Ночь пахла мускусом, порохом, паленым мясом. Ночь вторгалась в госпиталь сквозь москитные сетки гортанными возгласами, истеричными криками, автоматными очередями. Трехсоттысячный Кигали вскипел в одночасье, едва пришла весть о гибели президента Хабиариманы. Госпиталь – одноэтажная беленная мелом развалюха под флагом Красного Креста и Полумесяца – казался светлым островком спокойствия в черном океане паники и ненависти, захлестнувшем столицу Руанды.
Операция длилась вечность. Когда пот начинал капать с бровей профессора, он коротко командовал: «Лоб!» – и Ясна марлевым тампоном промокала ему лицо. На операционном столе лежал пожилой скотовладелец-тутси. Профессор стежок за стежком стягивал края страшной рваной раны от удара буйволиного рога. Две медсестры из местных, одна тутси и одна хуту, ассистировали ему беззвучно и слаженно.
Когда последний узелок был завязан, а нитки отрезаны, профессор устало стянул хирургические перчатки:
– Жить будет. Только избавьте меня от общения с благодарными родственниками.
Он вышел через заднюю дверь, ведущую сразу в общую палату, смрадный зал с шестьюдесятью койками, где лежали вперемешку мужчины и женщины, дети и старики, больные и раненые. Одна из медсестер направилась следом за профессором – за свободной каталкой. Другая строго взглянула на Ясну.
– Присмотри за пациентом. Я иду говорить с семьей, – сказала по-французски почти без акцента и вышла в коридор приемного покоя.
Ясна осталась наедине со спящим скотовладельцем. Монитор, вторя профессору, показывал нормальный сердечный ритм: жить будет.
Ясна подошла к окну. Госпиталь стоял на вершине холма, отсюда открывался панорамный вид на разгорающуюся гражданскую войну. Столбы дыма, подсвеченные языками пламени, тянулись к небу на окраинах. Вспышки выстрелов зарницами окрашивали небо над горизонтом. Вот я и здесь, папа, тихо сказала она. Еще полгода назад я не знала про Африку ничего – или почти ничего, как и все вокруг. Кому у нас какое дело до Африки, до сотен обитающих здесь народов? Без малого миллиард человек обречены на нищету, голод, лишения. Как мало мы видим из ослепшей Европы, как ревностно стараемся не потревожить домашнего спокойствия! Но я здесь, папа! Я буду как ты, и мои глаза открыты!
За дверью приемного покоя что-то стукнуло, упало, потом послышались тяжелые шаги. Видимо, родственники все-таки попытались прорваться к пациенту, сообразила Ясна. Встала перед входом в операционную, сложила руки на груди, строго нахмурилась. Больной должен отдыхать, разве непонятно?
Дверь открылась. На пороге стоял одетый в камуфляж высоченный хуту с мутными глазами. Он держал в руке пангу. С заостренного конца огромного тесака на пол капало красное.
Хуту с трудом сфокусировал взгляд на Ясне, на красном кресте, вышитом на ее халате, что-то сказал на киньяруанда, потом повторил по-французски:
– Где владелец буйволов?
– Сюда нельзя, – машинально сказала Ясна, уже понимая, что перед ней совсем не благодарный родственник. – Больного только что прооперировали, нужно помочь ему прийти в себя, обеспечить покой…
– Ты не сможешь ему помочь, белая мадемуазель, – устало ответил хуту, небрежно отшвырнул Ясну в угол и подошел к операционному столу. – Ему нельзя помочь, потому что он тутси!
Ясна поднялась на ноги и бросилась к входу в общую палату. Она старалась не смотреть, но все равно увидела, как хуту приложил к горлу спящего тутси лезвие панги и не спеша потянул на себя.
Сонные люди удивленно смотрели, как молоденькая белокожая медсестра пытается запереть распашные двери операционной на хлипкую латунную защелку.
– Бегите! – крикнула Ясна что есть сил. – Бегите отсюда!
Любопытные черные глаза, белозубые улыбки, перешептывания, смешки. Здесь никто не понимает французского, леденея, догадалась она.
Повернулась к дверям, изо всех сил уперлась руками в створки. Не впустить! Не дать чудовищу войти сюда!
Удар был совершенно нечеловеческой силы, и створка прилетела ей в лицо…
Ясна сначала потерла ушибленный висок, потом открыла глаза. Наверное, задремала, и подбородок соскочил с кулака. Или просто автобус качнуло.
Свет фар на секунду вырвал из темноты указатель «Косово». Сон больше не шел – и к лучшему. В этом сне Ясна знала каждый звук, каждую пылинку. И ей совсем не хотелось снова возвращаться в апрель девяносто четвертого.
В поселке на подъезде к Приштине автобус затормозил у бензоколонки. Пассажиры в основном спали. Водитель объявил остановку на пятнадцать минут и ушел. В открытую дверь пробрался холодный ночной воздух.
Ясна, стараясь не потревожить спящую попутчицу, выбралась в проход и вышла из автобуса. Рядом с бензоколонкой светился навес, под ним закутанная в платок старушка торговала растворимым кофе из разнокалиберных термосов.
На другой стороне дороги стоял полуразрушенный дом. Длинная трещина рассекала фасад. На уровне второго этажа в стене застряла неразорвавшаяся авиабомба. На ее лоснящемся черном боку красовалась корявая рукописная надпись: «Do you still want to be Serbian?» – «Все еще хочешь быть сербом?»
Какое им дело до сербов? Ясна почувствовала, как кровь приливает к голове. Что они знают о сербах? О боснийцах? Хорватах? Косоварах? Кто дал им право сбрасывать свои издевательские послания на югославскую землю? Что они умеют, кроме как сеять раздор, подбрасывать поленья в огонь, натравливать брата на брата? Для них, бесстыжих и безжалостных, мы просто хуту и тутси, дикие аборигены, абстрактные племена, столбики цифр в отчетах о прибыли.
Ясну зазнобило, она поспешила вернуться назад в спертое тепло салона. Но прежде чем подняться на первую ступеньку, снова посмотрела на черную тушу бомбы и негромко произнесла вслух:
– Yes. I do.
Въезд на территорию госпиталя охраняли военные. Розовощекий капрал перелистал все страницы в паспорте Ясны, потом бегло просмотрел сопроводительное письмо от Красного Креста.
Длинное трехэтажное здание расположилось в глубине парка. Ясна с небольшим чемоданом прошла по щербатым прогулочным дорожкам к центральному входу.
Несколько окон второго этажа были забраны решетками. В одном из них курил смуглый мужчина в больничной пижаме. Заметив, что Ясна на него смотрит, он ощерился, медленно провел языком по верхней губе.
На входе в госпиталь документы проверили снова – на этот раз полиция.
– Где мне найти заведующего отделением хирургии? Йована Словича? – спросила Ясна.
Полицейский что-то буркнул в рацию, и через пару минут на пост подошел полноватый рыжеволосый мужчина средних лет, прищурился сквозь круглые очки:
– Вы Благович? Очень своевременно прибыли! Госпиталь переполнен, а персонал подсократился, прямо скажем. Уезжают. С начала бомбежек поток растет с каждым днем.
Совсем не похож на хирурга, подумала Ясна. Мягкий, трепетный какой-то.
Завотделением повел ее мимо пустынной регистратуры и запертого аптечного киоска к центральной лестнице. Влево-вправо уходили коридоры, и они были заставлены дополнительными койками. Свободных Ясна не заметила. Пахло дезинфекцией, старыми бинтами, жареной рыбой.
На втором этаже напротив поста дежурной медсестры двое полицейских сидели по обе стороны от закрытой двери. Ясна почувствовала их оценивающие взгляды.
– Здесь «особая» палата, – объяснил Слович, – для арестованных. В основном косовары, но есть и албанцы. Даже один араб.
– ОАК? – спросила Ясна.
Внутри словно тренькнула неслышная струна. ОАК! Не в выпуске новостей, не на газетной странице, где что угодно покажется картинкой из далекого далека, а прямо здесь – вот за этой обычной дверью.
– Кто же еще! – пожал плечами Слович. – Вам ими заниматься не придется, в штате есть косоварки.
– Если что, я немножко понимаю албанский, – сказала Ясна.
– Надеюсь, не пригодится. Познакомьтесь…
Из-за стойки поста к ним вышла медсестра – смуглая косоварка жгучей красоты, на вид лет тридцати пяти.
– Тогда добро пожаловать! – сказала она по-албански.
И продолжила на сербском:
– Меня зовут Ветон. В «особой» палате публика специфическая, тебе там появляться не стоит.
– Ясна Благович. Красный Крест. Работала в Африке, потом в Боснии. Со всяким приходилось сталкиваться.
Медсестра чуть повела бровью:
– Здесь и без раненых оаковцев работы хватает. Везут и везут. Огнестрельные, осколочные, ожоги, баротравмы, контузии.
– Ветон работает в ночную смену, – сказал Слович. – Сегодня специально пришла пораньше, чтобы застать вас.
Ясна кивнула Ветон.
– Рада знакомству.
И уточнила у Словича:
– Я приступаю с утра?
– Да. Сегодня располагайтесь, осматривайтесь, отдыхайте. Пойдемте, покажу ваше жилье.
Завотделением провел ее по лестнице наверх, где часть третьего этажа была отделена перегородкой под жилую зону для персонала. На натянутых лесках сушились халаты и белье, за открытой дверью в кухню светились голубым огоньки газовых плиток.
– Главврач разрешил выделить место под жилье, – объяснил Слович. – Хоть как-то удержать персонал. Раньше госпиталь был многопрофильный, в системе министерства обороны, современная аппаратура, лучшие врачи, хорошее финансирование. А сейчас только мое отделение и работает, все остальные перевели в Ниш.
Завотделением открыл одну из дверей, передал Ясне ключ:
– Если что, запасной в сейфе у главврача. Так что не теряйте.
– Постараюсь! Строгий?
Комната была маленькая и чистая. Ясна поставила чемодан на стул, осмотрелась. Слович остановился на пороге.
– В разумных пределах. Но к порядку относится ревностно. Для нашего хаотичного времени – самое то… Видите, здесь все есть, даже санузел отдельный. Погладить одежду, приготовить еду – в общих помещениях, разберетесь. В рекреации – телевизор, диваны. Коллектив сработавшийся. Надеюсь, все понравится.
Ясна показала на настенный календарь с логотипом «От сердец к сердцам».
– А это откуда? Доктор Штерн и к вам приезжает?
– Случалось! У нас истории болезней, медицинские карточки по всем военным частям Косовского округа. Серьезный человек, важное дело делает. Вы знакомы?
– Имела удовольствие. У меня даже ручка с логотипом есть.
Завотделением рассмеялся.
– Располагайтесь. Постельное белье и рабочую одежду получите у кастелянши в конце коридора. Всего доброго! Завтра в восемь жду в ординаторской.
Оставшись одна, Ясна задумчиво подошла к окну. От ворот госпиталя тянулся луг, вползал на холмы, упирался в черную линию леса. Бронетранспортер застыл перед центральным входом. Автоматчики прогуливались по углам парка и у центральных ворот. Армия на страже, потому что враг рядом. ОАК! Здесь, за дверью на втором этаже – и там, за больничной оградой. Возможно, совсем недалеко.
Ясна снова бросила взгляд на стену. Видимо, прошлый жилец уехал в самом начале войны – на календаре все еще был март. Так недавно и так невообразимо давно прилетел голос из темноты, и жизнь перевернулась с ног на голову, как будто и без того все не было запутанным…
«Ясна! Ясна Благович! – Незнакомый голос с русским акцентом звал из-за забора посреди ночи. – Ясна! Проснитесь! Андрей уезжает!»
Наспех одевшись, она схватила фонарик и выбежала во двор. За калиткой ждал русский офицер с двумя маленькими звездочками на погонах. Он рассказал, что Андрея срочно вызвали в Москву. Чтобы попрощаться хотя бы мельком, надо ехать сразу в «Углевик», оттуда вылетают военные самолеты.
Как – «попрощаться»? Нельзя прощаться, не договорив! Нельзя расставаться на полуслове, на полувздохе, не объяснившись! Накануне Ясна сказала Шаталову о предстоящем отъезде в Косово, но это было совсем другое. Одно дело рассуждать о будущем расставании, и совсем другое – просто исчезнуть в один миг…
Офицер сел за руль сам, и они понеслись на аэродром. С каждым километром Ясна все четче понимала, насколько для нее важно – успеть. Она еще толком не знала Андрея, но легкое и светлое предчувствие похожести, сродства наполняло ее глубже и глубже.
Два бродяги. Бродяга-воин и бродяга-лекарь. Неважно, что служба и долг вот-вот растащат их прочь друг от друга. В ней нарастала иррациональная, искрящаяся, как шампанское, уверенность: как-то можно обойти все «но», что-нибудь придумать, чтобы снова и снова оказываться рядом, совсем рядом…
Перед безымянной речушкой, которой и на карте не сыщешь, они уперлись в хвост глухой пробки. Сто лет не чиненный мост не выдержал почему-то именно в этот день и час. Груженая австрийская фура передним колесом продавила дорожное покрытие, завалилась набок, рассыпала по мосту разноцветные упаковки.
Объезд занял на несколько минут больше, чем им было отведено. Еще не показался аэродром, а сверху низвергся низкий утробный рев турбин. Офицер остановил машину, и Ясна стояла на обочине, запрокинув голову, пока железная птица не превратилась в точку, а точка в ничто, в белесые полоски реактивного следа.
Это было так обидно, так несправедливо! Ясна удержалась от слез перед русским офицером только потому, что однажды уже сумела удержаться от слез при посторонних – в девяносто четвертом в Кигали, когда шла, оглушенная, по липким лужам среди изрубленных тел.
– Господин Стаут! Как представитель администрации Белого дома, считаете ли вы успешными прошедшие переговоры?
Этот конференц-зал Министерства иностранных дел не был рассчитан на такое количество журналистов. Разноцветные микрофоны российских и зарубежных новостных агентств почти загородили настольную подставку с двумя флажками – триколором и звездно-полосатым.
Советник президента США обворожительно улыбнулся, чуть щурясь от вспышек:
– Состоявшийся обмен мнениями дает повод для осторожного оптимизма…
В смежной с конференц-залом комнате был накрыт фуршет. Слова Стаута были прекрасно слышны и отсюда. В переводе с дипломатического на общечеловеческий сказанное не предвещало ничего хорошего.
Косарев подошел к Гладышеву:
– Что, бортанули с траншем?
В вопросе не было издевки, равно как и паники. Очевидное свершилось, только и всего.
Гладышев посмотрел на коллегу зло. Хотел нагрубить, но сдержался:
– Рассчитывал, что простят?
Раздраженно взял чашку кофе, вышел на балкон. Ветер и шум Садового кольца не стихали. Из зала донеслись заключительные аплодисменты.
Что делать, снова и снова думал Гладышев. Экономика просела настолько, что, подобно больному в терминальной стадии, принимала любую финансовую подпитку без какого-либо положительного эффекта. А в отсутствие таковой… Новый дефолт? Или просто распад государства?
На балкон вышел Стаут со стаканом воды. С удовольствием распустил узел галстука. Обратился к Гладышеву по-английски:
– Совсем загрустили, мой друг? Понимаю ваши заботы! Знаете, обожаю русские поговорки – такие емкие, точные.
И продолжил по-русски:
– Не потопаешь – не полопаешь! Или вот: сено к лошади не ходит!
– Впечатлен вашими познаниями! – ответил Гладышев по-английски.
Советник продолжил по-русски:
– Не для протокола, мой друг… Вот сено…
Стаут опустил стакан на перила и, придерживая его левой рукой, чуть в стороне поставил правую руку на четыре пальца, изобразив фигурку животного. Средний палец – голова – вытянулась в сторону стакана.
– Вот лошадь – многострадательная Россия. Ей нужно просто пройти по мосту… – советник начал перебирать пальцами, рука двинулась к стакану, – и взять сено. Но на полпути наездник разворачивает лошадь…
Стаут оторвал правую руку от перил, перевернул «лошадь» копытами вверх. Улыбнувшись по-американски, одними губами, забрал стакан и вернулся к фуршетному столу.
Путь Шаталова был определен и понятен. Передышка, свободный вечер, а с утра – в бой. Пока не раскрутился административный маховик, стоило позаботиться о пребывании в Москве. Оформившись в служебное общежитие и забросив вещи, Шаталов направился в город.
Два года, неполных два года Шаталов не был в России, и как же она изменилась! Спешащая все успеть Москва сбила его с толку неистовым ритмом. Особая полубегущая походка людей в переходах намекала: торопись, иначе опоздаешь! Яркая цепкая реклама распространилась, как плесень, на каждом свободном уличном метре, хищно наползала слоем на слой – на стенах, тротуарах, над головой и под ногами, на тумбах, на растяжках поперек улиц и проспектов, в газетах и журналах случайных попутчиков, в мусорных баках…
Город словно удвоил обороты после прошлогоднего кризиса. Миксер крутился на второй скорости, и пена взбивалась что надо.
Путаясь в числах, Шаталов снял со сберкнижки денег на текущие расходы. Долго разглядывал купюры без привычных цепочек нулей. Попытался разыскать школьного друга Лерика, давно осевшего в Москве, но по всем трем телефонным номерам отвечали бесстрастные автоматические голоса. Один предложил оставить сообщение, Шаталов поприветствовал неуловимого друга и оставил свои координаты.
Купил пельменей и с позволения соседа, командированного с Урала, в его кастрюле сварил их на общей кухне. Сытость, усталость и непроходящее отчаяние сделали свое дело – Шаталов уснул, едва перебравшись из-за стола на узкую койку с провисающей панцирной сеткой. Отключился, как дачник в гамаке, даже раздеться не успел.
А со следующего утра начались долгие, вязкие дни. Рапорты, объяснительные, докладные записки – сколько же разных слов бюрократы придумали для практически одинаковых документов! Вскоре подключились узколицые и бесстрастные, как святые на старых иконах, военные следователи. Чередовались опросы и допросы. Оказалось, что между терминами есть какая-то ускользающая разница.
Сложнее всего было придумать, что же такого неправильного сделал бравый американский капитан Роджерс, чтобы вызвать шаталовский гнев. Вступил в разговор с российскими рядовыми? Неуважительно отзывался о ВДВ?
Следователи кивали, записывали показания майора-дебошира, переглядывались, едва заметно морщились. Я бы тоже ни слову не поверил, думал Шаталов, выливая на них очередные россказни. Вот же у них работа!
Невозможно было бы сказать, сколько дней ушло на дачу показаний. Но они закончились самым важным визитом в долгой и почти безупречной карьере виновника всего этого кавардака.
От близкого грохота отбойных молотков по асфальту в просторном коридоре чуть подрагивали стекла. Майор Андрей Иванович Шаталов, бледный, не до конца остывший после очередной беседы со следователем, с тонкой папкой под мышкой направился в самый конец бесконечно длинного этажа. Ему навстречу прошли два офицера медицинских войск, о чем-то негромко споря.
В приемной за широкой двустворчатой дверью старший лейтенант поднялся навстречу Шаталову и проводил его в кабинет:
– Проходите, вас ждут!
Шаталов распрямил плечи, шагнул за порог. Дверь мягко закрылась у него за спиной. Отдал честь, по-уставному глядя перед собой.
– Товарищ генерал-лейтенант! Майор Шаталов по вашему приказанию прибыл!
Из-за большого рабочего стола ему навстречу поднялся генерал Сомов, показал на место для посетителей.
– Садись, майор!
Когда Шаталов подошел, Сомов протянул ему руку. Хватка у генерала была прежняя, без скидок на возраст и штабную работу.
– Показания твои читал, а теперь давай своими словами.
Впервые за долгое время можно было говорить все как есть. Шаталов не заметил, как закончил рассказ.
– Вот так, Виктор Ильич, – сказал он, пытаясь поставить точку. – Недоглядел, пришлось решать по ситуации.
Сомов, до того спокойный, внимательный и мрачный, взъярился не на шутку:
– Права у тебя нет на такой недогляд, майор! Каждый, каждый человек на счету!!! Ты видишь, что в мире творится?! Югославию восемь лет на куски херачили, сейчас добивают! Плевать им на ООН, а на нас и подавно! Почему? Потому что изнутри трещим. У нас своих бед – лаптем не расхлебать. Всю страну скоро по-семейному раздербанят, по норам растащат, помешать некому! И тут ты еще…
– Так точно. Виноват.
Сомов понемногу остыл, нахмурился.
– Придется изъять тебя из контингента и засунуть куда подальше, с глаз долой. Нормальную часть подберу, сложную, перспективную. Перекантуешься пару лет, подтянешь дисциплину, в том числе собственную. А там все уляжется, посмотрим, что с тобой дальше делать.
– А как же Босния, товарищ генерал?!
– Босния, – зло ответил Сомов, – не заметит твоего отсутствия! Останься тот обломок у американцев в руках… под трибунал все бы пошли: и ты, и Платов, и твой придурок сержант – охотник за сувенирами! Добыл, понимаешь, магнитик на холодильник!
– Так точно…
– Не перебивай! По «Стелсу» американцы доказать ничего не смогут. А вот по факту избиения их офицера вцепились в комбата не на шутку. Накатали телегу с фотографиями этого капитана: фас, профиль и рентген сломанного носа. Миротворцы, едрить! Подставил ты, Андрей Иваныч, командира своего по полной программе!
– Виноват, товарищ генерал!
– Хрен ли толку, что виноват?! Из-за тебя Платов может из контингента вылететь!
– Никак нет!
– Что «неткаешь», Шаталов? Не тебе решать такие вещи! И даже не мне!
– Мы с полковником Платовым с Кандагара вместе. Мой косяк – мне и расхлебывать. Вешайте всех собак на меня.
Чувствуя, как предательски дрогнули руки, Шаталов распустил завязки папки. Думал, обойдется. Не обошлось. Он положил на край стола вымученный накануне рапорт.
– Защитите Платова! Вы же сможете, Виктор Ильич!
Сомов взял листок в руки. Прочитал, поднял взгляд на Шаталова.
– Ты что удумал, майор? Красивых жестов мне тут не надо! Ни красивых, ни глупых! Куда пойдешь, на гражданку?! Ты боевой офицер, у тебя призвание!.. Или ты со мной торговаться вздумал? За место в контингенте? Такое не пройдет!
– Никак нет! – ровным голосом возразил Шаталов. – Прошу рассмотреть рапорт. Выслуга лет позволяет мне завершить службу.
Замолчавшие ненадолго отбойные молотки заколошматили снова.
– М-да… – Сомов открыл ящик стола и опустил рапорт туда. – Надеюсь, ты понимаешь, что делаешь… Твой контракт будет расторгнут по соглашению сторон. Посидишь сейчас в канцелярии, оформим все сегодняшним днем. Американцев попробуем успокоить липовой бумажкой о том, как ты был с позором уволен из рядов… и все такое. Платова я им не отдам.
– Спасибо, товарищ генерал, – сказал Шаталов сквозь окружившую его ватную пелену. – Разрешите идти?
Сомов посмотрел на него по-отечески:
– Как же ты так влип, сынок? Иди.
Шаталов встал, отдал честь и вышел. Сомов расстегнул верхнюю пуговицу кителя, дернул за ворот тельняшки, захотелось больше воздуха. Достал из шкафа графин с коньяком, плеснул в стакан. Выпил одним глотком.
Ватная тишина окружила Шаталова коконом. Он передвигался из точки в точку, из кабинета в кабинет, отвечал на вопросы, отдавал и брал документы, ставил подписи. Ожидая последнюю печать, стоял у окна, прижимался к стеклу горячечным лбом, смотрел, как рабочие в оранжевых касках быстро и бесшумно разбирают на куски тротуар и кидают в кузов грузовика черные ломти.
Потом он спустился на проходную, сдал пропуск сержанту охраны, вышел к телефонам и набрал номер.
– Я отстрелялся, Лерик, – сказал Шаталов. – Забери меня отсюда.
Вышел на широкое гранитное крыльцо. Хотел сесть на ступени, но постеснялся. К счастью, ждать пришлось недолго.
Мимолетное обещание Лерика – «Встречу, как отстреляешься!» – исполнилось не совсем так, как предполагал Шаталов. У тротуара скрипнуло шинами нечто черное и лакированное – назвать «транспортным средством» язык не повернется. Из водительской двери, как черт из табакерки, выпрыгнул пацан призывного возраста. Белая рубашка, галстук, кожаный пиджак.
– Андрей Иваныч? – крикнул он Шаталову через капот. – Валерий Дмитриевич велел вас подобрать и доставить к нему, садитесь скорее!
Шаталову не хотелось, чтоб его кто-то подбирал, да и чтоб доставлял – тоже не сдалось, но это же Лерик, с ним все всегда с ног на голову. Хотя мог бы и сам встретить, конечно.
Переднее пассажирское сиденье было задвинуто до упора вперед, из чего напрашивался вывод, что здесь принято садиться назад. Принято так принято.
– Сначала в общагу, – велел Шаталов и успел разглядеть в зеркале заднего вида недоумение в глазах водителя.
Адреналин гудел в голове, накатывал волнами, стучал набатом. И лучше бы забиться в какую-нибудь нору, переварить, осмыслить, успокоиться, но сейчас не хотелось «лучше», скорее наоборот.
Через пару часов Шаталов, уже в штатском, сдал куртку надменному гардеробщику ночного клуба. Мордоворот-охранник на входе в зал уставился с подозрением, словно взвешивал: сразу завернуть нездешнего мужика по дресс-коду или для приличия сначала перекинуться с ним парой фраз, а потом уже дать отлуп.
К счастью, двери рая распахнулись изнутри, выплеснули в холл басовый пульс музыки, гомон голосов, звяканье посуды, шальные лучи цветомузыки – и Лерика. Самоуверенного, жизнерадостного, одетого дорого и нарочито неряшливо. Он развел руками толпящийся на входе молодняк, как заросли камыша, и издал победный вопль:
– Шатай!
Подошел, обнял крепко, тут же отстранился, ухватил за плечи, повертел туда-сюда, бесцеремонно разглядывая. Покрутил Шаталова за подбородок, оттянул ему пальцем веко, нагнул голову, взявшись за затылок. Шаталов покорно ждал окончания экзекуции. Наконец Лерик отпустил его и вынес вердикт:
– Не, ну нормально в целом! Дырок на просвет не видно, руки-ноги по описи, блеск в глазах умеренный, без фанатизма. В хорошей форме себя держишь, Шатай!
Шаталов притянул его к себе, хлопнул пару раз по спине.
– Привет, чертяка! Тебе ли говорить! Смотрю, дефолт не в горесть! Что празднуем?
– Жизнь! Жизнь празднуем, Шатай! – прищурившись как кот, радостно ответил Лерик. – Пойдем-ка, пойдем. Сто лет тебя не видел. Вспоминал и то чаще, ха-ха!
Лерик повел его через общий зал насквозь, к балкону со столиками. Светомузыка била Шаталову в глаза, крутящиеся зеркальные шары дезориентировали. Школьный друг прокладывал курс сквозь танцпол, и Шаталов выхватывал из темноты и грохота светлые пятна лиц, беззаботные улыбки, обрывки фраз, веселые вопли.
– А мы в зале в этом будем? – крикнул он в спину Лерику.
– Обижаете, товарищ майор! Следуйте за мной!
Лерик провел Шаталова в отдельный кабинет, где их встретила относительная тишина и небольшая компания. За столом ближе ко входу ссутулился типичный клерк предпенсионного возраста – по крайней мере, Шаталов так представлял себе клерков – сальные волосы, заношенный костюм, кожаный портфель. Он макал кусок хлеба в тарелку с остатками салата. Стол ломился от еды и выпивки. В кресле в углу спала пьяная девушка.
Лерик с удовольствием показал на нее:
– Познакомься, Шатай, это Рита! Рита… не, не буду будить, болтливая – не заткнешь! А это наш Семен Аркадьевич…
Клерк задергался, сунул портфель под мышку.
– Да я поеду, пожалуй, Валерий Дмитриевич! У вас, вон, гости, разговоры, мне зачем? А про залоговую схему подумайте, дело стоящее.
Он неуклюже выбрался из-за стола, кивнул Шаталову, пожал Лерику локоть и протиснулся мимо них из кабинета. Лерик усадил Шаталова за стол, протянул руку за чистыми рюмками и бутылкой. Кивнул в сторону вышедшего Семена Аркадьевича:
– Упырь! Знаешь, как Дуремар, весь какой-то скрюченный, хлюпающий. Но хорошо, что наш упырь! Советская школа, Плехановский, фокусник, каких поискать. Их у меня целый взвод, ха-ха! Сидят такие, как Туполев в шараге, и творят!
– Что творят-то хоть? – Шаталов смотрел, как Лерик отточенным движением опрокидывает запотевшую бутылку в одну, потом другую рюмку.
– Вопрос в корень, Шатай! Мне тоже иногда кажется: не понимаю, что творят! Штуку баксов, допустим, в клювике приносят, а сколько при этом в карман кладут – даже думать противно! – Протянул рюмку. – Держи, за встречу! Горячий привет от мексиканских индейцев. Мескаль – пробовал? Хит сезона: пьется с лимоном, солью, потом научу. А на дне червячок вместо знака качества – красота! А сейчас – давай!
– Может, не надо – червячка? – уточнил Шаталов.
– Да не дрейфь, Дрюх, плохого не посоветую!
Зачлось за тост – чокнулись и выпили.
– Значит, дембельнулся. – Лерик устроился по другую сторону стола, придвинул к себе блюдо с салатом. – Не ждал, честно говоря! Думал, еще лет двадцать до генеральских лампасов корячиться будешь.
– Да я вроде не за лампасами…
– О! А зачем, Шатай? За пулей в задницу, что ли?!
Шаталов отвел глаза, пожал плечами. Лерик деловито пополнил рюмки.
Они дружили с первого класса и были при этом полной противоположностью друг другу. После школы их подраскидало, но друзья снова нашлись в девяносто четвертом – уже в Москве. Годом позже Шаталов получил направление в боснийский контингент. Еще пару лет корова языком слизнула. В девяносто седьмом Лерик появился сам, очень помог Шаталову с похоронами отца. Теперь вот – опять сидит рядом. Балагурит, хохмит, не унять. Без Лерика вообще было бы невыносимо.
Час спустя вместо мескаля на столе оказалась водка. Лерик ел, поглядывая на захмелевшего одноклассника. Шаталова, по меткому выражению капитана Воронова, «пробило на патриотизм»:
– Никогда не задумывался, Лерик, как начинаются войны? Сначала кажется, что все решится миром. Что – да! – есть конфликт, но не убивать же друг друга из-за спора. А потом так – раз! – и понеслась! И когда приходим мы, уже поздно. Сражаемся с последствиями, а не с первопричиной.
Рита что-то сонно пробормотала. Лерик заулыбался, глядя на нее:
– Хорошенькая, а, Шатай? Двадцать два, последний курс – не помню только, чего. Танцует… как зажигалка!
– Понимаешь, там три стороны было. И религиозная почва, это самое тяжелое. Хорваты – католики, сербы – православные, а бошняки – вообще мусульмане. Но ведь договорились уже, как жить вместе. Оставалось только подписи поставить. Тут один едет в посольство к этим. Заокеанским, звездно-полосатым. Возвращается – словно подменили. Передумал, понимаешь? Передумал! А на другой день в Сараеве снайпер валит двоих штатских…