17 декабря 1999 года в возрасте 91 года скончался выдающийся американский историк Вэн Вудвард. Он был южанин, в американском историко-географическом смысле, и его труды в основном связаны с американским Югом периода Гражданской войны и Реконструкции. Вот что написал о нем в газете Washington Post профессор журналистики Эдвин Йодер.
В нынешнем, уходящем столетии было много прекрасных толкователей южной истории, но, на мой взгляд, среди них лишь два колосса: писатель Уильям Фолкнер и историк Вэн Вудвард… [Вудвард], столь радикально разбивший вдребезги региональные предрассудки, был [тем не менее] до мозга костей патриотом Юга, хотя и довольно необычным. Он с недоверием относился к американскому мифу исключительности, точке зрения, согласно которой американцы избраны провидением быть нравственными наставниками подверженного греху человечества. Южанам, как он разъяснил нам в своих замечательных статьях, это известно лучше, чем кому бы то ни было. Юг испытал поражение и трагедию, зло рабства и расизма, нищету и унижение; и этот опыт должен породить в нас иммунитет к гордыне, воплощенной в образе «города на вершине горы». Это было для многих из нас мощное противоядие от мифа и в значительной мере стало частью нашего внутреннего образа.
Думаю, что не ошибусь, предположив, что большинство россиян, в том числе и вполне образованных, никогда не слышало о Вудварде. Русские сегодняшнего дня мало интересуются американской историей, и это помогает воспрянувшим идеологам империи орудовать невежественными и злобными стереотипами. У русских, впрочем, есть довольно фундаментальное оправдание: своей собственной историей они тоже интересуются не весьма. Может быть, дело в том, что они ей не верят, а из лжи не извлечешь никаких разумных уроков. Тем уместнее уделить несколько минут чужому прошлому и показать, чем может быть история и историк для своей страны.
Вэн Вудвард и другие историки Юга работали в принципиально свободной стране, но они жили в реальной атмосфере своего времени и были подвержены реальному социальному давлению. Задолго до появления термина «политическая корректность», который на самом деле точнее переводится как «политическая правильность», существовал и господствовал один из первых принципов этой идеологии: Юг проиграл Гражданскую войну потому, что был обречен морально и исторически. Сторонники морального поражения выделяли в первую очередь несовместимость рабства с современными нравственными принципами, недопустимость существования людей второго сорта в стране, чья конституция утверждает равноправие перед законом.
Что же касается сторонников теории «политической обреченности», большей частью марксистов, то они, отвергая моральные аргументы как фикцию, утверждали, что отсталый полуфеодальный Юг был обречен проиграть динамичному индустриальному Северу. Иными словами, правота Севера была не столько нравственной, сколько экономической.
Но во второй половине XX века в исторической науке появилась новая дисциплина – клиометрия. Ее сторонники отвергли повествовательный и оценочный метод своих предшественников, в том числе и Вудварда, утверждая, что единственный способ объективного исследования – это статистический анализ сохранившихся документов и остатков материальной культуры. Результаты клиометрических исследований американского Юга вызвали у традиционных историков настоящий шок.
Согласно этим исследованиям, условия жизни и труда рабов на плантациях американского Юга в канун Гражданской войны не только не уступали условиям свободного труда на Севере, но порой были даже более гуманными. В любом случае диета рабов была лучше, чем у белых наемных рабочих на Юге, а труд – производительнее. Перед войной американский рабовладельческий Юг имел самую высокую в мире производительность труда после Великобритании. Труд рабов на плантациях Юга был на 35 процентов производительнее фермерского труда на Севере.
Что же касается ужасов работорговли, заклейменных в «Хижине дяди Тома», они были реальными, но далеко не типичными. Как правило, семьи при продаже не разделялись, да и вообще такие продажи были нечастыми – они производились не с целью прибыли, а для повышения эффективности производства, и доход от них не превышал 1 процента всех прибылей. В среднем южные предприниматели-рабовладельцы были вдвое богаче северных, эксплуатировавших свободный труд, и это не оставляет камня на камне от всех выкладок марксистов.
Неудобнее всего оказался тот факт, что северные борцы с рабством, аболиционисты, побуждаемые самыми благородными чувствами, на практике не гнушались прямой клеветой и эксплуатацией низменных инстинктов рабочих масс для реализации своих целей. Знаменитый Джон Браун, ставший знаменем аболиционизма, был несомненно психически неуравновешенным человеком и беглым уголовным преступником. В рецензии на книгу Роберта Фогеля «Без согласия и контракта» Вэн Вудвард пишет:
Фогель обнаруживает, что участники морального крестового похода были вынуждены «компрометировать свои принципы, объединять усилия с оппортунистами, принимать аморальные предложения… и намеренно вводить в заблуждение», потому что «они могли одолеть грех лишь посредством греха». С другой стороны, «их дело было нравственным, а намерения – добродетельными», и «обман вредил лишь рабовладельцам»… Хотя «рабство было выгодным, эффективным и экономически рациональным… оно никогда не было морально позитивным». Вместо «приговора, вынесенного победителями в борьбе с рабовладением», считает он, «нам нужен новый приговор», более современный.
Каким же может быть этот приговор и, что куда важнее, в чем же тогда оправдание войны – самой кровавой из всех известных человечеству до тех пор? Ввиду того, что рабство не было таким наглядным проявлением зла, каким его считали до недавних пор, война, по мнению Фогеля, оказалась еще более неизбежной и необходимой. Вот что пишет Вудвард в той же рецензии:
По мнению Фогеля, война была единственным способом положить конец рабству в Соединенных Штатах, и он согласен поэтому допустить, что наша страна была единственным из двадцати с лишним рабовладельческих обществ, неспособных найти мирный путь к эмансипации. Сила и уверенность рабовладельческого Юга росла, а не уменьшалась, и, как предполагает автор, получив независимость, «он стал бы крупной международной силой», вполне возможно, «одной из сильнейших в мире военных держав». Он полагает также, что мирное отделение Юга надолго отсрочило бы освобождение рабов в стране, повсеместно затормозило бы движение против рабства, усилило бы крепостничество в местах, где оно еще сохранялось, и помешало бы борьбе за демократические права низших классов в Европе.
Итак, истина и справедливость в конечном счете устояли перед лицом исторической достоверности. Реальная картина получилась сложнее и вышла не такой черно-белой, как хотелось бы авторам поучительных и патриотических учебников, но даже плохая правда – лучше хорошей выдумки.
Попутно отметим крушение еще одного стереотипа: русские патриоты любят отмечать, что в России рабство было ликвидировано мирным путем за четыре года до того, как это произошло в США. Но русское крепостничество не имело ни малейшего экономического оправдания, его отмена не была сопряжена ни с какими реальными жертвами для страны, тогда как в Америке в результате войны процветавший Юг на долгие десятилетия погрузился в экономические и политические сумерки.
И если возвратиться к фигуре историка в современном американском обществе, необходимо отметить, что он по сей день остается реальным действующим лицом в социальном диалоге. Вэн Вудвард, Барбара Такман и ныне здравствующий Артур Шлезингер-младший – столпы американской культуры второй половины XX века, соперники политиков и журналистов, творцы и двигатели общественного мнения. Историк напоминает политику, что дисциплина у них – общая, а избирателю – что история не заканчивается на последней странице учебника и что увернуться от политики – значит дезертировать из истории собственной страны.
Кончина Вэна Вудварда и дань, воздаваемая ему на страницах газет и журналов, напомнила мне о параллельном событии минувшего года по эту сторону океана, о недавнем уходе академика Дмитрия Сергеевича Лихачева, историка культуры, специалиста по древнерусской литературе. Надо сказать, что кончина Лихачева вызвала в российской прессе гораздо более широкий резонанс, чем кончина Вудварда в Америке, – в российских масштабах он был фигурой более крупной, не просто историком, но и видным общественным деятелем.
Позицию Лихачева в российском спектре мнений можно определить термином «просвещенный патриотизм» – понятие в разных культурах относительное, тем более что не вполне просвещенный патриотизм à la russe в других странах вообще сочтут выходящим за рамки цивилизованного диалога. В любом случае у Лихачева просвещенность его патриотизма была коренным образом иной, чем у его американского коллеги. Вэн Вудвард считал патриотическим долгом историка рассказать своей стране правду о ее прошлом, какой бы неудобной ни была эта правда для господствующего мнения. Совсем иное дело – концепция Лихачева. Я позволю себе привести небольшую цитату из его предисловия к различным изданиям «Слова о полку Игореве».
…В следующем, 1185 году Игорь, «не сдержав юности» – своего молодого задора, без сговора со Святославом и Рюриком бросается в поход против половцев… Высокое чувство воинской чести, раскаяние в своей прежней политике, преданность новой – общерусской, ненависть к своим бывшим союзникам – свидетелям его позора, муки страдающего самолюбия – все это двигало им в походе. Смелость, искренность, чувство чести столкнулись в характере Игоря с его недальновидностью, любовь к родине – с отсутствием ясного представления о необходимости единения, совместной борьбы. Игорь в походе действовал с исключительной отвагой, но он не подчинил всю свою деятельность интересам родины, он не смог отказаться от стремления к личной славе, и это привело его к поражению, которого еще не знали русские.
Прежде всего здесь бросается в глаза употребление терминологии, совершенно неприменимой к упомянутому периоду истории. Терминология эта насквозь идеологична, без малейшей претензии на объективность. Во избежание многословия просто отмечу, что любого западного историка за одно слово «родина» без мысленных кавычек наградили бы волчьим билетом. Напомню, что по-немецки «родина» – Vaterland.
Кроме того, такое толкование мотивов Игоря категорически противоречит всему, что мы о нем знаем из того же «Слова», и наводит на мысль, что для автора предисловия правильное толкование намного важнее правильных фактов. Есть профессия, в которой это приблизительно допустимо, но называется она «публицист», а не «историк».
«Слово о полку Игореве» было одним из главных средоточий интересов академика Лихачева, и его кончина означает, что он уже никогда не объяснит нам своей роли в одном из печальных эпизодов недавней советской историографии – многолетней травли поэта Олжаса Сулейменова, позволившего себе публично усомниться в каноническом шовинистическом толковании древнерусского памятника.
Самое поразительное во всей этой «истории», как с маленькой, так и с большой буквы, что речь идет не о событиях последнего столетия, где факты менялись по прихоти очередного вождя, а о седой древности. Россия считает и всегда считала себя единым государством с Киевской Русью, начиная с ее истоков, и российская концепция государственного величия требует, чтобы и в Киевской Руси все обстояло наилучшим образом, тогда как на самом деле, как везде и всегда, все обстояло по-разному. Опираясь на те же исторические источники и на концепции, общепринятые за пределами патриотической историографии, легко представить себе эту древность иначе, чем по сей день внушают школьникам и студентам.
Многие советские и российские историки опровергают эпизод с приглашением варягов на Русь, почему-то полагая его унизительным для национальной чести. Вполне возможно, что такого приглашения действительно не было. Варяги, то есть викинги, обычно приходили без приглашения и везде делали что хотели. ВIX веке викинги Аскольд и Дир захватили Киев, один из торговых городов хазарской империи, прежние правители которого носили хазарский титул «каган». Их правление оказалось недолговременным – с севера, из основанного норманнами Новгорода, пришел другой викинг, Олег, который расправился со своими торопливыми соплеменниками. Начиная с Игоря в Киеве стала править скандинавская династия Рюриковичей, и, хотя Святослав был еще типичным норманнским авантюристом и разбойником, его потомки и их дружины обрусели и распространили свою власть на многие другие княжества.
Хотя сыну Святослава, Владимиру, приписывается честь крещения Руси, ее уже однажды крестили почти за сотню лет до этого Аскольд и Дир – это был венец и триумф известной миссии Кирилла и Мефодия. Но язычник Олег рассудил по-иному, и вся слава досталась Рюриковичам.
В середине XI века Киевская Русь стала приходить в упадок, и династический центр переместился на север, в Суздальскую и Владимирскую земли, население которых представляло собой смесь славян и угро-финнов. Русью эти земли в классические времена никогда не именовались. Русью, если настаивать на точности, обычно именовалась киевская военно-торговая верхушка, норманны и хазары, а один из зарубежных гостей, оставивший воспоминания, даже не понял, что посетил славянское государство, – по его представлениям, славянские земли заканчивались на польской границе. Их владения именовались «русской землей», а одной из основных статей дохода государства, по многочисленным свидетельствам, была работорговля – надо полагать, что торговали не норманнами и не хазарами. Слово «русские» в его современном значении, употребляемое Лихачевым даже в отношении времен Игоря, – нарочитый и фальшивый идеологический анахронизм.
Я, конечно, вовсе не делаю вид, что изложил здесь авторитетную версию древнерусской истории. Моя цель – показать, что факты допускают иное толкование, свободное от имперской идеологии. Было бы нелепостью отрицать происхождение современной России от Киевской Руси, но такое происхождение ничего не доказывает и никому на руку не играет. Франция – романская страна, но никому не приходит в голову сращивать ее историю с древнеримской или отрицать факт основания французской государственности германским племенем франков. Никому не приходит в голову видеть в этом что-то унизительное.
Итак, если судить по фигуре Дмитрия Лихачева, роль историка в российском обществе радикально отличается от его роли в обществе американском. Это не поборник истины наперекор стереотипам, а скорее идеологический мифотворец. Еще меньше от истории и еще больше от мифа в творчестве таких несомненно популярных авторов, как Лев Гумилев и Николай Фоменко.
Мне не раз приходилось слышать от русских собеседников упреки в «политизированности» – с намеком, что это как бы не пристало человеку гуманитарного склада. Эти упреки всегда повергали меня в недоумение. В английском языке есть целых два термина, соответствующих русскому слову «политика», но даже их суммарное значение намного уже, чем у русского эквивалента. Создается впечатление, что под «политикой» подразумевается все, что не входит в сферу частных и профессиональных интересов, а на радио – все, что не музыка.
На самом деле под политикой, конечно же, подразумевается история – та, которая, как я уже упомянул, начинается, а вернее, продолжается за последней страницей учебника. Но в учебнике – по-прежнему ложь, будь то о вчерашнем дне или о седой старине. Политика, эта неписанная история, сейчас так же непрозрачна, как деяния Аскольда и Дира, а ее летопись, пресса, излагает не факты, а оплаченные версии своих хозяев. Этот порочный круг лжи учит постоянному недоверию к правде. Правду надо начинать преподавать с первого класса, иначе человек от нее отвыкает.
Там, где историк пристально смотрит из-за спины журналиста, он всегда сумеет поправить не в меру разыгравшееся воображение. Но этот механизм не сработает в обществе, где историк и журналист состоят в совместном сговоре. В России историей слишком часто управляло правительство с помощью преданных идее профессионалов – при этом неважно, преданных за деньги или по совести. Результатом явилась почти полная подмена реального прошлого патриотическим, и любое выступление против патриотизма приравнивалось к измене, в чем, на свою беду, однажды убедился Сулейменов.
Беда в том, что идеология, повелевающая прошлым, получает полную связку ключей к будущему. Это будущее – ваше и мое. «Вы узнаете истину, и истина сделает вас свободными» – это сказано не мной, и в гораздо более высоком смысле. Но с чего-то надо начинать.