Археология медиа. О «глубоком времени» аудиовизуальных технологий - читать онлайн

Глава 4: Магия и эксперимент Джамбаттиста делла Порта

Неустанная работа над многосложным. В книге четырнадцатой сочинения Джамбаттисты делла Порта «Magia naturalis»[128] речь идет о многочисленных телесных удовольствиях, преимущественно о вине и о приготовлении пищи. Склонный к этим материям читатель узнаёт, как можно получить яйца размером больше чем с кулак, какими напитками и яствами отгоняют нежелательных нахлебников от домашнего стола, как можно быстро напоить гостей допьяна или вновь отрезвить их. В девятой главе книги содержится детальное описание кулинарного рецепта, который вызывал чрезвычайное изумление даже такого самовлюбленного эксцентрика и эзотерика, как Сальвадор Дали. Мечтавший в детстве стать «поварихой» художник многократно пытался приготовить блюдо по этому рецепту[129]. Речь здесь идет о точных указаниях, как можно зажарить в живом виде гуся, эту излюбленную птицу кухни Древнего Рима. Гуся, ощипанного за исключением шеи и головы, следует поместить в центр узкого круга на огонь так, чтобы он не мог с него взлететь. В ходе процесса приготовления в целом голову гуся необходимо брызгать холодной водой, голую кожу – пропитать жиром, и при этом надо следить, чтобы гусь всегда пил достаточно соленую воду, стоящую поблизости, и ел смесь из размоченных трав, которые помогут ему при дефекации, так как с полным желудком птица неприятно пахнет. При этом делла Порта подчеркивает, что он описывает эксперимент, который он проводил сам, а не просто при котором он присутствовал в качестве свидетеля или о котором ему поведали люди, заслуживающие абсолютного доверия. Он приготовил это блюдо для друзей, которые, впрочем, жадно набросились на гуся слишком рано, еще до того, как он был полностью готов[130].

Сколь парадоксальным ни казалось бы это на первый взгляд, но в описании этого чудовищного поваренного рецепта превосходно выражается нечто характерное для отношения делла Порта к миру, к вещам и к природе. Для него характерны внимание и участие. Повсюду в том, что окружает делла Порта, он обнаруживает сенсации, которые следует изучить и торжественно сообщить о них миру. Его наблюдения, анализ и деятельное вмешательство в явления мира живого направлены на то, чтобы поддержать и, по возможности, повысить привлекательность этого мира. Жарить еще живую птицу, с пифагорейской точки зрения, которая запрещает есть все, у чего есть лицо и что не нападает на человека, представляет собой тяжелейшее моральное прегрешение. Однако самый что ни на есть непосредственный обмен жизни на жизнь, с другой стороны, является высшей формой еды, которая, например, в японской кухне ценится превыше всего. Ведь парадигма свежести означает не что иное, как: различие между «обработкой» продукта питания и наслаждения им следует максимально уменьшить – что одновременно влечет за собой инсценировку, драматизацию этой границы между первым и вторым. Стремительный разрез, производимый адски острым ножом, которым убивают, к примеру, рыбу для сашими, отличается от происходящего с птицей, зажаренной заживо, лишь во временном отношении. Последнее представляет собой кухонную практику, обязанную Кроносу, богу длительности; первое – поэзия Кайроса, поклонение моменту как поворотному пункту при переходе из одного качества в другое. Отношение японцев к рыбе понятно только на фоне того, что эти жители узенькой инкрустации в океане постоянно сталкиваются со смертью, которую они ожидают из морских глубин, от грохочущих вулканов и подземных толчков при землетрясениях.

«Фантастическими становятся даже банальные звери суши», – писал Вальтер Беньямин в своих «Картинах для размышления» о Неаполе, в отрывке о трактирах. «На четвертом и пятом этажах густонаселенных домов „казарменного“ типа содержатся коровы. Животные никогда не выходят на улицу, а их копыта стали такими длинными, что они больше не могут стоять»[131]. Делла Порта был неаполитанцем. Родился он предположительно в Вико Эквензе, в двенадцати милях к югу от Неаполя, но наиболее длительный период жизни провел в этом портовом городе у Везувия[132]. Тамошнее население гордится своим земляком, а он всегда гордился родным городом. Везувий, который производил столь мощное впечатление на многие поколения путешествующих по Италии, и по сей день, в зависимости от погоды, господствует над всем заливом, над «этой лучащейся и хорошо очерченной бухтой»[133] Неаполя. Приятно постоянно видеть его перед глазами, изучая в отделе раритетов барочной и давно уже обветшавшей Biblioteca Nazionale роскошные фолианты и редкие рукописи XVI–XVII веков. Ни в одном другом городе мира не ощущаешь такой полноты присутствия самого города, ни в одном другом месте борьба несущихся друг за другом и хаотически сменяющих друг друга моментов не кажется столь драгоценной. Это ощущал уже поэт, тайный советник и естествоиспытатель из тюрингской провинции, когда 17 марта 1787 года он впервые слонялся по неаполитанским улицам. «Проходить через столь многочисленную и без устали движущуюся толпу совершенно замечательно и целебно. Здесь все перемешано и перепутано и все-таки каждый индивид находит путь и цель!» А спустя два дня Гёте отметил: «Достаточно лишь бродить по улицам и иметь глаза, можно увидеть неподражаемые картины»[134]. Словно желая подтвердить наблюдения Гёте, молодой Жан-Поль Сартр в 1936 году, в своем проникновенном сообщении о путешествии с почти такими же вневременными описаниями обстоятельств, вещей и людей, написал следующее:

…в Неаполе господствует случай, и он повсюду производит впечатление удачного. Удачного до жути: в воскресенье мне встретилась девушка, которая шла в свете раскаленного солнца. С левой стороны ее лицо сжалось, превозмогая ослепительный свет. Она закрыла левый глаз и перекосила рот; но правая сторона была совершенно неподвижной и выглядела будто мертвая. Правый же глаз, широко открытый, совершенно голубой, совершенно прозрачный, сиял и искрился, словно алмаз, и отражал солнечные лучи с таким же нечеловеческим безразличием, как зеркало или оконное стекло. Он был совершенно ужасен, но обладал редкостной красотой: ведь правый глаз был из стекла. Только в Неаполе случай может приносить такое: чумазая и ослепшая девушка с блестящим минералом посреди ее бедной плоти, как будто у нее вырвали глаз, чтобы роскошнее украсить ее[135].

IMG_4.1 Латинское издание “Magia naturalis”, с которым работал Гёте, вышло спустя три года после первого издания у Гульельмо Руилльо в Венеции в 1561 году. Внутренняя сторона обложки обильно украшена черным, красным и золотым цветами. (Фото Сигрид Геске)

Пьер Паоло Пазолини, родом из Болоньи, города, который в «Письме к юному неаполитанцу Дженариелло» он охарактеризовал как настолько «толстый и жирный», что он «мог бы стать немецким или французским городом»[136], охотно сравнивал неаполитанцев с индейским племенем, которое упрямо расположилось лагерем в городе и предпочло бы, скорее, умереть, нежели подчиниться существующим властным отношениям. Здесь в 1970 году он снимал первую часть своей кинотрилогии о жизни, художественный фильм «Декамерон». Этот город скорбел о Пазолини как об одном из «своих», когда тот 2 ноября 1975 года, в Ночь Всех Святых и всех душ был убит одним или несколькими Ragazzi di vita: «проституирующие мальчики, которых он с такой любовью описывал, забили его палками»[137]. Для сицилийца Палермо – это тот итальянский город, который расположен ближе других к Африке, а Неаполь – тот итальянский город, что дальше всего от Африки. К северу же от Неаполя находится территория варварства, уже не имеющая ничего общего с Италией. Там живут эксплуататоры и потребители того, что делает Юг.

Вулкан, который навсегда засыпал Помпеи и Геркуланум массами лавы и пепельной пылью; постоянно трясущие город малые и большие землетрясения – это перманентные природные угрозы Неаполю. При жизни делла Порта сюда добавлялась унизительная опека со стороны Ватикана. С начала XVI века Неаполь вместе с Сицилией страдал от угнетения со стороны испанской короны, представленной в Regno delle due Sicilie (Королевство Обеих Сицилий) вице-королями[138]. К тому же в центре южной метрополии, которая в середине XVI века с захватывающей дух скоростью превращалась в крупнейший и наиболее густонаселенный город Италии, стремительно распространялись венерические болезни. Начиная с 1495 года сифилис превратился в феномен, наложивший определяющий отпечаток на социальную повседневность города[139], а волны опустошительных эпидемий непрерывно поражали жителей. К середине XVII века этот процесс достиг катастрофической кульминации. В 1656 года от последствий чумы умерло 60 % населения Неаполя. Поэтому на фоне катастрофического положения в области гигиены в большей части города не кажется таким уж странным, что делла Порта в первом издании «Magia naturalis» (1558) особое внимание уделяет производству благовонных субстанций, которое он в расширенном издании книги увенчивает подробной книгой о духах («De myropoeia»). К этой книге следует относиться с почтением не только как к раннему вкладу в «сексуальную осфрезиологию»[140]. Это одна из многочисленных граней в обширном творчестве делла Порта, где отстаивается тесная взаимосвязь между магическим моделированием природы и техники и активно вмешивающейся в процессы теории и практики, нацеленных на исцеление, а не на разрушение.

Делла Порта не был академическим ученым в привычном смысле. Как не были академическими учеными и многие другие важные для археологии медиа фигуры, включая и все XX столетие. Ключевые тексты, оказавшие влияние на возникновение и развитие теории медиа, были написаны вовсе не университетскими профессорами, высиживавшими свои мысли на кафедрах. Так, Дзига Вертов разработал свою теорию вездесущего киноглаза, будучи профессиональным режиссером и кинооператором. Обозначенные как первая «теория радио» тексты Брехта представляют собой результаты размышлений драматурга и раннего экспериментатора с радиопередачами. Впоследствии к ним добавился писатель Ханс-Магнус Энценсбергер с его «Конструктором для теории медиа». Беньямин написал знаменитую статью о произведениях искусства, занимаясь свободной исследовательской и публицистической деятельностью. Гюнтер Андерс в 1950-е годы опубликовал свои провокационные соображения об «устаревании человека», будучи писателем и активистом движения против атомного оружия, после того как в эмиграции в США ему пришлось зарабатывать себе на пропитание умерщвляющей дух работой в промышленности. Два важнейших текста так называемой теории аппарата, посвященных несправедливо игнорируемой сегодня ранней теории техники кино и медиа, были написаны парижским зубным врачом и романистом Жан-Луи Бодри[141]. Медиааппараты являются не только феноменами опосредования как некоего «бытия между». Лучшие исследования медиа свободно движутся между различными дисциплинами. При этом в равной мере важны и свобода движения и функция опосредования.

Делла Порта не был дисциплинированным мыслителем. Обширные познания он приобретал поначалу в заполненном книгами и раритетами частном архиве собственного дяди; этот архив в книге о физиогномике человека он любовно называет своим «museo». Дядя помог молодому делла Порта познакомиться с наследием греческой античности и научил азам экспериментальной работы в лаборатории. По утверждениям делла Порта в позднейших изданиях «Magia naturalis», он проводил первые эксперименты, описанные в Magia I, еще в возрасте 15 лет. Делла Порта учился всю жизнь, прежде всего, как самоучка. Он гордился тем, что стал независимым мыслителем, свободным от институционального и личного принуждения[142]. Ему удалось сохранить эту независимость и после того, как его аристократическая семья столкнулась с финансовыми трудностями из-за поддержки князя Салернского, а не испанского вице-короля. После этого делла Порта пришлось продавать свои способности на тогдашнем рынке. Он зарабатывал на жизнь будучи врачом, инженером, бухгалтером, астрологом, писателем и даже виноделом. Вместе с двумя своими братьями он посещал в юности знаменитую школу Пифагора в Неаполе, несмотря на то что изучение музыки и практические музыкальные навыки были обязательными условиями для посещения этой школы. «Trio of tone-deaf young mathematicians»[143][144] убедило руководство школы в своих знаниях прежде всего благодаря блистательному интеллекту, чрезвычайной любознательности и познаниям в математике. Ведь для пифагорейцев музыка как учение о гармонии была неразрывно связана с математикой. Их учителем в этой школе был Доменико Пиццименти, переводчик текстов Демокрита. Атомистическое учение Демокрита оказало глубокое влияние на мышление делла Порты, а известный физик-теоретик Эрвин Шрёдингер много веков спустя приписывал Демокриту самое «глубокое понимание теории познания» среди всех мыслителей древности[145].

Биографы сплошь и рядом свидетельствуют о ярко выраженном антиавторитарном настрое молодого неаполитанца, который не отступал от своего даже перед великими классиками философии и естественных наук. Его сила заключалась в бодром «умозрении, благодаря которому он невысоко ценил слова авторитетов, если те не были подкреплены убедительными доказательствами, позволявшими расценивать их как истинные»[146]. С некоторыми из его предшественников, такими как Роджер Бэкон и Раймунд Луллий, но, прежде всего с его современником Джордано Бруно, делла Порта разделял критическое отношение к симбиозу Аристотелевой натурфилософии и христианско-схоластической догматики в том виде, в котором он проявился в особенности у Фомы Аквинского. Еще острее, чем в своих научных трактатах, делла Порта полемизировал в его театральных пьесах с самозваными жрецами бесстрастной и абстрактной истины. «Поди-ка сюда, Доктор необходимости, ты, который, имея шесть звеньев в цепи, не в состоянии вывести закон; ты, что делаешь вид, будто знаешь все науки, хотя тебе ничего неведомо о себе самом…» – пишет он в прологе к своей ранней комедии, называющейся «Gli duoi fratelli rivali» (1601; «О двух братьях-соперниках»). Не особо церемонился он и со своими критиками. Так, в переведенной с латыни на итальянский того времени «Magia naturalis» делла Порта характеризует одного из своих британских критиков, к сожалению, не названного, как «barbaro Inglese»[147], варвара-англичанина. В текстах делла Порта можно ощутить, насколько тяжеловесная новая латынь в качестве общего языка светского и религиозного общения ограничивала ему возможности выражения. В диалогах его драм ощущается, что он в гораздо большей степени был человеком прямой живой речи, нежели сухого академического стиля. Неприязнь к вычурности, самодостаточности и замкнутости традиционного языка ученого сословия делла Порта разделял с другими современными ему исследователями, отправившимися на поиски новых объяснений мира[148]. Во время пребывания в Лондоне Джордано Бруно также писал, свои знаменитые полемические диалоги, начиная с «Пира на пепле» и заканчивая «О героическом энтузиазме», и опубликованные в 1584–85 годах на родном «вульгарном» итальянском языке (Degli eroici furori)[149]. Интеллектуальный прорыв на заре Нового времени включал в себя также слом устоявшихся языковых привычек, что еще больше стимулировалось развитием нового «медиума» книгопечатания и растущими благодаря этому тиражами текстов.

IMG_4.2 «Я познаю самого себя!» – говорил Демокрит и при этом настойчиво указывал на то, что не признаёт никакого авторитета в качестве учителя. На «познании собственного Я» (Belloni, 1982, 17) делали значительный акцент соратники по Академии тайн в Неаполе, основанной Портой. Естественнонаучные и философские перспективы в объяснении мира предоставляли радикальные возможности для распоряжения идентичностью индивида. Изображение из нюрнбергского издания Magia II за 1607 год показывает автора в зеркальном театре его лаборатории – борющимся с самим собой, тогда как на заднем плане солнце нагревает дистилляционный аппарат и смешивает элементы

Если существующие структуры ограничивают дух, то необходимо изобрести новые или изменить старые. Делла Порта сам основал академию и в дальнейшем принимал активное участие в ее работе. Свою академию он называл «Accademia dei Segreti», а иногда и «Academia secretorum naturae», академия тайн (природы). Она располагалась на улице Толедо у площади де Карита, в угловом доме, от которого сегодня ответвляется некогда роскошный бульвар вместе с узенькой улочкой Пиньясекка. В пространственном отношении академия предположительно совпадала с квартирой, лабораторией для экспериментов и личной библиотекой ученого. Академия считается первым объединением, которое было посвящено, в первую очередь, естественнонаучным экспериментам[150]. Существовал один-единственный критерий для приема в нее. Те, кто хотел в ней учиться и заниматься исследованиями, должны были открыть нечто новое о природе и быть готовыми поделиться этим знанием. Делла Порта был ученым, высоко ценившим диалог и сотрудничество в исследованиях и вместе с тем всячески поддерживавшим культуру спора. Девиз Гераклита о вечном противоборстве мыслей как гаранте возникновения различий неоднократно цитируется в произведениях делла Порта. Страсть к социальности Беньямин отмечает как наиболее бросающуюся в глаза черту неаполитанца:

…всякая частная позиция, всякое частное учреждение затопляются здесь потоками общинной жизни. Существование, являющееся для северного европейца сугубо частным делом, здесь, словно в готтентотском краале[151], дело коллективное[152].

Посвящена была Академия тайн «открытию и проверке тех необычайных природных феноменов, чьи причины не были известны»[153]. Ничто иное и не крылось для делла Порта за представляющимся нам сегодня весьма чуждым понятием «Magia naturalis»: за явлениями природы, которые с точки зрения делла Порта включали в себя также неодушевленные вещи и артефакты, неорганическое и технику и воздействие которых мы испытываем и воспринимаем, но объяснить не можем, не можем проследить, дать им обоснование, описать их, разъяснить и экспериментально доказать их влияние. В случае успешного эксперимента они избавились бы от покрова загадочности. Лишь потому, что не были известны их причины, они характеризовались как тайна[154]. Здесь важно обратить внимание на значение, которое делла Порта придает чувственному опыту в процессе познания мира. Только посредством воспринимаемого путем чувственного опыта – сколь бы незначительным он ни был – открывается, по мнению ученого, доступ к чему-то большему. Об этом он пишет он в Magia II в предисловии к читателям. Полезнее писать о малых вещах правдиво, нежели о больших неправильно. Бесконечное множество вещей недоступно в принципе, тем более исследователю-одиночке[155].

Несмотря на отчетливо сформулированные отграничения от концепций подобного рода магии, которые, скорее, намеренно усиливали загадочность природных феноменов, и в качестве кульминации которых делла Порта осуждал так называемую черную, или демоническую, магию, – прежде всего, в его ранних произведениях узка грань между натурфилософским экспериментом и практиками в традиции античной и средневековой алхимии и герметизма, названного так по имени древнеегипетского полубога Гермеса Трисмегиста – трижды величайшего Гермеса, которому в римской мифологии соответствует посланник богов Меркурий[156]. Идеи Марсилио Фичино, главы Платоновской академии во Флоренции, присутствуют в текстах делла Порта так же, как идеи Иоанна Тритемия, окутанного тайной алхимика и аббата из Шпонхейма; Корнелия Агриппы, великого герметиста и алхимика родом из Кёльна, который в 10-е годы XVI века читал лекции в том числе и в Италии; идеи Альберта Великого (прежде всего, его книга XIII века о растительности и растениях); а также натурфилософские произведения земляка делла Порта, Джироламо Кардано, с которым в Неаполе у него были и личные встречи. В единственной в своем роде восьмитомной «Истории магических и экспериментальных наук» Линн Торндайк проводит интересное различение между мыслителями XVI–XVII веков. Те, кто больше занимался физическими науками, включая астрономию – например, Галилео Галилей, Декарт или Ньютон – были, по его мнению, склонны, скорее, к скептическому и просвещенческому рационализму. А вот в сферах биологии, химии и медицины – в науках, называемых сегодня науками о жизни, – сопротивление только что обозначившемуся образу мысли Нового времени в пользу оккультных и магических воззрений было существенно мощнее и гораздо продолжительнее[157].

Постигать мир как механизм или как организм: делла Порта тогда еще не высказался в пользу какой-либо из этих альтернатив, до сих пор влияющих на дискуссию в науках. Как бы там ни было, характерен поворот: в начале Нового времени механика служила образцом для жизни; в начале культуры, основанной в конечном итоге на механических принципах, живое становится образцом и главной метафорой для машин и программ. Язык в сетях объединенных машин и программ наполнен организмами, генетическими процессами, океанами и реками[158] – делла Порта не был специалистом в привычном нам смысле. Он интересовался математикой, геометрией и арифметикой, механическими феноменами и физическими науками[159] в той же степени, как и миром растений и животных. Уже в Magia I содержится описание пневматических и гидравлических экспериментов, которым в Magia II делла Порта полностью посвятил книгу девятнадцатую. В 1601 году он опубликовал отдельный трактат о законе рычага и законе изменения тяги, об их расчетах и применении. Разбитая на три книги «Pneumaticorum»[160] – также превосходная реминисценция из Герона Александрийского и его механического театра машин, приводимых в действие огнем, водой и воздухом. В том же году вышел его трактат по геометрии кривых («Elementorum curvilineorum»), включая работу по квадратуре круга. В 1601 году делла Порта написал также исследование по метеорологии («De aeris transmutationibus»), которое только в 1610 году было издано без цензуры и считалось наиболее полным для своего времени по темам геологии, изучения моря и погоды.

Многочисленные работы об ощущениях живых организмов послужили для делла Порта своего рода введением в изучение натурфилософии. В попытках проследить структурную общность в разнообразных явлениях органической природы, не лишая их индивидуального характера, он впоследствии вновь опирался на натурфилософию. Здесь он следует одной из мыслей Фичино о понимании натуральной магии, которая во многом восходит еще к Эмпедоклу: все вещи связаны между собой посредством симпатии, поскольку им присуще некое глубинное сходство[161]. «Phytognomonia» (1583) в общей сложности в восьми книгах и в длинной цепи красочных ассоциаций обыгрывает формальное родство между всем, что существует под небом: подобия между корневищами растений и человеческими макушками, между цветочными чашечками и прекрасными глазами, между косточками плодов и эмбрионами, между листвой и рептилиями. В вышедшем три года спустя исследовании человеческой физиономии («De humana physiognomonia») этот подход не только применяется к изучению предполагаемых отношений между характерами и телесными выразительными формами, но и еще более заостряется, когда делла Порта связывает между собой психические и физические явления так, что одни предстают в качестве рефлексов других. Но речь здесь не идет о том, чтобы унифицировать эти феномены. На множестве примеров делла Порта стремится объяснить, «что тело и душа воздействуют друг на друга и взаимно преобразуются»[162]. В особенности монструозные аналогии между животными и человеческими чертами лица и формами головы, драматически представленные в нескольких иллюстрациях[163], способствуют тому, что это исследование воспринимается не только в поверхностных эзотерических интерпретациях, но и с точки зрения биологически обоснованной криминальной антропологии XIX века. Когда в Неаполитанском университете в 1917 году был основан институт под названием Gabinetto-Scuola di Antropologia Criminale[164], в память о делла Порта на нем установили мемориальную доску, которая и по сей день висит на бывшем здании института[165].

Истолкование природных вещей как грандиозного собрания знаков было излюбленным занятием не только натурфилософов XVI века, но и современных им художников. В статье об итальянском художнике Джузеппе Арчимбольдо, который вдохновлял своими картинами, составленными из разнородных природных элементов, дворы тогдашней Европы, среди них – двор Рудольфа II в Праге, Ролан Барт так интерпретирует характерную для XVI века зачарованность подобного рода монструозным: «Сущность „чудесного“, или, может быть, „чудовищного“, состоит в переходе через демаркационные линии между видами, в смешении животного и растительного, животного и человеческого. Это разгул, изменяющий свойства вещей, которые Бог снабдил неким именем. Это метаморфоза, способствующая переходу одного порядка в другой, словом – переселение душ…»[166]

Инквизиция. Как ни парадоксально, именно эту работу делла Порта, которая вписывается в долгую традицию понимания физиогномики как выражения страстей[167], следует воспринимать как реакцию автора на усиление контроля и цензуры. Выдвинутый в ней в радикальной форме тезис, что черты характера, словно сигнатуры, отражаются в теле – и, наоборот, что характер определяется через physis, на первый взгляд противоречит ранее выдвинутому им мнению, согласно которому метафизическое представляет собой рассчитываемый эффект движений планет и звезд. Лишь на более высоком уровне, к которому автор вновь обращается лишь в 1603 году, в «Небесной физиогномике», эти позиции можно связать между собой: оба царства живого – царство психического и царство физического – управляются астрологическими факторами.

Почему делла Порта привлекал к себе усиленное внимание инквизиции, объясняется прежде всего многочисленными экспериментами, которые проводились в его академии. Как и казненный Бруно, делла Порта считал, что лишь посредством активного вмешательства в природу могут раскрыться действующие в ней божественные силы[168]. Наименее проблематичными в этом смысле были многочисленные метаморфозы, предлагаемые им для растительного мира и которые он частично даже запатентовал, например ускорение или замедление роста винограда или разведение плодов без косточек. Его общий настрой и подход был неизменен, несмотря на табуированность некоторых тем католической церковью. Так, он не только предлагал рецепты афродизиаков, галлюциногенов и прочих снадобий, подробно описывая их воздействие, но и в «Magia naturalis» занимался вопросом изготовления природных средств предохранения для женщин – аборты в ту эпоху были чрезвычайно болезненными пытками, зачастую со смертельным исходом – описывал микстуры, с помощью которых можно было бы влиять на пол ребенка, или рассуждал о возможностях создания генетических монстров. Однако основной причиной того, что делла Порта уже в 1570-е годы подвергался судебным преследованиям, и в конечном итоге ему пришлось оправдываться перед Римом, стала область, где математика и магия тесно переплетены между собой, astrologia giudiziara[169],[170]. Под ней имелось в виду истолкование имеющихся и прогнозирование будущих политических констелляций посредством наблюдения и расчета движений планет и звезд, считавшихся определяющими факторами действий участников процесса. Подобное вмешательство в ее небесные властные полномочия резко осуждалось католической церковью, которая внесла в список запрещенных книг публикации на темы «бредовой науки, цепляющейся за звезды» (Якоб Буркхардт).

IMG_4.3 Изображения слева: Две детали с фронтисписа английского перевода Magia II: Аллегории из книги двадцатой, называющиеся «Хаос» и «Природа», которые в маньеристском стиле противопоставлены женщине с шестью грудями, символизирующей «Искусство» (Porta, 1658/1958). Изображение справа сверху: Деталь из «Фитогномонии» (Porta, 1983, 143). Изображение справа снизу: Фронтиспис первого английского перевода Евклидовых «Начал геометрии» 1570 года издания с предисловием Джона Ди (из частной коллекции Вернера Некеса)

В противоположность церкви, некоторые из светских правителей той эпохи были вовсе не против того, чтобы выдающиеся математики подвергли астрологической интерпретации их судьбы, тем самым особым образом постигая истину. Так, презираемая Ватиканом британская королева Елизавета II считала превосходного математика Джона Ди придворным астрологом; который помимо этого был геометром и другом фламандского картографа Жерара Меркатора. В 1570 году он написал введение к английскому переводу «Элементов» Евклида, вдохновившее многих на изучение математики и геометрии. Автору первой «Монадологии», использовавшей математико-геометрические и символические аргументы для обоснования концепции мельчайшей и неделимой субстанции, которая проникает во все и из которой все развивается, Елизавета покровительствовала лично – по мере того, как Ди своей натурфилософией все более вторгался в сферы эзотерических ангельских миров. Вероятно именно его увековечил Шекспир в образе Просперо из «Бури»[171]. Особенный интерес к астрологии, как и к алхимии, проявлял также Рудольф II в Праге, который пригласил работать при своем дворе не только таких художников, как Арчимбольдо, и таких ученых, как Тихо Браге и Иоганнес Кеплер, но и Джона Ди с его партнером Эдвардом Келли. К делла Порта Рудольф также был крайне благосклонен. В одном из более поздних изданий его работы об истолковании почерков приводится письмо Рудольфа к делла Порта от 20 июня 1604 года, где император характеризует неаполитанца как «почтенного, образованного и искренне ценимого друга»; Рудольфа радует его «высокая ученость в науке и технике», когда ему это позволяет «обременительная занятость государственными делами»[172].

Жестокость и мощь инквизиции обрушилась на делла Порта в гораздо меньшей степени чем на Джордано Бруно, который после восьмилетнего заключения и тяжелейших телесных истязаний, проводившихся методами испанского дознания, был публично сожжен как еретик 17 февраля 1600 года на Кампо деи Фьори в центре Рима, или же чем на Томмазо Кампанелла, который был арестован в 1599 году и просидел в тюрьме 27 лет, где написал свою знаменитую утопию «Город Солнца»[173]. Тем не менее в течение как минимум двух с половиной десятилетий делла Порта все же пришлось работать под давлением инквизиторов. В середине 1570-х годов на него завели официальное дело. В 1578 году была закрыта его академия. Папской буллой ему была запрещена всякая деятельность в сфере arte illecite (запретные искусства). Ватикан настоятельно рекомендовал делла Порта воздержаться от всякой научной деятельности и вместо этого заняться литературным творчеством. В последующие годы делла Порта написал несколько драм и, прежде всего, комедий[174], однако, несмотря на запрет, продолжил свою исследовательскую работу. В апреле 1592 года, незадолго до ареста Джордано Бруно в Венеции, делла Порта получил постановление венецианской инквизиции, согласно которому его работа по физиогномике, равно как и другие его рукописи, «по которым не было вынесено дозволение римского суда», не могут быть напечатаны[175]. Этот запрет продлился до 1598 года. Впрочем и в дальнейшем делла Порта пришлось отстаивать свои произведения в длившихся годами сражениях с цензурой, что далеко не всегда ему удавалось. Его позднее произведение, «Taumatologia» (учение о чудесах), где содержится не только своего рода резюме его предыдущих исследований, но и подробный разбор «силы» чисел (virtù dei numeri), осталось незавершенным, так как делла Порта не получил разрешения напечатать эту работу по причине составленного ранее цензурой списка запрещенных к публикации текстов[176].

IMG_4.4 Портрет делла Порта, написанный его современником; здесь взят из Mach, 1921 (Оригинал в «Magia naturalis», 1589)

Габриэлла Беллони, одна из наиболее компетентных исследователей биографии неаполитанского ученого, пишет, что делла Порта до глубины души был потрясен заключением Бруно и Кампанеллы, и при этом ему пришлось тщательно заботиться о том, чтобы не упоминать их имена. Кампанелла, несомненно, встречался с делла Порта в Неаполе. И, как нарочно, в том помещении собора Сан-Доменико-Маджоре, где преподавал Фома Аквинский, в 1590 году прошел их публичный спор о магии[177]. С Бруно делла Порта, вероятно, встречался во время длительного пребывания в Венеции, куда он отправился в поисках стеклодувов, которые должны были помочь ему в экспериментах с зеркалами. В книге об искусстве воспоминания («Ars reminiscendi», 1602) делла Порта упоминает, что он встречал человека, который благодаря своей феноменальной памяти мог безошибочно воспроизвести до 1000 строк. Феноменальные способности Бруно, который, помимо прочего, преподавал ars memoria, а также много писал об этом искусстве, сделали его знаменитым в определенных интеллектуальных кругах Италии того времени.

Тайные сочинения. Постепенный отрыв сообщения от тела приносящего его вестника-гонца можно наблюдать начиная с архаических форм передачи сообщений в Древнем Китае, в Малой Азии и в европейской античности[178]. Целью этого процесса было не только ускорение передачи сообщения. Важно было также исключить вестника-гонца как «тоже-знающего». Ведь у гонцов, как правило, являвшихся рабами, было не только тело, которому приходилось заниматься физически утомительной доставкой сообщения, но и голова, которая должна была, в условиях устных форм передачи сообщения, не только понимать, но и воспроизводить его, то есть говорить. Вплоть до наших дней, когда машины и программы объединены во всемирную сеть, связанные с этим проблемы сохранения сообщения в тайне не решены. До сих пор, в терминах своеобразного метафорически-антропоморфного продления тела раба, мы говорим о header[179] и body[180] сообщения. Сколь бы закодированным какой-нибудь скорописью ни было содержание сообщения, его «голова» должна оставаться публично читаемой. Осуществляющим надзор postmasters[181] соответствующей службы (сервера) необходим доступ к нему ради разрешения технических трудностей передачи. Транспортируемое телом должно оставаться тайным, но, разумеется, также принципиально доступным – как для postmasters, так и для вышестоящих контролирующих инстанций, которые занимаются своего рода контролем контролеров. Уязвимость этой системы, как ни парадоксально, привела в конце XX века к новому усиленному внедрению курьерских служб, действующих в местном масштабе пешком или на велосипедах, а в мировом масштабе – передвигающихся на самолетах. Единственный, по крайней мере в течение короткого времени, действующий метод сокрытия информации в мире компьютерных языков это криптология. Поэтому неудивительно, что интернет, помимо прочего, проявляет себя как идеальное средство для всякого рода теорий и практик заговоров, демонстрируя некоторые перспективы и проекты для изучения истоков тайных языков[182].

IMG_4.5 Из «Книги о всемирной почте», 1885

Страсть к кодированию и декодированию текстов можно наблюдать во всех науках самое позднее с XIII века. Это была неотъемлемая часть схоластического подхода к миру, определявшегося доминированием букв и тривиумом «царских» наук – грамматики, риторики и диалектики[183]. Она была жизненно важна для алхимиков, которые с помощью своего герметического способа выражения сообщали в форме криптограмм об открытиях в сфере перемешивания запретных субстанций, таких как, например, алкоголь[184]. Решающими для интенсивных занятий делла Порта искусством «криптологии», как должно было называться его последнее, так и не опубликованное при его жизни произведение, стали угрозы цензоров и инквизиторов. Еще в 1612 году, за три года до смерти делла Порта, его покровитель и основатель римской «Accademia dei lincei» («Академия деи Линчеи»), Федерико Чези, написал в одном письме, что почту ему рекомендуется посылать через подставное лицо, «поскольку когда пишешь письмо делла Порта, то нельзя быть полностью уверенным в безопасности послания»[185].

В первом после «Magia naturalis» произведении четыре главы посвящены тайным письменным знакам («De furtivis literarum notis vulgт de zifferis»). Во введении автор дает определение тому, что он имеет в виду под понятиями, использованными в заглавии:

Что такое тайные письменные знаки? Тайными знаками в высших науках называют такую письменность, которая со знанием искусства разработана так, что ее не может разгадать никто иной, кроме того, кому направлено письмо. Это обозначение как будто бы <…> точно соответствует тому типу письменности, которую на здешнем народном языке называют zifera… После того, как мы сделали краткий обзор достижений наших предков, мы будем иметь в виду под такой тайнописью лишь те знаки, с помощью коих мы сообщаем нечто в тайной либо сокращенной форме посвященным, которые должны получить сведения о каком-либо определенном деле. Знаками (notae) же мы будем называть их потому, что они <…> обозначают (notare) буквы, слоги и высказывания <…> прежде оговоренными буквами и вызывают у читателей понимание значений; потому-то тех, кто записывает эти знаки, называют нотариусами (notarii). Если же теперь мы рассмотрим способы их применения, то нам придется констатировать, что они употребляются лишь в таких делах, какие встречаются [нам] в религии и тайных науках. И это для того, чтобы они не профанировались посторонними и теми, для кого соответствующие тайны пока остаются до некоторой степени закрытыми[186]