Автор года – 2020. Альманах поэзии и прозы. Международный Союз Писателей - читать онлайн

В Архангельском…

Здесь каждый уголок

хранит воспоминанья о былом.

Здесь гомон птиц, ласкающих крылом

небесный лик. Несёт речной поток

корабль бумажный меж седых камней.

Кружится рой сверкающих стрекоз.

Освобождаю душу от заноз —

Становится и легче, и больней.

А в тишине и сумраке аллей,

где не пропустит свет дневной листва,

лампада лета теплится едва

и слышится дыханье сентябрей.

И там, на взгорке, в мареве цветов,

чьи венчики похожи на невест,

белеет храм. И протыкает крест

ажурную канву из облаков.

И кажется, нашла приют душа,

скиталицей припавшая к земле

в Архангельском… В моём забытом сне.

И я боюсь проснуться, чуть дыша.

Не говори волхвам своих желаний,

пока не будешь в них уверен сам.

Одна песчинка придаёт весам

безудержную силу колебаний.

И перевесит то, чего не ждал,

забыв слова молитв, отринув веру…

Каренина любила офицера,

но утром опоздала на вокзал.

И стала жить. Мудрее, злее, старше.

Плетя судьбы невидимую нить,

однажды вышла маслица купить

и разлила его на Патриарших…

Ночь чёрной кошкой трётся у колена

И выпускает звёзды – коготки,

Царапая домов уснувших стены.

Сны декабря, как в детстве, коротки».

С зарей уйдут, покой не потревожив,

Не оставляя чёткого следа.

И только снег из облаков-ладошек

Укутает плотнее города —

И тишина… На окна надышала

Метель цветов – им до утра цвести.

А ночь слизнула языком шершавым

Из блюдца капли млечного пути.

Зинка мечтала учиться в балетном. Пуанты,

белые пачки, батман и прыжок ассамбле…

Тащит она уже пару часов лейтенанта,

под артобстрелом, ползком по застылой земле.

Метр за метром, не чувствуя тяжести ноши-

это почти как глиссе, а за ним пируэт.

– Ты потерпи, потерпи, не стони, мой хороший.

Метров пятьсот нам ещё. Ну а там – лазарет.

Всё, дотащила. Сдала. Военврач обнадежил:

– Вовремя, Зина. Успела. Солдатик живой.

Ты отдохни, посмотри – обморожена кожа…

– Нет, не могу, там ещё не закончился бой.

И, подтянув поясок заскорузлой шинели —

кровь на ветру замерзает и колом встаёт, —

снова под злобные звуки летящей шрапнели

Зинка за раненым в поле обратно ползёт…

Ночью в землянке удастся уснуть еле-еле,

щёки горят и почти что не чувствует ног…

Зина танцует испанские танцы Равеля,

но не выходит во сне её главный прыжок…

Мирное время. Театр. Гардероб. С номерками

Зинка, хромая, таскает чужие пальто.

Вся её жизнь – между первым и третьим звонками.

Занавес. Музыка. Слёз не заметит никто…

В пятом ряду капитан, со звездою героя,

смотрит на сцену, а видит за дымкою лет

ту медсестричку, что тащит его с поля боя

и говорит, говорит, говорит… про балет.

Я не понял ещё, чем я вырасту в мире этом,

А молочная память зерна с каждым днём туманней.

Всё, что знаю пока я: что жизнь – это тяга к свету,

И уж в этом никто, никогда меня не обманет.

Раз из почвы я вышел – я вышел за светом свыше,

Раз прорвался из холода – лучше сгорю в пожаре.

Солнце, ради тебя и с тобой я не тот, кто дышит,

Как другие, земные, обычные дышат твари.

Но за каждым закатом ползут над землёю тени,

Паутинные коконы страхов тревожа старых,

И слепые голодные черви ночных сомнений

Заставляют побег извиваться в тугих кошмарах.

И глотаю я воздух, как звери – прошу, хватило б —

Потеряв направленье, готов я сорваться с корня:

Может, это не ночь наступила, а я не в силах

Стал добраться до света – и следует быть упорней?

Может быть, мне тебя заслонили… Но жизни хватит

До тебя дотянуться из чащи других растений:

Я готов оттеснять, обвивать их и убивать их,

Мне любое препятствие станет к тебе ступенью.

Я не знаю, как выгнется стебель, как извернётся

Каждый лист каждой жилкою в воздухе несогретом

До секунды, когда я поймаю твой первый отсвет,

Только – разве уродовать может стремленье к свету?

Я не знаю, чем буду, и некому мне пророчить,

Я не помню, чем должен был стать я, но, мне сдаётся,

То, во что превращаюсь я с каждой кошмарной ночью —

То, на что я готов ради права тянуться к солнцу.

Нить устала тянуться – сплетенье оборвалось —

И не важно, кто клялся, что будет она цела.

В этом небе седом было столько последних гроз,

Что с обеих сторон стяги вымыты добела.

Столько было последних мостов сожжено в сердцах,

Что по пеплу легко перейти, если надо, вброд.

Взгляды прежде боявшихся ныне пугают страх —

Боль откована крепко и в цель безотказно бьёт.

Горло голод словесный стянул, и бессильно смолк

Тот, кто был отзываться на каждый твой вздох готов:

Между мной и тобой было столько последних строк,

Что молчанье честнее и чище моих стихов.

Бродит ветер, скуля, словно старый простывший пёс,

Лижет лёд у дороги и жмётся к чужим дверям.

Чей-то ангел-хранитель, должно быть, уже замёрз,

Наблюдая с карниза за ходом житейских драм.

Здравствуй, трижды залатанный рыжий ночной уют:

С воркованием чайника, с горечью миндаля…

Говорят, будто ангелы вовсе не устают —

Что же, люди о чём не расскажут забавы для.

Ветер ловит осколки затверженных встарь молитв,

Безупречных, как морем разглаженное стекло…

Чем-то вечно рассерженный чайник давно кипит,

Бормоча, как со мною вселенной не повезло.

Ты не слушай. Мой чайник – несноснейший человек:

Всё ему бы чихать и на всех наводить печаль…

Заходи же – и стряхивай с крыльев налипший снег.

Сколько сахару любят пернатые сыпать в чай?

***

Ветви деревьев тянутся к небу.

А между ними – загадочность сини…

Лето давно превратилось в небыль…

Чистым алмазом сверкнул первый иней

в солнечном свете… Прохлада похоже

обосновалась с завидным охватом.

Стали ленивы рассветы – всё позже

будят природу. И в ранних закатах

дни догорают легко, без мучений.

В нежных объятиях шали туманной

сотканной сумерками предвечерья

дремлет природа…

***

В оцепенении природа…

В тоске застывшая земля…

И, повторяясь год от года,

всё начинается с нуля.

Уходит осень, оставляя

в холодной слякоти следы…

Мороз, привычек не меняя,

готов упрятать их во льды.

Уже теряют голос ветры,

и старческая хрипотца

слышна в них и без фонометра.

И чтобы не терять лица,

они сливаются в дуэте

с дождливым шумом, а потом

с метельным пеньем… В звуках этих

известный прячется симптом

прихода зимнего сезона

с ночами, что длиннее дня,

с набегами шальных циклонов

и… снежной сказкой для меня.

***

Нас октябрь удивляет теплом.

Город – в солнечных нежных объятьях…

Оставляя дожди на потом,

Осень дарит красивые платья

паркам, скверам, уютным дворам,

тихим улицам, шумным проспектам.

Будто вторя легко тенорам,

поменял ветер северный вектор

и принёс с юга это тепло.

Город ныне не прячет улыбку —

ярко-праздничным быть повезло

без туманов и сырости зыбкой

и не думать об этом пока.

Принимаю и я день погожий.

И моя пусть вмещает строка

восхищение городом тоже…

***

Засыпал землю ранний снегопад…

в саду роняют слёзы хризантемы

И розы в белых шапочках стоят…

Такая неожиданная тема

для написания щемящих строк

о неурочном холоде, метели…

Зима – коварный и лихой игрок —

в сезон чужой зашла на самом деле.

Ещё не время, но она спешит,

свергая осень с царственного трона,

ликует потихонечку в тиши

и примеряет белую корону…

А по ночам мне спится очень сладко,

Со мною рядом мой родной мужчина,

Не важно, если выбрит гладко,

Или немного колется щетина.

Прижмёт к себе, обнимет нежно,

От ласки слов, в душе тихонько таю,

Родной и близкий он, как прежде,

В его объятьях сладко засыпаю.

В объятьях этих также просыпаюсь,

И прикасаюсь только нежным взглядом,

Смотрю… Игриво улыбаюсь,

Как хорошо, что он со мною рядом.

А днём дела… Я жду его с работы,

И на столе горячий вкусный ужин,

Разделим вместе о семье заботы,

И прошепчу: «Как сильно ты мне нужен.»

Он в моей жизни – главная причина,

Он идеал и нет в нём недостатка.

Со мною рядом мой родной мужчина,

И по ночам мне спится очень сладко!

Речка в низине, за садом,

Тихо сидят рыбаки.

Папа рыбачит, мы рядом,

Мама нам сварит ухи.

Бабушка в серенькой шали,

Нам принесла молока,

Сильно по ней мы скучали,

Выпит кувшинчик слегка.

Дедушки нет, и не будет,

Несколько лет, как ушёл…

Нас ведь ни кто не осудит,

В детстве нам всем хорошо!

К вечеру топится банька,

Веником будут хлыстать,

Друг мой доверчивый, Санька,

Снова зовёт погулять.

Мама, меня не пускает,

«-Завтра пойдёте шалить!

Нынче закат догорает,

Нужно грибов засолить!»

Утром толпою на речку,

Днём заберёмся в шалаш.

Вечером теплится свечка,

Дом освещается наш.

Лето, безумное лето!

Счастлива наша семья!

Детство в памяти где-то,

Домик уютный, скамья…

А где-то идёт война…

Разрывы снарядов, смерть.

Дорога домой длинна…

И даже надежды нет,

Вернётся ли твой солдат?

Прижмёшь ли его к груди?

Четвёртый уж год подряд

Ты шепчешь: «Мимо пройди,

Не тронь его, Смерть, пощади!

У нас ещё всё впереди…»

Я не знала ужасов войны,

Не слыхала звуков канонады,

Не брела, усталая, в пыли,

Не жила в блокадном Ленинграде.

Паровоз на фронт меня не мчал,

Я от ран в санбате не стонала,

Мне в окопе взводный не кричал:

«Доползи и передай-нас мало!»

Не в меня фашист в упор стрелял,

И в лесу не я в землянке мерзла…

Почему же снится мне война

И могила чья-то под берёзой?..

Самодельный деревянный столб

На окраине глухой деревни,

Там всегда букет живых цветов,

Принесённый вдовами, наверно…

Лепесточки – небо синее,

Серединка, словно солнышко,

Всех цветов они красивее,

Подарю букет Аленушке.

От смущения зардеется

И глаза опустит ясные…

Незабудки красной девице

Очень, видимо, понравились.

Тот волшебный вечер

Часто снится мне:

Звезды, словно свечи,

Светят нам во тьме.

Узкая тропинка.

Мы – к плечу плечо.

Кружатся снежинки.

Сердцу горячо…

Я от счастья млею,

Слушаю тебя.

Ты мне руки греешь,

Дуешь, теребя.

Будто вечность длилось

То мгновенье. Да…

Жаль, что не сложилось.

Развела Судьба.

Лучами солнце – мрак пронзая синий,

Коснется горных пиков и лесов.

И время потечёт по всей России,

Одиннадцать сменяя поясов.

Просторы не объять, озёра, реки,

Тайги безбрежной сумрачную рать,

Где в сотни вёрст не встретишь человека,

Лишь мест дремучих тишь да благодать…

Я вслед за солнцем всю страну проехал,

Красой земли безмерно восхищён!

Амур, Сибирь, Урал остались вехой

В моей судьбе, мелькнули словно сон.

Родился на Урале, жил в Сибири,

Служил на Тихом юным моряком.

Немало повидал чудес я в мире,

Теперь Кавказ мне светит маяком!

ЕСЕНин и ЕССЕНтуки —

Созвучны звуки и тонки,

Как песенки,

Как ветерки —

Не зря, наверное, близки.

Есенина поэзия —

Страна, которой грезил я,

В ней образы Есенина

Пронзительно-весенние.

Они, как глас неистовый,

В душе звенят таинственно,

Серебряно и искренне,

Как камертон во мне!

Ессентуки мне дороги,

Живу в любимом городе,

Цвела моя здесь молодость,

Как в давнем, сладком сне…

И то не символично ли:

Вплелись в мотивы личные

ЕСЕНин и ЕССЕНтуки,

Как берега одной реки…

Ночка летняя – полнолуние,

В небесах даже облачка нет,

Нависает луна, точно мумия,

Излучая свой призрачный свет.

То ли день смурной,

то ли ночь, как день,

Всё сияет вокруг серебром.

Мне и спать невмочь, и вставать мне лень,

Мысль нельзя обрубить топором…

Вспоминаются дни далёкие,

То ли сон, то ли милая блажь,

Мама рядом, в груди что-то ёкает…

Белый дом с палисадником наш.

Улыбаясь, мне гладит голову,

Ситец платья цветами расшит.

От загнетки печи пахнет здорово

Свежим хлебом. Скворчат беляши…

Щи томятся. Батяня и матушка

За столом, – младший брат-мужичок.

У палатей печи, стоя рядышком,

В пол прудонит двухдневный бычок.

А за русской печью сидит сверчок,

Он стрекочет. В окошко луна

Загляделась, и мрачен луны зрачок —

Скучно ей, всё одна да одна…

В полнолуние, в ночь лунявую

Мысли-мыши неспешно шуршат,

И тепло мне, как в детстве с мамою,

Засыпаю. И млеет душа…

Наш «Роджер весёлый» над реями реет,

Скитается бриг по волнам.

Доплыть бы до берега нам поскорее,

От шторма укрыться бы нам!

Есть остров заветный в лагуне лазурной,

Где бурю корабль переждёт.

Но ветер нас гонит – упрямец безумный,

В объятия смерти ведёт.

Болтаемся пробкою в пенной пучине,

И кануть мы можем на дно…

От страха пиратская кровушка стынет,

Как в темной бутылке вино.

А мачты и палуба стонут и гнутся,

Бесстрашен лишь верный бушприт:

От волн не пытается он увернуться,

Вперед, словно чайка, парит.

Из мглы выдвигается пальмовый остров,

Но рифы встают на пути,

И в брюхо врезаются злобно и остро,

От гибели нам не уйти…

Мелькнёт на прощанье в померкшем сознанье

Далёкого детства рассвет,

Где мама-испанка стоит в ожиданье,

Ждёт сына, а сына всё нет…

А утром утихнет вокруг непогода,

В обломках лишь крабы снуют.

Да «Роджер Весёлый» над рифом свободно

Повиснет, найдя свой приют.

Зловеще полощутся череп и кости,

Печален пиратский итог…

Не всхлипнет вдова на далеком погосте —

На дне их навеки чертог.

И только в мальчишеских грёзах являться

Пиратам ещё суждено.

Из книг приключенческих вновь оживляться,

Покинув забвения дно.

Плывут бригантины, летят каравеллы,

Несутся в чужие края…

Парят облака вольным парусом белым,

А юнга на палубе – я!

Мы как в мешочке у Бога горох:

Кто-то проклюнулся, кто-то засох.

Кто-то на влажную землю упал,

Кто-то – на камни, да так и пропал.

Ангел мешочек с горохом потряс:

Много у Бога горошинок – нас.

С шумом и грохотом в этом мешке

Каждый находит местечко себе.

Ангелу нужно горох перебрать,

Не перепутать и не потерять.

Только хороший оставить горох,

Тот, что для будущей жизни готов.

Жаль, что так много негодных семян,

Вот и на этом горошке изъян.

Может, оставить горошек, спасти?

Слезно прошу, не губи, а прости!

Вот и росток через несколько дней

Вышел от влажной слезинки твоей.

Знать не дано нам о нашей судьбе —

Ангел любезный, поплачь обо мне.

Я так долго бродила по свету,

К небесам простирала я руки,

Я искала тебя, только где ты,

Ангел мой, мой спаситель от скуки?

Я нашла тебя в звонком апреле,

В светлом доме, наполненном солнцем,

С тихой музыкой вешней капели,

Веселящейся под оконцем.

Разыгралась капель: до-ми, до-ми.

Я пью кофе, гадаю на блюдце.

Я оставлю печаль в этом доме,

Как монету, чтобы вернуться.

Мне тревоги осеннего дня не унять.

Беспокойным лучом уходящего света

Озаряется пруда лиловая гладь

И в лиловое облако солнце одето.

Холода наступают, уносят красу

Так недолго горящего лета.

Не цветет уж багульник в багряном лесу,

Нету жизни зеленого цвета.

Наряжается лес в свой последний наряд,

На палитре – все яркие краски.

Желтый клен, рыжий тополь, осины стоят

В ярких вязанных кофточках красных.

Но скучаю по милым фиалок глазам

И ромашек молочных объятьям.

Я опять не успела березкам сказать,

Как идут им зеленые платья.

Черемуха – она евангелист,

расскажет как еще до сотворенья

был мир не пуст, а просто очень чист,

как в светлый день Святого Воскресенья,

как белый лист, как белый лепесток,

как утро с белым облаком без тени.

Глава четвертая, стих первый и глоток

черемухи душистого цветенья.

Наконец-то наш город опять посетил светлый снег:

Самый нежный и милый с надеждой на белый январь.

Он прошел по крутым берегам серых заспанных рек

И уткнулся в неправильный мой отрывной календарь.

Облетели листы января – середина зимы,

И с давно нецелованных уст облетают слова,

Средь которых «прости» – странный житель бессонниц и тьмы,

Пленник зим и разлучник – теперь различим лишь едва.

Лишь вчера я дожди заплетала в слова на ветру,

Лишь вчера я ждала и листала страницы зимы,

А сегодня замерзли дождинки и снег поутру,

Словно мой господин повелел позабыть эти сны.

Всё теперь как всегда – белый снег и зима, и январь.

И в привычном уюте нет места тревогам и снам.

Собеседник, свидетель, немой отрывной календарь,

Только ты понимаешь и помнишь шаги по ночам.

Абрикосовое варенье…

(К чаю так хорошо зимой).

Позову тебя в воскресенье

Разделить этот вкус со мной.

Я готовила – долька к дольке,

(Это вам не какой-то джем),

Пять минут и три дня по столько…

Приходи… ну, допустим, в семь.

Ничего, что уже прохладно,

(Как-никак, на дворе октябрь)

Мы с погодой поладим ладно —

Это, скажем, такой пустяк!

Не забудь, прихвати с собою

Пару добрых и теплых слов.

Я в осеннем саду накрою…

(Где ни слова про….

Нелюбовь)

…

Откровенье твое испить…

Посидеть на крылечке рядом.

(Как тонкА нашей жизни нить!

Но хватает порою взгляда)

Нет, не вся отцвела сирень.

Все не собраны листопады.

Абрикосовая шагрень…

Что на щедрость еще богата.

Если есть он… Конечно есть!

Миг – меж будущим есть и прошлым.

Дав возможность себя прочесть —

Взгляд с Небес не напрасно брошен.

…

Это жизнь – сотни звездных струн,

На которых играет время.

Пусть не сдвинуть, порой, валун,

Не попасть, как хотелось, в стремя,

Промахнувшись… Не сдать зачет

По какому-то из предметов…

Но подставит Судьба плечо,

Верой крепкой по всем приметам.

Это жизнь, что бежит рекой…

И звенит голосами внуков.

И рождает в душе покой

От тепла боготворных звуков,

В сердце что…

На две затяжки остаётся жизни

Духов сирени, ароматов роз…

…

А ты скажи, который раз,

– Не кисни,

Смотри, как звёзды украшают плёс!

В ночи сияя

На бескрайнем небе,

И свет доносят, радуется глаз.

И тысячи молитв…

(Святой молебен)

Питают воздух,

Наполняя нас.

Пусть две затяжки…

Но до каждой клетки

Морской солёной, пенистой волны.

И сразу исчезает запах едкий

Уколов, мазей…

Коль другим полны

Затяжки две…

Из самых светлых мыслей,

К рассвету,

На тетрадный

Чистый

Лист…

Узрев дороги,

По наитью вышли,

Вкрапив в межстрочье

Аромат мелисс.

Ты окунись в лазоревые дали.

Испей нектар лавандовых полей.

И, если сможешь, так крути педали.

И вкус ромашек на рукав пролей

Пусть два глотка…

Из чаши росной жизни,

Чтоб выдать на-гора живой ответ,

Без зависти,

Без зла,

Без укоризны…

Пока из глаз

(Ещё!)

Струится свет.

Полстолетия не был дома я.

Затянулся мой путь домой.

Боль-тоска в груди мне знакомая,

Как полынный степи настой.

Две дороги – как шпаги, скрещены.

Сколько их на моём веку!

Дарит щедро мне птица вещая

Незатейливое ку-ку…

Согласиться, быть может, с птицею,

Жизнь, бродяге, начать с листа?..

Ах, как хочется вновь напиться мне

Из ключей, что в родных местах!

Запрягу я коня буланого,

Быстроногого запрягу!

И помчусь стрелой в степь туманную,

Заночую опять в стогу!

Я смогу ещё спорить с ветрами,

Звёздам счёт вести на скаку!..

…Что пророчит там птица вещая?

Снова слышу её ку-ку!

На кукушку совсем нет времени.

Солнце гаснет в исходе дня.

Соскользнула нога со стремени —

Не седлать мне уже коня…

Боль-тоска в груди мне знакомая,

Как полынный степи настой.

Полстолетия не был дома я.

Затянулся мой путь домой…

Перелётные птицы —

из расстрелянной стаи.

Об утраченных гнёздах

безутешны мечты…

Не по волюшке вольной

с милым краем расстались,

Не хотели, чтоб гнёзда

оставались пусты…

Грянул гром – прокатилось

гулко эхо берданки —

И рассеялась стая,

и нарушился строй,

И окрасили землю

алой кровью подранки —

Чья-то злобная воля

обратилась бедой…

Ловим мы дуновенье

ветра тёплого с юга:

Может, добрую весть он

нам однажды пришлёт…

Земляка привечаем,

словно брата и друга,

Только радостных песен

он уже не споёт.

Вспоминаем с тоскою

тополя и черешни…

Но ничто не излечит

ту саднящую боль:

Ветер пепел развеял

гнёзд, невинно сгоревших.

Что поделать, дружище, —

мы подранки с тобой.

Снова песней своей

Душу радует зяблик,

Рыжей грудкой мелькнув средь ветвей.

Льётся солнечный свет.

В рейд бумажный кораблик

Отправляет мальчишка-сосед.

Сладкий воздух весны

Так пропитан дурманом,

Что добреют весной ворчуны.

Нам разлить бы его,

Как вино, по стаканам —

Чтоб весны разделить волшебство!

Ах, как время летит!

Не ценил его раньше,

Часто тратил бездумно в пути.

Но, молве вопреки,

Среди грязи и фальши

Чистых чувств я искал островки.

Не для волка! – Флажки

Для меня расставляли,

Злобы ярой оскалив клыки…

Знает каждый из нас:

Жизнь идёт по спирали —

Всё ещё повторится не раз!

Вот и новый отсчёт:

Время – капля за каплей,

За песчинкой песчинка течёт…

Не свою, может, роль

Отыграл в том спектакле…

Что ж, бывает такое порой.

Верю, годы мои,

Вы ещё не иссякли,

Словно тающий лёд полыньи…

Кончил песню свою

Резким росчерком зяблик.

Вслед за ним – я свою допою…

Уйдём не звёздными путями,

но след оставим звёздной пылью —

для тех, кто следуют за нами,

пусть наши песни станут былью!

Пусть наши песни их научат

любить, дружить, страной гордиться

и не надеяться на случай,

на волшебство и Феникс-птицу.

Уйдём с тобой дорогой этой,

вслед за ушедшими друзьями.

Но только песню недопетой

оставить, брат, никак нельзя нам!

Так допоём же песни наши —

не позабыты их мотивы…

Пускай погаснет день вчерашний,

чтоб новый выдался счастливым!

Пусть наши песни станут былью

для тех, кто следуют за нами…

оставим след мы звёздной пылью,

уйдём… не звёздными путями…

Зима, раскрыв по-барски закрома,

зевает нежно, слякотно и гулко,

пустив поземки в темных переулках

сходить от безысходности с ума.

Те стаей гончих, спрятавшись в сугробах,

то рвутся под колеса птицей вдруг

с мятежной силой снежных юных вьюг,

то тают под ногами хладнокровно.

Оставив стужу, мечется вослед,

смахнув на землю снежную мантилью,

пропахнув сказкой, грогом, и ванилью,

клонирует Рождественский вертеп.

Что ж миру зябко волею судеб?…

А тучи, словно скопище драконов,

раззявив пасти, сцапать норовят

и бликами закатными пестрят,

являя вечный нрав хамелеонов.

От суеты порыв духовный скован,

безвольным людом полнится толпа,

не ведая, что истина свята,

вникает в то, что грешное условно.

Игра на шансы вечна и хитра,

но мир сегодня – страждущий паломник,

который от просчетов прежних сломлен,

запутавшись меж «поздно» и «пора».

Неужто, «завтра» прожито вчера?

Никто, никак. Видать, «не вышел рожей»,

Бездетный, одинокий, холостой,

Огонь горел, но больше заполошно,

Не первый был, и даже не второй.

Хирел он, понимая и слабея, —

Все занято, кругом один расчет.

Остались на закуску плац и рея,

Да шансы в педагогике еще.

Все белое – давным-давно цветное.

Писал он, по привычке торопясь,

Боясь прослыть отверженным изгоем,

Скрывал в картинах истинную масть.

В толпе имущих милости канючил,

Фильтруя мысле-чувственный изъян,

Не веря, что вернется добрый случай,

Порою был, конечно, в стельку пьян.

Мечтая о Тоскане, раз в неделю,

О Родине великих мастеров:

Да Винчи и Веспуччи, Боттичелли,

Вещал он в окружении котов.

Картины все же редко продавались,

А если нет, покорно он говел,

Но как-то раз смертельная усталость

Добила, оторвав от важных дел.

Схватил в порыве диком кисть и краски,

Метнул, разлив в сердцах на полотно,

Размазал их, зубами гневно клацнув,

Изрек, бледнея: – Ценится не то.

Внезапно боль невидимым удавом

Скрутила, не давая вновь вздохнуть.

Не вымолвив по-прежнему о главном,

Упал, схватившись пальцами за грудь.

Застыл мольберт, с печалью неминучей

Вскочили вдруг дремавшие коты,

От жалости истошно замяучив,

Вцепились в бесполезные холсты.

Предав останки горестной могиле,

Открыл товар расчетливый народ,

Последний холст, однако, оценили:

– В нем тайный смысл оставил сумасброд.

Душа тоскливо смотрела ввысь,

сцепив фальшивой любовью перья,

но черной меткой в них запеклись

клыки и когти былого зверя.

Пытаясь вспомнить забытый гнет,

с упорством, словно у Скарабея,

в подземной Лете шагала вброд

она, по-прежнему в чудо веря…

На перекрестке, где вечен срок,

небесный ангел, судьбу измерив,

узрел безумность ее морок,

открыв в заблудшей зерно средь плевел.

Искрилась в фибрах смурной души,

рожденной ползать, надежда взлета,

а если светом еще блажит,

достойна шанса на Божью квоту…

По невидимой спирали, по наверченной

Шел мальчишка да с душою гуттаперчевой.

В реку времени безоблачно распахнутый,

Взгляд ребенка, словно звездочка над плахою.

Оступился, покачнувшись, будто маятник,

Зачерпнул воды в пригоршни неприкаянно.

Гулким эхом годы юные развеялись,

Утекая пустозвонным грузом в летопись.

Отражение стареет. Как изменчиво.

Смотрит искоса в глубины гуттаперчевой.

Узнавая, отшатнулся дед встревоженно,

Забывая то, что важное им прожито.

***

Капля в капельку стекала с вечной святостью,

Исчезая незаметно в безвозвратности,

В безвозвратности вечной святости.

Я живу на облаке в полдуши,

Мироточит вырванный «лоскуток»,

Получувства бренные —миражи,

Сохраняют истину между строк.

Только часть, забытая в мире лжи,

Сотворяя, бесится, что злодей.

Хрупкий мост не выдержал – лыком шит.

Видно, мастер ряженый, шут-халдей.

В Терре корни добрые проросли,

Не ростки, а клеточки, ищут связь…

От небес недолго мне до земли,

Чтоб парить над пропастью, стоит пасть?!..

Соберу все клеточки в волокно,

Не душа – мозаика, но поет.

Мне летать, как ангелу не дано,

Да крупицы Боговы, как свое…

Опять проклюнулась февральская весна

Сквозь скорлупу заиндевелых стылых окон,

Разворошила в полудрёме снежный кокон,

Чья на припёке потускнела белизна.

Опять росы студёной бусины дрожат

На тонких иглах разомлевших клейких почек,

И облака по тонкой ткани близкой ночи

Стежками звёзд о тёплых ливнях ворожат.

А на подпалинах проталин птичий хор

Нестройно славит преждевременные лужи,

Забыв о том, что скоро кисть упрямой стужи

На зимних дюнах восстановит свой узор.

И лишь позёмка, крошкой бисерной шурша,

Весну баюкает в хрустальной колыбели:

«Пока развьюжились последние метели,

Спи до рассвета, легкокрылая душа!»

Вереском выстели пустошь бескрайнюю

Там, за холмами устало-пологими,

Чтобы с зарницею алою, раннею

Без сожалений свернула с дороги я.

Плечи укрой мне седыми туманами,

Что в каменистой лощине сгущаются

И лоскутами белёсыми, рваными

В призраков с полной луной обращаются.

Доброе пламя ладонями высвети —

Пусть обогреет усталую путницу,

К небу взметнётся и вереском выцветет,

Пеплом горячим на землю опустится.

Спой колыбельную ласково-струнную,

Чтобы она оживала под пальцами

И устремлялась дорожкою лунною

Вслед за ночными тенями-скитальцами.

Тихо поведай таинственным шёпотом

Сказку, в которую искренне верится,

Чтобы заснула с улыбкой безропотной,

Словно дитя, на постели из вереска.

Что там, на небе? Лишь трещины ломких ветвей,

Ветра разводы в парном молоке облаков.

Солнце скупыми мазками по ржавой листве —

Осень уходит опять по-английски легко.

Осень уходит, по первому снегу чертя

Крыльями листьев кленовых прощальный сюжет.

Клинья надежд перелётных устало летят,

Не успевая за стаями прожитых лет.

Не успевая… Отсюда – густая печаль,

А лабиринт горизонта неблизок и мглист,

Только опавших потерь и сомнений не жаль.

Что там, за осенью?

Жизни нетронутый лист.

Как редко смотрим мы на облака,

В житейской круговерти забывая

Поднять глаза до той поры, пока

Не грянет гром с надветренного края!

До той поры, пока лазурный свод

Не озарится всполохами яро

И гневный дождь на нас не снизойдёт

Под мантией небесного пожара.

Тогда, тревожным взглядом окрестив

Седую бездну без конца и края,

Мы робко ждём в надежде обрести

Прощение, душою замирая.

Ведь там, над нами, в сумрачной дали,

Таится свет, зовущий нас веками,

Но нам не оторваться от земли,

Не оказаться вровень с облаками.

Пуста, свежа и призрачно-легка

Дорога в небе, нами позабытом.

И плачут грозовые облака

О бренном мире, ливнями омытом.

Столько песен у людей,

Спетых и неспетых,

Маршей, гимнов и псалмов

Тягостный мажор.

Если песни нет у вас —

Лучший в мире сервис

Вас от одиночества

Не убережет!

На стихи или без слов

В скромненьком миноре,

В четверть голоса, под нос

Подпоёте вы.

Если песни нет у вас —

вы не знали горя.

Если песни нет у вас —

вам не до любви!

С деревьев ветер срывает блузы…

Ладонь к стволу приложи и только —

меж пальцев такая странная музыка

в тебя струится электротоком.

Под серой корою её рождение —

гудящий вешний зелёный сок,

дрожанье, шорохи, наваждение

почти неслышных густых басов.

И шелест влажный, щелчки стаккато,

и скрип, как будто в ветвях качели,

и вязнет скрипичное pizzicato

в смолистом выдохе виолончелей…

Крест-накрест ритмы переплетают

стежком неровным секунд и терций

до эха выцветшие литавры,

хотя, наверное – это сердце…

…Немеет ветер, слабеют узы,

смолкает кода… всему свой срок.

Ты помнишь эту странную музыку?

Держал в ладонях, не уберёг…

Но всё же – сладостная обуза,

когда, не веря ничьим словам,

всё бродишь, всё ловишь чужую музыку

прикосновениями к деревам…

Смычок, как чайка, мечется над морем

оркестра, то взмывая, то паря,

рассказывая и животворя

судьбу, любовь, разлуку в ми миноре.

А музыка, ведущая в полон —

неистова, прозрачна, невесома —

стихает вдруг по воле Мендельсона,

и к нам скрипач выходит на поклон!

На куполах луч солнца озорной

Играл, дрожал, желтком на небо вытек.

Задумчиво клонился над Двиной

Весь в золотом и в белом город Витебск.

И отражались в зеркале реки

Пролёт моста, высокие опоры,

И птичий клин, и лебеди-соборы,

И облаков крахмальные платки.

Был теплым день, а ветер невпопад

Охапки листьев в нас бросал – ловите!

Плыл в октябре, как в небе, город Витебск.

Кружился в тихом вальсе листопад…

Теплый сумрак на плечи – дар июльского дня.

Вечереет, и в вечность звезды манят меня.

Здесь, вдали от засветки заревых городов,

чуть качаются ветки задремавших садов.

На пригорке сквозь темень тратит силы зазря,

одинок и потерян, жёлтый глаз фонаря.

А с пригорка неслышно затекают в овраг

Дух жасмина, вкус вишни, фиолетовый мрак.

Хор цикад под горою правит тон тишины,

как оркестр по гобою натяженье струны.

Вечер сменится ночью. Чуть глаза подниму —

чёрный полог в молочно-золотистом дыму.

Выгну шею до боли, упаду в небеса —

ни беды, ни неволи, только звёзд голоса.

Отступая в бездонность, удержусь на краю.

Ощущаю бездомность и никчемность свою,

удивление, робость и восторг… Не дыша,

в заповедную пропасть улетает душа.

Вверх ли, вниз ли… Вцепляясь в леденящий объем,

я себе представляюсь, разве что, муравьём —

так предательски хрустка, пустотела, тонка

неустойчивость сгустка сахаров и белка…

Что весь мир мой? Пылинка? Промельк горстки веков?

Опрокинута кринка. Пролилось молоко….

Иль на радость, иль на беду

Выпал месяц февраль суровым.

Меж сугробов, устав, бреду

В настроении февралёвом.

Зимний город угрюм и глух,

Вьюга стелет вокруг перины,

В тишине ублажает слух

Тихим посвистом снегириным.

Вечным кажется этот снег —

Неподвижный, беззвучно-белый,

Словно жизни закончен бег,

Всё замёрзло, заледенело.

Мы и холод переживём,

И морозной зимы затеи.

Непременно за февралём,

Знаем, тотчас же замартеет!

Нам однажды случайно прийти в этот сказочный мир довелось,

Где закаты ныряют во тьму, порождая зарю и рассветы,

Где средь звёзд не увидишь пути, а на солнце тепло и светло,

Где придётся писать самому книгу книг с уникальным сюжетом.

Этот мир нам подарен на миг, и придётся его покидать,

Не успев совершить ничего, или так до обидного мало,

Что душа изойдётся на крик, будет горько жалеть и страдать,

Как от счастья, хватая его, всю себя по пути растеряла.

Счастье грезилось где-то вдали: на бескрайних просторах морей,

Что под килем сверкающих яхт, разбегаясь, кипят бурунами.

Счастье доллары дарят, рубли, яркий блеск драгоценных камней,

Ботокс в красных надутых губах, и пентхаусы под облаками.

Но и жизни приходит закат, ценность счастья под корень меняя,

И уже безо всяких затрат каждый только теперь понимает:

Счастье – жить.

На границе были и небыли

Я разыскиваю двери в рай.

Словно стёклами запотелыми

Скрыт обзор и поди, узнай —

Что есть правда, а что тут выдумка,

Где тут явь, где полнейший бред.

Мыслей вязь кружевами выткана,

Ни конца, ни начала нет.

Нет дороги, и нет тропиночки,

Что меня привести должна.

Словно вязкой покрыта тиною

Безразличная тишина.

Звуки глохнут в тумане небыти,

То летят в небеса, звеня.

Жадно тянутся руки нежити,

Обжигаются об меня.

Я как будто иду по лезвию,

Слева – ад, а направо – рай,

Хорошо, коль вера железная,

А колеблешься – выбирай!

В жизни думы бывают разные,

То задор, то печаль придёт.

Светлых мыслей рисунок радужный

Пусть меня за собой ведёт.

Буду жить, отметая гадости,

Не печалиться, не грустить,

Чтоб по тропке добра и радости

И других за собой вести.

Томно мечтаю в последнее время о чём-то странном:

Плыть по течению под дуновением ветерка,

Сверху с улыбкой взирая на все города и страны,

Тихо лететь, уложив своё тело на облака.

Робко мечтаю надолго забыть о земном и бренном,

Ветер, как длинные волосы, путает мыслей нить.

Носятся души мечтателей томных по всей вселенной,

Много людей их обратно на землю хотят спустить.

Часто мечтаю парить над землёю на белых крыльях,

К солнцу стремясь на восход, золотиться в его лучах.

Если парящие люди вдруг сердце тебе открыли,

Камень случайно не кинь в него ни наяву, ни в снах.

Вечно мечтаю, и мысли уносятся прямо в небо,

Тают во тьме, оставляя мерцающий звёздный шлейф.

Песни слагая, затейливо путаю быль и небыль,

Что и самой не понять, это правда, иль хитрый блеф…

Над равнинной ширью безоглядной

В небесах кочуют облака.

Воздух соткан из лучей закатных,

Задремали в сумерках луга.

Сон цветов недолог и обманчив,

Раздается тонкий звон цикад.

И готов к полету одуванчик,

Что глядит печально на закат.

Разлетятся белые пушинки

По лесной зеленой стороне.

Им помашут сонные травинки,

Утонув в туманной полынье.

О, как сладка на вкус замерзшая рябина,

Приманкою для птиц в заснеженном саду

Видна издалека. На белом цвет карминный

Засыпал ночью снег, не тая на лету.

Устроят снегири пир ягодный, хмелея

От вкуса дивных грез и будущей весны.

И в маленьких сердцах немного потеплеет,

Хоть снежною крупой дворы занесены.

И будет легче им переживать ненастье,

Припомнив лета зной, забыв про тьму и стынь.

Не ведают они, что мимолетно счастье:

Горчит вино рябин порою, как полынь.

Да, зимняя пора длинна, и нет терпенья

Ждать первых дней тепла, отчаяться почти,

Клевать рябины гроздь – садов благословенье —

Пусть холод и ветра, но март уже в пути.

Не виноватый он, бабуль!

Лицо её я помню плохо.

Кричит бывало: – Не балуй!

Опять заноза?.. Вот дурёха!

А виноват соседский Лёха.

– Не виноватый он, бабуль!

– А кто ж тебя, такую кроху,

Сманил намедни со двора?

Гляжу, а энтот обормот

Уже маячит у ворот,

Тебя тягает на берёзу,

А ты споймала там занозу,

Упала оземь, точно куль…

– Не виноватый он, бабуль!

Лица не помню… Фартук. Юбка.

Шагов неторопливых звуки,

А взгляд – что в поле незабудки,

Но помню слишком хорошо

Я эти бабушкины руки.

– Вы днесь с Лексеем, до обеду,

Ныряли снова на чердак?

Чаво искали, оглоеды?

На лбу, гляжу, опять шишак…

И дался вам мой ридикюль?

Поймаю Лёху – выбью дурь!

– Не виноватый он, бабуль!

Лица почти не помню… Жаль!

Фуфайка. Клетчатая шаль.

Кричит, бывало, мне в окошко:

– Иди, поешь со мной малёха!

Какаву будешь? А окрошку?

Опять твой охламон – Алёха!

Когда ж закончится июль?

– Не виноватый он, бабуль!

Лицо её я помню плохо —

Седые волосы, очки.

Зато прекрасно помню Лёху —

Кровоподтёки, синяки…

Одно-единственное фото,

У времени на память – квота!

А в сердце раны – как от пуль…

– Не виновата я, бабуль!

На деревьях проклюнулись почки,

Алым цветом тюльпаны зажглись…

Как давно мы не виделись, дочка!

Лишь полгода, а кажется – жизнь.

Не заштопать душевные раны

И сердечной тоски не унять…

Только как это всё-таки странно —

По тебе постоянно скучать!

Слёз моих не удержат и шлюзы,

Ты шепнула: я скоро вернусь…

Кровь от крови – надёжные узы,

Плоть от плоти – двужильный союз!

Разливаясь туманом молочным,

Брезжит утро… А мир так велик!

Я всегда с тобой рядышком, дочка, —

И в печальный, и в радостный миг.

Пишет дождик наклонные строчки,

Или ветер шумит в камышах,

Я всегда буду рядышком, дочка —

На земле, на воде, в небесах…

Ты – как я… Только много моложе,

Я – закат. Ты – весенний рассвет…

Никого – ни родней, ни дороже

У меня в целом мире нет.

Бес с воза слез, за ухом почесал,

копытами, как шут, отбил чечетку,

заплакал, пукнул, попросил на водку

дать три рубля, упал на пьедестал,

и лежа (точь-в-точь женщина с веслом),

он попу оголил а-ля Содом,

и назидательную речь, смердя, промолвил:

«Женись сейчас же на царице молний:

похабней ведьмы нет, а сладкий стон

её сиреною утянет в вечный сон.

Её раз двести замуж выдавали,

а девственность, как воз, и ныне там,

лишь похоть, словно смог, по городам

висит: ей, ведьме, узы нипочем —

знай, мастурбирует шершавым кирпичом,

сок сладострастья изливая на скрижали…

Иль, помнишь, домового хоронили,

плясали, выли, жрали снег колючий…

Как лошади, испуганные тучи,

неслись, учуяв смрад нечистой силы.

И – невидимкою луна… В степи – кибитка.

В ней Пушкин лоб впечатал свой в окошко:

ему, как и тебе сейчас, ажн тошно.

А нам вот – весело! В хмелю мы от напитка

бесовского: ведь в пляске исступленья —

изысканная сладость наслажденья:

сбивать, дурачась, путников с пути,

особенно пророков и поэтов.

И лучше вьюги бесам не найти,

чем вьюга русская на целом белом свете…»

Проснулся. Леденит пот, и спина,

как примогильный камень, омертвела.

Судьба моя, ты бесов зреть хотела?..

– В ответ стих Пушкина, как продолженье сна,

мне в сердце влился юрким самотеком:

Вечор, ты помнишь, вьюга в небе злилась;

да и мерещилось лукавым ненароком —

Отцу и Сыну будто впал в немилость…

А вспомнил стих и вскинул взгляд в окно —

там Пушкин знаки подает, повеса,

чтобы извлечь меня из тлена снов,

и в жизнь вернуть: «живым янтарным блеском

изба озарена, веселым треском

трещит натопленная печь…» И вдохновенье

кобылкой захотелось мне запрячь,

чтоб навестить чудесные мгновенья,

где снег искрится – хоть от счастья плачь.

Стих Пушкина – есть жизнью упоенье!

…Кобылка бурая в снегах несется вскачь.

Всё, что хранится в коробке – ценно!

Самая ценная из коробок.

Здравствуйте, пупсики, Барби с Кеном,

Мячик, машинка, безрукий робот.

Куклам разглаживаю одёжки,

Нынче я первостатейный нытик.

Мы с вами брошенные немножко,

Но это правильный ход событий.

Дочь упорхнула, сыночек следом —

Детство детей не бывает вечным.

Перебираю остатки «лего»,

Там улыбается человечек.

В личике, вдруг, опознала смайлик.

Это конструктор из девяностых.

Мы ещё мессенджеров не знали,

Просто ходили друг к другу в гости.

Снова коробка на антресоли.

Благословляю свободных птичек!

Птички в сравнении с мамой Олей

Крепче, смелее и симпатичней.

Наперевертела, набардачила,

Билась над породистой собой.

Разгромила и переиначила,

Кажущийся хижиной собор.

В запоздалой и пустой истерике

Догоняю улетевших птиц,

Но блужу в непознанной материи

И опять валяюсь мордой ниц.

Надо снова воздуха полынного.

Надо стать к себе немного злей.

Чтобы первозданное нахлынуло,

Чтобы на коне, да через лес!

Чтобы птицы эти недоступные

Звали за собой в голубизну.

Только по мозгам реальность стукнула:

Поздно. Не смогу. Не потяну.

Расскажи, я снова послушаю

Про характер дикого Севера.

Для меня – ландшафты не лучшие.

Для тебя – привычны, наверное.

Как всегда, без лишнего пафоса,

Проведи тайгой и болотами,

Поделись в палатке запасами,

Хлопнем водки сиплыми глотками.

Посмотрю, как пальцы шершавые

Греешь кружкой чая горячего.

Как влезаешь в спальник пошагово,

Чтобы зря тепло не растрачивать.

Взвоет утром зло и надсажено

Вездеход, проснувшийся затемно,

Повезёт по северным саженям,

Где колдобины обязательны.

Лаконичный слог твоей памяти

Наложу на кадры киношные.

И, смеясь над приступом паники,

Отвлеку от снежного крошева.

И опять вернёмся в законное

Безмятежье комнатных тапочек.

Пошепчусь попозже с иконами,

Что разлук уже предостаточно.

В тишине задумчивой комнаты

Свежий чай по чашечкам поровну.

Но пугаюсь, глядя, как снова ты

Греешь пальцы чашкой фарфоровой.

Рождественская ночь накрыла все пределы…

А город спит еще, снега и тишина.

Но свечи зажжены, и поступью несмелой

Шагает тихо свет в озябшие дома.

Несет благая весть успокоенье миру,

И катится рекой благоговенья сон.

Пролей же нам добра, и праведную лиру

Благослови на жизнь и на победный звон.

Надежду не унять, и вера все крепчает,

Так подскажи, Господь, как не упасть с моста.

Любовь бы нам познать – на сердце лед расстает,

Ведь с высоты небес глядят глаза Христа.

Северный город прощается с летом,

Жадно пытаясь напиться тепла.

Солнце прощальным, мерцающим светом

Дарит бокал, недопитый до дна.

Ласковый берег двинской, бесконечный…

Ластится мягким котенком волна…

День утечет, и туманом на плечи

Ляжет ночная доверчивость сна.

Яркие флоксы и бархотки медным

Нервно сияют закатным огнем.

Скоро ветра с лейтмотивом победным

Сбросят наряд моросящим дождем.

И натяжной, позолоченной сетью

Осень накроет вдруг кроны берез,

Ветер вдогонку невидимой плетью

Вдруг разольет ожерелье из слез.

Нашей жизни неведом покой,

Где нет места на нежность и ласку.

Мы спешим, забывая порой:

Наши дети – реальная сказка!

Обнимайте любимых детей :

Это благость дарована свыше.

Вы лелейте своих дочерей,

И они струны сердца услышат.

Так сложилось во веки веков:

Сыновья – продолжение судеб.

Обнимая, мы дарим любовь

Сокровенному нашему чуду.

Обнимайте любимых детей —

Это счастье дается немногим.

Сохраняйте восторг сыновей —

Это радость и светоч в дороге.

Обнимайте детей просто так-

Ведь с любовью ничто не сравнится.

Ждать не нужно каких-то наград:

Дети – главная в жизни страница.

Растворённое солнце в морозе

И тумана застывшие клочья —

Это видел кобель бесхозный

После злой и зубастой ночи.

Это видел единственным глазом.

А второй перебил местный дворник.

Был шпаною за лапы связан

И потрёпан собачьей сворой.

На холодном лежал тротуаре.

Кто-то в бок сапогом, палкой в морду.

До утра всё пинки да удары

Лишь за то, что он был беспородный.

А на утро забился под лавку,

Любовался сквозь белые рейки,

Как рассвет наряжался в яркую

Златотканую телогрейку,

Чтобы в городе не было мрака,

Чтобы день улыбнулся новый.

Пёс был самой счастливой дворнягой,

Ведь смотрелось на мир с любовью.

Ведь смотрелось как солнце созрело

В красоте голубого тумана.

Он весь мир бы согрел тёплым телом

И его зализал бы, как рану.

Что грустить, если жизнь отпылала?

Всем когда-то лететь на покой.

День зарёй начинается алой

И кончается алой зарёй.

Догорает вечерняя зорька.

Даст Господь ли душе благодать,

Чтоб у Родины хоть на задворках

Дикой яблоней мне прорастать.

Чтоб остаться здесь. Пусть и в печальной,

Пусть в суровой, но милой земле.

В жёлтом поле густым Иван-чаем

Расцветал бы под крик журавлей.

Не бери мою душу отсюда,

Дай мне, Боже, ещё раз прожить

Хоть ветлой у забытого пру́да,

Хоть цветком под ногами у ржи.

Что мне рай? Что сады золотые?

Коль не моют их слёзы весны.

Что мне рай, если нет там России,

Невесёлой моей стороны.

Спят дома заполярной столицы,

Хмурый город в тумане озяб.

Мокрым снегом на сопки ложится

Неулыбчивый серый октябрь.

Не грустите, вздыхая и плача

То, что солнцу пора на покой.

Это просто лишь зимняя спячка,

Чтобы вновь просыпаться весной.

Верю, жизнь без следа не уходит,

Как отлив, оставляя песок.

Вдоль по осени катит природы

Деревянное колесо.

Ах, ты осень – глаза чародейки!

Ах, октябрь – старых дум баламут.

Жизней наших бурлящие реки

Хоть и быстро, но вечно текут.

Когда было пусто и тихо над бездною,

Не взрывом рождалось начало веков.

Мелодия жизни и песня небесная

Звучали шесть дней. И творилась любовь.

Из древности песня текла в настоящее.

И ныне звучит отголоском в сердцах

Бурлящей рекой, и листвой шелестящею,

И шумом прибоя, и ветром в горах.

Настанет конец. Будет смерть неминучая

Последней строкой мирового листа.

Но смерть не пугает. Пугает беззвучие,

А значит бездушие и пустота.

Расколется мир, не доживши до вечности.

Но с песней вселенской звучать в унисон

Останется в память о всём человечестве:

«Ты в сердце моём… and my heart will go on…»

Утро солнцем обогрето,

Нараспашку небеса.

Поделись со мной рассветом,

Ясноокая весна.

Эх, капели, звон да сырость —

Небо льётся через край.

Раньше в рай душа стремилась,

А теперь весна как рай.

И не жаль душе бессмертья.

Воздух светел и багрян.

Дарит радость на рассвете

Соловьиная заря.

Для бессмертья – что рожденье?

Только раз давным-давно.

В жизни то благословенней

Что весною рождено.

Что рождается в природе

С голубых весенних дней,

С ледохода, половодья,

Первых гроз и журавлей.

Расплескалось небо мутное,

От дождя февраль растаял.

Мчится стрелочка минутная,

А за нею часовая.

Что прошло, то будет заново.

Вечер, утро. Утро, вечер.

Люди-льдинки, нам же складывать

Невозможно слово «вечность».

Не беда. Дождём обласканный,

Ледяные смыв печали,

Опустился март саврасовский

Загалдевшими грачами.

Тают годы заунывные,

Но приятно таять в марте.

Лейтесь чувства, только ливнями

Душу, душу не состарьте.

Жизнь короткая и тленная,

Но весною часто слышу:

Плачет вечная вселенная

Проливным дождём по крыше.

Абажур играет в тусклый

Жёлтый свет.

С лёгкой радостью вприкуску

Пью абсент.

Меркнет вечер. Обезлюдел

Ресторан.

Сдобный месяц – как на блюде

Круассан.

Пудрой сахарной – снежинки.

Рождество.

Фрэнк Синатра на пластинке:

«Let it snow».

Уплывает в бесконечность

Прошлый век.

Вечер тих. Он тих как вечность…

Тихий снег.

Я – Минотавр. Ушедшей Атлантиды

жестокий бык. Исчадие богов.

Ещё дворца пороги не оббиты

и Лабиринт к сраженью не готов.

Ещё ступня Тесея не ступала

на мрамор, оставляя влажный след,

и Ариадна нити не соткала,

и не случился жертвенный обед,

где семь парней и семь девчат афинских

заводят в невесёлый Лабиринт…

Я – Минотавр, я – устрашенье близких,

я – тот, кто будет ими же убит.

Снедаемая страстью Пасифая,

священный бык, рождённый андроген.

Пришла же Посейдону жесть такая

на ум державный! Узких лестниц плен

и смрад останков – всё ещё случится.

Я – Минотавр. Мой дом – зелёный Крит.

Над Кносским замком распевают птицы,

которым наплевать на Лабиринт!

Неужто снова бык – фракийский, пьяный, буйный?

В звериный мех одет. Да нет – скорей «раздет».

Там нимфы в няньках. Быт фривольный. Танцев уйма

да амфоры с вином на завтрак и обед.

А в ужин – допьяна вакханки хлещут вина,

с безумием гетер терзают бога плоть.

Ему ещё в Аид, ему ещё в Афины,

где к Ариадне страсть уже не побороть.

Где нежность и любовь под знаком тяжких оргий

её ведёт к венцу. А он, добра и зла

не знающий границ, итог познает горький:

из божеских тенет – в похмельного козла.

Всё, как и в жизни. Всё: Олимпы, боги, мифы

да молодости пыл, что лезет на рожон!

Козлиной шкуры мех, пристрастий бурных рифы —

утоплены в слезах благочестивых жён.

Поклонялся Солнцу-Аполлону

на горе Пангейской на востоке.

(Я бродила тем зелёным склоном

и глядела вдаль, сколь видит око…)

Золотою лирой и кифарой

так владел, что Муза замолчала!

(Я ж – на пианино, и гитарой

в комнате студенческой бренчала)

И потом – обрядам Диониса

был не почитатель. Жил любовью.

(Мой бокал искристого пронизан

светом искр и не вредит здоровью)

По горе Сакар, как тень без плоти,

всё бродил и кликал Эвридику.

(Радуюсь полезнейшей работе —

мою окна, чтобы солнца блики

и луны дорожка отражались

и входили в дом мой неослабно.

У Сакар к подножию прижались

улицы деревни моей славной)

Лебедем взлетит душа Орфея

над фракийским золотом и долом!

(Дамы, по Конону, не умеют

верить в лиру, следовать за долей)

Был убит менадами Фракии

наш Орфей – глашатай шовинизма.

(Обижаешь дам – они такие,

не спасли ни лира, ни харизма)

Гуляю в царстве Пана1. На ручей

взираю с любопытством – к водам Дана

спешит ручей, всеобщий и ничей,

чтоб стать рекой святою Иордана.

Гуляю в царстве Пана. Водопад,

остатки храма в честь шального бога

и танцы нимф с кликушеством менад

разносит эхо горного отрога.

Да, козлоногий, с длинной бородой,

он был рождён Олимпу на потеху.

Свирели Пана люд внимал простой

в соседних деревнях. И не до смеха

бывало тем, кто сну его мешал

после хмельных любовных излияний —

так страшен был звериных черт оскал

паничекой атаки из сказаний!

Но он любил. Болтливейшей из нимф

придумал имя Эхо. Богу вторя,

она играла и подобья рифм

подхватывали эхом лес и море.

Гуляю, зачарована красой

древнейшей из пещер. А там – повеса,

одетый в миф, брутальный и босой,

мелькает Пан среди деревьев леса.

Ловлю зелёных листьев шелест,

Пока до августа так долго,

Пока сентябрь ещё не стелет

Дорогу в осень вихрем жёлтым.

Ловлю мгновения весны

Как ускользающие сны.

Невзрачный путь. Тоскливая дорога.

Снега, снега, снега уходят в даль;

И бугорок заснеженного стога

Лишь изредка всплеснёт горизонталь.

Так не отсюда ль к полосатым вёрстам

Не убывает тяга? Как ни жаль,

Ответ прозрачен и давно уж свёрстан:

Всегда мы выбираем вертикаль.

Мне снятся сны, тяжёлые, как время,

Что жёрновом размалывает в щебень

Хранящий память мирозданья камень;

А я пытаюсь разобрать осколки.

И здесь меня преследует вопрос:

Имеет ли занятье это смысл?

В гостинице

свободны разговоры,

что незаметно крадучись, как воры,

уносят нас

в полночный час.

Часы стучат

невинно и неверно,

показывая время нам примерно.

Но за стеною —

старый часовщик,

он нам часы починит в тот же миг,

лишь чертыхнувшись в такт скрипучей двери.

На всякий случай с мирозданьем сверит

часы

его библейская рука.

Но стоит ли тревожить старика?

И не часы, а время

нас тревожит,

А время

он чинить, увы, не может.

Опрокинулось небо на крыши домов.

Хлещет дождь по карнизам и крышам

И вплетается в призрачность утренних снов

Вместе с песней какой-то чуть слышной.

Вновь без слов, но близка и понятна вполне,

Как смычком по натянутым струнам.

Только струны не где-то. Эти струны во мне.

Я – раздета опять и разута.

И боюсь открывать слишком быстро глаза

И, зародышем лёжа в постели,

Ощущаю ненужным ребёнком себя

В чьём-то, болью измотанном, теле…

Простуженный город усталые веки разнял,

Опять он не выспался, чёртова эта подагра!

На миг лишь забылся, но как наяву увидал

Не этим уродцем себя, а красавицей Ялтой.

Тенистые улочки, парки прекрасных дворцов,

Один из которых повис на обрыве опасном,

Там можно поужинать, слушая музыку волн,

Что шепчутся с ветром, ласкаясь об острые скалы.

Там с севера горы её защищают грядой,

А в климате тёплом платаны всегда зеленеют,

И тёплое море пленяет своей красотой,

Сливаясь в восторге с безбрежностью южного неба.

Там звёзды с Ай-Петри достать можно просто рукой,

Луны бриллианты на море рисуют дорожки,

И манит к себе по канатной дороге Мисхор,

Массандра с Ливадией и гордые парки Фороса.

Забытый богами, затерянный в страшной глуши,

Охрип он совсем, обивая у бога пороги,

Свой век доживал и уже никуда не спешил

И даже со злою судьбою своею не спорил.

Но, как-то случайно подслушав один разговор,

Он грезил ночами далёкой прекрасною Ялтой,

Мечтая при этом, что в жизни какой-то другой

Судьба обязательно эту ошибку исправит…

Не ангелы мы все.

Не короли.

Мы – просто люди,

подданные неба

и этой щедрой

ласковой земли,

где вдоволь молока и хлеба.

Что нам делить?

Краюха пополам

ломается легко.

Воды в избытке.

И воздух сладок

и даётся даром нам

в придачу к звёздам —

гордым и великим.

Всё по уму,

продумано до крох,

чтоб человек здесь жил

в добре и в счастье.

Но нет покоя никому с тех пор,

и зря позволил сына бог распять нам…

«Не надо есть незрелых яблок с дерева», —

Как слово божье в книге Бытия

Звучал его совет. И я поверила,

Что с ним в раю могла бы быть и я.

В его волшебной сказке, мне обещанной,

Меня носил он нежно на руках

И строил замок для любимой женщины

На зыбких, утекающих песках.

Устал. В руках ослабших и натруженных

Уже не скрыть предательскую дрожь.

Меж пальцев проскользнула я жемчужиной.

Мираж растаял облаком… Ну что ж,

Придётся мне самой сценарий сказочный

Писать для пьесы под названьем «Жизнь».

А в жизни – в ней не всё светло и празднично.

Там много есть такого, что держись.

Там можно встретить нищету духовную,

Стать пищей жадным до «голодных игр»,

Когда вершат суды над невиновными,

Где в клетке заяц, а на воле – тигр…

А он нашёл в лесу ранетку дикую,

Плоды которой лишь на уксус шли.

На ствол её, увитый повиликою,

Вживил привой, чтоб яблоки росли.

Они созрели и налились соками,

Оранжевые, как любви закат,

Готовые упасть и стать осколками,

Как сто сердец, что на снегу лежат.

Тогда я и рискнула их попробовать.

О! Этот вкус ошеломил меня:

Смесь сладкой муки, страсти и особого

Оттенка грусти по ушедшим дням.

Нет, на меня не снизошло познание.

Но это был забытый вкус любви

Той, изначальной. Горький вкус изгнания

Из рая. Он сказал: «Теперь – живи»…

Как холодно. До дрожи стынут пальцы.

Зачем-то их сжимаю в кулаки…

На небе тучи – вечные скитальцы —

Сегодня почернели от тоски.

Такой вот день. Хандра и непогода.

Не слышно птиц. Наверное, к грозе.

И ветер обрывает мимоходом

Страницы кем-то брошенных газет.

Пустынно. Обезлюдели аллеи.

Все спрятались в предчувствии дождя

В местах, где веселее и теплее…

И я пойду немного погодя.

Ещё чуть-чуть поговорю с тобою.

И всё, домой… А дома – тишина.

Лишь ходики на выцветших обоях

Стучат: одна-одна-одна-одна…

В который раз прокручиваю снова —

Так буднично и словно невзначай:

«Прощай. Не плачь. Найдёшь себе другого».

И стынет в кружке недопитый чай…

Исчезни, растворись, с толпой смешайся!

(Как быстро сохнут слёзы на ветру).

Но я прошу – назад не возвращайся.

Вдруг ты опять уйдёшь… И я умру.

Спит мохнатый сугроб, словно белый полярный медведь,

Убаюканный вьюгой, разлёгся у ветхой калитки.

А калина озябшая в белой пуховой накидке,

Встав на цыпочки, тянется, ей бы в окно подсмотреть,

Стол накрыт ли на праздник, натоплена ль жаркая печь,

Ждут ли в доме гостей… Да за старой гардиной седою

Не трепещет свеча огоньком… Вместе с первой звездою

В сером сумраке некому жёлтую лампу зажечь.

Снег с крыльца не сметён. И не вьётся дымок над трубой.

И шагами чужими встревоженный Рекс не залает.

Над печальною крышей убогий закат отпылает,

И засветится месяц, от стужи слегка голубой.

В самом центре зимы, посреди белой-белой глуши,

Где на снежные вёрсты – ни звука живого, ни следа,

Ждёт меня… терпеливый, родной – ну когда же приеду? —

Милый дом, свет моей, как и он, одинокой души.

Я навстречу дождю —

По разливу ручьёв босиком,

По разбрызганным лужам! Спешу надышаться озоном.

А проказницы-капли

Смеются сиреневым звоном,

В догонялки играя с лихим шалуном-ветерком.

Я в гостях у дождя!

Мне плащи ни к чему и зонты.

Я дождю доверяю, как доброму давнему другу!

К переливчатым струнам

Его прикоснусь, и по кругу

Разнесётся мелодия страстной земной красоты.

Я в обнимку с дождём

По весенней планете иду,

Озорному стаккато дождинок весёлых внимая,

По взлохмаченным травам

На край удивлённого мая,

Затеряться с дождём в цветопадно-вишнёвом саду.

Я иду по дождю.

Мне промокший подол нипочём!

Нам с дождём по пути – в землянично-душистое лето.

А на небе, умытом

И в синее платье одетом,

Пишет солнышко радость-дугу золотистым лучом.

День за днём у кудрявых берёзок причёски светлее,

В перепевы дождей незаметно вплетается грусть.

Ветерок расшуршался листвой в тополиной аллее,

Словно стиш мой шершавый пытаясь читать наизусть.

Я ему помогу, расставляя по паузам точки.

Зарифмую октябрьский кленово-задумчивый свет

С недопитой душистостью лета. И сложатся в строчки

Молодая беспечность и мудрость осенняя лет.

Всё пройдёт. Мы сумеем понять и прощенья попросим,

С октябрём постигая законы и смысл бытия.

Жизнь нам дарит не зря это время чудесное – осень.

Обожаю тебя, золотая подруга моя!

Повсюду слышится мелодия рассвета…

И льётся музыка всё громче, чище звук…

Ничто не может здесь переменить сюжета

Ни дождь, что за окном, ни птиц отлёт на юг…

Послушаешь её и сразу сердцу легче,

И снова на душе покой и благодать…

Мелодия звучит и обещает встречи…

Ах, как же хорошо, что и не передать…