Армагеддон. 1453 - читать онлайн

Глава 1 Пророчество

Годом ранее

Эдирне, столица Османской империи

Апрель 1452 года

Этот дом немного отличался от прочих, обращенных к реке. Жилище торговца, его фасадную стену с обеих сторон дубовой двери пронизывали большие квадратные проемы. Забранные решетками, чтобы не пустить чужаков, они призывали прохладный ветер, способный умерить летнюю жару.

Однако сейчас было начало апреля, проемы закрывали ставни, и Хамза поежился. Однако не холод был истинной причиной мурашек, бегущих по коже. Ею был полуночный час. Дело, по которому они пришли сюда. И особенно сам дом.

– Это то место, го…

Он оборвал себя. Пусть даже двое мужчин явно были одни, они не произносили вслух свои титулы. Эрол, так желал зваться его младший спутник, имя, которое говорило о храбрости и силе. Хамзе было дано имя Маргруб. Это означало «желанный». Молодой мужчина настоял на нем с улыбкой, поскольку ни в малейшей степени не находил Хамзу желанным.

Нежеланный, но полезный. Именно поэтому он настоял, чтобы только Хамза сопровождал его к пользующимся дурной славой докам Эдирне, где торговцы строили свои дома, как крепости, а разумные люди ходили большими и хорошо вооруженными группами. Хамза был призван не за навыки телохранителя, хотя он искусно владел клинком, скрытым сейчас под одеждой. Младшему мужчине нужен был его разум.

– Пойдем, – сказал он. – Аллах – наш страж. Иншалла.

Сейчас, у цели, ответом послужил жест. Хамза поднял лампу, которую нес, открыл ее дверцу, поднес поближе. Его спутник уставился куда-то рядом с дверью:

– Да, это он. Смотри!

Хамза посмотрел. К раме у двери была прибита деревянная трубка толщиной меньше мизинца. Он знал, что это такое и что там внутри. Хамза опустил лампу, прикрыл дверцу, и к ним вернулись темнота и речной туман.

– Вы не говорили мне, что она еврейка.

Он не видел улыбки, но почувствовал ее в ответе:

– Все лучшие – из них. Стучи!

Хамза едва успел стукнуть дважды, как в двери открылось маленькое окошко. Их внимательно осмотрели, потом окошко захлопнулось, дверь отперли. Некто, скрытый тьмой за дверью, поманил их внутрь.

– Идите прямо вперед… друзья, – приказал тихий мужской голос.

Они подчинились, вошли в открытый внутренний дворик, щурясь от внезапного света: в скобах горели тростниковые факелы, изливая свет в сад, на четыре клумбы вокруг центрального фонтана.

Младший мужчина легонько вздохнул, приостановился. Хамза знал, что одной из величайших страстей его спутника было выращивание растений и цветов; делом, в котором он практиковался на случай черного дня, как до́лжно практиковаться каждому, было садоводство.

– Взгляни на чудо, о котором я говорил тебе… Маргруб, – пробормотал он. – Когда я приходил сюда летом, она сказала, что это ее работа, – и только посмотри! Она умудрилась сберечь травы, которые не должны были пережить нашу зиму. Ты наслаждаешься ими? – Он наклонился, глубоко вдохнул. – Я спрошу о них еврейку.

Хамза знал, что он не станет спрашивать. У молодого человека были вопросы, бесспорно. Но они не относились к уходу за травами.

Мужчина, который пригласил их внутрь, исчез. Открылась внутренняя дверь, из ее прямоугольника изливался красноватый свет. Они подошли к проему, вошли – и в этот момент хлопнула, закрываясь, другая дверь. Комнату освещала одна лампа, пламя плясало за красным стеклом. Помещение делила пополам ширма из темного тростника, доходящая почти до потолка; плетение было неплотным, между стеблями помещался кончик пальца. Из-за ширмы доносилось потрескивание дерева, горящего в глиняной печи. Огонь объяснял тепло комнаты… и, возможно, некоторые ее запахи. Приятные: Хамза чувствовал сандал и мирру. И неприятные. Один, одновременно сладкий и тошнотворный, от которого начало ломить затылок. Другой – едкий, с привкусом гнили, которую ладан не скрывал, а подчеркивал. Хамза уже встречался с такими запахами в домах друзей, которые экспериментировали с металлами и летучими субстанциями. Он нахмурился. Колдовство и алхимия редко шли рука об руку.

Они сняли обувь и сели, скрестив ноги. Подушки и измирские килимы, которые лежали рядом, отличались превосходным качеством и сложными узорами. Торговец, владеющий этим домом, – и, возможно, алхимик? – был не из бедных.

Они ждали в тишине; но его спутник никогда не мог долго молчать. Слишком много планов нужно разработать, слишком много подробностей уточнить, если он должен достичь своей судьбы – судьбы, которая, как он надеялся, найдет подтверждение нынешней ночью.

Они говорили о разных делах, как всегда. Но сегодня младший мужчина был одержим одной темой и сейчас вновь вернулся к ней.

– Что говорят твои лазутчики? – тихо, но возбужденно спросил он. – Удалось ли моим врагам заново открыть свой греческий огонь или нет?

Обычным лучшим ответом был обнадеживающий. Но обнадежить сейчас не годится, если завтра надежды окажутся обманутыми.

– Мне сказали, что нет. Они экспериментируют – но, похоже, утратили рецепт.

– Тайный рецепт… Нашептанный в ухо основателя их города, верно?

– Такова легенда.

– Тогда мы в безопасности, да? – продолжил младший мужчина и вздрогнул. – Слишком много моих предков погибло в пламени перед этими проклятыми стенами.

– Я надеюсь, что да, го… Эрол. Однако я опасаюсь.

– Чего?

Хамза поежился:

– Только сегодня лазутчик донес слух. Об ученом муже, который тоже слышал тот шепот. Греки повсюду охотятся за ним. Германец, так было сказано. Иоанн Грант.

– Иоанн Грант, – повторил мужчина; гласные звуки непривычно звучали на их языке, османском. – Полагаю, мы тоже охотимся за ним?

– Да.

– Хорошо, – отметил мужчина и вытянул ноги. – Найдите его.

– Он найден. Его держат омишские пираты.

– Омиши? Эти морские крысы? Я думал, венецианцы сожгли их гнездо и рассеяли их.

– Так и есть. Но они все еще крадут, когда могут. Похищают людей. Их шайка держит этого германца на одном из островов в Адриатике. Вероятно, на Корчуле.

– А что, если мы применим против них их собственный огонь?

Собеседник присвистнул.

– Купи его, как мы купили прочих, вроде… того пушкаря, венгра, как его зовут? Тот, который делает для нас огромную пушку?

– Урбан, господин, – ответил Хамза и прикусил язык, однако младший мужчина не обратил внимания на его оговорку. – Но я помню ваш последний приказ: предлагать любому, кто станет помогать грекам, не золото, а сталь.

– Правда? Возможно, в том приказе сказался мой опрометчивый нрав. Однако же… – протянул мужчина и поскреб рыжую бороду. – Может, так оно будет лучше всего. В мертвых я уверен. А живой всегда будет угрозой.

Хамза знал, что логика младшего обычно приводила его именно к такому выводу. Когда год назад его отец умер, его рассуждения завершились на той же мысли – и тем завершилась жизнь его маленького сводного брата. Ребенка утопили в ванне, пока он сам отвлекал мать мальчика в своем шатре, угощая ее свежим шербетом. Потом он отрицал всякие приказы, казнил убийцу и не один день искренне оплакивал малыша. Но стал спокойнее спать по ночам.

Хамза вздрогнул – разумеется, не от холода. Он был виночерпием отца этого мужчины. Иногда – любовником, хотя в последние годы Мурад больше интересовался содержимым чаши, а не тем, кто ее подносит. Тем не менее Хамза был связан с прежним властителем. И чтобы продвинуться при новом, удержать ту благосклонность, которой ему удалось добиться, ему следует повиноваться. И отбросить любые сомнения.

Он собирался заговорить, уверить… и тут услышал, как внутренняя дверь открылась и снова закрылась. Кто-то вошел в комнату. Они услышали, как человек усаживается на подушки по ту сторону ширмы.

– Ты пришла? – прошептал младший мужчина, наклонившись к ширме.

Она все время была здесь. Полезно оставаться незамеченной и слушать тех, кто полагает себя в одиночестве. Хотя Лейла не сомневалась в своих силах, во всех ее видениях было нелегко разобраться. Знание желаний и страхов человеческих позволяло сосредоточиться на них. Предостеречь. Склонить. Пророчествовать… Ей платили за результаты. Она не приобрела бы свою репутацию, не принимала бы таких людей, как сидящие сейчас в этой комнате, если б ее ответы не удовлетворяли. Способность видеть скрытое от других Лейла унаследовала от матери, но именно отец обучил ее зримому миру. Знанию. «Узнай человека», – говорил он.

Она узнала многих. Нескольких любила, любила страстно, даже когда читала на их лицах смерть, написанную так же отчетливо, как слова в книгах, которыми дорожила. Любила их – и смотрела, как они умирают, отправляла их навстречу неизбежной судьбе, твердо зная, что с этим ничего не поделать.

Лейла никогда не знала мужчину, подобного сидящему сейчас перед ней. Когда он приходил прошлым летом, она была потрясена его силой – поскольку он принес с собой не что иное, как судьбу. Он искал только, как утвердить себя, как уберечь то, что может оказаться хрупким. Она помогла. Она провидела… сплочение, основанное на малой крови и многих улыбках. Теперь он вернулся, и было ясно, что время сплочения миновало. Пришло время приключения. Этого жаждала вся его сущность. Он желал только одного – переделать мир.

Она могла в этом помочь. И помогала.

Когда Лейла услышала достаточно, она поднялась, бесшумно, босыми ногами, прошла к двери, открыла ее, закрыла, а потом чуть слышнее вернулась на свое место.

– Да, – ответила она на его вопрос. – Лейла здесь. И польщена твоим возвращением.

Хамзу удивил ее голос. Он был молодым и глубоким, тогда как все прорицательницы, которых ему довелось встречать в юности, были старыми гарпиями с пронзительным карканьем, и он старался поскорее расплатиться за любовный настой или гороскоп и сбежать. Но еще сильнее, чем голос, Хамзу озадачил акцент. Так не говорил ни один знакомый ему еврей. Ее произношение больше напоминало… цыганку.

К ним принадлежит большинство провидцев, подумал Хамза и пожал плечами. Он вполне мог обойтись без них. Сейчас ему было почти тридцать, и он искал мудрость только в Коране и собственном разуме. Другие, как сидящий рядом мужчина, были не менее благочестивыми, однако не видели разрыва между словами Пророка, между тем, чему их учили их собственные инстинкты, – и словами подобных женщин. «Эрол» станет действовать, основываясь на собственных суждениях. Но ему хотелось, чтобы звезды подтвердили, предсказали его успех.

Младший мужчина еще сильнее склонился к ширме:

– И что ты можешь сказать мне, Лейла? Что ты видишь?

Молчание, потом ее вздох принес шепот:

– Я вижу твои сандалии, топчущие пыль во дворце цезарей. Если… если…

Ее голос оборвался.

– Если что? – спросил он, тоже шепотом.

Она ответила уже тверже:

– Там. Рядом с тобой. Открой его.

Молодой мужчина жадно вцепился в кедровую шкатулку и вытащил свиток, перевязанный клочком шелка. Сдернув шелк, он развернул свиток, и Хамза увидел линии и символы гороскопа.

– Что ты здесь видишь? – выдохнул он.

Голос стал тише, заставив обоих мужчин наклониться вперед.

– Ты был рожден под знаком Овна, и твоя планета – Марс, Повелитель войны. Он стоит в твоем Девятом доме, обители путешествий. Это карта воина, ибо ты всегда будешь воевать.

Хамза хмыкнул. Выражение лица младшего мужчины ясно говорило, что тот не потерпит никаких сомнений. Однако сказанное женщиной о его амбициозном спутнике можно было услышать на любом перекрестке в Эдирне.

Лейла услышала хмыканье, звучащее в нем сомнение. Другой, спутник ищущего, был немного старше, не таким возбудимым, мыслителем. В другое время она втянула бы его в спор, чтобы испытать пределы его познаний и веры. До, после или вместе, она взяла бы его в свою постель. Знания людей можно достичь разными способами. И возможно, она всерьез задумалась бы о нем, поскольку вскоре должна была лишиться своего нынешнего защитника.

«Нет, – вздохнув, подумала Лейла. – Ибо если младший мужчина достигнет предвиденной судьбы, он достигнет и моей. Он откроет дверь к немыслимому богатству. И с этим богатством мне больше никогда не потребуется мужчина для защиты».

Она начала дышать часто, тяжело. Глубокие вдохи, всасывание воздуха, выдох со стоном. И когда она заговорила, ее голос стал еще ниже. Он зазвучал как мужской, и оба гостя отшатнулись от ширмы, успокаивая себя рукоятью кинжала в ладони.

– Знай же, Избранный. Если ты желаешь совершить то, что до́лжно, у тебя есть год, иначе небеса обернутся против тебя. В этот самый день, но ровно через год от сегодняшнего, в одиннадцатом часу дня дай дракону выдохнуть огонь, дай лучнику выстрелить в цель первой же стрелой. На это уйдет время, и Аллах будет держать весы и взвешивать твои поступки. Затем, когда луна скроет половину своего лица, призови меня, и я приду – чтобы вновь увидеть тебя.

При первых звуках этого нового голоса младший мужчина побледнел. Сейчас же кровь вернулась, и его лицо стало краснее рыжей бороды и бровей.

– Так я и сделаю, – прошептал он.

Лейла откинулась назад. Пришло время действовать ради себя. Когда она была младше, едва четырнадцати лет, и жила с янычаром, Абдулькарим посвятил ее в мистерии исламской школы Бекташи, школы ислама, учил ее мистицизму суфиев. Однако, поскольку бекташи безвинно пили вино, а воины, выпив, говорили мало о чем, кроме боевой славы, Лейла кое-что узнала об осадном искусстве. Слухи в казармах, которые она до сих пор навещала, укрепляли ее знания. Сейчас все говорили о городе, известном как Красное Яблоко. Тысячу лет он болтался над головами мусульман. Казарменная мудрость считала, что первый шаг к овладению им – срезать его. Перерезать ему горло. Та же мудрость посещала и дворцы. И Лейла знала, что эта мудрость, поддержанная ее пророчеством, приведет не только к подтверждению ее мастерства, но и к действию.

– Знак, – тихо проговорила она. – Я вижу нож, как тот, что ты сжимаешь. Он тянется к черенку. Срежь его. Срежь, как ты перерезаешь горло.

Даже Хамза ахнул. Об этом втайне говорили несколько месяцев. Чтобы Красное Яблоко упало, первым делом нужно заставить его голодать. Отрезать его от снабжения. Уже обсуждали конкретные планы. И сейчас их подтверждало пророчество.

– Да! – выдохнул его спутник; он много и тяжко трудился, разрабатывая эти самые планы.

Теперь она была готова. Нынешней ночью этот мужчина судьбы мог дать ей нечто иное, нежели золото. Избавление.

– Однако будь осторожен! Вернись в свой шатер, но не говори ни с кем, кроме своего спутника. Если кто-нибудь узнает тебя, назовет по имени, твои планы сдует, как песчаная буря сдувает финики. Если только… если ты не перережешь глотку этому человеку.

– Что… что это значит?

Ее голос вновь стал низким:

– Это все, что тебе нужно знать… сейчас. Этого хватит – пока мы не встретимся вновь.

Она встала. Мужчины не видели ее, но тоже поднялись, как будто почувствовали. Однако ноги, согнутые слишком долго, подвели. Хамза пошатнулся, мужчина рядом с ним споткнулся, пытаясь сохранить равновесие, ухватился за ширму… и она упала внутрь.

Лейла отпрыгнула назад, подальше от падающего тростника. Младший мужчина, удержавшись на ногах, выпрямился и уставился на нее.

Как прежде Хамза не сдержал хмыканье, сейчас он не смог сдержать присвист. Его прежний опыт встреч с иссохшими каргами подсказывал, как должна выглядеть пророчица, пусть и с юным голосом. Но эта женщина была молодой. Ее тело было прекрасно – и открыто, поскольку она была едва одета – шелк на бедрах, груди, лице, – а черные волосы распущены, как у некоторых знакомых ему женщин-бекташи.

Его спутник начал бормотать извинения, наклонившись над ширмой. Потом застыл, захваченный видом той, кого прятала ширма. Наконец он произнес охрипшим голосом:

– Я прошу прощения. И не прошу. Я никогда не устаю восхищаться красотой. А ты… прекрасна.

Она молчала, только уставилась на него поверх шелковой маски, и глаза ее казались Хамзе огромными пещерами тьмы. «Лейла», припомнил он, означает «упоение». Эту женщину назвали верно.

Его спутник шагнул вперед:

– Сейчас я увидел тебя, ты увидела меня, так зачем нам расставаться? – Он протянул к ней руку. – Если ты придешь в мой шатер, я оставлю тебе почетное место. Я смогу навещать тебя… часто. И мне не нужно будет приходить в доки Эдирне, чтобы услышать пророчество.

Лейла улыбнулась. Стать любовником такого мужчины означало власть. На время. Пока его каприз не устремится к другому – женщине, мальчику, мужчине… По слухам, его вкусы были разнообразными. И тогда она окажется пойманной, как уже было однажды, рабыней мужчины, который приказал убить ее родителей, выполняя любую его… прихоть, с десяти лет до его внезапной смерти двумя годами позже, когда он поел особо приготовленного ею инжира.

Она больше никогда не станет рабыней. В его же шатре этого не избежать. Снаружи ее пророчества дают ей власть. В отличие от почти всех женщин в Эдирне, да и в мире, они дают ей выбор. И если ее пророчества окажутся правдой для этого мужчины, он станет просто еще одним, в ком она не нуждается.

Лейла подошла к нему, двигаясь в той манере, которая нравилась мужчинам. В свечение красной лампы – прямо под нее – открывающее под шелком темноту больших сосков, темное пятно между ног.

– Властитель, – выдохнула она, – ты почтил меня своим желанием. И выбери я вручить свое сокровище, нет иного человека среди живых, кто взял бы его к моей радости.

Она подчеркнула «взял», заметила, как он вздрогнул, понизила голос до шепота:

– Но есть много других, кто может предложить тебе то же. Однако немногие способны предложить тебе дар, которым обладаю я. Дар, которого я лишусь, если ты возьмешь… – вновь тончайшая смена интонации, – то, что я желаю вручить тебе. – Она отступила назад. – Так что же ты выберешь, властитель? Меня или мои пророчества?

Хамза завороженно наблюдал. Его спутник был молод и привык получать все – и всех, – что хотел.

Однако то, чего он хотел, было выше таких желаний. Младший мужчина знал это и отвел взгляд.

– Мне нужны твои, – вздохнул он, – пророчества. – Вновь посмотрел на нее, голос стал тверже: – Но когда они исполнятся, приди ко мне, и я дам тебе все, чего пожелаешь.

Она улыбнулась.

– Тогда я приду к тебе накануне судьбы. Я попрошу у тебя дар. И дам тебе нечто взамен. – Указала на дверь. – Теперь иди, властитель, и помни – если кто-нибудь узнает тебя этой ночью, твои мечты рухнут. Если только он сможет рассказать об этой встрече…

Хамза был озадачен. Уже второй раз она упомянула это. Но ему некогда было раздумывать. Его спутник указал на мешочек с золотыми монетами, свисающий с пояса, и Хамза опустил мешочек на ковер. Потом его взяли за руку, и оба мужчины прошли через внутренний дворик и вышли из двери, открытой для них тенью в тенях, и тихо прикрытой за их спинами.

В комнате Лейла нагнулась, прикрыла золото подушкой, а потом молча стояла и ждала, пока не услышала, как закрывается наружная дверь. Тогда она позвала:

– Входи.

Внутренняя дверь дома распахнулась. Исаак торопливо вошел в комнату.

– Ну, – резко спросил он, грубо схватив ее, – ты сделала? Ты спросила его?

– Да, – ответила Лейла, почти наслаждаясь болью в руке, зная, что этот человек в последний раз причиняет ей боль. – Я сделала, как ты приказал. Отказалась от золота в обмен на его обещание – когда город падет, я смогу беспрепятственно прийти в ту библиотеку, о которой ты говорил.

– Ты? – рявкнул он, встряхнув ее. – Ты – тупая шлюха; это мне нужна книга Гебера, а не тебе.

Он замахнулся на нее, и Лейла отпрянула; ему нравилось, когда она так делала.

– Я назвала тебя. Восхвалила тебя как моего хранителя. Возможно, – задумчиво произнесла она, прикусив губу, – возможно, если б ты подошел к нему, сказал то, чего не смогла я, даже сейчас…

Она умолкла.

Исаак посмотрел во дворик.

– Ты назвала меня? Значит, он будет благосклонен, если я заговорю с ним?

Лейла кивнула.

– О да. Но его занимает… множество дел. Возможно, он уже забыл даже меня. – Она подняла взгляд. – Иди за ним. Заговори.

Он был уже на середине дворика, когда Лейла произнесла:

– Помни, Исаак: приветствуй его всеми титулами. Обратись к тому, кто он есть.

– Разумеется, так я и сделаю, – не оборачиваясь, бросил он. – Ты что, думаешь, я глупец?

Лейла следила, как он возится с засовом. «Да», – прошептала она и улыбнулась. Еврей был неплох, на время, в постели его было легко удовлетворить, а вне ее он обучал Лейлу многим вещам. Каббале, но в особенности – секретам алхимического искусства. Лейла стала сведущей в основах и того и другого. Однако ее судьба неожиданно открылась в признании Исаака, сделанном в поту после занятий любовью, в его величайшем желании.

«Это оригинальный текст, – вздохнул он, – с заметками, сделанными рукой самого Гебера. Этой книге сотни лет, забытое знание… но если вспомнить его сейчас, я стану величайшим алхимиком мира».

Он вновь вздохнул с таким вожделением, какое не удавалось вызвать ей, и Лейла сразу подумала: насколько ценна эта книга? Этот древний свиток, собирающий пыль в каком-то монастыре в городе, который они называли Красным Яблоком…

С того, самого первого, упоминания она стала рассеянной. Не такой внимательной к его потребностям. Занятой выстраиванием замысла. Он начал бить ее. И первый же его удар начертал его судьбу. Однако для инжира был не сезон…

Дверь открылась. Он ушел.

Лейла начала торопливо одеваться в мужскую одежду. Одеваясь, она думала: что же дальше? У нее есть по меньшей мере год и один день. Или, возможно, следует спрашивать, кто дальше? Женщина знала, что он где-то там, ждет в тенях. Она видела и его, в звездах. В снах. Их преследовали двое мужчин судьбы. Один – молодой, который только что ушел, вооруженный ее пророчеством. Но кто же другой?

Ей вспомнился кусок беседы ее гостей. Мужчина, германец, который знает секрет греческого огня. Он был опасен для их замысла. «Иоанн Грант», – пробормотала она, спотыкаясь на твердых звуках, как и мужчина, назвавшийся Эролом. Потом Лейла улыбнулась. Она найдет этого германца. Убьет германца. Ушедший мужчина жаждал падения Красного Яблока, но того же желала и она. Кроме того, смерть германца может принести немало золота. А ей нужно золото, раз она лишилась своего защитника…

Она услышала первый крик ее бывшего любовника – Исаак приветствовал недавних гостей своего дома. «Прощай», – произнесла Лейла и нагнулась за своей сумкой.

Несколько секунд они постояли за дверью, меняя едкую серу в легких на речной туман, и потому отошли едва на пару шагов, когда дверь за их спинами вновь распахнулась и послышался голос. Они обернулись и увидели, как к ним торопливо идет человек.

– Владыка владык этого мира, – позвал мужчина, судя по одежде – еврей. – Приветствую, о бальзам мира. О, приносящий свет… – Он опустился на колени, широко разведя руки, и крикнул: – О наиблагороднейший султан Рума!

Хамза едва не пожалел еврея. Его повелитель не любил, когда его узнавали на ночных прогулках. Его гнев бывал скорым и жестоким. Этой ночью, отягощенной тщетной похотью и пророчеством, мужчина видел на земле не просто докучливого незнакомца. Он видел угрозу самой его судьбе.

– Пес! – вскричал спутник Хамзы, шагнул вперед, хлестнул чужака по лицу, толкнул его в пыль. – Хамза, держи его.

Выбора не было, да и угрызений совести было немного. Слово человека, которому он служил, было окончательным. Хамза выучил это еще у старого султана. И если такова была истина для выдержанного Мурада, вдвое истинно это было для его горячего сына, Мехмеда.

Когда Хамза схватил чужака, Мехмед протянул руку и поднял голову мужчины за волосы.

– Как твое имя? – резко спросил он.

– И… Исаак, повелитель.

Мехмед рассмеялся.

– Исаак? – Он посмотрел на Хамзу. – Сын Авраама, как и все мы. Но я не вижу в кустах ни одного барашка. И потому нет нужды искать другую жертву[3].

Одним из титулов Мехмеда, который пропустил еврей, был «владыка людских шей». И он – на вид легко и небрежно – перерезал эту шею. Хамза удерживал дергающееся тело на вытянутых руках, стараясь, чтобы брызги крови не попали ни на него, ни на его повелителя, но преуспел лишь отчасти. И пока из тела уходила жизнь, он думал о том, что первое пророчество колдуньи уже почти исполнилось. Затем, уже опустив тело на землю, сообразил, что ошибся.

Она не предвидела. Она это устроила.

«Я буду следить за этой колдуньей», – подумал Хамза.

Мехмед между тем наклонился и вытер кинжал о плащ мертвеца.

– Горло перерезано. Жертва принесена, – улыбаясь, сказал он. – А теперь, Хамза, пойдем и перережем горло городу. Отправимся в Константинополь.

Глава 2 Молитвы

Генуя, Италия

2 ноября 1452 года

В Генуе было нелегко отыскать Бога.

По крайней мере нелегко для нее. София не сомневалась, что генуэзцы с этим справляются. Должно быть, это ее неудача. Ее слабость.

Мастер, который расписывал иконы в ее деревянном алтаре, не был слаб. Его вера сияла в ослепительных мазках, в изображенных Богоматери и младенце Христе. Святые с обеих сторон чтили святую пару. Изображения всегда вдохновляли Софию, сосредотачивали, соединяли с Божественным. Однако сейчас она стояла перед ними на коленях, произносила слова, вдыхала благовония, искала союза и чувствовала… ничего. Потому что продолжала слышать смех сына, плач дочери. Она отвернулась от Бога к двери – и вспомнила, что их здесь нет. Полгода прошло, как муж увез ее из Константинополя. Полгода – и все это время дети росли и менялись вдали от нее.

Ее муж… София слышала, как он бродит в соседней комнате. Наконец-то проснулся. Пришел после рассвета и рухнул, тяжелый от вина, на постель рядом с ней. Она думала оставить его, встать и помолиться, но он перекатил ее на спину и взял, чего не делал уже несколько месяцев. Взял быстро, не заботясь о ней. Потом мгновенно заснул. София ухитрилась выбраться из-под него, пошла к домашнему алтарю, преклонила колени в поисках Бога. И не нашла Его.

Может, это демон терзает ее?.. Был один, демон полудня, приносящий это вялое отчаяние. София полезла под тунику и достала свой энкольпион. Амулет, который подарила ей мать, – изображение святого Деметрия, выполненное на ляпис-лазури. София подняла его ко лбу, закрыла глаза и попыталась молиться.

– Ты молишь Бога, чтобы наше совокупление подарило нам еще одного ребенка?

Голос Феона испугал ее. Она не слышала, как открылась дверь. Муж стоял в дверном проеме, уже наполовину одетый, в рубахе и носках. София встала, выпустив амулет, который улегся ей на грудь.

– Я принесу тебе еду, – сказала она, направляясь к полкам, где хранились продукты.

– Я ничего не хочу. Может, немного воды… Я должен уйти.

– Тогда я принесу тебе воды, – ответила она.

Вода была на балконе спальни. Дома щелчок пальцев вызвал бы троих слуг. Здесь же одна угрюмая девушка приходила во второй половине дня, готовить и убирать. Заговорив, София попыталась пройти мимо Феона, но тот поймал ее за руку.

– Ты мне не ответила.

О чем он спрашивал? Демон полудня все еще держал ее в рабстве. А, что-то по поводу еще одного ребенка…

– Если на то будет Божья воля, – произнесла она и вновь попыталась пройти мимо него.

Муж не пустил ее.

– А разве мужчина тут ни при чем? – спросил он, крепче сжав ее руку. – Не следует ли нам посадить больше семян и посмотреть?

Софии всегда плохо удавалось прятать свои чувства. Должно быть, он заметил ее отвращение: улыбнулся и отпустил ее.

Она опустила ковш в амфору и стала неторопливо набирать в кувшин воду. Ей нужно было подумать. К чему этот разговор о детях? Феон почти никогда не притрагивался к ней. София знала, что у него были другие женщины. Ее это не тревожило. Для чего она ему нужна?

Женщина повесила ковш на крюк. Муж мог нанять шлюху, чтобы та подавала ему воду и угождала всем прочим желаниям. София мало для чего требовалась с тех пор, как он привез ее в Геную, с самой первой недели и, возможно… возможно, он собирается отпустить ее домой. Где ее ждут город, дети и, она надеялась, Бог.

Феон стоял у осколка зеркала с лезвием в руке, приводя в порядок бороду. София поставила рядом с ним кувшин и подошла к шкафу, взять его тунику и плащ. Осторожно уложив их на ручку кресла, она выпрямилась и посмотрела на него:

– Феон… Муж.

Отражение его глаз в зеркале скользнуло к ней.

– София. Жена, – ответил он, слегка улыбнувшись формальному обращению.

Ее руки судорожно сжимались и разжимались.

– Я хочу знать… Я хочу спросить…

– Что?

– Я хочу спросить, нельзя ли мне отправиться домой раньше тебя?

Лезвие замерло у горла.

– Домой? Когда мое поручение здесь еще не завершено?

Она сглотнула.

– Я не знаю… Не знаю, есть ли от меня здесь польза. Мне кажется, я тебе здесь не нужна.

– Не нужна? Разве мужчине не всегда нужна рядом жена?

Его тон не изменился, тем самым сильнее подчеркивая насмешку.

София вздохнула, заговорила тихо:

– Ты говорил, что мое присутствие поможет тому делу, о котором ты просишь. Что я заставлю генуэзцев вспомнить о рыцарстве, что благодаря мне они задумаются, какая судьба ждет женщин Константинополя, если они не вмешаются.

Феон продолжил бриться.

– Я думаю, твоя внешность справилась с этой задачей на приветственном ужине. Примерно на минуту. Потом эти итальянцы ненадолго задумались о твоем сладострастии и позавидовали возможной удаче турок. – Он рассмеялся. – А дальше, когда с рыцарством и похотью было покончено, они обратились к тому единственному, что действительно для них важно. К прибыли.

Ее больше не поражало легкомыслие мужа, даже когда он обсуждал возможное изнасилование своей жены неверными. Но она надеялась на лучшее со стороны мужчин Генуи.

– И они не задумались о Боге?

– О Боге? – Феон вновь рассмеялся. – Я думаю, он занимает очень низкое место в их списке важных дел.

Возможно, это были последствия тех сомнений в себе перед алтарем. Или же шевельнулись где-то внутри ее благородные родители… Но в первый раз за долгое время она ощутила вспышку гнева.

– И все же ты, муж, проводишь бо́льшую часть времени в обсуждениях, как нам лучше продать свое ви́дение Бога за римское золото?

Феон обернулся и посмотрел на нее.

– Ну-ну, – негромко произнес он. – Давно я не видел в тебе такой страсти… Ничего похожего на нынешнее утро. – Он махнул лезвием в сторону соседней комнаты, потом отвернулся и продолжил бритье. – Так ты пришла к убеждениям своего кузена Луки Нотараса? Ты скорее предпочтешь увидеть в Айя-Софии тюрбан, нежели римскую митру?

Ее гнев унялся так же быстро, как вспыхнул. Хотя она была образованна, как любая благородная женщина, – она хорошо читала и писала, – ее мужа обучали почти с рождения. Годы учений строгих преподавателей, университет, с десяток дипломатических поездок отточили его разум намного острее бритвы, которую он держал в руке. Спорить с ним было бессмысленно. Кроме того, София не считала грехом, подобно многим, отказ от некоторых аспектов православия и воссоединение церквей Востока и Запада. Она по-прежнему доверяла Богу спасение своего города. Но, в отличие от многих, знала, что Бог нуждается в людской помощи. В мужчинах в доспехах, с пушками и арбалетами.

– Ты знаешь, что нет. Все… – поторопилась вставить София, поскольку знала – дай мужу шанс, и он воспользуется ею, как точильным камнем, оттачивая свое остроумие для предстоящих днем противоборств. – Все, о чем я сейчас прошу, – подумай, нельзя ли мне вернуться. Наши дети нуждаются во мне. И я считаю, что буду полезней нашему городу там, а не здесь. Как ты сказал, я уже внесла здесь свой… скудный вклад.

Женщина опустила взгляд.

– Хорошо… – Феон задумался, глядя поверх ее головы. – Мне нужно отправить Совету послания. Мои переговоры здесь почти завершены, затем мне будет нужно ненадолго съездить в Рим и присоединиться к главному посольству.

Он мгновение изучал ее, потом отвернулся к зеркалу:

– Я подумаю об этом.

София повернулась к спальне, не желая показывать надежду, написанную в открытой книге ее лица. Голос Феона остановил ее:

– Но ты можешь кое-что сделать для меня.

Она не обернулась.

– Конечно. Что?

– Энкольпион, который ты носишь. Дай его мне.

София посмотрела вниз. Какая она дура, не спрятала амулет обратно под тунику…

– Это моя защита, и… и его дала мне мать.

– Господь наш защитник – ведь так ты всегда говорила мне, жена. Твоя мать, да будет благословенна память о ней, мертва. А фонды посольства, оставленные мне, почти исчерпаны. Мне нужны средства, чтобы подкупить еще одного мелкого чиновника. Ты носишь их на шее, в золоте и ляписе. – Он встретил ее взгляд своим в зеркале. – А то, что останется, купит тебе дорогу домой.

София знала, что он может просто забрать амулет. И она не смогла бы отказать ему, как не могла отказать этим утром. Но знала она и то, что муж по-прежнему пользуется ею, как точилом. Он проведет день в попытках выиграть споры. И с тем же успехом может начать с нее.

Женщина сняла с шеи золотую цепочку, поцеловала амулет и положила его на стол. Потом вошла в спальню и закрыла дверь, оставив за ней его тихий смех.

Феон открыл железную решетку и вышел на улицу. Его телохранители, сидевшие у входа, встали, но он не обратил на них внимания. Они пойдут следом. Будут защищать его, если нападавших не окажется слишком много. Они не существовали вне своих обязанностей. А Феону хотелось еще пару мгновений побыть в тех комнатах, из которых он вышел, пусть даже с каждым шагом удаляясь от них.

Он отметил в себе ощущение триумфа и задумался над ним. Такие незначительные победы, едва стоящие сражения с противником, который едва сопротивляется. Он дал ей то, о чем она просила, при этом все равно собирался отослать ее обратно. Взамен же получил предмет, который она любила, который небесполезен для него. Он взял ее, хотя испытал при этом не больше удовольствия, чем она сама. Но это было не ради удовольствия, напомнил себе Феон. Удовольствие доступно ему где угодно, и, отослав ее, он сможет развлекаться как пожелает, вовсе не сдерживая себя. И дело не в надежде на еще одного ребенка – те двое в Константинополе, которых он едва знал, были достаточным подтверждением его мужской силы.

Тогда что же, задумался Феон, он некогда так старался заполучить? Ее красоту? Да, она трогала его, но вело его другое. То, что у нее был секрет? Ну, все люди были замками, и Феона радовало, когда удавалось подобрать к ним ключ. Он был разочарован, когда понял, что ее секрет – всего лишь глубокая способность любить: Бога, ее город, ее детей… даже его самого, согласись он принять эту любовь. Он не согласился. Любовь отупляет, а не заостряет. Он наблюдал это, как и многое другое.

Когда Феон вышел на Пьяцца де Феррари и его телохранитель расталкивал полуденную толпу, он осознал, в чем заключался этот малый триумф. Услышал его как слабое эхо великого триумфа.

Он не победил Софию. Он победил своего брата. Он победил их любовь – заметил ее, забрал, воспользовался. Его первый триумф в сражении, которое началось еще в колыбели. В утробе, несомненно. Он опередил брата на вдох – и с тех пор не мог его превзойти. Григорий всегда был быстрее, сильнее, почти так же опытен в риторике и намного опытнее с оружием. Однако кто одержал финальную победу? Кто взял в жены девушку, с которой они росли? И где Григорий сейчас? Мертв, скорее всего. Обезображен наверняка; красота, доставшаяся от матери и проявившаяся лишь в одном из близнецов, испорчена. Ум восторжествовал над красотой. Брат над братом.

Феон усмехнулся, удивленный, что эта давняя победа до сих пор приносит ему такое удовольствие. Намного, намного большее, чем плоды сегодняшнего утра…

Они подошли ко входу во дворец дожа. Пьеро пошел объявлять о нем страже у ворот. Сквозь гомон ходатаев, желающих войти, Феон услышал, как Кассин, второй телохранитель, с кем-то спорит. Он обернулся и увидел, как его человек упирается рукой в грудь крупного турка, который широко разводил полы халата, показывая, что он безоружен; его темно-карие глаза искали взгляд Феона.

– Пусти его, – крикнул Феон, и Кассин отступил, позволив турку подойти, но не слишком близко.

– Мир вам, – сказал турок.

– И тебе, и всей твоей семье, друг, – отозвался Феон, легко перейдя на османский, которым владел как родным. – Чего ты желаешь?

– Только одного, высокочтимый. Сообщить вам, что мой хозяин, Хамза-бей, хочет встретиться с вами сегодня вечером.

Феон слышал о Хамзе, восходящем человеке двора нового султана. Он удивился, узнав, что тот в Генуе, но не позволил удивлению проявиться на лице.

– Где и когда?

– В девятом часу вечера, почтеннейший. Мой хозяин снял для этого комнату в таверне «Синий кабан».

– Я знаю ее. Скажи своему хозяину, что я почту за честь встретиться с ним.

Посланник кивнул, поклонился и исчез.

«Турок хочет встретиться со мной в таверне, – подумал Феон. – Тогда, стало быть, епископ, которого я собираюсь подкупить, пригласит меня в бордель».

Мужчина еще раз усмехнулся. После стольких недель переговоров он знал с точностью почти до дуката, какие концессии генуэзцы потребуют за свою помощь. Интересно будет услышать, что готов предложить этот турок.

Глава 3 Риномет

Генуя

Тот же день

Григорий не замечал насмешек, отзывов о его происхождении, сравнений его изуродованного лица с ослиной задницей. В другое время он дал бы не меньше, чем получил, обменялся словесными ударами; восторжествовал, поскольку годы учений снабдили его выпадами, которые вряд ли смогли бы парировать полуграмотные наемники, разлегшиеся во внутреннем дворике таверны «Черный петух». Но их грубые шутки не подразумевали оскорбления; таков был их способ выразить радость по поводу его возвращения. Он сражался рядом с ними в десятке кампаний, и они ценили его воинское искусство, даже когда кривились под ударами его остроумия.

Может, попозже, подумал он. Сесть рядом с Корноухим Марио или с Джованни Однопалым и сравнить недостающие части тела, забыться в товариществе и флягах вина. Но в первую очередь ему требовались деньги, и немало. И для этого ему нужно встретиться с одним человеком.

– Риномет! – послышался рев, едва он вошел в комнату. – Раз к нам явился этот бесклювый ворон, парни, теперь я точно знаю – мы обречены.

– Ваше превосходительство, – поклонился Григорий, учтиво взмахнув шляпой.

– Зоран, в задницу превосходительства. Где ты был? Я отправлял к тебе посланцев несколько месяцев назад. Я уже решил, что нам придется выступать без нашего несчастливого талисмана… Лучше иметь его рядом с собой, чем увидеть, как он целится в тебя из арбалета, а?

Григорий выпрямился. Джованни Джустиниани Лонго почти не изменился за прошедший с их последнего сражения год. Немного седины, чуть тучнее, возможно, но по-прежнему высокий и энергичный воин, за которым Григорий следовал через фальшборты судов и в проломы стен, как всегда, в сине-черных доспехах и с большим медальоном Сан-Пьетро на шее. Как и многие люди, чьей профессией является убийство, знаменитый предводитель наемников был глубоко верующим. И суеверным. Много лет назад, на критской галере, Григорий отбил арбалетный болт, нацеленный точно в горло Командира. С тех пор генуэзец считал Григория своей счастливой звездой.

Поклон Григория распространялся и на Энцо Сицилийца с Амиром Отступником, самых доверенных заместителей Джустиниани. Последний, обойдя стол, заваленный свитками, картами, кинжалами и тетивами, поднес Григорию кубок с вином.

– С возвращением. Да благословит тебя Аллах, – пробормотал Амир.

– А тебя – Христос, – ответил по-арабски Григорий.

Они с Амиром издавна вели религиозные дебаты, подогретые вином, тем более яростные, что ни один из них не заботился о вере, в которой был воспитан. От такой встречи Григорий сразу почувствовал себя дома, в том единственном доме, который знал со времени своего изгнания. Хотя, если деньги будут хороши, и это может измениться.

– Зоран, так где же ты был? – повторил Джустиниани. – Мы уже думали, не поселился ли ты со шлюхой или зарезан в какой-нибудь таверне Рагузы. – Его лоб стянули морщины. – Или хуже того, заключил договор с этими ослами-содомитами, венецианцами…

Григорию подходило приписанное себе имя и город. Отчасти это было правдой, поскольку у него был дом в городе, который некоторые называли Рагузой, а другие – Дубровником, и там он действительно был известен как Зоран. Это вызывало меньше вопросов. Если б они узнали его настоящее имя и место его рождения…

Дом, подумал Григорий. Вот почему он здесь. Вот почему вновь взял свой меч и арбалет и отправился в нелегкое плавание в Геную. Его дом был лачугой. Но оттуда открывался лучший вид в Рагузе, вид на Адриатическое море. Он напоминал вид из дома его детства, когда родители были богаты. Он хотел построить себе такой дом. Но истрийский камень дорог, как и каменщики. Ему требовалась одна последняя кампания за жалованье, но главным образом за трофеи, которые можно добыть. Тогда он повесит арбалет на стену своего нового дома и станет любоваться видом без маски, без присмотра, и некому будет его жалеть.

– Венецианцы? Никогда. Я слишком забочусь о своей репутации – и о своей заднице.

Трое мужчин рассмеялись, и он продолжил:

– Нет, мой господин. Если уж меня собираются трахнуть, пусть это будут люди, которых я люблю. Поэтому я и разыскал вас.

– Люблю? Зоран, клянусь яйцами Папы, – улыбнулся Энцо. – Ты просто услышал, что мы платим двойное жалованье.

– Хорошо.

Он не слышал. Он ничего не слышал, поскольку сошел с судна и отправился в таверну отряда прямо от причалов Генуи; но это была отличная новость.

– Хотя, как вам известно, я согласился бы работать и даром ради удовольствия побыть в вашей почтенной компании. – Григорий переждал хохот и спросил: – Так кого же я буду убивать?

– Турок, – ответили разом все трое.

– Еще лучше. Резать глотки неверных – копить сокровища на Небесах.

Он перекрестился, тщательно следя за тем, чтобы сделать это в католической, а не в православной, в которой был воспитан, традиции: два пальца, а не пятерня, справа налево, а не слева направо. Двое мужчин последовали его примеру, третий – нет, и Григорий посмотрел на него:

– Без обид, Амир.

– Без обид, необрезанный пес.

– И когда же начнется этот хорошо оплачиваемый поход?

– Мы отплываем в течение недели.

Григорий улыбнулся.

– Совсем хорошо. Тогда я схожу заберу свое снаряжение у шлюхи, с которой жил.

Ложь, но именно это они и хотели услышать.

– Я сразу подпишу договор, чтобы вы могли заплатить за мое вино. Увидимся, друзья.

Он повернулся к двери, затем обернулся:

– Не то чтобы это было важно, ваше превосходительство, но где мы будем сражаться на этот раз?

– Да так, в одной заводи, – бросил Джустиниани, разворачивая карту. – Видишь?

Во взгляде Командира, в его голосе было какое-то сдерживаемое возбуждение. Оно заставило Григория, которого действительно не волновало, куда он должен отправиться, кого будет убивать, обернуться, посмотреть вниз… и у него перехватило дыхание. Он пытался стереть из своего разума и памяти все черты этого места, но мыс – вытянутая в воду собачья голова – узнавался с одного взгляда. Он почувствовал себя так, будто пес подошел и выхватил у него изо рта последний кусок еды, поскольку все его надежды рухнули.

– Под этой маской ничего не разберешь, – проговорил Джустиниани. – Но если это правда, мы видим такую же редкость, как девственность монахини. Знаете, мальчики мои, я думаю, мы наконец-то потрясли нашего рагузанца.

Григорий искал колкий ответ – неудачно. Он не мог вздохнуть, какие уж тут слова. Дом, который он уже мысленно построил, рухнул. Остатки денег, ушедшие на дорогу сюда, потрачены впустую.

Тишина растягивалась.

– Это Константинополь, – пришел на помощь Энцо.

– Я знаю, что это.

– И ты знаешь, что магометане хотят захватить его.

– Они пытались последние восемьсот лет, – пробормотал Григорий.

– Но сейчас они действительно собираются это сделать, – бросил Командир и оперся кулаками о стол. – Их новый султан, Мехмед. Мальчишка, в голове ветер пополам с мочой. Но он вообразил себя новым Александром. Новым Цезарем. Говорят, он собирает самую большую армию турок. И уже подступает к городу. Ты слышал, что он построил здесь крепость?

Джустиниани повел пальцем по карте, и взгляд Григория неохотно последовал за ним.

– Видишь? Прямо у воды, напротив их старого форта. Он называет этот новый форт «Горлорезом». Сам понимаешь почему.

Григорий понимал. В юности он часто ездил на этот вытянутый утес, стоящий в Европе и смотрящий на Азию через узкий пролив, который турки называли Богаз, «Горло», а весь остальной мир знал как Босфор. Если турок построил на другой стороне крепость, он контролирует один из самых оживленных морских путей мира. Он может потопить любое судно, которое пытается доставить зерно из Черного моря в город. Он не столько перере́зал горло Константинополя, сколько заткнул его, лишил еды.

Джустиниани говорил, будто думая вслух:

– Венецианский капитан, его звали Рицци, попытался пройти. Не повернул, когда ему приказали. Турки потопили его одним огромным ядром, выловили из воды – а потом засунули кол ему в задницу. – Он скривился. – Хотя, раз уж он был венецианцем, туркам не пришлось сильно стараться.

Троица рассмеялась. Григорий не смеялся. Он глядел на место, где родился, источник его позора, слушал рассказ о нем, а его разум оцепенел, чего никогда не случалось под огнем пушек или выпадами мечей. Одна мысль все же просочилась, и он спросил:

– Зачем… зачем вы собираетесь сражаться за них? Кто вам заплатит? У них нет денег.

– Сам город, сынок, – ответил Джустиниани, выпрямляясь. – Это было решено в последние несколько дней.

Григорий вскинул руку почесать внезапно зазудевший нос, но быстро опустил, вспомнив, что чесать нечего.

– Но почему? Разве у Генуи нет договора с турками?

– О да. И мы его не нарушим. Даже я, член одного из благороднейших семейств города, отправлюсь туда как предводитель кучки генуэзских наемников – и этого отступника-магометанина.

Он сильно ткнул Амира в плечо; сириец ответил на болезненный удар улыбкой.

– Султан не поверит…

– Султан закроет на это глаза, поскольку его это тоже устраивает. Если он возьмет Константинополь, то по-прежнему будет торговать с нами. Если нет – все равно захочет торговать с нами.

Джустиниани вновь ткнул рукой в карту, в точку напротив города.

– И помните, мы сражаемся там и за нашу землю, за Галату. Если падет греческий город, Галата тоже падет. – Он ухмыльнулся. – Нет уж, поразмыслив, мы предпочтем в Константинополе греков, этих жуликов-содомитов. Как ты сказал, у них больше нет денег, нет власти. Зачем нашей торговле сильный соперник, а? Турки слишком крепко торгуются. Они не лучше евреев! – Еще одна ухмылка. – Вдобавок Папа созывает крестовый поход, раз уж эти богохульствующие греки согласились на унию их православной и нашей католической церкви. – Он перекрестился. – Так что мы послужим и Богу, и нашему городу. Прибыль на земле и на небе.

Это было новостью для Григория – и некогда такая весть имела бы для него большое значение: униженная капитуляция древней веры его народа в обмен на неохотную помощь в неизбежной схватке.

Но сейчас это ничего не значило. Ничего общего с этим проклятым городом – с той минуты, когда нож опустился и Константинополь забрал у него все: его любовь, ибо София была для него потеряна; его имя, ибо он больше не был Григорием Ласкарем. И последняя потеря, та, которая отметила его как изгнанника, предателя, дала ему новый титул, под которым он будет известен всю жизнь: Риномет – Безносый.

Он поднял взгляд, будто в тумане видя перед собой лицо Джустиниани. Генуэзец поднял свой кубок.

– Так что скажешь, парень? Выпьешь со мной за византийское золото, Христову славу и мусульманскую кровь на камнях?

Григорий покачал головой.

– Нет. Я не стану сражаться за это… место. В этом месте.

Кубок замер у губ.

– Что? – выдавил Джустиниани, вытаращившись на него.

– Я не стану сражаться там. – Он упредил вопрос: – И не стану говорить почему. – Пожал плечами. – Нет ли у вас другой сделки?

– Сделки! Ты… смеешь… смеешь…

Ярость Командира была мгновенной, всепоглощающей. Григорий не раз видел ее, направленную на врагов или на ошибки собственных людей Джустиниани. Но никогда на себя – до сих пор.

– Ты что, думаешь, я какой-то гребаный… делец? – взревел генуэзец. – Я – принц Генуи! Я командую ее армиями! И я не занимаюсь… сделками!

Он ударил кубком о стол; вино выплеснулось, потекло багряно-красной рекой, заливая собачью голову берега Константинополя.

– И потому ты пойдешь за мной в любую адскую дыру, куда я прикажу идти, убьешь того, кого я прикажу убить, – или вернешься, как безносый пес, в ту нору, откуда выполз.

Григорий принимал насмешки над своим уродством. Но оскорбление – дело другое. И Энцо, и Амир видели, что бывает в таких случаях, и потому придвинулись к своему забывшемуся в ярости начальнику, нащупывая рукояти мечей.

Глаза над маской прищурились. Потом закрылись, и Григорий глубоко вздохнул. Вздох принес передышку… и воспоминания. Неким образом он любил мужчину, стоящего перед ним, и не желал ему зла, даже если б мог причинить его – что маловероятно, когда рядом с генуэзцем стоят двое опытных воинов. И потому Григорий шагнул вперед и поставил свой кубок на стол.

– Удачи вам всем, – негромко сказал он и повернулся к двери.

– Погоди!

Это был голос Амира. Обернувшись, Григорий увидел, как сириец, стоя на цыпочках – Джустиниани был великаном, – что-то шепчет ему на ухо. Глаза генуэзца прищурились в гневе, несколько мгновений его взгляд метался, будто искал, куда выплеснуть ярость. Потом Григорий вдруг увидел, что буря ушла и вернулся свет. В одно мгновение, как всегда.

– Что ж, – усмехнувшись, произнес Джустиниани, – разве это будет ему не по заслугам?

Он обернулся к Григорию.

– Слушай, ты, непокорная собака. У меня есть для тебя дело. Скорее всего в результате тебе перережут глотку, и это будет только правильно, после такой-то наглости. Если откажешься, будешь вечно жить под тенью моего гнева и не будет мне большей радости, чем подвесить тебя за яйца. Это понятно?

Слова были грубыми, тон – немногим мягче, но генуэзца выдавало явное веселье, поблескивающее в его взгляде. Григорий вздохнул чуть легче, потом кивнул:

– Вы знаете, ваше превосходительство, я подчинюсь любому вашему приказу.

Джустиниани кивнул, игнорируя очевидное.

– Тогда, Зоран, подчинись этому. Есть человек, который, по слухам, открыл секрет давно утерянного оружия. Оно дорого греческим сердцам и носит их имя – греческий огонь.

Григорий нахмурился. Греческий огонь не раз спасал Константинополь от врагов. Восемьсот лет назад этот огонь, который распыляли из бронзовых сифонов, уничтожил арабский флот. Но его точная формула была тайной, и немногие, если вообще кто-нибудь, могли ее воспроизвести.

Высоченный генуэзец продолжил:

– Человека, о котором идет речь, считают германцем. Зовут его Иоганн Грант, странное имя даже для этой нации дерьмолюбов. Мы хотели бы иметь его на нашей стороне. Беда в том, что турки тоже хотят его. Желательно в аду.

– Хорошо, – сказал Григорий. – И вы хотите, чтобы я нашел его для вас?

– О, мы знаем, где он. – Полные итальянские губы скривились в улыбке, в той, которая не нравилась Григорию. – Он на Корчуле.

Уже лучше. Корчула была островом в Адриатическом море, недалеко от лачуги Григория в Рагузе. Он может захватить парня и заодно навестить свой дом. С авансом, генуэзским золотом – особые поручения вроде этого оплачивались по особой ставке, – он сможет поручить строителям расчистить площадку.

– Тогда я заберу его. Германца на Корчуле найти легко. – Григорий нахмурился. – Но куда мне его доставить? И главное, где мне заплатят? Я не повезу его в… – Он указал рукой на залитую вином карту.

– Тебе и не придется.

Джустиниани широко улыбался. Отбросив несколько бумаг, он достал другую карту.

– Этот человек нужен мне на Хиосе. При хороших ветрах я буду там где-то в конце декабря. Там ты нас и встретишь.

Ему тоже потребуется хороший ветер. Но он будет плыть без армии, так что это возможно. Трудно, но возможно.

– Хорошо. Тогда я встречусь с вами там. Мы вместе отпразднуем рождение Господа нашего.

– О, это будет мило, – заметил Джустиниани; его глаза сейчас сияли так ярко, что казалось, будто они пылают. – Энцо выдаст тебе часть золота. Скажем, четверть?

– Я бы предпочел треть.

– Не сомневаюсь. Но даже четверти может оказаться достаточно, чтобы вскружить тебе голову.

Григорий кивнул. Энцо подошел к большому сундуку в углу комнаты и достал позвякивающий мешочек.

– Отсчитай ему сотню дукатов.

Сотня. Еще три сотни при доставке. На эти деньги в Рагузе можно построить маленький замок, не говоря уже о доме. Маска Григория удержала его присвист. Он внимательно следил, как отсчитываются монеты. Пересчитывать их заново будет оскорблением.

– Он так много стоит? – пробормотал он.

– Турки заплатили бы тебе в два раза больше за его убийство. – Джустиниани кивнул. – Но я знаю тебя, Риномет. Ты не любишь менять сторону посреди битвы. Очень не по-наемнически. – Он улыбнулся. – Сделка есть сделка, верно?

– Верно.

Счет Энцо был верен. Григорий понаблюдал, как монеты исчезают в кожаном кошеле, затем взял его, завязал и засунул под плащ.

– Тогда, с Божьим ветром в наших парусах, я встречу вас на Хиосе.

Он поклонился, мужчины тоже. Выпрямившись, Григорий увидел, что веселье не покинуло взгляд Командира.

– Есть что-то еще, мой генерал?

– Есть.

Генуэзец взглянул на мужчин, стоящих рядом. Энцо разделял его веселье, Амир – не очень.

– Германец, – продолжил Джустиниани, – на Корчуле не по своей воле. Он – пленник.

– Чей?

– Омишских пиратов. – Джустиниани следил за выражением лица Григория, и его улыбка ширилась. – Так что тебе, Зоран, лучше помириться с Богом, как бы ты ему ни поклонялся. Там тебе потребуется вся помощь, которую удастся получить.

Глава 4 Любимый Мухаммедом

Пьяная компания, кичливо шедшая мимо – славя Христа, ругая Аллаха, превознося дожа, – заставила Хамзу передумать. Они праздновали соглашение. И договорился о нем тот самый человек, с которым Хамза собирался встретиться. Хотя воинов отправляли совсем мало, через пару месяцев они принесут Константинополю надежду, а сегодня – прибыль генуэзским тавернам. Плохая тактика – насмехаться над последним достижением мужчины. Грубо по крайней мере; а подчеркивать неравенство атакующих и защитников сродни удару дубины. Оба мужчины и так о нем знали. Знали, что окончательный выбор – сражаться или не сражаться – не сводится к простому раскладу сил.

Хамза пожал плечами. Он владел более тонким оружием. Надежда, а не отчаяние – зачем загонять человека в угол, если можно привести его к свету? – тем более что утонченность была естественной для мужчины, которого он собирался завоевать.

Ласкарь. Сотни лет назад в Константинополе были императоры, носящие эту фамилию. Несомненно, этот может проследить свое происхождение до них, а то и до основателей города. Хамза улыбнулся. Он мог проследить происхождение лишь до деда, козопаса.

Ласкарь. Однако и фамилия предателя. Брата этого мужчины. Так течет ли еще в этом семействе благородная кровь? Хамза размышлял об этом, пока крики пьяной толпы не отдалились, потом постучал телохранителя по плечу.

Они вышли из дверного проема, где укрывались, приподняв плащи над дрянью, которая текла посреди переулка. Абдул-Матин трижды стукнул в дверь рукоятью кинжала. Они подождали. Абдул постучал еще раз. Когда он уже поднял руку в третий раз, ставни над ними скрипнули.

– Кто там? – послышался голос с подчеркнутым итальянским выговором.

Хамза узнал голос.

– Друг, – негромко ответил он на родном языке, – ищущий убежища.

Феон напрягся. Это был тот человек, на встречу с которым он собирался идти. Планы изменились – или же турок решил добиться какого-то преимущества этим сюрпризом, ведь турки хитры, как змеи. Этого человека нельзя оставлять на улице.

– Секунду, – крикнул он, потом обернулся и прошипел: – София! Прибери эту комнату. Скорее!

Пока жена выливала остатки тушеной требухи в одну миску, сметая туда же финиковые косточки и крошки хлеба, Феон накинул поверх туники вышитую верхнюю рубаху, потом открыл сундук и засунул в него копию подписанного договора с Генуей со своими заметками на полях. Он сам толком не знал, зачем это делает. Скорее всего его гость уже знает большинство подробностей.

Немногое, чем они располагали, было быстро убрано. Комната выглядела тем, чем и была: дешевое жилище посланника, чья страна не может позволить себе ничего лучшего. Поэтому Феон и обрадовался встрече в таверне. По крайней мере его одежда, о которой заботилась София, выглядела безупречно. «Иди», – сказал он, и жена ушла в спальню, закрыв за собой дверь. Феон перевел дух и стал спускаться по лестнице.

Засовы были сняты, дверь открыта.

– Мир тебе, друг, – сказал Хамза, вежливо касаясь лба, губ и сердца.

– И тебе, друг. Твой приход – честь для моего дома. Желаешь ли ты войти и отдохнуть?

– Желаю и благодарю тебя.

Хамза поклонился и переступил порог. Абдул-Матин присел у входа на корточки, завернувшись в плащ.

Довольный Хамза поднимался за хозяином по лестнице. На нейтральной территории таверны они могли бы поспорить за язык. Но здесь Феон, как хозяин, обязан говорить на языке гостя.

У входа в комнату лежал тканый коврик.

– Вот тапочки для тебя, – указал Феон.

– Спасибо. У меня есть свои.

Хамза залез в сумку, вытащил пару тапочек из овчины, с трудом стянул тяжелые сапоги.

– Никогда к ним не привыкну, – сказал он, ставя сапоги у двери. – Итальянцы не понимают, что такое хорошая обувь. В отличие от нас.

– Нас?

– Мы с Востока.

Феон задумался. Предложенное родство было совсем маленькой уступкой.

– Не понимают. Но им нужны толстые сапоги, чтобы пинать жен и месить грязь в сточных канавах, которые они зовут улицами.

Хамза рассмеялся:

– Верно.

Он вошел в комнату, огляделся с непроницаемым лицом.

– Я прошу прощения за внезапный визит. Но эти грязные улицы заполнены нынче молодыми людьми, которые ищут, где бы поозорничать. И начинают свои поиски в тавернах. Человек с моим оттенком… – он коснулся лица, – станет для них вызовом. – Обернулся к Феону, все еще стоящему у двери. – Вы не слышали, что они празднуют?

– День рождения какого-то святого? Или пары сразу? У них здесь святых больше, чем дней в году.

Хамза легонько постучал пальцем по голове:

– Ах, друг мой, я думаю, вы знаете. Потому что именно вас, думаю я, следует называть… устроителем праздника.

– Устроителем?

– Его причиной. Соглашение, которое вы заключили с дожем и Советом.

Выражение лица Феона не изменилось, и Хамза продолжил:

– Силы, которые отправятся на защиту вашего города.

– А. Так вот что они празднуют…

– Именно. – Новый… крестовый поход против турок. – Хамза приложил ладонь к груди.

– Вряд ли крестовый поход. Я слышал, что сама Генуя ничего не делает. Но это не может помешать некоторым… обеспокоенным гражданам оказать помощь от имени христианского мира. Несколько тысяч человек, не больше.

– О, здесь наши отчеты расходятся. Я слышал о нескольких сотнях. И хотя никто об этом не трубит, всем им заплачено генуэзским золотом. – Хамза кивнул. – Тем не менее вы преуспели в своем посольстве, не так ли? Пусть даже воинов немного. Хотя я был тут же, пытался убедить дожа не отправлять никого…

Он вздохнул… и Феон подавил улыбку. Хамза еще толком не вошел в комнату, а шла уже третья схватка их поединка.

– Прошу, – сказал он, указывая на два стула у очага, в котором пылали дрова, – согрейтесь.

Турок направился к очагу, и Феон добавил:

– В тавернах может быть опасно, но там я по крайней мере мог бы предложить вам вина.

Хамза протянул руки к пламени.

– Я не пью вино.

– Правоверный? – заметил Феон, подходя ближе. – Однако не все ваши единоверцы настолько… правильны. Разве ваш недавний султан, да будет с ним мир, не любил квинтэссенцию винограда?

Глаза Хамзы округлились. Он кое-что знает об этом греке, но что тот знает о нем самом? Ибо покойным султаном был Мурад Великий. Превосходный воин, дипломат, правитель, поэт. Хамза был его виночерпием, его наперсником… его любовником. Мурад подобрал привлекательного сына дубильщика из Лаза, выучил его, тренировал, любил. Создал его. Хамза любил его в ответ – даже за слабость, которая его погубила. И теперь Хамзу удерживала от вина далеко не только вера.

– Да, любил. Пусть Аллах, милостивый и милосердный, дарует ему покой, – сказал он.

– А его сын? Ваш новый правитель? Разделяет ли он отцовские… пристрастия?

Хамза взглянул на грека. Ему не понравилось ударение, сделанное на «пристрастиях».

– Мехмед тоже правоверный. Но у него страсть к другому.

– К чему же?

– К завоеваниям, – негромко ответил Хамза.

«Интересно, – подумал Феон. – Тут есть некая слабина. Возможно, позже стоит испытать ее еще раз». Турок отвернулся, подсел чуть ближе к огню, и византиец впервые смог хорошо разглядеть его лицо. Не такая уж темная кожа. Хамза обязан своим «оттенком» скорее солнцу, чем племени. Борода почти русая. И светло-голубые глаза.

– Что ж, – произнес Феон, – возможно, нам следует подробнее поговорить об этом. Но сначала, – опередил он ответ турка, – могу я вам что-нибудь предложить? Финики и сыр? Вода? У торговца водой на этой улице необычайно чистые руки.

– Благодарю вас, воды.

Феон шагнул в сторону спальни за водой, но остановился. В этом турке кое-что обнаружилось. Интересно исследовать его глубже.

– София, – позвал он, – выйди и познакомься с нашим гостем. И принеси воды.

Хамза удивился, хотя ничем этого не выдал. Он не знал, что Феон держит здесь женщину. Странно, что грек собирается выставить перед таким гостем какую-то шлюху. «Но греки вообще странные. И скользкие, как угри, которых я ловил в каналах Лаза», – напомнил он себе. Это было заметно с первых слов.

Затем в комнату вошла София – и у Хамзы перехватило дыхание. Она не была шлюхой. Не была она и женщиной Генуи. Смуглая, но совсем по-другому, а осанка и манеры говорили о благородстве, не меньше. Высокая, изящная. Черты лица намекают на Восток, под свободной одеждой проглядывают очертания тела.

– Это моя жена, София, – произнес Феон, приглашающе махнув ей.

– Мир вам, госпожа, – перешел на греческий Хамза и склонился в поклоне.

– И вам, господин, – ответила она, подойдя ближе.

У стола София наполнила водой два кубка, оставила кувшин и поднесла кубки мужчинам:

– Добро пожаловать в наш дом.

«Еще интереснее», – подумал Феон. Он не смотрел на вошедшую жену, а продолжал наблюдать за их гостем. Глаза турка выдали его – едва-едва, но вполне достаточно для Феона. Он полагал, что Хамза, как и многие ему подобные, любил и мужчин, и женщин. Но прищур турка говорил, что он явно предпочитает последних.

Феон незаметно покачал головой. Он удивлялся, когда его жена вызывала подобную реакцию. Он видел лед там, где другие мужчины видели пламя. Но они не знали ее, а Феон знал. И было время, когда он задавался тем же вопросом, который сейчас занимает турка: каково возлечь с ней на ложе?

София не поднимала взгляда, когда протягивала мужчинам кубки. Но когда Хамза пробормотал слова благодарности, их взгляды на мгновение встретились… и у Хамзы вновь перехватило дыхание. Он видел однажды вихри такого цвета, в гагате из Самарканда. Но поразила его тьма, скрытая за ними.

Ни разу за всю свою жизнь он не видел в глазах такой печали.

Женщина повернулась – и оступилась! Хамза тут же оказался рядом, поддержал ее под локоть. Секундное касание, мгновение, когда их взгляды опять встретились, – потом она высвободила руку и подхватила то, обо что споткнулась.

– Рагаццо! – рассерженно воскликнула она.

Кот выгнул шею и громко замурлыкал. Хамза, который еще не успел отойти, заметил, что печаль исчезла, и ее сменила такая искренняя радость, что он сам внезапно почувствовал подлинную грусть. Турок протянул руку к коту и мягко провел ему пальцем по носу.

– Вам нравятся кошки, господин? – спросила женщина.

– Да. Тем более такие симпатичные, как этот, – ответил Хамза и почесал коту бок. – Вы позволите?

София передала ему Рагаццо. Кот уютно устроился на коленях мужчины и не возражал, даже когда Хамза перевернул его на спину и начал гладить подставленный живот.

– Знаете, госпожа, ведь наш пророк Мухаммед, слава ему во веки веков, очень любил кошек.

– Нет, я… я не знала.

– Особенно таких. Полоска на спине, отметины, будто какой-то каллиграф окунул руки в чернила и отпечатал кольца на его серой шерсти… Но взгляните сюда, – сказал он, переворачивая кота и почесывая ему подбородок, чтобы тот поднял голову. – Вы видите отметину над этими прекрасными зелеными глазами? Она доказывает, что этот кот любим Мухаммедом. Ибо кто, как не Пророк, хвала ему, благословил животное своим инициалом?

София пригляделась… и рассмеялась.

– И вправду, – сказала она, хлопнув в ладоши от радости. – Смотри, Феон. Над глазами. Буква «М», и такая отчетливая… Я впервые ее заметила.

Она вновь рассмеялась, и Хамза вместе с ней. Феон нахмурился. Когда он в последний раз слышал ее смех? Его не слишком беспокоило, если мужчины вожделели его жену. Но вот это… взаимопонимание? Оно раздражало.

– Вы думаете, что арабы или турки используют букву «М»? – резко спросил он. – София, забери его. Ты же знаешь, я терпеть не могу это животное.

Оба посмотрели на него. Взгляд Хамзы был проницателен, и Феон вновь разозлился, что не сдержал эмоции. Поэтому сменил тон.

– От него я начинаю чихать, – пояснил он.

– Ага, и не сомневаюсь, что этот кот предпочитает вас всем прочим. Так всегда бывает. Они стремятся к тем, кто их избегает. Возможно, как и Мухаммед, наидостойнейший, чей знак носит сие животное, они желают привести вас к истинной вере – поклонению котам!

Хамза неохотно передал животное в руки Софии. Она почесала кота между глаз.

– Любимый Мухаммедом… Господин, а как это будет на вашем языке?

Хамза задумался, потянулся погладить кота.

– Я бы сказал, Ульвикул, – ответил он.

– Ульвикул, – повторила она. – Не будет ли прегрешением против вашей веры, если назвать его так? Рагаццо – не имя; так кричит на него служанка, когда он ворует еду.

– Госпожа, если так назовете его вы, прегрешения в том не будет.

Тишина. Взаимопонимание стало глубже, подумал Феон – и разорвал его.

– Оставь нас, жена, – ровным тоном сказал он. – И забери с собой кота.

«Как вуаль, – подумал Хамза, когда взгляд Софии изменился и она отвернулась. – Мне дарована привилегия заглянуть за нее».

Оба мужчины смотрели, как София уходит и закрывает за собой дверь.

– Вы благословлены ею, – сказал Хамза.

– Вы даже не представляете насколько, – поспешно ответил Феон, усаживаясь. – У вас есть жена?

– Три.

– Три, – повторил грек и нахмурился. – Вы не считаете это чрезмерным?

– Возможно, – пожал плечами Хамза. – Иншалла. – Он кивнул на дверь: – Но будь у меня одна такая, как ваша…

– Да-да, – бросил Феон.

Он решил, что с него хватит этой темы, и сомневался, удалось ли ему взять верх.

– Не перейти ли нам к делу? Что вы желали обсудить со мной?

Хамза улыбнулся.

– Обсудить? Эта встреча – скорее способ узнать вас. А есть ли лучший способ узнать человека, чем… это?

Он вновь залез в сумку и достал оттуда предмет – прямоугольную доску из темно-коричневого дерева. На ней чередовались – тик и черное дерево – тонкие треугольники, вершину каждого венчал перламутровый полумесяц. Приподнятый край доски усеивали латунные звезды со вставками из маленьких рубинов.

– Вы знаете эту игру?

Феон смотрел на доску. Скорее всего она стоит дороже, чем все содержимое этой комнаты.

– Конечно. Мы называем ее тавли.

– А мы зовем ее тавла. Нас разделяет всего одна буква. Возможно, это кое-что значит. Такая маленькая разница между нами, турками и греками…

Феон не ответил, и Хамза добавил:

– Вы играете?

– Приходилось.

– Так не сыграть ли нам? Тавла хороша тем, что можно разговаривать и бросать кости.

– Как пожелаете.

Хамза вытащил из сумки мешочек, вытряхнул черные и белые деревянные шашки и быстро расставил их на доске. Потом подобрал четыре кости и протянул их на ладони Феону:

– Выбирайте.

Феон взял две белые. Они оказались тяжелее, чем он думал, – не просто кость, а слоновая. Он покрутил кости, и что-то блеснуло. Феон присмотрелся. Алмаз.

– Изысканно, – пробормотал он, пока Хамза переворачивал доску черными к себе.

Турок указал на доску:

– Прошу.

Феон выбросил четверку и двойку. Хорошее начало, и он закрыл свой четвертый треугольник. Хамза не стал бросать.

– Что-то еще?

– Мы не договорились о ставке. В тавлу всегда до́лжно играть на что-нибудь.

– Но разве Коран не запрещает азартные игры?

– Вы знакомы с нашей Священной книгой?

– Я изучал ее. Я знаю, что там говорится о многих… грехах.

– «Они спрашивают тебя об опьяняющих напитках и азартных играх, – негромко продекламировал Хамза. – Скажи: в них есть большой грех, но и польза для людей, хотя греха в них больше, чем пользы»[4]. – Потом поднял свои кости и добавил: – Но что за жизнь без толики грехов? – Он улыбнулся и указал на доску. – Она прекрасна, верно? Не сыграть ли нам на нее?

– Я не могу предложить ничего столь же ценного…

Хамза прервал его:

– У вас есть дружба. Вы можете предложить мне ее.

Феон поднял брови.

– Вы собираетесь… выиграть мою дружбу?

Хамза рассмеялся.

– Вы правы. Возможно, игра сама с этим справится. Хорошо. – Он выпрямился на стуле. – Если я выиграю, то заберу этого великолепного кота.

Феон задумался. Все, чем владела его жена, принадлежало ему – даже кот, которого он ненавидел. Хамза знал об этом. Он предлагал подкуп… и вызов. Феон всегда с удовольствием принимал оба.

– Хорошо, – сказал он. – Ваш черед. И у меня уже есть преимущество.

Он указал на свой первый бросок. Хамза нахмурился:

– Этого я не учел. Мой отец всегда говорил, что вырастил дурня. Да благословит меня Аллах.

С этими словами он бросил кости.

Некоторое время они играли молча. Феону везло; он продолжал выставлять шашки, занимать лунки, укреплять их. Хамза попытался прорваться, был побит, вернулся и вновь был побит. Феон поставил свою шашку на край стола.

– Ослолюбы! – воскликнул Хамза. – Ваша стена крепка и держит меня. Как стена вашего города.

– Верно. Как всегда. Она – наш защитник.

– Однако у стены всегда есть слабое место, – указал Хамза. – Если я выброшу двойную четверку, то найду ваше.

– Вам понадобится удача.

– Как всегда – на войне и в игре.

Хамза бросил кости. Оба мужчины глубоко вздохнули, Хамза вернул свою шашку на стол и передвинул ее на четыре, побив шашку Феона.

– Так вы думаете, – произнес тот, кладя свою кость на стол и откидываясь на спинку стула, – что вам повезет не меньше и перед стеной Феодосия?

Хамза тоже положил свою кость. Пришло время сосредоточиться на другой игре.

– Иншалла. Но, как и в тавле, мы постараемся положиться не на удачу, а на то, чем можем управлять. На воинов. На множество воинов. И на оружие.

– У нас тоже есть оружие.

– Верно. Но не такое, как у нас.

Хамза собирался продолжить, но вместо этого глотнул воды. Еще на улице, перед домом, он решил не обрушивать на этого человека тупую дубину чисел и вооружений. В этом не было нужды, поскольку оба они все знали.

Феон потянулся к столу, подобрал свои кости, бросил. Хороший бросок.

– Однако вы забыли одну вещь, – сказал он, возвращая свою шашку и укрепляя ее. – На нашей стороне есть сила, которую не способны побороть ни все ваши воины, ни самые большие пушки.

– Какая сила? – нахмурился Хамза.

– У нас есть Бог.

– Но, друг мой, – рассмеялся Хамза, – и у нас тоже.

Феон изучал его улыбку. Турок пришел сюда не для того, чтобы говорить об уже известном. Он пришел, чтобы сделать предложение. И оба мужчины это знали.

– Итак, мы добрались до воли Бога, – продолжил Хамза. – Вы верите – так же ревностно, как и мы, – что Бог решит все. Вы знаете, мы говорим «иншалла», то есть «как пожелает Аллах». И оба мы знаем, что в любой битве победа обычно достается большей стороне.

– Не всегда.

– Согласен, – ответил Хамза и подался вперед. – Но зачем вообще сражаться? Сражения чужды вашей вере. И Аллах запрещает кровопролитие, кроме абсолютно необходимого ради какого-то святого дела.

– Зачем сражаться? – переспросил Феон и провел пальцем по кости, лежащей на его ладони. – Потому что вы собираетесь захватить наш город.

– Тогда почему бы вам просто не отдать его? Сохранить жизни людей. И жить вместе с нами в новом городе, чья слава затмит ярчайшие дни Византии.

– Жить вместе с вами?

Хамза склонился еще ближе, его глаза блестели в свете очага:

– Да. Посмотрите на нас – мы сидим, играем в тавлу, в шелковых одеждах и тапочках. Мы не похожи на тех… – он махнул рукой наружу, – людей Европы, с их грязными сапогами, шумными тавернами, скупой щедростью. Мы – люди Востока. Цивилизованные. С открытыми сердцами. Это на наших землях появились пророки – Моисей, Иса, Мухаммед, хвала ему. Хвала им всем. Левантийские ветры всегда наполняли наши паруса и вели нас к славе. У нас с вами больше общего, чем у вас – с ними.

– Мы поклоняемся Христу, как и они.

– Как они? Как вы поклоняетесь ему? Вы из православной церкви. Что вас просят отдать за скупую помощь Рима? – Глаза Хамзы сияли. – Только суть вашей веры. Ваш народ ненавидит союз, который вы заключили с римлянами. Они чураются ваших церквей и бунтуют на улицах. И когда они будут стоять на разрушенных стенах и смотреть, как подходит наша огромная армия, то засомневаются, слышит ли Бог их молитвы, потому что их вожди предали… Его.

Он поднял руку к небу, потом опустил.

– И все это ради тысячи генуэзцев и отвернувшихся в сторону принцев и епископов Европы.

Феон не шевелился. Бо́льшая часть слов турка о вере и народах была правдой. Но Хамза явился сюда не для теологического диспута.

– И что же вы предлагаете? – спросил грек.

Хамза пожал плечами.

– Чтобы мы не сражались. Мехмед будет разочарован, ведь он хочет завоеваний. Но у нас будут другие войны. Они всегда есть. – Он улыбнулся. – Однако его станут восхвалять как святого вождя, который собирает земли, не проливая крови. А вы, жители этого города, мужчины… и женщины, останетесь в нем и вновь увидите его славу. Я бывал там. Я видел, насколько он разрушен. Его жителей в десять раз меньше, чем прежде. Помогите нам восстановить его величие, сделать его средоточием империи, которым он был раньше и будет снова.

– Мусульманской империи.

– Империи Востока, – возразил Хамза. – Что же касается вашей веры – храните ее. Храните ее, как пожелаете, ничем не… поступаясь ради Рима. Мы никого не вынуждаем обращаться в ислам. Вы можете поклоняться, как пожелаете, – правда, вам придется платить немного больше налогов. И какой человек захочет так делать?

– Немногие из мне известных… – Феон осознал, что перекатывает кость в пальцах, и опустил руку. – И как, по-вашему, я могу вам в этом помочь? Следует ли и мне выбирать?

Вот оно. Крючок с наживкой болтается у пасти угря. Хамза вздохнул.

– В вашем городе уже есть люди, которые знают – дойди дело до войны, и вы проиграете. Присоединитесь к ним. Поднимите голос, когда придет время.

Он склонился вперед, накрыл руку Феона своей:

– Прошу, человек Востока, узри свою судьбу. Спаси свою веру, свой город, свою семью. Помоги нам.

Несколько мгновений Феон не двигался, затем осторожно взял руку турка и повернул ее ладонью вверх. Другой рукой взял со стола чужую кость, черную, вложил ее в ладонь Хамзы, сомкнул на ней пальцы и произнес:

– Ваш черед бросать.

Хамза откинулся назад.

– Мой? Я думал, что уже бросил… Нет, вы правы.

Несколько минут они молча делали ходы. В какой-то момент показалось, что турку удастся ускользнуть. Но затем христианин восстановил стену в шесть шашек, через которую невозможно перепрыгнуть. Теперь Хамза мог только наблюдать, как ходит Феон… и вспомнить о тончайшем оружии, к которому еще не прибегал.

– Если бы Гексамилион был столь же крепок, – пробормотал он не слишком тихо.

Феон, который наслаждался успехом, держал в руке кость. Упоминание о Гексамилионе, шестимильной стене, которая считалась непробиваемой и в 1446 году была разрушена турецкими пушками за шесть дней, вызвало воспоминания, которые он силился забыть. Страх. Предательство. Но Хамза смотрел на него, и Феон сглотнул и заговорил:

– Вы были там?

– Я был виночерпием Мурада. Я всегда был рядом с султаном.

– Всегда? – переспросил Феон с тончайшей улыбкой, но Хамза не поддался на провокацию.

– А вы?

– Я тоже. Рядом с императором.

– Понимаю.

Хамза изучал доску.

– А ваш брат? – негромко добавил он. – Он тоже был рядом с императором?

– Мой брат? – повторил грек, уже не улыбаясь. – Что вы о нем знаете?

Хамза поднял взгляд.

– Очень мало. Я знаю только, что братья часто приносят неприятности. У меня их пятеро, и они вечно соревнуются друг с другом в тупости. Они…

Выражение лица Феона остановило его.

– Но я вижу, что упоминание вашего брата горестно для вас. Не будем говорить о нем.

– Не горестно. Я…

Феон остановил себя. Почему Хамза упомянул о Григории? Нужно это выяснить, но осторожно.

– Моего брата… сочли предателем при Гексамилионе. Некоторые говорят, что он сдал стену… вам. Дверь потерны осталась открытой на ночь.

– Так он мертв. Ваша печаль вдвое сильнее.

– Сейчас, вероятно, мертв. Но не тогда. Тогда его… изуродовали. Обезумевшие от злобы люди, творящие правосудие на поле боя. Я успел спасти ему жизнь, но не успел предотвратить его… наказание. Его…

Феон умолк. Его втянули в разговор, которого он не желал. Вынудили лгать, хотя он не должен был даже обсуждать эту тему.

– Изуродовали? – спросил Хамза с глубокой печалью в голосе. – Как?

Феон постарался ответить небрежным тоном:

– Обычным способом. Ему отрезали нос.

Хамза посмотрел греку в глаза. Он захватил его врасплох. Но хватит, достаточно знать, что там есть рана. Ее не нужно исследовать глубже… пока.

– Я сожалею о вашей печали, – произнес Хамза, придав лицу должное выражение, потом подобрал свою кость. – Мой ход?.. О нет, ваш Гексамилион все еще стоит.

– Да.

Феон быстро выиграл. Но после он, видимо, не смог сосредоточиться, и удача оставила его. Хамза легко победил в двух следующих партиях. Когда он снял с доски свои последние шашки, Феон откинулся назад и бросил кости.

– Вы выиграли, – сказал он.

– И какой была ставка?.. А да, – усмехнулся Хамза. – Этот прекрасный кот.

Феон встал.

– Я позову жену.

Хамза тоже поднялся.

– Погодите. – Он подался к Феону, коснулся его рукой. – Я рад, что у нас была возможность немного узнать друг друга. Дружба – хорошая вещь в предстоящие нам дни. Если дело дойдет до войны… ну, возможно, я смогу помочь вам, когда город падет.

– Если он падет.

– Да, если. Но если так случится, последуют три дня разграбления, как водится. Вам доводилось видеть взятый город?

Его собеседник покачал головой, и Хамза, содрогнувшись, продолжил:

– Это ужас – смотреть, как люди превращаются в диких зверей. Резня. Грабежи. Насилие. – Кивок в сторону спальни, легкий, но хорошо заметный. – Если так случится… если удача, ружья и прежде всего Аллах наидостойнейший выступят за нас, будет хорошо иметь друга среди завоевателей.

Феон скосил глаза на мужчину, стоящего рядом.

– И что же я должен сделать ради этой… дружбы?

– Только то, что ты сочтешь нужным, брат с Востока.

Слово было едва подчеркнуто. Едва, но вполне достаточно.

– Что ж, я подумаю об этом. – Феон отошел, обернулся к двери. – София, – позвал он.

Она вышла, держа на руках кота.

– Хорошо, что он здесь, – сказал Феон и указал на доску. – Я поставил твоего кота в тавли. И проиграл. Отдай его нашему гостю.

Женщина вздрогнула. Но Хамзу поразила скорость, с которой она овладела собой, скрылась за вуалью длинных ресниц. София подошла к Хамзе.

– Прошу вас, господин, – сказала она, протягивая ему животное. – Он ваш.

Но Хамза не взял его, только протянул руку и почесал мурлыкавшему коту переносицу.

– Нет, госпожа. Я выиграл его, а сейчас предлагаю его как дань вашей красоте. – Поклонился. – Он ваш. Я всего лишь хотел еще раз увидеть Ульвикула.

Он поднял свою сумку, подошел к двери, снял тапочки и натянул сапоги.

– Вы забыли свою доску, – сказал Феон.

– Я ничего не забыл. Это лишь жалкая благодарность за ваше гостеприимство, – ответил Хамза, – хотя я…

Он вернулся к столу, наклонился и подобрал светлые кости.

– Я заберу их. Они счастливые. Удивительно, что вы смогли хотя бы раз выиграть ими. – Турок поднял кости. – Предатели, – пробормотал он, потом подошел к двери, поклонился и вышел.

Феон последовал за ним по лестнице, но Хамза молчал – только улыбнулся, когда дверь была отперта и открыта. Так же молча он ушел.

Грек вернулся в комнату.

– Чего он хотел? – спросила София.

– А?.. Ничего. Тебя это не касается. Оставь меня.

– Меня касается наш город…

– Оставь меня! – рявкнул Феон так громко, что кот на руках Софии дернулся, спрыгнул на пол и исчез под столом. На мгновение жена раздраженно нахмурилась, потом повернулась и медленно ушла в спальню.

Феон подошел к сундуку и вытащил флягу вина. Он не собирался пить вино, если гость не присоединится к нему. Теперь, оставшись в одиночестве, он, наверное, выпьет все сам. Феон сел, сделал глоток и уставился на доску. Она была изысканной, самым красивым и дорогим предметом, каким он когда-либо владел. Однако турок подарил ее, будто никчемную безделушку… Нет, подумал Феон, глотнув еще вина, Хамза прекрасно представлял ее ценность. И полагал, что знает цену Феона. Уравнял цену доски и человека. Он забрал только кости. Но оставил на их месте слово.

– Предатели, – прошептал грек.

В ногу что-то ткнулось. Ульвикул. Он терся, мурлыкал. Феон схватил его, развернулся к открытому окну и швырнул туда кота.

Глава 5 Маски

Рагуза (Дубровник)

Начало декабря 1452 года

Женские крики были вполне обычным делом на улицах Рагузы.

Необычным было то, что́ кричала женщина. Проклятия на османском, языке турок. Прежде чем ей заткнули рот, женщина предлагала нападавшим совершить извращенный акт с верблюдом.

Григорий улыбнулся, однако решил выбрать другой путь к дому. Потом остановился, посмотрел на мостовую. Его редко волновали подобные вещи. Но минувшую ночь он опять провел в таверне, в одиночестве… и сейчас внезапно решил, что хочет дослушать, чем закончится проклятие.

Далеко идти не пришлось. Он услышал болезненное ворчание, потом мужской голос прошипел:

– Будь ты проклят… да держи же ей ноги!

Григорий прижался к стене, выглянул, отпрянул.

Пятеро, включая их добычу. Женщину прижимал к земле самый крупный, одной рукой обхватив ее за грудь, второй затыкая рот. Она дергала ногами, пытаясь пинаться, и явно небезуспешно.

Григорий задумался. Четверо мужчин. Все молоды. Он выскочит быстро, из темноты. Четверо – не самый плохой расклад, ему доводилось встречаться с худшим. Однако он мешкал. Какое ему дело до насилия над какой-то турчанкой? Даже если удастся помочь, его могут ранить, и это помешает выполнить задание, которое должно изменить всю его жизнь. Зачем рисковать своим будущим? Для чего? Инстинкт велел ему уйти.

Потом он услышал, как из-за угла донесся громкий болезненный вскрик – и проклятие завершилось, будто женщина все это время специально затаивала дыхание. Он снова улыбнулся, достал дубинку и вышел из-за угла.

Здоровяк выпустил женщину. Он держался за ухо, пытаясь остановить кровь.

Самое время.

– Хейя, – негромко произнес Григорий и шагнул вперед.

Тот, кто первым обернулся на его голос, получил первый удар – вполсилы, зато в висок – и тут же рухнул на землю. Парень слева тянулся к поясу, но у правого ножны уже были пусты. Григорий схватил за рукав левого, резко дернул, выводя из равновесия, и в то же мгновение опустил дубинку на руку с кинжалом, как раз когда тот делал выпад. Послышался хруст кости, вопль, зазвенел о стену отлетевший кинжал.

Григорий все еще сжимал чужой рукав. Он снова дернул, разворачивая парня на того, чьи пальцы только что сломал. Они столкнулись и рухнули грудой рук и ног. Теперь перед Григорием стоял только один мужчина, тот самый здоровяк с кровоточащим ухом. Он выхватил меч, взревел и вскинул его над головой.

Между ними было три шага. Один лишний. Григорий поднял дубинку для броска… но еще один человек перед ним успел первым. Женщина вскочила с кинжалом в руке, и его лезвие вошло в руку мужчины чуть выше локтя в момент, когда та опускалась. Сила двух встречных ударов загнала кинжал в его руку по рукоять.

Мужчина завопил, выронил меч, отшатнулся к стене.

– Милосердие Господне! На помощь, на помощь сыну Рагузы! Помогите, ради ран Христовых!

Его голос был слишком высоким для такого крупного мужчины, но хорошо слышимым, и в окнах начали распахиваться ставни. Трое парней на земле уже распутались и тоже кричали.

– Сюда, скорее! – приказал Григорий, пробираясь мимо парней.

– Секунду.

Женщина ответила на том же языке, на котором говорил Григорий и на котором она сыпала проклятиями. Она наклонилась к здоровяку; тот сполз по стене, прикрывая руками лицо и хныча. Но женщина не ударила его. Она ухватилась за рукоять кинжала, торчащую из руки нападавшего, и резко выдернула клинок.

Здоровяк жалобно вскрикнул. Другие крики слышались из окон, из лабиринта переулков.

– Пошли, – бросил Григорий, поворачиваясь; если она не пойдет, он сделал все, что мог.

Она пошла за ним. Они не бежали. Сзади доносились вопли: «Воры! Убийцы!» Когда рядом послышался стук подкованных железом сапог, Григорий отступил в нишу двери, прижал женщину к себе и накрыл их обоих своим плащом. Она не противилась, пока мимо пробежали четверо городских стражников. И не отодвинулась, когда их шаги утихли.

– Сюда, – сказал он.

Вышел на улицу, повернул налево, направо, опять направо, налево, поднимаясь все выше. Крики затихли, потерялись в шуме таверны, в пьяных песнях, стуке костей на разных досках. Это была таверна, в которой он собирался остановиться. Но здесь его знали, насколько он вообще позволял узнать себя. И не желал объяснять появление женщины.

Здесь, в беднейшей части города, улицы вообще не мостили – новейшие указы властей еще сюда не добрались. Пара шлепала по лужам, оставленным осенними штормами, поднимаясь все выше. Вот Григорий почувствовал на лице морской бриз и увидел впереди тьму ночного неба – и стал ощупывать стену слева. Когда камень под рукой сменился деревом, Григорий откинул защелку и толкнул дверь.

Он тяжело дышал после быстрой ходьбы, после внезапной схватки. Оперся о стол, нащупал лампу, едва не опрокинув ее. Лампа была заправлена маслом, фитиль оставлен коротким; Григорий повернул колесико, которое поднимало его, и открыл шторку. Между двумя людьми лег мерцающий свет. Оба были в масках. Их взгляды двигались, не встречаясь, от шарфа к маске, от шляпы к дублету. Недвижная тишина длилась несколько ударов сердца, потом он нарушил ее:

– Ты не ранена?

– Нет. Ты уберег меня от этого. Спасибо.

– Ну…

Ему внезапно стало неловко.

– Женщина, одна на улицах, ночью. Говорящая на османском. Это… – Он умолк.

– Тебя это поразило? Мне всегда говорили, что мой язык лучше подходит для казарм.

Турчанка рассмеялась низким смехом искреннего удовольствия, заставившего его всмотреться пристальнее.

– Поразило? Нет. Мне приходилось бывать в казармах.

Григорий осекся, удивленный, что рассказывает о себе. Он никогда этого не делал. Таким был его образ жизни.

– Почему ты была одна? Без защиты?

– Я не беззащитна. Ты сам видел, – ответила она, поднимая руку с кинжалом. – Нет ли у тебя воды? Я бы смыла свиную кровь с моего приятеля.

А вот зрелище окровавленного кинжала действительно потрясло его. И напомнило. Прошло много времени с тех пор, как в его доме был кто-то еще, кроме него самого.

– Прости. Да, вода. Для тебя. И для твоего… друга. Умыться. И напиться. И у меня есть вино. Хотя ты… – Он умолк, покачал головой. – Если ты турчанка, ты не станешь его пить.

– А если я заговорю на греческом?

Женщина легко перешла на другой язык; она говорила на обоих без малейшего акцента.

На этот раз рассмеялся он – и ответил, тоже на греческом, хотя и задумался, как ей удалось с такой легкостью проникнуть под его маску, ведь он считал свой османский безупречным:

– Конечно. И я выпью с тобой.

Григорий поставил лампу на стол. Комната была маленькой, и узкой полоски света вполне хватило, чтобы собрать все необходимое. Тазик для воды, кусок грубой ткани для рук и оружия – и женщина немедля воспользовалась ими. Глиняная бутыль с вином. Григорий налил вина в свой единственный кубок и протянул ей. Поднял бутыль ей навстречу:

– За полуночные приключения.

Оба подняли маски, чтобы выпить. И оба, допив вино, опустили их.

– Что ж, – произнес Григорий, ставя бутыль на стол и опершись на него. – Я должен извиниться за свой город. Обычно это вполне цивилизованное место. Но, как и в большинстве городов, в нем есть… дикие части. А молодежь – везде молодежь.

– Молодежь вроде тебя? – спросила женщина, протягивая пустой кубок.

Григорий наполнил его.

– Но я не молод.

– Трудно понять под этой маской, – заметила она, отпила, глядя на него. – Ты когда-нибудь снимаешь ее?

Он оттолкнулся от стола.

– У меня есть немного хлеба. И сыр.

Григорий залез в мешок, подвешенный к потолку, достал оттуда буханку плотного грубого хлеба и круг острого козьего сыра.

– У меня нет тарелок, – извинился он.

– Не важно, – сказала она, отломила по куску и начала есть. – Но ты не ответил на мой вопрос.

– Который?

– Ты когда-нибудь снимаешь маску?

Когда Григорий не двинулся, не ответил, женщина вытерла пальцы о ткань и подняла руку к маске.

– Ну же. Мы преломили хлеб, пили вино и сражались вместе на улицах. Мы говорим на языках друг друга. О, мы практически родственники. И потому я поражу тебя своим лицом, если ты поразишь меня своим.

С этими словами она сдернула шелк, отложила ткань и придвинулась к лампе.

Григорий не шевелился, он едва дышал. Пусть у нее не было благородства Софии, но она была прекрасна. Прелестнее, если не красивее. Миндалевидные, глубоко посаженные глаза, выщипанные брови, полные губы с припухшей нижней.

Но он уставился на ее нос. Они всегда завораживали – их разнообразие, сложность; и те, что просто сидели на лице, и те, что гармонировали с прочими чертами, выражая личность человека… Как ее нос. Крупный, но не слишком; ноздри раздувает вызов, отраженный в поднятой брови, в темных глазах. В сказанных словах.

– Теперь твой черед.

Эти слова привели его в чувство. В его дом никогда не входила женщина. Со времени его позора Григорий имел женщин дважды – неуклюжие, пьяные акты краткого удовлетворения и долгих сожалений. Он поднял лампу, отошел от стола и посветил на матрас из конского волоса, лежащий на полу.

– Ты можешь спать здесь, – сказал Григорий, повесил лампу на крюк и повернулся к двери.

– Куда ты пошел?

– На улицу, – не оборачиваясь, ответил он. – В таверну. Я высплюсь там, в углу, лучше, чем на этом полу.

Ее торопливая речь остановила его.

– Так я выгнала тебя из твоего дома, из твоей постели, и все потому, что… – Женщина шагнула к нему. – Я прошу прощения. Моя мать выговаривала мне за ненасытное любопытство. Есть много причин, по которым мужчина может захотеть остаться в маске. И мне не следует еще раз осмеливаться узнать твою. Если только я не заслужу твое позволение.

Говоря, женщина подходила к нему. Григорий обернулся, и она стояла рядом, вплотную к нему, как тогда, в переулке. Он вдохнул – и почувствовал ее запах.

Когда зазубренный кинжал впервые коснулся его носа, когда на ране запеклись кровь и разорванные хрящи, Григорий думал, что больше никогда не сможет чувствовать запахи. Потом он обнаружил, что может, если запах достаточно силен, как ее. В нем смешивалась сладость – корица, гвоздика. Но было и что-то еще – сандал, осознал Григорий в нахлынувших воспоминаниях. Он не чувствовал этого запаха со своего последнего дня в Константинополе, дня, когда он отправился на свою первую войну… и попрощался с Софией. Тот же запах, исходящий от этой женщины, душистый, пряный, напомнил ему обо всем, что он потерял. Ее глаза казались темными омутами, и Григорий подумал – нет ничего лучше, чем нырнуть в них, заплыть в глубину и никогда не подниматься к воздуху.

– Как тебя зовут?

– Лейла, – ответила она. – А как называют тебя?

Он замешкался. Повсюду его знали как Зорана. Еще одна маска. Однако здесь, сейчас, с ней, ему хотелось открыть правду о себе. По какой-то причине, впервые за шесть лет, захотелось, чтобы кто-то увидел его без маски.

– Меня зовут Григорий, – негромко ответил он и стянул ткань, закрывавшую его лицо.

Даже в тенях у двери света было достаточно. Он ждал обычной реакции, как у тех немногих, что видели его прежде, – лекарей, шлюх, наемников. Сначала потрясение, потом – в зависимости от смотрящего – жалость, завороженность, насмешка. С двумя последними он справлялся. Первого не мог выдержать.

Но вместо них Григорий увидел другое. То, чего не видел ни разу за эти шесть лет.

Желание.

– Что ж, – произнесла она, придвигаясь ближе, теперь их одежды касались друг друга. – Мне приходилось видеть деревянные, но никогда… это слоновая кость?

– Да. – Григорий коснулся рукой кончика накладного носа. – Резчик был скульптором из Фессалоники. Он сделал мне три, поскольку кость желтеет. Скоро мне придется заменить этот.

– И он держится на… – Она заглянула сбоку и увидела двойные кожаные ремешки, сверху и снизу, которые обхватывали голову над ушами. – На вид тугие. Ты его когда-нибудь снимаешь?

– Когда я здесь один. Когда сплю. Иногда в бою, если не надеваю шлем.

– Воин?.. Ну конечно, я и так это знала.

Лейла взяла его руку, поднесла к губам, поцеловала. Ее взгляд не отрывался от него.

– Сними его, – сказала она.

Григорий вздрогнул от ее прикосновения, от ее приказа. Для него это была маска под маской. Последнее укрытие. Никто не заглядывал под него.

Он ничего не сказал. Наклонил голову, потянулся к застежкам на ремешках, отщелкнул их, засунул слоновую кость в карман. Вновь встретил ее взгляд.

Ни потрясения. Ни отвращения. Ни жалости. Только возбуждение.

Она все еще держала его за руку. Теперь потянула и молча повела его к постели.

Лейла проснулась от солнечных лучей, полосовавших сквозь ставни лежащего рядом мужчину, его лицо пряталось в ее вытянутой руке. Она привстала, посмотреть… и улыбнулась. Не воспоминаниям об их близости, какой бы неистовой она ни была. Нет, дело в другом, впечатляющем намного сильнее.

Ибо часто ли человеку удается посмотреть на свою судьбу?

У нее снова было видение во время короткого сна. Мужчина, в плаще и капюшоне, ведет ее. Запертая дверь. «У тебя есть ключ?» – спрашивает она. Только тогда он оборачивается. Под капюшоном видна маска. «Здесь», – отвечает мужчина и снимает маску.

Маска падает, дверь открывается, она шагает вперед, за ним, опускается на колени, тянется – и наконец касается того, что искала. Искала с минуты, когда услышала о ней в постели другого мужчины – Исаака, ее прежнего любовника; Исаака Алхимика, чьи серые глаза горели таким желанием, какое у него никогда не вызывала Лейла. Жаждой заполучить наставление по алхимии, написанное великим Джабиром ибн-Хайяном, которого другие называли Гебером. С его собственными пометками на полях. С ответами на вопросы, которые искал каждый алхимик. Ответами на саму жизнь.

Книга была в монастыре, в городе, называемом Красным Яблоком. Она открыла бы Лейле тайны мира. И эти тайны можно будет продать кому-нибудь за сумму, которая освободит ее от всех мужчин. И этот, который сейчас шевелится рядом, добудет книгу для нее.

Она всегда просыпалась от этого сна мокрой от желания – вернее, разных желаний.

– Хейя, – тихо произнесла Лейла.

Григорий проснулся. Он спал? Небо стало намного ярче, а напротив света сидела она с затененным лицом. Он видел ее волосы, распущенные и струящиеся по обнаженным плечам. Видел одну грудь, силуэт на фоне решетчатых ставней.

Сейчас она склонилась к нему, груди легли на его плечо, мазнули по голому торсу, когда женщина поцеловала его. Она прижалась носом к его щеке… и тут он вспомнил. Он обнажился перед ней. Не одежда, такая ерунда его не заботила. Он снял маску.

Однако не успел Григорий вылезти из постели и найти свою защиту, женщина скользнула ниже, обвила его, натянула сброшенные покрывала.

– Я замерзла, – прошептала она. – Согрей меня.

И тогда он вспомнил, что с ней он не заботился о масках.

Они занимались любовью полусонно, нежно, без неистовства минувшей ночи. Сейчас он чувствовал каждую часть ее тела, тогда как ночью они мелькали перед его глазами, под руками, губами трепещущей дрожью восторга. Сейчас Григорий неторопливо изучал все. Ее груди, винно-красные соски, набухающие в ответ на касания его языка и зубов. Изгиб ее живота, его подъем и спуск, вплоть до чресел, затопляющих под его рукой бедра, будто поток – свои берега. Он впитывал ее, пробовал те самые запахи, которые чувствовал раньше, аромат специй – корицы и гвоздики. И другой запах, шедший следом, сандаловое дерево, но уже без прежних воспоминаний – прошлое уступало сладости настоящего. А тем временем она наслаждалась им, двигаясь то выше, то ниже, вверх и вниз, прослеживая собой его многочисленные шрамы, пробегая по его телу пальцами, языком, затвердевшим соском, исследуя его окрепшие места.

В конце их крики слились, но негромко, будто дневной свет сдерживал голоса, хотя нечего было сдерживать, ничего не осталось.

Несколько минут она лежала, опершись локтями ему на грудь, рассматривала его. Сейчас в ее взгляде был иной голод, тревожащий его. Несмотря на ее возражения, он умудрился расплестись с ней.

Позади его лачуги был дворик, окруженный стенами, но без крыши. Там Григорий держал воду и бадью, чтобы облегчаться. Этим он и занялся. Тело немного ныло, и он улыбался этой боли. Потом постоял, глядя в голубое небо, не замечая прохладного ветра – пока не услышал, что она зовет его. Григорий наполнил бутыль дождевой водой из бочки и вернулся в комнату.

К его разочарованию, она уже надела рубашку.

– Ты уходишь? – спросил он.

– Скоро. И здесь без тебя холодно.

– Ну, я уже вернулся. С водой, – сказал Григорий, поднимая бутыль.

Лейла собрала волосы, заколола их шпильками:

– А, от этого я не отказалась бы.

Он вымыл свой единственный кубок, выплеснув остатки вина в окно, налил туда дождевой воды и протянул ей со словами:

– Не вернуться ли нам в постель?

– Я бы с удовольствием, – ответила она, закалывая последнюю шпильку. – Но я должна идти.

– Должна? – спросил он.

– Прилив. Мой капитан клялся, что оставит меня на берегу, если я не вернусь в гавань к полудню.

– Капитан?

– С судна, на котором я приплыла. Я направляюсь в… другое место. Буря загнала нас в этот порт. Вчера вечером я искала таверну, когда эти мужчины… – Лейла пожала плечами.

– А.

Григорий подошел к своей разбросанной одежде, достал костяной нос и привычными движениями надел его.

– Тебе незачем это делать для меня, – сказала она.

– Я делаю это для себя, – ответил он и потянулся за рубашкой.

Оба молча пили воду. Конечно, она уходит, думал Григорий. С чего ей оставаться? Ему не нравилось чувство, которое он испытывал. Скорей бы она ушла, и это чувство ушло вместе с ней. И тут он понял, что спрашивает о чем-то другом. О противоположном.

– Тебе непременно нужно идти?

– Непременно. – Лейла рассмеялась, увидев его лицо. – Но я могу скоро вернуться. Если тебя это порадует. Я еду недалеко.

– Меня это порадует, – сказал он, слишком поспешно; потом вспомнил. – Но я тоже должен сегодня уехать. Меня не будет… несколько месяцев. Потом я вернусь. – Он помешкал… но все равно сказал: – Ты встретишь меня здесь?

Лейла обдумывала его слова – и вспомнила свое видение.

– Здесь? Возможно, мы встретимся где-нибудь… где теплее? – Она огляделась и улыбнулась. – И с мебелью.

Он тоже огляделся, увидел комнату ее глазами. Забывшись в страсти, они могли быть где угодно. Но в утреннем свете…

– Идем, – неожиданно предложил он, поставил бутыль и взял женщину за руку. Подвел ее через комнату к другому забранному ставнями окну. Открыл ставни и сказал: – Смотри.

– На что?

– На вид.

Она рассмеялась, посмотрела. Это и вправду был вид. Они стояли на вершине. Слева ниспадали ступенями красночерепичные крыши, дома клонились в переулки, прорезавшие город. Прямо под ними, в броске камня, бежали городские стены, уходя вниз и открывая вид на море, искрящееся под зимним солнцем. Шебеки с косыми парусами в красную полоску и высокобортые каракки шли в гавань, лавируя против ветра. А неподалеку остров тянул к небу поросшие соснами склоны.

– У меня есть дом, – сказал Григорий, – но именно за этот вид я заплатил столько золота. Сейчас мне нужно гораздо больше, и я построю что-нибудь достойное его.

Он обвел рукой просторы неба и моря.

– В Византии был поэт, он жил почти тысячу лет назад. Его звали Павел, и он сказал: «Комната с хорошим видом – владение надежней добродетели». – Рассмеялся. – Поскольку у меня мало добродетелей, я довольствуюсь этим видом.

Византия, подумала Лейла, удовлетворенная, что он сам упомянул место ее видения.

– Почему здесь? – спросила она. – Почему не там? – Она прижалась к нему и тихо продолжила: – Ведь ты из Константинополя, не так ли?

Его глаза прищурились поверх слоновой кости:

– Откуда ты знаешь?

– Суть моей жизни – знание людей, – ответила женщина. – Твое произношение выдает Восток, с изысканным оттенком. Я бы сказала, что ты из самого города и родился в знатной семье.

– Возможно, – проворчал Григорий.

– Тогда почему бы не вернуться туда? Там виды, о которых говорит твой поэт. – Ее глаза вглядывались в него. – И там твое сердце, верно?

– Нет!

Григорий сам удивился, с какой яростью выкрикнул это слово, потом вспомнил, что уже открыл этой незнакомке. И потому не оборвал себя, как поступал прежде:

– Этот город взял мое сердце и разбил его. Он забрал мое лицо и уничтожил. Это прогнившее место, оно вот-вот получит смертельную рану, и я… я буду счастлив. – Он посмотрел на восток, и продолжил тише, но с той же силой: – Я никогда не вернусь туда, даже позлорадствовать над его почерневшими камнями. Никогда!

Вновь страсть, но другого рода. Лейле нравились страстные мужчины. И ей всегда было интересно наблюдать, как мужчина заявляет: он не будет делать то, что должен.

В тишине, повисшей после шторма, начал бить колокол. Женщина насчитала десять ударов.

– Мне пора идти, – сказала она.

Гнев Григория утих.

– Как и мне, – сказал он и взял ее за руку. – Я действительно буду рад, если ты вернешься.

– А я действительно буду рада вернуться.

Она крепко пожала ему руку, потом отступила:

– У тебя есть какое-то место, где я могу… облегчиться?

Он указал на заднюю дверь. Лейла взяла свою сумку и вышла в закрытый дворик. Присела на корточки, потом, вздрагивая, вымылась дождевой водой.

Когда она вернулась, Григорий уже оделся. Женщина тоже закончила одеваться, а потом оба натянули свои маски. И уставились друг на друга.

– Ну, – наконец заметила она, – голым ты мне нравился больше.

Григорий усмехнулся:

– Как и ты мне. Но торговец камнем, с которым я встречаюсь, этого не оценит.

Он открыл дверь и наклонился подобрать свой мешок и еще какой-то предмет. Лейла улыбнулась:

– Торговцы камнем ценят арбалеты?

Мужчина снова рассмеялся:

– Там, куда я поеду, хорошая охота.

Она смотрела на оружие. Превосходный образец, простой, без украшений. Практичный. У нее был почти такой же, на судне.

– И ты хорошо владеешь им?

– Как подмастерье, только и всего.

Они больше не заговаривали друг с другом, пока он вел ее по переулкам к гавани, вдоль причалов к судну. Капитан подозрительно взглянул на них, потом взял у нее мешок.

Лейла обернулась, но Григорий уже шел прочь.

– Ты знаешь, где я! – крикнул он. – Возвращайся, если пожелаешь.

Она не возражала против такого грубоватого прощания. Мало того, наслаждалась, глядя, как видение из ее сна становится явью на сверкающем причале Рагузы. Лейла едва не поддалась искушению последовать за ним и посмотреть, не приведет ли он ее прямо к книге Гебера. Но потом вспомнила: судьба ждет в другом городе, в том, куда он поклялся никогда не возвращаться, в том, к которому он сейчас шел – хотя она не могла сейчас разглядеть, каким путем.

Глава 6 Спасение

– У шотландского джентльмена есть только один способ встретить смерть, коровья ты задница, – провозгласил Джон Грант. – Как только примирился с Богом, он должен полностью, всецело и всеобъемлюще напиться!

Он говорил на родном гэльском, подчеркивая горлом и языком то гортанное произношение, которое так любила слушать его публика. Они считали его германцем и не верили ничему иному. Но когда Джон высоко поднял кубок, они наконец-то догадались, разразились ответными невразумительными тостами и принялись осушать свои кубки.

Он тяжело сел. Стоять становилось все труднее и труднее. Следующий тост он произнесет сидя. А дальше скорее всего будет последний. Когда он больше не сможет говорить, когда глаза закроются, а голова наконец упадет на руки, кто-нибудь подойдет к нему и перережет глотку.

Это время приближалось. Он понимал это по тому, как покачивался перед его глазами подвал, по тому, как десяток лиц размывался, превращаясь в одно – круглое, потное, побагровевшее от aqua vitae, сморщенное от слез. Они были очень чувствительными, эти омишские пираты. Они полюбили его. Станко все время повторял, что любит германца как брата, как сына. Но Грант знал, что пиратский вожак убил не одного своего родича. Они полюбили его еще сильнее за то, что он сделал для них в плену, – ибо перегонка была важной частью алхимических исследований, да и сам Грант любил глотнуть спиртного. И потому пираты сейчас оплакивали и алкоголь, и жизнь, которые – и то и другое – подходили к концу. Они дали ему неделю закончить последнюю партию. И она подходила.

Грант медленно повернул голову влево, прищурился на огонь под котлом. Зажмурив один глаз, он сосредоточился – и увидел, что пламя опало. Проверил уплотнения на большом стеклянном сосуде, особенно том, где перегонный куб соединялся с оленьим рогом; хмыкнул с гордостью. Мастерская работа. Даже Гебер, арабский мастер – Грант зачитывался немногими доступными его трудами, – был бы впечатлен, учитывая, с какими жалкими материалами шотландцу пришлось работать. Однако сейчас перебродившим апельсинам в животе стеклянного сосуда оставалось отдать совсем немного дистиллята. Жизнь Гранта отмерял последний собранный клуб пара, последние капли, которые… истекают.

Жизнь была докучливой. Он готов.

Джон наклонился, едва не упал. Хихикнул, устоял на ногах и толкнул деревяшки в огонь. Нагнулся и сильно дунул. Станко, вожак, нагнулся с ним рядом и тоже дунул, заплевав шотландца слюной. Пламя выросло, затрещало дерево.

– Сильнее? – заорал пират.

– Немного.

– Хорошо. Выпьем!

Они стукнулись кубками.

– Крейгелахи! – крикнул шотландец.

Это был боевой клич клана Грантов, призыв всем мужчинам собраться на вершине холма, носящего это имя, и отбросить врагов. Джон Грант уже много лет не кричал этот клич. Для них – для клана, семьи – он был изгнанником. Но сейчас, когда его жизнь подходила к концу, ему хотелось почувствовать связь с ними.

– Германец, я тебя люблю, – пробормотал Станко, обняв его за голову и притягивая к себе. – Ты мне как сын.

Слова были добрыми. Но Грант видел хитрые глазки, утопающие в потном лице, как оливки в хлебе. Голова, которую сейчас обнимал Станко, очень скоро будет плавать в бадье с так любимым ими спиртным – хотя они будут сетовать на пустую трату – на пути к султану.

– А ты известный свинолюб, – улыбаясь, ответил на английском Грант.

Ему нравилось оскорблять их на языках – он свободно владел семью, – на которых они не знали ни слова. Джон снова поднял кубок.

– Крейгелахи! – завопил он, подбрасывая еще дерева.

Григорию становилось все неуютнее. Не столько от его насеста в колокольне Святой Эмилии, хотя воздух здесь был холоднее, чем сиськи святой, а ветер отыскивал каждый шрам и синяк в его теле и вонзался в них. Хуже было другое: он сидел здесь уже около двух часов, и за это время в дом напротив вошли по меньшей мере десять человек, а вышли только двое. Всякий раз, когда кто-то входил, из дверей вырывались обрывки песен, тостов и строф отвратительной хорватской поэзии. И клубы жаркого воздуха, от которых Григорий дрожал еще сильнее.

Наступила ночь, возможно, тот самый час. Имя жертвы было тайной и называлось в тавернах, которые навестил Григорий, громким шепотом.

Иоганн Грант, германец, вот-вот умрет. И место его казни тоже не скрывалось. Кто захочет связываться с омишскими пиратами в их собственном логове?

«Я?» – думал Григорий. Он уже начинал в этом сомневаться: слишком много пиратов, слишком сильно его окоченение. Он знал, что ему следует сделать: вернуться на нанятое судно и отплыть в Рагузу. Все шансы против него. Он опоздал.

И если так? Он вернется в свою лачугу. Дукаты, полученные вперед, принесли ему камень для дома. Лучший камень привозили с Корчулы, и Григорий воспользовался этим в качестве прикрытия другого дела. Но ему нужны еще деньги, на каменщиков. Кроме того, если он не справится с задачей, аванс должно вернуть. Никто не обманывал Джустиниани. Он потеряет все.

Выбора нет, и ждать больше нечего. Чертыхнувшись, Григорий спустился на уличку и дождался, пока еще пара пиратов, поднявшихся на холм, зайдут внутрь. Продолжая ругаться, он последовал за ними.

Сначала ему показалось, что он шагнул в берлогу алхимика. Его дядя занимался между делом герметическим искусством, и у него было похожее оборудование. Но Григорий быстро понял, что сильный запах исходит не от нагретых металлов, а от апельсинов. Здесь создавали не философский камень, а субстанцию, которую арабы назвали аль-кол.

Он был в маленькой винокурне.

Промерзший насквозь, Григорий мгновенно – и неприятно – согрелся. Помимо перегонной установки, полтора десятка пиратов рыгали и пердели, аккомпанируя своим бесконечным тостам. Но, спасибо спертому воздуху, лицо здесь укрывал не только он. Значит, его – чужака – приметят не сразу. Вдобавок внимание людей занимал центр комнаты. Сидящий там человек.

Ему уже приходилось такое видеть. Близость смерти привлекает внимание каждого человека. Ад или небеса манят. Вот жизнь, а скоро она сменится своей противоположностью, и этот переход завораживал. Никто не хотел пропустить то самое мгновение.

Но этот мужчина и без того привлекал внимание. Высокий и стройный, резкий контраст с пиратами, сложенными наподобие бочонков. Они в разноцветном тряпье, он – в спокойном черном. Их лица были круглыми, как и животы, его – худое и вытянутое. Но сильнее всего их отличал цвет. Пираты, все до одного, были черноволосыми и загорелыми, как это свойственно их нации и роду занятий. Их пленник был настолько бледным, будто никогда не видел солнца, а провел всю жизнь под землей, в местах вроде этого подвала. Его бледность подчеркивали длинные, вьющиеся рыжие волосы, обрамлявшие его лицо огненным ореолом.

Приговоренный мужчина походил на своих пленителей только одним: он был абсолютно, совершенно пьян.

Григорий облизнул губы под маской. Он и сам не отказался бы от глотка. Но если тянуться к бочонку, из которого вновь прибывшие выдаивали остатки, он привлечет внимание, которого хотел избежать.

Это было безнадежно. Григорий чувствовал, что кровавая развязка уже близка. Пламя жадно лизало бока котла, из потрескавшихся уплотнений сочился пар, собирался под потолком, временами выбрасывал струйки в сторону людей. Те вскрикивали, потом наклонялись поближе. Самый толстый и потный пират убрал руку с затылка мужчины и теперь неуклюже нащупывал что-то под одеждой.

«Безнадежно». Григорий повернулся к двери. Он не желал наблюдать, как жизнь этого человека внезапно оборвется. Он достаточно такого навидался, совсем близко.

Потом пленник заговорил – и Григорий замер. Он провел полгода прикованным галерным рабом – греби и пытайся не умереть, вот и всё – и выучил язык раба, прикованного рядом.

Мужчина говорил на английском. И его слова вернули Григория в комнату, дали ему крошечную надежду.

«Ну, давайте, мерзавцы. Хотя бы составите мне компанию у адских врат».

Спиртное всегда вызывало у Гранта загадочное превращение. Вот он весело смеется над ситуацией, ее абсурдностью: парень из Стратспея, умирающий в каком-то погребе Бог знает где, от руки пиратов, вот это да, Христос на карусели, по воле турка, чтоб у него печень закипела, из-за знания, которым он уже не владел. А в следующую секунду он разозлился. Нет, не просто разозлился: пришел в ярость до налитых кровью глаз. Это было отцовское наследство. Добродушнейший из пьяниц – а в следующее мгновение уже лупит всех, до кого может дотянуться, и сам не в силах объяснить причину.

Ну, у Джона Гранта были причины. Эти рыбогрёбы собирались его убить. Он не особо боялся смерти и имел мало поводов подольше задержаться в этом мире. Он отказался от всего, что любил, когда выбрал дорогу изгнанника. После этого он так и не нашел ничего стоящего жизни. Но это не значит, что его смерть должна послужить этим отбросам моря. Да еще после того, как он сотворил для них превосходную aqua vitae, лучшую в здешней пустыне приличного аль-кол…

Неблагодарность, вот что. Неблагодарность всегда бесила его. Совсем как в тот раз, когда его выгнали из Сент-Эндрюсского университета, а ведь он взорвал всего лишь маленький сарайчик. И разве он не был на пороге значительного химического открытия? А когда Джон вернулся в свой глен, чтобы поделиться открытиями с семьей, они отвергли его. Ну, им он тоже показал…

Был один тост, который они произносили дома, и Джон Грант, медленно выбираясь из-за стола, проговаривал его. Обычно это желали кому-то другому, но Грант решил пожелать это себе.

– Пусть я загляну на полчасика на небеса, пока дьявол не узнал о моей смерти, – прошептал он.

Станко наконец-то нашел предмет, который искал под одеждой, и сейчас извлек его – самый здоровенный и грязный нож из всех, что доводилось видеть Гранту.

– Что ты говоришь, германец? – спросил он; поросячьи глазки щурились, пытаясь разглядеть стоящего перед ними мужчину.

Грант посмотрел вниз.

– Вот что, – ответил он, на этот раз на хорватском, доставая из пояса закупоренный флакончик. – И в последний проклятый раз повторяю тебе, свиная задница: я шотландец.

Он вытащил пробку, снял с дистиллятора уплотнение, скривившись от выброшенного клуба пара, и опрокинул содержимое флакончика внутрь агрегата.

Григорий уже двигался. Он был однажды в подвале своего дяди, когда тот совершил ошибку – добавил что-то в неверной пропорции. Результат был разрушительным.

Грек слышал стон дистиллятора, видел пену, пузырящуюся из всех уплотнений. И тут его заметил Станко.

– Ты кто? – спросил он, поднимаясь, обернулся к своим людям: – Кто этот хрен?

Григорий ухватился за край стола. Стол был не слишком велик, но из прочного дуба, и мужчине пришлось напрячься, чтобы уронить его набок. Потом он перепрыгнул через стол и, дернув рыжего алхимика, укрылся вместе с ним за столешницей.

На мгновение все умолкло. Во всяком случае, люди; перегонный куб продолжал пениться и издавать низкие, почти животные стоны.

Затем Станко перегнулся через стол и тупо уставился на мужчин.

– Что вы делаете? – спросил он.

Григорий поднял взгляд. Он не мог придумать ни одного ответа. А потом надобность в ответе исчезла, поскольку комната взорвалась.

Сила взрыва отбросила стол, опрокинув его на двоих мужчин. Люди кричали – кто-то в ужасе, кто-то от внезапной боли, – когда куски металла и стекла врезались в плоть. В подвале было несколько ламп, но уцелела только одна, висящая на крюке под полотком. Она раскачивалась из стороны в сторону; полосы света пронзали едкий дым, почти мгновенно заполнивший комнату. Те, кто не кричал, начали кашлять.

Должно быть, кто-то распахнул единственную дверь, поскольку в подвал ударила струя свежего воздуха, и дым потянуло наружу. Григорий стряхнул с плаща щепки и мусор. Лицо шотландца было совсем рядом.

– И кто, Христа ради, ты такой? – спросил Джон Грант на хорватском.

Григорий не успел ответить, как послышался другой голос:

– Это был мой вопрос.

Станко вновь уставился на них, с той же озадаченностью в слишком близко посаженных глазах. Изменилось только одно, отметил Григорий: из шеи пиратского вожака торчал большой осколок стекла. Похоже, Станко заметил его в тот же миг, что и Григорий. Пират сморщился, пытаясь разглядеть, что за предмет торчит у него под подбородком, потянулся к нему. Когда Станко нащупал зазубренный край осколка, его глаза закатились, и он рухнул, исчез из виду.

В то же мгновение Григорий вскочил, потащив за собой шотландца и на ходу оглядывая комнату. Те, кто не был серьезно ранен или мертв, кашляли от клубящегося дыма и растерянно озирались.

– Пошли, быстрее, – сказал он и потянул мужчину мимо стола и корчащегося от боли пиратского вожака.

– Секунду.

Джон Грант нагнулся и подобрал сумку, которая упала на пол. Потом выпрямился.

– Хорошо. Ладно, куда мы теперь?

Он дружелюбно взирал на хаос, через который они шли. В ушах у него все еще звенело от взрыва, но приступ ярости уже миновал. Какой-то человек куда-то его вел. И из всех возможных языков говорил на английском. Вряд ли демон, ведущий его в ад, станет говорить по-английски, подумал шотландец. А может, этим уважили слова его последнего тоста: дьявол еще не знает, что он мертв, когда ему приходится иметь дело со столькими отъявленными грешниками.

Никто не шевельнулся, чтобы остановить мужчин, пока они шли через подвал. И только когда они достигли подножия лестницы, сзади послышался голос, более осмысленный, чем стоны.

– Задержите их! – крикнул Станко, поднимаясь с пола.

Вожак привык, что ему повинуются, и быстро. Пусть и ошеломленные, еще живые пираты вставали, чтобы выполнить приказ.

– Пошли! – крикнул Григорий.

Одной рукой он сильно толкнул мужчину, другой выхватил маленький кинжал. Когда шотландец наткнулся на лестницу, ближайший пират уже бросился на Григория. Тот уклонился, и быстро, но неглубоко ударил, целясь под подбородок. Пират с воплем рухнул в дверях. Рана была не смертельной, но Григорию уже приходилось терять клинки, когда лезвие входило слишком глубоко, а он подозревал, что нынешней ночью ему понадобится все оружие. Кроме того, пират, истекающий кровью в дверях, сможет хоть чуть-чуть замедлить остальных.

Григорий обернулся к лестнице. Шотландец распростерся на ней.

– Ношки мои работать не хтят, – хихикал он.

Грек, изогнувшись, обхватил мужчину поперек груди и поднял на ноги. В Гранте было много роста, но мало веса, однако тащить его вверх по лестнице было нелегко. Выбравшись наверх, Григорий заставил шотландца проковылять по короткому коридору. Прислонив мужчину к входной двери, он дотянулся до ручки, повернул ее и вытолкнул Гранта на улицу, где тот упал навзничь, свернулся клубком и вздохнул.

Григорий посмотрел по сторонам. Похоже, никто не отреагировал на взрыв – хотя снизу доносился рев Станко, крики раненого пирата и топот ног на лестнице. Он наклонился к лежащему мужчине и прошипел:

– Слушай, если эти люди нас поймают, они убьют нас обоих. Я не собираюсь умирать в этом грязном городишке. Либо ты сейчас встанешь и побежишь, либо я оставлю тебя здесь, и они вывалят твои кишки в сточную канаву.

Джон Грант перекатился на спину.

– Прекрасно выражено, друг мой. Разве не сказал великий Гомер… – Он экстравагантно рыгнул и принял позу для декламации.

– На хер Гомера, – крикнул Григорий. – Бежим!

Джон Грант побежал. Первые пару шагов в одну сторону, следующие – в другую. Но когда Григорий ухватил его за руку, оба начали двигаться по узкой, мокрой и круто забирающей вверх улице. Они отбежали шагов на двадцать, когда наружу вывалился первый пират и взревел:

– Вон там! Они…

Последнее слово оборвалось. Что-то ударило его в спину, толкнуло вперед. Двое мужчин продолжали бежать.

Лейла сама толком не знала, почему выстрелила. Порыв, предположила она. Женщина услышала слабый отзвук взрыва, потом на улицу выскочил Григорий вместе с другим мужчиной. Облегчение при виде его мешалось с недоумением – она видела, как он заходит внутрь, со своей позиции в заброшенном доме. Но кто это с ним? Потом оба побежали, появился преследователь, и Лейла выстрелила. Только когда пират упал, она вновь взглянула на убегающую пару – и мельком разглядела второго, под лампой над дверью какого-то преуспевающего горожанина. У него были рыжие волосы. Ярко-рыжие, таких она не видела даже у шлюх в Алеппо. Не тот оттенок, который часто встречается в Адриатике; характерный скорее для северных народов, чем более темных местных.

И тут Лейла сообразила, кто этот человек. Когда торопливо вышла из таверны, в которую минувшей ночью заглянул Григорий, она догадалась, что он здесь по той же причине. Сейчас они были связаны друг с другом – так какая разница, кто именно получит награду турка? Но спотыкающиеся, бегущие силуэты сказали ей иное – он пришел, чтобы спасти германца.

Она потратила болт. А ее цель уже завернула за угол. Лейла схватила сумку и арбалет, сбежала по лестнице и открыла дверь на уличку как раз в тот момент, когда из дома выскочили новые пираты. Один здоровяк, кричавший громче остальных, держал в руке длинный изогнутый меч, а другую руку прижимал к шее.

Лейла досчитала до трех и двинулась следом.

Нелегко управиться с пьяным на скользкой мостовой. Крики за спиной подгоняли Григория, и двое мужчин вскоре выбрались на главную площадь. Она лежала на вершине холма, город построили ниже и вокруг нее. Над площадью высились массивные очертания собора Святого Марка, и Григорий бросился в его тень, перевести дух и подумать.

Улицы бежали вниз, с холма, по обе стороны площади. За недолгое время, проведенное на острове, Григорий узнал, что прежние его хозяева, венецианцы, воспользовались расположением города и выстроили уникальную систему воздушных потоков. Ибо когда налетали суровые зимние бураны, они могли отморозить даже каменные яйца статуи, – и потому улицы с той стороны города, что встречала зимние буры, были изогнутыми, уменьшали охлаждающее влияние ветра. Но другая сторона острова встречала мистраль. И этот ветер нес прохладу во время удушающей летней жары. Поэтому улички, бегущие ему навстречу, были сделаны прямыми, чтобы проветривать город.

Если он побежит по одной улице, путь будет изгибаться. Намного труднее попасть из луков, которые были у многих пиратов. Если же они побегут по другой, то будут легкими мишенями до самой воды. Но голоса преследователей приближались, а Григорий, стоя в тени собора, никак не мог вспомнить, которые из улиц кривые – слева или справа. Близкие крики означали, что нужно выбирать. И решение может стоить ему жизни.

Он ткнул мужчину, стоящего рядом, и услышал в ответ храп. Тогда одной рукой Григорий зажал ему рот, а второй ударил посильнее.

– Слушай, англичанин, – прошептал он на этом языке, когда глаза Гранта открылись. – Мы сейчас должны бежать, и бежать быстро, – или умрем. Если ты желаешь умереть, можешь остаться здесь и подождать, пока они тебя не найдут. Но я иду.

– И я пойду с тобой.

Джон Грант спал не дольше минуты. Но проснулся он с жуткой болью в голове и с такой же ясной уверенностью: несмотря на боль, он хочет жить.

– К слову сказать, я не чертов англичанин, ясно?

Оба мужчины пригнулись. Вопящие пираты выбежали на площадь. Григорий схватил шотландца за руку и двинулся. Направо.

Ошибка. Он понял это, едва вышел на уличку. Григорий видел вдалеке огни – лампы судов, стоящих у пристани. Эта улица вела прямо к ним.

Сзади раздались крики.

– Вон они! – послышался вопль Станко. – По золотому иперпиру[5] за голову каждого!

– Бежим! – крикнул Григорий.

Оба бросились бежать. В следующую секунду что-то отскочило от стены слева и скользнуло вниз по улице.

– Стрелы. Петляй! – приказал Григорий и метнулся в сторону.

– Что, еще сильнее? – пробормотал Джон Грант.

После излишка aqua vitae он всегда просыпался в язвительном настроении. Влажные камни мостовой, скользкие от переполненных канав, и гладкие подошвы кожаной обуви позаботились о его траектории. Высокий рост лишь ухудшал дело. Грант дергался из стороны в сторону, пытаясь сохранять вертикальное положение, и больше скользил, чем бежал, как мальчишка на коньках.

Он упал, и Григорий, схвативший его за руку, рухнул следом. Там, где они только что были, свистнули стрелы. Судя по воплям сзади, кто-то из стрелков тоже упал.

Позади всех, в верхней точке улички, замерла Лейла. Она посмотрела на скользящих, падающих мужчин, преследуемых и преследователей, и улыбнулась. Однако комическая сторона этого зрелища не отвлекла ее от дела. Лейла вытянула из колчана болт и зажала его в зубах. Затем сняла со спины охотничий арбалет, поставила ногу в стремя, нагнулась, глубоко вздохнула и плавно, тремя пальцами, натянула тетиву. Потом взяла болт, облизала губы, смочила оперение и, выровняв его, уложила болт в паз. Луна была почти полной, так что света хватало. И поскольку буран дул с другой стороны острова, ветер не трогал прямую улицу. Мужчины двигались неровно, то сталкивались, то разлетались. Ей нужно быть осторожной. Лейла не хотела застрелить мужчину своей судьбы.

Она видела, как германец опять упал, слышала крики пиратов – они бежали быстрее, подбирались ближе. Она верила, что Григорий выживет, поскольку видела его в том сне, в своих таблицах. Но никакие мистические прозрения не касались другого – инженера, который мог помешать завоеваниям Мехмеда. Лейла знала только одно: чтобы помочь великому завоеванию, которое принесет ей все, этот человек должен умереть.

Все в руках Аллаха, как всегда. Когда мужчины внизу столкнулись, а потом вновь разделились, она выдохнула только одной слово – «иншалла» – и выстрелила.

Григорий ухватился за германца, англичанина, или кто там он есть, который опять падал, а двое преследователей были уже в двадцати шагах от них. Еще пятеро, включая орущего Станко, отстали от них примерно на столько же.

Торопливо прикинув, что в этом переулке Рагузы его шансы лучше, Григорий перекрестился и выхватил кинжал и фальшион – короткий клинок с тяжелым лезвием, идеальное оружие для узкой улицы. Двое пиратов, проехавшись по мостовой, сбавили темп, из-под их плащей появились изогнутые мечи. Григорий подобрался, думая, какого из них брать первым.

В руку с кинжалом вцепилась чужая рука.

– Дай его мне, – крикнул Джон Грант. – Я им покажу, проклятым мерзавцам… – Нащупывая кинжал Григория, он высоко, как щит, поднял свою кожаную сумку и заорал: – Крейгелахи!

– Отпусти меня!

Григорий выдернул руку, повернулся – слишком поздно, он успел только подставить фальшион под опускающийся клинок. Сталь ударилась в сталь с такой силой, что руку пронзила боль. Второй пират на секунду запоздал, но сейчас уже занес меч. Григорий вскинул руку, прикрывая кинжалом лицо, но знал, что не удержит удар ятагана.

Изогнутое лезвие так и не ударило. В горле пирата открылся второй рот – и извергнул сталь. Арбалетный болт, легко пройдя сквозь шею, ударил во все еще поднятую сумку Гранта и сбил шотландца с ног.

Второй мужчина отступил, рассчитывая отыграть место для замаха. Григорий шагнул следом и сильно ударил изогнутым краем гарды пирату в нос. Тот споткнулся о своего умирающего товарища и упал. Сверху к ним уже подбегали остальные. Но их пыл сыграл с ними дурную шутку. Пытаясь остановиться перед своими упавшими и корчащимися приятелями, первые двое поскользнулись, шлепнулись на мостовую и покатились к растущей куче тел. Оставшаяся часть группы, которую вел Станко, справилась не лучше.

Переулок перегородила стена тел. Это был шанс.

– Пошли! – крикнул Григорий, поднял ошеломленного шотландца, развернул и подтолкнул, заставляя бежать.

Лейла успела перезарядить арбалет и прицелиться, но тут две фигуры свернули за угол. Она опустила оружие, следя, как пираты наконец расцепились, вскочили и бросились следом, оставив лежать случайно убитого ею человека. Она задумалась, не побежать ли за ними, сделать еще один выстрел. Но вся эта свалка уже переполошила жителей Корчулы. Повсюду распахивались двери, люди призывали ночную стражу. Лейле будет трудно объяснить свое оружие, особенно когда они поймут, что она женщина. Пришло время исчезнуть.

Когда вопящие пираты завернули за угол, Лейла прицелилась в небо и нажала на спуск. Пустая трата прекрасного болта, но она не могла достать его, не выстрелив; слишком велико было усилие, должное запустить снаряд, напряжение плетеной тетивы, связывающей ложе и дугу.

Она вернулась на площадь, которую уже заполняли горожане, и пожала плечами. У нее будет и другой шанс прихватить этого германца, если пожелает Аллах. Если же нет…

– Иншалла, – произнесла Лейла, закинула арбалет за спину, накинула сверху плащ и пошла вниз по одной из изогнутых улиц к своему судну.

Григорий оставил свой скиф в кучке таких же рыболовных суденышек, неотличимых друг от друга. Но он сказал рагузанскому капитану повесить на мачту красный фонарь. Этот фонарь и заметил грек, едва выскочил из ворот, ведущих к воде, на причалы.

– Туда! – крикнул он, подталкивая своего спутника в нужную сторону.

Обернувшись, увидел, как их преследователи выскочили из ворот, остановились, заметили двоих мужчин и бросились за ними. Они отстали всего на полторы сотни шагов. Григорий надеялся только, что увесистый кошель, врученный капитану, купит его повиновение. Он приказал держать парус убранным на мачте, весла в уключинах, а само судно – на одном швартовом конце, готовое сразу отчалить.

Они подбежали к лодке. Капитан поднялся им навстречу из-за фальшборта. Григорий с одного взгляда понял, что тот не послушался. Судно держали у причала три швартовых конца, парус лежал свернутым на палубе.

Сзади послышались крики. Оба мужчины торопливо вскарабкались на борт, суденышко качнулось под их весом. Встав понадежнее, Григорий взревел:

– Отчаливай!

Капитан покачал головой.

– Чувствуешь? – Он наклонил голову к ветру: – Знаешь, как говорят: «Бура выходит, ты – нет».

Вместо жаркого гнева Григорий почувствовал внутри холод буры.

– Ты – нет, – сказал он и, припав на колено, уперся рукой в грудь капитана, резко выпрямился и сбросил мужчину за борт. Затем тремя резкими ударами фальшиона перерубил швартовочные концы.

– Греби! – крикнул Григорий, перегнулся через борт и со всей силы оттолкнулся от причала. Судно начало отходить. Грант схватил весла и начал вставлять их в уключины.

Первые двое пиратов добрались до причала и теперь с криками бежали по нему. Прочие не сильно отстали. Закинув руку за плечо, Григорий вытянул свой арбалет, другой рукой потянувшись в колчан на бедре. Затем упер арбалет в палубу, сунул ногу в стремя, натянул тетиву, поднял оружие и вложил болт в паз. Целиться было незачем, да и некогда. Ближайший пират был в трех шагах, когда Григорий нажал на спуск.

Болт отбросил пирата назад, его рука с мечом ударила в лицо второму. Оба растянулись на причале. Грант между тем вставил в уключину одно весло и сейчас сражался с другим. Григорий бросил арбалет, схватил второе весло и упер его в причал. Сильный толчок, и их начало подхватывать течение. Между суденышком и преследователями протянулась полоска воды.

В мачту вонзилась стрела. Вставив весло в уключину, Григорий крикнул: «Греби!» и нагнулся за арбалетом.

Станко видел, как его мечта о турецком золоте взорвалась в погребе. Потом убегала от него по переулку. А сейчас она уплывала в лодке, навсегда уходила из его рук. Если только…

Он перескочил через распростертых на причале пиратов и прыгнул в воду.

Григорий обернулся на громкий всплеск и увидел в воде пиратского вожака. В три сильных гребка тот добрался до лодки. Когда ухватился за борт, суденышко качнулось, и Григорию показалось, что сейчас они перевернутся. Чтобы выровнять лодку, ему пришлось отскочить назад. Но теперь он мог лишь беспомощно смотреть, как пират, воспользовавшись противовесом, переваливается через фальшборт. Лунный свет блестел на зазубренном куске стекла, который все еще торчал из шеи мужчины. «Почему эта штука не убила мерзавца?» – подумал Григорий, вытаскивая кинжал и дожидаясь удачного момента, чтобы закончить дело.

Станко уже был наполовину в лодке, когда лопасть весла, вынутого из уключины, дернулась вперед. Не в лицо пирата. Не в пальцы, сжатые на дереве. А прямо в стекло, торчащее из шеи.

– А это тебе за проклятого «германца»! – крикнул Джон Грант.

Удивительно, что пират прожил так долго. Осколку было достаточно чуть дернуться, чтобы вскрыть артерию, так близко он воткнулся. Мгновение Станко выглядел так, будто хотел что-то сказать. Но не сказал. Только разжал пальцы и медленно сполз в покрасневшую воду.

Григорий был не настолько потрясен, чтобы застыть на месте. Он тут же прыгнул вперед, чтобы заново уравновесить лодку. Когда наконец схватил и зарядил арбалет, стрелять уже не пришлось. Пятеро оставшихся на причале пиратов опустили оружие и не выражали желания пуститься вплавь. Они просто стояли и смотрели на плавающее в воде тело их бывшего вожака.

Сев на весла, Григорий и Грант провели скиф между плотно пришвартованных рыбацких лодок. Вскоре суденышки остались позади, и скиф направился к беспокойным водам на краю гавани. Когда холмистый остров перестал прикрывать их, сзади подул ветер, раскачивая лодку. Мужчины без слов подняли парус, и Григорий с облегчением увидел, что Грант явно знает об этом деле больше его самого. На самом деле вскоре Григорий оставил Гранта одного управляться с парусом и, обнаружив, что у него немного дрожат ноги, уселся на палубу.

Что-то ткнулось ему в бедро. Григорий протянул руку и нащупал древко арбалетного болта, торчащего из сумки шотландца. Он выдернул болт. Стальной наконечник был красным от засохшей крови, но внимание Григория привлекло оперение. Не тонкие деревянные пластинки, вставленные в прорезанные канавки, как обычно. Это оперение было сделано из настоящих перьев – цапли, подумал он, судя по серо-голубым кончикам. Перья нужно было сажать на клей, а спираль, которая вращала болт в полете, требовала ловких пальцев и хорошего глазомера. Григорий знал это, поскольку сам делал такой болт перед началом кампаний и приберегал для особого выстрела. У него редко находилось время сделать несколько и, истратив болт, Григорий обращался к его простым собратьям с деревянным оперением. Вряд ли у какого-то пирата хватит терпения и навыков для такой работы.

Он вздрогнул, обернулся… но Корчула уже скрылась в ночи. Как и стрелок, которого, подумал Григорий, они должны поблагодарить за свое спасение.

Глава 7 Встреча

Джон Грант стоял у леера и занимался тем же, что и большинство людей на бору: пытался разогнать молитвой туман, приковавший их к месту на три дня. Дыхание Цирцеи, так его называли. Выдох колдуньи ослеплял суда, заманивая их на скалы.

Джон облизал губы, как всегда желая чего-то покрепче вина, доставшегося ему во время трехнедельного путешествия – на скифе, рыбачьей лодке, а потом на этой каракке – с Корчулы. Спиртное покрепче могло заполнить пустоту, которую он ощущал внутри, когда задумывался, чего от него хотят. Грант был хорошим инженером, работал с камнем, мог возводить и разрушать, а мог прокладывать галереи не хуже крота. Мог он пользоваться и мечом, если придется. Однако его жизнь спасли ради совсем другого знания, которым он, по слухам, обладал.

Злость пришла вместе со страхом. Это знание относилось к древнему орудию войны. Оно не раз спасало Константинополь от мусульманских армий. Но его изобрели греки, оно даже носило их имя. Так почему во имя сморщенных яиц Папы его должен заново открывать шотландец?

Грант вздохнул. Как и пиратам, новому покровителю Гранта требовалось его химическое искусство. Как и при перегонке фруктов или ячменя, для достижения нужного результата требуется смешать компоненты в точной пропорции. И именно пропорция компонентов была утеряна. Формула. Говорили, что ангел прошептал ее на ухо Константину, первому императору города, в честь которого тот получил свое имя.

– Прошепчи ее мне, – пробормотал Грант.

Он прикрыл глаза и сделал то, что делал очень редко и очень мало с тех пор, как покинул дом. Начал молиться. «Господи, милостивый и справедливый, если на то будет воля Твоя, сними накипь с глаз недостойного слуги Твоего. Помоги ему увидеть».

Склонив голову, закрыв глаза, Грант стоял в молчаливой задумчивости. Пока кто-то не подошел к лееру и не заговорил.

– Наконец-то, – произнес Григорий.

Грант открыл глаза. Казалось, будто Цирцея, выдохнувшая туман, теперь вбирает его в себя. Столбы солнечного света били сквозь него в зимне-синее море, а впереди, всего в четверти лиги, возвышался холмистый остров. Судно шло прямо к нему, стремясь к гавани, которая походила на буковый лес зимой: мачты бесчисленных судов торчали голыми деревьями.

Григорий воскликнул:

– Наш Командир даже лучше, чем мы думали. Ибо вот место, куда мы добирались, прямо перед нами.

Грант обернулся к нему:

– Ты так и не сказал мне, где будет встреча.

– Разве? – улыбнулся его спутник и указал вперед. – Там.

– Ладно. И как называется этот остров?

– Хиос.

– Что? Хиос? – воодушевился Грант.

Григорий вновь улыбнулся.

– Тебя радует наша цель?

Грант сглотнул, кивнул:

– Никогда еще на молитву недостойного грешника не отвечали так быстро. Ибо если я займусь тем, что, как вы считаете, я могу сделать, мне понадобится сосновая смола. А самую лучшую, самую устойчивую делают из Pinus halepensis.

Он улыбнулся, увидев, как Григорий мотает головой.

– Тебе она известна как алеппская сосна, – добавил Грант и указал вперед. – А этот остров сплошь покрыт ими.

– Что ж, тогда и я доволен, – ответил Григорий. – Я беспокоился, что мой командир уже отплыл отсюда. Но он еще здесь – вон на самой большой каракке флаг Джованни Джустиниани Лонго. Давай отправимся прямо к нему. Ты получишь свою смолу, а я потребую свое золото. – Он похлопал шотландца по спине. – И пусть новый год принесет тебе такие же ответы на все твои молитвы.

Григорий повернулся к трапу, ведущему в трюм, к их скудным пожиткам. Грант не двинулся с места.

– Новый год?

– Да, человече. Сегодня его первый день. – Григорий улыбнулся шотландцу, которого полюбил за три недели совместного путешествия. – Добро пожаловать в тысяча четыреста пятьдесят третий год.

Она долго стояла на террасе, завернувшись лишь в тонкое одеяло; предлагала свои лишения в качестве покаяния, смотрела на туман, желала, чтобы он исчез, молилась об этом. При сильном лодосе, дующем в паруса, отсюда до ее города всего три дня пути. Она думала вернуться еще неделю назад, чтобы отпраздновать рождение Христа со своими детьми. Но кто-то другой испек им печенье со сладкими каштанами, зажег праздничные свечи, пел песни, читал особые молитвы перед семейным алтарем. А она все еще была на Хиосе, запертая холодной серостью. В комнате у нее за спиной пылал огонь. Но там Софии было холоднее, чем здесь, на террасе. Ибо в комнате был ее муж, и он не разговаривал с ней уже три дня.

София затаила дыхание, подалась вперед, не желая надеяться. Туман уже играл с ней игры, в нем появлялись формы, демоны и ангелы. Люди. Она видела там Григория, Григория из прошлого, не… такого, каким она старалась не представлять его, такого, каким она видела его только в смутных снах. Такого, каким он был. Смеется, всегда смеется, и она вместе с ним. Над чем они столько смеялись? София не могла толком вспомнить. Над людьми скорее всего, ибо у него был озорной ум и голос, подходящий для имитаций. И она развлекалась тем же, хотя сейчас такое было трудно представить: теперь она смеялась только тайно, с детьми, и старалась не озорничать с ними.

Да! Туман, который на десять дней заколдовал остров, теперь поднимался будто вуаль, стянутая рукой Бога. И за ним виднелось судно, на всех парусах идущее к острову. София посмотрела в небо, которого уже давно не видела, в его свежую синеву, ища намек, что это всего лишь каприз языческого божества, что сейчас Цирцея выдохнет и вновь затопит мир серым. Но туман исчезал, уходил… ушел. Будто его и не было.

София прикрыла глаза от солнца, чувствуя в нем капельку тепла, хотя сегодня был всего лишь первый день нового года. Глубоко вдохнула прозрачный, больше не сырой воздух. Потом повернулась и пошла в комнату.

– Туман рассеялся.

Феон, сидящий над документами, с очками на носу, посмотрел на нее:

– Хм?

– Туман. Он ушел.

– Хорошо. – Муж снял очки, потер переносицу. – Тогда мы наконец-то можем покинуть эту скалу и отправиться домой. Нам нужно отплыть, пока возможно, а то этот проклятый туман снова нас поймает.

– Да. – София подошла к нему. – Генуэзец кого-то ждал, верно? Поэтому и задержался. Ты не знаешь, кто приплыл?

– Откуда мне знать? – резко ответил Феон. – Или ты думаешь, я обзавелся привычкой болтать с… наемниками?

Последнее слово было пропитано ядом. Было время – возможно, когда София смеялась с Григорием, – когда она высказала бы свои ощущения, рожденные в нескольких беседах с этим человеком, ибо Джустиниани любил за обедом женскую компанию. Она сказала бы, что за буйной внешностью Командира кроется любезный и добрый человек; что если он берет золото, то мало кто его не берет, и он не из тех людей, которые сражаются только за золото. И правду сказать, говорили, он тратит едва ли не все содержимое своих сундуков на снаряжение своих людей – «ягняток», как он их называл – на лучшие доспехи… и больший вред врагам Христа. Выросшая в семье политиков, замужем за одним из них, София была воспитана распознавать обман. И не услышала его, когда генуэзец заявил со слезами на глазах, что отдаст свою жизнь за дело Константинополя, которое было делом всего христианского мира.

Некогда она сказала бы все это. Но не сейчас.

Феон одевался. Натянув сапоги, он накинул тяжелый плащ и пошел к двери.

– Я пойду присмотрю, чтобы кто-нибудь отнес наши вещи на судно до того, как тут начнется безумие. Как и все итальянцы, они будут неделями сидеть на заднице, а потом вдруг решат двигаться и рванут, как бараны в открытые ворота. – Оглядел комнату. – Проверь, чтобы все было готово, – распорядился он и вышел.

София последовала за ним к двери, которую Феон оставил открытой, коснулась ее рукой. Потом, вместо того чтобы закрыть дверь, снова вышла на террасу. Судно, которое она видела, уже бросило якорь и спустило на воду маленький скиф. У леера стояли люди, собираясь спуститься в лодку по веревочному трапу. София вновь прикрыла глаза от зимнего солнца и подумала, не прибыл ли тот человек, которого до последней минуты ждал Командир.

– Зоран, я обещал тебе золото. Но не говорил, где именно заплачу его тебе.

Григорий перевел дыхание.

– Командир, мы пришли к соглашению…

– Разве? – Джустиниани развернулся к двум мужчинам, своим неизменным спутникам. – Амир, ты помнишь какое-нибудь соглашение? А ты, Энцо?

Араб пожал плечами. Сицилиец заговорил:

– Так всегда бывает с жалованьем наемников. Платишь, когда можешь. Когда это возможно.

– Мне предлагали не жалованье, но…

– Именно, – проигнорировал его Джустиниани. – И сейчас это невозможно. Я потратил все золото, которое имел.

Григорий старался сдержать гнев.

– На что?

– На что? – вытаращился на него итальянец. – Зоран, ты сам знаешь на что. Ты бывал в кампаниях и должен знать. На лишний порох, лишние доспехи, на шлюх и вино. – Он впился взглядом в Григория. – И на лишние две недели, которые нам пришлось просидеть здесь из-за тебя.

– У меня были… сложности.

– О, мы уже слышали.

Когда Григорий уставился на него, Амир улыбнулся:

– Быстрый галиот привез документы из Генуи. Они заходили на Корчулу за водой и обнаружили, что остров просто кипит. Кто-то убил одного из их самых любимых горожан. – Ухмылка стала шире. – Ты убил Станко.

– Станко? – расхохотался Джустиниани. – Один из самых отъявленных мерзавцев, когда-либо плававших по морю. У него есть шестеро братьев, таких же уродливых и злобных. Они будут искать тебя, а потом с радостью разрежут на множество кусочков. Ты носишь маску, но, как ни странно, именно по ней тебя легко отличить.

– Они не узнают меня.

– Они уже знают тебя, брат, – сказал Энцо, помотав головой. – Твое имя – Зоран из Рагузы – провозгласили как имя убийцы.

– Как…

Потом Григорий понял и молча выругался. Та морская крыса, хозяин скифа, которого он выбросил за борт. Моряк знал Григория, немного. Мерзавец не утонул, а выжил и сдал его.

– Ну, – пожал он плечами, – золото хорошо укрывает от чужих глаз. Я рискну.

– Христос страдающий! – воскликнул Джустиниани, воздев свои ручищи к потолку. – Я же сказал тебе, у меня не осталось золота заплатить тебе. Но я получу его… в Константинополе, куда мы отплывем с ближайшим приливом. Мы были готовы отплыть две недели назад.

Он опустил руки и, обойдя вокруг стола, положил их Григорию на плечи.

– Парень, ты знаешь, что рассказывают о Константинополе. Даже таблички на улицах там делают из чеканного золота. И потому, я думаю… ты отправишься туда с нами.

Григорий дернулся.

– Я не поеду.

Хватка генуэзца стала жестче.

– Плыви с нами, помоги отвезти туда германца и получи свою награду.

Он улыбнулся, опустил голову, чтобы смотреть прямо в глаза Григорию:

– Я не пытаюсь завербовать тебя. Тебе не придется подписывать договор, я буду поить и кормить тебя не из отрядной казны, а от доброты моего сердца. Хорошо, если рядом со мной будет мой счастливый талисман, ибо я отправляюсь навстречу своему последнему, величайшему вызову – по крайней мере на время.

Его глаза стали влажными.

– Так что скажешь, парень? Неужели мы настолько плохая компания?

Какая-то часть Григория все еще кипела – от разочарования, от осознания собственной глупости. От жестокого желания сдержать клятву и никогда больше не видеть город, который отнял у него все. Но он уже давно был воином и узнавал битву, которую нельзя выиграть. Ему придется выбрать другую местность. Кроме того, при всех ссорах и размолвках эти наемники были для него ближе всего к семье, а Джустиниани – к отцу.

– Я… поеду с вами.

Все трое встретили эти слова радостными возгласами. Джустиниани обнял Григория за плечи и прижал к своей огромной груди. Энцо достал вино, и четверо мужчин, провозгласив: «Проклятие турку!», выпили.

Два кувшина вина спустя Амир наклонился и вновь наполнил их кубки.

– Что за человек этот германец? – спросил он.

– В первые три дня из него вышло столько спиртного, что хватило бы на три отряда швейцарцев, – ответил Григорий. – Потом он дрожал, потел, но пил вино, только если не было воды, и то умеренно.

Его слушатели дружно вздрогнули.

– И он много говорил.

– О чем? – поинтересовался Энцо.

– О доме. О своем изгнании. О странствиях и службе при разных дворах. Он еще и солдат, но, похоже, главные его умения связаны не с оружием, а с механикой войны, особенно осад. С минами и контрминами.

– И с греческим огнем, Зоран? – Командир поставил кубок на стол и потянулся. – Это правда, что он знает утерянный секрет?

– Вам придется спросить его. По его словам, он знает, из чего делается греческий огонь, но не уверен в правильных пропорциях. – Григорий поставил свой кубок. – Кстати, Командир, я вспомнил. Вы не сможете отплыть с ближайшим приливом.

– Почему это? – вскинулся Джустиниани. – Мы уже задержались на…

– Я знаю. Но этот… германец сказал мне, что ему нужна сосновая смола, и в приличном количестве. Похоже, на этом острове как раз много подходящих деревьев. Так что ему нужно будет собрать смолу.

– Ага. Значит, наша задержка оказалась небесплодной.

Генуэзец махнул рукой, и Амир встал, чтобы откопать на столе какой-то документ.

– На этом острове мало стоящих вещей, но мы собрали все ценное – несколько девиц для компании, приличного местного сладкого вина и… – Он прищурился на список, который протянул ему Амир. – И двенадцать бочонков алеппской смолы. Этого хватит?

– Вам придется спросить его. Послать за ним?

Джустиниани покачал головой.

– Для разговоров будет много времени, когда мы окажемся на борту. А до вечернего прилива еще нужно много сделать. – Он улыбнулся, взгляд его затуманился. – Одна вдовушка с острова, восхитительное создание… – Командир подобрал шляпу и меч и направился к двери. – Ты поплывешь с нами, Зоран. Будет тесновато, нам нужно отвезти домой нескольких послов города. Но ты к такому привык.

Послов? На мгновение Григорий застыл, подумав, не знает ли он их. Потом вспомнил, что он будет укрыт дважды, именем и тканью на лице. И трижды – компанией старых друзей-наемников.

Когда мужчины вышли на улицу, Григорий, как и остальные, прищурился от зимнего солнца, свет которого казался в два раза резче после дней, проведенных в тумане. Он бессознательно отметил положение солнца на небе и взглянул на север, чуть к востоку. Если удача и ветер будут благоприятствовать, там, в трех днях пути, лежит их цель.

Григорий прошептал слово. «Константинополь». Его встревожило, что сейчас это место вызывает в нем не только всепоглощающую ненависть, как прежде, и решил как следует утопить это новое чувство в вине.

Глава 8 Яйя

Мукур, Центральная Анатолия, Турция

Январь 1453 года

Утих последний вздох, и начался плач.

Это его дочь, Абаль, испустила дух. Ее назвали именем дикой розы, которая по весне оплетала южную стену их дома. Сейчас, глубокой зимой, она иссохла, как прошлогодние побеги.

Это его жена, Фарат, зарыдала. Ее назвали именем сладкой воды, первых потоков растаявшего льда, которые затопляли высохшие канавы, наполняя сердца надеждой, а со временем поля – золотистой пшеницей. Но с тех пор прошло немало месяцев, и вода, что капала из ее глаз, была горькой.

Ахмед стоял в дверях, не помня, как оказался там. Он толкнул дверь наружу, остановился на пороге, обернулся. Его жена упала на тело дочери, пронзительными рыданиями отвергая то, чего они со страхом ждали уже несколько недель. Братья умершей девочки, Мустак и Мунир, смотрели на мать, друг на друга, беспомощные, не в силах плакать. Ахмед знал: ему следует пойти к ним, утешить, плакать, скорбеть. Но у него тоже не было ни слез, ни слов; он никогда не видел особого толку ни в том ни в другом. И потому нагнулся под притолокой и вышел наружу, на слабое зимнее солнце.

Силуэты на свету. Он поднял руку и увидел селян, родню. Они спрашивали его, словами и взглядами, но Ахмед был не в силах ответить, не в силах двинуться – просто стоял там, и женщинам пришлось протискиваться мимо, ибо он был велик, выше дверного проема, и почти такой же широкий. Мужчины остались на улице, встали полукругом. Там было место и для него.

Ахмед протолкался наружу, стряхивая руки, которые пытались задержать его.

Было тепло, необычно тепло. Такое случалось, один январь в десять лет. Ветер сменился и дул теперь с юга, из пустынь, а не с севера, с холодных снежных вершин. И пока ветер дул, он пожирал снег и начинал согревать промерзшую землю.

«Единственное благословление в проклятии моей жизни», – подумал Ахмед. Он знал, что должен делать. Предыдущая зима была суровой и затяжной, весна – слишком сырой. Они поздно сеяли, и урожай был скудным. Все голодали – немного, но этого оказалось достаточно. Достаточно для Абаль, его дикой розы, цветка его взгляда, света во тьме. Она ослабела и не смогла сопротивляться болезни, когда та пришла. У него не было излишков и нечего было продать или обменять в Карсери на еду или лекарство, которые могли спасти дочь.

Когда Ахмед дошел до угла дома, одинокий плач внутри стал хором. Сейчас мужчина думал только об одном: никогда больше его близкие не будут умирать от того, что он слишком беден и не может их прокормить.

Из загона на него уставились два вола, пережевывающих мякину. Как и сам Ахмед, они были тоще, чем следовало. Но волы все равно могут справиться с работой, и лучше сейчас, чем в обычное время, после лишних трех месяцев голода.

Ахмед открыл ворота, прошел мимо животных, уперся плечом в стену и снял с нее плуг. Тот был тяжелым, сделанным из развилки бука, где от ствола дерева отходили две толстые ветви. Ахмед почти не чувствовал его тяжести, как и тяжести однорядной бороны и ремней, подхваченных с пола. Он не смотрел на ремни. Первое шитье Абаль, синий бисер по всей длине кожи, оберег от дурного глаза.

Он щелкнул языком. Даже если волы считали, что для таких звуков еще рано, они послушались и вышли во двор.

Некоторые мужчины пошли за ним. Кто-то крикнул: «Ахмед, что ты делаешь? Ахмед, тебя взял джинн?» Он не обращал на них внимания. Если он собирается сделать, что должен, тогда это нужно сделать в первую очередь. Когда он уйдет, никто не будет знать, вернется ли он. Но если он сейчас подготовит землю, его вдова и дети смогут хотя бы засеять поле в сезон.

«Иншалла». Все в руках Бога, как всегда. Но Его воля может проявляться в усилиях человека.

Ахмед направлял волов свистом, перемежая его ударами прихваченного хлыста. Вес, который он тащил, заставлял брести неторопливо, как они. Человек и животные медленно выбрались из чаши деревни на холмы, лежащие за ней.

У него был кусок земли, который он никогда не вспахивал, только трава и пасущиеся на ней козы. Если какая-то земля и может дать его семье достойный урожай, то только эта. Добравшись наконец до места, Ахмед снял свою ношу и пустил волов пастись на опавших листьях в тополиной рощице, а сам стал ходить прямыми линиями, наклоняясь за мелкими камушками – подобрать и отбросить в сторону, и нагибаясь к большим – поднять и отнести на край поля.

Он не думал. Не чувствовал. Не помнил.

«Йа даим, йа даим», – монотонно пел он, как делал во время сева или жатвы. Распев, чтобы продолжать работу, хранить жизнь, как она есть, удерживать в ней человека. Он не помог раньше, но помог сейчас, когда пришла боль, помог преодолевать ее, весь день, до темноты, останавливаясь только для молитвы, а после сломать ледяную корку на маленьком пруду и сосать осколки.

Землю уже выбелил свет звезд и луны, когда Ахмед заметил рядом с волами два силуэта. Двое его сыновей. Мунир, старший, ему семь. Мустак, почти такой же высокий в свои пять. Один держал бурдюк молока, немного сыра в тряпице и круг подсушенного хлеба, второй – овчинный тулуп Ахмеда и мешок мякины.

Он забрал все, напился, поел. Потом заговорил старший сын:

– Возвращайся. Ты ей нужен.

Ахмед не ответил. Только покачал головой и вернулся на поле.

За следующие два дня он очистил землю от камней, больших и маленьких, сложил их в пирамиды по периметру поля. Ночью спал под тополями, между двумя волами, без сновидений. На третий день его сыновья вернулись с новыми припасами, которых хватило и для них, – и еще два дня они следили, как отец ведет плуг по земле, пусть и оттаявшей слегка под южным ветром, но все равно твердой. Однако лемех, который Ахмед обжигал, пока тот был еще зеленым, сломался лишь на пятый день, когда вспахано было уже три четверти поля. Неплохо в хороший год, который придет, иншалла.

Ахмед выпряг плуг и приспособил к волам борону – бревно такой ширины, что мальчишки могли встать сверху, добавив свой вес к бороне, которая разбивала вывороченные плугом комья земли. Еще один день, и все закончено. Если теплый ветер утихнет и земля вновь промерзнет, боронить нужно будет еще раз. Но самая тяжелая часть работы уже сделана, а у жены есть братья, они дайи мальчишек, и потому у них есть особые обязательства. Если Ахмед не вернется…

Он оставил сломанный плуг на краю поля, прислонил борону к тополю, взял упряжь и свистнул волам идти домой. Мальчишки побежали вперед, и когда Ахмед дошел до деревни, многие высыпали на дорогу, посмотреть на безумца и, возможно, увидеть джинна, который овладел им.

Не глядя ни на кого, Ахмед направился прямо к дому. Еще издалека он увидел свою жену, стоящую в дверях. Подойдя ближе, отпустил животных; мальчики подбежали забрать упряжь и отвести волов в стойло. Он был в десяти шагах, когда Фарат заговорила.

– Мы похоронили ее, – сказала она, лицо сморщилось. – Мы не могли ждать.

По-прежнему безмолвно он прошел мимо жены в дом. Она закрыла дверь.

– Ахмед, что ты сделал? Ты сошел с ума? Пахать в январе? Может, ты собрался заодно сеять и погубишь нас всех следующей зимой?

Ахмед прошел в глубь комнаты. Он устал, однако не мог отдыхать. Подошел к сундуку, вытащил мешок с семенами и, впервые за несколько дней, заговорил грубым, отвыкшим голосом:

– Ты знаешь, когда сеять. Мунир помогал в прошлом году, и Мустак поможет в этом, но приведи своих братьев присмотреть за ними.

Он положил мешок обратно и снял со стены свой топор.

– И где же будешь ты, когда придет время сеять?

Жена пыталась говорить со злостью. Но в голосе слышался только страх. Ахмед подошел к ней, встал рядом.

– Я буду там, куда меня направит Аллах. Позабочусь, чтобы мы больше никогда не потеряли ребенка от голода, – ответил он.

Фарат широко раскрыла глаза, слезы потекли по ее лицу.

– Как? Как? – заголосила она.

Ахмед протянул руку, поймал пальцем ее капнувшую слезу. Поднял руку к губам, попробовал на вкус. Слеза была сладкой, и он вспомнил, как хорошо названа его жена, названа именем сладчайшей весенней воды.

Он наклонился и поцеловал ее – лоб, обе щеки, губы. Прошел мимо нее к двери, потом на улицу, между рядами пялящихся сельчан. На краю деревни его нагнали сыновья, вложили в его руки еще одну тряпицу с сыром, еще один полукруг хлеба. Ахмед понимал, что ему следует поговорить с ними, дать наставления, но он не мог. И потому просто обнял их, повернулся и ушел.

Он шел полночи, поспал в канале, шел еще день. Ранним вечером добрался до города Карсери. Ахмед уже бывал там в хорошие годы, продавал излишки и немного знал город. Но таверну, которую он искал, было и так несложно найти. Ее отмечал алем, строки из Корана, вырезанные на стальном острие копья, стоящего рядом, и шум голосов множества людей внутри.

Ахмед прошел через зал к знакомому мужчине. Люди расступались, чтобы дать ему дорогу, ибо он был крупнее любого мужчины в таверне.

– Ага, ты все же пришел! – Рашид встал из-за стола и прохромал вокруг, чтобы посмотреть. – Что заставило тебя передумать?

Ахмед опустил взгляд. «Нужно ли объяснять?»

– Когда ты проходил через нашу деревню, ты говорил о золоте.

– Золото, да, много золота.

Широкая улыбка Рашида поблескивала в свете тростниковых факелов.

– Улицы Красного Яблока вымощены золотом, стены их святотатственных храмов выложены драгоценными камнями. Наш султан, бальзам света, мир ему, обещал нам три дня грабежа, когда город падет. Три… Этот город так богат, что бедняк в один день станет богачом. И тогда у него останется еще два дня на прочие… радости, а?

Он рассмеялся, ткнул Ахмеда в живот. Великан нахмурился.

– Прочие радости?

– Рабы! Мы сделаем рабами каждого жителя города. На продажу. Или для себя. – Рашид подмигнул и обернулся к другим слушателям. – Хорошая рабыня требует укрощения, верно?

Мужчины засмеялись. Ахмед не понимал, о чем говорит Рашид. Потом он понял. Он знал, что, если умрет за святое дело, Аллах наградит его сотней девственниц в раю на целую вечность. Но ни разу не слышал, чтобы такую награду получали по эту сторону смерти.

Ахмед пожал плечами. Рашид внимательно смотрел на него.

– Ты огромен, друг мой. Думаю, Аллах будет доволен, что я завербовал тебя. – Он ухмыльнулся и поднял со стола бутыль. – Давай, выпей бозы. И не смотри так потрясенно, здоровяк. Для воинов есть особые правила. Ешь и пей сколько влезет. Наш пастырь султан, восхвалим его, заботится о своих яйях. А потом спи, ибо мы выступим на рассвете.

Ахмед не обратил внимания на бутыль. Он повернулся, потом обернулся:

– Это место, куда мы идем?

– Красное Яблоко?

– Я слышал, у него есть другое название.

– Их много. Обычно его называли Византией. Восхваляли как Рим Востока. Мы, правоверные, всегда считали его лакомым фруктом, готовым упасть в наши руки. Но сами греки, да и прочий мир, знают его под другим именем – Константинополь.

«Константинополь». Ахмед выговорил странное слово, трудное для его языка. Потом кивнул, отвернулся и пошел искать угол, чтобы поспать.

Ему было не важно, как оно звучит, где находится, кто им сейчас владеет. Важно только то, что он отправится туда. Умереть за святое дело, если того пожелает Аллах. Или выжить, забрать золото, которым выстланы улицы, а потом вернуться и построить беседку из диких роз над могилой дочери.

Глава 9 Убеждение

Эдирне, столица Османской империи

Январь 1453 года

– Пора.

Садовник, не обращая внимания на голос, посмотрел на приподнятую цветочную грядку. Через каждые десять шагов, от террасы до пруда, из кучки свежевзрыхленной земли торчал саженец. Обернувшись, садовник еще раз проверил, что последний стебель торчит точно напротив такого же по ту сторону мозаичной дорожки. Каждый будет расти, как пожелает Аллах. Но он, садовник, может управлять тем, где они вырастут.

Он поднял руку, и Хамза помог ему подняться. Садовник наклонился, потер правое колено. Он провел какое-то время на корточках, а нога так и не избавилась от боли за прошедшие с Косово четыре года. Он командовал правым крылом отцовской армии на поле Черных Дроздов, и какой-то серб крепко ударил его умбоном своего щита, прежде чем пал под копытами коня.

– На латыни их зовут Cercis siliquastrum. Я слышал, во дворце Константинополя есть целая аллея из них. Там их называют «Иудиным деревом». – Он окинул посадки взглядом. – Знаешь почему?

– Нет, господин.

По голосу Хамзы было ясно, что он и не хочет знать, что есть дела важнее и время поджимает. Он даже повернулся в ту сторону, куда им следовало идти.

Мехмед не двинулся с места. Он провел прекрасное утро, занимаясь тем, что любил, в саду, который был его радостью. И хотя путь, на который Хамза призывал встать, вел к величайшей радости, ему не хотелось идти. Пока нет.

– Иуда – другое имя предателя пророка Исы, восхвалим его. Говорят, что после предательства он повесился на таком дереве, а тридцать сребреников, которые ему заплатили, валялись у его ног.

Хамза опустил взгляд.

– Разве они не маловаты, чтобы повеситься?

Мехмед рассмеялся.

– Они могут вырасти в три человеческих роста, хотя ветви все равно будут тонкими. Но крепкими – и выдержат вес предателя. – Он оглядел аллею. – Мои бустанчи говорят, что они растут быстро; цветы розовые, обильные и ароматные. Может, лет через десять, Хамза, мы будем прогуливаться под этими иудиными деревьями и вдыхать их аромат…

– Иншалла. – Хамза покачал головой. – А может, пахнуть будут тела предателей, свисающие с их ветвей…

Мехмед уловил намек. Но у него было слишком хорошее настроение, чтобы разделять опасения своего советника.

– Что ж, подходящее место. Раз уж мои бустанчи, – он указал на пятерых коленопреклоненных садовников, – не только янычары, но и мои палачи. – Он обернулся к ожидающим людям: – Полейте их, потом отчитайтесь в своих казармах.

Хамза стер грязь с руки повелителя рукавом своей гомлек.

– Вас тоже ждет вода, – сказал он, когда они пошли по дорожке.

Мехмед уставился на свои пальцы, черную грязь под ногтями.

– Думаю, не стоит. Мне будет приятно увидеть следы земли на лицах моих белербеев, когда те почтут меня.

Он рассмеялся, и Хамза встревожился сильнее. Его повелитель был еще молод, а его настроение – переменчиво.

– Эти разговоры о деревьях и предателях, повелитель, – пробормотал он, когда они поднимались к заднему входу в шатер. – Вы боитесь…

– Я ничего не боюсь.

Впервые в голосе Мехмеда появилась выразительность.

– Предатели – слишком сильное название для этих людей, людей моего отца, которые стали толстыми, ленивыми и осторожными. Но они ничуть не лучше предателей, поскольку стоят между мной и моей целью. И сейчас им придется уклониться, иначе мои стрелы пройдут сквозь них.

Хамза хмыкнул:

– И этот разговор об Исе…

Мехмед приостановился, понизил голос:

– Я знаю, многих беспокоит мой интерес к другим верам. Они подозревают, что я даже могу… обратиться к мистериям суфиев или спасению, предлагаемому Христом. – Он остановился перед дверью, положил грязную руку на рукав старшего мужчины: – Но не страшись, Хамза. Сегодня они увидят только того, кто я есть, – гази ислама.

Они вошли в шатер. В комнате для облачения Мехмед переодевался в садовую одежду. Здесь же его дожидались совсем другие одеяния.

– Снарядите меня, – приказал султан ожидавшим слугам и поднял руки. – И, Хамза… – Он махнул рукой в сторону стола, сплошь покрытого свитками пергамента. – Еще раз.

Хамзе даже не требовалось смотреть в документы, все факты уже отпечатались у него в голове. Однако было нечто успокаивающее в рукописных строках, списках войск, расположении кораблей, подписанных договорах. И сейчас, пока Мехмеда одевали, Хамза мерным голосом перечислял все это.

Он еще не дошел до конца, когда Мехмед остановил его одним словом:

– Посмотри.

Хамза посмотрел. Оценил. Кивнул.

Они долго спорили о том, что́ Мехмед должен надеть в этот день. Подчеркнуть положение султана, но не поставить себя слишком высоко над теми, чья служба ему нужна. Напомнить им, что он, пусть и молод, – опытный солдат, истинный сын воинственного народа. Что он – тот, кем назвал себя: гази, воин веры, поднявший стяг Пророка в джихаде, начатом восемьсот лет назад.

Мехмед был мускулистым – результат многих лет обучения с оружием и на борцовском полу. Его доспехи подчеркивали мускулатуру – кольчужная рубаха, приподнятая на плечах мягкой подбивкой, слегка выпуклые нагрудные пластины. Все явно было старым, с заметными вмятинами, но отполированным до блеска, ослепительного на солнце. Только шлем был парадным, хотя и простым, в форме тюрбана – такой носили все конные воины-сипахи – с кольчужной бармицей для защиты шеи. Выкованным из серебра. И на его поверхности виднелась гравировка арабской вязью, известный хадис Мухаммеда: «Я помогу вам тысячью ангелов, следующих друг за другом».

Хамза подошел к Мехмеду. Высокий, он чувствовал себя карликом перед этой сияющей броней. Именно так ему и хотелось себя чувствовать, именно так, надеялся он, будут чувствовать себя все.

– А ваш меч, повелитель? – спросил он. – Что вы решили?

Мехмед протянул руку, и оружейник вложил в нее клинок. Мехмед на ширину ладони вытянул меч из потертых ножен, на солнце блеснула сталь.

– Я знаю, что мы обсуждали, – новый меч, чтобы они видели нового вождя, а не… – ответил он, потом помешкал и продолжил: – Малоспособного сына своего отца.

Он полностью обнажил меч, отступил и встал в боевую стойку, – свободная рука вытянута вперед, изогнутый меч отведен назад и поднят.

– Но люди, которых мы хотим убедить, видели, как этот меч вспорол ряды крестоносцев в Варне, видели, как он скашивал сам воздух на поле Черных Дроздов.

Султан шагнул назад и описал мечом широкую дугу – высоко, но людям все же пришлось пригнуться.

– Я решил, что в этот день не помешает толика памяти о моем отце-воине.

«Она не помешает мне, кто любил его, – подумал Хамза, – но что с теми, кто нет?» И все же, поразмыслив, он понимал, что выбор верен. Мурад был одним из величайших воинов, порожденных Османским домом. Он почти всегда побеждал.

Мехмед разрубил воздух клинком:

– Так что ты думаешь, Хамза? Разве я не Ахилл?

Хамза кивнул. Его повелитель считал текст «Илиады» едва ли не равным святейшей из всех книг. Ахилл, бесстрашный, безжалостный, величайший воин, был для него образцом.

– До кончиков ногтей, повелитель. И вы готовы пойти и высмеять напыщенных ахейских вельмож?

Младший мужчина улыбнулся:

– Я готов. Останься со мной. Направь меня, если я дрогну.

– Я всегда буду вашей скалой, владыка. Но вам не понадобится от меня ничего, кроме хвалы, когда вы завоюете их.

– Твои слова да Богу в уши…

Мехмед последний раз поднял меч, блеснувший на солнце, потом вложил его в ножны и повесил на пояс.

– Иншалла, – сказал он и пошел к двери.

Ему не требовались фанфары, лишь откинутый полог шатра. Час был тщательно выбран так, чтобы низкое солнце на западе сияло сквозь передний вход отака и на доспехе султана плясало пламя. Слугам было приказано держать эти полотнища растянутыми, пока Хамза не даст сигнал их опустить. Он не подавал сигнала, пока Мехмед не встал на возвышение посредине, и даже самые упорные прижали свои носы к ковру на три полных вдоха.

– Аллах акбар! – взревел Мехмед.

– Господь велик! – отозвались пятьдесят голосов.

Полог упал, лица поднялись, люди встали и наконец-то увидели своего султана. Увидели, сбоку и чуть сзади, и скромный контраст: имама Мехмеда, Аксемседдина, священнослужителя в сером и коричневом, с позолоченным томом Корана в руках. Воин Пророка дал им смотреть на себя полдесятка вздохов, потом подозвал к себе. Лишь немногие были допущены к чести поцеловать ему руку.

Великий визирь, конечно, будет первым. Следом два белербея – правители самых больших провинций, как и ожидалось. За ними подойдут другие беи, чуть ниже тех по положению. Они с Хамзой в бесчисленные ночные обсуждения назвали каждого из них именем животного. И когда они подходили, в голове Мехмеда вместе с именем человека всплывало его прозвище.

Сначала подошел Слон, великий визирь, Кандарли Халиль-паша. Сразу за ним – Бык и Буйвол, Исхак и Караджа, белербеи Анатолии и Румелии, которые будут командовать его турецкими и европейскими рекрутами соответственно. Каждый склонялся и целовал руку султана, избегая его взгляда. Мехмед смотрел, как они возвращаются к своим фракциям. Старые быки, думал он. С иссякшим семенем. Мычащие о мире.

Он приберег совсем другую улыбку для двоих мужчин – Гепарда и Медведя, – которые подошли следом. Заганос был албанцем, обращенным, более ревностным в вере, чем большинство рожденных в ней; худощавый, быстрый, молодой, честолюбивый. Другой мужчина был огромным и тоже удачно прозванным. Балтоглу, болгарин, бывший пленник и раб, принявший ислам лишь ради быстрого возвышения; его навыки войны на море были под стать той жестокости, с которой он воевал. Они работали в паре – союз молодых балканцев против старых анатолийцев.

Эти двое отступили, и подошел последний – Имран, ага янычаров. Короткий поклон, такой же поцелуй, быстрый уход. Между ним и султаном было мало любви, ибо Имран до мозга костей был человеком Мурада. Но Мехмед, наблюдая, как этот человек встает строго посередине между лагерями войны и мира, вместе с неопределившимися, знал: его можно убедить. В слишком долгий мир янычары начинали беспокоиться и доставлять хлопоты. Как и гепарды, они нуждались в охоте.

Мехмед посмотрел на всех, кто его приветствовал, на прочих, стоящих в основном посередине, – и внезапно он почувствовал неуверенность. Что он собирался сказать? В каком порядке? Султан обернулся… прямо за ним стоял Хамза. И, встретив взгляд советника, он вновь обрел уверенность. Когда же Мехмед взглянул на поднятые к нему лица, отыскал тех, кого должен убедить или превозмочь, он увидел, что отметил всех. Грязь, оставшаяся у него на руках, сейчас была на этих лицах. Его великий визирь стирал рукавом песок с губ. Это заставило Мехмеда улыбнуться – и тогда он заговорил.

– Владыки горизонта, – сказал он, снимая серебряный шлем, – паши земель, что простираются от гор Тартар до морей греков, объединенных под Аллахом, хвала Ему…

Он приумолк, пока звучало ответное «Хвала Ему!», потом продолжил:

– Приветствую вас, владыки, у конца и начала истории!

Часть мужчин, уже примкнувших к нему, разразилась ответными криками. Большинство молчало. Султан поднял руку, и все разом стихли. Уже тише он продолжил:

– Вы знаете, почему мы собрались здесь. И раз уж это не тайна…

Он обернулся к Хамзе, кивнул, проследил, как его советник исчезает в глубине шатра.

– Позвольте напомнить вам, где мы стремимся победить, почему мы стремимся и как. Позвольте мне выкрикнуть имя, чтобы оно достигло ушей Бога, как дань, как молитва.

Мехмед запрокинул голову и выкрикнул:

– Константинополь!

Затем он опустил голову и тихо повторил:

– Константинополь. Мы зовем его Красным Яблоком. Сколько раз сыны Исаака вставали лагерем под его стенами, ожидая, что этот сочный плод упадет им в руки? Люди, собравшиеся здесь, помнят, как мой дед, чье имя я ношу с честью, складывал свои шатры и уходил от этого приза. Мой собственный отец, Мурад, несравненный воин, не смог срезать этот плод с дерева. Так почему же я, внук и сын этих великих воителей, верю, что смогу преуспеть там, где они потерпели неудачу?

Он умолк и улыбнулся.

– Потому что пророчество – глас судьбы, и было предсказано, что Красному Яблоку пришло время упасть. Разве не сказал Пророк, высочайший: «Слышали вы о городе, в котором одна сторона – земля, а две другие – море? Судный час не наступит, пока семьдесят тысяч сыновей Исаака не захватят его».

Мехмед помолчал, дав словам Пророка на мгновение задержаться на слуху людей.

– Вы знаете, что мы уже собрали число пророчества, – продолжил он. – Вы сами привели их, собрали под моим тугом. Придет еще больше. Намного больше. Однако что за армия встретит нас? Никогда еще наши противники не были так слабы, так разобщены. Мы будем сражаться только с теми немногими, что живут там. Никто не придет им на помощь. О, они будут шуметь, будут бряцать оружием – но не поднимут его. У меня есть подписанные договоры с ужасным Хуньяди, Белым Рыцарем Венгрии. С Бранковичем из Сербии. Папа льет слезы… и не более того. И даже если угрызения совести в конце концов настигнут их и они придут, будет слишком поздно.

Он заговорил еще тише, и мужчины подались к нему.

– Слишком поздно. Ибо мы уже превратим их храм, Айя-Софию, в мечеть.

Громче крики «Аллах акбар!», больше голосов. Султан чувствовал, как настрой в шатре сдвинулся. Недостаточно – пока. Скоро – возможно. После других убеждений.

Он перевел дыхание.

– Отделенный, слабый, одинокий? Да. Но если мы оставим Константинополь сейчас – сейчас, когда мы так сильны, когда сошлись звезды и люди, – кто знает, не придет ли другая держава, чтобы вновь сделать его сильным? Наши враги венецианцы, которые некогда владели им. Наши враги венгры, вечно жаждущие нанести нам удар. Пока его ворота закрыты для нас, их можно открыть врагу, способному сделать то, чего не могут ослабевшие греки, – использовать лучшую в мире гавань, город, который разрезает пополам наши земли Анатолии и Румелии, и ударить нам в спину.

Новые перешептывания, еще неопределеннее. Мехмед энергично продолжил:

– Сейчас, как никогда прежде, у нас есть шанс навсегда положить конец этой угрозе.

Он чувствовал перемену в шатре. Мысли людей начинали склоняться. Однако еще слишком многие балансировали на лезвии кинжала.

Пришло его время. Тот момент, который они с Хамзой обсуждали. Султан обернулся к единственному человеку, который еще мог направить людей на другой путь.

– Что скажешь ты, мой великий визирь, самый уважаемый из советников моего отца и моих? Сомнения все еще лежат на твоем достойном челе. Выскажи их. Для нас будет честью услышать твою мудрость.

Кандарли Халиль-паша моргнул. Все знали, что молодой султан не сможет начать это предприятие без его помощи. И потому обращение к нему на открытом совете было приглашением качнуть колеблющихся назад. Это был вызов, в нем крылась опасность, и великий визирь осторожно подбирал слова своего ответа.

– Убежище мира, вождь всех народов, я слышу тебя. Твои слова мудры, твои приготовления понятны, твои храбрость и умения несомненны. Однако вы говорили о великих воителях – двумя из них были ваши непревзойденные дед и отец, и я стоял рядом с ними, когда оба они приходили к этому городу и потерпели неудачу.

Он сделал паузу, и потому слова Мехмеда не прервали его:

– И почему же они потерпели неудачу, старый воин?

– Здесь есть люди опытней меня, чтобы говорить об этом. Но я считаю, что две вещи препятствовали сынам Исаака, сколько бы велики ни были их число и вера. Две – вода и камень. – Он огляделся, облизнул все еще грязные губы. – Моря, которые охватывают этот город с двух сторон, и тройная стена, которая запечатывает землю.

Новые перешептывания. Наступал момент, который предвидели Мехмед и Хамза: время для двух ударов, быстрых, как выпад меча. Один – словами. Второй… чем-то иным.

– Я благодарю тебя, дядя, за твою мудрость. Я долго размышлял над этими вопросами, как многие размышляли над ними до меня. Вода и камень, они самые.

Он оглянулся. Хамза вернулся в шатер, кивнул, и Мехмед повернулся к людям:

– Мы – гази, мы предпочитаем твердую землю Бога под копытами наших коней, нежели качающиеся доски под нашими ногами, верно? Однако, как ты заметил, чтобы взять город, окруженный водой, нужно властвовать над ней. И я взял на себя эту власть.

Он протянул руку, и Хамза вложил в нее пергаментный свиток. Мехмед начал читать:

– Знайте, что на верфях по всей моей империи люди тяжко трудились, строили, ремонтировали. День, когда мы пойдем на Константинополь, будет днем, когда наш флот выйдет из Галлиполи. Флот из ста двадцати кораблей.

Открытые рты, аханье.

– Там будет двенадцать – двенадцать! – полных боевых трирем. Восемьдесят фуста, каждая с пушкой. Тридцать военных транспортов. Даже если ренегаты Венеции и Генуи отплывут нам навстречу, сколько они смогут собрать? Двенадцать? Двадцать? Моря, Кандарли Халиль, будут нашими.

Великий визирь был не единственным, кто казался потрясенным этими словами. Мехмед свернул пергамент и постучал им по нагрудной пластине доспеха.

– Дальше… что же еще вечно препятствовало нам, дядя?

– Стены, – пробормотал старик. – Стены, которые… которые…

– Стены, которые побеждали любую армию, разбившую перед ними лагерь, даже армию моего отца? Даже армию Айюба, сподвижника самого Пророка, чью могилу я разыщу под этими стенами и построю над ней храм? – Мехмед кивнул. – Но ни один из них не имел того, что есть у меня.

– И что же это, владыка?

Пора.

– То, что сметет камень с той же легкостью, с которой я могу смести эти полотнища.

Он не обернулся. Только поднял руку высоко и уронил. Хамза, стоящий у входа, выглянул и повторил его жест.

Павильон был не самым большим. Его выбрали именно для того, что претворялось сейчас. Четверо рослых мужчин подбежали к центру и ухватились за толстый шест. Как только они утвердили хватку, Хамза подал новый сигнал, и полотняные стены исчезли, быстро свернутые системой блоков, людей и лошадей.

Только что совет стоял в шатре. А в следующее мгновение они оказались на открытом воздухе, прикрывая глаза от яркого зимнего солнца, моргая на то, чего не видели раньше: что шатер, в который они вошли из городских ворот, разбит на вершине холма; что с этой вершины вниз мягко уходит долина, простирающаяся до склона следующего холма примерно в миле отсюда. Что это пространство заполнено тысячами и тысячами солдат в двух больших отрядах, с широким проходом между ними. И наконец, что они делят вершину холма с огромнейшей пушкой, какую только видели человеческие глаза.

Поддерживаемая деревянными блоками, упертая в землю, будто гигантский темный червь, она была не просто большой. Она была чудовищной. Пятеро высоких мужчин, лежащих с вытянутыми руками, не смогли бы сравниться с ее длиной. Ни один человек не смог бы обхватить руками даже ее узкий конец.

Выхватив меч, Мехмед обратил к себе взоры. Он вновь надел шлем, и вновь засияла его броня. Султан вскинул клинок к небу, описал им широкую дугу и выкрикнул одно слово – «Давай!». Пока человек, казалось, сплошь покрытый сажей, подносил огонь к запалу, Мехмед вложил меч в ножны, вытянул указательные пальцы и снова заговорил.

– Вам стоит сделать так же! – крикнул он.

И заткнул пальцами уши.

Кто-то последовал его примеру, но большинство слишком растерялись, не успели – и потом они были обречены слышать рев пушки еще несколько недель. Кому-то почудилось, будто сам ад разверзся, взорвался пламенем и криками всех умерших душ. А остальным, евреям, христианам и мусульманам, собравшимся здесь, показалось, что Армагеддон наконец наступил.

Отдельно – звук. Отдельно – вид. Из чудовищного пламени вылетела комета, таща за собой шлейф огня и дыма, пронеслась всю долину между шеренгами воинов и наконец со звуком скорее природы, чем творения человека, врезалась в склон в миле отсюда. Восторженные крики армии не стихали, заполняя всю долину.

Мехмед подошел к краю ямы. Дым медленно рассеивался, и чудовище снова показалось на свет. Вокруг суетились люди, остужая его влажными тюками ткани. Посредине стоял человек, такой же черный, как и его создание, хотя своим цветом он был обязан пороху.

– Ну как, Урбан-бей? – крикнул Мехмед. – Ты рад первому крику своего ребенка?

Черный мужчина сплюнул, потом заговорил на османском с сильным акцентом.

– Да, повелитель, – ответил Урбан из Трансильвании. – Но мне нужно присмотреть за последом.

– Тогда пойдем и посмотрим.

Мехмед обернулся к Хамзе, стоящему чуть поодаль от толпы на склоне позиции. По кивку своего господина тот сделал знак рукой ожидающим людям.

– Владыки, – позвал Хамза. – Вы поедете?

Кони были приготовлены для всех, и никто, даже самые почтенные вроде великого визиря, не остался на холме. Пока турок может ходить, он может и сидеть в седле.

Мехмед вел их по долине; свет бил от него в стальные шеренги воинов и, отражаясь, возвращался обратно. Его десятки тысяч солдат радостно вопили, выплескивая свою верность в пронзительных криках.

Они галопом проскакали весь путь, все как один свободные от пределов шатра и почти все – от прежних сомнений. У небольшой группы людей Мехмед осадил коня, спрыгнул. Люди расступились, открывая ему то, вокруг чего толпились, – туннель с неровными краями, шириной в половину человеческого роста, уходящий прямо в землю. А может, прямиком в сам ад, ибо из неровного входа до сих пор вились усики дыма.

Когда остальные всадники собрались рядом, Мехмед махнул рукой одному из мужчин, простершихся перед своим султаном:

– Брат, ты здесь самый высокий. Залезь туда и скажи мне, как глубока эта яма.

Мужчина поклонился, сглотнул, а потом скользнул в дыру ногами вперед. Он исчез – а потом из дыры высунулись дергающиеся кончики пальцев.

Мехмед не мог остановить перешептывания, да и не хотел.

– Ты удовлетворен, Урбан-бей? – спросил он.

Почерневшее лицо пушкаря блеснуло белым – улыбкой. Мехмед обернулся к своему совету. Он смотрел прямо на Кандарли Халиль-пашу.

– Твой последний вопрос, дядя, был о том, как я смогу сделать то, с чем не справились мой отец, дед и восемьсот лет последователей Пророка. – Он указал на дыру: – Камень там, внизу, – гранит. Я буду стрелять такими камнями, каждый день, каждый час. Пока эти стены не рухнут. И тогда я поведу героев Анатолии и Румелии, курдов гор, арабов пустынь, янычаров моего сердца, – он повернулся и улыбнулся их командиру, – за эти стены. И я возьму свое военное знамя и святой Коран – и вырежу сердцевину Красного Яблока.

Сомневавшиеся больше не сомневались. Противники исчезли. Все члены Совета, вплоть до великого визиря, ликовали. По долине вновь прокатились крики; солдаты, стоявшие там, смешали ряды, сбились в толпу у подножия холма, сдерживаемые только тройной шеренгой личной гвардии. Крик, заполнивший долину, удвоился, когда Мехмед вскочил на коня, выхватил отцовский меч и вновь издал боевой клич правоверных:

– Аллах акбар!

Со стен Эдирне, сквозь прорезь вуали, смотрела Лейла. Она могла бы одеться мальчиком и подойти ближе. Или натянуть одеяния бекташи, кем она некогда была – подруги янычара, – распустить волосы и храбро встречать мужские взгляды. Но все это потребовало бы от нее обращать внимание на многое, а ей хотелось сосредоточиться только на одном. На мужчине в дальнем конце долины, на судьбе, которую он создавал.

Своей. Ее. Бога.

Она не следила за ним глазами, хоть и держала их открытыми; на таком расстоянии все размывалось. Ее провидение лучше справлялось вблизи – и лучше всего, когда нужно заглянуть внутрь. Но здесь все и так ясно. Двое мужчин ее судьбы. Один на том далеком холме, без сомнения воздел к небу отцовский меч, когда начал крик, громом прокатившийся по долине и долетевший гулом даже сюда; кучка женщин, вышедших посмотреть на своих мужчин, была захвачена им и тоже кричала.

Господь велик, подумала она, отворачиваясь. И хотя все в его воле, Лейла придавала будущему ту форму, которую может придать только она. Лишь Аллах способен дать победу – но человеку могут помочь звезды и предзнаменования. А читают их те, кто одарен, как она.

Лейла направлялась к дому дочери сестры ее отца. Там лежит вся ее маскировка, там же – ее оружие. Она сбросит женские одеяния, натянет одежду юноши, стянет грудь под туникой, прикроет стройные ноги шароварами, заправит длинные волосы под тюрбан, замаскируется. Кинжал на поясе и арбалет за спиной отпугнут большинство людей. Она пройдет беспрепятственно. Даже в тот город, куда она сегодня отправлялась. В Константинополе до сих пор жили турки, поскольку торговля продолжалась даже в преддверии войны. Еще один юноша, пришедший навестить своего родича-торговца, не заслужит особого внимания.

Лейла шла по извилистым переулкам Эдирне, возбужденная окончанием одной задачи и началом другой, со своими опасностями. Но мужчина, которого она искала сейчас, другой человек судьбы, был более размыт для ее взора, чем Мехмед на другом конце долины. Именно по этой причине ей пришлось уйти. Ей нужно снова найти его.

Григория.

У людей есть свой срок. Каждый важный в ее жизни человек, янычар и еврей, приходил, когда она нуждалась в нем, а он, по-своему, нуждался в ней. Жизненно важно найти его снова, еще раз, прежде чем все случится. Окружить его оберегами, чтобы защитить.

«И чтобы увериться – он мой, и ничей больше».

Эта мысль остановила Лейлу перед дверью племянницы. Она прислонилась к двери, не толкнув ее.

Ничей больше… Лейла видела женщину в таблице, которую составила по возвращении с Корчулы. В предрассветном шепоте, в дреме после занятий любовью она получила сведения, нужные, чтобы внести его в таблицы. И отыскала женщину, в его сочетании Венеры и Нептуна, в месте для запутанной любви. «Вот почему я должна найти его, – подумала Лейла. – Я еще раз привяжу его к себе».

Она удивилась ногам, чуть ослабшим при этой мысли, легкой боли между ними. Улыбаясь, женщина вздохнула и открыла дверь.

Глава 10 Город призраков

София следила за ним сквозь ставни, сквозь нитки дождя. Они накрывали город уже неделю, размывая даже дом напротив, лишая вещественности вид и камень. Дом стоял в руинах, и, когда София впервые заметила фигуру среди покосившихся бревен, она подумала, что это призрак семьи, жившей здесь, родителей и троих сыновей, умерших от чумы пять лет назад. Женщина перекрестилась, пошла помолиться перед домашним алтарем, вернулась… и фигура по-прежнему была там; голова под капюшоном поднята, но лицо неразличимо за дождем и тенями. Дождь не прекращался, однако человек стоял там и час спустя, с совсем не призрачным постоянством, ибо она уже встречала призраков – ее матери, покойного брата, – и они колыхались, приходили, смотрели, исчезали, если с ними заговорить. Они не стояли часами, глядя вверх.

София знала, кто он. Когда она назвала своих призраков, он завершил счет. И это было самым тревожным: осознать, что тот, кого она считала мертвым, жив. Что тот, кого навсегда изгнали из города, вернулся, несмотря на угрозу немедленной смерти. Что мужчина, которого она любила и оставила, стоял в десяти шагах от нее.

– Мама!

Крик напугал ее, настолько она ушла в себя. Однако в нем не было ничего удивительного. С той минуты, как София три недели назад вернулась в город, дочь не оставляла ее, все время была рядом, касалась ее…

– Что случилось, ягненок? – София наклонилась и погладила мягкую щечку пятилетней девочки.

– Мама, ты сказала, что расскажешь мне историю.

Девочка выпятила нижнюю губу, мгновенно напомнив Софии Феона. Минерва многое взяла от него: сильную волю и спокойные требования. А вот Такос, затерявшийся над книгами в другой части дома, больше походил на Софию. Высокий для своего возраста, скорый на смех и плач.

– Историю? – спросила София, присев и обнимая дочь. – Какую именно?

– Самую прекрасную, – просто ответила Минерва, прижимаясь к ней.

Прекрасную? София взглянула в окно. Там была история, стоящая под дождем и в руинах, но она не была прекрасной, а ее конец ни за что не понравился бы дочери. Некогда София думала, что это трагедия, подходящая тем пьесам о богах и героях, которые игрались на Ипподроме в праздничные дни. Но сейчас она осознала, что не знает конца, что все прошедшее было лишь перерывом между действиями. И она чувствовала – сильно, определенно, – что ей необходимо узнать, и узнать прямо сейчас.

София крепко обняла дочь, приподняла ее, вставая, и поцеловала.

– Мне нужно выйти, мой херувимчик. Афина расскажет тебе историю.

Девочка скривилась:

– У Афины ужасные истории. И голос у нее как у вороны. – Она прижалась теснее. – Я пойду с тобой.

– Нет. – София поставила девочку на ноги, отцепила от себя. – Мне нужно…

Она посмотрела в окно. Кажется, вдали ударила молния. Шум дождя по крыше стихал.

– Буря проходит. Скоро откроется рынок. Мне нужно купить продукты.

Не совсем ложь. Это в любом случае повод выйти. Афине можно было доверить приготовление еды, но не покупки; ее всегда обсчитывали, и сейчас они не могли себе этого позволить. Она пойдет на рынок. Но сперва нужно зайти в другое место. Место, которое София любила больше прочих на Божьей земле.

Церковь Святой Марии Монгольской. Святая, в честь которой назвали церковь, была византийской принцессой, столетия назад посланной выйти замуж за варвара. Она вернулась, чтобы основать часовню, и София любила эту историю и эту церковь с тех пор, как ей самой исполнилось пять лет. И никогда еще в своей жизни она так не нуждалась в утешении, которое находила там.

Церковь была неподалеку. Пройти по узким улицам, которые София хорошо знала. Улицам, полным теней, где можно спрятаться и разглядеть мужчину в плаще, который проходит мимо…

Дурак!

Вот так. Заработан еще один титул. Будто «Риномет» и «наемник» недостаточно унизительны. Только дурак будет стоять тут и пялиться вверх, час за часом, под холодным дождем. Любой другой сделал бы то, что следовало сделать Григорию, едва он услышал слова Джустиниани, сказанные три недели спустя после высадки: он все еще не может найти золото, чтобы заплатить Григорию. Любой другой прямиком пошел бы в гавань и поднялся на борт судна, отплывающего… куда угодно.

Но его глупость простиралась в прошлое задолго до этой холодной ночи. Почему? Почему из всех сцен, проигранных в голове, он ни разу не подумал об этой? Чего он ждал от Софии, когда вести о его бесчестии дошли до Константинополя? Ухода в монастырь? Одинокой жизни в память о нем? Григорий заставлял себя не думать о ней. В целом, затерявшись в войне и вине, он преуспел – по крайней мере, когда бодрствовал. Но чего он от нее не ожидал – и этим заслужил новый титул, – так это брака с его братом.

Когда Григорий в темноте пробрался по переулкам, чтобы взглянуть на дом, где вырос… она была там. Хуже того – с детьми, вернулась с мальчиком и девочкой. Но самым худшим, хуже всего другого был его брат, который открыл им дверь и резко потянул Софию к себе.

Феон. Если первый взгляд на нее принес опустошенность, всплеск тоски и рвущей душу потери, которые согнули Григория, стиснули грудь, то вид брата вызвал другое чувство – ясное, определенное, однозначное.

Ненависть.

Некогда это было немногим больше неприязни к близнецу, который ничем не походил на него – холод против его пыла, разум против его чувств. Их соперничество было рано очерчено, место выбрано и признано: Григорий не станет бросать вызов брату в библиотеках, Феон не попытается соперничать с братом на открытом воздухе. Своего рода неохотное перемирие, и оно работало, когда миновали первые детские переживания. Они не замечали друг друга, шли разными путями. Но случившееся в Гексамилионе и после уничтожило всякий нейтралитет. Григорий начинал ненавидеть собственную память, ибо она бросала в него лицо брата – похожее, но не его, особенно в главном: Феон не был обезображен. Старший всего на мгновение, он не был изуродован, отмечен позором. Однако все то время, когда они оставались далеки, Григорий представлял брата одиноким и по большей части не думал о нем. Пока…

Пока он не увидел, как Феон притягивает к себе Софию. Не как любовницу, хотя она наверняка спала с ним – об этом свидетельствовали щенки. Как собственность. И с внезапной жестокостью он понял: Феон владел единственным человеком, которого Григорий любил. Перемирия не было, только ожидание. И вид этой победы, осознание своего поражения, своей ненависти, как свежевыкованный клинок, едва не заставило его перебежать улицу с кинжалом в руке и зарезать обоих прямо на глазах у детей.

Однако Григорий не побежал. И не мог уйти, невзирая на дождливую ночь, холод и близость опасного для него рассвета. Он мог только стоять там и смотреть вверх. А сейчас, когда она вышла из дома, через час после ухода его брата, наконец-то одна, он мог только пойти за ней.

Ибо глупец ничем не может себе помочь.

И все же… просто смотреть, как она идет! В юности он часто ходил за ней незамеченным, восхищался покачиванием ее бедер, чувственностью ее походки, такой непохожей на ее чопорные и пристойные манеры, когда Григорий заходил к ней в отцовский дом. И идя за Софией сейчас, он вспоминал, как шел за ней в последний раз. То был совсем другой день; солнце грело его новые доспехи, носимые им с гордостью. На следующий день он отправлялся в свою первую кампанию. А София… она ухитрилась оставить служанку в церкви, которую так любила, бросила своего сторожевого пса молиться. Она выскочила из часовни, удивив его, ждущего снаружи; потом бегом повела его к каменной плите на берегу Золотого Рога. Они провели там весь день, болтая ногами в воде, рассказывая истории, смеясь. А когда солнце село и тьма укрыла их от чужих глаз, он впервые поцеловал ее – юношеский порыв, который стал под ее руководством чем-то плавным, безвременным. Опустошающим…

Григорий встряхнулся. Воспоминания сделали его беспечным. Впереди лежал перекресток, и поворот направо приведет его в единственное безопасное место в Константинополе – казармы генуэзских наемников. Его изуродовали и изгнали с окончательным приговором: немедленная смерть, если его когда-нибудь застанут внутри городских стен.

Но сейчас… сейчас, на перекрестке, София пошла прямо. Прежде забывшись, сосредоточившись внешне на ее походке, а внутренне – на воспоминаниях, Григорий вдруг осознал, куда она идет. В ту самую церковь, которую она так любила, Святой Марии Монгольской. И когда пришел его черед выбрать одну из четырех дорог на перекрестке, он не замешкался. Он пошел за ней.

В красной стене, окружающей церковь, была небольшая арка. Когда Григорий миновал ее, он заметил скрытые плащом очертания Софии, входящей в дверь часовни. Внутренний двор был в десять шагов шириной. Григорий пересек его, потом прошел атриум.

Церковь осталась такой, какой он ее помнил. Небольшая, скорее квадрат, чем прямоугольник, побеленные стены и три потолка с ребристыми сводами – простое обрамление для великолепия дубового иконостаса с резными библейскими сценами и высокими иконами, изысканно выписанные лица позолочены, венцы и облачения из серебра. Один из них, святой Деметрий, волновал Григория еще мальчишкой – солдат-мученик, сжимающий большой, в драгоценных камнях меч. Григорий видел его благородным рыцарем, и в один из дней, пытаясь получить благословение своей любви, он засунул кусочек бумаги, где его имя соединялось с именем Софии, в узкую щель между иконой и иконостасом.

Шла литургия. Под песнопения мужских голосов верующие подходили к алтарю, опускались на колени и получали облатку и вино, которые священник доставал из-за алтаря. Небольшое пространство было переполнено, и Григорий не думал, что София узнает его, – так сильно он ушел от воина города, которого она в последний раз видела семь лет назад. Он не участвовал в этом таинстве с той последней – и единственной – битвы, в которой сражался за этот город, со дня его позора. Но непроизвольно перекрестился, склонил голову, убаюканный гармониями полузабытых молитв.

Возможно, его вымотало долгое бдение под ее окном. Но когда он вздрогнул и поднял голову, толпа уже рассеялась, а София исчезла.

Григорий растолкал замешкавшихся в дверях, побежал к арке, выскочил на площадь. Проблеск зеленого завернул за угол, не тот, откуда они пришли. Другой. Ведущий к Золотому Рогу, куда они шли семь лет назад. Григорий побежал. Один поворот, другой… и он потерял ее! Пробежал еще один перекресток – там было пусто, только улицы с полуразрушенными домами, дверные проемы и осыпавшиеся стены. Выругавшись, Григорий выбрал улицу, ведущую прямо, ту, по которой они когда-то шли. Он сделал три шага, миновал первый портик и услышал голос из теней:

– Григорий…

Он резко обернулся. Мысли сорвались лавиной. Наказание, назначенное за разоблачение, бросило руку к кинжалу, а мысли – к побегу. Но он потерялся в воспоминаниях, и из них пришел голос, тихо произнесший его имя.

– София…

Сзади послышались другие голоса. Протянувшаяся рука втащила его в темноту.

Время исчезло. Он снова был юношей, прижимался к своей величайшей страсти. И он же был самим собой, и та, на кого он смотрел, была не девушкой, а женщиной, со следами забот вокруг глаз.

– София, я…

– Шшш…

Палец на его губах, когда голоса стали громче. Двое мужчин, идут по переулку. Один заметил их и вскрикнул: «Эй, что вы там делаете?»

Если его разоблачат – смерть. Григорий собрался обернуться, напрячься, готовиться сражаться или бежать. Но София быстро удержала его, высунулась из-за его плеча и заговорила:

– Муж в море уходит. Оставь нас в покое, лады?

Она говорила, как рыбачка из гавани. Мужчины рассмеялись, один поклонился, и они пошли прочь; эхо скабрезных намеков звучало на брусчатке, пока не исчезло за углом.

– Григорий, – повторила София уже другим тоном, в нем слышалось удивление. – Как…

Мужчина отступил, припоминая – этот переулок соединял две площади.

– Не здесь, – сказал он. – Пойдем.

София не замешкалась, вышла из дверного проема. Теперь он вел ее – по круто уходящей вниз улице, через площадь, в переулок, который изгибался к кромке воды. Дом рухнул, на пути торчали обломки, и Григорий остановился, взял ее за руку и помог перебраться. Они прошли пустой клочок земли, и он отыскал щель между двух стен, которую нашел много лет назад. Башня стояла стражем береговой линии, но внутри никого не было, и засовы на калитке легко поддались, несмотря на ржавчину. Григорий провел ее внутрь, на каменную плиту, к солнечному свету, который пробивался сквозь прорехи в облаках.

София огляделась.

– Но это же…

– Да. Я не смог придумать другого места. – Он указал мимо нее. – Если ты предпочитаешь…

– Нет, – выпалила она, не дойдя до двери, поежилась. – Здесь холоднее, чем… чем раньше.

Григорий потянулся к шее, расстегнул плащ.

– Возьми, – сказал он и накинул плащ ей на плечи.

– Спасибо.

Молчание, взгляды. Так много нужно было сказать, и ни один из них не мог сосредоточиться на чем-то одном… Потом оба заговорили.

– Я думала, ты…

– Ты совсем не изменилась…

Оба снова замолчали. Потом София увидела, как он набирает в грудь воздух, и успела первой:

– Я думала – мы все думали, – что ты мертв.

– Мы?

Слово несло груз. Но София не подобрала его.

– Твоя мать. И я. Она… она…

– Знаю. Я не знал, пока не вернулся.

Он отвел взгляд, посмотрел вдаль. Там, за открытой водой, призрачная в дымке дождя, поднималась к своей самой высокой точке, Башне Христа, генуэзская колония Галата.

– Она хорошо умерла?

– Наверное… Наверное, да. Она стала монахиней, умерла в монастыре. Во сне, так мне говорили.

– Монахиней?

Обычный путь вдовы, уйти от жизни в молитвы и размышления. Но у его матери всегда был хриплый смех. И Григорий не мог представить его замкнутым в келье.

– И она приняла обеты после слухов о моей смерти? Или после известия о моем предательстве?

София вздрогнула от его тона.

– Она не верила… ни один из нас не верил. А когда Феон вернулся и сказал, что были сомнения…

– Феон! – выкрикнул он имя, оборвав ее. – Мой любимый брат. Мой… запоздавший брат.

Ненависть, которую он почувствовал в дверях, вспыхнула с новой силой; ему пришлось отвернуться от Софии, ощущая отсутствие собственного носа с той же ясностью, с которой он видел ее нос.

Она шагнула к нему, взяла его за руку:

– Никто, знавший тебя, не верил, что турецкое золото в твоих сумках было платой за предательство.

Григорий обернулся к ней, выплевывая слова:

– Ну, солдаты, которые нашли его, поверили. Им хотелось поверить, что Гексамилион, шестимильная неприступная стена, пала всего за шесть дней от предательства. Не от турецких пушек. Не из-за чьей-то небрежности с калиткой. А монеты, которые достались мне во время контратаки на турецкий лагерь, подтвердили их веру. И полевой суд вынес приговор. А мой брат… мой любящий брат пришел как раз вовремя, чтобы удержать их от второй части приговора. – Он дико расхохотался. – О, мы оба знаем, как он убедителен, верно? Он просил о моей жизни – и победил. Смягчил мое наказание. Отправил меня в мир без имени. Без…

Григорий закашлялся, умолк. На мгновение он оказался не здесь, а в том времени и месте, которое видел теперь только во сне. Провалился в ту минуту, когда с него содрали шлем, схватили за руки и зажали лицо, чтобы он не смог уклониться от ножа мясника. Ему не была дарована тьма забвения – ни тогда, ни с тех пор. Только чистая боль, которая временами приходила и после, хотя болеть уже было нечему. Как будто зазубренное лезвие так и не перестало двигаться, топя Григория в собственной крови, разрывая хрящи, отрезая нос…

София придвинулась ближе, снова взяла его за руку:

– Феон сказал, что, если б Константин… если б наш будущий император был здоров и не лежал на корабле в горячке, он тоже пришел бы, остановил…

– Что ж, он тоже опоздал бы, – резко ответил Григорий, вырывая руку. – Ибо я уже был изуродован. И никакие мольбы не вернули бы мне мой нос. Или мое имя. Мой город. Мою мать. – Он трясся, голос его взлетал все выше. – Или тебя.

Вот оно, высказанное, почему-то худшее из всех обвинений. С того момента, как София поняла – он не призрак, она знала, что ей придется на это ответить.

– Григорий, у меня не было выбора. Ты должен это понимать. Соглашение, заключенное между нашими семьями, подписанный контракт…

– А как же наше соглашение? – взревел он. – Наш контракт? – Развел руки. – Запечатанный здесь, на этом камне. Обеты, данные Богу, связанные нашими телами…

София отвернулась, но Григорий встал перед ней, держа ее за руки, ища ее взгляда, который метался по сторонам.

– Знает ли он об этом обете, твой муж, мой запоздавший брат?

Она встретилась с ним взглядом. Перестала вырываться.

– Нет. Хотя иногда… иногда мне кажется, он подозревает.

– Почему? С чего? – Он начал яростно трясти ее. – Ты что, призналась?

– Почему? – повторила София, вырвалась, отошла, отвернулась от него к воде.

Паника ушла так же быстро, как возникла. Она всегда знала: если он каким-то чудом окажется жив, однажды ей придется это сказать. Она уже сказала это молча. Святой Деве. Святой Марии Монгольской. Но больше никому. Сейчас она собиралась сказать ему.

– Потому что мы сделали кое-что еще, Григорий, когда занимались здесь в тот день любовью.

Дождь полил сильнее. Опять похолодало. Но не холод внезапно сгладил его гнев, будто выпавший снег.

– Что… что ты говоришь?

– Только одно. Иногда, когда Феон смотрит на нашего сына, мне кажется, он видит призрак. – София обернулась к нему, встретила его взгляд над маской. – Твой призрак.

У Григория ослабли ноги, опустив его на камень.

– Ты хочешь сказать… – прошептал он. – Но как?

– Как? – переспросила София с чуть заметной улыбкой. – Ты знаешь как. Сидя там, где ты лежал, ты должен вспомнить. – Улыбка исчезла. – И когда Феон раньше времени вернулся с войны с посланиями… и новостями, я еще не видела жизни во мне. Я была молода и не разобрала признаков. А когда поняла, когда я узнала…

Она умолкла, посмотрела мимо него.

– Мы были женаты всего неделю. А когда ребенок родился, он был мал и сошел за рожденного раньше срока. – София подошла, опустилась на колени рядом с ним, низко склонившим голову. – И он прекрасен, Григорий. Наш сын. Прекрасен, как его отец…

Когда она замолчала, он поднял голову:

– Был. Ты собиралась сказать «был».

– Есть, – ответила София. Подняла руку, коснулась пальцами края маски. – Позволь мне увидеть.

– Нет.

Это было уже слишком. Григорий вдруг вспомнил другую женщину, для которой снял маску, в Рагузе, два месяца назад. Лейла смотрела на него так, как не смотрела ни одна женщина… с того полудня, когда он в последний раз сидел на этом камне. Она смотрела с жаждой, которая поразила его. Она смотрела с любопытством, но без жалости. Он не сможет вынести жалость, которую наверняка увидит в глазах Софии. Все, что угодно, только не это. И потому Григорий схватил ее за руку, отвел в сторону, встал. Она поднялась вместе с ним, и он заговорил:

– У тебя есть и другой ребенок, верно? Я видел ее в твоем окне.

– Минерва. Ей пять.

– Дочь Феона?

– Феона? – растерянно начала она. – Конечно, она дочь Феона… Что ты имеешь в виду?

Он видел искры гнева в ее глазах. И его злость стояла вровень.

– Я имею в виду, что ты вышла за мужчину, когда носила ребенка его брата. Что у предательства бывает много… физических форм. Одно здесь, – выговорил Григорий, указав на свое лицо, потом показал на ее живот, – другое здесь.

София вскрикнула, подняла руку, будто собираясь его ударить. Он схватил ее за руку и держал, пока она пыталась вырваться, потом внезапно отпустил. Женщина пошатнулась, но удержалась на ногах, опустила взгляд, словно искала ракушки на камнях. Только уверившись, что может говорить, она подняла голову и вновь посмотрела на него.

– Я буду молиться за тебя святой Марии.

– Молись дьяволу, – выкрикнул он, – потому что сейчас я принадлежу ему.

Она пристально посмотрела на него.

– Ты изменился, Григорий.

– Правда? Ты так думаешь? – выплюнул он. – Наверное, ты не имеешь в виду мое уродство. Для этого ты слишком благородная дама… Но погоди, ты же хотела посмотреть? – Он сдернул маску. – Я склоняюсь перед твоей просьбой.

Пальцы, дотянувшиеся до узла, не дрожали. В одно мгновение, эффектным жестом уличного фокусника, Григорий снял костяной нос. Он не знал, что видит в ее глазах, но счел это жалостью и воспользовался этим, чтобы собрать свой гнев. Голос его стал низким и грубым.

– София, окажи мне одну любезность. Помяни меня в своих молитвах таким, каким запомнила в тот день. А потом забудь меня навсегда и больше не молись обо мне.

Она отвернулась, сбросила плащ, который лег на камни сплющенным телом, пошла к двери и исчезла. Григорий повернулся к воде и запрокинул голову к непрерывному дождю, чувствуя, как капли проваливаются в него. Поперхнулся, закашлялся, посмотрел на суда. «Я хочу оказаться на одном из них, – подумал он. – Но сначала мне нужна моя плата. Этот город забрал все остальное. Пусть даст хотя бы ее».

Он больше не был Григорием. Тот человек умер – здесь, на камнях, там, под зазубренным ножом. С этой минуты он только Зоран-наемник. И ему нужно золото.

Глава 11 Стены

Феон бросил клочок бумаги в корзину и сдвинул еще три костяшки на абаке. Уставился на их ряды, задумался. Он ошибся? Вполне возможно. Феон начал заниматься этой задачей за два часа до рассвета, когда поступили первые доклады, и продолжал, без перерывов, едва успевая перекусить, напиться, облегчиться, много после заутрени, донесшейся из соседнего монастыря Христа Пантократора. Такой работой должен был заниматься какой-нибудь писец – но не с этой переписью. Один человек поручил это дело двум другим, и не важно, что двое были мегасом примикериосом и мегасом архоном, две высших должности в стране. Первый – человек, которому следовало доложить – был императором, и только эти трое могли узнать тайны, подсчитанные абаком.

Феон снова с некоторым отвращением посмотрел на человека, сидящего рядом. Тот уснул почти час назад, и у него уже начинало течь из глаз, из носа и рта. Георгий Сфрандзи мог быть самым почитаемым историком в Константинополе, в центре всего важного, что происходило в империи за последние пятьдесят лет. Но для Феона он был лишь живым символом всего неправильного в империи, стариком со старческими опасениями и компромиссами. Кого сейчас волнует, что когда-то Сфрандзи был доверенным лицом последнего великого василевса, Мануила? Или что он писал самые элегантные прошения королям и могущественным людям мира, письма, которые читали, которыми восхищались и игнорировали? Возможно, чернила текли с его пера, как жидкость, текущая сейчас из его глаз, но он и ему подобные довели некогда могущественную империю до обедневшего пустяка, ограниченного городскими стенами.

И эта бедность становилась все яснее по мере того, как Феон практически в одиночку завершал задачу. Даже если б старый историк приписал заслугу себе, Феон ему не позавидовал бы. Было время, когда вестников с такими новостями казнили на месте. Император не стал бы так поступать со стариком, которого любил. Но награды за ночную работу не будет.

Феон смотрел, как старик начинает клониться в его сторону. Он уже собирался убрать руку, чтобы она не промокла, когда локоть Сфрандзи соскользнул. Старик вздернул голову, дико огляделся, влажные глаза наконец нашли фокус.

– Э? – сказал он, вытирая рукавом лицо. – Что ты говорил?

– Работа почти закончена, мегас архон, – ответил Феон, хотя он ничего не говорил. – Осталось пересчитать только те, что у вас.

Он указал на корзинку со свитками слева от старика. Справа стояла другая, более полная корзинка с уже проверенными документами. Сфрандзи потер свою клочковатую белую бороду.

– Мне нужно… Не помню…

Он взглянул на первую корзинку в ряду, слева от Феона, где остался только один свиток.

– Ты быстр, молодой Ласкарь. Но твоя семья всегда была такой. Я учился с твоим дядей… Нет, должно быть, с твоим двоюродным дедом, Феофилом. Он побеждал во всех состязаниях в беге. – Старик улыбнулся. – Он еще жив?

– Нет, мегас архон.

Феон постучал по наполовину заполненной корзинке, стоящей между ними:

– Вы желаете это проверить?

Дрожащие пальцы потянулись, отдернулись.

– Я доверяю твоим дополнениям, молодой Феофил. Тебе осталось добавить только одно, последнее, верно?

Феон не стал поправлять имя, просто потянулся за последним куском пергамента. Все переписи делали монахи, и эта, из окрестностей Старого Буколеонова дворца, была написана таким же аккуратным и красивым почерком. Но красота не могла скрыть скудность чисел.

Свиток вновь скрутился; Феон бросил его в другую корзинку, протянул руку, сдвинул три костяшки. Сфрандзи прищурился на абак, сглотнул:

– Готово?

– Да. Вы хотите узнать счет?

Старик нервно огляделся. Ближайшие люди находились за толстыми дверями и стенами.

– Напиши его для меня, сын мой, – шепотом приказал он, надевая толстые очки. – Напиши на латыни. Немногие нынче могут ее читать.

Феон посмотрел на абак, обмакнул перо, выписал числа. Потом высушил чернила, сложил документ, протянул его – и стал ждать.

Сфрандзи не сразу развернул бумагу; он держал ее, будто мертвое, отвратительное насекомое. Потом глубоко вздохнул и открыл.

Феон внимательно следил за ним. На бумаге было тринадцать символов; прочитать их не требовало много времени. Но старик изучал их, словно только что найденный фрагмент из Гомера, читал, перечитывал… Лишь легкий тик под левым глазом выдавал его чувства, хотя, возможно, этот тик был и раньше, незамеченный среди других.

Сложив документ, Сфрандзи снял очки, потер переносицу, заговорил:

– Где император?

– Встречается на стенах с вождями обороны.

Старик кивнул, оперся на стол, поднялся.

– Тогда пойдем и расскажем ему, сколько человек для защиты стен у него есть.

Он покачнулся, снова ухватился за дерево. Устояв, посмотрел на свиток, зажатый в руке.

– Сожги его, – сказал Сфрандзи, протягивая пергамент. – Сожги промокательную бумагу. И ту, что ты подкладывал снизу.