Была она, как говорится, и ладна, и румяна, и, судя по всему, очень аккуратна, так как, несмотря на работу в огороде, ее украшенный незатейливой вышивкой домашний сарафан с бежевым передником и такого же цвета простенький кокошник были на удивление очень чисты.
На вид пушкарской вдове, буквально, налитой бабьей силой, было не более двадцати пяти лет.
Григорий с Петром вежливо поздоровались с ней.
– Здравствуйте, – также вежливо сказала она им в ответ и тут же ожидающе посмотрела на Бекетова, безошибочно приняв его за старшего из двух нежданных гостей.
– Ты – Анастасия? Вдова пушкарского пятидесятника Панова? – негромко спросил у нее Григорий.
– Да… – настороженно ответила вдова.
– Тогда… то – тебе! От твоего крестного – Клементия Григорьевича Корсакова, – Бекетов бережно протянул ей корсаковские мешочек с деньгами и записку.
– Благодарствую, – немного растерявшись, поблагодарила его Анастасия, скромно приняв мешочек в одну руку, а записку – в другую.
"Добрая баба, видать! Хозяйственная и грамотная. А коли грамоте обучена – значит, из не худородной семьи родом. Хотя, о чем я… То и так понятно, раз крестным у нее сам главный "Разбойный дьяк" является", – с невольной симпатией подумал о ней Григорий, быстро оценив располагающий к себе облик молодой вдовы и жавшихся к ней ее маленьких ухоженных детишек, которым он, незаметно для хозяйки и своего помощника, тихонько улыбнулся и подмигнул правым глазом.
– Так вам постой надобен на долгое время? – не скрывая радости, уточнила Панова, прочитав написанный в записке текст и раскрыв переданный ей мешочек. – С превеликим удовольствием пущу вас на столько – на сколько вам надобно. А… то – не ошибка, что каждый месяц вы будете платить мне такие деньги?
Задавая этот вопрос, она показала Бекетову с Лариным цифры денежной суммы, прописанные Корсаковым.
Хитрый дьяк написал там, что присланные им люди будут платить ей за постой по двадцать копеек в месяц за обоих, что составляло ровно половину от среднемесячного дохода городского ремесленника. И это, при том, что курица, в тот год, стоила на торге одну копейку, корова – восемьдесят копеек, мерин – один рубль, а хороший конь – от четырех до пяти рублей.
– Не ошибка! Но токмо то – вместе со стиркой и глажкой наших вещей и готовкой для нас обеда. На покупку же съестных припасов и всего остального, надобного для исполнения указанных мной дел, мы будем давать тебе деньги отдельно. Согласна? – спросил Григорий, который все расходы за постой его и Петра, кроме покупки продуктов, по умолчанию, взял на себя одного, оставляя, тем самым, в "карманных закромах" на грядущий год лишь деньги на личное питание и овес для своего коня.
– Согласна! – с радостно светящимися глазами ответила ему Анастасия.
– Тогда… где мы можем разместиться?
– Во второй половине дома.
– А ничего, что мы ходить будем "через вас"?
– Да, ради Бога! Я с детьми – за занавеской на печке сплю. Так что не помешаете, даже ежели поздно придете.
– Вот, и добро!
– Раз так – что стоите?! Заходите в дом и размещайтесь! А у меня и щи недавно поспели. Так что – прошу к столу!
Пообедав на скорую руку и разместив своих коней в двух пустующих стойлах в хлеву, Бекетов и Ларин затопили, с разрешения хозяйки, печь в ее мыльне и с огромным наслаждением вымылись, смыв с себя всю дорожную пыль последних дней.
Какое же это было удовольствие видеть липовой полок, скобленные добела полы и свисающие с потолка предбанника духовитые венички, ходить по теплым и влажным струганным досочкам и, сидя на лавке в парной, чувствовать дышащий прямо на тело жар от раскаленной каменки!
Григорий с Петром раза по три сменили парную на прохладный предбанник, прежде чем, одев предусмотрительно купленное в Муроме чистое исподнее, покинули жаркую хозяйскую мыльню.
Вечером, за легким ужином, они узнали от неожиданно разоткровенничавшейся Анастасии о том, что за прошедшее двухлетие, чтобы рассчитаться с долгами мужа и содержать детишек, ей пришлось продать двух их лошадей, и что ее покойный муж, очень уважаемый среди служилого люда Арзамаса, пушкарский пятидесятник Панов, два года тому назад направленный по указу царя Бориса Годунова, в составе крупного арзамасского отряда, на войну против только объявившегося, тогда, на Руси и объявленного, с ходу, самозванцем "царевича Димитрия", погиб "смертью храбрых" в неравном бою прошлой весной.
А всего же тогда, с ее слов, на войну из Арзамаса было направлено более трехсот арзамасских жителей, включенных, впоследствии, в полк "правой руки", и двести человек от нижегородской и арзамасской мордвы и бортников – в полк "левой руки". Кроме них, в том русском войске был еще и отдельный, в триста с лишним воинов, отряд алатырских, цненских и арзамасских татар под командованием сына боярского из Арзамаса по фамилии "Мотовилов" и прозвищу "Смирной".
Бекетов с Лариным, подивившись немалым познаниям вдовы в ратном деле арзамасцев, лишь незаметно переглянулись между собой, когда та со скорбным видом сообщила им, что ее муж, сам того не зная, погиб в неправом бою против войска несправедливо прозванным самозванцем нынешнего "царя Димитрия Иоанновича"…
"Эх, баба"… – подумал Григорий. – "Каким же откровением будет для тебя и многих других арзамасских вдов скорое сообщение о том, что "царь Димитрий", и вправду, был самозванцем, означающее, что ваши мужья погибли не зря, а за правое дело"…
Впрочем, веки у всех троих тихо беседующих за столом в главной горнице лиц, при спящих за занавеской детишках, стали весьма скоро слипаться, и Бекетов с Лариным ушли спать в свою половину хозяйской избы, на долгое время ставшей им теперь родным домом.
Утром следующего дня, наконец-то, одевший купленную в Муроме обнову особый обыщик и временно, для большей представительности, надевший на себя его старую "корсаковскую" одежду подьячий, напоив и оставив коней в стойлах с кормушками, полными овса, плотно позавтракали и неспешно направились пешком в Малый острог к воеводе Доможирову.
На подходе к воеводской избе они невольно обратили внимание на какую-то необычную суету на территории этого острога и присутствие в нем явно излишнего, на их взгляд, количества служилого люда.
Больше всего вызвали у них любопытство растерянно-озабоченные лица местных стрельцов, скромно одетых в неброские серые кафтаны и такого же цвета остроконечные стрелецкие шапки, отороченные овчиной.
Однако Бекетов, немного озадачившись увиденным зрелищем, не стал делать по этому поводу поспешных выводов и решительно, без какого-либо противодействия со стороны доможировской охраны при объявлении им своего имени, вошел в сени воеводского дома.
Ларин же, как и сутками ранее, остался ждать его у крыльца.
В палате у воеводы, в это время, уже вовсю шло явно незапланированное совещание местного "военно-гражданского совета", на котором, помимо самого Доможирова, присутствовали осадный голова, засечный голова, голова мордовских и бортничных дел, стрелецкий сотник, казачий атаман, городовой дьяк, городовой приказчик и губной староста.
Борис Иванович, "в двух словах" представив Бекетова присутствующим и поименно назвав ему последних, а также кратко озвучив цель приезда московских "гостей" в Арзамас, без обиняков предложил особому обыщику присесть рядом со всеми за большой воеводский стол и принять участие, если это потребуется, в обсуждении сложившейся на утро текущего дня непростой ситуации в крепости.
Чтобы не возвращаться потом к вопросу, по которому прибыл в их город Григорий, губной староста Лопатин, по предложению воеводы, наскоро посвятил того в дела, связанные с борьбой против шайки Хлопка-самозванца, и обратил внимание всех присутствующих на то, что этот разбойный атаман очень жесток, дерзок и никогда не оставляет в живых свидетелей его преступлений.
В завершение данной темы Доможиров дал команду казачьему атаману Терехову подобрать для ликвидации шайки Хлопка-самозванца с десяток своих казаков среднего возраста и хорошего уровня боевой подготовки и незамедлительно выделять их в личное распоряжение особого обыщика Бекетова по каждой просьбе последнего.
Затем воевода вернулся к обсуждаемой до прихода Григория проблеме и демонстративно довел до того всю имеющуюся, на данный момент, информацию о свершившемся прошедшей ночью в арзамасской крепости загадочном убийстве.
Оказывается, несколько часов назад, в темное время суток, в помещении одной из двух башен Малого острога, а точнее, в ближней от места их совещания Воеводской башне (располагавшейся до пожара, уничтожившего большую часть крепости в 1726 году, и последующего слома ее остатков, примерно, на месте исходного пересечения сразу двух нынешних арзамасских улиц: Владимирского и Верхней Набережной – прим. автора), один из двух стрельцов, находившихся в ночном карауле, был убит проникающим ударом острого клинка.
Его напарника по караулу, с исходящим от него сильным запахом хлебного вина, нашли в бессознательном состоянии рядом с мертвым телом сослуживца со своей саблей в правой руке, обнаженный клинок которой был, буквально, весь измаран кровью убитого.
Приведенный в чувство караульный стрелец в убийстве, пока, не сознался и никаких внятных объяснений по происшествию дать не смог.
– Ну, сознаться-то, он сознается! Куда денется… Дыба, ведь, и у нас имеется. Да, вот токмо, наш стрелецкий сотник Старосельский, неплохо зная обоих стрельцов, божится, что не мог Краснов убить своего товарища… Загадка получается, особый обыщик! А загадки такого рода, полагаю, по твоей части будут, Григорий Кузьмич. Али я ошибаюсь? – хитро сузил глаза Доможиров, взглянув в упор на Бекетова.
– По моей, – не стал отнекиваться Григорий, прекрасно понимая, что именно сейчас решается вопрос о серьезности восприятия его личности руководством арзамасского служилого люда.
– Ну, и добро! Старосельский, присоединяйся к особому обыщику и его помощнику! И – с Богом! Можете нынче же начинать сыск по случившемуся душегубству, но помните: ежели не разгадаете сию загадку за сутки, то завтра утром мы с губным старостой отправим Краснова на дыбу, на которой он, без всякого на то сомнения, признает свою вину в гибели товарища. Я, как воевода, не могу позволить, дабы в моей крепости возникло какое-либо волнение среди ее нынешних жильцов. А недовольство, из-за затягивания решения о наказании виновного в душегубстве, непременно может возникнуть, ибо у обоих стрельцов – и у живого, и у погибшего – тут семьи имеются… На сем – все! Сбор окончен! Всем, до завтрашнего утра, разойтись! И… Старосельцев, прими, наконец, меры, дабы по Малому острогу не бродили не состоящие ныне в караульной службе служилые! – грозно скомандовал присутствующим арзамасский воевода.
Все тут же тихо встали из-за стола и безропотно покинули воеводскую избу.
Авторитет Доможирова был в Арзамасе, что называется, "на недосягаемой высоте".
Это сразу, еще днем ранее, понял обладающий аналитическим складом ума Бекетов.
Конечно, он, как столичный особый обыщик, мог не следовать последним указаниям воеводы и действовать в сложившейся ситуации по своему усмотрению, поскольку его нынешняя должность позволяла ему не подчиняться приказам местной власти, но Григорию не хотелось, "с порога", лезть на рожон и на каждом шагу кричать о своих особых полномочиях, тем более сейчас, когда хитроумный Доможиров обставил нынешнее ему поручение так грамотно, что не подкопаешься.
На проведение собственного дознания по случившемуся душегубству Григорий сам дал свое согласие, а суточный срок на проведение сыска воевода прочно увязал с пыточной дыбой для подозреваемого стрельца и ненужным никому волнением городского населения.
"Хитер! Ох, хитер Борис Иванович!" – с невольным уважением подумал о Доможирове Бекетов.
У крыльца воеводской избы он вкратце рассказал Ларину о поставленной ныне перед ними задаче и уже вместе с ним направился в сторону Старосельского, успешно разогнавшего, к этому времени, с территории Малого острога всех "лишних" стрельцов и прочих, не задействованных на службе, местных служилых людишек.
– Ну что, сотник, потрудимся?! Я, так понимаю, ты, действительно, заинтересован в поимке настоящего душегуба, коли так уверен в невиновности своего ратника? – напрямую обратился к стрелецкому голове Григорий, еще совсем недавно сам находившийся в "шкуре" последнего, только на более ответственном "кремлевском" уровне в Москве.
Услышав адресованный непосредственно к нему вопрос, Старосельский тут же инстинктивно почувствовал родственную ментальность в голосе особого обыщика и невольно раскрепостился.
– Да. В Савелии я уверен, как в самом себе. Не мог он убить Пантелея! – уверенно заявил арзамасский сотник.
– Ну, и добро! Тогда, давай, по порядку! Я и мой помощник Петр – люди тут новые и ничего, пока, ни об Арзамасе, ни о его жильцах, не знающие. Поэтому, будь добр, сотник, проведи нас, для начала, поверх городской стены и расскажи вкратце то, что сам знаешь о крепости и ее гарнизоне. Уйдет у нас на то дело не более часа. Ну, а опосля, спустившись вниз, опросим твоего Савелия и осмотрим тело убитого с местом, где совершилось сие душегубство, – разумно предложил Старосельскому Бекетов.
Тот, не споря, согласился.
Втроем, за разговором, они быстро подошли ко второй из двух башен Малого острога – Часовой башне (располагавшейся до пожара, уничтожившего большую часть крепости в 1726 году, и последующего слома ее остатков, примерно, на месте новой Смотровой площадки, находящейся в юго-западном углу Соборной площади Арзамаса – прим. автора), являвшейся самым высоким крепостным сооружением в городе и имевшей, как пояснил Григорию с Петром Старосельский, помимо основной функции главного наблюдательного пункта крепости, еще одно, куда менее привлекательное, прикладное предназначение.
В данной башне располагалось местное пыточное помещение и небольшой, рассчитанный на двух-трех человек, тюремный застенок, к которому, впрочем, гораздо больше подходило слово "застеночек", если можно было бы в такой мягкой форме назвать это страшное для любого города место.