«…Здравствуй, моя любимая Наташа. Прости за то, что так долго не писал тебе. Наверное, ты обижаешься. Но поверь, обстоятельства складывались так, что у меня не было никакой возможности. Теперь вот, наконец, пишу. Правда, я не уверен, что это письмо дойдет до тебя. Не знаю почему… Но к тому есть некоторые опасения.
Ты помнишь, я писал тебе что мы вели бои южнее Перебродовиц. Три недели беспрестанных боев. То мы атаковали австрийцев, то они нас. Но эти атаки не приводили ни к чему, кроме бессмысленного кровопролития. За три недели наш полк потерял половину личного состава и нас отвели к Вышковицам для пополнения. Местное население было настроено к нам весьма дружелюбно. Этнические славяне, они видели в нас освободителей от австрийского деспотизма. Целых два месяца отдыха и ленивого бездействия. Чтобы скоротать время мы совершенствовали навыки джигитовки и владения шашкой. Но чаще всего мы играли в карты и пили местное «хотиш» – местный алкогольный напиток. Его приготовляют из недозревших яблок и алычи. Довольно специфический на вкус, но зато крепкий. По сути, – самогон. Любопытно, как он действует на организм. Сколько бы ты ни выпил этого хотиша, твое сознание остается абсолютно чистым. А вот ноги перестают тебя слушаться. Но зато с утра нет даже малейшего признака похмелья. Когда, наконец, нас доукомплектовали, то мы двинулись к Белокоровице.
Командование перебросило наш гвардейский полк в помощь генералу Хлюдову и его 3-ей Ударной бригаде. Помню, как мы выгружались на городском вокзале. Дул сильнейший ветер, гнавший по небу свинцовые и низко-тяжелые тучи. Мелкий дождь впивался в лицо миллионом мокрых и холодных иголок. Наши кони ржали и лягались. Унтера матерились во весь голос, не стесняясь присутствия на перронах гражданских и представителей властей города. А я присел на темно-зеленый ящик с патронами и на листочке попытался написать тебе. Получалось крайне неудобно. Да и ветер попросту выдрал листок у меня из-под руки и унес куда-то за привокзальные склады. А потом Ланевский скомандовал построение. «Ладно, – подумал я, – напишу при первом же удобном случае». Вот этот случай и наступил.
Не знаю, получишь ли ты это мое письмо… Да, я почему-то повторяюсь. Знаешь, сейчас упорно вспоминается ротмистр Шалевич. Ты должна помнить его, любимая. Тот самый красавец почти двух метров росту, с широченными, как у мужика-грузчика, плечами, огромными кулаками и при этом каким-то по-детски добрым лицом. В голову словно врезалась картина: он стоит вполоборота ко мне как раз напротив семафора. Воротник его голубовато-серой шинели поднят. Из-под козырька фуражки смотрят его какие-то наивные и грустные серые глаза. Словно он чувствовал свой скорый конец… И эта его извиняющаяся улыбка… Он погиб неделю назад. В той атаке на позиции противника у Северного леса. Про нее наверняка напишут все газеты. И ты можешь гордиться тем, что я участвовал в той атаке, командуя эскадроном.
Мы двигались к месту боев почти двое суток. По невероятно разбитым дорогам. А еще говорят, что, мол, у нас в России дороги плохие. Видела бы ты их местные дороги! Ямы, наполненные вонючей водой, рытвины, ухабы и сплошная непролазная грязь. Наверное, наши лошади, умей они говорить, в свое ржание вложили бы сотни матерных слов! Рядом с нами тянулись пехотные колонны и артиллерийские батареи. Колеса орудий и зарядных повозок вязли в дорожной грязи, больше напоминавшей густую темно-бурую патоку. Несчастные першероны выбивались из сил. Вокруг них суетилась орудийная прислуга, до самых макушек забрызганная грязью. Мимо шли пехотинцы. Но ни один из них не попытался помочь. Они только равнодушно взирали на всю эту картину, лузгая тыквенные семечки и сплевывая шелуху прямо под ноги.
А потом было то самое утро. Утро боя. И то небо. Мне всегда казалось, что оно будет похоже на небо Аустерлица, как его описывал Лев Николаевич. Но нет. Ничего подобного. Оно было до болезненного удивления безликим и словно подчеркнуто равнодушным к нам, людям, затеявшим в то утро массовое убийство, красивое именуемое боем. Какое дело вечному и высокому небу до нескольких десятков тысяч людей, что суетились в огне и дыму, стараясь захватить или удержать тонкую линию покрытой пожухлой травой земли площадью в три квадратных километра.
Волна за волной наши цепи разбивались о траншеи австрийцев. Те выкашивали пулеметным огнем сотни наших солдат, которые серыми шеренгами бежали по размякшей от дождей глинистой земле и падали в нее. Падали с разлета. «Дуг-дуг-дуг» бормочут пулеметы. «Дуг-дуг-дуг» – и цепи откатываются, оставляя на земле комочки умирающей теплой плоти, разорванной раскаленной сталью. Откатываются, группируются и вновь идут вперед. И снова дугочат австрийские пулеметы. Время от времени раздается звонкое «Банг!» – разорвался снаряд. Прямо посреди наступающих цепей. Грязно-серое облачко, смердящее лиддитом, вырастает, словно гриб. Оно развеется, а на земле остается еще несколько неподвижных серых комочков. Пехотный лейтенант Колосов (совсем ещё мальчик), с которым я случайно познакомился перед боем, погиб именно там.
А потом в атаку бросили нас. Боже, любимая моя Наташа! Ты бы видела, как мы пошли! Словно ангелы Апокалипсиса! Казалось, что никакие пулеметы и снаряды не смогут остановить нашу лаву коней и всадников. Казалось, что эта лава сокрушит врага и втопчет его копытами в эту размытую землю. Австрийцы били по нам шрапнелью. Шалевича убило на моих глазах. Осколком снаряда срезало голову. Ровно срезало. Чуть выше верхней губы. Как нож срезает половинку яблока. Все произошло мгновенно, а мне казалось, что это продолжалось несколько минут.
Потом взрывом опрокинуло меня вместе с моим верным Мурадом, придавившим меня всем своим весом. Горячий воздух, плотный и пахнущий чем-то прелым, ударил, подобно огромному раскаленному кузнечному молоту.
Неделю после этого я спал и не видел никаких снов. Словно провалился в бездонную и безмолвную тьму. А вот прошлой ночью мне приснился сон! Представляешь?! Впервые за целую неделю! Хочу рассказать о нем.
Мне снилась ты, моя любимая. Ты, моя обожаемая Наташа. В тот самый незабываемый день нашего знакомства. Помнишь его? Был май. Весна. Необычайно тепло. Пахло жасмином и почему-то морем. До сих пор не знаю, почему мне тогда чудился соленый морской аромат… Я ощущал его и в этом сне. Ты в своем белом платье и в белой шляпке. Ты и твои такие озорные и красивые темно-карие глаза! А еще твоя очаровательная и неповторимая улыбка.
Начинают путаться мысли…. Но это нормально после всего произошедшего со всеми нами в той атаке на австрийские позиции. Удивительнее другое – я видел сон! Это настоящее чудо. Уверяю! И Шалевич мне сказал, что такого попросту не могло быть. Ведь мертвые не видят снов….»