Что такое три недели отпуска?
Это двадцать один день жизни в свое удовольствие, без забот, спешки и треволнений. Пятьсот часов, которыми можно распоряжаться полностью, по личному усмотрению. А это не мало, господа… Можно пролежать все эти пятьсот часов на диване, отдыхая телом и поплевывая в потолок, можно ежедневно ходить по грибы или на рыбалку, отдыхая душой и дыша чистым воздухом. Можно пойти в театр на премьеру или в цирк на представление известного итальянского акробата, записаться в какой-нибудь клуб, к примеру, шахматный, или начать посещать танцевальные курсы. А можно уехать куда-нибудь из Москвы, как говорят, сменить обстановку, что дает наилучший отдых мозгам. Словом, в свой законный отпуск можно все…
Иван Федорович Воловцов решил сменить обстановку.
На следующий день после получения резолюции «не возражаю» на свой рапорт о предоставлении отпуска судебный следователь по наиважнейшим делам купил билет, сел в вагон второго класса и отбыл по «чугунке» в славный город Рязань, где у него и правда проживала родная тетка по отцу Феодора Силантьевна Пестрякова, в девичестве, естественно, Воловцова. Мужа, Данилу Филипповича Пестрякова, Феодора Силантьевна схоронила еще шесть лет назад, детей им Бог не послал, и жила она одна в своем домике по Астраханскому шоссе в Ямской слободе, которая уже давно входила в черту города. Рос город быстрыми темпами, особенно после того, как тринадцать лет назад был построен железнодорожный вокзал и Рязань сделалась крупным железнодорожным узлом для всей Российской империи. Шутка ли, менее чем за сорок лет, то есть всего через два неполных поколения рязанцев, число их увеличилось вдвое и достигло сорока шести тысяч человек, что весьма немало…
Вокзал Рязани встретил Воловцова шумом и суетой, мало чем отличающимися от суеты московской. Возле вокзала, недалеко от пятиглавой часовни в честь убиенного государя императора Александра Второго Освободителя, имелась извозчичья биржа, состоятельные пассажиры, которых не поджидали собственные или специально посланные к их приезду экипажи, поспешили к ней, и Иван Федорович вместе с ними.
Выбирать транспорт поудобнее и посолиднее, чем и занялись пассажиры, прибывшие первым классом, он не стал. Взял первого попавшегося лихача на рессорной пролетке с откидным верхом и, не торгуясь, согласился на два рубля с полтиною (в Москве за проезд от одного конца города в другой лихач запросил бы не менее четырех-пяти рублей).
– Это мы зараз, – весело ощерился извозчик, узнав, куда нужно ехать. – Это мы мигом! – Видно, он был доволен свалившимся на него клиентом.
Ехать пришлось вовсе не «мигом», а долго и через весь город, поскольку железнодорожный вокзал находился в Троицкой слободе, то бишь в северной части города, а тетка жила в слободе Ямской – самой южной части Рязани. Зато можно было заново познакомиться с городом, в котором Воловцов не был уже пять лет…
Лихач повернул на Московское шоссе. За несколько минут они проехали сей древний тракт, соединяющий Рязань с Москвой, пересекли Конюшенную улицу по мосточку, что по-над Павловкой-речкой, и въехали на Московскую улицу, миновав трехэтажные артиллерийские казармы рязанского гарнизона. Здесь прыть пришлось поубавить: на этой улице, хоть и весьма широкой, разного рода колесных экипажей было уже предостаточно.
Иван Федорович во все глаза смотрел по сторонам: сплошь каменные двухэтажные дома, Рязань до пожара 1837 года была деревянной, а после пожара оделась в камень. Даже тротуары вымощены не деревянными чубуками, а гранитным булыжником.
Лавки, магазины, снова лавки… Улица Московская – торговая. А вот и красавец дом купца Масленникова с нарядным лепным фасадом и башенкой-шпилем над парадным входом на углу с Никольской улицей. Говорили, что купил его Масленников у купца Юкина аж за восемьдесят тысяч, а это – сумма, которую он, Иван Федорович Воловцов, сможет скопить из своего жалованья за сто десять лет. Если, конечно, не есть и не пить, и жить лет до ста пятидесяти…
Миновали перекресток с Селезневкой. А вот и трехэтажные «Шестиротные казармы» Волховского полка, и керосиновая лавка купца Селиванова, которого молодой новоиспеченный следователь окружного суда Иван Воловцов однажды допрашивал как свидетеля по делу кражи из соседнего с лавкой дома купца Антонова двух китайских ваз общей умопомрачительной стоимостью в триста тридцать тысяч рублей серебром. Проехав Базарную площадь и оставив по левую руку Александро-Невскую часовню, похожую на маленькую церковь, свернули на Почтовую улицу. Квартал, и поворот направо, на длиннющую Астраханскую улицу, бывшую некогда частью тракта, соединяющего Москву с Астраханью. Пройдя через Ямскую площадь, где некогда стояла Ямская застава и заканчивался город, Астраханская улица разветвлялась на Касимовское шоссе – главную улицу слободы Ямская-Касимовка и на Астраханское шоссе – главную улицу Ямской слободы, на которой и проживала тетка Ивана Федоровича Воловцова.
Ехали по Астраханской улице долго. Во-первых, протяженностью она более версты, а во-вторых – как-никак центральная улица города, и на ней есть что посмотреть…
Перво-наперво миновали монументальное здание Дворянского собрания с колонным портиком и трехэтажный угловой корпус лучшего в городе заведения гостиничного типа, содержали которое обрусевшие немцы Штейерты. Здесь, если бы с теткой Воловцову показалось неуютно или же если бы он почувствовал ее недовольство, связанное с его приездом, и намеревался остановиться Иван Федорович.
Проехали по мосту через тиноватую речку Лыбедь, что делила город на две части: Московскую и Астраханскую, и миновали классическое двухэтажное здание Первой мужской гимназии. Почему классическое? Да потому, что точно такое же здание, построенное под Первую в городе гимназию, имели Казань, Нижний Новгород и Тверь. Затем проехали мимо корпуса мужской прогимназии и частной гимназии Радушкевича.
А вот и приземистый двухэтажный «банковский дом», где находились филиалы Торгового и Русского торгово-промышленных банков. Вся купеческая Рязань – тут, не извольте беспокоиться…
Через квартал – отделения Дворянского и Крестьянского земельных банков. За ссудой под залог земли – пожалуйте сюда, в двухэтажный особняк с парадным фасадом и башенкой-куполом. В бытность свою в Рязани Воловцов никогда не бывал в этом здании: и закладывать было нечего, и ссуду брать не под что. А вот угловое двухэтажное здание Окружного суда, что они проехали ранее, Ивану Федоровичу очень даже знакомо, его Воловцов посещал исправно в течение четырех лет своей службы судебным следователем у окружного прокурора Рязани коллежского советника Александра Александровича Воронина. А теперь он и сам коллежский советник, которому до статского советника, ежели его превосходительство прокурор Московской Судебной палаты слово свое сдержит, – рукой подать.
Купеческие особняки с каменным первым этажом, отданным под лавки и склады, ухоженные мещанские домики с квартирами под наем, околоточный полицейский участок, Пожарный двор с каланчой и казармами и, наконец, каменные столбы-башенки старой Ямской заставы, говорящие о том, что, собственно, город кончился, и началась Ямская слобода.
Нет, это была не та слобода с ямскими хибарками, в которых ютилось многочисленное ямщицкое семейство, кормившееся с огородов. Эта Ямская слобода лет сорок как канула в Лету… Теперь это была слобода купеческих и мещанских домов, часто в два этажа, со своею Николо-Ямской церковью в просторечии, и церковью во имя Святого Николая Чудотворца в официальном обращении.
Знатная церковь. Одна из лучших по красоте и убранству во всей Рязани, чем слободчане весьма гордились. В этом Воловцов снова смог убедиться, когда они проехали мимо нее. Купола церкви и колокольни были видны даже с Оки-реки, не говоря уж о Трубеже…
А вот и дом Феодоры Силантьевны Пестряковой.
Все, приехали…
– Ты? – Тетка аж всплеснула руками от неожиданности, когда Воловцов открыл калитку и вошел во двор, где Феодора Силантьевна копошилась по хозяйству.
– Я, – заулыбался Иван Федорович, довольный произведенным эффектом неожиданности, не вызвавшим, однако, у тетушки даже самого малозаметного недовольства. – Что, не ждали?
– Ты бы хоть написал, предупредил, телеграмму бы послал, – пропустила мимо ушей это «не ждали» Феодора Силантьевна. – Я бы как-то приготовилась, что ли…
– А чего готовиться, – усмехнулся Воловцов. – Генерал, что ли, к тебе приехал… К тому же все получилось как-то быстро: получил отпуск, сел на поезд, и вот я здесь…
– А ты все больше на отца становишься похож, – после недолгого молчания заметила тетушка. – На Федора… Не женился еще?
– Нет, некогда все.
– Ты с этим «некогда» так и проходишь бобылем до седых волос, – покосилась на племянника Феодора Силантьевна. – А время, дорогой племянничек, чем ты старше, тем скорее движется. Бывает, год прошел, а тебе кажется, что пара месяцев будто бы… – произнесла она с затаенной грустью.
– Это я уже заметил, тетушка, – промолвил Иван Федорович, думая о чем-то своем. – Это верно, время для каждого возраста разную скорость имеет. Когда был мальчишкой, так сутки до того нескончаемые были, что не меньше недели длились. Потом как бы сравнялось все: сутки как сутки. А теперь скорость времени с каждым годом увеличивается. Наверное, чтоб на этом свете мы долго не задерживались, честь знали…
– А тебе рано еще о другом-то свете думать, – сказала тетка. – Тебе семьей надо обзаводиться, детей растить… Вроде была у тебя девушка… Ксенией, кажется, звали… И дело ваше с ней, по-моему, ладилось…
– Была, да сплыла, – бодрее, чем следовало бы, ответил Иван Федорович, и словно тень набежала на его лицо. Верно, та рана, что была связана с Ксенией, еще не затянулась.
Увидев, как помрачнел Ваня, Феодора Силантьевна тему Ксении развивать больше не стала. А потом спохватилась: что это она гостя с дороги на дворе держит?
Зашли в дом. За прошедшие пять лет здесь ничего не изменилось: на кухне – беленая, с солью, печь, чтобы прислонился – да не испачкался. Те же тканые коврики на чисто вымытом деревянном полу, те же занавеси на окнах, правда, изрядно выцветшие, та же железная кровать с шишечками на спинках… Это для людей время бежит. А для вещей – только идет…
– Что, ничего не изменилось за прошедшие годы? – спросила Феодора Силантьевна, заметив, как оглядывает ее жилище племянник.
– Да, похоже, не изменилось, – сказал Иван Федорович, присаживаясь на стул под ситцевой обивкой, тоже изрядно выгоревшей. – Все, как и пять лет назад…
– Пять лет! – Тетушка слегка нахмурилась и посмотрела на Воловцова: – Забыл ты совсем старуху… А ведь кроме меня, родни у тебя больше никакой и нету…
– Ну, какая ты старуха! – Иван Федорович, конечно, немного слукавил, поскольку Феодора Силантьевна и правда постарела и как-то сморщилась: стала вроде меньше ростом и посуше телом. Хотя аккурат такие вот стару… нет, пожилые женщины, и особенно живучи. – А что редко бываю, прости: служба такая. Сейчас едва отпустили.
– Вот небось ты из-за этой службы женщину свою и потерял, – снова коснулась больной темы тетушка и тут же прикусила язык: – Ты, это, прости, сама не ведаю, что говорю…
– Да нет, ты права, наверное, – произнес Иван Федорович. – Внимания я ей, конечно, уделял недостаточно. Но, тетушка, другой службы у меня нет, да и не надобно мне иной.
– А может, выбрал бы ты что-нибудь поспокойнее, чтобы и дома чаще бывать, и времени на внимание к близким чтоб доставало. Жизнь-то идет…
– Ладно, тетушка, все идет, как тому и положено быть, – махнул рукой Воловцов. – Так что, покормишь с дороги-то?
– Твоя правда, – спохватилась Феодора Силантьевна. – Одними разговорами сыт не будешь…
Через полчаса, насытившись вчерашними щами с хорошим куском мяса, Иван Федорович переоделся. Теперь, в плисовых штанах, заправленных в высокие опойковые сапоги, длиннополом, из толстого сукна, сюртуке и картузе с лаковым козырьком, он походил на щеголеватого мещанина или купчика, только-только набирающего обороты в торговом деле…
– Ты куда это намылился-то? – поинтересовалась тетка.
– К отцу, – коротко ответил Воловцов.
Рязанское кладбище, издавна прозванное Скорбященским по наличию одноименной церкви с главным престолом в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих радость», находилось аккурат между Ямской слободой и Рюминой рощей. Рощей, собственно, звалось имение дворян Рюминых, но не тех, что были родня Бестужевым, канцлерам да графам, а тех, что от крестьянина Гаврилы Васильевича Рюмина род свой вели. Был Гаврила некогда простым половым в рязанском кабаке. Поднялся он на чаевых, на которые не скупились подгулявшие купцы. Водки Гаврила не пил, не то что его дед, коего и прозвали Рюмой за его пристрастие к вину. Прозвище намертво прикрепилось к этому крестьянскому роду и в середине восемнадцатого века стало родовой фамилией.
Гаврила Рюмин деньгу копил, стал брать питейные откупы, на чем и нажил огромное состояние. Не забывал он и своих земляков: то денег на новый алтарь для церкви пожертвует, то богадельне вспомоществование окажет, то дороги на свои средства замостит, за что ему от государя императора чины да ордена перепадали. А потом подал Гаврила Васильевич на имя государя прошение о даровании ему и сыновьям его титула дворянского, поскольку с чинами да орденами право у него такое заимелось. Покуда разрешения ждал – купил между делом в восемьсот седьмом году у наследников статского советника Вердеревского загородную усадьбу с лесом, прудами и мельницей и занялся ее обустройством: построил новый господский дом, флигель для гостей, похожий на сказочный терем, соединенный с главным домом крытым проходом, заложил парк с беседками и оранжереями, облагородил все три пруда. В парк, или Рюмину рощу, как стали звать ее горожане, вход был свободным, и рязанская публика нашла себе тут место отдыха от городской суеты…
Долгожданный дворянский титул с занесением в разрядную книгу рязанского дворянства и герб Гаврила Васильевич от Благословенного государя императора Александра Павловича вскоре получил. Загордился, конечно, не без того, но работать по части купеческой продолжал денно и нощно, чего и требовал от четверых своих сыновей. А тем уже зазорно купеческим ремеслом заниматься: как-никак – потомственные дворяне. И стали они от строгого батюшки да обязанностей многих «ноги делать»: старший в Санкт-Петербург подался, средний – на военную службу поступил, младший, так тот ранее всех в Москву уехал в университетах учиться. Остался на хозяйстве один Николай Гаврилович. Именно он и принимал у себя в восемьсот тридцать седьмом году наследника-цесаревича Александра Николаевича…
Но вот когда Гаврила Васильевич Рюмин отдал Богу душу, съехал из Рюминой рощи и Николай Гаврилович. Шутка ли, такое огромное хозяйство в порядке содержать. Одной дворни полтораста человек, а ведь их всех кормить надобно, а у них еще семьи… А парк? А оранжереи с плодовыми садами? А пруды, кои надлежало чистить? А людские избы, рабочие казармы, скотный двор, амбары, сенники, конюшни? А полотняная фабрика, будь она неладна? А господский дом о сорока комнатах и деревянный гостевой флигель?
Посему забрал Николай Гаврилович свою семью и подался в Москву, благо имелся и там у рязанских дворян Рюминых большой двухэтажный дом на Воздвиженке недалеко от Крестовоздвиженского монастыря, купленный у князей Волконских и известный на Москве как «Дом Болконских» из «Войны и мира» графа Толстого.
Когда Ваня Воловцов с пацанами ходили ставить морды на карасей и линей на пруд в Рюминой роще, что стоял за оранжереями и имел прямо посередине, на островке, затейливую беседку в китайском стиле, имение это было уже в запустении: ухаживать-то без хозяев стало некому. Три рощицы – березовая, дубовая и осиновая, в которые можно было попасть по мосточку, перекинутому через глубокий овраг, заросли колючим кустарником и травой. Но по-прежнему поражали своими размерами три пихты в парке, что прилегал к господскому дому…
Идти к кладбищу самым коротким путем надлежало через огороды, принадлежащие жителям Ямской слободы. Стоял октябрь, полевые работы, собственно, были закончены, и по пути к кладбищу Воловцов встретил всего несколько человек, которые долго провожали его взглядами: по одежке вроде свой, рязанский, а вот кто таков – неведомо.
Воспоминания детства оставили Ивана Федоровича, как только он ступил за ограду Скорбященского кладбища. Тишина. Шуршат опавшие кленовые листья под ногами. Памятники с надгробными эпитафиями. Мрамор, гранит, медь. Здоровенные дубовые кресты с медными табличками, которые уже трудно прочесть. Часовенка над могилой рязанского дворянина Николая Казначеева. Батюшка Воловцова и братья Казначеевы, Николай и Трофим, были хорошими знакомыми, часто встречались в Дворянском собрании, когда отец Ивана Федоровича, получив чин титулярного советника, сделался личным дворянином без права передачи дворянского титула по наследству. Служил он мировым судьей по решению Рязанской городской Думы вплоть до упразднения в восемьсот восемьдесят девятом году всего института мировых судей. Оставшись без дела, как это часто бывает, быстро начал сдавать и помер тихо и безмятежно во сне, что указывало на чистоту совести и души. Если душа и совесть, конечно, не есть единая суть с двумя разными названиями.
А вот и могила отца. Ухоженная и чистенькая, очевидно, Феодора Силантьевна была тут совсем недавно и тщательно прибрала ее.
«Ну, что, здравствуй, отец. Когда ты умер, я еще учился на юридическом факультете. Но ты уже знал, что я пойду по твоим стопам, о чем сейчас тебе и докладываю. Кстати, два дела, мною раскрытые, говорят, будут включены в один из справочников по юриспруденции. В общем, пока я тебя не подвел и, надеюсь, не подведу и в дальнейшем… С Ксенией мы расстались, и в том моя вина: надо было держать ее железной хваткой, чего я не смог сделать. А может, и не хотел. Ибо если женщину нужно удерживать подле себя, то, верно, следует задаться вопросом: а нужна ли такая женщина?
Что еще… Несколько дней назад я убил человека. Его имя – Георгий Николаевич Полянский. Лет десять назад я вел его дело об убийстве уездного исправника Полубатько. Этот Полубатько, из-за ревности к их общей любовнице, засадил его в арестантское отделение, обвинив в укрывательстве краденой лошади. А Полянский ни сном ни духом не ведал, что лошадь, которую оставил ему его товарищ на время отъезда из села, – краденая. Словом, отбыл Георгий Николаевич Полянский за чужую вину, ни за что ни про что, полтора года. Вышел озлобленный и решил исправнику отомстить. Подкараулил Полубатько у этой их общей женщины и убил ударом в висок кастетом с шипом. Через какое-то время его взяли, и суд присяжных вынес решение: приговорил его к бессрочной каторге. А он вскоре сбежал и добрался до Москвы. Влился на Хитровке в воровское сообщество и стал по указке убивать неугодных для этого сообщества людей за деньги. То бишь сделался наемным «мокрушником». Когда на его счету было уже несколько душ, он выследил, еще в Москве, коммивояжера Стасько, приехал на одном с ним поезде в город Дмитров и убил его, опять-таки ударом кастета с шипом в висок, завладев деньгами и частью самого дорогого товара, что имел при себе коммивояжер.
Мне поручили расследование этого дела. Я нашел преступника, узнал его имя, но, поскольку знал его в лицо, был взят на его задержание. Когда он оказал сопротивление и побежал, я выстрелил в него. И убил. Я знаю, что иного выхода у меня не было, иначе Полянский попросту ушел бы, но на душе у меня нехорошо, отец. Прямо скажу, скверно! Все же человек, хоть и профессиональный убийца. Вот, выпросил после этого дела отпуск…
Сейчас я гощу у тетки, твоей сестры. Да ты это, верно, знаешь, ведь вам оттуда все видно… Устал что-то я, отец. И ты, надо полагать, уставал, только никогда не показывал виду. Наверное, ты был сильнее меня…»
Где-то в кронах деревьев прошелестел пожелтелыми листьями ветер. Легкое дуновение коснулось щеки Воловцова, будто кто-то провел по ней мягкой ладонью.
Может, это Федор Силантьевич так ответил на мысли сына, обращенные к нему?
С кладбища Иван Федорович возвратился задумчивым и все трогал щеку, которой коснулся на кладбище своим дуновением ветер. Тетка, искоса посматривая на племянника, не лезла с вопросами: понимала, когда человека одолевают думы, нет места праздным словам.
Ночью Ивану Федоровичу приснился отец. Он сидел на табурете на тетушкиной кухне и ласково смотрел на него, Ивана Воловцова. Сидел и молчал, только глаза его говорили ласково: «Ничего, Ваня. Все образуется. Ничего… Я всегда рядом».