Испания, Андалусия
1491 г.
Небо горело в золотом огне заката, и золотилась округа – скалистые горы, раскинувшийся у их подножия город, красная черепица на крыше мавританской крепости. Во внутреннем дворе крепости горел костер.
Высоко в небе орел, рассекая крыльями воздух, летел к месту ночевки, стараясь успеть до того, как золото заката уступит место холодно-лиловым краскам надвигавшейся ночи. А на земле те, кто ковал клинки, не замечали ни неба над головой, ни орла, ни ветра.
Их лица скрывала тень, падавшая от капюшонов. Лилась расплавленная сталь в каменные формы, стучали молоты по наковальням, усмиряя раскаленно-красный металл до серой покорности, заострялись клинки. Работали молча. Тишину нарушали только лязг и скрежет.
У ворот крепости стояла одинокая фигура[1] – высокий, широкоплечий мужчина. Он был мрачен, каждое его движение выдавало тревожное нетерпение. И хотя на нем был такой же капюшон, как и на тех, что ковали клинки, он не был одним из них.
Пока не был.
Но они одной крови!
Его родители принадлежали к братству, и служению ему он собирался посвятить свою жизнь. В детстве родители исподволь, играя с сыном, учили его драться, прятаться и преодолевать любые преграды. Тогда он был слишком мал и наивен, чтобы понять истинный смысл этих игр. А когда подрос, родители рассказали ему, кто они и чему служат. Тогда ему не понравилось, что он не может быть хозяином своей судьбы и против воли вынужден последовать по стопам своих родителей.
За принадлежность к братству они жестоко поплатились.
Могущественный враг выследил их. Изучил поведение и привычки. Подобно стае хищников, давний враг отбил его родителей от их братьев и сестер, как овец от стада, и напал, и было нападавших так много, что противостоять они не могли. Многовековой враг убил их, но не с должным почтением в открытом и честном поединке. О нет. Не таков был этот враг. Родителей привязали цепями к позорному столбу, подложили под ноги вязанки дров, облили маслом и подожгли под одобрительные вопли толпы, собравшейся полюбоваться ужасным зрелищем. Сына не было с родителями в тот момент, когда их схватили. И его мучил вопрос. Мучил тогда и мучил сейчас, когда он стоял, переминаясь с ноги на ногу у ворот крепости: если бы он был с родителями, мог бы он их спасти? Члены братства, появившиеся слишком поздно, уверяли: не мог. Не мог без особой подготовки.
Убийцы не пытались скрыть свое преступление, напротив, даже гордились тем, что поймали «безбожников».
Охеда – высокий, с грудью широкой и выпуклой, как бочонок, с холодным взглядом и холодным сердцем – возглавлял охоту на его родителей. А потом он стоял рядом с отцом Тома́сом де Торквема́дой, когда это чудовище осудило его родителей на страшную смерть на костре.
Было слишком поздно, чтобы спасти их. Но не поздно спастись самому.
Вначале, расспросив о его мотивах, братство отказало ему. Но Мария увидела, что его ведет нечто большее, чем простая жажда мести. Сквозь боль и горе, в безотчетном порыве отомстить за смерть родителей, она сумела разглядеть его суть, способность подняться над желанием покарать человека, который убил его семью. Мария поняла: он знает, что в мире есть нечто более важное, чем те, кого он любил, – Кредо. Вот то, что переживет их всех и перейдет к поколениям будущего. Перейдет к таким же, как он, детям ассасинов.
В итоге он прошел обучение. Что-то давалось ему легко, и он был благодарен родителям за те «игры» в детстве. Что-то давалось по́том и кровью и осталось на теле шрамами, свидетелями его нерасторопности, невнимательности или просто сильной усталости.
Он изучил свою родословную, обрел мужество и стойкость, которые простому смертному, чье сердце не билось так учащенно, как у членов братства, могли показаться безумием фанатика.
И все это время Мария была рядом.
Ее было легко рассмешить, и с еще большей легкостью она владела клинками. Казалось, они звенели в едином ритме с ее дыханием. Мария безжалостно подстегивала его, когда он уставал и слабел, и хвалила, когда он делал успехи. И сейчас, в столь ответственный момент, он чувствовал ее незримое присутствие – Мария помогала ему занять завещанное родителями место.
Он мгновенно отсек видения прошлого, когда дверь в воротах открылась и несколько человек в капюшонах кивком головы пригласили его войти. Молча, сохраняя внешнее спокойствие, хотя сердце в груди колотилось, он последовал за ними вниз по лестнице во внутренний двор. До слуха донесся многоголосый речитатив: Laa shay’a waqi’un moutlaq bale koulon moumkine[2].
Люди в капюшонах встали вокруг прямоугольного стола. Ближе всех к новичку стоял Бенедикто – Наставник, который его обучал и рядом с которым он сражался. Это был добрый человек, веселый и щедрый на похвалу, но сейчас его лицо, освещенное горевшими на столе свечами и трескучими факелами, было непривычно строгим. Именно Бенедикто и Мария нашли путь к сердцу осиротевшего юноши. Бенедикто не стремился заменить ему отца, отнятого так рано, но делал все, что было в его силах, чтобы компенсировать эту потерю. Он пользовался всеобщим уважением, включая готовившегося к посвящению.
Бенедикто, чей голос звучал твердо и уверенно, обратился ко всем присутствовавшим:
– Инквизиция отдала Испанию в руки тамплиеров. Султан Мухаммед все еще удерживает Гранаду. Но если они захватят в плен принца, его сына и наследника, он сдаст город, а вместе с городом и Яблоко Эдема.
Эта новость оставила бесстрастными покрытые татуировками и шрамами лица собравшихся. Но новичок почувствовал напряжение в воздухе. Бенедикто обвел всех взглядом и, похоже, остался доволен их реакцией на новость.
Его суровый взгляд остановился на новичке. Момент настал.
– Агилар де Нерха, клянешься ли ты прославлять наше братство в борьбе за свободу? Клянешься защищать людей от жестокого произвола тамплиеров и отстаивать право каждого на свободу воли?
Агилар без колебаний ответил:
– Клянусь.
Бенедикто продолжал, и голос его зазвучал еще напряженнее:
– Если Яблоко Эдема попадет в руки тамплиеров, они будут уничтожать все на своем пути. Любое инакомыслие, любой протест… наше право иметь собственные мысли. Поклянись мне, что ты отдашь свою жизнь и пожертвуешь жизнью любого из здесь присутствующих, чтобы не допустить этого.
Агилар почувствовал, что это выходит за рамки принятого ритуала. Пришли опасные времена, и для Бенедикто важно быть абсолютно уверенным в том, что новопосвященный понял, что́ может от него потребоваться.
И Агилар понимал.
– Клянусь, Наставник, – сказал он.
Карие глаза Бенедикто пристально посмотрели в его зрачки. Затем Наставник кивнул, подошел к Агилару и взял его за правую руку, предусмотрительно забинтованную при подготовке к необходимой жертве, и медленно положил ее на деревянную резную плаху, опоясанную кованым обручем. Были на ней и другие, более мрачные украшения – пятна, похожие на застарелую ржавчину.
Бенедикто аккуратно уложил руку Агилара так, чтобы инструмент с двумя зубцами мог обхватить безымянный палец юноши. Агилар чувствовал: Наставник напряжен так же, как и он.
– Наши жизни ничто, – напомнил Бенедикто, буравя его взглядом. – Яблоко Эдема – все. Дух Орла[3] будет охранять будущее.
Его родители оставили мир, но завещали ему свою страстную любовь и преданное служение, и Агилар через боль готовился вступить в наследство. Они и его тоже оставили. И он считал своей долей одиночество. Но еще мгновение – и одиночеству придет конец. Еще мгновение – и он обретет огромную семью – братство.
Бенедикто сжал двузубец и отсек палец.
Боль пронзила Агилара. Но он сцепил зубы и не издал ни единого звука, даже не вздрогнул. Хлынула кровь, быстро потекла на бинты, они жадно впитывали красную влагу. Агилар сделал глубокий вдох, его инстинкт выживания боролся с железной дисциплиной, обретенной в тренировках.
«Лезвие идеально заточено, – сказал он себе. – Рана чистая. Заживет. И я тоже исцелюсь».
К нему подошла Мария, в руках она держала изысканно украшенный наруч, сделанный из кожи с металлическими вставками. Стиснув зубы, чтобы не вскрикнуть, если невзначай открытая рана коснется металла, Агилар осторожно просунул руку внутрь. Он не смотрел на наруч, только на Марию, в глубину ее теплых зеленовато-голубых глаз, подведенных сурьмой. Маленькие татуировки на лбу, подбородке и обеих щеках под глазами делали ее по-особенному красивой.
Мария, которая вошла в его жизнь на правах сестры, со временем стала означать для него нечто большее. Он знал ее всю – ее смех, запах, нежное дыхание, которое щекотало кожу, когда она спала в его объятиях. Знал округлость ее бедер и силу ее рук, когда она играючи стискивала их замком, прежде чем поделиться с ним жаром губ.
Но сейчас это была не игра. Мария много значила для Агилара, но он понимал: стоит ему сделать неверный шаг – и она будет первой, чей кинжал распорет ему горло.
Кем бы она ни была, прежде всего она – ассасин, и Кредо для нее превыше всех человеческих привязанностей.
Отныне и он будет таким.
Началось посвящение. Красиво и торжественно зазвучал голос Марии:
– Там, где другие слепо следуют за истиной, помни…
– …ничто не истинно, – подхватил хор голосов.
– Там, где другие ограничены нравственными и иными законами, помни…
– …все дозволено.
Агилар еще мгновение удерживал ее взгляд, затем, как его учили, сделал легкое движение запястьем. С лязгом, словно радуясь освобождению, из наруча выдвинулось тонкое лезвие и заняло место отсеченного безымянного пальца.
– Мы трудимся во тьме, дабы служить свету, – произнес Агилар, и голос его от внутреннего напряжения слегка подрагивал. Он набрал в грудь воздуха. – Мы – ассасины.
И где-то высоко над головами раздался крик орла, будто дух его возликовал, одобряя свершившееся.