Муж Фирочки Саня остался в Ленинграде до конца войны. Он работал тяжело, без перерывов, на ночь оставался на заводе, спал в своем кабинете, а рабочие – в основном женщины и подростки – спали прямо у станков. Только иногда он мог позволить себе короткий перерыв и приехать на трамвае в опустевший дом, посмотреть, не разрушили ли его обстрелы, заплатить за квартиру и хотя бы немного отдохнуть от военного режима завода. Очень редко он получал письма из Сибири, из отдаленной деревни под городом Омском.
Письма Фирочки были редкими не потому, что она редко писала ему. Она писала несколько раз в неделю. Она любила эпистолярный жанр и не случайно в юности поступала на литературный факультет. Она умела писать замечательные письма, просто не все они доходили до адресата, и многие терялись по дороге. Он знал лишь, что семья его жива, что все три сестры: Риточка, Фирочка и Катюша встретились под Омском и вместе с Лилей работают в колхозе. Илюша снова встал на ножки, хорошо ходит и даже бегает, а Риточкины близнецы ухаживают за ним, когда взрослые находятся на работе.
Письма Фирочки к Сане из эвакуации были полны любви и нежности, которые она не стеснялась выражать в письменной форме: «Нас разделяет расстояние, но тем радостнее и ослепительнее будет наша встреча».
В глазах Сани их с Фирочкой любовь была чудом. Когда они встретились впервые в 1936 году, он был уверен, что эта девушка, такая красивая, деликатная и образованная, не обратит на него никакого внимания. Ведь кем он был? Сыном потомственного кузнеца, который родился в провинции и приехал в большой город, чтобы учиться, работать и строить новую жизнь. А она родилась в Санкт-Петербурге, тогдашней столице Российской Империи, и была «из благородных».
Родители Илюши и Наташи часто говорили, что если Октябрьская Социалистическая революция сделала что-то по-настоящему хорошее, так это то, что она создала благоприятные условия для их встречи и сближения. Она разрушила все сословные границы, а эти двое принадлежали к совершенно разным слоям населения.
Конечно, оба они неверно называли причину своей счастливой встречи. Ведь тогда, в 1917 году, Сане было лишь 8 лет, а Фирочке 6, и эти дети не знали, благодаря какой именно революции они встретятся, спустя почти 20 лет – Февральской Буржуазной или Октябрьской Социалистической. Тем более что детали первой революции хранились от народа в строжайшей тайне. Ведь ни в одном учебнике не упоминалось, что именно буржуазное Временное Правительство отменило ограничения в правах народов России, включая и еврейскую Черту Оседлости, в границах которой родился Саня. А посему Саня и Фирочка единодушно утверждали, что в Декларации народов России, изданной большевиками, месяц спустя после революции, был пункт особенно важный именно для евреев: признание равенства всех народов и религий. Этот пункт позволил молодежи из окраин страны переехать в большие города. Для этих молодых было не особенно важно, благодаря какой именно революции они стали жить свободно, а когда они поняли, что за «свободу» они получили, новый режим укрепился настолько, что стал непобедим.
В момент их встречи в 1936 году Фирочка была уже взрослой девушкой 25 лет и по-прежнему жила с матерью и Катюшей на улице Марата, совсем близко от центра города. Она училась на вечернем отделении Технологического института и работала, как и прежде, в институте Охраны Труда, поэтому у нее не было времени на романтику. Возможно, что эти двое так никогда бы и не встретились, и никакие социальные потрясения не поспособствовали бы их встрече, если бы не Фирочкин старший брат Левушка.
За год до этой легендарной встречи Левушка вернулся из Москвы домой. Он сразу увидел, как трудно живется его младшей сестре, и начал помогать матери и сестрам. По чистой случайности, он устроился на работу на тот же завод, на котором работал и Саня. Они встретились в одном цеху, когда Саня быстро и толково объяснял Левушке специфику его новых обязанностей. Вскоре они подружились и стали проводить свободные вечера вместе. Выяснилось, что Саня не женат, хотя и мечтает о семье. Тогда его старший друг увлекся идеей сватовства, хотя сам уже «обжегся» от одного быстротечного брака с легкомысленной московской красавицей Дорой.
В качестве жениха для Фирочки Саня очень нравился Леве. Он оказался верным другом, хорошим братом – он оплачивал учебу своего младшего брата Ромика в институте, чтобы тому не приходилось так же трудно учиться и работать, как было ему самому в первые годы жизни в Ленинграде. Он был еще и хорошим сыном – он ежемесячно посылал деньги в Белоруссию, помогая родителям содержать младших сестер. Левушка сразу увидел, что эти двое – Фирочка и Саня – подходили друг другу в чем-то самом главном, на них обоих можно было положиться. Испросив разрешения у обеих сторон, Левушка пригласил Саню в гости на улицу Марата.
Саня пришел к ним с двумя букетами цветов – один для Фирочки, другой для Ольги Вульфовны, ее мамы, и с плиткой хорошего шоколада для Катюши. Все его приношения были приняты с искренней благодарностью. Саня внимательно посмотрел на Фирочку. От Левушки он знал, что Фирочка работает и учится, и свободным временем не располагает. Как же пробить эту «броню»? Все в ее внешности располагало к романтике: глаза глубокие, карие, огромные, статное налитое тело. При этом его поразили ее красивая, правильная речь, ее умение вести себя сдержанно и с достоинством. Да, это девушка не для легких встреч. Такую девушку можно полюбить на всю жизнь. И он влюбился в нее без памяти сразу и навсегда.
Очевидно, что и она не осталась к нему равнодушна. «Санечка был очень красив», – рассказывала мама Наташе много лет спустя. У него были замечательные волнистые каштановые волосы. Наташа помнит, как папа каждое утро аккуратно расчесывал их, смачивая расческу под струей воды из-под крана, и укладывал красивыми волнами до самой старости. Особенно красивы были его глаза – большие, голубые, задумчивые, вдохновенные…
Они начали встречаться, нечасто, как диктовал это график Фирочки. Им было хорошо и интересно вместе, несмотря на различия их происхождения и профессий. Дело в том, что Саня приехал в Ленинград из Белорусской провинции совершеннейшим юнцом. Однако годы работы на заводе и учеба в институте сделали его серьезным и целеустремленным человеком. Собирание богатейшей домашней библиотеки и чтение мировой литературы, посещение ленинградских театров и музеев, общение с интересными людьми – тоже сделали свое дело. Поскольку Саня был человеком одаренным, он прошел процесс глубоких внутренних изменений довольно быстро. Красивый, влюбленный, образованный, успешный – Саня был подходящим женихом для Фирочки.
Единственное существенное различие между супругами было обычным, как и в любом другом браке – в их характерах: Саня был человеком прямым, даже немного импульсивным, открытым, а Фирочка была более сдержанной, больше считалась с общественными условностями и лучше владела своими эмоциями.
Он понравился Фирочкиной маме с первого взгляда. Это было важно для Фирочки, потому что она считалась с мнением своей мамы. Саниным родителям тоже пришлась по вкусу образованная и приветливая девушка из Ленинграда. Поэтому не было никаких препятствий для их брака. Они поженились в мае 1939 года и некоторое время спустя поехали проводить медовый месяц на побережье Черного моря в город Гагра.
Хозяйка квартиры согласилась готовить для них еду, и они загорали на побережье, купались в спокойном море и ели фрукты. Саня был замечательным пловцом, а Фирочка была трусихой и плескалась в мелкой водичке недалеко от берега. Это наслаждение продолжалось около двух недель. Потом у Фирочки начались головокружения и обмороки, и в течение нескольких дней она не могла выходить из дома. «Когда я пыталась поднять голову от подушки, то сразу видела Санечку. Он стоял у стола, выдавливал сок из мандаринов и персиков и давал мне пить его из маленькой ложечки, потому что я не могла проглотить ничего твердого», – она вспоминала этот эпизод чуточку смущенно, но всегда с огромным удовольствием.
Когда ее состояние улучшалось, они снова купались или путешествовали по побережью на пароходе в Адлер или Сочи. От поездки в Гагру остались две фотографии на память. На одной из них Фирочка стоит у пальмы, закинув руки вверх и прижав их к дереву. Она мечтательно смотрит вдаль и, чувствуется, что она переполнена счастьем. На второй фотографии Саня и Фирочка сидят на скамейке на берегу моря и смотрят вдаль. Он обнимает ее правой рукой, а она прижимается к нему. Они выглядят молодыми и счастливыми. Но можно угадать в них скрытую силу и готовность к серьезным поступкам. И судьба до конца исчерпает их готовность к испытаниям.
Когда они вернулись из поездки в Гагру и рассказали Фирочкиной маме о посещении известного зоопарка в Сочи, она шутливо поругала Саню: «Женщина в положении должна видеть только прекрасное, а не обезьян. Ребенок может родиться с хвостом!» Однако старший брат Наташи родился в свой срок, в апреле 1940 года, и, конечно, без хвоста. Его назвали Элияху – по-русски Илья, Илюша, в честь покойного дедушки.
Родился сын, а с ним родилась проблема – как сделать ему брит-милу (обрезание) в новых, советских, условиях?
Понятно, что в условиях полного запрета родители Илюши не могли соблюдать еврейские традиции. Единственное, что им удавалось соблюдать, был кашрут, хотя в коммунальной квартире с многочисленными соседями это было нелегко. Но Фирочка и Саня не были покорными гражданами своего государства, они не хотели лишить сына всего из того, что заповедали им предки. В городе, в котором аресты уже стали массовыми, окруженные соседями, готовыми настрочить на них донос, они пригласили моэля (человека, совершающего обрезание), каким-то чудом созвали миньян, и в условиях абсолютной секретности сделали Илюше брит-милу.
Согласно книге М. Бейзера «Евреи в Петербурге» (Иерусалим 1990), по программе второй пятилетки 1932–1936 гг. вместе с «искоренением капитализма из сознания народа» ставилась задача искоренения и религии. К 1 мая 1937 года планировалось закрыть все молельные дома в СССР и уничтожить само понятие Б-га. Это было движение против всех религий. Движение по искоренению непосредственно иудаизма вступило в действие еще в середине 30-х годов. Были расстреляны все служки на еврейском Преображенском кладбище, был закрыт дом омовения покойников, все молельные дома в городе были закрыты, все домашние миньяны были разогнаны (миньян – для еврейской молитвы требуются 10 мужчин). Закрыли и последнюю микву – дом очищения и омовения еврейских религиозных женщин. В 1940 году в Ленинграде проживало 200 тысяч евреев, но в огромном городе нельзя было найти даже одного раввина, чтобы отпраздновать Рош Хашана (Новый Год) в большой хоральной синагоге. Иудаизм был полностью задушен.
Как им удалось в густонаселенной квартире найти отрезок времени, когда в квартире не было соседей? Как удалось Сане получить справку по болезни и не выйти в тот день на работу? Как десяти мужчинам удалось проскользнуть в квартиру в полуподвальном этаже их дома и не привлечь внимания на улице? У Наташи до сих пор нет ответов на эти вопросы. Процедура такая естественная в обычной стране превратилась для родителей Илюши почти в кидуш-хашем (гибель ради веры). Но Россия тех лет уже давно не была обычной страной. В Ленинграде, культурном центре Восточной Европы в середине ХХ века, Фирочка и Саня были словно «евреи в потемках», словно испанские «анусим» (изнасилованные) в Средние века, которые втайне соблюдали обряды предков в закрытом наглухо доме. И подобно им, они рисковали жизнью.
Брит-мила сына была предпоследним актом геройства, который совершила семья Сани и Фирочки, чтобы остаться евреями, хотя бы в потемках. Последний героический акт Фирочка совершила одна уже во время войны, в 1942 году, когда она похоронила мать по еврейскому обряду, хотя и в гробу, что у евреев не было принято. Когда родилась Наташа после войны, летом 1946 года, дом был лишен всяких признаков еврейской принадлежности – на двери не висела мезуза, в доме не было ни меноры, ни письменного или разговорного слова на иврите – ничего, что напоминало бы о национальной принадлежности семьи. Но и у их русских соседей не было икон, не было книги Нового Завета, они не соблюдали православные религиозные праздники. Все превратились в аморфную запуганную массу, лишенную своего характерного национального лица.
Несмотря на внешние бури, два предвоенных года были самыми счастливыми в семейной жизни Сани и Фирочки. Долго-долго они вспоминали их как нечто самое восхитительное из всего, что выпало на их долю. Была любовь, которая становилась крепче с каждым новым днем, родился чудесный здоровый ребенок. У них было материальное благополучие – талантливый Саня хорошо зарабатывал, ведь его назначили ведущим инженером на секретном заводе. По своей широте характера он щедро делился тем, что у него было, с родными из Негорелого и с родными Фирочки. И Фирочка, наконец, смогла оставить работу в институте Охраны труда и посвятить свое время учебе и уходу за Илюшей. Симпатичная старушка Мартьяна Осиповна помогала ей по хозяйству. Молодая пара очень любила проводить время со своим маленьким сыном. Илюша был прехорошеньким ребенком и радовал всех. Сохранились фотографии хохочущего Илюши с кулачком. На них восьмимесячный младенец, полный радости жизни, его карие огромные Фирочкины глаза сияют от счастья. Какая хорошая пора была для Сани, Фирочки и Илюши! И кто бы мог подумать, что одна ночь 22 июня 1941 года навсегда разрушит безмятежность этой молодой семьи?
Жена и сын были далеко от Сани. Он тосковал без них, и все время думал о них. Он непрерывно думал и о своей семье в Белоруссии. Он ничего не знал о том, что случилось с ними там, в Негорелом, небольшом городке, в котором он родился. Ведь с самого начала Великой Отечественной Войны, с конца июня 1941 года, прервалась всякая связь с родительским домом. Он посылал многочисленные запросы в правительственные учреждения, специально занимающиеся такими вопросами, но не получал ответов. Он знал, конечно, что Белоруссия была захвачена нацистами в первые дни войны, и боялся даже думать о судьбе своих родных. И все же жила в нем безумная надежда – а вдруг они успели бежать в более надежное место? Но он понимал, что это пустая надежда, потому что он хорошо знал своих родителей – упрямых бунтарей, которые ни за что не бросят свое гнездо и не побегут перед лицом опасности.
А Негорелое, и в самом деле, не было спокойным городком. Это был пограничный город между Белоруссией и Польшей. Жители Негорелого работали главным образом на железнодорожном вокзале: переводили поезда с широких, советских, рельсов на более узкие, польские, и – наоборот. В этом городке всегда стоял пограничный полк. Но Саня не сомневался, что, несмотря на наличие этого полка, хорошо вооруженный враг без труда вошел в город. А ведь там, в Негорелом, жили его родители – отец Шимон (Семен) и мама Нехама, его дедушка Эфраим (Ефрем), которому исполнилось 80 лет, там остались его младшие сестрички, едва достигшие подросткового возраста: Розочка 15 лет и Сонечка 13 лет. Его сердце рвалось на части, когда он думал о том, что с ними стало. Он продолжал работать все так же безукоризненно, как было свойственно ему всегда, но мысли его и чувства были отданы его жене и сыну в маленькой деревушке в Сибири под городом Омском и семье его родителей в белорусском городке Негорелое.
Он родился в этом городке в 1909 году в большой семье. Во главе семьи стояли дедушка и бабушка – Эфраим и Лея. У них было четверо детей, из них трое сыновей: Шимон (Семен) – старший сын, он же будущий дедушка Илюши и Наташи, Матвей (Мотка) и Зусь, и дочь Мирьям (Мэри). Семья была весьма состоятельная, так как у Эфраима была очень нужная в небольшом городке профессия – он был потомственный кузнец, и при этом кузнец великолепный – к нему съезжались с заказами со всех окрестных городков. Поэтому когда сыновья выросли и женились, а Мэри вышла замуж, отец помог построить новый дом каждой молодой паре.
Так образовалась улица семейства кузнецов: пять домов встали в ряд – дом самих Эфраима и Леи и дома их четверых детей. Можно сказать, что они своими собственными силами создали маленькую еврейскую общину. Эта община жила в радости и мире с соседями. Около каждого дома был небольшой участок земли, свой огород и даже фруктовый сад. У каждой семьи была корова, коза, куры, а у Шимона даже была лошадь. Спокойная жизнь закончилась с приходом революции, когда Сане исполнилось 8 лет.
После отчуждения собственности, семья осталась без земли и без скота. Но это показалось местной власти недостаточным, и она конфисковала у молодых семей дома под склад, дом культуры и другие нужды, а семьи всех четверых детей Эфраима и Леи «подселила» к родителям. То есть и здесь, в маленьком городе, власть совершила «уплотнение», похожее на то, которое произвели революционные власти в Петрограде на улице Марата, в квартире родителей Фирочки и многих тысяч других несчастных. Делать было нечего, и все поселились в старом доме дедушки и бабушки, который стал очень тесен для большой, постоянно растущей семьи. Ведь все три невестки и дочь находились в самом цветущем возрасте и постоянно были либо беременны, либо рожали на радость своих родных.
Из имущества у них осталась только кузница. Эфраим и его старший сын Шимон начали обслуживать кузнечными работами ближайшие колхозы. Двое других сыновей Эфраима, Зусь и Матвей, и муж Мэри – Герц, продолжали работать на железной дороге, а женщинам пришлось пойти работать в колхоз. Работа в колхозе была тяжелой для бабушки Леи, трудолюбивой женщины, привыкшей к многолетней работе по дому. Но в колхозе она надорвалась и через год умерла в возрасте всего 55 лет. Дети очень любили мать и долго скорбели по ней. Когда в каждой из четырех семей рождалась девочка, ее называли Лея – в честь бабушки. Таким образом, теперь уже в одном доме, подрастали четыре Леи, или Люси, как их все называли. Илюша и Наташа знали двоих из них – тетю Люсю из Москвы, младшую сестру своего папы, и тетю Люсю из Риги, папину двоюродную сестру, дочь Мэри.
Жители Негорелого относились к еврейской семье дружелюбно и с уважением из-за редкой и нужной профессии Эфраима. Эфраим был высокий, сильный и выполнял необходимые кузнечные работы для всего пограничного района. Но внучки помнили его уже стариком с длинной седой бородой. Уже не Шимон помогал ему в кузнице, а он Шимону, который, как старший сын и самый способный к этому трудному ремеслу, унаследовал у отца кузницу. Большую часть времени Эфраим теперь сидел закутанный в талит (специальное покрывало для мужской молитвы) и читал Библию. Шимон, как и его братья и сестра, тоже был религиозным, но их дети, хотя и знали традицию, уже отошли от религии.
Чисто внешне Шимон пошел в свою маму Лею: он был блондинистый, кудрявый, голубоглазый. Но по телосложению он был настоящий кузнец – широкоплечий, крепкий, однако, в отличие от Эфраима, невысокий. Он с детства помогал отцу в кузнице, а когда унаследовал ее, уже был отличным кузнецом. Когда советская власть начала организовывать колхозы, большая часть сельскохозяйственной техники была разрушена из-за порчи и вредительства. Вот тогда-то Шимона и пригласили починить все испорченное, только платить за работу стали трудоднями. Поэтому ему и было дозволено сохранить за собой старенькую кузницу. Все остальное имущество было экспроприировано.
Шимон занимался своим ремеслом в кузнице, а его жена Нехама держала дом в своих крепких ручках. Никто не сомневался, что в доме царила она. Она родилась в Польше, в местечке Юршан, недалеко от границы Польши с Белоруссией. Шимон познакомился с ней однажды на танцах, которые проводились между городками, и сразу влюбился. Она была кареглазая, темноволосая, настоящая польская красавица или, как здесь, в Израиле, таких называют на иврите «Полания амитит», «истинная полька», только еврейского происхождения. От их союза родилось семеро детей. Одни голубоглазые блондины, а другие кареглазые брюнеты, и все, как на заказ, удивительные красавцы.
Сначала родились четверо старших с перерывами в три года: сначала дочь Фейгл (Фаня) родилась в 1906 году, за ней Исаак (Саня), папа Илюши и Наташи, за ним Реувен (Ромик) и младшая из старших Рахиль. После семилетнего перерыва, уже при советской власти, родились три младших дочери: Лея (Люся), потом Розочка и последняя Сонечка. При этом Фаня, Ромик, и Рахиль были похожи на мать, а остальные дети внешне пошли в отца.
Нехама была замечательной хозяйкой и отлично готовила. Саня всю свою последующую жизнь вспоминал ее пирожки, топленое молоко, домашнее масло и сыры. Все это готовилось, процеживалось и взбивалось быстро, незаметно и без излишнего шума. По его словам, дом всегда блестел, красивая черноволосая мама быстро двигалась, со всеми делами справлялась незаметно, хотя после нескольких родов пополнела, но всегда оставалась подвижной. Она работала не только дома. После революции ей, как и другим, пришлось работать в колхозе. Там она сразу стала числиться одной из лучших.
Нехаму с детства окружала культура, более ориентированная на европейскую, немного отличающаяся от провинциального образа жизни других жителей Негорелого. Свою роль она видела не только в том, чтобы готовить еду и мыть дом для мужа и своих подрастающих детей, она учила их любить литературу. Она собрала в доме большую библиотеку, читала сама и приучала к этому детей. Она, и в самом деле, преуспела в этом: ее сын Саня любил и хорошо знал литературу. В годы своей холостой жизни в Ленинграде, уже покинув родительский дом, он, по образцу своей мамы, собрал богатейшую библиотеку и очень много читал. Спустя еще лет двадцать, Санины дети, Илюша и Наташа, не раз слышали от восхищенной Фирочки: «Санечка читал все!»
Нехама прилагала усилия и для того, чтобы обучить детей музыке. Она купила для них музыкальные инструменты, доступные в магазинах городка: гитару и аккордеон, и приглашала учителей музыки домой. Нехама старалась сделать все, что было в ее силах, чтобы дом был теплым и притягательным местом для ее детей и их друзей.
Тетя Люся из Москвы, папина младшая сестра, рассказывала Наташе за несколько месяцев до своей смерти, уже здесь, в Израиле: «Мама любила общественную работу. Соседи всегда советовались с ней и на улице, и дома. На районных собраниях ее всегда избирали в президиум, она сидела на сцене и участвовала в принятии решений». Она была заметной личностью в городке. И красавица необыкновенная. Когда она с подрастающими дочерями прогуливалась по центральной улице городка, прохожие любовались, прежде всего, ею самой, а не юными красавицами.
Саня рос на лоне природы и был крепким и здоровым мальчиком, как и следовало сыну кузнеца. В хедере (религиозной еврейской школе), куда его отдали по традиции в пятилетнем возрасте, он был отличным учеником. Поскольку других евреев в городке не было, то не было в нем и хедера, и пришлось ему ходить учиться в соседний городок, чему он не особенно радовался из-за разлуки с друзьями-соседями. Однако, с приходом революции, весь этот «рассадник ереси», по выражению Сталина, закрыли, и Саня пошел в обычную русскую школу с белорусскими и русскими школьниками.
Как все мальчишки, он был шалуном и проказником. А Илюша с Наташей, как все дети, обожали слушать папины рассказы о том, как их папа был маленьким. Особенно Наташе запомнился один рассказ о папиных проделках: был у него дядя, который служил в конной армии, и Саня очень любил хвастаться дядиным героизмом перед своими товарищами. В один из дядиных приездов, когда дядя приехал погостить в семье, мальчик решил поразить всех своей отвагой и проскакать перед друзьями на неуправляемом коне своего родственника. О бешеном нраве коня знали все дети, потому что дядя заранее предупредил их об этом и запретил им приближаться к нему. Но отважный Санечка, тогда подросток лет 13-14, вскочил на коня в стойле, чтобы никто не заметил и не смог его остановить.
Конь рванул вперед, подпрыгнул под притолокой, чтобы сбросить с себя непрошеного всадника, или раздавить его. Но кудрявый всадник успел пригнуться и остался в седле. Конь понесся по городку, менял направления, безумствовал, пытался избавиться от нахала. Но парень словно прилип к нему и дождался момента, когда конь устал и сдался. Когда отец описывал этот эпизод из своей жизни, дети смеялись и гордились его отвагой, смеялся и он. Но когда он начал описывать реакцию своей мамы, их бабушки Нехамы, они поняли, какого страху тогда натерпелась она – ведь он, в сущности, еще мальчишка, оседлал необъезженного коня и рисковал своей жизнью ни за что. Это многому научило и их.
Тем не менее, эти импульсивность, прямота и отвага, будь то к худу или к добру, были присущи ему всю жизнь. Таким он был и в те годы, когда уже не был физически силен, как в эпизоде с конем, но его духовные силы не покидали его никогда. Не хотелось бы назвать его отношение к матери, сестрам, жене и детям рыцарским, но оно было мужским в лучшем и высочайшем смысле этого слова. Это отношение было воспитано в белорусской провинции в семье потомственных кузнецов еврейской матерью, вышедшей из польского местечка.
В свои детские годы Саня был не только силен и здоров. Он был очень умным и успешным мальчиком. В русской школе он тоже выделялся своими успехами, и родители лелеяли надежды на его светлое будущее. Поскольку семья не была религиозной, особенно молодое поколение, дети легко сходились со своими сверстниками из русских и белорусских семей. Дом Нехамы всегда был открыт для друзей ее детей. Друзья с удовольствием ели ее пирожки, пели песни, танцевали и беседовали о политике. Они с легкостью и готовностью усваивали идеологию советского режима – романтику коммунизма. Эта молодежь жила в праздничной атмосфере строительства нового общества, основанного на равенстве всех людей. «Наша жизнь была интересной», – так московская тетя Люся делилась воспоминаниями о своей ранней юности с племянницей Наташей. Это происходило уже в Израиле, в Реховоте, в конце 90-х годов, за три месяца до смерти самой тети Люси. При этом ее голос дрожал от волнения.
Ее волнение было искренним. Понятно, что это была ностальгия по прошлому, по юности, но многие из представителей того поколения говорили, что до Великой Отечественной Войны они испытывали общий энтузиазм, почти вдохновение. Они могли просто питаться и бедно одеваться и не замечать этого ради светлого будущего.
Конечно, и тогда их родители не были так наивны, как их увлекающиеся дети – они видели, что не все идеально в устройстве нового общества. Верно, что Шимон продолжал работать в своей кузнице, как и раньше, и работал он от восхода и до заката, но теперь он был наемным рабочим и получал низкую зарплату. Этой зарплаты катастрофически не хватало на жизнь большой семьи – с тех пор, как было запрещено иметь единоличное хозяйство и все имущество семьи перешло в колхоз, они страдали от нехватки продуктов. В особенности им не хватало коровы, которая находилась теперь в общественном стаде. Надо сказать, что корова эта была довольно необузданная и в свое время успела «насолить» многим членам семьи, а однажды оставила отметину на лбу своим острым рогом одной из Саниных младших сестричек.
Но в качестве общественного имущества, она быстро присмирела после нескольких «уроков» кнутом и равнодушного, грубого обращения. Некому было ласково поговорить с ней во время дойки, некому погладить по бокам. Когда стадо возвращалось с пастбища в колхозный коровник, бедное животное, проходя мимо родного дома, мычало, жалуясь на свою новую тяжелую жизнь. И их бывшему коню тоже доставалось от его новых хозяев. В обобществленном хозяйстве его запрягали в тяжелогруженую телегу, и он с трудом тянул ее вперед. Каждый раз, проходя мимо дома, он жалобно ржал, словно умолял о чем-то, и сворачивал к своим воротам. Возница стегал его кнутом и грубо кричал: «Но! Поехали!»
Если Шимону, хотя и мало, но все же что-то платили, то Нехаме в колхозе не платили совсем, с ней расплачивались «натурой» – зерном и молоком, поэтому прокормить детей было трудно. Но ведь не прекращать же их из-за этого рожать! И так они с мужем вынужденно сделали семилетний «перерыв». А ведь когда-то Шимон с Нехамой мечтали о счастливой семье, в которой было бы много детей. Поэтому, оправившись от первых тяжелых ударов, которые нанесла революция материальному положению семьи, они произвели на свет еще трех замечательных дочерей, так называемых, «младших»: в 1922 году – Лею или Люсю, а вслед за ней, с перерывами, Розочку и Сонечку. И опять красавицы, как на подбор: две голубоглазые блондинки и одна кареглазая брюнетка. Снова в доме стало шумно и весело.
Конечно, у Нехамы прибавилось забот. Но основная ее тревога была о старших детях. Она уже давно поняла, что именно она в этой семье – «двигатель прогресса». Она была уверена, что ее старшие дети должны уехать из бывшей «черты оседлости», чтобы строить свою жизнь в больших городах – подальше отсюда.
Да и что была за жизнь для молодых в провинциальном городке? По воскресеньям и праздникам были танцы под музыку местного оркестра пожарников. На эти танцы приходили и солдаты из отряда пограничников, которые всегда стояли в Негорелом. Иногда привозили из Минска кино – вот и все культурные мероприятия. Правда, приезжали еще лекторы из центра, но их лекции молодых не привлекали.
Когда старшая дочь Фаня, окончила школу, ей не оставалось ничего иного, как выйти замуж и повторить судьбу матери. Но не в одном лишь замужестве видела Нехама будущее своих дочерей, она мечтала о том, чтобы они получили высшее образование. Однако в Негорелом получить его было негде. Поэтому Фаня, с благословения родителей, уехала в Минск, там начала работать и одновременно учиться в институте на фармацевтическом факультете. Фаня была первой «ласточкой». Но ее примеру последовали и подрастающие дети Матвея, Зуся и Мэри. Некоторые, как и Фаня, поехали учиться в Минск, другие – в Гродно.
Надежды Шимона и Нехамы относительно старшей дочери оправдались вполне. Серьезная и ответственная Фаня успешно окончила институт, полюбила хорошего парня и вышла за него замуж. У них родился сын Иосиф – Осик, первый внук Шимона и Нехамы. Молодая семья осталась жить в Минске, но Фаня с мужем часто навещали родных в Негорелом, а Осика оставляли у родителей на все лето. Это стало семейной традицией: все разлетающиеся по разным городам на работу или учебу дети всегда собирались на лето в Негорелом у своих родителей и у дедушки Эфраима.
Пока Фаня училась в институте, подошла очередь Исаака, Сани, который был младше сестры на три года, выбирать свой жизненный путь. Судьба потомственного кузнеца для него, как старшего сына, тоже не привлекала его мать. Поэтому именно по ее инициативе, в 1927 году, 18-летний Саня покинул дом. Но он поехал не в Минск и не в Гродно. Он решил искать счастья в большом культурном городе России – Ленинграде. Тут уже Санечке диктовать не мог никто, даже его мама «полания» (полька). Это был его собственный выбор.
Однако он не был первым из тех, кто приехал в Ленинград из Белоруссии. Ленинград в те годы остро нуждался в новой рабочей силе из-за голода и высокой смертности населения. Поэтому предприятия Ленинграда объявили о мобилизации рабочих на окраинах страны. И окраины услышали этот призыв.
Среди вновь прибывших в огромный город было много евреев из Белоруссии по простой причине. Добираться сюда было сравнительно легко – между Минском и Ленинградом была прямая железнодорожная линия. Но Ленинград был привлекателен для этих людей еще и потому, что там были большие заводы, предлагавшие работу. К тому же город на Неве был известен своими учебными и культурными центрами, а еврейская молодежь истосковалась и по учебе, и по культуре в своих местечках и маленьких городах.
Саня думал, что он совершил чуть ли не революционный поступок, уехав из Белоруссии, но он с удивлением обнаружил, что он был лишь одним из многих, и он с любопытством смотрел вокруг своими задумчивыми голубыми глазами. Совсем юный, провинциальный и очень одаренный парень, он был благодатным материалом для «промывания» мозгов, и он с готовностью впитывал пропаганду революционного строительства.
Поскольку Саня был сыном кузнеца и был знаком с физическим трудом с детства, он легко влился в заводскую жизнь и выбрал профессию близкую к отцовской – обработку металлов. По этой же причине у него не возникло проблем и с поступлением в институт, на рабфак – подход там был классовый, предпочитали в основном выходцев из рабочих и крестьян. То, что с таким трудом давалось Фирочке из-за ее «буржуазного» происхождения, Сане давалось легко. В глазах властей, он и был тем самым представителем пролетариата, которому, по словам Маркса, «нечего терять, кроме своих цепей, а приобретет он весь мир». Так он себя тогда и чувствовал – молодым хозяином строящегося государства.
Когда Саня приехал в Ленинград, он был открытым энергичным юношей, который свободно высказывал свое мнение по любому поводу. С энтузиазмом, присущим ему с детства, он погрузился в работу и учебу и, конечно, в комсомольскую работу. Но в данной области он быстро разочаровался. Его аналитический ум не дремал – не прошло и нескольких месяцев, как он осмыслил и сопоставил некоторые факты и дошел, как ему казалось, до самой сути. Поэтому на одном из комсомольских собраний все тот же юный Санечка с прямотой и отвагой, которые всегда характеризовали его, попросил слова и изрек, что Сталин – диктатор.
Как же случилось, что паренек, который совсем недавно приехал из пограничного городка в Ленинград, вдруг стал отъявленным противником власти?
Возможно как раз у него, молодого доверчивого энтузиаста, еврея по происхождению, и были причины разочароваться в режиме и яростно обвинять его чуть ли не в тирании. Дело было, конечно, не в резко изменившемся характере юного Санечки, а в прояснившемся характере самого режима – Сталин перестал вуалировать свою критику оппозиции под общими лозунгами, он конкретизировал адрес нападок в своих газетных статьях: «Мы боремся с левой оппозицией не потому, что вся она состоит из евреев, а потому что во главе оппозиции стоят евреи».
В связи с этим, 7 ноября 1927 года власти разогнали демонстрацию оппозиции с криками: «Бей жидов! Бей жидов оппозиционеров!» Но окончательная их судьба была решена в декабре того же года на Пятнадцатом Съезде Партии, когда был принят закон о подчинении всех ее членов «Единой Линии». Согласно этому закону, любое несогласие члена партии с Единой Линией Партии было объявлено вне закона.
Поэтому у юного Санечки, который смотрел на происходящее свежим, незамутненным взглядом и увидел вблизи «достижения» революции, довольно быстро появились веские причины обвинять Сталина в диктаторстве. Однако ему сильно повезло, что он высказал свою крамолу сразу, в ноябре, за месяц до того рокового съезда, поэтому это сошло ему с рук без мгновенных последствий. К тому же он не был членом партии, он был всего лишь комсомольцем. Он и думать забыл об этом эпизоде, жизнь его была полна впечатлений и событий: работа, учеба, общественная работа… Ему было лишь немного трудно привыкнуть к городскому образу жизни без активной физической нагрузки. Он был крепким парнем, жизнь в нем кипела, и вскоре он стал отличным спортсменом – штангистом и гребцом. Спустя пять лет, он получил спортивный знак отличия и был принят в сборную команду.
Не случайно его родители, папа Шимон и мама Нехама, гордились своим старшим сыном: в его зачетной книжке большая часть оценок была «отлично», в его трудовой книжке в разделе «Награды» – длинный список благодарностей, объявленных ему в довоенные годы. Когда он окончил учебу, то стал замечательным инженером. Уже в возрасте 24 лет Саня стал начальником механического цеха. Он продолжал активно продвигаться по служебной лестнице. К началу Великой Отечественной Войны он достиг должности главного инженера завода.
Однако этот успех стоил ему недешево. Он удивительным образом ассимилировался. От традиционного еврея в нем не осталось ничего, кроме, разумеется, его еврейской внешности и его пристрастия к кошерной еде. Понятно, что он не готовил себе еду сам, но в Ленинграде той поры было легко найти кошерную столовую. Трудно было поверить теперь, что этот красивый и удачливый молодой мужчина в детстве учился в хедере (религиозной еврейской школе) – «духовном гнойнике», как его с ненавистью было принято называть в обществе.
С приходом революции все хедеры были уничтожены, но в семье его родителей продолжали говорить на идиш и русском языках, и сохранили еврейские традиции. В семье самих Сани и Фирочки и родители, и дети говорили уже только на русском языке, но когда папа с мамой хотели что-то скрыть от детей, то переходили на идиш, однако, традиций уже не соблюдали, а скорее – не могли соблюдать в густонаселенной квартире. Когда в возрасте 15 лет Наташа попросила папу обучить ее разговорному идишу, он с радостью откликнулся, и в отпуске научил ее нескольким фразам. Но ни читать, ни писать на идише или иврите он уже не мог. Это искусство он забыл полностью.
Страдал ли Саня от своей ассимиляции? Когда он приехал в Ленинград, его цель была как раз интегрироваться в советскую систему, не сохранить свою национальную специфику в большом многонациональном городе, а раствориться в нем. Власть же заботилась лишь о советизации вновь приехавших в города людей. Поэтому при встрече Сани с Фирочкой в 1936 году он был уже типичным представителем советской интеллигенции в первом поколении, который был обязан власти и своим образованием, и карьерой.
Согласно переписи населения 1939 года, только 20 % из двухсот тысяч евреев Ленинграда указали идиш как свой родной язык. Трудно объяснить, почему это произошло. Для сравнения – 80 % татар указали татарский язык в качестве родного, хотя и быть татарином в городе, изъедаемом ксенофобией, не было большой честью. И все же, очевидно, это было менее опасно, чем быть евреем.
Говорили ли евреи правду, когда отвечали на этот вопрос в бланке переписи населения? А если они действительно говорили правду, потому что уже, в самом деле, плохо помнили идиш? Произошло ли это из-за давления, оказываемого властью, или из-за их собственной внутренней потребности поскорее раствориться в великой и всеми любимой русской культуре и послать подальше и унизительное прошлое, и унижающий их достоинство язык черты оседлости – идиш?
Вероятно, у каждого из 80 % евреев, указавших русский язык в качестве родного, были свои объяснения для этого выбора. Неизвестно, что написали Саня и Фирочка в ответе на данный вопрос. Логичнее всего предположить, что и они выбрали русский язык. И это было правдой. Ведь все евреи того поколения были двуязычными и свободно переходили с одного языка на другой безо всяких проблем. Они родились как граждане Российской Империи и естественным образом владели русским языком от рождения.
В любом случае, было предпочтительнее хотя бы таким окольным путем показать власти свою преданность, ведь процесс усиления «русских национальных элементов» во внутренней политике Сталина начался еще в 30-х годах. В годы «великого террора» (1936-1938) большинство евреев, обладавших высокими постами, стали жертвами репрессий. Но Санечке повезло и тут – он еще не успел настолько вырасти по службе, чтобы привлечь к себе внимание и превратиться в лагерную пыль, поэтому он остался на прежнем месте работы на заводе и даже счастливо и беспрепятственно женился в 1939 году.
Однако, ни Фирочка, ни ее «везунчик» муж не подозревали, что где-то там, в потайной комнате КГБ, хранится папка, а в ней лежит протокол того давнего комсомольского собрания, о котором Саня и думать забыл за давностью времени. Тогда он произнес одну фразу – с присущими ему честностью и прямотой, возможно, немножко поспешно, не подумав о последствиях: «Сталин – диктатор». Он забыл эту фразу. И все о ней забыли. Но она хранилась там и тикала, как бомба замедленного действия, и ждала своего часа.
Когда окончилась Великая Отечественная война, Саня должен был послать семье приглашение вернуться в освобожденный Ленинград. Таков был новый закон – только коренные жители Ленинграда могли вернуться к себе домой, и только по вызову. Естественно, что он послал подобные же приглашения и Фирочкиным сестрам – Риточке и Катюше. Таким образом, семья Санечки и Фирочки объединилась в Ленинграде вновь.
Перед самой эвакуацией, в 1943 году, семье Сани и Фирочки выделили отдельную трехкомнатную квартиру на Шамшевой улице. Они не успели переехать в нее, так как силы у сестер были на пределе, и основная их задача была эвакуировать ребенка как можно скорее. Поэтому квартира была оставлена на попечение Сани, но изможденный Саня не сумел регулярно ездить с завода домой, чтобы платить за эту квартиру в отсутствии семьи, поэтому Фирочка с Илюшей были вынуждены вновь поселиться в своей блокадной «обители» на Гатчинской улице. Тетя Рита с тремя взрослыми детьми вернулась в свою комнату у Калинкина моста, а тетя Катюша – в свою комнату на Серпуховской улице.
Послевоенный город был разрушен, сохранившаяся в комнате мебель была полуразвалившейся и жалкой. Все страшные воспоминания блокады поднялись в Фирочке, когда она снова вошла в их длинную узкую комнату в полуподвальном помещении, и она долго не могла забыть потерю трехкомнатной квартиры, так и не обретенной ее семьей. Но могла ли она упрекать Саню?
Несмотря на все лишения и потери, они были счастливы. Маленькая семья: отец, мать и сын выдержали испытание войной. И только победа была важна для них. Но война стоила им дорого. За все страдания они заплатили своим здоровьем. У Фирочки появилось тяжелое заболевание сердца. Саня страдал от язвы желудка и высокого давления. А прекрасные карие глаза пятилетнего Илюши не перестали косить. Косоглазие ребенка, как внешний след войны, не прошло со временем, несмотря на все усилия его родителей. И все же они были оптимистичны. «Мы думали только о победе. Ты даже не представляешь, доченька, как мы были тогда счастливы», – вспоминал папа времена, когда ее еще не было на свете.
И тогда произошла катастрофа. В ответ на многочисленные письма, которые Саня посылал в Белоруссию, пришел ответ, а в нем было написано, что вся семья Капланов, 32 человека, были расстреляны нацистами в Негорелом недалеко от их дома. Саня и Лева взяли на заводе несколько дней отпуска и уехали в Негорелое. Там они узнали, что, в самом деле, произошло с родными Сани.
Выяснилось, что в начале войны, они не только не успели бежать в какое-то более надежное место, но даже и не хотели никуда бежать. Почему?
После подписания пакта Молотова – Риббентропа между Россией и Германией 23 августа 1939 года, Советские средства массовой информации распространяли слухи о том, что эти две страны находятся в дружеских отношениях, и всячески убеждали доверчивый народ в отсутствии военной опасности со стороны Германии: «Фриц не посмеет».
Судьба Саниных родителей, Шимона и Нехамы, представляет собой довольно яркий и трагичный пример этой наивной веры. Но для рассказа о них надо сначала вернуться к судьбе их дочери Рахили, младшей из четверых старших детей, которую юной девочкой увлек под венец красавец-пограничник Иван Бондаренко.
Рахили было 19 лет, когда она вышла замуж за Ивана. Конечно, родители противились их браку, и у них было для этого несколько причин. Прежде всего, Рахиль была очень молода и не успела получить никакого образования, кроме среднего. К тому же, у Ивана была «походная» профессия пограничника, которая не предусматривала и в будущем возможности получить образование. Ну и последнее, хотя об этом они не говорили вслух – Иван был украинцем, а они бы предпочли еврея. И, тем не менее, любовь молодой пары была сильнее всех препятствий.
Шел 1934 год. После свадьбы, Рахиль поехала с мужем на новое место его службы, тоже на границе с Польшей, недалеко от дома. Каждое лето она проводила у родителей в Негорелом, сначала со старшим сыном Левушкой, потом и с двумя родившимися после Левушки дочками – Линой и Галиной. Сохранилась фотография одного из посещений Рахилью родного города. Это вообще единственная фотография, на которой сняты родители Сани.
Шимон, Нехама, Рахиль и годовалый Левушка сидят на солнышке у старого сарая. Шимон сидит в кепке и смотрит в объектив, чуть сощурившись, его руки сложены на коленях в позе непривычного безделья. На голове Нехамы повязан платок, как у простой деревенской женщины. Она улыбается Левушке и кладет ему что-то в рот. Судя по их одежде, оба Шимон и Нехама, выглядят как настоящие крестьяне. И руки их тоже выглядят привычными к физическому труду. Рахиль, напротив, одета в красивое шерстяное платье с узором и выглядит как молодая городская женщина. Фотография любительская, не профессиональная, поэтому почти невозможно различить черты лица, да еще и солнце мешает. Но все же видно, что лица у всех гармоничные, правильные, в этом сомнений нет.
Так и ездила Рахиль каждое лето к родителям со своим прибавляющимся семейством, до самого 1939 года. И в то лето она тоже приехала в свой родной городок, как обычно. В конце лета она вернулась домой, все еще при мирной жизни. Однако через несколько дней Германия напала на Польшу и началась Вторая Мировая Война. Иван посадил жену с маленькими детьми на телегу, запряг хорошего коня и отправил семью обратно в Негорелое, чтобы спасти их от нацистов. Таких случаев было много: целые семьи из Польши бежали на Украину и в Белоруссию в надежде спасти свои жизни. Они тоже верили, что «Фриц не посмеет» напасть на Советский Союз.
«Если бы я была с ними, – горько плакала Фирочка, когда они с Саней узнали о трагической судьбе Саниных родных, – я бы уговорила их бежать». Сомнительно, что ей удалось бы это осуществить. Конечно, с ее характером, с ее силой убеждения, она бы их уговорила тронуться с места. Но бежать? Захват Негорелого был таким внезапным, что большой семье со стареньким Эфраимом, маленькими внуками и беременными невестками было уже не успеть бежать ни в каком направлении. Всюду были немцы.
Захват Минска занял всего несколько дней, и только некоторые из его жителей успели бежать от нацистов. Среди них две Саниных сестры: старшая сестра Фаня, та самая, которая первой покинула семью и уехала в Минск учиться и работать, окончила институт, вышла замуж и родила сына Осика. В то лето она, как обычно, отправила уже 15-летнего сына к родителям на лето, а сама с мужем продолжала работать и ждала отпуска, чтобы присоединиться к сыну и семье.
С Фаней вместе жила ее младшая сестра, Лея или Люся, старшая из троих младших, которая тоже приехала в Минск учиться и работать. Она поступила в институт на немецкое отделение филологического факультета и перешла на второй курс. После сдачи летней сессии, Люся тоже собиралась вместе с Фаней и ее мужем поехать в Негорелое. Однако жизнь распорядилась иначе. Через шесть дней после начала войны, Минск был захвачен.
В это время обе сестры были на работе. Возможно, и хорошо, что с ними долго не церемонились, а по-быстрому покидали в грузовики, как мешки, и отвезли за 20 километров от Минска. Там высадили и сказали: «А дальше идите пешком», и указали направление. И они, как были, в летних платьицах и босоножках, без еды, шли пешком месяц или больше до какого-то колхоза, в котором потом и работали всю войну. Так они спаслись. Большую часть беженцев из Минска нацисты уже встречали по дороге и возвращали обратно. Их расстреливали на месте или отправляли в гетто. С ними вместе погиб и муж Фани. Он был болен тяжелой формой туберкулеза, поэтому супруги не успели даже попрощаться перед вечной разлукой.
Судьбы евреев пограничного городка Негорелого были еще более трагичны. Захват станции нацистами был делом считанных часов, не дней. А ведь все родные собрались у деда Эфраима на традиционный летний сбор, что означало, что в его дом съехалось народу намного больше обычного. Только Саня с Фирочкой и Илюшей, Ромик с женой Розой и дочкой Региной и Фаня с Люсей не успели приехать к родителям, но и они вот-вот должны были появиться в конце июня. Зато приехали старшие дети Мэри, у которых закончился учебный год в институтах, приехали дети Матвея и Зуся. Но среди всей этой огромной компании только Рахиль пыталась уговорить родителей бежать из их городка в более безопасное место. Но куда? И когда? Сама она уже бежала с детьми из Польши, ныне принадлежавшей Германии. Куда было бежать теперь?
На руках многочисленных взрослых одной разветвленной семьи было много подростков и маленьких детей, за судьбы которых они отвечали, и все вместе они оказались в ловушке у нацистов, выхода из которой не было. По горькому стечению обстоятельств, многие взрослые дети этого семейства, даже те, которые не собирались приехать в отчий дом на лето, узнав о начале войны, сочли своим святым долгом приехать домой, чтобы этот трудный момент разделить с родными. Вырваться из Негорелого им уже не удалось. Всего в доме Эфраима собралось 32 человека. Таким было и число жертв нацистов.
Как выяснили Саня и Лева, соседи-белорусы, быстро сообразив, чем угрожает приход нацистов семейству Капланов, поселили их всех в своем просторном подвале, где и держали почти полтора года. По другим рассказам, остановившиеся в городке немцы, увидев пустовавшую кузницу, потребовали отыскать кузнеца. Полицай привел Шимона, не рассказывая о месте нахождения его семьи. Немцы потребовали от Шимона обслуживать их военную технику. Тот отказался наотрез и был застрелен на месте.
Почему же полицай не выдал еврейскую семью сразу? Он тоже был соседом Эфраима и рос на глазах его и его жены Леи. Его мать была разведена, и ей было трудно одной растить двоих детей. А «жиды» – Эфраим и Лея – всегда помогали его матери едой и одеждой. Когда началась война, бывший ребенок стал взрослым и пошел к немцам в полицаи, но поначалу он помнил добро теперь уже старого и вдового Эфраима и даже помогал семье, приютившей евреев, продовольствием. Но когда он поссорился с этой семьей, то стремление отомстить ей затмило все, и он выдал и евреев, и их спасителей.
Семью Саниных родных вывели из подвала, и повели по направлению к пастбищу. На плечах Эфраима был рваный талит (покрывало для молитвы), на руках он нес маленькую правнучку, дочку одной из невесток, которая родилась в подвале во время войны и не умела ходить по земле. Эфраим с трудом шаркал ногами, а полицай подталкивал его ружьем. Нацисты расстреляли их всех. По рассказам свидетелей, бабушку Нехаму застрелили последней в ее семье. Ее дочки – подростки Сонечка и Розочка, и все ее внуки были убиты у нее на глазах. Так же они поступали с каждой матерью или бабушкой и других ветвей этой дружной семьи. На месте их расстрела сейчас стоит кинотеатр.
Когда Саня и Лева вернулись в Ленинград, вид Сани ужаснул Фирочку. Он изменился до неузнаваемости. Его лицо стало серым. Сильный мужчина, прошедший войну в блокадном городе, он как будто умер. Он вернулся на работу, и работал четко, как обычно. Он продолжал быть любящим мужем для Фирочки и любящим папой для Илюши, но он словно не жил. Он непрерывно думал о трагедии, произошедшей в Негорелом, особенно о матери, которую расстреляли последней. Мало было этим зверям ее убить, думал он, так им надо было еще и заставить ее увидеть смерть дочерей и внуков. Эти мысли он прокручивал в голове постоянно. Эти картины преследовали его до конца жизни. Фирочка уже тревожилась за его психическое здоровье, потому что бывало нередко и так, что он, приходя с работы, погружался в свои мысли и уходил в себя так глубоко, что не отвечал на ее вопросы.
Со временем Саня сумел овладеть своими эмоциями. Но только когда Фирочка сказала ему, что она ожидает второго ребенка, он, в самом деле, возродился к жизни – он смеялся, танцевал вдоль их узкой комнаты, и радость буквально выплескивалась из него наружу. Он снова был счастлив и почти вернулся к прежнему Санечке с его чуточку детским и импульсивным характером, который она так любила.
В это время Фирочка уже работала в институте на кафедре физической и коллоидной химии. В связи с тем, что большая часть преподавателей кафедры, работавших до войны, погибла в боях с фашистами, коллектив значительно поредел. Оставшиеся в живых дошли до Берлина и теперь служили на территории Германии, в связи с этим они пока не могли вернуться к своим студентам. Поэтому Фирочка, теперь уже Эсфирь Ильинична, была практически единственным преподавателем на кафедре в течение двух лет.
Ей было радостно читать лекции – в ней открылся еще один талант, до того скрытый и от нее самой: замечательного лектора, который умел объяснять новый материал просто и доходчиво, увлекал студентов своей ясной и понятной речью, прекрасной дикцией, интеллигентной формой выражения. Нельзя сбрасывать со счетов и особый контингент послевоенных студентов, людей, прошедших войну, это были люди взрослые, многое в жизни пережившие и потерявшие. Они стремились наверстать хотя бы эти упущенные для учебы годы, что служило серьезным стимулом для серьезных занятий. И Фирочка с ее ответственностью, терпением, широким культурным кругозором, идеально подходила для своей должности. Единственное, с чем она справиться не могла, это с ремонтом химических приборов, которые сломались еще во время блокады, и починить их было некому. К всеобщей радости, потихоньку стали возвращаться монтеры, к которым выстроилась очередь с разных кафедр, но зато появилась и надежда на ремонт приборов и восстановление опытов.
Однако жизнь диктовала свое. Несмотря на заболевание сердца, которым Фирочка страдала со времени блокады, несмотря на тесноту в комнате, Саня и Фирочка мечтали о дочке. Жажда жизни в них была сильнее всего. На самом деле, врачи запретили Фирочке рожать, но не такова она была, чтобы послушать их в данном вопросе.
Ее беременность действительно была тяжелой, и ей пришлось лечь в больницу за два месяца до родов, но, как ей всегда было свойственно, Фирочка преодолела все трудности и 28 июля 1946 года родила дочку. Девочку хотели назвать в честь бабушки Нехамы, расстрелянной нацистами, но боялись дать ребенку явно еврейское имя. Поэтому родители решили назвать ее именем, начинающимся на букву «Н» – Натальей.
Наташа помнила себя очень рано. Еще до образных воспоминаний приходят на память ощущения. Мама. Папа. Их руки ласкают ее. Их улыбки. Их голоса: «Доченька!» «Тохтарке!» Поцелуи. Объятия. Ощущение безопасности. Безмятежность. Наташе кажется, что она помнит, как ее несут на руках завернутую в одеяло. Хотя, наверное, это плод воображения? Ее любили – это она знает точно.
Первое отчетливое воспоминание Наташи о детстве черно-белое. Сама Наташа лежит в прогулочной коляске для младенцев, а папа и Илюша везут ее по улице. Ей кажется, что она явственно видит их образы и даже помнит их черные пальто. Мама подтвердила это немыслимое воспоминание: «Когда тебе был год или немногим больше, тебя возили на прогулку в мальпосте. (Фирочка обожала иностранные слова). Ты не знаешь, что такое мальпост? Это такая открытая высокая коляска без верха, теперь таких в продаже нет. И у папы, и у Илюши действительно были черные пальто, если вообще их одежду того времени можно было назвать пальто. И все мы по очереди гуляли с тобой на свежем воздухе».
Слова «свежий воздух» произносились мамой почти с благоговением, как нечто, близкое к святости. Дома или на Гатчинской улице, или где-либо поблизости от нее такого воздуха, конечно, не было. Само собой разумеется, что «свежий воздух» для всех членов этой семьи был только на Большом проспекте: отныне для Наташи этот проспект стал путем ежедневных многочасовых прогулок и открывания мира.