Глава 5

Восемнадцатый удар.

Я вскинула голову кверху, глядя на тусклое солнце оранжевого неба, словно перевязанного сотнями тонких канатов. Лучи мендемайского солнца беспощадны и обжигающи. Они опоясывают небосвод в это время суток, создавая иллюзию своеобразной клетки, в которой находится любая живая душа.


Двадцатый удар.

Смертные, вампиры, эльфы, демоны, звери и даже птицы, не решающиеся взлететь к облакам, вспыхивающим изредка оранжево кровавыми полосами – все равны перед жестокостью светила.

На рассвете Мендемай пылает, безжалостно сжигая в своём пламени всех тех, кто оказывается недостаточно силён, чтобы продолжить идти по своей дороге, несмотря на то, что полыхает кожа и сгорают дотла кости.


Двадцать второй.

Солнце касается острым лезвием-лучом моих губ, будто рассекая их, и я опускаю взгляд на своеобразную сцену, установленную в середине площади. Представление, которое здесь дают не так часто, так как обычно подобная демонстрация силы бывает лишней. Но не с ним.


Двадцать пятый удар плетью.

Не с бывшим пленником эльфов, возомнившим себя равным своим господам. Самая страшная ошибка, которую только может допустить раб.


Двадцать шестой удар.

Он стискивает зубы, не издавая ни звука, и я думаю о том, что этот воин из тех, кто будет идти вперед, даже горя заживо.


Тридцать первый удар плетью.

Не отрывает взгляда от моего лица. А я смотрю на его желваки и крепко сжатые челюсти. Я должна испытывать к нему жалость, возможно, презрение или же удовольствие. Но я лишь продолжаю смотреть на капли пота, стекающие по его вискам, на мокрые волосы, на ладони, которые он сжимает в кулаки с каждым нанесенным ударом и тут же разжимает, прерывисто выдыхая. Так, словно ему больно даже дышать.


***

Я знал, что это будет за наказание. Обычная порка непокорных грязных тварей, к которой я привык за свою жизнь. Я не помнил, сколько таких перенес, и не помнил, сколько шрамов на моей спине. Мне было плевать. Точнее, я любил боль. Иначе вынести существование гладиатора невозможно. Нужно научиться воспринимать пытки по-другому. Каждый удар, ожог, порез – это доказательство того, что ты жив, и это напоминание о том, кто ты есть и кем не должен быть. Запомнить каждое пронизывающее ощущение вспарывающей кожу плетки, чтобы потом в ушах свистело, когда я буду давить под ногами кости тех, кто поднимал или приказывал поднять на меня руку.

Я научился испытывать физическое возбуждение от боли, она меня бодрила как красный порошок, которым нас снабжали после победы или перед секс-марафоном с озабоченными суками, делавшими на нас ставки, чтобы потом забрать победителя в свой шатер. Кто-то счел бы этой наградой, но не гладиатор. Мы все знали, что иногда лучше проиграть на арене, чем попасть в лапы одичавшей от скуки и упивающейся своей властью омерзительной и развратной твари.

Выжить после таких развлечений можно было, лишь научившись получать от них удовольствие. И я получал, представляя, пока меня полосовал хлыстом такой же плебей, как Эйнстрем, когда такая же хозяйка в это время остервенело сосала мой член, как сниму с этой суки кожу живьем, изрешечу мечом, делая в ней отверстия, и оттрахаю каждую из этих дыр, пока она еще будет жива. А потом залью в них кипящий хрусталь. Когда я сбежал от эльфов, это была именно такая вечеринка после боя, который я выиграл. Хозяйку вряд ли кто-то сможет опознать по телу. Точнее, по тем кускам, которые от нее оставил я. Окровавленный, измазанный и своей кровью, и кровью растерзанных нами господ, я вел за собой десятерых гладиаторов…Вел прямо в лапы вампирам-перекупщикам. Намеренно. Чтоб эта высокомерная стерва купила меня, и чтобы рано или поздно я так же изуродовал и ее труп. Впрочем, насчет нее у меня появилось и много других интересных планов.


Когда первый удар полоснул по спине, я поднял взгляд на Лиат, чтобы подпитаться её эмоциями. Любыми. Не важно, что она чувствует, сейчас для меня это означало ненависть. Запомнить и вернуть сторицей. Возможно, кто-то считает, что с женщинами не воюют. Это ошибка. Не нужно их недооценивать. С ними просто воюют иначе. Я ожидал прочесть в ее глазах триумф, но в них не было ровным счетом ничего. То ли она закрылась, заблокировала свою ауру, то ли ей это не приносило удовольствия. Тогда в чем кайф? В чем эта адски красивая змея получает свою долю удовольствия? Ведь слабости есть у всех.

А я всё не сводил с неё взгляда и чувствовал нарастающее возбуждение вместе с дикой яростью и крепнущей эрекцией. Смотреть на нее и представлять, как подвешу точно так же к столбу и буду трахать, пока она извивается на цепях, истекая кровью и проклинает меня и тот день, когда увидела впервые.

Боль нарастала все сильнее. Я слышал, как лопается собственная кожа, как трещат сухожилия, как шипы царапают кости. Возбуждение вместе с адским страданием. И чем сильнее удар, тем ярче боль и жажда сорваться с цепи, чтобы разложить эту венценосную шлюху прямо на красном песке, залитом моей кровью, и отыметь, пока не сдохнет подо мной. Но это было бы слишком просто для дочери Аша Руаха. Кровь за кровь, позор за позор и смерть за смерть. Перевел взгляд на ее подружку и облизал окровавленные губы, скалясь в жуткой ухмылке. Напряглась, тяжело дышит. Потекла тварь. К такому типу я привык. Таким меня продавали. Тоже хороша. Сочная, округлая.

А Лиат… Я еще не понял, кто она и какая. Снова посмотрел на сестру – отводит глаза, а на мою спину опускается еще один удар. И в этот момент она поднимает руку, останавливая палача. Передышка. Стискиваю зубы крепче. Не люблю передышки. Они меня злят. Дают расслабиться и впустить боль глубже. Особенно, когда настроился на беспрерывную агонию. Идет ко мне. А я тряхнул головой, сбрасывая капли едкого пота с глаз и глядя на эту царственную походку затуманенным взором. Сканируя ее пьяным от боли взглядом. От маленькой ступни, выше и выше по колену, к крутому бедру, к тонкой материи туники, облепившей ноги и мягко обрисовавшей треугольник, где они заканчиваются.

Боль вгрызлась в кожу. Градус адреналина понизился. Кажется, мне собираются предложить сделку. Поднял взгляд еще выше, к высокой груди под золотой материей, к выпирающим ключицам, острому подбородку, полным губам.

Член дернулся под грубой тканью штанов. Представил, как она берет мой член этим порочным ртом, пока на мою спину опускается плеть. Определенно, я бы кончил на эти губы, думая о том, как выдеру потом её сердце, испачкаю своей спермой и отправлю ее отцу и матери в подарок.

«Твой сын воскрес, МАМА. Ты соскучилась по нему? Нет? Кого бы ты предпочла видеть мертвым? Меня или ее? Риторический вопрос».

Посмотрел на сестру и дернулся на цепях.

Чего ты хочешь, стерва? Ты ведь определенно что-то придумала. Прищурился, ощущая, как солнце начинает жарить открытые раны, и стиснул челюсти до хруста.


***

Я не знаю, почему я так решила. Почему захотела завершить эту прилюдную экзекуцию зарвавшегося раба. Впрочем, мне никогда не приносили удовольствие подобные мероприятия. Они всегда были, скорее, воспитательной мерой…если не для наказуемого, иногда не пережившего их, то для всех остальных рабов, которые на следующий после подобной демонстративной пытки день проходили строем возле висящего на столбах бездыханного тела провинившегося.

Вот и сейчас мне захотелось получить то, ради чего была устроено сегодняшнее представление. Его публичное раскаяние и признание своей вины, а не боль и реки его крови.

Подошла к нему, глядя на часто вздымающуюся грудь, на капли пота на шее, стекавшие на мускулистое тело, на напряжённо поджатые губы.

– Ты с достоинством выдерживаешь свое наказание…воин, – склонила голову набок, пытаясь прочитать его эмоции по глазам. Но там, кроме презрения и ненависти, больше ничего, – И у тебя есть возможность прекратить его прямо сейчас.

Взглядом коснуться крепко сжатых в кулаки ладоней. Металлический запах крови ударил в нос, и я едва сдержалась, чтобы не поморщиться и не приказать Эйнстрему отстегнуть парня от цепей.

– Если, конечно, ты признаешь свою вину и раскаешься.


***

Я рассмеялся. Тихо. Не в голос. Потому что все же не идиот, и сдохнуть пока не планировал. А она была бы вынуждена снести мне башку, унизь я ее публично. Для публичного унижения пока не пришло время. Демонстративно осмотрел ее с ног до головы и хрипло прошептал не вслух, а у нее в сознании:

"Мне не в чем раскаиваться, – аккуратные брови принцессы поползли вверх…да, детка, я – инкуб. Тебе не кажется, ты меня слышишь, – Сними с меня эти цепи, и я сделаю то же самое снова. Тебе ведь понравилось. А я обещал наслаждение. Я всегда, – тряхнул головой, чтобы пот не мешал смотреть на нее, затекая в глаза, – выполняю свои обещания…Госпожа Лиааааат".

От боли подрагивал каждый мускул. Передышка погрузила прямо в пекло. Со стороны вряд ли кто мог бы понять, что я говорю с ней…глядя в ее золотисто-карие глаза и видя, как беснуется в зрачках пламя.

"Наказывай до конца. Я никогда не раскаиваюсь в своих поступках. Сожалеют только глупцы".


***

Вспышка злости. Десятки вспышек. Коротких, но сильных. И каждая резонансом под кожей, заставляя стиснуть пальцы, чтобы не ударить мерзавца по щеке. Но всё это после того, как услышала его голос в своей голове. Хриплый. Тихий. Самоуверенный. Отчаянно наглый поступок. Куда более дерзкий, чем даже его слова. Слова можно высечь из него если не пятьюдесятью, так сотнями ударов, можно вырезать их из памяти говорившего вместе с кусочками его же языка…Но вот так, без разрешения вторгаться в сознание своей госпожи? Медленно выдохнула, запрещая себе отхлестать подлеца по щекам – после подобного я вынуждена была бы вынести ему смертный приговор. А мне всё же не хотелось лишаться такого сильного бойца. Да и мысль о том, что именно такие наглые на цепях, как правило, чаще всего оказываются не просто смелыми в битве, но и фанатично преданными, плясала на задворках сознания.


"Видимо, рабу понравилось испытывать боль, и он наивно желает продолжить этот процесс? Хорошо."

Кивнуть Эйнстрему, вскинувшему руку с плетью:

– Еще двадцать ударов.


И новый отсчёт. Уже стоя вплотную перед инкубом. Не обращая внимания на капли крови, брызгами оседающие на моей коже.

"В таком случае наслаждайся по-полной, инкуб. Наслаждайся и цени щедрость своей Госпожи"


***

Я продолжал с ней говорить. Мне это было нужно. Мне нравилось слышать ее голос у себя в голове. Это было интимно. Это был, мать вашу, секс. Она этого еще не поняла, но в тот момент, когда принцесса Мендемая ответила рабу так, чтоб не услышал никто вокруг, она стала ему равной. Потому что раб не достоин даже ответа вслух. Но я ее заставил. Это был определенный риск, только Лиат все же умная, несмотря на то, что попалась в ловушку. Если бы она обрушила на меня свою ярость, то каждый бы понял, что я только что сделал. Ей бы пришлось меня убить…а она этого не хотела. Ценный воин. Ей нравилось, как я дерусь, и тщеславие затмевало разум. Победа прежде всего, а что ее принес последний конченый ублюдок, не имело никакого значения, пока ее имя орут с трибун и скандируют ее же гладиаторы.

"А разве ты сама не получаешь сейчас наслаждение? Признайся, ты бы хотела, чтобы я орал от боли? Или умолял тебя пощадить меня?"


Вздрагивал от очередного удара и смотрел на ее тонкий профиль. Дьявольски красивая сука. Охренительно красивая. Настолько красивая, что ее красота могла бы быть проклятой анестезией. Стискивал зубы сильнее, только бы не застонать, потому что боль становилась невыносимой, переходила за рубеж сорока плетей, когда терпеть становится сложно и практически невозможно. Палач начал растягивать удовольствие, чтобы вымотать меня и заставить начать орать. Но я бы, скорее, откусил себе язык, чем издал хотя бы звук.


***

Взгляд зацепился за сильную руку Эйнстрема, взметнувшуюся вверх, за длинные смуглые пальцы, обхватившие рукоять плетки. Он явно наносил удар за ударом, не жалея, а больше получая удовольствие от процесса. Но проклятый ублюдок предпочитал корчиться в агонии молчания, но не произнести ни звука. А он горел в этой агонии. Я видела это по его глазам. Закрывшись, чтобы не ощутить его боль кожей, но давая себе возможность услышать голос в голове. Испытывая к самой себе злость и непонимание, почему вообще позволяю этому рабу подобное. Но мне хотелось его сломать. Хотелось заставить признать свою никчёмность передо мной и мою власть над ним. И в то же время я знала, как только он сломается, я потеряю к нему любой интерес.

Снова смотреть на его лицо, залитое кровью и потом, невольно отмечая, что даже гримаса боли не портит его. Наверняка, он был любимчиком у своих прежних господ. Таких красивых рабов обычно использовали не только как воинов, но и как постельные игрушки. И не только женщины, но и мужчины. Всё же ощущение власти вскрывает самые низменные качества личности. Из десятков тысяч обладающих властью не наберется и десяти, использующих её во благо окружающим. Алчность, жестокость, извращенность…самые страшные качества, присущие тем, кто взирает сверху вниз на народ, на слуг, на рабов.

И почему-то от мысли, что это идеальное тело использовали для сексуальных утех, становилось не по себе. Ломали ли его? Скорее, нет. Скорее, он соглашался добровольно. Но такие, как Арис, навряд ли простят обидчику даже толики унижения.

"Ты слишком высокого о себе мнения, раб, если считаешь, что можешь доставить мне удовольствие…любым способом".

Загрузка...