Не Нэнси – так к тебе обращаются все. Как тебя зовут дома? Нэнс? Или Нэн?

– Нэнс, – ответила я.

– Тогда я буду звать тебя Нэн – можно?

Можно ли! Я кивнула и идиотски заулыбалась: ради счастья слышать, как она ко мне обращается, я с радостью отринула бы все свои старые имена, взяла бы новое, а то и обошлась бы совсем без имени.

И вот ее обращение ко мне стало начинаться с «послушай, Нэн» или «боже мой, Нэн»; все чаще звучали фразы вроде: «Будь добра, Нэн, дай мне чулки…» Она все еще стеснялась переодеваться у меня на виду, но однажды вечером я обнаружила, что в гримерной установлена небольшая складная ширма; Китти, не прерывая разговора, пряталась за ней и подавала мне одну за другой детали своего мужского костюма взамен на предметы женской одежды, висевшие на крючке. Я была в восторге, что могу ей услужить. Дрожащими руками я чистила и складывала ее костюм, норовя тайком прижать к щеке то крахмальное полотно рубашки, то шелк жилетки или чулок, то шерсть пиджака и брюк. Каждый предмет еще хранил тепло ее тела, особый его аромат; каждый, как мне казалось, нес в себе заряд необычной энергии и пощипывал или жег мои пальцы.

Ее юбки и платья были холодными, рука ничего не ощущала, но я по-прежнему краснела, когда их касалась: волей-неволей мне представлялись нежные потайные уголки, которые обнимет, по которым проскользнет эта ткань, которые согреет или увлажнит надетое платье. Каждый раз, когда она появлялась из-за ширмы, одетая девушкой – стройная, миниатюрная, с накладной косой поверх задорной стрижки, – я испытывала одно и то же чувство: укол разочарования и досады и тут же довольствие и щемящая любовная тоска; желание коснуться, обнять, приласкать, сильное настолько, что приходилось отворачиваться и сцеплять руки, а то как бы они сами не обхватили ее и не прижали к груди.

В конце концов я так навострилась обращаться с ее костюмом, что Китти предложила мне приходить перед ее выходом на сцену и, как настоящий костюмер, помогать ей готовиться. Она сказала об этом с деланой беззаботностью, словно опасаясь отказа, – наверное, ей было невдомек, как для меня томительно тянутся часы вдали от нее… Вскоре я совсем перестала посещать зрительный зал, а каждый вечер, придя за полчаса до выступления Китти, направлялась прямиком за кулисы, где помогала ей облачиться в рубашку, жилет и брюки, забранные у нее накануне, подносила пудреницу, чтобы она запудрила веснушки, смачивала щетки, которыми она приглаживала завитки волос, прикрепляла к лацкану розу.

Выполнив все это в первый раз, я последовала за нею, пока длился номер, стояла в кулисах и, раскрыв рот, глазела, как разгуливали по батенсам на колосниковой галерее гибкие, словно акробаты, осветители; зала я не видела, сцены тоже, за исключением одной пыльной доски, в дальнем конце которой стоял мальчик и держал рукоятку, управлявшую занавесом. Как все артисты, Китти волновалась, и ее волнение передавалось мне, но, когда, закончив номер, она ступала за кулисы, а в спину ей неслись топот, клики и возгласы «ура», ее раскрасневшееся лицо сияло от радости. Сказать по правде, я не очень любила ее такой. Она хватала меня за руку, но не видела. Можно было подумать, она пьяна от наркотиков или от любовной страсти, и я казалась себе рядом с нею полной дурой: спокойная, трезвая, ревнующая к толпе, которая заменяла Китти любовника.

В дальнейшем те двадцать минут, пока она была на сцене, я проводила в ее комнате одна, подальше от ликующей публики, слушая ритмы, проникавшие через потолок и стены. Я готовила ей чай – Китти любила чай, сваренный в кастрюльке, со сгущенным молоком, темный, как грецкий орех, и густой, как патока; по смене темпа выступления я догадывалась, когда поставить чайник на огонь, чтобы к ее возвращению чай был готов. Пока чай закипал, я вытряхивала пепельницы, протирала столик и зеркало, а также чистила ссохшуюся, в трещинах, сигарную коробку, в которой Китти хранила грим. Через эти пустяковые услуги находила выход моя любовь, они же служили источником удовольствия – сродни, наверное, самоублажению, так как в это время меня окатывало жаром и чуть ли не стыдом. Пока Китти была на сцене, во власти вожделеющей толпы, я обходила гримерную, оглядывала ее вещи и ласкала их, то есть обозначала ласку, не касаясь их пальцами, словно они, кроме поверхности, обладали аурой, которую можно было погладить. Мне было дорого все, что от нее оставалось: юбки и духи, жемчужные клипсы из ушей, а еще волосы в гребнях, реснички, прилипшие к палочке туши, даже следы ее пальцев и губ на сигаретах. Мир, как представлялось мне, изменился полностью, когда в него вступила Китти Батлер. Прежде он был обыденным, она же оставляла за собой странные наэлектризованные зоны, где гремела музыка и сияли огни.

К ее возвращению все в гримерной бывало прибрано и недвижно. Чай, как я уже говорила, стоял готовый, иногда я даже зажигала для нее сигарету. Явившись взбудораженной, Китти быстро успокаивалась, становилась просто веселой и доброй. «Ну и толпа! – говорила она. – Никак не хотели меня отпускать». Или: «Туго до них нынче доходило, Нэн; я уже на середине „Виват, виват ребята“, а они все никак не сообразят, что я девушка!»

Она отстегивала галстук, вешала на крючок пиджак и шляпу, потом бралась за чай и за сигарету; после выступления она делалась говорливой, и я старалась не упустить ни слова. Так я узнала немножко о ее жизни.

Родилась Китти, по ее словам, в Рочестере, в семье эстрадных артистов. Мать (об отце она умалчивала) умерла, когда Китти была еще ребенком, и вырастила ее бабушка; братьев и сестер у нее нет, других родственников как будто тоже. Впервые она вышла под свет рампы в двенадцать лет, звалась тогда «Кейт Соломка, маленькое поющее чудо» и имела некоторый успех в захудалых мюзик-холлах и тавернах, в небольших концертных залах и театриках. Но это была, сказала Китти, жалкая жизнь, и к тому же «я выросла. Куда ни сунешься, а у входа уже стоит толпа девиц, таких же как я, а то и красивей, нахальней… или голодней, а значит, за обещание работы – на сезон, неделю, даже вечер – не откажут директору в поцелуе». Бабушка умерла, и Китти присоединилась к танцевальной труппе, которая гастролировала по городам кентского и южного побережья, – концерты на пляже по три за вечер. Говоря об этом времени, она хмурилась, в голосе звучала горечь или усталость, подбородок упирался в ладонь, глаза были закрыты.

– Тяжело приходилось, – говорила она, – ох тяжело… И подруг ни одной, потому что нигде подолгу не задерживаешься. А к звездам не сунешься – слишком мнят о себе и боятся, что ты вздумаешь им подражать. А публика жестокая, до слез доводит… – Когда я представляла себе плачущую Китти, у меня самой на глаза наворачивались слезы; видя мое огорчение, она улыбалась, подмигивала, расправляла плечи и бросала самым залихватским тоном: – Но ты же знаешь, те дни давно забыты, я встала на путь славы и богатства. С тех пор как я поменяла имя и сделалась мужчиной, весь мир меня обожает, и Трикки Ривз больше всех и в доказательство платит словно королю сцены!

И мы обе улыбались, так как знали: настоящего мужчину Трикки едва ли бы озолотил, – но моя улыбка была не такой веселой, ведь в конце августа у Китти истекает контракт и она переберется в какой-нибудь другой театр – возможно, сказала она, в Маргите или Бродстерсе, если ее примут. Мне не хотелось и думать о том, что со мною тогда станет.


Как отнеслись родные к моим походам за кулисы, к моему новому статусу приятельницы и костюмерши мисс Батлер, я в точности не знаю. Как я уже говорила, они были поражены, но, кроме того, встревожены. Их радовало, что раз уж я езжу что ни вечер в «Варьете» и трачу все накопления на оплату дороги, то вызывается это настоящей дружбой, а не увлеченностью, какая бывает у школьниц; но при этом они, как я догадывалась, не раз задавали себе вопрос, какого рода дружба может связывать красивую и умную певицу мюзик-холла с ее поклонницей, простой девушкой из толпы? Когда я рассказала, что у Китти нет молодого человека (это я вывела из отрывков ее истории), Дейви предложил мне пригласить ее домой и познакомить с моим красавцем-братом, но сказано это было для находившейся тут же Роды, чтобы ее поддразнить. Как-то я упомянула, что готовлю для Китти чай и навожу порядок на столе, и матушка сощурилась:

– Да она девица не промах. Ты бы лучше своим домашним помогла чуть-чуть с чаем и столами…

Наверное, она была права: увлекшись поездками в «Варьете», я запустила домашние дела. Они легли на плечи моей сестры, которая, впрочем, редко жаловалась. Родители, наверное, думали, что она великодушно берет на себя мои обязанности, чтобы я была свободна. На самом деле она, по-моему, избегала теперь упоминать Китти, и по этому единственному признаку мне стало ясно, что она встревожена, как никто другой. Я больше ни словом не обмолвилась ей о своей страсти. Ни одному человеку я не рассказывала о своих пламенных желаниях, новых и странных. Но Элис, разумеется, видела меня лежащей в постели, а любой, кто был тайно влюблен, скажет, что мечтам предаешься именно в постели, – в постели, в темноте, когда не видишь своих порозовевших щек, ты легко сбрасываешь покров сдержанности, который притушивал твою страсть, и позволяешь ей немного разгореться.

Как покраснела бы Китти, узнав, какую роль я отвожу ей в своих буйных мечтах, как беззастенчиво злоупотребляю ее сохраненным в памяти образом! Каждый вечер в «Варьете» она целовала меня на прощание; я мечтала, чтобы ее губы – горячие, нежные – помедлили на моей щеке, перебрались на лоб, ухо, шею, рот… Мне привычно было стоять к ней вплотную, застегивая запонку на воротничке или чистя щеткой лацканы пиджака, а теперь, в мечтах, я проделывала то, по чему томилась в такие минуты: наклонялась, чтобы коснуться губами кончиков волос, просовывала руки под пиджак, где, прижатые крахмальной мужской сорочкой, вздымались под моими ласками теплые груди…

Эти картины, наплыв смущения и блаженства за ними следом – а рядом моя сестра! Ее дыхание на моей щеке, горячая рука или нога, прижатая к моей, тусклый блеск холодных, подозрительных глаз.

Но она молчала, не задавала вопросов, а остальные домашние со временем привыкли к моей дружбе с Китти и стали ею гордиться. «Бывали в „Кентерберийском варьете”? – спрашивал отец посетителей, принимая у них тарелки. – Наша младшая дочь – близкая подруга Китти Батлер, звезды шоу…» К концу августа, когда с наступлением нового устричного сезона мы снова начали работать в ресторане полный день, родные подступились ко мне с уговорами, чтобы я привела Китти домой – познакомиться.

– По твоим словам получается, что вы с нею тесно сдружились, – сказал отец как-то утром за завтраком. – А кроме того, разве это дело – оказаться по соседству с Уитстейблом и не попробовать устричного бульона. Непременно свози ее сюда до ее отъезда.

Мысль о том, чтобы пригласить Китти на ужин с моей семьей, меня ужаснула, и еще не понравилась небрежность, с какой отец упоминал о ее переходе в другой театр, так что в ответ я сказала колкость. Вскоре меня отозвала в сторонку матушка. Неужели мой родительский дом недостаточно хорош, чтобы пригласить мисс Батлер, спросила она. Я что, стыжусь своих родителей и их ремесла? От ее слов я пришла в уныние, вечером я грустно молчала, и после шоу Китти спросила меня, в чем дело. Я прикусила губу.

– Родители хотят, чтобы я пригласила тебя завтра к нам на чай. Идти не обязательно, ты можешь сказать, что занята или нездорова. Но я обещала пригласить – и вот пригласила, – закончила я несчастным голосом.

Она взяла мою руку.

– Нэн, – проговорила она удивленно, – да я с радостью! Ты ведь знаешь, как я скучаю в Кентербери, поговорить не с кем, кроме миссис Пью и Сэнди!

Миссис Пью была хозяйка меблированных комнат, а Сэнди – сосед Китти по лестничной площадке, он играл в оркестре варьете, но, по словам Китти, выпивал и временами бывал глуп и надоедлив.

– Что это будет за удовольствие, – продолжила она, – снова посидеть в приличной гостиной с приличной семьей, а не в комнатушке с кроватью, с грязным ковриком, на столе вместо скатерти газета! И как это будет здорово – посмотреть, где ты живешь и работаешь, прокатиться на твоем поезде, познакомиться с людьми, которые тебя любят, целый день общаться с тобой и с ними…

От такого открытого признания в том, как она ко мне привязана, меня бросило в жар, однако тем вечером мне не хватило времени даже покраснеть: не успела Китти умолкнуть, как в дверь – властно, энергично – постучали, и она удивленно застыла и подняла глаза.

Я тоже вздрогнула. За все проведенные нами совместно вечера у Китти не бывало других посетителей, кроме мальчика, который сообщал, когда ей идти на сцену, да Тони – он временами просовывал голову в дверь и желал нам доброй ночи. Кавалера, как я уже говорила, у Китти не было, других «поклонников», кроме меня, тоже, друзей, по-видимому, никого, опять же кроме меня; однако меня это скорее радовало. Теперь, глядя, как она идет к двери, я прикусила губу. Хотелось бы сказать, что меня взволновало предчувствие, но это было не так. Мне не понравилось только, что нарушают наше уединение – и без того, как мне казалось, недолгое.

Посетитель оказался джентльменом, очевидно незнакомым Китти: она поздоровалась любезно, однако несколько настороженно. Увидев Китти, а также в глубине комнаты меня, он снял с головы цилиндр и прижал к груди.

– Мисс Батлер, полагаю, – произнес посетитель и в ответ на кивок Китти поклонился. – Уолтер Блисс, мадам. К вашим услугам.

Голос у него был низкий и, как у Трикки, приятный и звучный. Представляясь, он вынул из кармана карточку и протянул Китти. Пробежав по ней глазами, она тихонько вскрикнула от удивления, а я тем временем рассматривала гостя. Даже без цилиндра он был очень высок ростом, одет модно – в клетчатые брюки и затейливую жилетку. Поперек живота – золотая часовая цепочка толщиной с крысиный хвост; пальцы, как я заметила, тоже в золоте. Голова большая, волосы неяркого оттенка рыжины; бакенбарды (тянувшиеся от верхней губы до ушей, одновременно внушительные и комичные) тоже рыжеватые, как и брови, и волоски в носу. Кожа как у ребенка – чистая и блестящая. Глаза голубые.

Когда Китти вернула карточку, гость спросил, не уделит ли она ему минуту-другую, и Китти посторонилась, освобождая ему проход. Когда он вошел, в комнате сделалось тесно и жарко. Я нехотя встала, надела перчатки и шляпу и сказала, что мне пора. Китти меня представила: «Моя подруга мисс Астли», отчего мне сделалось немного веселее, и мистер Блисс пожал мне руку.

– Передай своей матушке, – сказала Китти, провожая меня к двери, – что я приду завтра, в любой час, когда она назначит.

– Приходи в четыре, – предложила я.

– Тогда в четыре!

Тряхнув меня за руку, Китти приложилась губами к моей щеке. Глядя поверх ее плеча, я видела, как модный джентльмен покручивал бакенбарды, впрочем смотрел он из соображений приличия в сторону.


Трудно передать, какие смешанные чувства я испытывала в воскресенье днем, когда к нам в Уитстейбл явилась Китти. Для меня она значила больше, чем весь остальной мир; принимать ее у себя дома, на семейном обеде, было и огромным неправдоподобным счастьем, и страшной тягостью. Я ее любила – как же не желать ее прихода, – однако я ее любила, и никто, даже она сама, не должен был об этом узнать. Как же будет мучительно, думала я, сидеть рядом с нею за нашим семейным столом, ощущая внутри любовь, немую и неуемную, как гложущий червь. Придется улыбаться, когда матушка спросит, почему у Китти нет кавалера, когда Дейви возьмет Роду за руку, когда Тони ущипнет под столом колено сестры, а к моей любимой, сидящей на соседнем стуле, нельзя будет прикоснуться.

А теснота, грязь, отчетливый рыбный привкус в нашем доме – еще одна причина для беспокойства. Что, если Китти сочтет его убогим? Заметит ли она дыры в половике, пятна на стенах, продавленные кресла, выцветшие коврики, а шаль, которой матушка обила каминную полку, – она ведь пыльная и прохудившаяся, а ее края, что свисают и колышутся на сквозняке, совсем обтрепались. Я выросла среди этих вещей и все восемнадцать лет не обращала на них внимания, но теперь, как бы глазами Китти, увидела, каковы они на самом деле.

И еще я увидела со стороны свою семью. Отца – человека мягкого, но туповатого. Каким он покажется Китти – глупым? Дейви может повести себя развязно, а Рода – так та уж точно церемониться не станет. Что Китти о них подумает? А что подумает об Элис – до недавнего времени ближайшей моей подруге? Решит, что она холодная, смутится из-за ее холодности? А что, если – эта мысль меня пугала – Китти оценит ее красоту, предпочтет ее мне? Подумает, лучше бы в ложе сидела Элис, лучше бы ей я бросила цветок, ее бы пригласила за кулисы, назвала Русалкой…

Ожидая тем днем Китти, я то тревожилась, то радовалась, то мрачнела, хлопотливо накрывала на стол, делала замечания Дейви, ворчала на Роду, получала выговоры за нытье и брюзжание – и, в общем, делала все, чтобы испортить себе и другим этот радостный день. Я вымыла себе волосы, и они, высохнув, неудачно легли, пришила на свое лучшее платье новую оборку, но шов получился кривой, и оборка топорщилась. Стоя на верхней лестничной площадке, я прилаживала ее с помощью английской булавки и чуть не плакала, потому что вот-вот должен был прийти поезд Китти и мне нужно было срочно ее встретить, и тут из кухоньки вышел Тони с бутылками пива «Басс» для стола. Он замер и, уставившись на меня, что-то промычал.

– Проходи, – бросила я ему, но он с таинственным видом не двигался с места.

– Выходит, новости мои тебя не интересуют.

– Что за новости? – Оборка наконец легла как надо. Я потянулась за шляпкой, висевшей на крючке. Тони молча ухмылялся. Я топнула ногой. – Тони, в чем дело? Я опаздываю, а ты меня задерживаешь.

– Ну тогда ладно, не важно. Надо полагать, мисс Батлер сама тебе сообщит…

– Что такое, скажи? – Я застыла со шляпкой в одной руке и шляпной булавкой в другой. – Что такое, Тони?

Он оглянулся и понизил голос:

– Помалкивай пока, дело еще не слажено. Твоей приятельнице Китти осталось пробыть в Кентербери всего неделю или немногим больше, так ведь? – (Я кивнула.) – Так вот, она никуда не поедет, во всяком случае в ближайшее время. Дядя предложил ей блестящий контракт до Нового года – говорит, слишком она хороша, чтобы отпускать ее в Бродстерс.

До Нового года! Впереди еще месяцы и месяцы, а неделям и вовсе нет счета; я видела в мыслях их длинную череду, а в каждой – вечера в гримерной Китти, прощальные поцелуи, мечты…

Наверное, я вскрикнула; Тони, довольный, приложился к «Бассу». Появилась Элис и потребовала объяснения: что это за переговоры шепотом на лестнице и вскрики… Не дожидаясь ответа Тони, я молнией выскочила на улицу и, в ерзающей по голове шляпке (я так и не успела как следует ее пришпилить), помчалась на станцию.

Конечно, я не ожидала, что Китти выйдет на уитстейблскую станцию небрежными шагами, в костюме, цилиндре и светло-лиловых перчатках, но все равно, увидев ее женскую поступь, платье, прицепленную к затылку косу, зонтик под мышкой, я испытала легкое разочарование. Но, как всегда, его быстро сменили страсть, а затем и гордость: она выглядела так нарядно и красиво на пыльной уитстейблской платформе. Когда я приблизилась, Китти чмокнула меня в щеку, взяла под руку и со словами «Ага, так вот где ты родилась и росла!» последовала за мной через приморскую часть города в наш дом.

– Да-да! Смотри: это здание, за церковью, наша старая школа. А там – видишь, дом с велосипедом у ворот? – живет моя родня. Вот тут, на ступеньке, я однажды упала и рассадила себе подбородок, и сестра вела меня домой, зажимая рану платком.

Я болтала, указывала направо и налево, а Китти кивала, закусив губу.

– Какая же ты счастливая, – сказала она наконец и как будто вздохнула.

Я опасалась, что встреча не удастся, но на самом деле день прошел весело. Китти поздоровалась со всеми за руку и для каждого нашла несколько слов вроде: «А вы, наверное, Дейви – вы плаваете на смэке?» или «А вы Элис? Вы не сходите у Нэнси с языка. Теперь я вижу, почему она так вами гордится». Элис при этом вспыхнула и опустила глаза.

Китти очень любезно говорила с моим отцом.

– Что ж, мисс Батлер, – сказал он, беря ее за руку и указывая на ее юбки. – Не очень-то привычная на вас нынче одежда? – Китти с улыбкой согласилась, а отец, подмигнув, добавил: – И она вам больше к лицу, если дозволено будет джентльмену это отметить, – на что Китти со смехом ответила, что это общее мнение всех джентльменов, а посему она привыкла и ничуть не возражает.

В общем, она держалась так мило, так располагающе и умно отвечала на вопросы о себе и о мюзик-холле, что покорила всех, даже Элис, даже язвительную Роду. Наблюдая, как она любуется из окна Уитстейблской бухтой, как, наклонив голову, выслушивает рассказы отца, как нахваливает матушку за какую-нибудь картину или украшение (ей понравилась шаль на каминной полке!), я почувствовала, что обожаю ее без памяти. И еще больше подогревал мою любовь сообщенный мне секрет: о Трикки, контракте и дополнительных четырех месяцах.

Садясь с нами за стол, Китти восхитилась его убранством. Это был настоящий обед с устрицами: льняная скатерть, на спиртовке разогревается тарелочка с маслом. По обе стороны от нее блюда с хлебом, четвертинками лимона, судками и уксусом и перцем – по два-три судка. Рядом с каждой тарелкой вилка, ложка, салфетка, а главное, устричный нож; в центре стола сам бочонок с устрицами, на верхнем обруче повязана белая ткань, крышка приподнята на один лишь палец – как сказал отец, «только чтобы устрицы чуть расслабились», но не настолько, чтобы они раскрыли раковины и испортились. За столом было довольно тесно для восьмерых, и пришлось принести снизу, из ресторана, дополнительные стулья. Мы с Китти сидели вплотную друг к другу, наши локти почти соприкасались, как и туфли под столом. На возглас матушки: «Сдвинься чуть, Нэнси, чтобы мисс Батлер было просторнее!» – Китти уверила, что ей вполне хватает места. Я чуть-чуть сдвинулась вправо, однако ногу не переместила и по-прежнему ощущала через платье тепло ее кожи.

Отец наполнил тарелки устрицами, матушка предложила пиво и лимонад. Китти взяла в одну руку раковину, в другую устричный нож и беспомощно попробовала им воспользоваться. Увидев это, отец вскрикнул:

– Как же так, мисс Батлер, кто же вас учил! Дейви, возьми у леди нож и покажи, как с ним обращаться, а то она поранит себе руку.

– Дайте мне, – тут же вмешалась я и, опередив брата, взяла у Китти устрицу и нож. – Вот как надо. Берешь устрицу в ладонь, плоской стороной наверх – смотри. – Я показала ей раковину, она серьезно наблюдала. – Потом просовываешь нож – не между створками, а тут, где связка. Сжимаешь – и вскрываешь. – Я слегка повернула нож, и створка легко открылась. – Держать нужно ровно, потому что раковина полна сока и нельзя пролить ни капли: это самое вкусное. – Маленький моллюск, нагой и скользкий, лежал у меня на ладони в своей ванночке с соком. – Вот это, – я указала ножом, – называется бородками, их нужно удалить. – Взмахом ножа я удалила жабры. – Теперь вырезаешь устрицу… И можно ее съесть.

Она подставила ладонь, и я, осторожно опуская в нее раковину, ощутила теплое и нежное касание ее пальцев. Наши лица находились рядом. Китти поднесла к губам раковину и на мгновение застыла, глядя мне в глаза и не мигая.

Сама того не сознавая, я говорила вполголоса, и остальные замолкли, чтобы расслышать. За столом воцарилась тишина. Оторвав глаза от Китти, я обнаружила, что все на меня смотрят, и покраснела.

Наконец молчание было прервано. Заговорил отец, громким голосом:

– Не нужно глотать их целиком, мисс Батлер, как делают гурманты. У нас за столом так не поступают. Разжуйте их хорошенько.

Он произнес это добродушным голосом, и Китти рассмеялась. Заглянула в раковину у себя в ладони.

– А они в самом деле живые? – спросила она.

– А как же, – вмешался Дейви. – Если прислушаетесь, то услышите, как они пищат, отправляясь в горло.

Рода с Элис на него зашикали.

– Ты испортишь бедняжке аппетит, – возмутилась матушка. – Не обращайте на него внимания, мисс Батлер. Ешьте устрицу, и пусть вам будет вкусно.

Китти так и сделала. Не глядя больше на меня, она забросила содержимое раковины в рот, энергично разжевала и проглотила. Потом вытерла рот салфеткой и улыбнулась отцу.

– А теперь, – произнес он, – признайтесь: пробовали вы прежде таких устриц?

Китти ответила, что нет, и Дейви одобрительно вскрикнул; затем все замолчали, и обед сопровождался лишь обычными в таких случаях приглушенными звуками: треск связок, чавканье отделенных жабр, бульканье сока и пива.

Я больше не вскрывала раковин для Китти; она управлялась сама.

– Посмотрите на эту! – воскликнула она, когда пошла вторая полудюжина. – Ничего себе чудовище! – Она всмотрелась. – Это самец? Наверное, все они самцы, а то откуда бородки?

Отец, не переставая жевать, покачал головой:

– Вовсе нет, мисс Батлер, вовсе нет. Бородки тут ни при чем. Что касается устриц, то, знаете, это тварь чудная из чудных: она бывает то самцом, то самкой, как ей вздумается. Настоящий мофродит, вот что она такое!

– Правда?

Тони постучал ножом по своей тарелке.

– Ты и сама, Китти, вроде устрицы, – ухмыльнулся он.

Она бросила на него неуверенный взгляд, потом улыбнулась.

– А ведь и верно, – сказала она. – Надо же! Меня никогда прежде не сравнивали с морской живностью.

– Не обижайтесь, мисс Батлер, – вмешалась матушка, – у нас в доме сравнение с моллюском означает комплимент.

Тони засмеялся, а отец добавил:

– Вот именно, вот именно!

Китти все еще улыбалась. Потом привстала, чтобы достать судок с перцем, а когда села, то убрала ногу под стул, и я почувствовала, как мое бедро холодеет.


Когда бочонок с устрицами опустел и лимонад и пиво тоже кончились, Китти объявила, что в жизни не помнит такого прекрасного обеда, мы отодвинули стулья от стола, мужчины закурили сигареты, а Элис с Родой накрыли стол к чаю. Разговор продолжился, Китти задавали еще вопросы. Встречалась ли она когда-нибудь с Нелли Пауэр? Знакома ли с Бесси Беллвуд, с Дженни Хилл, с Весельчаком Джоном Нэшем? Далее тема сменилась: правда ли, что у мисс Батлер нет молодого человека? Она ответила, что у нее нет времени на кавалеров. А есть ли у нее семья в Кенте и давно ли она с ними виделась? С тех пор как умерла бабушка, не осталось никого. Матушка покачала головой и заявила, что это никуда не годится; Дейви сказал, что, если мисс Батлер хочет, мы можем предоставить ей кого-нибудь из наших родственников, поскольку у нас их явный избыток.

– В самом деле? – поинтересовалась Китти.

– Да, – кивнул Дейви. – Вам ведь, наверное, известна песенка:

Ее дядя и кузен, ее тетушка и мать, Тетя – матери кузина: право, всех не сосчитать…

Не успел он окончить стишок, как внизу стукнула дверь, на лестнице послышались громкие голоса и на пороге появились двое моих двоюродных братьев и сестра, за которыми следовали дядя Джо и тетя Розина, все в своих лучших туалетах, – они на минуточку, сказали они, только взглянуть одним глазком на мисс Батлер, если мисс Батлер не возражает.

Снизу принесли еще стульев и чашек; ритуал знакомства был продолжен, маленькая комната наполнилась дымом и смехом, сделалось душно и жарко. Кто-то подосадовал, что нет пианино, иначе бы мисс Батлер могла бы что-нибудь для нас исполнить, и тут Джордж, старший мой кузен, спросил: «Губная гармоника сойдет?» – и извлек ее из кармана пиджака. Китти покраснела и отказалась, но все закричали: «Пожалуйста, мисс Батлер, ну пожалуйста!»

– Как ты думаешь, Нэн, – спросила она, – стоит ли мне срамиться?

– Ты и сама знаешь, срама не будет, – отвечала я, довольная тем, что она наконец обратилась ко мне, причем использовала прилюдно имя, принятое только между нами.

– Ну хорошо, – согласилась Китти.

Для выступления расчистили небольшое пространство, Рода побежала домой привести своих сестер.

Китти спела «Мой любимый вот там, на галерке» и «Официантку из кафе», потом повторила «Любимого» для только что явившихся сестер Роды. Далее она пошепталась с Джорджем и со мной, я принесла ей шляпу и прогулочную трость отца, и она спела пару песен из мужского репертуара, заключив их балладой, которую исполняла в «Варьете» напоследок, – про возлюбленную и розу.

Мы бурно аплодировали, без конца трясли ее за руку и хлопали по спине. Китти раскраснелась и явно устала. Дейви предложил:

– А ты, Нэнс, как насчет того, чтобы спеть?

Я вздрогнула.

– Нет, – мотнула я головой. – В присутствии Китти не стану петь ни за какие коврижки.

Китти взглянула с любопытством.

– Так ты поешь? – спросила она.

– У Нэнси такой красивый голос, мисс Батлер, – пояснил один из моих двоюродных братьев, – лучше не бывает.

– Давай, Нэнси, поддержи компанию! – присоединился другой.

– Нет, нет, нет! – выкрикнула я так решительно, что матушка нахмурилась, а остальные рассмеялись.

Тут вмешался дядя Джо:

– Это она просто стесняется. Слышали бы вы ее, мисс Батлер, в кухне. Распевает как птичка – жаворонок, да и только. Слушаешь, и сердце в груди переворачивается.

По всей комнате пробежал согласный шепот; Китти, прищурившись, смерила меня взглядом. Джордж довольно громким шепотом предположил, что я берегу голос для серенад Фредди, все опять засмеялись, я покраснела и уставилась на свои колени. Китти удивленно и растерянно подняла брови.

– Кто такой этот Фредди? – спросила она.

– Фредди – это молодой человек моей сестры, – объяснил Дейви. – Красавчик, просто загляденье. Неужели она никогда вам не хвалилась?

– Нет, ни разу, – ответила Китти.

Она произнесла это непринужденным тоном, но в ее глазах я заметила необычное грустное выражение. И верно, я ни разу не упоминала при ней Фредди. Собственно, в эти дни я едва ли думала о нем как о своем кавалере: с тех пор как в Кентербери появилась Китти, я не выкроила ни одного свободного вечера, чтобы с ним встретиться. Недавно он прислал мне письмо с вопросом, люблю я его по-прежнему или нет, я сунула послание в ящик комода и забыла ответить.

Шуточки насчет Фредди на этом не закончились, и я обрадовалась случившемуся затем переполоху: одна из сестер Роды, выхватив у Джорджа гармонику, извлекла из нее такие жуткие звуки, что молодые люди с криком вцепились ей в волосы.

Пока они шумно ругались, Китти наклонилась ко мне и вполголоса попросила:

– Нэн, не могла бы ты отвести меня к себе в комнату или в другое спокойное место, чтобы нам чуть-чуть побыть вдвоем?

Взгляд ее внезапно помрачнел, и я испугалась, как бы она не упала в обморок. Я встала, проторила Китти дорогу через толпу и сказала матушке, что мы побудем наверху; матушка (она тревожно наблюдала за сестрой Роды, не зная, смеяться или высказать порицание) рассеянно кивнула, и мы выскользнули за порог.

В спальне было прохладней, чем в гостиной, не так светло и – хотя крики, топот и громкие ноты гармоники все еще были слышны – удивительно спокойно. Окно было открыто, и Китти тотчас устремилась к нему и оперлась о подоконник. Прикрыв глаза (прямо в лицо дул бриз с залива), она несколько раз глубоко, блаженно вздохнула.

– Тебе нехорошо? – спросила я.

Обернувшись, она качнула головой и улыбнулась, но снова печальной улыбкой:

– Просто устала.

Мои кувшин с тазом стояли тут же, у стены. Я налила в кувшин немного воды и поднесла Китти – вымыть руки и ополоснуть лицо. Капли упали на платье, край волос промок и слипся в темные прядки.

На поясе у Китти висела сумочка, оттуда она извлекла сигарету и коробок спичек.

– Твоей матушке это, конечно, не понравится, но мне до зарезу нужно покурить.

Она зажгла сигарету и жадно затянулась.

Мы молча смотрели друг на друга. Стульев в комнате не было, и мы устало опустились бок о бок – вплотную друг к другу – на кровать. Как удивительно было находиться с нею в той самой комнате – на том самом месте! – где я долгие часы предавалась нескромным мечтам. Я начала:

– До чего же это странно…

Она заговорила со мной одновременно, и мы засмеялись.

– Сначала ты, – произнесла Китти и снова затянулась сигаретой.

– Я хотела сказать, как удивительно: ты здесь, в этой комнате.

– А я: как это удивительно, я здесь, в этой комнате! Это в самом деле твоя спальня – твоя с Элис? А это твоя кровать?

Она огляделась, словно не могла поверить, – словно я могла привести ее в чужую комнату, выдавая ее за свою собственную. Я кивнула.

Китти замолчала, я тоже, но я догадывалась, что она хочет сказать еще что-то и медлит, обдумывая. Меня волновала мысль, что я знаю, о чем пойдет речь, но Китти заговорила не о контракте, а о моей семье: какие они добрые, как любят меня и какое это счастье – иметь таких родных. Вспомнив, что она росла сиротой, я прикусила язык и не возражала, но, поскольку я молчала, настроение у нее еще больше испортилось.

Наконец, докурив сигарету и швырнув окурок в камин, она перевела дыхание и заговорила о том, чего я так ждала:

– Нэн, мне нужно кое-что тебе сказать. Это хорошая новость – обещай, что порадуешься за меня.

Я не удержалась. Весь день я изнывала от желания улыбнуться и вот сказала со смехом:

– О Китти, я уже знаю твою новость! – Она как будто нахмурилась, и я поспешно продолжила: – Не сердись на Тони, но он мне проболтался – как раз сегодня.

– О чем проболтался?

– Что Трикки хочет, чтобы ты осталась в «Варьете», что ты уж точно пробудешь здесь до Рождества!

Она странно на меня посмотрела, опустила взгляд и неловко усмехнулась.

– У меня другая новость, – проговорила она. – И ее знаю только я. Трикки действительно хочет, чтобы я осталась. Но я ему отказала.

– Отказала?

Я уставилась на Китти. По-прежнему избегая моего взгляда, она встала и скрестила руки под грудью.

– Помнишь джентльмена, который вчера ко мне заходил? Мистера Блисса?

Я кивнула. Сегодня Китти его не упоминала, а я, поглощенная хлопотами, забыла о нем спросить.

Она продолжила:

– Мистер Блисс – театральный администратор, но не директор театра, как Трикки; он театральный агент и занимается артистами. Он видел мой номер и… о Нэн! – Китти не могла больше сдерживать волнение. – Ему так понравился мой номер, что он предложил мне контракт – в Лондонском мюзик-холле!

– Лондонском?

Не веря своим ушам, я сумела только повторить ее слова. Новость потрясла меня до глубины души. Если бы это был Маргит или Бродстерс, я могла бы время от времени туда наведываться. Но раз она отправляется в Лондон, то больше я ее не увижу; какая разница – в Лондон, или в Африку, или на луну.

Китти не умолкала. По ее словам, у мистера Блисса имелось множество знакомых в концертных залах Лондона, он обещал, что она будет выступать всюду, сказал, что она слишком хороша для провинциальной сцены; ее ждет слава в столице, где подвизаются все знаменитости, где крутятся большие деньги… Мне становилось все хуже, я едва слушала. Наконец я прикрыла рукой глаза и опустила голову. Китти замолкла.

– А ведь ты за меня не радуешься, – заметила она спокойно.

– Радуюсь, – охрипшим голосом возразила я, – но еще больше печалюсь – за себя.

Наступившую тишину нарушали только смех и скрип стульев внизу, в гостиной, и крики чаек за открытым окном. В комнате как будто стемнело, и на меня дохнуло осенним холодом.

Я слышала, как Китти шагнула ко мне. Быстро опустившись рядом на кровать, она отняла мою руку ото лба.

– Послушай, – сказала она. – Я должна тебя кое о чем спросить. – Лицо ее, за исключением россыпи веснушек, побледнело, глаза казались огромными. – Как я сегодня выглядела – красиво? Была доброй, приятной, всем угождала? Как ты думаешь, я понравилась твоим родителям? – Ее вопросы казались бессмысленными. Растерявшись, я только удивленно кивала. – Я пришла, чтобы их завоевать. Надела самое нарядное платье, чтобы показаться им важной птицей. Я думала: даже если во всем Кенте нет другой такой убогой и вульгарной семьи, я постараюсь их ублажить, чтобы они поверили мне, как своей дочери… Но нет, Нэн, они вовсе не убогие и не вульгарные, мне нисколько не пришлось притворяться! В жизни не видела таких добрых людей, и ты для них свет в окошке. Язык не поворачивается просить, чтобы ты их бросила.

Сердце у меня замерло – и вновь заколотилось.

– К чему ты это говоришь? – спросила я.

Она отвела взгляд:

– К тому, чтобы пригласить тебя: поедем со мной в Лондон.

Я удивленно заморгала:

– С тобой? Но как?

– Как мой костюмер, если ты не против. Как… не знаю, как кто угодно. Я поговорила с мистером Блиссом: вначале ты будешь получать немного, но, если у нас будет жилье на двоих, тебе хватит.

– Как так? – едва выговорила я.

Наши взгляды встретились.

– Потому что… ты мне нравишься. Ты добра ко мне и приносишь удачу. И еще потому, что Лондон для меня чужой город, мистер Блисс неизвестно как себя покажет, и со мной рядом не будет никого…

– Неужели ты и вправду думала, – медленно проговорила я, – что я способна сказать нет?

– Сегодня днем мне так и показалось. Вчера вечером и нынче утром я верила… О, там, в гримерной, пока мы оставались вдвоем, все было иначе! Я понятия не имела, как ты здесь живешь. Понятия не имела, что у тебя есть… парень.

От этих слов я осмелела. Отняла у нее свою руку и встала. Приблизилась к изголовью кровати, где стоял шкафчик с выдвижными ящиками. Кое-что оттуда вынула и показала Китти:

– Узнаешь?

Она улыбнулась:

– Это мой цветок.

Она взяла у меня цветок. Он был сухой и измятый, лепестки растрепались и побурели на концах. И еще он был сплющенный, потому что не одну ночь пролежал у меня под подушкой.

– Когда ты мне его бросила, – сказала я, – для меня началась новая жизнь. Прежде я существовала как будто во сне или не существовала вовсе. Встретив тебя, я проснулась – ожила! И ты думаешь, что я так просто могу от этого отказаться?

Мои слова ее ошеломили, и это понятно: ничего подобного я ни ей и никому другому прежде не говорила. Она обвела взглядом комнату, облизнула губы:

– А все остальные, там, внизу? – Китти кивнула на дверь. – Твои мать и отец, твой брат, Элис, Фредди?

Снизу донеслись выкрики: там шла дружеская перепалка.

«Что они такое по сравнению с тобой?» – хотелось мне сказать. Но я только пожала плечами и улыбнулась.

Китти тоже улыбнулась:

– Так ты в самом деле согласна? Мы отправляемся в воскресенье, через неделю. Времени у тебя остается немного.

Я сказала, что мне хватит. Китти положила розу на кровать, схватила мои ладони и крепко их сжала:

– О Нэн! Дорогая моя Нэн! Это будет грандиозно, обещаю тебе!

Она простерла ко мне руки, и, отвечая на ее объятие, я почувствовала, как она трясется – это был смех радости.

Затем, чересчур поспешно, она отстранилась, оставив меня обнимать воздух.

Снизу послышался шум, стукнула, открываясь, дверь, по лестнице затопали ноги, раздался оклик: «Нэнси!» Это была Элис. Перед дверью спальни она помедлила, но из деликатности – или страха – не повернула ручку.

– Все уходят, – крикнула она. – Матушка спрашивает, не будет ли мисс Батлер добра спуститься на минутку, чтобы с ними попрощаться.

Я посмотрела на Китти.

– Иди одна, – сказала я, – без меня. Я спущусь через минуту. – И шепнула: – Не говори им ничего о… наших планах. Я сама с ними потом поговорю.

Она кивнула и снова сжала мою ладонь; я слышала, как она вышла к Элис и они вместе стали спускаться по лестнице.

Я стояла в сумерках, разглядывая свои дрожащие пальцы. После знакомства с Китти Батлер я стала тщательно отскребать руки; если теперь в складках попадались пятнышки, то чаще от грима, туши и blanc-de-perle[3], чем от уксуса. И все же они продолжали пахнуть устрицами, а под ногтем застрял какой-то волосок – то ли щетинка со спинки омара, то ли усик креветки. Каково это будет, раздумывала я, отказаться от своей семьи, дома, от всех повадок торговки устрицами?

А каково будет жить рядом с Китти, полнясь до краев любовью столь живой и в то же время столь тайной, что меня бросало в дрожь?

Глава 3

Хотелось бы, ради живости интриги, рассказать, как мои родители, едва заслышав о предложении Китти, раз и навсегда запретили мне вновь об этом заговаривать; как на мои настояния они ответили криком и проклятиями, как рыдала матушка, как ударил меня отец, как мне пришлось в конечном счете, чуть рассвело, вылезти, зареванной, с узелком на палке, через окно, а на подушке осталась пришпиленная записка: «Не ищите меня…» Но все это чистейшая ложь. Мои родители были люди разумные и ничуть не вспыльчивые. Они меня любили и боялись за меня; они не могли не знать, какая безумная это идея: отпустить свою младшую дочку в самый опасный, кишащий пороками город Англии, доверив ее попечению актрисы и менеджера мюзик-холла; ни один родитель в здравом уме не станет над нею долго раздумывать. Но они меня любили и никак не хотели разбить мне сердце. Каждому было понятно, что я всей душой привязалась к Китти Батлер; теперь мне выпала возможность связать с нею свое будущее, и, если вернуть меня на отцовскую кухню, я никогда не буду счастлива, как прежде.

И вот когда через час после ухода Китти я, волнуясь, изложила ее план родителям и стала просить их благословения, они выслушали меня удивленно, однако внимательно, а на следующий день отец перехватил меня по пути на кухню и отвел в общую комнату, глядя печальными, но добрыми глазами. Прежде всего он спросил, не передумала ли я? Я помотала головой, и он вздохнул. Он сказал, если я решила окончательно, ни матушка, ни он не станут меня удерживать, поскольку я почти уже взрослая женщина и пора самой за себя отвечать. Они надеялись, я выйду замуж в Уитстейбле и поселюсь рядом с ними, чтобы они могли разделять мои радости и печали, но теперь я, наверное, подцеплю какого-нибудь лондонца, для которого они будут совсем чужды и непонятны.

Однако, заключил он, дети созданы не для того, чтобы ублажать родителей, и ни один отец не может рассчитывать, что дочь вечно останется у него под боком…

– Короче, Нэнс, даже если ты собралась прямиком в пасть дьяволу, мы с матерью лучше уж отпустим тебя радоваться на свободе, чем удержим – печалиться рядом с нами и, быть может, возненавидеть нас за то, что не дали тебе испытать свою судьбу.

Никогда прежде он не бывал при мне столь серьезен и столь красноречив. И ни разу при мне не прослезился, но теперь я заметила в его глазах подозрительный блеск, раза два он смигнул, удерживая слезы, и голос у него сорвался. Я положила голову ему на плечо и дала волю собственным слезам. Он обнял меня и похлопал по плечу.

– Нам очень больно с тобой расставаться, – продолжал отец. – Ты это знаешь. Обещай только, что не забудешь нас. Что будешь писать, приедешь навестить. И если дела пойдут не так хорошо, как ты рассчитываешь, то гордость не помешает тебе вернуться к любящим родным…

Голос отца совсем прервался, плечи задрожали; я могла только кивать, не поднимая головы, и приговаривать:

– Да, обязательно, обещаю. Да.

Жестокосердная же я была дочь: едва отец вышел, мои слезы высохли, сменившись радостью не менее бурной, чем вчера. В восторге я заплясала джигу – деликатно, на цыпочках, чтобы не услышали внизу, в столовой. Затем быстро, чтобы меня не хватились, сбегала на почту послать Китти в «Варьете» открытку с уитстейблским устричным смэком – на парусе я написала чернилами: «В Лондон», а на палубе изобразила двух девушек с баулами и сундуками, с улыбками на больших лицах. «Меня отпустили!!!» – написала я на обороте и добавила, что, пока я не соберусь, ей придется несколько вечеров обходиться без костюмера. «Преданная тебе, – заключила я и подписалась: – Твоя Нэн».

Радовалась я в тот день лишь урывками: за разговором с отцом последовал такой же с матушкой; прижав меня к себе, она сквозь слезы посетовала: какие же они дураки, что соглашаются меня отпустить; Дейви сдуру ляпнул, что я для Лондона слишком маленькая, едва ступлю на Трафальгарскую площадь, как меня тут же задавит трамвай; Элис – та, услышав новость, не промолвила ни слова, в слезах выбежала из кухни и до самого ланча, как ее ни уговаривали, не возвращалась в ресторан. Только мои двоюродные братья словно бы радовались, но скорее завидовали; называли счастливицей, предрекали, что я сделаю себе в городе состояние и забуду всех родных или, наоборот, потерплю неудачу и на коленях, жалкая, приползу обратно.

Неделя пробежала быстро. По вечерам я ходила к друзьям и родственникам, чтобы попрощаться, стирала, чинила и складывала свою одежду, пересматривала мелкое имущество – что взять с собой, что оставить. В «Варьете» я побывала только однажды, вместе с родителями, которые хотели убедиться, что мисс Батлер по-прежнему разумна и добра, а также узнать новые подробности о призрачном Уолтере Блиссе.

Мне удалось уединиться с Китти лишь на минуту, пока отец после представления беседовал с Тони и Трикки. Всю неделю я боялась, что наш субботний разговор состоялся в моем воображении, или я неправильно поняла слова Китти. Чуть ли не каждую ночь я видела себя у ее дверей, с багажом и в шляпке, и она, удивленно на меня воззрившись, хмурилась или презрительно смеялась, или я опаздывала на станцию, гналась за поездом, а Китти с мистером Блиссом глядели на меня из окна, не желая подать руку и втянуть меня внутрь… Однако тем вечером в «Варьете» Китти отвела меня в сторону, пожала мне руку и была так же добра и взволнованна, как в прошлый раз.

– Мне пришло письмо от мистера Блисса, – сказала она. – Он нашел для нас комнаты в месте, называемом Брикстон, где, по его словам, полным-полно артистов мюзик-холла и актеров, – его даже прозвали Гримерная авеню.

Гримерная авеню! Она мгновенно возникла у меня перед глазами – чудесная улица, устроенная как коробка с гримом; узкие золоченые дома с разноцветными крышами, наш будет под номером 3, с карминной, в цвет губ Китти, трубой!

– Мы сядем в воскресенье на двухчасовой поезд, – продолжала она, – а на станции нас будет ждать сам мистер Блисс с каретой. Мой дебют назначен на следующий же день в «Звездном мюзик-холле», в Бермондси.

– «Звездный», – повторила я. – Счастливое название.

Китти улыбнулась:

– Будем надеяться. О Нэн, давай надеяться!


Мое последнее утро дома – как, наверное, любое последнее утро в истории – прошло печально. Мы позавтракали впятером и были довольно веселы, но в ужасной атмосфере ожидания никто не мог сосредоточиться ни на одном занятии, все только слонялись по дому и вздыхали. К одиннадцати мне стало тесно, как крысе в ящике, и я пригласила Элис прогуляться со мной на берег и подержать мои туфли и чулки, пока я в последний раз постою на мелководье. Но даже и этот маленький ритуал принес разочарование. Приложив руку ко лбу, я разглядывала сверкающую бухту, отдаленные поля и живые изгороди Шипи, низенькие смоленые крыши городских домов, мачты и краны порта и верфи. Все это было мне так же знакомо, как собственные черты, и – как свое лицо в зеркале – выглядело завораживающим и несколько унылым. Как бы внимательно я ни рассматривала это зрелище, как бы ни твердила себе, что не увижу его еще долгие месяцы, оно оставалось таким же, как прежде, и наконец я, отведя взгляд, грустно поплелась домой.

Но дома повторилось то же самое: все, на что я смотрела и чего касалась, оказывалось не особенным, а самым обычным, словно я не собиралась уезжать. Всё, за исключением лиц моих родных, мрачных или застывших в деланом веселье, – на них мне больно было глядеть.

И потому я почти что обрадовалась, когда настало время прощаться. Отец не разрешил мне ехать в Кентербери обычным поездом, а сказал, что доставит меня в экипаже, для чего нанял кабриолет у конюха на постоялом дворе «Герцога Камберлендского». Я поцеловала матушку и Элис, брат посадил меня рядом с отцом и сложил у моих ног багаж. Вещей было немного: старый кожаный чемодан, обвязанный ремнем, – с одеждой; шляпная коробка, а также черный жестяной сундучок со всем остальным. Сундучок был прощальным подарком от Дейви. Сундук был новый, на крышке Дейви заказал надпись – мои инициалы большими ярко-желтыми буквами, внутри приклеил карту Кента, на которой стрелкой был отмечен Уитстейбл, – сказал, это чтобы я не забыла, где мой дом.

По пути в Кентербери мы с отцом по большей части молчали. На станции уже пускал дым поезд, и Китти, с узлами и корзинками, хмурилась, глядя на часы. Все произошло иначе, чем в моих тревожных снах: при виде меня она взмахнула рукой и улыбнулась.

– Я боялась, что ты в самый последний миг передумала, – крикнула она.

А я тряхнула головой – ну как она могла такое вообразить, после всех моих слов!

Отец был очень добр. Он любезно приветствовал Китти и, поцеловав меня, поцеловал также и ее и пожелал счастья и удачи. В последний момент, когда я высунулась из вагона, чтобы обнять отца, он вынул из кармана замшевый мешочек и втиснул мне в ладонь. В нем были монеты – соверены, шесть соверенов, – это, как я знала, было больше, чем отец мог себе позволить, но к тому времени, когда я потянула завязки мешочка и увидела блеск золота внутри, поезд уже тронулся, и возвращать мешочек было поздно. Я успела только прокричать «спасибо», послать отцу воздушный поцелуй и наблюдать, как он машет мне шляпой, а когда он скрылся из виду, я прижалась щекой к оконному стеклу, думая о том, когда мы снова встретимся.

Раздумывала я, правда, недолго, грусть быстро уступила место волнению: рядом была Китти, и она говорила о том, какая у нас будет квартира, как мы станем вместе жить в городе, какого она добьется успеха. Если бы домашние видели, как я веселюсь, когда они грустят, оставшись без меня, они бы, конечно, сочли меня бездушной, но что делать – в тот день удержать в себе улыбку было так же невозможно, как дыхание или пот.

А скоро нужно уже было любоваться Лондоном: через час мы прибыли на Чаринг-Кросс. Китти нашла носильщика, который помог нам с тюками и коробками, и, грузя их на тележку, мы тревожно искали глазами мистера Блисса. «Вот он!» – крикнула наконец Китти и указала пальцем на шагавшего по платформе мистера Блисса: бакенбарды и полы пальто отдувает ветром, лицо багровое.

– Мисс Батлер! – воскликнул он, поравнявшись с нами. – Очень рад! Очень рад! Я боялся опоздать, но вот вы здесь, как условлено, и выглядите даже очаровательней, чем прежде. – Обернувшись ко мне, он сдернул с головы шляпу (опять цилиндр) и отвесил низкий, театральный поклон. – «И вслед за устричным ножом летит и шапка!» – громко выкрикнул он. – Мисс Астли – только-только из Уитстейбла, полагаю?

Мимоходом мистер Блисс схватил мою ладонь и пожал. Щелчком пальцев дав знак носильщику, он предложил нам обеим по руке.

Карета ждала нас на Стрэнде; когда мы приблизились, кучер притронулся кнутом к шапке и спрыгнул с козел, чтобы устроить на крыше наш багаж. Я осмотрелась. День был воскресный, а по воскресеньям на Стрэнде относительно спокойно, однако я этого не знала и могла бы сравнить происходящее со скачками в Дерби – так оглушал и ошеломлял грохот уличного движения, так гнали по мостовой лошади. В карете мне было спокойней, хотя и непривычно: сидеть рядом с незнакомым джентльменом и ехать неизвестно куда, а вокруг нескончаемые улицы, дым, суета, каких я себе даже не представляла.

Посмотреть, конечно, было на что. Мистер Блисс предложил до Брикстона немного проехаться по городу, и мы покатили на Трафальгарскую площадь – полюбоваться Нельсоном на колонне, фонтанами, красивым, цвета слоновой кости фасадом Национальной галереи, а также улицей Уайтхолл, ведущей к парламенту.

– Мой брат, – произнесла я, прижимаясь лицом к стеклу, чтобы получше все рассмотреть, – сказал, если я буду в Лондоне, меня раздавит на Трафальгарской площади трамвай.

Мистер Блисс сделал серьезное лицо:

– Ваш брат, мисс Астли, поступил весьма разумно, что предостерег вас, однако он, к сожалению, плохо осведомлен. На Трафальгарской площади нет трамваев, только омнибусы и экипажи – двухколесные и четырехколесные, как наш. Трамваями пользуется простая публика; чтобы попасть под трамвай, вам, боюсь, придется прежде добраться до самого Килберна или Кэмден-Тауна.

Я неуверенно улыбнулась. Было непонятно, что думать об этом мистере Блиссе, меж тем как ему недавно, нежданно-негаданно, было доверено мое будущее благополучие. Пока он разговаривал с Китти, поминутно указывая нам на то или иное интересное зрелище за окном, я его разглядывала. Он оказался немного моложе, чем я подумала при первой встрече. В гримерной Китти я приняла его за человека средних лет, теперь же не дала бы ему больше тридцати одного – тридцати двух. Лицо у него было скорее выразительное, чем красивое, и, при всем блеске манер и речей, он производил впечатление домоседа; я подумала, что у него, наверное, есть семья: любящая жена и ребенок, а если нет (на самом деле семьи не было), так будет. Тогда я не знала, кто он и откуда, впоследствии же услышала, что он происходит из старинной и уважаемой актерской семьи (фамилия Блисс, конечно, была такая же ненастоящая, как фамилия Китти – Батлер), что он еще молодым человеком оставил профессиональный театр ради выступлений на эстраде в качестве комического певца и что ныне он ведет дела дюжины артистов и все же иногда, исключительно из любви к своему делу, появляется на подмостках как «Уолтер Уотерс, характерный баритон». Ничего этого я не знала, катаясь в тот день в экипаже, но понемногу начала догадываться. Когда мы добрались до Пэлл-Мэлл и свернули на Хеймаркет, где один за другим идут театры и концертные залы, он в знак приветствия тронул поля шляпы. И я заметила, как то же самое сделала старая ирландка, проходившая мимо церкви.

– «Театр ее величества». – Мистер Блисс кивнул влево, где показалось красивое здание. – Мой батюшка был здесь на дебюте Дженни Линд, шведского соловья. «Хеймаркет»: директором мистер Бирбом Три. «Критерион», или «Кри», – чудо-театр, построен целиком под землей. – Театр следовал за театром, концертный зал за концертным залом, и мистер Блисс знал историю каждого. – Перед нами «Лондон Павильон». А вот там, – он скосил глаза на Грейт-Уиндмилл-стрит, – «Варьете Трокадеро». Справа – «Театр принца». – Мы добрались до Лестер-Сквер, и мистер Блисс перевел дыхание. – И наконец, – сказал он, снимая шляпу и кладя ее на колени, – наконец, «Эмпайр» и «Альгамбра» – лучшие мюзик-холлы в Англии, где выступают сплошь звезды, а публика настолько изысканная, что даже беспутные девицы с галерки – простите меня за выражение, мисс Батлер, мисс Астли, – разряжены в меха, жемчуга и бриллианты.

Он постучал в потолок экипажа, и кучер остановился на углу садика в середине площади. Открыв дверцу, мистер Блисс отвел нас в самый его центр. Здесь, встав спиной к Уильяму Шекспиру на мраморном пьедестале, мы трое устремили взгляд на роскошные фасады «Эмпайра» и «Альгамбры»; первый – с колоннами, яркими светильниками, цветными стеклами, за которыми мерцал электрический свет, второй – с куполом, минаретами и фонтаном. Я не подозревала, что подобные театры вообще существуют на свете. Не знала даже, что существуют такие площади – одновременно грязные и роскошные, уродливые и величественные, где бок о бок стоит, прогуливается, слоняется всякий мыслимый и немыслимый люд.

Здесь были леди и джентльмены, приехавшие в каретах.

Девушки с подносами, торговавшие цветами и фруктами, продавцы кофе, шербета, супа.

Были солдаты в алых мундирах, свободные от службы приказчики в котелках, шляпах канотье, клетчатых беретах. Женщины в шалях, женщины в галстуках, женщины в коротких, выше лодыжек, юбках.

Чернокожие, китайцы, итальянцы, греки. Приезжие, так же ошеломленно, как я, глазели по сторонам; кто-то лежал, свернувшись в клубок, на скамьях и ступенях – в грязной, мятой одежде эти люди выглядели так, словно проводили тут весь день, а также и всю ночь.

Я обернулась к Китти, и на лице у меня, наверное, выразилось изумление: она засмеялась и погладила меня по щеке, а потом взяла за руку и не отпускала.

– Мы находимся в самом сердце Лондона, – объяснил при этом мистер Блисс, – самом-самом. Вот там, – он указал кивком на «Альгамбру», – и кругом, – он обвел жестом площадь, – вы видите то, что заставляет биться это огромное сердце, – разнообразие, по-французски «варьете»! Разнообразие, мисс Астли, не подвластное ни времени, ни привычке. – Он повернулся к Китти. – Мы стоим перед величайшим во всей стране Храмом Разнообразия. Завтра, мисс Батлер, – завтра, или на следующей неделе, или в следующем месяце, но скоро, обещаю вам, скоро – вы попадете внутрь, ступите на его сцену. И тогда именно вы пустите в галоп сердце Лондона! Вы отверзнете уста горожан, и в вашу честь прогремит их «браво!».

Воздев свой цилиндр, мистер Блисс энергично им взмахнул; двое-трое прохожих посмотрели на него и равнодушно отвернулись. Меня его слова исполнили восторгом, Китти – не сомневаюсь – тоже: рука ее, обхватившая мою, дрожала от радости, щеки пылали, как мои, широко открытые глаза горели.

На Лестер-Сквер мы пробыли недолго. Мистер Блисс окликнул какого-то мальчишку, дал ему шиллинг и поручил купить нам у торговца по стаканчику шербета; мы посидели немного в тени Шекспира, потягивая напиток и глазея на прохожих и на афиши, на которых, как мы знали, должно было появиться написанное огромными буквами имя Китти. Но когда стаканы были осушены, мистер Блисс хлопнул в ладоши и объявил, что нам пора: Брикстон и миссис Денди (наша новая квартирная хозяйка) ждут. Отведя нас к экипажу, он помог нам сесть. Очутившись в полутьме, я перестала изумленно таращиться и прикрыла веки, радостное возбуждение сменилось беспокойством. Я гадала, что за жилье нашел для нас мистер Блисс и что за особа эта миссис Денди. Оставалось надеяться, что квартира не окажется слишком грандиозной, а хозяйка – слишком важной.

Однако тревожиться не стоило. Вне Уэст-Энда, за рекой, улицы потеряли краски и сделались скучными. И дома, и пешеходы были опрятные, но почти одинаковые, словно вышли из рук одного и того же, не отличающегося избытком воображения ремесленника; от колдовского очарования, приятного, необычного разнообразия Лестер-Сквер не осталось и следа. Скоро и опрятные фасады сменились обветшавшими; каждый следующий угол, кабак, ряд лавок и домов был грязнее предыдущего. Китти с мистером Блиссом тем временем беседовали; речь шла исключительно о театрах и контрактах, костюмах и песнях. Я же прилипла носом к стеклу, гадая, когда кончатся эти угрюмые кварталы и покажется наша Гримерная авеню.

Наконец мы свернули на улицу, состоявшую из высоких домов с плоскими крышами, металлическими ограждениями палисадников, закопченными ставнями и занавесками в окнах. Прервав беседу, мистер Блисс высунулся наружу и сказал, что мы почти приехали. Отведя взгляд от его доброго, улыбающегося лица, я постаралась скрыть разочарование. Я знала, что глупо было воображать себе Брикстон в виде ряда золоченых палочек помады, в котором наш дом будет выделяться карминно-красной крышей, однако улица выглядела уж очень уныло и обыкновенно. На самом деле она ничем не отличалась от обычных дорог, оставшихся в Уитстейбле, только была незнакомой – и оттого немного пугала.

Выходя из кареты, я покосилась на Китти: испытывает ли она то же смятение, что и я? Однако щеки ее не потеряли румянца, а глаза – влажного блеска; она лишь глядела на дом, куда нас вел наш проводник, с чуть заметной удовлетворенной улыбкой. И тут я осознала то, о чем раньше смутно догадывалась: она всю жизнь прожила в таких убогих, безликих домах и ничего лучшего не знает. Слегка меня подбодрив, эта мысль вызвала, как обычно, прилив сочувствия и любви.

Кроме того, внутри дом выглядел немного веселее. У дверей нас встретила сама миссис Денди – седая, довольно внушительная дама; по-дружески приветствовав мистера Блисса, назвав его Уол и подставив щеку для поцелуя, она отвела нас в гостиную. Здесь нам было предложено сесть, снять шляпки и расположиться со всеми удобствами. Вызванной служанке было дано распоряжение принести приборы и приготовить чай.

Когда за нею закрылась дверь, миссис Денди улыбнулась:

– Добро пожаловать, дорогие мои. – Голос хозяйки напоминал сочностью рождественский торт. – Добро пожаловать на Джиневра-роуд. От души надеюсь, что пребывание под моим кровом принесет вам счастье и удачу. – Она кивнула Китти. – Мистер Блисс говорит, что малая толика звездного блеска моему жилищу теперь обеспечена, мисс Батлер.

Китти скромно ответила, что ей об этом ничего не известно, и миссис Денди издала смешок, перешедший в хриплый кашель. Все ее тело содрогалось, и мы с Китти обменялись испуганными взглядами. Но когда приступ кашля закончился, хозяйка обрела свой прежний – безмятежный и радостный – вид. Вынув из рукава платок, она утерла себе рот и глаза, взяла лежавшую под рукой пачку дешевых сигарет, предложила нам и взяла одну сама. Я заметила, что пальцы ее были желтые от табачных пятен.

Тут же появились чайные приборы, и, пока Китти и миссис Денди занимались подносом, я огляделась. А посмотреть было на что: гостиная миссис Денди несколько отличалась от других. В коврах и мебели не было ничего особенного, но поражали стены: картины и фотографии так плотно жались друг к другу, что в промежутках между рамами едва просматривался цвет обоев.

– Вижу, вас заинтересовала моя маленькая коллекция. – Миссис Денди протянула мне чашку, и я вспыхнула, обнаружив, что все присутствующие внезапно обратили на меня взгляды. Миссис Денди улыбнулась и желтыми пальцами потеребила хрустальную сережку на медной нити, висевшую у нее в ухе. – Все это, дорогая, мои прежние жильцы, и среди них, как вы убедитесь, имеются и знаменитости.

Я снова вгляделась в картины. Теперь я заметила, что это были исключительно портреты (большая часть – с подписью) артистов театра и эстрады. Миссис Денди была права, некоторых я узнала – на стене у камина висела, например, фотография Великого Ванса, рядом помещался Весельчак Джон Нэш в образе Беспутника Джека; печатный листок с текстом песни над софой был снабжен криво нацарапанным посвящением: «Дорогой Маме Денди. С любовью и наилучшими пожеланиями. Бесси Беллвуд». Но многих других я опознать не сумела: улыбающиеся лица, задорные сценические позы, костюмы, а равно и имена, либо ничего не говорящие, либо загадочно-экзотические, – Дженни Уэст, капитан Ларго, Синкабу Ли; в каком жанре они выступали, оставалось загадкой. Меня поразила мысль, что все они прежде жили здесь, на Джиневра-роуд, у нашей миловидной квартирохозяйки миссис Денди.

Наша беседа длилась, пока не подошло к концу чаепитие, а миссис Денди не выкурила две или три сигареты; тогда она хлопнула себя по коленям и медленно поднялась на ноги.

– Наверняка вам не терпится посмотреть ваши комнаты, а также ополоснуть личики, – приятным голосом проговорила она. И обратилась к мистеру Блиссу, который вежливо встал вслед за нею: – Не будете ли вы так любезны, Уол, посодействовать молодым леди с переносом багажа…

Затем мы вслед за нею отправились вверх по лестнице. Мы прошли три марша; вначале в лестничном проеме сгустилась тьма, а потом стала рассеиваться: над последним лестничным пролетом (несколько не застеленных ковром ступенек) показался верхний свет; через это окошко, с грязными, в голубиных следах, четвертушками стекла, удивительно четко проглядывало голубое сентябрьское небо – словно оно заменяло собой потолок, и мы с каждым шагом подбирались к нему все ближе и ближе.

На верхней площадке обнаружилась дверь, а за нею маленькая комнатушка – не общая комната, она же спальня, как я ожидала, а крохотная гостиная с парой старинных продавленных кресел перед камином и старомодным, с мелкими ящиками, комодом. За комодом имелась еще одна дверь, во вторую комнату, которая из-за наклонного потолка казалась еще меньше первой. За порогом мы с Китти замерли, рассматривая обстановку: умывальник, стул со спинкой в форме лиры, альков с занавеской и кровать – толстый матрас, железный остов, на полу ночной горшок; кровать, ýже той, которую я делила дома с Элис.

– Вы, наверное, не будете против того, что кровать одна, – проговорила миссис Денди, следом за нами вошедшая в спальню. – Боюсь, вам здесь будет тесновато, но не так, как моим мальчикам: у них внизу одна комната на двоих. Мистер Блисс настаивал, чтобы вам худо-бедно можно было развернуться.

Миссис Денди улыбнулась мне, я отвела глаза. Но Китти отвечала вполне радостным тоном:

– Отлично, миссис Денди. Мы с мисс Астли уютненько здесь устроимся, совсем как куклы в кукольном доме, – правда, Нэн?

Я заметила, что щеки у нее слегка зарумянились, но, наверное, она еще не остыла после подъема по лестнице.

– Да, – согласилась я и снова опустила взгляд, а потом пошла принять у мистера Блисса коробку.

Мистер Блисс после этого очень скоро ушел – словно считал неделикатным задерживаться в комнате леди, даже если сам эту комнату оплатил. Он переговорил вкратце с Китти по поводу ее завтрашних планов в бермондсийском «Звездном» – встречи с директором и утренней репетиции с оркестром перед вечерним выступлением; потом он простился за руку с нами обеими и пожелал всего хорошего. И мне внезапно стало тревожно оттого, что он нас покидает, а ведь совсем недавно меня пугала мысль о том, что вообще придется иметь с ним дело.

Но когда он ушел, а вслед за ним и миссис Денди закрыла за собой дверь и с сопеньем и кашлем стала спускаться по лестнице, я уселась в одно из кресел, закрыла глаза и остро ощутила удовольствие и облегчение по той единственной причине, что наконец в комнате не осталось чужих. Я слышала, как ступала между коробками Китти, а когда я открыла глаза, Китти была рядом и протягивала руку, чтобы тронуть выбившийся из прически локон у меня на лбу. От ее прикосновения я снова замерла: незамысловатые ласки в знак дружбы – рукопожатия, поглаживание по щеке – все еще были мне непривычны, и я каждый раз вздрагивала и слегка краснела от желания и смущения.

Китти, улыбнувшись, наклонилась, чтобы развязать стоявшую рядом корзинку; я миг-другой помедлила, наблюдая, как она сама управляется с платьями, книгами и шляпками, а потом встала ей помочь.

На то, чтобы распаковать вещи, нам понадобился час. Мой скромный запас платьев, туфель и белья был пристроен мгновенно, однако Китти, конечно, помимо повседневной одежды и обуви, привезла костюмы и цилиндры – и все это нужно было вынуть, вычистить и привести в порядок. Когда она взялась за свои вещи, я их у нее отняла:

– Ты ведь знаешь, за твоим гардеробом теперь смотрю я. Что такое с воротничками? Их все нужно отбелить. А с чулками? Пусть целые лежат в одном ящике, а те, что на штопку, – в другом. Запонки нужно держать в коробке, а то они потеряются…

Китти отступила в сторону, предоставляя мне колдовать с запонками, перчатками и манишками; пару минут я молчала, целиком уйдя в работу. Когда я подняла голову, то заметила, что она за мной наблюдает; она подмигнула и в то же время залилась румянцем.

– Ты представить себе не можешь, до чего же я довольна. Нет ни одного второразрядного комика, который не мечтал бы иметь костюмершу, Нэн. Нет ни одной усталой провинциальной актриски, которая не стремилась бы играть на лондонской сцене, иметь целых две комнаты вместо одной жалкой комнатушки и еще карету – ездить на вечернее представление и потом домой, пока другие артисты, победнее, вынуждены трястись в трамвае. – Китти стояла под скатом потолка, лицо в тени, темные глаза в пол-лица. – И вот теперь, нежданно-негаданно, на меня свалилось все, о чем я так давно мечтала! Знаешь, Нэн, что испытываешь, когда сбываются заветные желания?

Я знала. Это было упоение – и одновременно боязнь, так как все время знаешь, что счастье тобой не заслужено, оно досталось тебе по ошибке, вместо кого-то другого, – отвернешься, а его уже и забрали. И можно сделать что угодно, отдать все на свете, думала я, только бы оставить при себе случайно выпавшую удачу. Я понимала, что мы с Китти испытываем одинаковые чувства – только, разумеется, по разным причинам.

Впоследствии мне довелось вспомнить эту мысль.


Как я уже сказала, на распаковку багажа ушел час, и, пока мы работали, я не раз слышала голоса и шаги, доносившиеся из других помещений. Приблизительно в шесть, когда с вещами было покончено, на лестничной площадке ниже этажом послышался скрип и оклик: «Мисс Батлер, мисс Астли!» Это была миссис Денди, пришедшая известить, что готов обед и мы, если желаем, можем спуститься в гостиную, благо целая куча народа жаждет с нами познакомиться.

Я проголодалась, но к тому же устала и потеряла всякое желание пожимать руки и улыбаться незнакомым людям, однако Китти шепнула, что нам лучше сойти вниз, а то как бы другие жильцы не решили, будто мы задираем нос. Мы попросили миссис Денди дать нам минуту-другую, Китти переоделась, я причесала и заново уложила волосы, стряхнула в камин пыль с подола и вымыла руки, и мы спустились.

С тех пор как мы по прибытии пили здесь чай, гостиная полностью преобразилась. Стол раздвинули, переместили в центр комнаты, накрыли к обеду, но главное, он был окружен лицами, и каждое, стоило нам войти, повернулось и осветилось улыбкой – той самой, заученной и мимолетной, какую мы наблюдали на картинах, развешанных по стенам. Можно было подумать, полдюжины портретов ожили и выбрались из-за пыльных стекол, чтобы присоединиться к трапезе миссис Денди.

Стол был накрыт для восьмерых, два места, предназначенные, очевидно, для нас с Китти, оставались пустыми, однако прочие были заняты. Во главе стола восседала сама миссис Денди, она накладывала на тарелки ломти холодного мяса с блюда, но при виде нас привстала, предложила чувствовать себя как дома и, указывая вилкой, отрекомендовала нам прочих сотрапезников. Первым был пожилой джентльмен в бархатной жилетке, сидевший напротив нее.

– Профессор Эмери, – проговорила она без тени замешательства. – Телепат. Феномен.

Профессор встал и слегка наклонил голову.

Бывший Феномен. – Он покосился на хозяйку. – Миссис Денди слишком любезна. С тех пор как я в последний раз стоял перед притихшей толпой и угадывал содержимое дамской сумочки, минуло уже немало лет.

Он улыбнулся и довольно тяжело опустился на стул. Китти сказала, что очень рада знакомству. Далее миссис Денди представила его соседа справа, худого рыжеволосого паренька.

– Симс Уиллис, – сказала она. – Крайний в шоу менестрелей…

– Крайний Феномен, конечно, – быстро вставил он, наклоняясь, чтобы пожать нам руки. – Нынешний Феномен. А это, – он кивком указал напротив, еще на одного парнишку, – это Перси, мой брат, он играет на кастаньетах. Он тоже феномен.

Перси тем временем подмигнул и, как бы подтверждая слова брата, схватил со скатерти пару ложек и искусной дробью прошелся ими по столу.

Миссис Денди громко откашлялась и указала на хорошенькую девушку с ярко-розовыми губами, сидевшую рядом с Симсом:

– И не забудем про мисс Флайт, нашу балерину.

Девица жеманно улыбнулась:

– Называйте меня Лидия. – Она протянула руку. – Под этим именем – ну хватит, Перси! – под этим именем я известна в «Паве». Или, если хотите, Моникой – это мое настоящее имя.

– Или Милашкой, Тутси, – добавил Симс, – так ее называют ее приятели, и если вы читали «Элли Слоперс», то сами сообразите почему. Позвольте мне только заметить, мисс Батлер: когда Уолтер объявил о вашем прибытии, она до смерти перепугалась, как бы вы не оказались какой-нибудь разбитной танцовщицей с осиной талией. Но узнала, что вы травести, и от облегчения рассыпается в любезностях.

Тутси пихнула его локтем:

– Не слушайте его, он вечно дразнится. Я очень рада, что рядом будет еще девушка, то есть целых две, разбитная или нет, не важно. – Взгляд, который она метнула на меня, яснее ясного сказал, к которому типу она меня относит. Когда Китти подсела к ней, оставив меня соседствовать с Перси, она продолжила: – Уолтер говорит, вы очень далеко пойдете, мисс Батлер. Я слышала, вы завтра дебютируете в «Звездном». Помнится, это прекрасный зал.

– Да, как будто. Зовите меня Китти…

– А вы, мисс Астли? – обратился ко мне Перси. – Давно ли вы служите костюмершей? Не может быть, слишком вы молоденькая.

– На самом деле мне еще далеко до настоящей костюмерши. Китти меня обучает.

– Обучает? – Это вмешалась Тутси. – Послушайте моего совета, Китти, не перестарайтесь, а то кто-нибудь ее у вас переманит. Я такое наблюдала.

– Переманит? – Китти улыбнулась. – О, только не это. Нэн приносит мне удачу…

Я, краснея, рассматривала свою тарелку, пока миссис Денди, все еще возившаяся с блюдом, не предложила мне кусок мяса в дрожащем желе:

– Языка желаете, мисс Астли?

Застольная беседа, разумеется, свелась к театральным сплетням, которые я воспринимала как нелепейший бред. Похоже, в этом доме все так или иначе имели отношение к театру. Даже маленькая простушка Минни – восьмой член нашей компании, девушка, которая прежде принесла нам чай, а теперь вернулась, чтобы помочь миссис Денди подавать еду и убирать тарелки, – даже она принадлежала к балетной труппе и имела контракт с концертным залом в Ламбете. Даже песик Брансби, вскоре пробравшийся в гостиную, чтобы клянчить объедки и тыкаться слюнявой мордой в колено профессора Эмери, издавна служил в артистах, гастролировал однажды по южному побережью с программой собак-танцоров и носил сценическое имя Арчи.

Дело происходило в воскресенье, и никому не нужно было после ужина спешить в концертный зал; судя по всему, ни у кого не было никаких занятий, только сидеть, курить и сплетничать. В семь в дверь постучали, и громким окриком у порога возвестила о себе девица с платьем из тюля и шелка и золоченой диадемой: это была приятельница Тутси из балета «Пава», пришедшая спросить мнения миссис Денди о своем костюме. Платье расстелили на ковре, тем временем убрали со стола; когда на столе ничего не осталось, профессор раскинул колоду карт. К нему присоединился, насвистывая, Перси, Симс подхватил мелодию, поднял крышку пианино миссис Денди и начал наигрывать. Пианино было жуткое.

– Черт побери эту развалину! – вскричал Симс, колотя по клавишам. – Попробуешь сыграть Вагнера, получится, клянусь, что-то вроде матросской песни или джиги!

Мелодия, однако, была веселая, и Китти заулыбалась.

– Эту песню я знаю, – бросила она мне, а раз так, то оставалось только спеть, и скоро Китти, переступив через сверкающее платье на полу, присоединила свой голос к хору, собравшемуся вокруг Симса.

Я устроилась с Брансби на софе и взялась писать открытку домашним. «Я сижу в гостиной, – писала я, – самой что ни на есть необычной, и все вокруг добрые до невозможности. У здешней собаки есть сценическое имя! Квартирная хозяйка велела поблагодарить вас за устриц…»


На софе было очень уютно, окружающие вовсю веселились, но в половине одиннадцатого Китти начала зевать, и я, вскочив, заявила, что мне пора спать. Поспешно посетив уборную в задней части дома, я взлетела по лестнице и молниеносно облачилась в ночную рубашку – можно было подумать, я неделю не спала и умирала от усталости. Но меня вовсе не клонило в сон, просто я хотела нырнуть в постель до появления Китти – устроиться, успокоиться и ждать того близкого мига, когда она окажется рядом со мной в темноте и лишь тонкая материя двух ночных рубашек помешает мне осязать тепло ее кожи.

Китти пришла через полчаса. Я к ней не обратилась и не смотрела в ее сторону, она тоже молчала, только бесшумно ходила по комнате – наверное, приняла меня за спящую, потому что я с плотно закрытыми глазами лежала, вытянувшись, на боку. Из других помещений долетали слабые шумы: смех, хлопанье дверей, бег воды в отдаленных трубах. Но потом все затихло, и слышно было только, как она раздевалась: одна за другой щелкнули пуговицы корсажа, зашелестела юбка, потом – нижние юбки; зашуршали шнурки в дырочках корсета. Наконец по полу затопали босые ноги, и я поняла, что она, должно быть, совсем раздета.

Газ я выключила, но оставила для Китти горящую свечу. Я знала, что если повернусь и открою глаза, то увижу ее без покровов, если не считать теней и янтарного отсвета свечи.

Но я не обернулась, и вскоре вновь послышалось шуршанье: это значило, что она надевает ночную рубашку. Свет погас, кровать скрипнула и дрогнула; Китти лежала рядом со мной, пышущая теплом и ужасно реальная.

Она вздохнула. Ощутив на шее дуновение, я поняла, что она на меня смотрит. Она дохнула еще раз и еще и наконец шепнула:

– Ты спишь?

– Нет, – отозвалась я, не в силах дольше притворяться.

Я перекатилась на спину. От этого мы оказались еще ближе друг к другу (кровать была на редкость узкая), и я поспешно сдвинулась влево, к самому краю. Теперь ее дыхание, сделавшееся еще теплее, овевало мою щеку.

Она спросила:

– Ты скучаешь по дому, по Элис?

Я мотнула головой.

– Ничуточки?

– Ну…

Я почувствовала, что она улыбнулась. Очень осторожно и в то же время непринужденно она за запястье вытянула из-под одеяла мою руку и, нырнув под нее, прижалась виском к моей ключице; моя рука в конечном счете оказалась у нее на шее. Свесившуюся ладонь она обхватила и не выпускала. Ее щека обжигала мою плоскую грудь, как раскаленный утюг.

– Как у тебя колотится сердце! – произнесла она, и от этого, конечно, оно припустило еще быстрее. Китти еще раз вздохнула (выдох пришелся в вырез моей рубашки, и я ощутила его голой кожей) и продолжила: – Как часто я лежала в убогой комнатушке у миссис Пью и представляла, как вы с Элис засыпаете в вашей постели на берегу. Как это было, как сейчас?

Я не ответила. Мне тоже вспоминалась наша с Элис постелька. И как было тяжело лежать рядом с дремлющей Элис, когда сердце мое и мысли полностью занимала Китти. Но вдвойне тяжелей было лежать рядом с самой Китти, такой близкой и ни о чем не подозревающей! Это станет для меня пыткой. Я подумала: завтра упакую свой сундук, встану спозаранку и с первым же поездом вернусь домой…

Не обращая внимания, что я не отвечаю, Китти не умолкала.

– Ты и Элис, – повторила она. – Знаешь, Нэн, как я ревновала?

Я нервно сглотнула. «Ревновала»? Произнесенное в темноте, это слово меня ошеломило.

– Да, я… – Она поколебалась, потом продолжила: – Видишь ли, у всех девушек сестры, а я росла одна… – Отпустив мою руку, она пристроила ее у меня на талии. – Но мы теперь как сестры, правда, Нэн? Будешь мне сестрой?

Я принужденно погладила ее по плечу. И отвернулась, не зная, какое чувство во мне преобладает: облегчение или разочарование.

– Да, Китти, – отозвалась я, и она обхватила меня крепче.

Потом она заснула, и ее голова и рука расслабились, отяжелели.

А я лежала без сна – как прежде, рядом с Элис. Но на сей раз я не мечтала, а вела с собой довольно безжалостный разговор.

Я знала, что, несмотря ни на что, не упакую утром свои вещи и не попрощаюсь с Китти: для этого я слишком далеко зашла. Но если я остаюсь, то все должно быть так, как она сказала; мне нужно научиться подавлять свои странные, неподобающие вожделения и звать Китти сестрой. Быть ее сестрой – это все же гораздо лучше, чем быть для нее ничем, не существовать для нее вовсе. А если мои голова и сердце – мое горячее, трепещущее нутро – этим раздосадованы, нужно заставить их замолчать. Я обязана любить Китти, как она меня любит, а иначе не любить совсем.

А это, как я знала, было бы ужасно.

Глава 4

Добравшись к следующему полудню до зала «Звездный», мы обнаружили, что он не составляет и десятой части ни одного из тех удивительных залов Уэст-Энда, которые мы с мистером Блиссом воображали местом будущих триумфов Китти, но даже и такой, как есть, он пугал своей красотой и величием. Директором его был в то время некий мистер Линг; он встретил нас у служебного входа и провел в свой кабинет, где зачитал вслух условия контракта Китти и получил ее подпись; затем он довольно поспешно пожал нам руки и крикнул мальчика-ассистента, чтобы тот проводил нас на сцену. Здесь я, робея и не зная, куда себя девать, ждала, пока Китти разговаривала с нашим дирижером и прорепетировала с оркестром свои песни. Тем временем ко мне подошел мужчина с метлой на плече и довольно бесцеремонно спросил, кто я такая и что тут делаю.

– Жду мисс Батлер, – тонюсеньким голосом пропищала я.

– Ах вот как. Что ж, дорогуша, тебе придется подождать где-нибудь в другом месте, потому что я должен подмести и ты мне мешаешь. Так что давай.

Я залилась краской и отступила в коридор, где, оглядывая меня и ругаясь, когда я мешала пройти, неуклюже сновали туда-сюда ассистенты с корзинами, стремянками, ведрами с песком.

В тот же вечер мы повторно посетили концертный зал, и на этот раз без осложнений, так как сразу отправились в гримерную, а там я лучше знала, что мне делать. Впрочем, войдя, я сразу пала духом: гримерная ничуть не походила на ту уютную маленькую комнатку в «Кентерберийском варьете», которая находилась целиком в распоряжении Китти. Темное и пыльное помещение было рассчитано на целую дюжину артистов, с лавками, крючками для одежды, одной на всех засаленной раковиной; дверь приходилось подпирать, иначе она распахивалась, открывая внутренность комнаты взглядам рабочих сцены и случайных посетителей. Мы припозднились, большая часть крючков была уже занята, по лавкам сидели полуодетые девушки и женщины. При нашем появлении они подняли глаза, почти все заулыбались; когда Китти вынула пачку «Уэйтс» и спички, какая-то из артисток воскликнула: «Слава тебе господи, у кого-то есть сигареты! Поделишься с нами штучкой, киса? У меня не предвидится ни гроша до самого дня зарплаты».

Китти предстояло выступить в начале первого отделения. Помогая ей с воротничком, галстуком и розой, я чувствовала себя вполне уверенно, однако, когда я отправилась за кулисы, чтобы подождать ее номера и осмотреть из темноты незнакомый театр с громадной безразличной толпой зрителей, у меня задрожали поджилки. Я взглянула на Китти. Ее лицо под слоем грима побелело, но от страха или от решимости – сказать было нельзя. С единственной, клянусь, целью – поддержать ее (а как же: я ведь вознамерилась быть ей сестрой, и только сестрой) я стиснула ладонь Китти.

Когда помощник режиссера наконец кивнул Китти, мне пришлось обратить взгляд на сцену. Концерт шел без ведущего, призвать толпу к порядку было некому, а выход Китти следовал за номером популярного комика, которого вызывали на бис четыре раза, так что он еле упросил слушателей отпустить его. Публика согласилась неохотно; оркестр заиграл начальные такты первой песни Китти – раздосадованная толпа едва слушала. Когда на свет рампы выступила сама Китти, махнула шляпой и крикнула: «Хэлло!» – с галерки не последовало ответного гула; ложи и партер ограничились чахлыми аплодисментами – верно, понравился костюм. Принудив себя посмотреть в зал, я заметила там движение: люди ходили в бар или в уборную, мальчишки сидели спиной к нам на ограждении галерки, девушки окликали приятельниц в трех рядах от них или сплетничали с соседями, глядя куда угодно, но только не на сцену, где для них старалась в поте лица Китти – милая, умненькая Китти.

Однако мало-помалу настроение публики менялось – нельзя сказать, что разительно, но все же заметно. Когда Китти закончила первую песню, кто-то из зрителей, свесившись с балкона, крикнул: «А теперь верните-ка нам Нибза!» (комика, которого сменила Китти, звали Нибз Фуллер). Китти и глазом не моргнула; пока оркестр исполнял интермедию, она, приподняв шляпу, отозвалась: «Зачем? Он задолжал вам деньги?» Публика засмеялась, следующую песню слушали уже внимательней и хлопали по ее окончании оживленней. Чуть позже еще кто-то попытался потребовать Нибза, но соседи его зашикали; к тому времени, когда Китти оставалось только исполнить балладу и бросить цветок, публика была уже на ее стороне, слушая внимательно и с интересом.

Я наблюдала как зачарованная. Усталая и раскрасневшаяся, Китти ушла за кулисы, уступая место комическому певцу; я схватила и крепко сжала ее руку. Потом появился мистер Блисс с директором, мистером Лингом. Они следили за выступлением из первого ряда, и вид у них был весьма довольный; мистер Блисс, взяв в свои руки ладонь Китти, воскликнул:

– Триумф, мисс Батлер! Несомненный триумф.

Мистер Линг повел себя более сдержанно. Кивнув Китти, он произнес:

– Отлично, дорогая. Публика не из легких, вы справились на редкость удачно. Пусть только оркестр приспособится к вашей манере ходить по сцене – и все будет блестяще.

Китти только хмурилась. Взяв полотенце, которое я принесла из комнаты для переодевания, она прижала его к лицу. Сняла и отдала мне пиджак, отстегнула галстук.

– Мне хотелось лучшего, – проговорила она наконец. – Не было блеска – искры.

Мистер Блисс, фыркнув, простер к ней руки.

– Дорогая, ваш первый вечер в столице! В таком большом театре вы никогда прежде не работали! Публика о вас узнает, пойдет молва. Наберитесь терпения. Скоро они будут покупать билеты именно на вас! – (Директор при этих словах, как я заметила, прищурился, но Китти, по крайней мере, позволила себе улыбнуться.) – Так уже лучше, – заметил мистер Блисс. – А теперь, с разрешения леди, небольшой легкий ужин нам, наверное, будет не лишним. А к небольшому легкому ужину – по большому полновесному стакану с искристым шампанским, раз уж мисс Батлер не хватает искры.


Ресторан, куда повел нас мистер Блисс, располагался недалеко и был излюбленным заведением театрального люда; там кишмя кишели джентльмены в нарядных жилетах, вроде самого мистера Блисса, и девушки и юноши, вроде Китти, – со следами грима на манжетах и крупинками туши в уголках глаз. За каждым столиком как будто сидели знакомые мистера Блисса, оклики сыпались на каждом шагу, но он нигде не остановился поболтать, а приветствовал всех вместе взмахом шляпы, повел нас в свободную кабинку и подозвал официанта, чтобы ознакомиться с меню. Когда мы сделали выбор, он знаком подозвал официанта и что-то ему шепнул; тот ушел и вскоре вернулся с бутылкой шампанского, которую мистер Блисс принялся торжественно откупоривать. Со всех концов зала понеслись приветственные восклицания, одна из женщин под смех и аплодисменты запела: «Я не притронусь к хересу и пива не коснусь; не лейте мне шампанского, а то, ей-ей, напьюсь».

Я сочиняла мысленно открытку, которую напишу дома: «Я была на ужине в театральном ресторане. Китти дебютировала в концертном зале „Звездный“, и ее выступление признали триумфом…»

Китти с мистером Блиссом тем временем беседовали, и, прислушавшись, я поняла, что речь идет о важных вещах.

– А теперь, – говорил мистер Блисс, – я собираюсь кое о чем вас попросить. Как джентльмен я постеснялся бы обратиться к вам с подобной просьбой, но в данном случае я говорю как театральный агент. Я хочу вас попросить, чтобы вы походили по городу, – и вам, мисс Астли, следует ей помочь, – добавил он, перехватив мой взгляд, – вам нужно обеим походить по городу и поизучать мужчин!

Я, обернувшись к Китти, растерянно замигала, она ответила неуверенной улыбкой:

– Поизучать мужчин?

– Поизучать под лупой! – Мистер Блисс разрезал отбивную. – Ухватить их характеры, привычки, манеры, походку. Как он жил? Что скрывает? Расстался с возлюбленной? Или у него просто болит нога и сосет под ложечкой? – Он взмахнул вилкой. – Вы должны все это понимать и копировать, чтобы и публика в свою очередь тоже поняла.

– Вы думаете изменить номер Китти? – спросила я в недоумении.

– Я думаю, мисс Астли, расширить ее репертуар. Ее петиметр – очаровательный парнишка, но не всю же жизнь расхаживать в лавандовых перчатках по Берлингтонскому пассажу. – Он снова оглядел Китти, вытер салфеткой рот и перешел на доверительный тон. – А как насчет мундира полицейского? Блузы моряка? Зауженных книзу брюк, пальто с перламутровым отливом? – Мистер Блисс повернулся ко мне. – Вообразите только, мисс Астли, как в эту самую минуту все это изобилие томится где-нибудь на дне костюмерной корзины, ожидая одного: облечь собой Китти Батлер, которая вдохнет в него жизнь! Подумайте об этих прекраснейших тканях – вот шерсть цвета слоновой кости, вот волнистые шелка, винно-красный бархат, алый шаллун; прислушайтесь, как щелкают ножницы, шуршат нитки; представьте себе ее успех в наряде солдата, уличного торговца, принца…

Мистер Блисс наконец замолк, и Китти улыбнулась:

– С вашим красноречием, мистер Блисс, вы бы и однорукого уговорили заняться жонглерским ремеслом.

Засмеявшись, тот стукнул ладонью по столу, так что зазвякали приборы, – оказалось, у него как раз имелся в клиентах однорукий жонглер, весьма успешно рекламируемый в афишах как Второй Чинквевалли: Ловкость Одной Руки – Ловкость Вдвойне!


Все происходило по слову мистера Блисса: он послал нас к торговцам театральными костюмами и портным, где Китти обзавелась дюжиной мужских нарядов, а потом – к фотографам: запечатлеть ее с полицейским свистком, с ружьем на плече, с такелажным канатом. Под костюмы он подбирал песни и самолично относил на Джиневра-роуд, наигрывал их на разбитом пианино миссис Денди, Китти пробовала петь, а все остальные слушали и высказывали суждения. Но главное, он заключил контракты с концертными залами: в Хокстоне, Попларе, Килберне, Боу. За каких-нибудь две недели лондонская карьера Китти успешно набрала ход. Теперь после представления в «Звездном» она уже не переодевалась в свое обычное женское платье; нет, я ждала ее с пальто и корзинкой наготове, и после выступления мы стремглав бежали через служебный ход к поджидавшему нас экипажу, чтобы по уличной давке вовремя добраться до следующего театра. На сцену она выходила не в одном костюме, а два-три раза переодевалась, и мне как костюмеру приходилось трудиться вовсю: пока оркестр играл интерлюдию, а публика, едва сдерживая нетерпение, ждала, мы с Китти поспешно отстегивали и застегивали пуговицы и запонки.

Разумеется, обычный образ жизни был теперь не для нас: притом что Китти выступала за вечер в двух-трех, а то и четырех залах, мы стали возвращаться на Джиневра-роуд не ранее половины первого или часа, усталые, разбитые, но радостно взволнованные от поездок по городу при лунном свете, тревожного ожидания в гримерных и за кулисами. Дома мы заставали Симса, Перси и Тутси, а также ее приятельниц и кавалеров; свежие, розовощекие, такие же веселые, как мы, они готовили в кухне миссис Денди чай и какао, гренки по-валлийски и оладьи. Появлялась и миссис Денди (издавна давая приют театральной братии, она и сама перешла на их образ жизни), предлагала сыграть в карты, спеть или потанцевать. В такой обстановке недолго оставались тайной моя любовь к пению и красивый голос, и я не один раз вместе с Китти затевала полуночные хоры. Ложилась я теперь не раньше трех, а вставала в девять-десять – о привычках устричной торговки было забыто сразу и полностью.

Но разумеется, я не забывала о своей семье и доме. Как уже было сказано, я посылала им почтовые карточки, афиши Китти, пересказывала театральные сплетни. В ответ они слали мне письма и небольшие посылки – бочонки устриц, конечно, которые я вручала квартирной хозяйке, чтобы подала нам всем на ужин. И все же писала я домой все реже, откликалась на их послания и подарки кратко и с опозданием. «Когда ты приедешь нас повидать? – неизменно спрашивали они в конце своих писем. – Когда вернешься в Уитстейбл?» И я отвечала: «Скоро, скоро…» или «Когда Китти сможет меня отпустить…».

Но Китти не могла без меня обойтись. Проходили недели, сменялось время года, ночи становились длиннее, темнее и холоднее. Уитстейбл не то чтобы стирался из памяти, но мерк. Нельзя сказать, что я не думала об отце и матери, об Элис и Дейви, о моих кузенах – просто о Китти и моей новой жизни я думала больше…

А подумать было о чем. Я служила у Китти костюмершей, но одновременно была ее подругой, советчицей, помощницей во всем. Когда она разучивала песни, я держала ноты и подсказывала ей, когда она запиналась. Во время примерок я наблюдала и кивала или трясла головой, если костюм сидел плохо. Когда она по совету мудрого мистера Блисса (или Уолтера, поскольку так мы к нему теперь обращались, а он к нам – Китти и Нэн) – так вот, когда она по совету Уолтера часами бродила по лавкам и рыночным площадям, изучая мужчин, я ее сопровождала; вместе мы присматривались к легким шагам констебля, усталой поступи уличного торговца, энергичной походке свободного от службы солдата.

Мы узнали весь этот легкомысленный город, с его ухватками и манерами, я приспособилась к нему, как приспособилась к Китти, и, как ею, была им очарована. Мы посещали парки – те самые красивые парки и сады, поразительно зеленые среди скопищ пыли, но с твердыми дорожками, по которым так легко ступать. Прогуливались по Уэст-Энду, сидели и любовались всем, что того стоило, не только прославленными лондонскими достопримечательностями – дворцами, памятниками, картинными галереями, – но и мимолетными сценками повседневной жизни: вот опрокинулся экипаж, вот улизнул из тележки торговца угорь, вот вор залез в чей-то карман или стянул кошелек.

Мы ходили к реке, стояли на Лондонском мосту, мосту Баттерси и на других мостах, расположенных в промежутке, поражались ширине этого вонючего потока. А ведь эта самая Темза через широкий эстуарий вливается в замечательный, прозрачный, богатый устрицами залив, на берегу которого я выросла. Любуясь прогулочными лодками под Ламбетским мостом, я испытывала странный трепет при мысли о том, что совершила путешествие против течения: путь от неугомонной столицы до сонного незамысловатого Уитстейбла я проделала в обратном направлении. Завидев баржи, везшие рыбу из Кента, я только улыбалась: это зрелище никогда не вызывало у меня тоски по родине. А когда моряки совершали обратную дорогу, я никогда им не завидовала.


Пока мы, довольные жизнью, все больше привязываясь друг к другу, гуляли и наблюдали, год подошел к концу; мы продолжали работать над номером; Китти пользовалась успехом. Каждый новый контракт, найденный Уолтером, был продолжительней и выгодней предыдущего; скоро свободного времени не осталось, и Китти начала отклонять очередные предложения. У нее завелись поклонники – джентльмены, посылавшие ей цветы и приглашения на обед (к моей тайной радости, она со смехом отказывалась), юноши, собиравшие ее фотографии, девушки, которые толпились у служебного входа, чтобы сказать ей, какая она красивая, – и я не знала, как к ним относиться: покровительствовать им, жалеть их или опасаться; они были так похожи на меня, что мы легко могли бы поменяться ролями.

И все же обещанное Уолтером не осуществлялось: Китти не стала звездой. Залы, где она выступала, располагались за городом или в Ист-Энде (как правило, они относились к лучшим, но раз или два попадались не такие высококлассные: «Форестерз» или «Сибрайт», где публика швыряла обувью и свиными костями в не угодивших ей артистов). Фамилию Китти не писали на афишах более крупными буквами, она не поднималась вверх в списке артистов, никто не напевал и не насвистывал на улицах песенки Китти. По словам Уолтера, сама Китти тут была ни при чем, трудность заключалась в ее номере. Слишком много у нее было конкуренток – певиц-травести, прежде редких, как эквилибристы, что вращают тарелки, неожиданно и по непонятной причине развелось видимо-невидимо.

– С какой стати каждая дамочка, желающая заработать деньги на сцене, непременно натягивает на себя брюки? – вопрошал Уолтер раздраженно, когда в Лондоне или ближайших окрестностях дебютировала очередная травести. – С чего бы вполне уважаемой комедиантке или трагикомической актрисе вдруг менять жанр – натягивать брюки клеш и танцевать хорнпайп? Вот ты, Китти, ты рождена, чтобы переодеваться юношей, это и дураку понятно; если бы ты играла в спектаклях, тебе давали бы роли Розалинды, или Виолы, или Порции. Но эти грошовые фиглярши – Фанни Лесли, Фанни Робина, Бесси Боунхилл, Милли Хилтон, – им так же идет смокинг, как мне кринолин или турнюр. Я от этого просто бешусь. – Сидя в нашей маленькой гостиной, Уолтер с такой силой шлепнул по ручке кресла, что из шва взметнулось облачко пыли и волоса. – Я просто бешусь, видя, как девчонке, не одаренной и десятой частью твоего таланта, достаются твои доходы и – хуже того! – твоя слава. – Встав, он положил ладони на плечи Китти. – Ты звезда без пяти минут. – Он слегка подтолкнул Китти, и ей пришлось, чтобы удержать равновесие, схватить его за руки. – Должно найтись что-то… что-то такое, что даст тебе толчок, – какая-то добавка к номеру, чтобы всем стало понятно: ты – это одно, а все прочие попрыгуньи – другое!

Но как мы ни старались, изюминка не находилась, а тем временем Китти продолжала выступать не в самых больших театрах и не в самых шикарных районах: Ислингтоне, Марилебоне, Баттерси, Пекеме, Хэкни; переезжая вечером из зала в зал, мы огибали Лестер-Сквер, колесили по Уэст-Энду, однако те роскошные арены, о которых мечтали они с Уолтером, вроде «Альгамбры» и «Эмпайра», оставались для нас недоступны.

Честно говоря, меня это не особенно огорчало. Мне было обидно за Китти, что ее лондонская карьера не сложилась так блестяще, как она ожидала, но втайне я испытывала облегчение. Видя, как она очаровательна и умна, я, с одной стороны, стремилась, подобно Уолтеру, поделиться этим знанием со всем миром, но с другой – предпочитала надежно хранить его при себе. Ибо я не сомневалась, что, добившись подлинной славы, Китти была бы для меня потеряна. Мне не нравилось, когда ее поклонники присылали цветы, когда шумная толпа добивалась у служебного входа фотографий и поцелуев; больше славы – больше цветов и поцелуев, и трудно поверить, что на все приглашения от джентльменов она будет отвечать смехом, что ни одна девушка из тех, кто ею восхищается, не понравится ей больше, чем я.

И опять же, если она прославится, то разбогатеет. Купит дом – и нужно будет покинуть Джиневра-роуд со всеми нашими новыми друзьями, покинуть нашу крохотную гостиную, нашу общую кровать и расселиться по разным комнатам. Об этом мне страшно было подумать. Я больше не трепетала, не замирала неловко, когда она меня касалась; я научилась целомудренно и небрежно поддаваться ее объятиям, принимать поцелуи и даже иногда отвечать на них. Привыкла видеть ее спящей, неприбранной. У меня не перехватывало дыхание, когда я, открыв глаза, различала сквозь серый утренний полумрак ее неподвижное лицо. Я видела ее голой, когда она переодевалась или готовилась мыться. Ее тело я изучила как свое собственное и даже лучше, так как и голова ее, и шея, запястья, спина, руки и ноги (такие же гладкие, округлые и веснушчатые, как щеки) и ее кожа (которую она носила с удивительной непринужденной грацией, как прекрасно сидящий красивый костюм) – все притягивало и очаровывало взгляд, в отличие, как я думала, от моей внешности.

Нет, мне не хотелось никаких перемен, даже после того, как я узнала об Уолтере нечто настораживающее.

Проводя с Уолтером бесконечные часы (репетиции за пианино миссис Денди, ужины после шоу), мы обе неизбежно начали видеть в нем не столько своего агента, сколько друга. Со временем мы стали встречаться не только по рабочим дням, но и по воскресеньям; в конце концов совместный отдых сделался скорее правилом, чем исключением, и мы по воскресеньям привыкли ожидать, когда загромыхает под окном его экипаж, затопают по лестнице сапоги, раздадутся стук в дверь и шутливое экстравагантное приветствие. Выслушав новости и сплетни, мы отправлялись в город или за город; прогуливались мы троицей: Китти брала его под руку с одной стороны, я – с другой; сам Уолтер в середине походил на доброго дядюшку, веселого и шумного.

Такое времяпрепровождение мне нравилось, но я об этом не задумывалась. Все изменилось однажды утром, когда мы с Китти, Симсом, Перси и Тутси сидели за завтраком. Было воскресенье, мы немного припозднились, и тут Симс, услышав, куда мы торопимся и с кем собираемся встретиться, воскликнул:

– Бог мой, Китти, не иначе как Уолтер ждет от тебя настоящих чудес! Насколько я знаю, он не тратил столько времени ни на одного артиста. Все подумают, что он твой ухажер!

Он сказал это как будто без всякой задней мысли, но Тутси, как я заметила, с улыбкой покосилась на Перси, хуже того, Китти вспыхнула и отвернулась, и тут до меня дошло то, о чем они все давно догадывались, а я, дурочка, нет. Через полчаса, когда в дверях гостиной возник Уолтер и со словами «Целуй меня, Кэт!» подставил Китти раскрасневшуюся щеку, я не улыбнулась, но закусила губу и задумалась.

Да, он был чуточку в нее влюблен, а может, и не чуточку. Теперь я это видела – видела, как блестят влагой его глаза, когда он на нее смотрит, и как неловко и поспешно он иной раз отводит взгляд. Я обратила внимание, с какой готовностью он хватается за всякие дурацкие предлоги, чтобы поцеловать ей руку, дернуть ее за рукав, обхватить своей тяжелой, неловкой от желания рукой ее хрупкие плечи; расслышала, как иной раз срывается или переходит на низкие ноты его голос, когда он обращается к Китти. Теперь я видела и слышала все это ясно – по той же самой причине, что делала меня прежде слепой и глухой! Нами обоими владела одна и та же страсть, которую я давно уже полагала незаметной и вполне допустимой.

Я была близка к тому, чтобы пожалеть, чуть ли не полюбить Уолтера. Если я испытывала к нему ненависть, то не большую, чем к зеркалу, которое с безжалостной четкостью показывает тебе твои собственные несовершенные черты. Я даже не стала досадовать, что он участвует в наших прогулках, отнимает возможность побыть вдвоем с Китти. В некотором смысле он был моим соперником, но, как ни странно, любить ее в его присутствии было проще, чем без него. При Уолтере я могла себе позволить быть дерзкой, веселой, сентиментальной, как он; могла изображать преклонение – а это было почти то же самое, что преклоняться перед нею по-настоящему.

И если я до сих пор по ней томилась и пугалась этого томления, то, как уже было сказано, наблюдая за Уолтером, я убеждалась в том, что и моя сдержанность, и моя любовь ничуть не противоречат естеству. Китти в самом деле была звездой – моей собственной звездой, и я, подобно Уолтеру, готова была удовлетвориться тем, чтобы вечно вращаться вокруг нее на отдаленной устойчивой орбите.

Я не имела и понятия о том, насколько скорым и судьбоносным будет наше столкновение.


Наступил декабрь – холодный, в противовес августовской духоте, холодный настолько, что стекло над лестничной клеткой у мамы Денди несколько дней подряд оставалось оледеневшим; холодный настолько, что наше дыхание по утрам бывало густым, как дымок, и мы утягивали свои юбки в постель и надевали их под одеялом.

Дома, в Уитстейбле, мы терпеть не могли холод, потому что он делал вдвое тяжелее труд моряков. Помню, как мой брат Дейви, сидя январскими вечерами у нас в общей комнате перед камином, попросту плакал, скулил от боли, пока в потрескавшиеся, замерзшие руки, покрытые болячками ноги возвращалась жизнь. Помню боль в моих собственных пальцах, когда я, ведерко за ведерком, обрабатывала холодных зимних устриц и выуживала из ледяной воды бесконечных рыбин, чтобы отправить их в кипящий суп.

А вот жильцы миссис Денди, все как один, любили зимние месяцы. Чем холоднее, тем лучше, говорили они. Потому что в мороз и в пронизывающий ветер публика ломится в театры. Многим лондонцам билет в мюзик-холл обходился дешевле, чем ведерко угля, – ну, если чуть дороже, то за такое удовольствие не жалко; чем топать от холода ногами и хлопать руками у себя в убогой гостиной, не лучше ли посетить «Звездный» или «Парагон» и потопать и похлопать там вместе с соседями, с Мэри Ллойд в качестве аккомпанемента? А в самые холодные вечера концертные залы оглашаются детским плачем: лучше взять чадо на шоу, думает мать, а то как бы не померло на сквозняке в сырой колыбели.

Но нас, жильцов миссис Денди, не очень заботили в ту зиму замерзшие дети; мы беззаботно веселились, потому что билеты хорошо раскупались, все мы были заняты и немного пополнили свою мошну. В начале декабря фамилия Китти значилась на афише одного из концертных залов в Марилебоне; она выступала там целый месяц, дважды за вечер. Было приятно сидеть между представлениями в теплой комнате и сплетничать, а не гнать по снегу в другой конец города; к тому же остальные артисты – труппа жонглеров, фокусник, двое или трое комических певцов и супружеская пара лилипутов «Два вершка от горшка» – тоже радовались жизни и составляли очень веселую компанию.

Шоу заканчивалось в Рождество. Мне бы следовало, наверное, встречать его в Уитстейбле; я знала: родители огорчатся, если меня не будет. Но я знала также, на что будет похож рождественский обед. За столом соберутся два десятка двоюродных братьев и сестер, будут говорить все разом и таскать друг у друга с тарелок куски индейки. При таком ажиотаже едва ли кто-нибудь много потеряет из-за моего отсутствия, а вот Китти потеряет точно, а кроме того, я без нее тоже много потеряю и только испорчу окружающим настроение. И вот мы с нею провели Рождество вместе (без Уолтера, как всегда, тоже не обошлось) – ели за столом у миссис Денди гуся и пили шампанское и светлое пиво, за счастье в наступающем году.

Были, разумеется, и подарки: посылка из дома (матушка сопроводила ее краткой сухой запиской, но я намека не поняла и не устыдилась), подарки от Уолтера (Китти – брошка, мне – шляпная булавка). Я отправила пакеты в Уитстейбл и одарила миссис Денди с жильцами; для Китти я припасла самый чудесный подарок, какой смогла найти: жемчужину без единого изъяна, в серебряной оправе на цепочке. Стоила она в десять раз больше, чем самый дорогой из всех моих прежних подарков, и, вручая его, я трепетала. Когда я показала жемчужину миссис Денди, та нахмурилась. «Жемчуг к слезам», – сказала она и покачала головой: она была крайне суеверна. А вот Китти подарок очень понравился, она попросила меня тут же надеть на нее цепочку и схватила зеркало, чтобы полюбоваться жемчужиной, болтавшейся чуть ниже впадинки под стройной шеей. «Никогда ее не сниму», – пообещала она и в самом деле не снимала даже перед выступлением, а прятала под галстук.

Конечно, она тоже купила мне подарок. Он лежал в коробке с бантом, обернутой бумагой. Это оказалось красивое платье, ничего подобного у меня никогда не было: темно-синее вечернее платье: длинное и узкое, на талии кремовый поясок, грудка и кайма из богатого кружева; платье, как я понимала, чересчур для меня роскошное. Вынув его из упаковки и приложив к себе перед зеркалом, я замотала головой: я была просто убита.

– Очень красиво, – сказала я Китти, – но разве я могу оставить его себе? Оно чересчур нарядное. Ты должна отнести его обратно, Китти. Это слишком дорого.

Но Китти, которая с блеском в потемневших глазах наблюдала за этими манипуляциями, только посмеялась над моей растерянностью:

– Тебе самое время обзавестись приличными платьями вместо жутких девчоночьих тряпок, которые ты привезла из дома. У меня вот есть приличный гардероб – тебе он тоже нужен. Видит бог, мы можем себе это позволить. Да и в любом случае это платье вернуть нельзя: оно сшито точно по тебе, как туфелька Золушки, никому другому этот размер не подойдет.

Сшито точно по мне? Это уж совсем кошмар!

– Китти, – взмолилась я, – право слово, не могу, мне никогда к нему не приспособиться…

– Ты должна. А кроме того, – Китти потеребила жемчужину, которую я только что повесила ей на шею, и отвела глаза в сторону, – я теперь процветающая певица. И не могу позволить, чтобы моя костюмерша всю жизнь ходила в сестриных обносках. Это было бы неподобающе, так ведь?

Она произнесла это без нажима, но я тут же осознала справедливость ее слов. У меня имелись уже собственные доходы, и я потратила свое двухнедельное жалованье на ее жемчужину и цепочку, но по уитстейблской привычке не решалась тратить деньги на себя. Что она думала о моей убогой одежде? Я покраснела.

И вот я ради Китти оставила у себя подаренное платье, а через несколько дней мне представился случай впервые его надеть. Это была вечеринка, посвященная окончанию сезона, в марилебонском театре, где мы с таким удовольствием проработали уже месяц. Подготовка шла с размахом. У Китти имелось прелестное, специально сшитое платье из китайского атласа теплого розового оттенка, какой бывает в середине розы: глубокий вырез, короткий рукав. Я подержала это платье, позволив ей в него ступить, а потом помогла его застегнуть. Глядя, как она натягивает перчатки, я испытывала чуть ли не болезненное восхищение, так она была красива: розоватый цвет материи еще больше подчеркивал красноту ее губ, молочную белизну шеи, сочные коричневые тона глаз и волос. Из украшений она надела только мою жемчужину и брошь – подарок Уолтера. Они не подходили одна к другой: брошь была из янтаря. Но, подумала я, Китти могла бы надеть на шею ожерелье из бутылочных пробок и все равно выглядела бы королевой.

Занимаясь пуговицами Китти, я припозднилась с собственным туалетом и сказала, чтобы она меня не ждала. Когда Китти вышла, я натянула на себя красивое платье, ее подарок, подошла к зеркалу и неодобрительным взглядом уставилась на отражение. Наряд настолько меня преобразил, что его вполне можно было назвать маскарадным. В сумерках он казался темным, как полуночное небо, глаза по контрасту приобрели более яркий голубой оттенок, волосы обесцветились, фигура, благодаря длинной юбке и пояску, сделалась еще выше и тоньше. Я ничуть не походила на Китти в ее розовом платье, скорее уж на юнца, вырядившегося шутки ради в бальное платье своей сестры. Волосы я распустила и расчесала щеткой; времени на то, чтобы уложить их в прическу, не оставалось, поэтому я скрутила на затылке узел и воткнула в него гребень. Шиньон, подумала я, подчеркнул бы резкие линии челюсти и щек, зрительно расширил бы и без того широкие плечи. Снова поморщившись, я отвела взгляд. Тем лучше, подумала я: Китти со мной рядом будет выглядеть еще изящней.

Я спустилась на первый этаж. Толкнув дверь гостиной, я застала там Китти со всеми остальными: ужин еще не кончился. Первой меня заметила Тутси – она, наверное, толкнула локтем своего соседа Перси, потому что он поднял глаза от тарелки, взглянул на меня и присвистнул. Повернулся Симс и застыл с не донесенной до рта вилкой, словно видел меня впервые. Миссис Денди, проследив его взгляд, раскашлялась.

– Ну и ну, Нэнси! Да из тебя выросла красивая молодая леди – и прямо у нас под носом!

Тут ко мне обернулась и Китти, и глаза ее округлились – можно было подумать, она, как и Симс, не встречала меня прежде. Чьи щеки – мои или ее – запылали ярче, не знаю.

Слегка улыбнувшись сжатыми губами, она произнесла: «Очень мило» – и отвернулась, отчего я потеряла последнюю надежду на то, что платье не совсем мне не идет, и приготовилась к провалу вечеринки.

Но вечеринка совсем не провалилась; было весело, интересно, шумно, и народу собралось видимо-невидимо. Чтобы всех вместить, директору пришлось пристроить к сцене помост; был нанят оркестр, игравший рилы и вальсы, столы в кулисах ломились от выпечки и желе, бочонков с пивом и чаш с пуншем, выстроившихся рядами бутылок вина.

Наши с Китти новые платья хвалили на все лады; в особенности я ловила со всех сторон улыбки, приветственные знаки и выкрики, перекрывавшие шум в зале: «Вы замечательно выглядите!» Одна женщина – ассистентка фокусника, – взяв меня за руку, повторила слова миссис Денди, сказанные час назад: «Дорогая, вы сегодня так повзрослели, вас просто не узнать!» Я была поражена. Весь вечер мы с Китти простояли рядом, но когда уже после полуночи она отошла, чтобы присоединиться к компании, собравшейся у столов с шампанским, я осталась на месте и задумалась. Я не привыкла думать о себе как о взрослой женщине, но теперь, в красивом, синем с кремовым, платье из атласа и кружев, я впервые ощутила себя женщиной и поняла, что я теперь и есть женщина: мне восемнадцать, я – быть может, навсегда – покинула родительский дом, сама зарабатываю себе на жизнь и оплачиваю собственное жилье в Лондоне. Я смотрела на себя как бы со стороны, как я запросто, словно имбирный лимонад, пью за ужином вино, как болтаю и шучу с рабочими сцены, которых раньше боялась как огня, как беру сигарету у юноши из оркестра, зажигаю и удовлетворенно затягиваюсь. Когда я начала курить? Я не могла вспомнить. Я так привыкла держать сигарету Китти, пока она переодевалась, что постепенно переняла у нее привычку курить. Кончики пальцев, четыре месяца назад постоянно красные и сморщенные от погружений в устричный бочонок, теперь были покрыты горчично-желтыми пятнами.

Музыкант (как будто корнетист) был не прочь затеять со мной беседу.

– Кто вы, знакомая директора? – спросил он. – Я вас прежде тут не видел.

Я усмехнулась:

– Видели. Я Нэнси. Костюмерша Китти Батлер.

Удивленно подняв брови, он вскинул голову, чтобы оглядеть меня с головы до ног:

– А, ну да! Я думал, ты девчушка. А теперь принял тебя за актрису или танцовщицу.

Я улыбнулась и покачала головой. Мы помолчали, корнетист отхлебнул из стакана и вытер усы.

– Но потанцевать запросто ты ведь не откажешься? Как насчет вальса?

Он указал кивком на кружившиеся в глубине сцены пары.

– Нет-нет, – отказалась я. – Не могу. Слишком упилась шампанским.

Корнетист засмеялся:

– Тем лучше!

Отставив стакан и зажав в зубах сигарету, он обхватил меня за талию и поднял. Я вскрикнула, а корнетист принялся крутить меня и наклонять, пародируя движения вальса. Чем громче я смеялась и вскрикивала, тем шустрее он меня вертел. На нас обратились десятки взглядов, зрители хохотали и аплодировали.

Наконец музыкант споткнулся, чуть не упал и со стуком опустил меня на пол.

– Ну вот, – едва дыша, заключил он, – скажи теперь, что я не лучший из танцоров.

– Ничего подобного. Из-за тебя у меня закружилась голова и, – я ощупала перед платья, – сбился пояс.

– Я поправлю.

Он снова потянулся к моей талии. Я с воплем отступила:

– Не смей! Пошел прочь, оставь меня в покое.

Корнетист, однако, принялся меня щекотать, так что я захихикала. От щекотки я всегда хихикаю, даже когда мне не смешно. Еще немного порезвившись, музыкант наконец отстал от меня и вернулся к своим друзьям по оркестру.

Я снова ощупала поясок. Я боялась, что корнетист его порвал, но не видела, так это или не так. Залпом прикончив стакан (шестой или седьмой), я ускользнула со сцены. Сначала я отправилась в туалет, а потом вниз, в комнату для переодевания. В этот раз ее открыли только для того, чтобы дамы повесили там пальто, и потому в помещении было холодно, пусто и сумрачно, однако имелось зеркало, и перед ним я и остановилась и, прищурившись, принялась оправлять платье.

Скоро в коридоре с другой стороны зазвучали, а потом смолкли шаги. Я повернулась: это была Китти. Скрестив руки, она опиралась плечом на дверную раму. В вечернем платье дамы – и Китти не исключение – так обычно не стоят. Эту довольно развязную позу она принимала на сцене, когда на ней были брюки. Лицо ее было обращено ко мне, длинные волосы, бугорки грудей не попадали в мое поле зрения. Щеки Китти были бледны как полотно, на юбке виднелось пятно от шампанского.

– Привет, Китти, – сказала я.

Она не ответила на мою улыбку, только смотрела, не отводя взгляда. Я снова неуверенно обратилась к зеркалу и стала поправлять поясок. Когда Китти наконец заговорила, я сразу поняла, что она изрядно пьяна.

– Видела что-нибудь себе по вкусу? – спросила она.

Я удивленно обернулась, она шагнула в комнату.

– Что?

– Я сказала: «Видела что-нибудь себе по вкусу, Нэнси?» Сегодня как будто каждый что-то такое углядел. Что-то для себя приятное.

Я сглотнула, не зная, что ответить. Китти подошла ближе, остановилась в нескольких шагах; взгляд ее оставался неподвижным, высокомерным.

– Ты вовсю резвилась с этим трубачом – скажешь, не так?

Я растерянно замигала:

– Мы просто пошутили немножко.

– Немножко пошутили? Да он тебя общупал с ног до головы.

– Да что ты, Китти, ничего подобного!

Голос у меня дрогнул. Видеть ее такой разозленной было ужасно; я просто не верила своим ушам, ведь за все месяцы, что мы провели вместе, она ни разу не подняла на меня голос, даже когда торопила.

– С ног до головы. Я видела, и добрая половина гостей тоже. Знаешь, какое прозвище тебе в скором времени присвоят? Мисс Флирт, вот какое.

Мисс Флирт! Я не знала, смеяться или плакать.

– Как ты можешь такое говорить?

– Потому что это правда. – Она вдруг понизила голос. – Я бы не купила тебе такое красивое платье, если б знала, что ты пустишься в нем вертеть хвостом.

– Вот как! – Я неуклюже топнула ногой (поскольку была не трезвее Китти). Схватившись за ворот платья, я стала нащупывать застежки. – Раз ты так, то я прямо здесь сниму это треклятое платье и верну тебе.

Приблизившись еще на шаг, Китти схватила меня за руку.

– Не будь дурочкой, – сказала она уже чуть мягче.

Но я стряхнула ее руку и продолжила возиться с пуговицами – но без толку: от вина, злости и растерянности мои пальцы сделались неловкими. Китти снова меня обхватила, мы почти уже боролись.

– Не смей называть меня мисс Флирт! – говорила я, пока она тянула меня за руки. – Как у тебя только язык повернулся? Как? О! Если бы ты только знала…

Я потянулась ладонью к спинке ворота, пальцы Китти последовали за нею, лицо вплотную придвинулось к моему. Внезапно я оцепенела. Мне казалось, я, как она желала, сделалась ей сестрой. Смирила, укротила свои странные желания. Но теперь я перестала чувствовать что-либо, кроме ее руки, ладони, лежавшей поверх моей, ее горячего дыхания у себя на щеке. Я схватила Китти, но не для того, чтобы оттолкнуть, а чтобы притянуть к себе. Мы уже не боролись, а затихли, тяжело дыша под гулкие удары сердца. Ее глаза были круглые и темные, как черный янтарь, пальцы соскользнули с моей ладони на шею.

Но тут из коридора донесся страшный шум и топот. Китти вздрогнула в моих объятиях, точно услышала выстрел, и поспешно отступила на несколько шагов. В открытой двери показалась женщина – Эстер, ассистентка фокусника. Лицо ее было бледно как смерть, глаза глядели растерянно и печально.

– Китти, Нэн, вы не поверите. – Вынув платок, она приложила его ко рту. – Только что пришли несколько человек из больницы Чаринг-Кросс. Они говорят, там находится Галли Сазерленд. – (Это был певец-комик, выступавший вместе с Китти в «Кентерберийском варьете».) – Говорят, Галли в пьяном виде застрелился – насмерть!

Это была правда, ужасная правда: мы все на следующий день услышали подтверждение. Сама я этого не подозревала, но в Лондоне до меня дошли слухи, что он слывет в театральном мире горьким пьяницей. Возвращаясь домой после концерта, он никогда не обходил стороной пивные, а в тот вечер накачался спиртным в Фулеме. Сидя в углу за перегородкой, он услышал, как некий посетитель бара говорил, что Галли Сазерленд уже не тот и должен уступить место артистам посмешнее; он, мол, видел последний номер Галли, и это сплошное убожество. Бармен рассказывал, что Галли подошел к говорившему, пожал ему руку и угостил пивом сначала его, а потом и всех других посетителей. Затем он отправился домой, взял пистолет и выстрелил себе в сердце…

В ту ночь в Марилебоне мы не знали всех этих подробностей, слышали только, что Галли вроде бы из-за чего-то помрачился рассудком и свел счеты с жизнью. Тем не менее эта новость положила конец нашей вечеринке, и мы разошлись, подобно Эстер, взволнованные и печальные. Узнав о происшедшем, мы с Китти стали взбираться по лестнице обратно на сцену; с трудом одолевая ступени, она тянула меня за руку, но на этот раз скорее по-дружески. Директор распорядился включить все освещение зрительного зала, оркестр отложил в сторону инструменты; кто-то из присутствующих плакал; тот самый корнетист поддерживал дрожащую девушку. Эстер выкрикивала: «Какой ужас, просто кошмар!» Вино, наверное, только усилило всеобщее смятение.

Я, однако, не знала, как себя вести. Мне не удавалось сосредоточить мысли на Галли, голова все еще была занята Китти и нашим столкновением в комнате для переодевания, когда ее рука коснулась моей шеи и между нами возникло на миг какое-то особое понимание. Она с тех пор избегала моего взгляда, а теперь вступила в беседу с одним из юношей, принесших весть о самоубийстве Галли. Но вскоре она покачала головой, отошла в сторону и огляделась, по-видимому разыскивая меня. Обнаружив, что я жду в тени кулисы, она подошла и вздохнула:

– Бедняга Галли. Говорят, прострелил себе сердце…

– Подумать только, – отозвалась я, – ведь это ради Галли я в тот раз поехала в Кентербери и увидела тебя…

Взглянув на меня, Китти задрожала и приложила руку к щеке, словно бы горе лишило ее сил. Но я не осмелилась приблизиться и ее утешить – только стояла, несчастная и растерянная.

Когда я сказала, что нам нужно уходить – другие уже потянулись к выходу, – Китти кивнула. Мы вернулись в раздевалку за пальто; теперь она была ярко освещена и заполнена народом: женщины с бледными лицами прижимали к глазам платки. Мы вышли через служебный вход и подождали, пока швейцар нашел для нас кеб. Казалось, на это потребовались долгие часы. Когда мы двинулись в путь, было уже два или начало третьего; мы сидели по разным углам в молчании, только Китти иногда повторяла: «Бедняга Галли! Такое вытворить!» Я все еще была пьяна, ужасно взбудоражена и притом растеряна.

Ночь стояла морозная и безоблачная, после шумной вечеринки она поражала абсолютной тишиной и спокойствием. Над оледеневшей дорогой висел туман; колеса экипажа то и дело скользили, лошади оступались, кучер ругался сквозь зубы. На соседних тротуарах блестел ледок, вокруг каждого фонаря светился в тумане желтый ореол. Лишь очень редко на улицах попадались другие экипажи; можно было подумать, лошадь, кучер и мы с Китти были единственными неспящими в этом городе камня, льда и сонного оцепенения.

Наконец показался мост Ламбет, где не так уж давно мы с Китти стояли и смотрели на прогулочные лодки. Теперь, прильнув к окну кареты, мы увидели совсем другую картину: набережная, тающая в ночи цепочка желтых сфер, неровный темный силуэт на берегу – громада зданий парламента – и сама Темза с лодками, тихо и неподвижно стоящими на якоре, ее серые воды – ленивые, мутные и какие-то непривычные.

Именно это заставило Китти опустить окошко кареты и высоким, взволнованным голосом крикнуть кучеру, чтобы он остановился. Распахнув дверцу, Китти вывела меня к железному парапету моста и схватила за руку.

– Посмотри, – сказала она.

Огорчение как будто совсем улетучилось. Под нами поток неспешно крутил на ходу большие, в шесть футов в диаметре, льдины, напоминавшие тюленей.

Темза замерзала.

С реки я перевела взгляд на Китти, потом на мост, где мы стояли. Рядом не было никого, кроме кучера, да и тот, завернувшись в воротник накидки, целиком сосредоточился на трубке с кисетом. Я снова взглянула на реку – на ее преображение, одновременно обычное и необычное, покорное следование природному закону, при всей свой простоте столь редкое и тревожащее.

Это представлялось маленьким чудом, устроенным специально для нас с Китти.

– Значит, грянул мороз! – тихо проговорила я. – А если вся река замерзнет – отсюда до самого Ричмонда? Ты бы перешла ее по льду?

Китти вздрогнула и помотала головой:

– Лед проломится. Мы провалимся и утонем или выберемся и умрем от переохлаждения!

Я ожидала от нее улыбки, а не серьезного ответа. В голове возникла картина, как мы на малюсенькой, размером с блин, льдине плывем вниз по Темзе к морю, по пути минуя Уитстейбл.

Лошадь переступила копытами, звякнула уздечкой, кучер кашлянул. Но мы не двинулись с места, продолжая молча разглядывать реку, и глаза наши становились все печальнее.

Наконец Китти шепнула:

– Странно, правда?

Я молчала, только смотрела вниз, на опоры моста, которые нехотя, вязко обтекала застывающая вода. Но когда Китти снова задрожала, я шагнула к ней ближе, и она в ответ приникла ко мне. На мосту было отчаянно холодно, нам следовало бы вернуться под прикрытие экипажа. Но мы не хотели расставаться со зрелищем замерзающей реки, а также, наверное, с новообретенной возможностью согреваться теплом друг друга.

Я взяла Китти за руку. Через перчатку я чувствовала, что ее пальцы совсем застыли. Я прижала ее ладонь к своей щеке, но это не помогло. Не отрывая взгляда от стылых вод, я отстегнула пуговицу у нее на запястье, стянула перчатку и поднесла к губам пальцы Китти, чтобы согреть их дыханием.

Я тихонько дунула на костяшки пальцев, перевернула ладонь и дохнула внутрь. Вокруг стояла тишина, нарушаемая только непривычным плеском волн, схваченных морозом. И тут она очень тихо произнесла: «Нэн».

Все еще держа ее руку и увлажняя дыханием пальцы, я подняла глаза. Подбородок ее был вздернут, лицо обращено ко мне, взгляд темен, странен и вязок, как вода под мостом.

Я уронила свою руку; пальцы Китти задержались у моих губ, а потом очень медленно двинулись к щеке, уху, шее. Потом она дернула щекой и тихонько спросила: «Ты ведь никому не скажешь, Нэн?»

Кажется, у меня вырвался облегченный вздох; наконец-то я знала точно: имеется нечто, о чем следует молчать. Я наклонилась к ее лицу и закрыла глаза.

Ее губы, сначала застывшие, сделались горячими, – казалось, во всем морозном городе только от них веет теплом. Когда она их отняла, чтобы тревожно оглянуться на нашего сгорбленного, клевавшего носом кучера, мои собственные губы заныли под кусачим январским ветром, словно лишились кожи во время поцелуя.

Китти потянула меня под прикрытие кареты, где нас никто не мог увидеть. Стоя там, мы еще раз поцеловались; я обняла ее за плечи и ощутила спиной ее трепещущие ладони. Губами, лодыжками, всем телом я ощущала ее, плотно прижатое к моему, тело; слои одежды – пальто, пышные платья – не помешали воспринять быстрые удары сердца, когда сблизились наши груди; пульсацию, тепло и притяжение – когда соединились наши бедра.

Мы простояли так минуту, быть может, дольше, но тут карета скрипнула, оттого что кучер заерзал на сиденье, и Китти стремительно отпрянула. Я не могла разжать объятия, но она схватила мои запястья, скользнула губами по пальцам, нервно хихикнула и шепнула: «Ты зацелуешь меня до смерти!»

Она взобралась в карету, я вскарабкалась за ней – ноги у меня тряслись, голова шла кругом, глаза ничего не видели от смятения и страсти. Дверца захлопнулась, кучер кликнул лошадь, кеб дернулся и плавно покатился. Замерзающая река осталась позади – она не шла ни в какое сравнение с новым чудом!

Мы сидели бок о бок. Китти снова обхватила мое лицо, и челюсти у меня задрожали под ее пальцами. Она не поцеловала меня, а приникла лицом к моей шее, так что рот ее, далекий от моего, обдавал жарким дыханием кожу у меня под ухом. Рука, по-прежнему без перчатки, побелевшая от холода, скользнула в вырез моего жакета, колено тяжело налегло на мое колено. Когда экипаж качался, ее губы, пальцы, бедро еще больше тяжелели и дышали жаром; мне захотелось извиваться и кричать под этим гнетом. Она ничего мне не говорила, не целовала, не ласкала, а я, по растерянности и наивности, просто сидела смирно, поскольку именно этого она от меня, видимо, и ждала. Другой такой чудесной и ужасной поездки, как это путешествие от Темзы в Брикстон, я не припомню за всю жизнь.

Но вот карета повернула, замедлила ход и наконец остановилась; кучер постучал рукояткой кнута в крышу кареты, сообщая о прибытии; мы так затихли, что он, наверное, решил, что мы заснули.

Мне вспоминается, как мы возвращались к миссис Денди: стоя под дверью, возились с ключом, поднимались по темной лестнице, пробирались по спящему, затихшему дому. Помню, как я помедлила на лестничной площадке под окошком в крыше, где светились малюсенькие, но яркие звездочки, и как молча прижалась губами к уху Китти, когда та наклонилась, чтобы отпереть дверь нашей комнаты; помню еще, как, заперев за нами дверь, Китти прислонилась к ней со вздохом облегчения, как опять потянулась ко мне и привлекла меня к себе. Помню, как она не дала мне поднести свечу к газовой горелке и мы, спотыкаясь, в потемках добрались до спальни.

И очень ясно помню все, что произошло затем.

В комнате стоял адский холод – такой, что снимать одежду и обнажать плоть казалось безумием, но еще большее безумие виделось в том, чтобы преступить еще более настоятельный инстинкт, требовавший оставаться одетыми. В театре, в комнате для переодевания, я держалась неуклюже, но теперь проявила ловкость. Мгновенно разоблачившись до панталон и сорочки, я услышала проклятия Китти, которая не могла справиться с пуговицами, и пришла ей на помощь. На мгновение – пока мои пальцы дергали крючки и ленты, а пальцы Китти вытягивали шпильки из прически – можно было подумать, что мы за сценой спешно переодеваемся к следующему номеру.

Наконец на ней осталась только цепочка с жемчужиной; окоченевшая, покрытая гусиной кожей, она повернулась, и мои все еще поднятые ладони скользнули по ее соскам, волосам между бедрами. Она отошла, пружины кровати скрипнули; я, не тратя времени, скинула с себя остатки одежды и тоже прыгнула в кровать, где дрожала от холода Китти. Здесь мы поцеловались уже без спешки, но зато с удвоенной страстью; озноб наконец отступил, но дрожь не унялась.

Однако, когда ее нагие руки и ноги начали сплетаться с моими, я вдруг оробела, смутилась. И отодвинулась.

– Мне в самом деле можно… к тебе прикоснуться? – шепнула я.

Она снова нервно усмехнулась и откинула голову на подушку.

– О Нэн, – сказала она, – если ты этого не сделаешь, я просто умру!

Неуверенно подняв руку, я погрузила пальцы в волосы Китти. Я трогала ее лицо – лоб, его изгиб, щеку и веснушки на ней, губу, подбородок, горло, ключицу, плечо… Здесь я, вновь оробев, задержалась, но Китти (ее лицо по-прежнему было откинуто назад и веки плотно сжаты) взяла меня за запястье и мягко опустила мои пальцы себе на грудь. Пока я ее гладила, Китти со вздохом отвернулась; вскоре она вновь завладела моим запястьем и потянула его ниже.

Здесь было влажно и гладко, словно выстелено бархатом. Прежде я, конечно, никого подобным образом не касалась, разве что – иной раз – самое себя; но теперь я испытывала то же самое, как если бы моя неверная рука гладила не Китти, а себя: в панталонах сделалось влажно и тепло, бедра дергались вместе с бедрами Китти. Скоро я перестала гладить и начала тереть, причем довольно сильно. «О! – едва выдохнула она и повторила: – О!» Она повторила это много раз: быстро, хрипло, с придыханием. Выгнулась, на что кровать отозвалась скрипом. Ее ладони принялись беспорядочно блуждать по моим плечам. Во всем мире, казалось, не существовало иного движения, иного ритма, кроме движения, ритма моего пальца, его влажного кончика у нее между ног.

Наконец Китти втянула в себя воздух и застыла, отбросила мою руку и обессиленно раскинулась на кровати. Я прижала ее к себе, и несколько мгновений мы лежали совершенно недвижно. Я ощущала бешеные биения ее сердца, а когда оно немного успокоилось, Китти шевельнулась, вздохнула и приложила руку к щеке.

– Из-за тебя у меня полились слезы, – пробормотала она.

Я села в постели.

– Не на самом же деле, Китти?

– Да нет же, полились.

У нее вырвался сдавленный смех, похожий на рыдание, а когда я отняла ее пальцы от щеки, они были сырые от слез. Внезапно испугавшись, я сжала ее руку:

– Я сделала тебе больно? Что я сделала не так? Тебе было больно, Китти?

Помотав головой, она фыркнула и рассмеялась еще откровенней.

– Больно? Ну что ты. Просто было… уж так приятно. – Китти улыбнулась. – Ты… ты такая хорошая. И я… – Она снова фыркнула и, пряча глаза, прижалась лицом к моей груди. – Я… о Нэн, я уж так тебя люблю, очень, очень люблю!

Держа ее в объятиях, я лежала рядом. О своих желаниях я и думать забыла, а Китти не сделала движения, чтобы мне о них напомнить. Галли Сазерленд – который всего лишь три часа назад выпалил себе в сердце из пистолета, оттого что некий зритель во время его номера ни разу не улыбнулся, – тоже испарился у меня из памяти. Я просто лежала, и Китти вскоре заснула. А я рассматривала ее лицо, сливочно-белым пятном проступавшее из темноты, и, как дурочка с ромашкой, на которой остался один побуревший лепесток, повторяла про себя: она меня любит, она меня любит.

На следующее утро мы вначале стеснялись друг друга – и Китти, наверное, стеснялась больше, чем я.

– Как же мы вчера напились! – произнесла она, глядя в сторону, и на мгновение я с ужасом решила, что и объятия, и признание, что она меня очень, очень любит, вызваны одним только шампанским.

Однако, проговорив это, Китти покраснела. И я выпалила, не подумав:

– О Китти, я умру, если ты возьмешь назад все, что говорила прошедшей ночью!

Тут Китти посмотрела мне в глаза, и стало понятно: она просто боялась, что это я была пьяна и не понимала, что делаю.

…А потом мы рассматривали и рассматривали друг друга, и пусть я видела ее миллион раз прежде, все равно это было словно бы впервые. Полгода мы бок о бок жили, спали, работали, как бы разделенные завесой, и лишь наши крики и шепоты прошлой ночью эту завесу прорвали. Китти расцвела, выглядела свежо, точно заново родилась; я остерегалась притронуться к ее коже – вдруг на ней появится синяк, а также и на губах от поцелуя.

Но я их все же поцеловала, а потом, лениво лежа в постели, наблюдала, как Китти ополаскивает себе лицо и подмышки, застегивает белье и платье, ботинки. Пока она причесывалась, я закурила сигарету: зажгла спичку и следила, как пламя ее поедает, пока оно не дошло до самых моих пальцев. Я сказала:

– После того как я впервые тебя увидела, мне вообразилось, что, когда я о тебе думаю, я вся загораюсь, как лампа. Я боялась, что окружающие это заметят… – Китти улыбнулась. Я помахала спичкой. – А ты не знала, что я тебя люблю?

– Трудно сказать, – ответила она и вздохнула. – Мне не хотелось об этом думать.

– Почему?

Она пожала плечами:

– Казалось, быть подругами проще.

– Но, Китти, так же думала и я! А ведь на самом деле – труднее трудного! Но я думала, если ты узнаешь, что я люблю тебя как… как любовницу… я ни о чем подобном раньше не слышала, а ты?

Китти перешла к зеркалу, чтобы закончить прическу, и отозвалась, не оборачиваясь:

– Ну да, мне ни одна девушка не нравилась так, как нравишься ты…

Заметив, как порозовели ее шея и уши, я ощутила, что слабею и глупею, однако от меня не укрылось в ее ответе нечто невысказанное.

– Так с тобой это случалось прежде… – сказала я напрямик.

Она еще больше покраснела, но не ответила; я тоже замолчала. Но слишком сильно я ее любила, чтобы долго сердиться из-за других девушек, которых ей случалось целовать до меня.

– И когда же, – задала я следующий вопрос, – ты начала думать обо мне как… Когда тебе пришло в голову, что ты, быть может, меня полюбишь?

На сей раз Китти обернулась и ответила улыбкой:

– Помнится, такие мысли возникали у меня частенько. Когда ты так чисто и аккуратно прибирала мою гримерную, когда поцелуешь тебя на ночь и ты зальешься краской. Помню, как ты вскрывала для меня устрицу за столом у твоего отца, – но тогда я, наверное, уже любила тебя. Стыдно сказать: пожалуй, это произошло в «Кентерберийском варьете», когда я впервые уловила запах устричного сока у тебя на пальцах, – тогда я и начала думать о тебе… не так, как подобает.

– О!

– И вот чего я стыжусь еще больше. – Китти слегка изменила тон. – До прошедшей ночи, когда ты веселилась с тем парнишкой и меня охватила ревность, я не понимала, как сильно, очень-очень сильно…

– О Китти. – Я судорожно вздохнула. – Я рада, что ты это наконец поняла.

Она отвела взгляд, подошла ко мне, забрала окурок и чмокнула меня в щеку.

– Я тоже рада.

Китти наклонилась отполировать тряпочкой свои кожаные ботинки, и я поймала себя на том, что зеваю: после шампанского и ночных переживаний у меня не было сил.

– Нам обязательно нужно вставать? – спросила я, и Китти кивнула:

– Обязательно, уже почти одиннадцать, скоро придет Уолтер. Ты что, забыла?

Нет, я помнила, что сегодня воскресенье и Уолтер явится, как обычно, чтобы покатать нас по городу. Я помнила, но у меня не было ни времени, ни желания задумываться о таких обыденных предметах. Однако теперь, услышав имя Уолтера, я задумалась. Теперь, после случившегося, ему придется нелегко.

Словно услышав мои мысли, Китти проговорила:

– На тебя ведь можно положиться, Нэн? – И повторила то, что сказала прошлой ночью на мосту: – Ты ведь никому не проболтаешься? Ты будешь осторожна, правда?

Я мысленно прокляла ее излишнее благоразумие, но взяла ее руку и поцеловала:

– Да я сама осторожность. И если захочешь, буду такой всю жизнь, только дозволь мне иногда маленькие дерзости, когда мы будем совсем одни.

Помедлив, она чуть рассеянно улыбнулась.

– В конце концов, – заключила она, – в нашей жизни почти ничего не изменилось.

Но я знала, что поменялось все – буквально все.


Наконец я тоже встала, умылась, оделась и, когда Китти пошла вниз, воспользовалась ночным горшком. Китти принесла поднос с чаем и тостами.

– Я не решалась взглянуть в глаза Маме Денди, – пожаловалась она, снова заливаясь краской стыда, и мы устроились завтракать у себя, перед камином, поцелуями слизывая друг у друга с губ крошки хлеба и масла.

Под окном стояла корзина с костюмами от торговца, содержимое которой мы еще не успели изучить, и вот в ожидании Уолтера Китти начала лениво в ней рыться. Она вытянула наружу очень красивый черный фрак и со словами «Взгляни-ка!» накинула его поверх платья и начала чинно пританцовывать, а потом тихонько запела:

В жилище, на площади и в тени,

В переулке, на улице, за углом

Шагнешь налево – направо сверни:

Там моей возлюбленной дом.

Я заулыбалась. Это была старая песня Джорджа Лейборна, в семидесятых ее насвистывали на всех углах; однажды я слышала, как ее исполнял сам Лейборн в «Кентерберийском варьете». Песенка была глупая, ерундовая, но очень прилипчивая; оттого что Китти пела тихо и небрежно, голос ее звучал еще приятней:

На ушко воркую, как голубь,

И о любви молю.

На коленях шепчу влюбленно:

Если я разлюблю,

Будут овцы расти на кленах —

Если я разлюблю.

Немного послушав, я подхватила:

Если я разлюблю,

Если я разлюблю,

То луна станет сыром зеленым,

Если я разлюблю.

Мы засмеялись и запели громче. Я нашла в корзине цилиндр и бросила его Китти, потом нашла и для себя пиджак, шляпу канотье и прогулочную трость. Подхватив Китти под руку, я стала подражать ее танцу. Слова становились чем дальше, тем глупей.

Ни за все капиталы в банках,

Ни за любовь светских дам,

Ни за титул лорда иль графа —

Любви своей не отдам.

Танцует любимая польку —

Взгляд любимой жадно ловлю.

Скорей Монумент запляшет,

Чем я ее разлюблю!

Отменят налог подоходный,

Если я разлюблю!

Завершив исполнение фиоритурой, я закружилась на месте – и застыла. Китти оставила дверь открытой, и на пороге стоял Уолтер, глядя на нас расширившимися, словно бы испуганными, глазами. Я поняла, что Китти проследила мой взгляд; она схватила меня за руку и тут же резко ее уронила. Я отчаянно соображала, что мог видеть Уолтер. Слова были дурацкие, но трудно было не понять, что мы обращаем их друг к другу. Неужели мы к тому же поцеловались? А может, я тронула Китти не там, где положено?

Пока я размышляла, Уолтер заговорил.

– Бог мой, – произнес он.

Я закусила губу, но против ожидания он не нахмурился и не произнес проклятия. Наоборот, просияв улыбкой, он захлопал в ладоши, ступил в комнату и радостно обнял нас за плечи:

– Бог мой – это оно! Это оно! Ну как же я раньше не сообразил! Это то самое, что мы ищем. Вот это, Китти, – Уолтер указал на наши пиджаки, шляпы и весь джентльменский облик, – вот это принесет нам славу!


И вот в один и тот же день я стала любовницей Китти и участницей ее номера; так началась моя карьера – короткая, непредвиденная, удивительная – на сцене мюзик-холла.

Глава 5

При мысли о том, чтобы присоединиться к Китти на сцене, в профессии, к которой я не готовилась, не стремилась, не имела – как мне представлялось – особого таланта, я вначале ужаснулась.

Загрузка...