Грязно-серые стены текут снизу вверх. Текут медленно, лениво, будто впереди у них целая вечность. В воздухе висит резкий запах плесени и почему-то больницы. Всюду – слева, справа, вверху, внизу – сидят люди. Многие смотрят на меня, кто-то – в упор, безотрывно, кто-то – искоса, украдкой. Лица сливаются и расплываются. Вроде знакомые, а вроде и нет. Вроде ворошат что-то в памяти, а вроде и не ворошат. Некоторые старательно конспектируют в тетрадях, хотя вокруг царит абсолютная тишина.
Лектор Иван Маркович молча стоит на своём обычном месте – внизу аудитории, возле доски, а рядом с ним – нечто подозрительное, тревожное. Большое, бесформенное, накрытое чёрным полиэтиленом. Словно ещё не распакованный памятник.
Мне это не нравится. Не люблю памятники, не люблю чёрный полиэтилен, не хочу знать, что под ним. Начинаю бегать глазами по рядам, желая отвлечься, и замечаю двух странных студенток. Лица сливаются, расплываются, но одна из них точно старуха и сидит почему-то на диване. Где там для неё диван впихнули? А другая – хрупкая азиатка в цветастом кимоно. Нависает с микрофоном в руке над старухой, та что-то бормочет, но по-рыбьи, беззвучно. Как в немом кино. Или в телевизоре с выключенной громкостью.
– Атавизм, – сильный голос Ивана Марковича разгоняет тишину, и я вздрагиваю от неожиданности.
Вместе с этим словом, как по команде, пробуждаются все прочие звуки. Шуршат ручки, поскрипывают сиденья, перешёптываются девчонки, покашливают курильщики, за окнами приглушённо визжит стройка, и даже бормотание старухи становится различимым.
– Сам виноват, сам виноват, – талдычит она и кивает, соглашаясь сама с собой.
– Атавизм, – повторяет Иван Маркович, выводя слово на доске, и командует: – Запишите цитату. – Он поправляет громоздкие очки и начинает диктовать: – «А ноги, что ноги? Дело поправимое. Я читал, что при нынешнем прогрессе они вообще скоро будут не нужны. Всё везде теперь продумано, предусмотрено. Кто не может ходить – ездят на колясках. Они щас со всеми удобствами, с электронным управлением, даже с интернетом. В общем, полный фарш. Всюду дорожки, пандусы, парковки для инвалидов. Льготы разные, пособия. Так что можно жить полной жизнью, а ноги и не нужны вообще. Они как, это… Ну, рудиментарный, типа, орган. Атавизм». Конец цитаты.
Странная цитата. Даже, я бы сказал, идиотская какая-то. Но остальных это, похоже, не смущает – вокруг невозмутимо конспектируют, водя ручками по бумаге. Заглядываю в соседскую тетрадь. Буквы расплываются, но, кажется, там что-то про Ницше.
Ницше? Разве это цитата Ницше? Да нет, вряд ли.
Растерянно кручу ручку между пальцами, не зная, записывать ли весь этот бред. В бок вдруг тычется острый локоть.
– Чё? Потом по пиву?
– Да погоди, – я машинально отмахиваюсь и поднимаю руку. – Иван Маркович, а чья это цитата?
Он не отвечает. Смотрит на меня с лукавой улыбкой, молчит, а затем резким эффектным движением срывает чёрный полиэтилен с «памятника». Оказывается, что никакой это не памятник, да и вообще раза в три ниже, чем ожидалось. Просто безногий калека в инвалидной коляске. Сидит, хлопает глазами, улыбается – ни дать ни взять счастливый дурачок. Наглядная иллюстрация к цитате?
– Ну так чё, по пиву?
Локоть не унимается, тычет в бок. Острый, противный, боль от тычков почему-то оседает в ногах.
– Да подожди, – снова тяну руку. Подозрительно поглядываю на калеку, тот тоже недоверчиво косится в ответ. – Иван Маркович, и всё-таки чья это цитата?
Сам не понимаю, чего я докопался до этой цитаты. Не знаю, чем она мне так важна. А лектор тем временем улыбается безногому, ласково треплет его по волосам, потом поворачивается ко мне, и улыбка становится какой-то сочувственной. Кажется, что вот-вот, через секунду-другую Иван Маркович произнесёт нечто главное. Ключевое, всеобъемлющее. А он вместо этого коротко подмигивает и разливается по полу янтарной пенистой жидкостью.
– Гуля, – кричит кто-то. – Тут пиво разлили. Подотри.
На столе вместо тетради теперь меню в кожаном переплёте, а надо мной нависает азиатка в кимоно, тычет в лицо микрофоном.
– Готовы заказать?
Оглядываюсь по сторонам. Здесь грязно-серые стены, несёт плесенью и больницей. За соседним столиком – снова безногий калека, напротив него – старуха. Тычет в инвалида костлявым пальцем и бормочет:
– Сам виноват, сам виноват.
Вокруг меня снуют какие-то тени, лиц не разобрать. Галдят, смеются, мусолят телефоны, сверкают вспышками, машут палочками для еды.
– Готовы заказать? – азиатка тычет микрофоном мне в глаз.
Пытаюсь открыть меню, но не могу – оно оказывается крепко обёрнуто чёрным полиэтиленом. Рядом кто-то с истошной радостью орёт: «Саке-е-е!», в бок снова тычется противный локоть.
– Ему тоже саке, – заказывают за меня, и прежде чем успеваю возразить, официантка растворяется в воздухе.
Перед глазами остаются яркие пятна от цветастого кимоно, и сквозь них вижу, что азиатка стоит уже возле калеки. Ласково лохматит ему волосы и объявляет:
– У нас акция для инвалидов – мы платим за ваш заказ.
Безногий от этой новости радостно улыбается и прихлопывает в ладоши. Грязно-серый, разящий плесенью и больницей зал заполняется звонкой этнической музыкой. На душе делается легко, празднично. Вслед за калекой начинаю улыбаться и прихлопывать.