Атаману позвонили среди ночи. Юрий проснулся, помотал головой, выругался. Он терпеть не мог такие вот ночные встряски. Даже не потому, что они, как правило, означали какие-то проблемы. Просто вы найдите хоть одного человека на свете, чтобы был в здравом уме и при этом не любил бы нормально поспать.
Терпухин протянул руку к телефону и снял трубку.
– Я слушаю, – сказал он, чуть откашлявшись.
– Юрий? Это сосед твой, Прохоров.
Терпухин потратил несколько секунд на то, чтобы сообразить. Потом догадался, что соседом этот человек может называться только по здешним меркам. Он живет на хуторе в пятнадцати километрах от станицы – ну какое тут соседство, если мерить мерками нормального человека.
– А, Николай… Ты чего всполошился в такое время? – спросил Атаман.
С Николаем Прохоровым они общались достаточно плотно – хуторянин, мужчина сорока пяти лет, три месяца назад вышел в отставку по ранению: получил осколок самодельной противопехотной мины в Чечне, так что теперь жил фактически на полутора легких.
Атаман сошелся с ним именно на почве обсуждения чеченской войны. Прохоров, хоть и командовал мотострелковым батальоном, отзывался о кампании исключительно негативно и любил повторять, что если бы не присяга, то он бы не по чеченцам стрелял, а по тем, которые сидят в мягких креслах и стелют необстрелянных пацанов в этой проклятой дыре, как солому.
В общем, какой бы ни была позиция Николая, но в Чечне за его голову назначили довольно весомую награду. И если бы не его выход в отставку, может, и нашла бы эта награда какого-нибудь моджахеда.
– Юра, ты только не сочти меня полоумным, но что-то нехорошо вокруг хутора. Кто-то с фонариком ходил, теперь вот собаки надрываются. Мне это не нравится. Шкурой чувствую.
Терпухин насторожился. Прохоров не получил в наследство от своих военных будней традиционные нервные расстройства. Значит, что-то происходит на самом деле.
– А может, картошечкой твоей поживиться решили? Слышал – у Возницыных гектара три выкопали да еще и самого хозяина из ружья чуть не пристрелили?
– Это я, конечно, помню. Только картошка моя растет совсем не в той стороне.
– Ясно. Так что требуется от меня?
– Да я толком не знаю. Не мешало бы подстраховаться, попросить тебя подъехать. А с другой стороны, стыдно. Вдруг тревога ложная?
– Стыдно не стыдно, а если все-таки нет? Тогда что?
– Тогда, судя по всему, будет мне несладко.
Атаман ненадолго задумался. Тут, в степи, как и несколько лет назад, было неспокойно. И подход ко всему требовался исключительно местный, в полном соответствии с известной пословицей про свой устав и чужой монастырь.
Конечно, это могли быть простые охотники до легкого хлеба, вздумавшие устроить набег на одинокий хутор с населением в одну семью. Но нельзя забывать и про ту самую награду за голову Прохорова. Ее ведь никто не отменял – не такая эта называющая себя мусульманской братия. Ее злоба не имеет срока давности и не проходит лишь потому, что человек отошел в сторону. Чеченская кровная месть – это похлеще, чем корсиканская вендетта.
– Ладно, Николай. Ты не волнуйся. Я, наверное, подъеду к тебе все-таки.
– Погоди. Не рви сердце. Я немного осмотрюсь, проверю, что и как, а потом еще раз позвоню и скажу – или тебе приехать, или ложиться спать. Короче, я…
И тут связь прервалась.
Атаман, нахмурившись, посмотрел на трубку, в которой раздавались короткие гудки. Чем бы ни был вызван обрыв связи, он не предвещал ничего хорошего.
Юрий стал одеваться.
После того как была застегнута последняя пуговица на камуфляже, он отбросил угол паласа, открывая доступ к люку в подпол. Там Атаман хранил то, чего ему, строго говоря, не полагалось. И уголовных статей он за этот небольшой арсенал мог обрести столько, что хватило бы на очень приличный срок.
Терпухин спустился вниз, включил свет. Озарившееся холодным галогеновым сиянием подземелье было небольшим, почти кубическим, стены были отделаны широкими досками, стругаными и промазанными олифой. Здесь не было традиционных для американского кино стеллажей с множеством устрашающих «стволов». Только старый комод у одной из стен, а еще стол и стул.
Терпухин выдвинул нижний ящик комода, извлек оттуда пенопластовый лоток с гранатами «ф-1». Взял две штуки, сунул в карман куртки. Из среднего ящика вытащил пистолет Стечкина. Эта машинка появилась у него не так давно – после удачного общения с одним ушлым типом, занимающимся торговлей всякими смертоносными железяками. К пистолету Терпухин захватил две запасные обоймы. Подумал: а не запастись ли еще и патронами? Но в итоге решил не заниматься ерундой. В конце концов, не с одним же только «АПС» он поедет к Прохорову!
То, что Терпухин собирался взять, находилось у него прямо в доме, так как не попадало под категорию запрещенного оружия.
Он садился в машину, отягощенный охотничьим карабином «манлихер» и тяжелым «ножом выживания» на поясе. Этакий тесак в лучших традициях старины Рембо. Очень неплох как рабочий инструмент, а уж по части психологического устрашения. Атаман однажды только показал его противнику – и хватило! Правда, «противник» тот – трое сосунков, пожелавших сатисфакции за небольшой урок хороших манер, преподанный им Терпухиным в городе. Главное, не поленились, выследили, приехали, бряцая газовыми пистолетами и китайскими складными «навахами». Юрий вышел к ним с этим вот килорезом. И получилось, как в старом фильме про крокодила Данди.
Карабин привычно лег на специальную подставочку между передними сиденьями – Терпухин сам смастерил это устройство по примеру того, что видел в кино про американских полицейских.
А теперь надо было быстро двигать на хутор Прохорова.
Прохоров осторожно вышел в сени, посмотрел сквозь широкое окно наружу, туда, где еще недавно мельтешили огоньки маленьких китайских фонариков-карандашиков. Теперь темнота казалась просто непроглядной. Август – самая пора таких ночей, хоть глаз выколи.
Николай шагнул на крыльцо, прислушался, принюхался. Степь пахла как обычно. Однако воздух был тяжелый и вязкий. Судя по всему, погода должна была испортиться в ближайшее время. Как бы в подтверждение этих мыслей, позади дома полыхнула беззвучная зарница, на долю секунды выхватив местность из мрака.
Прохоров, оглядывавший поверх забора окрестности, заметил еще что-то не очень уместное в степи среди ночи. Недалеко от хутора стояла машина… Или показалось? Черт его знает! Он стал ждать следующей вспышки.
Отключившийся телефон, говоря откровенно, очень беспокоил. Хотя с поправкой на древние деревянные столбы и старые, прогнившие провода, ведущие к хутору это достижение цивилизации, тревожиться не стоило. в обычных обстоятельствах.
Но сегодня никак не получалось списать пропавшую связь на поломку линии. Тревожно все это, ох как тревожно!
Машинально Николай посильнее сжал цевье двустволки. Ощущение под пальцами шлифованного дерева придавало некоторую уверенность. Хотя, конечно, какая тут уверенность – темнотища, гроза, какие-то сволочи околачиваются возле хутора.
Хоть бы Терпухин скорее подъехал, что ли!
Захотелось курить. Прохоров пошарил по карманам, но помятая пачка из-под «Балканской звезды» оказалась пустой. За сигаретами надо было идти в дом.
Полыхнуло еще раз – куда ярче. И прежде чем раздалось гулкое урчание далекого раската, Прохоров убедился: машина вправду была. Легковая, темного цвета, она стояла примерно в трехстах метрах от хутора. Прохоров почувствовал, как защемило под сердцем. Одновременно напомнило о себе поврежденное легкое – вначале короткой вспышкой боли, а потом спазмом тяжелого сиплого кашля. Кое-как справившись с ним, Прохоров сплюнул на землю и в свете очередной зарницы увидел, что кашляет он кровью.
Мысленно он пообещал себе: если этой ночью все разрулится в нормальном русле, то с утра он поедет наконец к врачу.
Гром ударил над степью сочным округлым басом. На него заполошным лаем отозвалась Грета – кавказская с примесью немецкой овчарка. Злющая и истеричная от такого генетического безобразия в своей крови, она признавала хозяином только Прохорова, а жену его и детей терпела. Кусать не пыталась, но даже самый младший из троих отпрысков – Васятка – не приближался к этой зверюге.
Прохоров повернулся в ее сторону, хотел было прикрикнуть.
Выстрел прогремел совсем не страшно, а по сравнению с раскатом приближающейся грозы – даже игрушечно. Грета обиженно взвизгнула, потом залаяла, но с такой болью, что Николая передернуло.
Когда раздался второй выстрел и лай захлебнулся, он уже бежал туда, на задний двор, пригибаясь и взводя курки ружья.
Собака лежала бесформенной грудой, не шевелясь. Прохоров, увидев ее в блеске зарницы, выругался, вскинул ружье и провел стволами вдоль забора, ища мишень, в которую прямо сейчас можно всадить заряд крупной картечи. Пожалел, что не зарядил ружье пулей.
Нет никого. Будто это просто залетела от далекой грозы шальная молния, громыхнула здесь, во дворе, и завершила свою сверкающую жизнь, прихватив Грету.
Прохоров отчетливо услышал громкий шорох слева от дома. Бросился на звук, увидел мелькнувшую тень – явно человеческую. Не тратя времени на окрики и вопросы, рванул спусковые крючки ружья. Дуплет разорвал в клочья напряженный предгрозовой воздух. С громким звоном разлетелась на куски сохнущая на заборе трехлитровая банка.
В ответ выстрелили. Пуля глухо стукнула в стену над головой. И сразу же с другой стороны забора послышалась гортанная, знакомая речь. Чеченцы! Откуда, зачем? Хотя зачем – понятно. Видимо, не дает кому-то покоя назначенная награда.
Перезаряжая на ходу ружье, Прохоров бросился в дом. И тут кто-то упал ему в ноги. Теряя оружие, Николай полетел головой вперед и так ударился о нижнюю ступеньку крыльца, что из глаз посыпались искры.
Сверху уже наваливались, заломали за спину руки. Прохоров рванулся, изворачиваясь, лягнул кого-то, и тут ему в солнечное сплетение врезался приклад ружья – будто бы локомотив на полной скорости. Воздух, казалось, весь вылетел из легких. Прохоров потерял сознание.
Очнулся он оттого, что его ударили по лицу. Ударили сильно, унизительно. Прохоров ощутил во рту соленое, хотел провести рукой по губам, но руки оказались связанными позади спинки стула. Николай еще не успел этого понять, как последовала вторая оплеуха – такая же хлесткая, но безопасная. Как в кино: «Бить буду аккуратно, но сильно!» Только здесь, похоже, далеко не комедия.
Он открыл глаза и увидел собственную гостиную. Правда, виделась она не очень ясно – мало того что на лице налипло изрядное количество подсохшей крови, так еще и некто не поленился направить в лицо связанному пленнику настольную лампу.
– Свет уберите! – проворчал Николай.
Лампа померкла.
– Так удобнее? – произнес хрипловатый голос, владелец которого теперь вырисовывался неверным силуэтом в каскаде разноцветных пятен, пляшущих перед глазами.
– Гораздо, – ответил Прохоров.
Сзади и сбоку всхлипнули. Николай ухитрился развернуться, увидел жену, тоже привязанную к стулу. Детей не было, и это вызывало тревогу.
Когда зрение Николая немного прояснилось, оказалось, что говоривший молод, черноволос, несколько массивен. И красив дикой, опасной красотой, какой может похвастаться тигр.
– Это что за игры? – неприветливо спросил Прохоров.
– Зачем игры? – удивился кавказец. – Это по-настоящему. Играть с тобой и твоими домашними мы еще даже не начали. Но обязательно начнем.
Это было произнесено таким тоном, что Прохоров ощутил приступ отчаяния. Пошевелил руками, ногами. Ну да, спеленали на совесть, из такого бы даже Гудини не сразу выбрался. А с поправкой на то, что тут пять мордоворотов известного фенотипа, великий фокусник мог разве что положиться на Бога.
– А это обязательно? Я понимаю: ко мне у вас счеты, но при чем моя семья?
– Семья? Да ни при чем. Но если мы тут будем играть в рыцарей, то ничего не добьемся. Зарежем тебя – и что? Кому ты, на хрен, интересен? А вот ежели еще и поиграем с твоими родичами – другое дело. Тогда, может, шакалы вроде тебя трижды подумают, прежде чем соваться в Ичкерию!
– Глупости это. Все, что будет, – на вас просто обозлятся и при первой возможности вас прикончат.
– Нас и без того прикончат! И злиться на нас еще больше – глупо. Год назад мы взяли немало вашей злобы.
Прохоров несколько секунд соображал – что же такого было год назад, чем могли отличиться эти ребята?
И вдруг понял. Но не поверил.
– Вы что, тоже в Беслане были?
Чеченец, который вел беседу с Прохоровым, сверкнул ослепительной улыбкой.
– Какой ты догадливый! Да, не обошлось там без нашего присутствия. Только чудом спаслись. Аллах нас любит, оказывается. Мы уходили тайными тропками, а потом просто затерялись у вас тут. Несложно, право слово! Юг – через одного все черные!
– Жаль, что вы ушли, – покачал головой Николай.
Чеченец пожал плечами.
– Это не нам с тобой решать. Если Аллаху было угодно, чтобы мы спаслись, значит, на то его воля, и плевать на ваши пули, милицию и тому подобное! И значит, мы должны его отблагодарить. Понимаешь?
Прохоров зажмурился от ненависти, которая в этот момент блеснула в глазах «воина пророка».
– Меня там не было, – пробормотал Николай и пожалел о сказанном. Эх, будь он один, не раздавайся рядом плача до смерти перепуганной жены. наверное, тогда изображать героя было бы несложно.
Прохоров молча посмотрел в глаза чеченца. Тот ухмыльнулся.
– Умар, ты чего тормозишь? – зло проговорил другой боевик.
– Что? Не терпится? Послушай, Джафар: если ты торопишься в любом деле – никогда по-настоящему не почувствуешь вкуса жизни. Настоящий джигит никогда не торопится, когда речь идет об удовольствии. Запомни: ты можешь есть, пить, смотреть на звезды, быть с женщиной – но все это требует неспешности и смакования. И месть – тоже. Вот смотри: перед нами враг. Если бы мы его просто пристрелили – это было бы хорошо. Но когда ты увидишь его муки, когда ты не только его прикончишь, но и весь его поганый род пресечешь на корню – вот тогда ты почувствуешь истинный вкус мести. Понимаешь?
Джафар внимал словам Умара только что не с раскрытым ртом. Видно было, что тяжеловатый чеченец – главарь в этой группке. И подчиненные его почти боготворят.
Это плохо. Очень плохо.
Умар между тем присел на корточки перед связанным Прохоровым и спросил:
– Вот у тебя, майор, трое детей. Правильно? Два мальчика, девочка – прекрасная девочка. но я не о том. Я хочу спросить тебя: кого из них ты не любишь больше всего?
– Что ты мелешь? – напрягся Прохоров.
– Я не мелю. Просто мне очень трудно выбрать того из твоих детей, с которого я мог бы начать свою. процедуру.
На несколько секунд повисла пауза. А потом отчаянно закричала Галина. Она рвалась в своих веревках, пытаясь освободиться.
– Чего ты мечешься? – презрительно спросил Умар. – Я еще ничего не делаю. А если и начну, то твои истерики мне по барабану.
Прохоров отметил, что этот боевик не очень вписывается в свой образ. То он говорит, как дворовое отребье, а то начинает строить фразы почти интеллигентно.
– Так как, майор? Что скажешь?
Прохоров процедил сквозь зубы:
– Если хоть волос на голове тронешь.
– И что? – рассмеялся чеченец. – Что ты мне сделаешь? Мы позаботились о том, чтоб тебя малость обломать. Ладно. Значит, молчишь. Получается, что ты всех своих детей любишь одинаково? Очень хорошо. Ты правильный отец, майор. Нельзя любовь свою промеж детей не поровну делить.
Прохоров молчал, исподлобья буравя Умара ненавидящими глазами.
А чеченец, почувствовав кураж, уже откровенно играл на публику, причем напропалую – и для своих помощников, и для пленников.
– Значит, так. Придется по жребию, чтоб никому обидно не было. А то обидятся дети на несправедливость.
Галина закричала что-то. Умар нахмурился, покачал головой:
– Я не понимаю тебя, женщина.
– Лучше меня первой убей! – кричала Галина.
– Нет, это ты зря. Убить тебя – нехитро. А когда ты увидишь смерть своих детей.
И Умар решительно шагнул из комнаты в коридор. Галина выла, из прокушенной нижней губы текла кровь. Прохоров услышал, как в прихожей грохнула подвальная дверь. Ясно, куда эти твари подевали детей.
Николай рванулся еще и еще. Стул покачнулся, потерял равновесие и вместе с привязанным пленником обрушился на пол. Прохоров ударился головой, и свет в его глазах вновь померк. Но совсем ненадолго, на этот раз его привел в чувство отчаянный плач Васьки.
– Поднимите его, что вы смотрите?! – рявкнул Умар.
Чеченцы поставили стул на место. Николай взглянул на жену и увидел, что она в глубоком обмороке: повиснув на веревках, она скособочилась на сиденье, напоминая огромную тряпичную куклу.
– Я подумал, что так будет правильно, – глумливо сказал Умар. – Просто у вас в обществе принято, чтобы мужчины были на первом месте. Это называется джентльменством. Вот пусть твой сын и проявляет джентльменство.
– Ты зверь, – сказал Прохоров. – Ему же только пять лет!
– Без разницы. Он – мужчина. Наша с вами война идет уже вторую сотню лет и будет продолжаться еще столько же. Из этого щенка вполне может вырасти боец. Тем более что отец бойцом был настоящим. Стоит ли оставлять в живых того, кто потом будет убивать чеченских людей?
Остальные четверо боевиков одобрительно загудели. Прохоров подумал, что эти твари похожи на стаю какой-то мелкой хищной швали. Они только так и способны воевать – уничтожая детей и женщин.
Прохоров стал дергать веревки, связывающие запястья. В комнате было жарко, пот тек по его телу, кожа стала скользкой. Возможно, что-нибудь получится.
Умар приказал привести в чувство Галину. Потом ей зажали голову так, чтобы она смотрела не отрываясь.
Чеченец вытащил из чехла на поясе длинный узкий кинжал, напоминающий морской кортик, и, отпустив руку Васи, перехватил его за волосы.
Теперь уже закричал и Прохоров. Потому что понял: все кончено, никакой надежды. И Терпухин, зараза, пропал где-то на пути к хутору.
Галина лишилась сознания, когда Умар, ощерив зубы в бешеной ухмылке, стал отрезать ребенку голову. Васятка захлебнулся криком и обмяк, подергиваясь. Николай, натянув путы, в отчаянии рычал. Ребенок еще несколько раз дернулся и затих.
Тело Васятки упало на пол. Голова осталась в кулаке боевика.
– Сволочь, мразь. – цедил сквозь зубы Николай, почувствовавший, что веревки все-таки стали поддаваться.
– Ничего, это ненадолго, – «успокоил» Умар. – Ты по кавказским меркам человек не очень многодетный. Хотя, конечно, было бы интереснее, окажись у тебя с полдюжины выродков.
Умар снова ухмыльнулся и отправился в подвал. Мимоходом бросил:
– Двое, проверьте, как там на улице. Мало ли чего!
Два боевика из четырех выскользнули вон из дома.
Темно-зеленая «Нива» Терпухина пылила по степной дороге. Юрий негромко ругался вслух – трудно разогнаться на этой грунтовке. Еще недавно дорога была ровная и плотная, но потом по ней прошла техника на строительство ветки магистрального газопровода, и под ее беспощадными гусеницами наезженная грунтовая дорога превратилась в раздолбанную колею, на которой даже днем нельзя было держать скорость больше семидесяти километров в час. Иначе или подвеска автомобиля полетит, или у автомобилиста внутренние органы поотрываются.
Ночью – и говорить нечего. Тридцать километров, не больше. И как ни старался Терпухин, он не мог ехать резвее.
У Атамана было очень дурное предчувствие. Как будто и ехать уже нет смысла. Юрий отгонял от себя эти мысли и продолжал всматриваться в призрачный в свете фар пейзаж.
Пятнадцать километров растянулись на сорок минут. Наверное, еще никогда Атаман не чувствовал себя настолько опоздавшим.
Еще издали он увидел стоящий возле хутора автомобиль и немедленно погасил фары – мало ли что там сейчас. Свернув с дороги, Атаман оставил машину и, закинув за спину карабин, пригибаясь, побежал к хутору. Под ботинками негромко похрустывала начавшая жухнуть трава.
Атаман открыл капот машины, вырвал клеммы аккумулятора. Если эти люди приехали сюда с добром, то потом он извинится. А если со злом – их ждет неприятный сюрприз.
Надвигалась гроза, на небосводе вовсю играли зарницы, и уже слышался гром. Светящиеся окна хутора выглядели на фоне этой апокалипсической картины особенно неестественно.
Атаман подобрался к забору, остановился, прислушался. Наверное, было бы непоправимо глупой идеей сунуться на хутор сразу же. Брошенная машина – это, конечно, еще не показатель, но, с другой стороны, пропавшая связь – тревожный сигнал.
Вначале он не слышал ничего. Потом из дома донесся невыносимый для нервов, режущий по сердцу ржавой пилой женский крик. От него у Атамана возникло инстинктивное стремление немедленно ворваться в дом. Терпухин удержал себя, потому что скорее всего все закончилось бы для него летальным исходом. Что бы там ни происходило, кто бы ни «наехал» на Прохорова, эти люди при оружии. Иначе не сунулись бы к военному, пусть даже и в отставке. Значит, и отваги на то, чтобы всадить в незваного гостя пулю-другую, у них достанет.
Терпухин начал быстро соображать. Итак, свет горит только в трех окнах. Можно попробовать пробраться вон к тем трем темным окошкам, осторожно выставить стекло – и вперед. Нападения изнутри ждут гораздо меньше. Тут уже можно сработать, как говорится, без сучка, без задоринки.
Он перелез через забор. Выругался, вспомнив, что у Прохорова есть собака, да такая вредная и злая, что без пули в упор не обойтись, если что.
Но собака не подавала признаков жизни. Терпухин подумал, что ее наверняка прикончили.
Если бы кто-то был во дворе, он услышал бы стук подошв о землю. Но как раз в этот момент гроза снова дала о себе знать, бабахнув так, что мир вздрогнул. Упали первые капли крупного дождя. Они были маслянисто-теплыми – нормальный летний ливень, под которым нельзя замерзнуть, зато укрыться от него можно только под надежной крышей, а не под хлипким зонтиком или китайским дождевиком. Юрий подумал об этом и удивился – ну и туфта в голову лезет.
Он пробежал к темным окнам. Ощупал рамы, посетовал на то, что хозяином Прохоров был славным – ни дребезжания, ни слабины. Штапики прибиты так, что и не поддеть. Но придется.
Атаман вытащил нож, стал цеплять острием тонкие рейки.
Из дому снова донесся крик – теперь, судя по всему, детский. Терпухин выругался. Блеснула молния, Юрий дождался раската и, когда гром разразился над хутором, ударил локтем в стекло. Подождал несколько секунд, убедился, что никто не спешит на шум, и уже хотел было лезть, когда из-за угла вывалились двое.
Терпухин отпрянул от окна, а те застыли. Повисла короткая пауза, в течение которой все соображали, что делать.
Действие началось одновременно – чеченцы схватились за ремни автоматов, перетаскивая оружие из-за спины. Атаман заученным движением послал в свободный полет нож. Трехсотграммовая «игрушка», прошелестев в воздухе, по самую рукоять ушла в грудь чеченцу. Энергии удара хватило, чтобы того приподняло в воздух и опрокинуло наземь спиной.
Тихий стон поверженного еще не успел отзвучать, а Терпухин уже налетел на второго чеченца. Тот, шипя что-то на своем языке, воевал с предохранителем. Не то чтобы оружие отказало – нет, просто пальцы бандита заплетались, отказывались работать со скоростью, полагающейся в таком случае.
Атаман, правда, тоже не успел. Он вцепился в автоматное цевье, отвел в сторону ствол, и тут оружие выпалило. Вспышка на секунду озарила задний двор, Атаман почувствовал жар от выстрела, автомат упал на землю. Терпухин ударил растопыренной пятерней по лицу чеченца. Тот, взвыв, отшатнулся.
Юрий продолжал атаку: пнул тяжелым ботинком в колено бандита, добавил кулаком слева в скулу.
В доме суматошно захлопали выстрелы. Атаман, понимая, что ситуация пропащая, попытался добить упавшего врага, но тот вывернулся, схватил Терпухина за ноги, опрокинул, и они покатились по земле.
Атаман исхитрился и оказался сверху, от души приложившись лбом куда-то в район переносицы чеченца. Тот, издав кваканье, обмяк. Терпухин вцепился правой рукой ему в кадык, сжал пальцы и почувствовал, как они обхватили хрящик. Крутанул, ощутив рвущуюся плоть. Чеченец выгнулся дугой, потом обмяк окончательно. Атаман разжал пальцы, вырванное горло упало в пыль.
Быстро поднявшись, Терпухин извлек нож из груди первого убитого и побежал в дом.
Умар приволок в комнату дочь – четырнадцатилетнюю Настю. Та, бледная и дрожащая, даже не пыталась сопротивляться, пока не увидела кровавую лужу, в которой плавало обезглавленное тело ее младшего брата. Тут она не выдержала, закричала, стала царапаться. Умар, не выпуская ее одежды, взмахнул рукой, хлестнул по лицу. Крик перешел в жалобный стон. Настя упала на колени. Умар взял ее за волосы, развернул лицом к отцу.
Прохоров увидел, что красивое лицо его дочки пересекает багровая полоса – этот гад своей лапой рассек ей кожу.
Умар спросил:
– Она ведь еще девушка?
Прохоров рванулся, чувствуя, что веревки, кажется, поддаются. Чеченец, покачав головой, констатировал:
– По лицу вижу, что девушка. Это хорошо. Это как цветок, который ты можешь сорвать в самом потаенном ущелье.
Он схватил визжащую Настю, полез ей под ночнушку.
За домом грохнул выстрел. Вот уж что никак не перепутаешь с громом! Прохоров понял: Терпухин все-таки пришел, а значит, еще есть надежда. Он снова раскачался на стуле, упал на бок, стал дергать руками в тугих петлях.
Умар жестом остановил рванувшихся к выходу боевиков:
– Стоять! Сначала с этими разобраться!
С этими словами он вонзил нож девушке в живот. Настя, глухо застонав, скорчилась на полу, зажимая рану.
Умар приказал:
– Последнего пащенка сюда!
И тут он заметил, что Прохорову почти удалось вытащить одну руку. Чеченец, выругавшись по-своему, обрушил тяжелый ботинок на голову Николая. Тот затих – удар напрочь вышиб из него сознание. Чеченец подошел к рюкзаку возле стены, вытащил небольшую коробку с проводами. Нажал на ней кнопку, бросил на пол, пошел вон из гостиной. Навстречу ему волокли старшего сына Прохорова – одиннадцатилетнего Алешу.
Умар, перехватив ребенка, тоже пырнул его ножом и отбросил в комнату – туда, где начинал приходить в себя Прохоров, где билась в путах ожившая Галина. где отсчитывала последние секунды перед тем, как сработать, зажигательная бомба.
Они вышли на улицу и быстрой трусцой побежали прочь от дома.
Терпухин влетел в дом.
– Николай! – заорал он.
В ответ – женский крик. Он уже бывал у Прохоровых, так что планировку знал. Атаман, держа карабин наперевес, ворвался в гостиную. И остолбенел – такого он еще не видел. Кровь, казалось, была повсюду. Ее тяжелый запах стоял в комнате, смешиваясь с жалобными стонами. Двое привязанных людей, двое детей. трое. Господи! Ребенка-то за что?
И тут Терпухин увидел бомбу. Он ничего не успел сделать, только машинально отшатнулся.
За дверью глухо ахнуло, зазвенели стекла. Волна пламени, коричневого от дыма, вырвалась в коридор. У Терпухина на голове затрещали волосы. Он инстинктивно бросился туда, где был выход.
Вывалился на улицу, упал на живот. Свежий воздух и теплый дождь показались ему обжигающе ледяными. Он оглянулся. Дом горел. Спасать кого-либо не было смысла – живых там нет.
Атаман выругался, ударил кулаком по земле и вскочил. Рванулся к машине. Пробежал триста метров, увидел автомобиль бандитов. Рядом с ним никого не было. Атаман бросился к своему.
«Нива», по счастью, была цела. Терпухин повернул в замке ключ и услышал шум мотора. Рванул с места.
Чеченцев он догнал через несколько минут – как и предполагалось, они уходили к железной дороге. Терпухин до упора вдавил педаль газа в пол и, не обращая внимания на выстрелы, врезался в сжавшуюся кучей четверку врагов. Двое чеченцев отлетели, как кегли. Третий завизжал свиньей, когда «Нива» раздробила ему ногу. Четвертый – Умар – попытался бежать. Юрий поймал его в свет фар, поехал следом.
Чеченец бежал к видневшейся впереди балке. Он не пытался отстреливаться, он просто спасал шкуру.
Терпухин вскинул карабин одной рукой, по-казачьи, будто стреляя из седла. Грохнул выстрел. Чеченец кувыркнулся через голову и замер.
Юрий наехал колесами ему на ноги, выскочил из машины. Умар, рыча от боли и страха, дергался на земле. Терпухин присел над ним и едва успел перехватить руку с ножом. Нет, все-таки это настоящий зверь! Атаман вцепился руками в запястье чеченца, крутанул его, ломая сразу во многих местах.
– Животное, – спокойно сказал он. – Детей-то за что?
– Все-ех! Всех вас под корень!!! – завизжал Умар.
Атаман вытащил нож.
На него накатила такая волна ненависти, что он решил не сдерживаться. Иногда просто необходимо забыть, что ты не зверь.
Когда он возвращался к тем, кого сбил, позади лежало нечто бесформенное, ничем не напоминающее человека.
Дождь смывал кровь – черную, как у демона.
Остальных чеченцев Юрий добил с тем же остервенением. И только потом его согнуло пополам в приступе жесточайшей рвоты.
Майор Коптев посмотрел на Терпухина исподлобья.
– Ты чем думал, когда все это устраивал? Скажи на милость? Что это вообще за самосуд?
– Интересное кино! А они тут, значит, действовали по закону и чести?
Коптев засопел возмущенно, покосился в сторону «труповозки», куда пять минут назад закончили укладывать чеченцев. Да, если говорить честно, было чем возмущаться ему, заместителю начальника Ростовского областного управления по борьбе с терроризмом. Когда тебя вызывают на место по факту появления там группы чеченских боевиков, то никак не можешь ожидать, что эту самую группу ты получишь в разобранном виде.
Бедный стажер Румянцев даже хлопнулся в обморок, когда увидел, что этот чокнутый казак умудрился сотворить с главарем.
– Товарищ майор, вы мне скажите – это нормально, когда тут устраивается охота за головами? Вы ведь не видели, что в доме творилось. А я видел, и теперь не знаю, сколько времени мне это будет сниться.
Коптев понял, что сейчас никак не докажешь вины этого человека. По закону он виноват. Но по совести – нет. Если быть честным до конца, то на зверство всегда надо отвечать тем же, чтобы впредь неповадно было.
– Так что, мне идти вещи собирать? – спросил Терпухин.
– Это зачем еще?
– Ну, арестовать вы меня собираетесь?
Коптев махнул рукой:
– Толку-то.
Дальше началось светопреставление. Атамана повезли в город. И уже там ему начали полоскать мозги. Самое интересное: речи об аресте не шло. Кажется, чины не хотели раздувать дело о самосуде. Им было выгодно, что кто-то взял и уничтожил отряд боевиков.
Но криков и скандала было немерено. Атамана обозвали отморозком, сводили в морг – показать, что он натворил. Будто бы он не видел.
Потом скандал закончился и началось интересное.
Доктор из морга предложил всем посмотреть на фотоснимки левой ладони уничтоженных чеченцев.
– Это еще что такое? – удивился начальник отдела полковник Григорян.
– Это шрам, – пояснил доктор. – Очень любопытный шрам. Одинаковый у всех пятерых.
На фотоснимке были руки, а на руках – рубец, по форме напоминающий ветвистое дерево, направленное кроной к пальцам.
– Ух ты! – проговорил Терпухин. – А я-то думал, что этих ребят уже не осталось!
– Каких? – нахмурился полковник.
– Это «анчары», – пояснил Атаман. – Есть такая организация. То есть это теперь я знаю, что есть. А думал, что их всех перебили.
– Что это еще за «анчары»? – проворчал Григорян, которому только этого не хватало для полноты счастья.
– Давняя история. Когда-то у Усамы бен Ладена было нечто вроде личной гвардии. Они назывались «черными аистами». Про них-то вы слышали?
Было бы странно, если бы про «аистов» не слышали. Все нетерпеливо закивали.
– Так вот, – продолжил Юрий. – Примерно за год до вывода войск из Афганистана Усама решил, что ему нельзя воевать с Союзом только на своей территории. И он стал готовить людей для проникновения к нам. Это было несколько эмиссаров-мусульман, подкованных идеологически и больших спецов по части военного дела. Как раз к началу войны в Карабахе они были готовы, и их переправили на Кавказ. Собственно, «анчаров» эти эмиссары привезли в качестве домашней заготовки. У бен Ладена работа с идеологией была поставлена не хуже, чем в коммунистической партии. Идея этой группировки вот в чем: анчар – дерево ядовитое. Его соком травили наконечники стрел, просто добавляли его в пищу и питье неугодным. Вот и получается примерно следующее. Как сок анчара поражает врага изнутри, так и вы – проникните в самое сердце чужой страны и разите оттуда. «Анчары» некоторое время активно участвовали в чеченской кампании. А потом чем-то не угодили Дудаеву. И тот устроил небольшие внутренние разборки, размолотив их в пух и прах.
– Значит, не полностью размолотил, – проворчал полковник.
– Не удивляюсь, – пожал плечами Атаман. – У «анчаров» есть убежище в горах. Видимо, Дудаев не добрался до него сразу. А потом его убили. А последователи то ли не знали, то ли не захотели доводить дело до конца.
– И чего нам теперь ожидать? – спросил полковник.
– Откуда я знаю, – ответил Атаман. – Но вряд ли будет хуже, чем сейчас.
Его отпустили утром. И это, как оказалось, отнюдь не было концом истории.