Часть 1 «Когда вырасту, хочу стать Человеком-пауком»
1. Идеально хороший
Первая неделя в отряде астронавтов очень похожа на первую неделю на любой другой работе. Ты ходишь на собрания, заполняешь бумаги, выясняешь особенности новой медицинской страховки. На первой неделе мне и ребятам из моего набора повезло. Именно в это время в Космическом центре имени Линдона Джонсона проходила встреча астронавтов. В ней участвовали практически все живые легенды из программ «Меркурий» и «Аполлон», в том числе Нил Армстронг, первый человек, ступивший на Луну. Мой герой. Герой для всех.
Наш куратор Пейги Молтсби была для нас настоящей матушкой-наседкой, которая вела своих новых цыплят через тернии программы подготовки. Она попросила Нила Армстронга поговорить с нами. Он согласился, но сказал, что будет говорить только с нами, свежеиспеченными астронавтами, – ему не нужны большая аудитория и большое скопление публики.
Однажды я уже видел Армстронга. В 1989 г., во время постдипломного обучения, я проходил практику в Центре космических полетов имени Маршалла в Хантсвилле, Алабама. В то лето там с размахом отмечали 20-летнюю годовщину посадки на Луну. На юбилее присутствовали Армстронг и другие члены команды: Базз Олдрин и Майкл Коллинз. Из дальнего конца зала, куда набилось несколько сотен людей, я видел, как Нил произносит речь, но мне не удалось ни встретиться с ним лично, ни пожать ему руку. Теперь, семь лет спустя, я не только встречусь с ним, но познакомлюсь как астронавт. Круче этого ничего не могло быть.
Правда, фактически я еще не был астронавтом. Когда проходишь отбор в НАСА, становишься кандидатом в астронавты (ASCAN[2]). Для встречи с Армстронгом всех кандидатов собрали в конференц-зале астронавтов – помещении № 6600 в здании 4S. Это очень важное помещение. У каждого полета НАСА есть собственная эмблема, которая должна увековечить миссию и имена астронавтов, участвовавших в ней. На стенах конференц-зала висят эмблемы всех экспедиций, начиная с первого полета Алана Шепарда на «Меркурии» в 1961 г. Когда туда входишь, ощущаешь всю историю этого места. Цель каждого астронавта, входящего в конференц-зал, – оставить свое имя на стене. Мы сгрудились вокруг стола для совещаний, как любопытные школьники. Армстронг вошел и несколько минут говорил с нами. Он был пожилым, но не старым: редеющие волосы, очки, пиджак и галстук. Нил казался сердечным и дружелюбным, но в то же время был человеком, к которому можно обращаться только с глубочайшим уважением. Когда он встал и заговорил, оказалось, что он говорит очень тихо и даже стесняется.
Армстронг беседовал с нами около 15 минут и за все это время ни слова не сказал ни о прогулке по Луне, ни о том, что значит быть астронавтом. Вместо этого он рассказывал о тех днях, когда был пилотом-испытателем на базе ВВС США «Эдвардс» в Калифорнии и летал на X-15, сверхзвуковом ракетоплане, который побил все рекорды по скорости и высоте в 1960-е гг., поднявшись на 63 км над поверхностью Земли – до верхней границы атмосферы, почти до края космоса. Именно так Нил Армстронг думал о себе – как о пилоте. Не как о первом человеке, ступившем на Луну, а как о парне, который любил летать на крутых самолетах и радовался, что у него была возможность это делать.
Думаю, уделяя особое внимание тому времени, когда он был летчиком-испытателем, а не первым человеком, ступившим на Луну, Армстронг пытался сказать нам, что жизнь не должна быть подчинена достижению одной великой цели, потому что, когда эта цель будет достигнута, жизнь пойдет дальше. Что тогда будет вдохновлять тебя? Очень важно, чтобы у тебя была страсть, что-то, что ты любишь делать, когда самой большой радостью для тебя будет вставать с утра и каждый день заниматься любимым делом. Для Армстронга это был полет. Он говорил: «Ну да, я летал на Луну, но еще я летал на Х-15». Сам факт того, что он летал на этих самолетах каждый день, делал его самым счастливым человеком на свете.
Закончив говорить, Армстронг ответил на несколько вопросов и согласился подписать фотографии. Он стоял во главе стола для совещаний, а мы выстроились в очередь, чтобы пожать ему руку и получить автограф. Я был почти в самом конце и, пока продвигался вперед, заметил, что все говорят одно и то же. Каждый рассказывал Армстронгу, где находился в тот миг, когда увидел его прогулку по Луне. Когда я стал астронавтом, мне было 33 года, и я был одним из самых младших в наборе. Это означало, что все в очереди были достаточно взрослыми, чтобы помнить первую посадку на Луну и всем было что сказать: «Я был у своей девушки». «Я был в подвале родительского дома». «Я был в горах Катскилл». И так далее, и тому подобное. Поскольку каждый человек на Земле знает, где Армстронг был 20 июля 1969 г., то почему бы не рассказать ему, где в это время был ты? Я понял, что из этого состояла вся жизнь этого человека в последние 27 лет. Каждый божий день каждый новый знакомый рассказывал ему одно и то же, и он вежливо слушал, кивал и улыбался.
Я решил, что поступлю как-нибудь по-другому. Когда подошла моя очередь, вместо того чтобы рассказать свою историю, где я был во время посадки на Луну, я пожал Армстронгу руку и спросил:
– У вас так каждый раз, когда вы встречаетесь с людьми? Они рассказывают вам, где были, когда вы гуляли по Луне?
– Ну да.
– И вы много таких историй слышите?
– Да, так все время.
– А это вас не раздражает?
Он пожал плечами:
– Не-а, все в порядке.
Я так и не рассказал Нилу Армстронгу, где я находился, когда он гулял по Луне. Я не хотел этого делать, даже когда он сказал, что все в порядке. Но я отлично помню, где я находился, потому что это был момент, который изменил мою жизнь. Мне было шесть лет (скоро должно было исполниться семь), и мы сидели в нашей гостиной у черно-белого телевизора с родителями и моей сестрой Фрэнни, которой было 13 лет. Она завернулась в розовый халатик, а я был в бейсбольной пижаме в тонкую полоску, поношенной и истрепанной, – я получил ее в наследство от моего брата. Родители мамы жили наверху, и они спустились, чтобы вместе с нами посмотреть посадку на Луну.
Я просто приклеился к телевизору. То, что Нил Армстронг делает первые шаги по Луне, просто «взорвало» мой мозг. Но то, что я видел это по телевизору, делало произошедшее событие почти обыкновенным, как будто мне показывали какое-то старое телевизионное шоу. Когда я вышел на улицу после трансляции, я подумал о том, как это все невероятно. Помню, как я стоял во дворе перед нашим домом, долго смотрел на Луну, думая: «Ух ты, теперь там гуляют люди!» Для шестилетнего мальчика из пригорода Лонг-Айленда это было самое волнующее событие на свете – что-то, что глубоко запало мне в душу.
Прогулка по Луне была прекрасным мгновением для меня и для всей страны. Жизнь дает нам не так уж много подобных минут. Все любили астронавтов с «Аполлона»: мой отец, моя сестра, мои друзья, мои учителя. Ни одна публичная фигура никогда не добивалась такого абсолютного всеобщего восхищения. Особенно в те времена. Кончались 1960-е гг., и все вокруг как будто сошли с ума. В людей стреляли. Мартин Лютер Кинг-младший и Бобби Кеннеди были убиты. Вьетнам разрывал страну на части. Каждое лето вспыхивали беспорядки. И посреди всего этого на одну ночь весь мир остановился и посмотрел на одну и ту же вещь – идеально прекрасную.
Помню, даже в том возрасте я думал: «Это самое важное из того, что происходит сейчас – и не только сейчас, а вообще. Это обозначит наше присутствие на этой планете: мы были первыми людьми, которые ее покинули». Нил Армстронг, Базз Олдрин и Майкл Коллинз были исследователями космоса. Люди будут читать про них через 500 лет, как мы читаем сейчас о Христофоре Колумбе. Эти люди стали моими героями. Они стали лучшим примером самых крутых парней.
В 1969 г. мне исполнилось семь лет, а в таком возрасте всегда есть что-то, что делает каждый год в твоей жизни особенно памятным. Для меня в тот год случились две вещи: «Аполлон-11» сел на Луну и – что было еще невероятнее – «Метс»[3] выиграли в Мировой серии 1969 г. Космос и Главная лига бейсбола стали моей самой большой страстью. Лучший питчер «Метс» Том Сивер стоял в моем списке детских героев сразу после моего отца и астронавтов с «Аполлона-11». Но в ночь посадки на Луну до Мировой серии оставались еще многие месяцы. В ту ночь я сказал себе: «Больше ничего не имеет значения. Вот оно. Вот кем я хочу быть». Стать астронавтом – это было не просто круто, это была самая важная вещь, которой только можно заниматься в жизни.
С этого момента я стал одержимым космосом так, как только маленький мальчик может быть одержим чем-нибудь. Я мог говорить только об этом. В школьном летнем лагере у нас был космический парад в честь посадки на Луну. Дети должны были одеться в костюмы, имеющие отношение к космосу. Я хотел костюм астронавта. Моя мама была мастерицей на все руки. Она взяла костюм серого слоненка, который сшила для меня, когда я участвовал в постановке в первом классе, отрезала от него хвост, приколола несколько армейских медалей отца и пришила на левый рукав американский флаг. Мы заменили картонные слоновьи уши на пластиковый блестящий черный шлем Стива Каньона, добавили защитные «очки-консервы», и у меня получился костюм астронавта.
Мой брат Джо работал тем летом в центре Манхэттена, и однажды в обеденный перерыв он пошел в магазин игрушек FAO Schwarz и купил мне игрушку – астронавта Снупи[4]. Он был примерно 20 см в высоту и одет в космический скафандр с «Аполлона»: шлем, система жизнеобеспечения, лунные ботинки и т. д. Я все еще помню, как увидел Джо, идущего к дому от автобусной остановки с коробкой, в которой был Снупи. Я распаковал игрушку прямо перед домом. Все лето я не снимал костюм астронавта, который сделала для меня мама, и только и делал, что играл на заднем дворе в космические полеты с моим астронавтом Снупи. Я возился с этой игрушкой, пока она не истрепалась, на ней не потрескалась эмаль и не оторвалась одна нога. (Снупи все еще со мной, только теперь он побывал в космосе по-настоящему.)
Я был одержим мыслью, как бы узнать больше об астронавтах. Публичная библиотека была прямо за углом на улице Линкольн, я просиживал в ней целые дни и читал все, что мог найти, о космической программе. Книг было немного, но я подробно изучил все и перечитал их по несколько раз. В библиотеке была книга о первых астронавтах программы «Меркурий» «Нас семеро» и еще одна книга о Гасе Гриссоме, который погиб во время пожара «Аполлон-1» на стартовом комплексе Космического центра имени Кеннеди. Я читал журналы Time и Life и все остальное, что попадалось в библиотеке, – все, до чего только мог добраться.
Той осенью я пошел во второй класс и в школе говорил только о космосе. Я стал настоящим экспертом в этой области. Моим лучшим другом тогда был Майк Квареквио по прозвищу Кью, с которым мы дружим по сей день. Он вспоминает, как в первый день занятий я вошел в класс, рассказывая о скафандрах для выхода в открытый космос, о системе охлаждения, которая в них используется, и о том, как работает система жизнеобеспечения. Я стал известен как «мальчик, который больше всех в классе знает о космосе». Я мог назвать имена всех астронавтов и характеристики ракет, которые использовались для полетов. Я знал о космосе все, что только мог узнать семилетний мальчик с Лонг-Айленда.
Но хотя я был одержим космосом, я никогда не увлекался историями о Флэше Гордоне[5] и Баке Роджерсе[6]. Колонии в космосе, иные измерения и полеты на ракетных ранцах – это все было слишком неправдоподобным. Я любил научную фантастику, такую как романы Жюля Верна «Путешествие к центру Земли», «Двадцать тысяч лье под водой» и «С Земли на Луну». Что мне нравилось в историях Жюля Верна, так это то, что они заставляли меня чувствовать: все происходит по-настоящему. Это была научная фантастика, но ты видел, что все правдоподобно, так, как бывает в реальном мире. В «Путешествии к центру Земли» герои прокладывают себе путь кирками и лопатами. В романе «С Земли на Луну» Жюль Верн точно предсказал многое о космических полетах – от металла, который герои использовали для строительства космического корабля, до способа запуска, при котором вращение планеты используется, чтобы придать кораблю дополнительную скорость. И писатель смог все это представить еще в 1865 г.!
Я не интересовался фантастическими рассказами о космических путешествиях. Я интересовался тем, как космические полеты происходят в реальности. Мне надо было знать, как люди могут полететь в космос, а на тот момент единственным способом попасть туда было вступить в программу НАСА, то есть получить американский флаг на левый рукав и «оседлать» ракету «Сатурн-5». У меня была только одна проблема: там, где я жил, дети не становятся астронавтами, когда вырастают.
Многие люди, когда знакомятся со мной, не верят, что я побывал в космосе. Они говорят, что я выгляжу как парень, который работает в маленьком магазинчике в Бруклине и нарезает холодные мясные закуски. Мои бабушки и дедушки были иммигрантами из Италии. Мой дед Джозеф Массимино был родом из Лингуаглоссы, местечка, расположенного неподалеку от вулкана Этна на острове Сицилия. В 1902 г. Джозеф приехал в Нью-Йорк и в конце концов купил ферму в северной части штата около города Уорик. Там вырос мой отец Марио Массимино. Уехав с фермы, отец перебрался в Нью-Йорк, в Бронкс, где познакомился с моей матерью Винченцей Джианферрата. Ее семья была из Палермо, города на Сицилии, а жили они в Кэрролл Гарденс, итальянском квартале Бруклина. Они с отцом поженились в 1951 г. Ему было 28, а ей – 25, что по тем временам было довольно поздно для женитьбы.
Хотя мой отец никогда не учился в колледже, уже работая, он начал посещать курсы пожарной безопасности в Нью-Йоркском университете и вскоре стал инспектором в управлении пожарной охраны Нью-Йорка. Он занимался предупреждением пожаров – проверял многоквартирные дома и деловые центры на предмет, имеется ли там достаточное количество огнетушителей, спринклерные системы пожаротушения и аварийные выходы. Он был умным парнем, который хорошо работал и продвигался по карьерной лестнице, пока не стал начальником отдела противопожарной профилактики в управлении пожарной охраны Нью-Йорка. Моя мама растила детей, за что заслуживает медали.
Семья жила в Бронксе, где появились на свет мои старшие сестра и брат. Вскоре после их рождения родители решили уехать из города. Они купили дом № 32 по Коммонвелс-стрит в городке Франклин-Сквер на Лонг-Айленде. Там я и появился на свет 19 августа 1962 г. Брат был на 10 лет старше меня и на три года старше сестры. Я родился в результате оплошности – или, как более мягко говорила мама, «это стало сюрпризом» – моих родителей. Мать всегда повторяла мне, что я пришел в этот мир по какой-то причине, потому что она не собиралась больше иметь детей после рождения моих брата и сестры.
Франклин-Сквер находится неподалеку от Квинса, до него можно добраться по скоростной магистрали Хэмпстед. Когда я был ребенком, по соседству жили в основном американцы итальянского происхождения – Лобакарро, Милана, Адамо, Бруно. Наша семья была большой итальянской семьей. У мамы была только одна сестра Кони, которая жила в Бруклине, но у отца было пять братьев и сестер, которые жили в Квинсе или на Лонг-Айленде. Дядя Фрэнк и тетя Энджи жили рядом с нами через улицу, а дядя Том и тетя Мари – за углом. Дядя Ромео и тетя Энн обитали неподалеку в Колледж Пойнт, в Квинсе. Вокруг меня всегда были дяди и тети, кузены и кузины.
Франклин-Сквер был городом «синих воротничков». Многие люди работали в Нью-Йорке. Несколько человек, про которых никто толком не знал, чем они занимаются, водили огромные «линкольны» и на свадьбах совали тебе в карман целую кучу денег. Некоторые дети уезжали в колледжи, но большинство посещали местные школы и оставались дома. Многие становились полицейскими. Твой отец был полицейским, значит, и ты становишься полицейским – так думали люди. Мой кузен Питер был чертовски умен, и, когда он поступил в Принстон, моя тетя Салли рыдала, стонала, причитала, умоляя его не ехать, потому что не хотела, чтобы он оставлял семью и уезжал в колледж… в Нью-Джерси[7].
Мой мирок был крохотным. Люди не думают о том, чтобы уехать с Лонг-Айленда, не говоря уж о том, чтобы полететь в космос. Отец моего друга Кью был фармацевтом, а мать – школьной учительницей. Он был одним из немногих моих друзей, чьи родители закончили колледж. Родители всегда поощряли меня заниматься тем, чем я хотел, но, будучи пожарным инспектором и домохозяйкой, они мало чем могли помочь мне стать астронавтом.
Больше всего на свете я хотел побывать в планетарии Хейдена и Американском музее естественной истории, и для меня было большим событием, когда родители наконец отвезли меня туда. Я привез домой фотографии планет и книги по астрономии. Но это было мое единственное прикосновение к миру космоса. Как поступить в НАСА или в какой колледж надо идти, чтобы попасть туда, – мне некому было задать эти вопросы. В нашей школе не было научного клуба, где можно было строить и запускать ракеты. Никто из моих друзей не увлекался космосом, это была вещь, которой я занимался в одиночестве. У меня был мой костюм космонавта, астронавт Снупи и библиотечные книги, вот и все. Я даже не знал никого, у кого был бы телескоп.
Но даже если бы у меня и был такой знакомый, все равно я совсем не походил на кандидата, годного для полета на орбиту. Я никогда не летал на самолете. Возможно, я сотворил из астронавтов кумиров отчасти именно потому, что они были такими, каким не был я. Они были бесстрашными искателями приключений, а я – неуклюжим ребенком. К тому времени, когда я перешел в среднюю школу, у меня испортилось зрение. Я был таким высоким и худым, что мог производить на себе научные эксперименты: если кому-то хотелось узнать, как расположены кости человеческого тела, мне достаточно было снять рубашку и продемонстрировать.
Астронавты, возвращаясь из космоса, оказывались в воде, а я ненавидел воду. Я толком не умел плавать. Поскольку в моем теле совсем не было жира, каждый раз, когда родители брали нас на пляж или в местный бассейн, купание больше напоминало мне ледяную ванну. Еще я боялся высоты. И до сих пор боюсь. Перевеситься через перила, стоя на балконе на четвертом или пятом этаже? Нетушки, спасибо! Я не любил и американские горки. Они меня пугали. Висеть вниз головой? От этого тошнит. Да и кому надо это делать? Ребенком я вовсе не искал острых ощущений.
Я фантазировал, как полечу на Луну, но это была только игра воображения. Сама мысль о том, чтобы действительно вступить в НАСА и отправиться в космос, была настолько неправдоподобной и далекой от моей жизни, что мне трудно было поддерживать свой интерес к ней. Никто из моих друзей этим не интересовался, а мне хотелось проводить время с друзьями. Если они о чем и беспокоились, так это о бейсболе. В те времена во Франклин-Сквер были две бейсбольные лиги, куда можно было вступить: Малая лига, членство в которой стоило $15, и Полицейский клуб мальчиков, который стоил $5. В Малой лиге носили приятную на ощупь форму и играли на хорошем поле. В Полицейском клубе мальчиков выдавали футболку и отправляли играть на поле, где были одни сорняки и грязь. Ребята с деньгами играли в Малой лиге, мы с друзьями – в Полицейском клубе мальчиков.
Вскоре я нырнул в бейсбол глубже, чем в изучение космоса. Я все время бросал мяч. Если мне не с кем было играть, я бросал его в столб и мог заниматься этим часами, представляя себя питчером в большой игре. Луна была в 380 000 км от Земли, но до стадиона Шей[8] было всего 20 минут пути по Лонг-Айлендской магистрали. Мы с отцом побывали на множестве игр, чаще всего – вместе с дядей Ромео и кузеном Полом.
С возрастом фантазии о том, чтобы стать астронавтом, прошли. Они горели ярко, но постепенно погасли, как это часто бывает с детскими мечтами. Так произошло со всей страной. Программа «Аполлон» была прекращена в 1972 г. К тому времени весь азарт космической гонки иссяк. Америка победила, и люди двинулись дальше. Двигался вперед и я. Книги по астрономии вернулись в библиотеку, мой астронавт Снупи переселился на полку, и к пятому классу я почти забыл о космосе. Для такого ребенка, как я, живущего там, где я жил, в такой семье, как моя, сказать: «Когда я вырасту, я хочу быть астронавтом» было то же самое, что сказать: «Когда вырасту, я хочу быть Человеком-пауком».
Как, черт возьми, это можно сделать?
2. Самый разносторонний
В последний год в старшей школе я подал заявление о приеме в инженерную школу Колумбийского университета, расположенного в Верхнем Вест-Сайде, на Манхэттене. В ноябре я отправился в университет на интервью и, как только приехал, почувствовал, что начинаю понимать, что такое колледж. До этого я думал, что колледж – это такая часть жизни, которая необходима людям, чтобы получить работу. Но, придя в университетский городок в тот прекрасный осенний день, увидев студентов, слоняющихся вокруг без дела или спешащих на занятия, постояв между главным административным зданием и библиотекой Батлера, которые выглядели так, словно сошли со страниц книг о Древнем Риме, я сделал открытие: в колледже люди учатся. Здесь ты становишься кем-то. Раньше у меня никогда не было такого чувства.
Честно говоря, я не знал, стоит ли мне претендовать на школы Лиги плюща[9], такие как Колумбийский университет. Я никогда не был самым умным ребенком в классе. Я был хорошим учеником, но никак не гениальным. Мне нравились различные науки, особенно математика. Я занимался спортом, но выдающимся спортсменом не был. Моим самым большим талантом было умение общаться с людьми. Я не был среди популярных ребят, но мог поладить с кем угодно. Я был неплохим спортсменом и мог зависать со спортсменами и чирлидерами. Я играл на трубе в оркестре, поэтому знал всех ребят оттуда. Я учился в классе с углубленным изучением математики, поэтому мог проводить ланч с самыми умными детьми в школе. Я входил во множество групп, у меня была куча друзей, и я знал, как ужиться со всеми.
Мне всегда было любопытно, как живут другие люди. Я считал их интересными. Я знакомился с людьми и хотел, чтобы они рассказывали о себе, и это им нравилось. А тот факт, что я мог проводить время с самыми разными людьми, сделал меня очень разносторонним человеком. Я не был самым умным или самым спортивным, я был разносторонней личностью. Именно мой талант ладить с разными людьми заставил меня дерзнуть и подать заявление в такой колледж. На встрече родителей с учителями мистер Стерн, учитель социальных наук в 11-м классе, сказал моим родителям: «Майку стоит подать заявление в школу Лиги плюща. Думаю, у него получится». Вернувшись домой, они рассказали мне о словах учителя, и тогда я впервые подумал о Колумбийском университете.
Я подал заявление о приеме, но не рассчитывал, что поступлю. Еще я подал заявления в пару колледжей на Лонг-Айленде и был убежден, что ими-то все и кончится. Несколько месяцев спустя в один прекрасный день я был дома и сидел в туалете, когда мама постучала в дверь: «Тебе пришло письмо из Колумбии». Она просунула конверт под дверь, и я вскрыл его. Прочтя слово «Поздравляем!», я завопил. Осенью мне предстояло отправиться в Колумбию!
Колумбийский университет открыл для меня новый мир. Я был всего в нескольких километрах от дома, но чувствовал себя так, будто прилетел на Марс. Здесь были студенты из разных стран, из самых разных частных школ. Даже Барак Обама жил в университетском городке одновременно со мной. (К сожалению, я никогда с ним не встречался, хотя могу представить себе, что, если бы у меня в приятелях был будущий президент США, это дало бы мне некоторые преимущества.) Но каким бы потрясающим ни был новый мир, я не воспользовался им так, как следовало. Какой бы потенциал ни разглядел во мне мистер Стерн, я его в себе не находил. Я не извлекал пользы из того, что мне предлагали. Летом после первого курса, когда другие ребята проходили практику или уехали на учебу за границу, я захотел вернуться домой. Я переехал к родителям и стал работать разнорабочим в Рат Парке во Франклин-Сквер, где мы детьми играли в мяч. Я собирал мусор, косил траву, мыл туалеты.
Перемены не были для меня легкими. Я любил свой родной городок и чувствовал себя в нем уютно. Мне трудно было из него уехать, а в глубине души я знал, что успех в Колумбии будет связан с тем, что мне придется покинуть Франклин-Сквер навсегда. Если бы я стал отличником в колледже Лиги плюща, это вывело бы меня на новую дорогу. Я боялся, что одновременно это оторвет меня от городка и моих друзей, хочу я этого или нет.
В качестве специальности я выбрал организацию промышленного производства, где изучается разработка, улучшение и внедрение производственных систем, которые позволяли бы наилучшим образом объединять человеческие и материальные ресурсы. Эту специальность называли самой гуманитарной из всех инженерных дисциплин. Мне нравилось, что она состоит из соединения точных наук и традиционных инженерных курсов с экономикой и бизнесом. Организация промышленного производства также включала предмет, который я считал особенно интересным, – изучение человеческого фактора, то есть создание машин и систем, в работе с которыми задействован человек-оператор.
Я прекрасно окончил первый и второй курсы, но на третьем стало сложнее, и я зашел в тупик. Это было плохо. Я «обломал зубы» на «Электрических цепях и системах» – курсе из электротехнического машиностроения. Промежуточная оценка за семестр составляла четверть итогового балла. Средняя оценка по классу была около 80. Я получил 11. За следующую работу я получил 15.
Провалив эти тесты, я сослужил себе хорошую службу. Это было как резкий звонок будильника, пробуждающий ото сна. Мне пришлось решать, чего хочу. Вначале я, честно говоря, подумывал о том, чтобы сдаться. Я размышлял о том, не сменить ли мне специальность на что-то менее техническое, мне казалось, что тут я уже не справлюсь. Потом я подумал о своем отце, который напряженно работал в Нью-Йорке, чтобы дать мне возможность учиться в колледже. Отец не мог себе позволить пользоваться железной дорогой Лонг-Айленда, чтобы добраться до работы. Он ехал в город на автобусе, потом на метро – дорога занимала больше часа в один конец, и это было очень тяжело. Отец трудился от рассвета до заката и никогда не возвращался домой засветло. Я не хотел, зная, что ему приходилось делать все это долгие годы, вот так просто взять и все бросить. А еще я не хотел, чтобы мне в конце концов пришлось работать так же.
Поэтому я вернулся в класс и взялся за дело. Я учился так усердно, как только мог. Я вышел на совершенно иной уровень. Ассистенты преподавателя тоже делали все что могли. Они занимались со мной дополнительно и старались, чтобы я еще раз прошел весь материал. Друзья поделились со мной своими конспектами и долгие часы просиживали со мной, чтобы я мог разобраться в записях. На второй промежуточной контрольной я получил 80, на третьей – 100. Я прошел путь от самой низкой оценки в классе до самой высокой. За один семестр я сумел все изменить. Впервые в жизни я попал в список лучших студентов.
А еще я снова начал думать о космической программе. В 1970-е гг. Америка, как и я сам, утратила к ней интерес. Мы запустили нашу первую космическую станцию «Скайлэб», но она никогда не поражала воображение людей так, как «Аполлон». Теперь же начиналась эпоха шаттлов. В 1977 г. НАСА начало проводить летные испытания прототипа орбитальной ступени на авиабазе Эдвардс, где его сбрасывали с самолета-носителя, а спустя чуть больше года должна была начаться эксплуатация челнока. Шаттл сам по себе был крут. Это был самый настоящий космический корабль. Он взлетал как ракета, мог иметь на борту до семи астронавтов, выходил на орбиту Земли и становился космическим домом, где можно было жить и работать несколько недель. Его использовали, чтобы запускать на орбиту громоздкое оборудование и спутники, проводить эксперименты и возвращать результаты обратно на Землю. Это был знак того, что космическая программа делает огромный шаг вперед.
Для меня самым потрясающим событием был новый набор астронавтов, включающий много интересных людей. Их было 35 вместо семи человек на программе «Меркурий». И астронавты больше не должны были быть военными летчиками-испытателями. Состав кандидатов расширился: среди них появились женщины и люди не только с белым цветом кожи. В НАСА стало много новых лиц и новых историй. Салли Райд выбрали на роль первой американской женщины в космосе, и ее полет был запланирован на лето. С ним были связаны большие ожидания. Лицо Салли попало на обложки многих журналов и в выпуски новостей. Мы вступали в новую космическую эпоху, и Америка снова воодушевилась.
Но даже после того, как среди астронавтов появились новые лица, я не думал о том, что когда-нибудь присоединюсь к ним: эта мечта умерла и была похоронена в глубине души. Но один из инструкторов в лаборатории машиностроения, профессор Клайн, начал рассказывать нам, что частные аэрокосмические подрядчики – такие компании, как Lockheed, Grumman, McDonnell Douglas и Martin Marietta, – заключают крупные правительственные контракты, чтобы работать над системой Space Shuttle. Я подумал, что могу работать инженером в одной из этих компаний – так хотя бы частично сбывалась моя мечта об освоении космоса.
Возвращаясь к тому времени, когда ребята с «Аполлона-11» совершили посадку на Луну, я верил, что то, что они сделали, – самая важная работа в наши дни: исследование космоса, расширение границ человеческого знания о Вселенной. И я никогда не переставал так думать. Если и было что-то, что я получил от своего отца и его работы, так это понимание важности служения другим людям, которое он мне привил. Целый час трястись в автобусе до города, чтобы потом обходить заправки и склады и проверять огнетушители и запасные выходы, – это может показаться черной работой, но отец ею очень гордился. Он знал, что жизни людей зависят от того, как хорошо он выполняет свои обязанности. Он знал, что пожарные рассчитывают на то, что он сделает их работу безопаснее, предотвращая пожары.
Дружба пожарных, братство, царившее среди них, – мой отец был их частью, поскольку всех объединяла общая цель. Он всегда мне говорил, что, чем бы человек ни занимался, он не может делать свою работу только из-за денег. Важно, чтобы ты работал для того, чтобы сделать мир лучше, чтобы улучшить жизнь людей вокруг тебя. Вот о чем я подумал, когда профессор Клайн начал рассказывать нам о том, какие возможности дает космическая программа. Все знают, что пожарные – герои, но они полагаются на таких парней, как мой отец, которые помогают им делать их работу. Я подумал, что смогу делать нечто подобное для НАСА.
В конце третьего курса я подал резюме во все инженерные компании на Лонг-Айленде и получил работу на летние каникулы в компании Sperry, расположенной на озере Саксес неподалеку от Франклин-Сквер. Sperry занималась всем: от военного оборудования до офисных печатных машинок и электробритв. Для меня это было идеальное место. Я мог жить дома, сэкономить немного денег и получить настоящий практический опыт.
Тем летом у меня все получалось. Я был доволен собой. Единственное, что я упустил, – знакомство с девушкой. В этой области удача мне не сопутствовала, но это было во многом связано с тем, что пока что в моей жизни не все было определено. Теперь же я чувствовал, что наконец-то оказался в положении, когда уже готов с кем-нибудь встречаться.
Мой друг Майк Лобаккаро работал спасателем в бассейне неподалеку от «Нью-Хайд Парк». Однажды я зашел за ним, и, пока ждал его в закрытом бассейне, девушка, которая тоже работала спасателем, проводила урок плавания в группе для детей. Я решил, что она очень хорошенькая. Майк сказал, что ее зовут Карола Пардо. Пару недель спустя она пришла в бар в Минеоле на вечеринку по поводу 21-го дня рождения Майка. В какой-то момент на том вечере мы с Каролой разговорились. Она была моей ровесницей, тоже перешла на четвертый курс в Фордеме в Бронксе и собиралась стать специалистом по лечебной физкультуре. Мы оба были американцами сицилийского происхождения, но она из более позднего поколения эмигрантов. Мои бабушки и дедушки приехали в Америку на рубеже столетий. Ее родители приехали в конце 1950-х гг. Я помню, что мы стояли около игрового автомата Ms. Pac-Man. На Кароле были красные закрытые туфли, джинсовая юбка и разноцветный полосатый свитер с короткими рукавами. Мы начали разговаривать примерно в 21:30 и выпали из реальности. В 23:15 мы огляделись и увидели, что вокруг никого нет. Ожидая, пока мы закончим свою беседу, бармен уснул за стойкой. Через несколько недель мы вступили в близкие отношения.
Примерно в то же время в Sperry я встретил другого человека, который сыграл важную роль в моей жизни, – Джима Макдональда, инженера, работающего через несколько столов от меня. Я подошел к его месту, чтобы задать какой-то вопрос по работе, а кончилось все тем, что проболтался вокруг Джима больше часа. У него были густые прямые волосы и необычная дружелюбная улыбка. Мы поладили сразу же, и он стал для меня кем-то вроде наставника. На самом деле он был больше чем наставник – он стал моим ангелом-хранителем. Джим начал присматривать за мной, держал со мной связь, когда я вернулся в колледж, чтобы удостовериться, что я на правильном пути.
Sperry была моим первым опытом жизни взрослого человека. Официально моя должность называлась «помощник инженера», в сущности, сегодня ее назвали бы практикой, однако при этом я получал зарплату. Наша команда разрабатывала системы учета и конвейерные ленты для военного оборудования. Это было не слишком захватывающе. Мне приходилось одеваться, как взрослому, – в белую рубашку с галстуком – и ехать на работу. Каждое утро я и куча людей в белых рубашках и галстуках заполняли огромное здание, работали за своими столами и возвращались домой, а на следующее утро снова приезжали на работу и делали то же самое. Снова, снова и снова. Перерыв на обед был кульминацией дня.
Некоторые мечтали о такой работе. Им нравилась рутина, гарантия того, что выплаты поступают каждые две недели. Но это было не для меня. Это не давало ощущения цели, которую я искал. Узнав Джима Макдональда получше, я понял, что его эта работа тоже не слишком интересует. Джим не был похож на обыкновенного инженера. Обладая философским складом ума, он больше интересовался человеком, с которым разговаривал, чем работой, которую нужно было обсудить. Он недавно женился, и у него родился первый ребенок. В то время я считал его очень старым, на целую жизнь старше меня. Ему было, наверное, около 36 лет, но когда ты сам студент колледжа, 36 – это то же самое, что 100 лет. Однажды Джим спросил меня:
– Тебе все это не очень нравится, верно?
– Ну да, не очень, – согласился я.
– Слушай, Майк, ты же не хочешь окончить здесь свои дни. Я работаю на Sperry уже 10 лет. У меня ссуда на дом и ребенок. Для меня уже поздновато. Я люблю свою семью. Я делаю кое-что на стороне, чтобы поддерживать интерес к жизни, но у тебя еще есть шанс. Тебе нужно найти что-то, к чему у тебя была бы страсть.
Он показал мне на парня через несколько столов от нас, который сидел и читал какой-то фантастический роман.
– Видишь того парня? – спросил Джим. – Он получил магистерскую степень в Корнелле. Знаешь, какой он умный? А посмотри, что он делает. Ты же не хочешь повторить его судьбу.
По какой-то причине Джим Макдональд, как и мистер Стерн, разглядел во мне потенциал. Я не думал всерьез о том, что могу стать астронавтом, с тех пор, как мне исполнилось семь лет. В тот момент эта мечта была мертва. Джим открыл ей дорогу для возвращения к жизни. Все лето вплоть до последнего дня, когда я увольнялся и возвращался в Колумбию, он твердил: «Иди в аспирантуру. Найди что-то значительное. Найди что-то важное. Что бы ты ни делал, никогда не возвращайся сюда».
3. «Кем ты хочешь стать?»
К началу своего последнего семестра в Колумбии я все еще не вспоминал о детской мечте стать астронавтом. Но как-то в субботний вечер в январе 1984 г. мой мир изменился. Я был дома во Франклин-Сквер, и мы с Каролой решили сходить в кино на «Парни что надо». С балкона кинотеатра во Флорал-парке мы смотрели фильм, рассказывающий о первых семи астронавтах программы «Меркурий»: Алане Шепарде, который был первым американцем в космосе, Джоне Гленне, который был первым американцем на орбите, и других. Эти бесстрашные летчики-испытатели вышли за рамки привычного, рисковали жизнью, чтобы помочь Америке выиграть у Советов космическую гонку.
Это приводило в трепет. Эти астронавты не просто сделали нечто большое и важное для страны, они оторвались на полную катушку. Они вели истребители сквозь облака, гоняли на кабриолетах по Калифорнийской пустыне, носили кожаные куртки, улыбались из-под крутых авиаторских очков. На своей работе они каждый день рисковали жизнью. Они были самыми крутыми ребятами из всех, кого я когда-нибудь видел. Я ни на секунду не мог оторваться от экрана.
Особенно меня тронула одна сцена. Джон Гленн должен был стать первым американцем на орбите Земли, но его полет был отложен. Вице-президент Линдон Джонсон ждал около дома Гленна. Он требовал, чтобы команде телевизионщиков дали возможность поговорить с женой Джона. Но Анни заикалась, она не хотела появляться на телевидении. Джон позвонил ей по телефону и попросту сказал, что все будет нормально, если она скажет, чтобы вице-президент Соединенных Штатов убирался подальше от ее дома. Какой-то человек в костюме из НАСА вцепился в Гленна и закричал, что он не может вышвыривать вице-президента таким образом. Гленн не сдавался. Тогда парень из НАСА пригрозил выбросить Джона из полетного расписания, если тот будет продолжать гнуть свою линию. Тогда выступили другие ребята из программы «Меркурий» и наехали на парня из НАСА, а Дик Слейтон сказал:
– Да ну? А кого же ты тогда возьмешь?
Наконец Алан Шепард сказал «костюму»:
– Успокойся, приятель.
Они выручили Гленна.
Этот эпизод подводил для меня итоги. Так ты относишься к своим друзьям. Вы стоите друг за друга горой. Вы отстаиваете то, что считаете правильным. Я увидел это и сказал: «Я хочу быть среди этих парней». Я хотел полететь в космос, но еще больше я хотел быть частью такой команды, иметь таких друзей, ощущать общую цель так, как это бывает, если делаешь что-то большое и важное. Вот что было по-настоящему круто в этом фильме, ну и еще вид из космоса. Момент, когда Джон Гленн смотрит из своей капсулы на Землю, а его лицо отражает чудо, которое он видит, сразил меня. Выходя из кинотеатра, я понял, что хочу всего и сразу. Я хочу быть астронавтом.
Следующей моей мыслью было: «А как, черт возьми, я собираюсь это сделать?» Вскоре мне предстояло закончить колледж, но из-за того, что мечта стать астронавтом дремала во мне столько времени, я не планировал, как связать свое образование с космическими путешествиями. Колумбия – великолепный университет, и я получил прекрасное образование и прочную базу, но в те времена этот путь не вел в космос. Моя специальность называлась «организация промышленного производства», и она не очень подходила для астронавта. Я должен был заниматься машиностроением, авиа- или ракетостроением.
Я принял одно правильное решение. Еще когда я работал в Sperry, Джим Макдональд рассказал мне о программе по точным наукам, технологии и управлению в МТИ. Она была ориентирована на взаимодействие научного прогресса с другими аспектами жизни, такими как общественная политика или жизнь людей; это была программа для тех, кто хотел внести вклад не только в техническую сторону прогресса. Выглядела она интересно. Я послал заявление о включении в программу и стал ждать. Я сделал это без всякой мысли о том, что она поможет мне стать астронавтом: тогда я еще не видел «Парни что надо», и стать астронавтом было последнее, о чем я думал. Но если ты хочешь попасть в космическую программу, Массачусетский технологический институт (МТИ) – одно из лучших учебных заведений. По случайному стечению обстоятельств я сделал по крайней мере один шаг в правильном направлении.
Ожидая ответа из магистратуры, я принялся искать работу. По примеру отца я все еще хотел работать на благо общества. Однажды в университетском городке появились представители IBM, которые набирали студентов из инженерной школы. Один из них занимался взаимодействием с некоммерческими организациями и обслуживал их компьютерные системы, и я поговорил с ним о работе в общественном секторе компании. Я чувствовал, что это может быть интересным и одновременно многообещающим.
В IBM мне назначили собеседование, а за день до него я получил письмо из МТИ. Распечатав конверт (на этот раз я не сидел в туалете), я был потрясен: они в самом деле меня приняли.
На следующее утро я отправился на собеседование в IBM и прошел его успешно: если я хотел место, то оно было за мной. Я рассказал о предложении из МТИ, и мне ответили, что сотрудники IBM всегда могут взять отпуск, чтобы пойти учиться. Я мог закончить колледж, пару лет поработать на IBM, а потом взять отпуск, чтобы пойти в Массачусетский технологический, и мое место осталось бы за мной. Мне оставалось только сообразить, что сработает лучше: Массачусетский технологический сейчас, а работа – потом, или наоборот.
Первое, что предстояло сделать, – это съездить в Массачусетс. Я позвонил отцу, он взял выходной, и мы поехали в Кембридж, чтобы встретиться с руководителем программы, куда меня приняли. Им оказался чудаковатого вида ученый с всклокоченными волосами. Мы начали собеседование, и он был очень удивлен тем, что я оказался у него в кабинете. По всей видимости, я невнимательно читал информацию о программе. Она не относилась к инженерной школе. Она давала степень по политологии. Мы были на факультете политологии. Отец посмотрел на меня и спросил: «А что ты делаешь на факультете политологии?»
Я подал заявление не в ту магистратуру.
Я даже не знал, что в МТИ есть факультет политологии. Как выяснилось, «Точные науки, технология и управление» была программой для людей, которые хотели писать работы о том, как наука влияет на общество. Программа с похожим названием, но совершенно иная по содержанию была в инженерной школе – «Технология и администрирование». В ней тоже работали над тем, как техника влияет на общество, но эта программа ориентировалась на инженеров и ученых, которые хотели конструировать и строить разную технику. МТИ дал мне возможность перенаправить заявление о приеме в инженерную школу, и, к счастью, меня приняли и туда.
Но, даже пройдя отбор, я не был уверен, как мне поступить. Я подал заявление в МТИ только потому, что Джим Макдональд сказал, что это хорошая идея. Я не ожидал, что меня на самом деле примут. Я и понятия не имел, что мне придется изучать, какую исследовательскую работу буду проводить. Я ни о чем этом не подумал. И у меня не было возможности платить за эту учебу. Я не получил никакой стипендии или дотации, а родителям это было не по карману. В IBM имелись прекрасные обучающие программы, и работа там позволяла мне остаться в Нью-Йорке, недалеко от дома. К тому же я знал, что смогу работать и зарабатывать деньги на то, чтобы позднее продолжить образование. Массачусетский технологический выглядел как нечто совершенно неизвестное, нарушение привычного порядка вещей, риск. Работа в IBM была безопасным выбором.
Я сделал безопасный выбор.
После выпуска я переехал обратно к родителям и каждое утро садился на поезд, чтобы попасть в Манхэттен, где на перекрестке Пятьдесят седьмой и Мэдисон стоит здание IBM. Казалось, эта работа идеально для меня подходит. Я был техническим специалистом в команде по продажам, работающей над управлением морского порта. Один или два раза в неделю я ездил во Всемирный торговый центр, работал с ребятами из тамошнего отдела информационных технологий, обедал с нужными людьми. Также команда продаж отвечала за развлечения на ежемесячных собраниях филиала. Мы сочиняли маленькие скетчи о медленных лифтах и скверной еде в столовой. Я получал достойную зарплату, и люди относились ко мне как к взрослому. IBM была отличной компанией: там заботились о людях. Но чего-то не хватало: у меня не было ощущения цели, которое я искал.
Потом, 4 июля 1985 г., «Парней что надо» показали по кабельному каналу HBO. У моих родителей HBO не было, но он был у моего друга Майка Кью. Он позволил мне записать фильм на видеокассету с его телевизора. Каждый вечер, возвращаясь домой, я вставлял кассету в магнитофон и смотрел фильм – буквально каждый вечер. Я не преувеличиваю. Я досматривал до самого конца, глядя, как Чак Йегер уводит свой Lockheed NF-104A все выше, выше и выше, к самой границе космоса, только для того, чтобы упасть на землю и выбраться из-под обломков живым, жуя пластинку жевательной резинки Beemans. На следующее утро я вставал, надевал свежую белую рубашку, садился в поезд и возвращался за свой рабочий стол.
Пойти в IBM не было ошибкой. Эта работа мне была нужна, чтобы понять, что я не хочу ею заниматься. Наши отношения с Каролой становились все более серьезными, и я понимал, что мы должны пожениться. Если бы я остался на своей работе, дело кончилось бы тем, что мы обосновались где-нибудь в Нью-Йорке, каждый день садились на поезд, вот и все. Мне было всего 22 года, я все еще жил дома с родителями, а уже видел, как моя жизнь распланирована, разлинована и завершена.
В последнюю неделю июля я решил увидеться с Джимом Макдональдом, моим бывшим наставником из Sperry, и заехал к нему по пути на игру бейсбольной команды New York Mets. Мы вышли на улицу и некоторое время играли в мяч. Мы перекидывали его туда-сюда, и он спросил:
– Что у тебя сейчас происходит?
Я рассказал ему про IBM, про то, как звоню в портовую администрацию и предлагаю купить нашу продукцию, как пишу скетчи для собраний филиала. Он стоял и смотрел на меня.
– Да что с тобой такое? – спросил он. – Представь только, как бы мы сейчас разговаривали, если бы ты пошел в магистратуру. Ты бы мне рассказывал, как слушаешь лекции, которые читают лауреаты Нобелевской премии. Ты бы рассказывал, над каким потрясающим исследованием работаешь. МТИ дает уникальный шанс в жизни. Вместо этого ты о чем говоришь? О том, как разыгрываешь скетчи в каком-то офисе на Манхэттене.
Он швырнул мяч, который с хлопком влетел в мою перчатку.
– Тебе нужно проснуться, – сказал Джим. – Не упусти свой шанс.
Разговаривая с Джимом, я понял, что отчасти моя проблема была в том, что мне не с кем поговорить. Он мог говорить со мной по душам, но я не знал никого, кто имел хоть какое-то отношение к космической программе. Я даже не был ни с кем знаком, кто бы знал кого-то, имеющего отношение к космической программе. Я решил, что должен пойти в магистратуру, но что мне там изучать? Чему мне нужно научиться?
В известной степени я любил «Парней что надо» за показанное в фильме товарищество. Ты не можешь отправиться в космос сам, без участия других людей, а я был сам по себе. У меня было много друзей, но ни одного «космического» друга. А мне были нужны как раз такие.
В Гарден Сити на Лонг-Айленде, неподалеку от Франклин-Сквер, расположен музей «Колыбель авиации» (Cradle of Aviation). Он находится на летном поле Рузвельта, откуда Чарльз Линдберг начал свой трансатлантический перелет. В выходные после той недели, когда я говорил с Джимом, там проходила ярмарка в честь годовщины космических полетов. Мама вырезала для меня из Newsday