Меня потеряли утром

В 1980-е годы по доброй советской традиции каждое утро полевого археологического лагеря со школьным или студенческим составом начиналось с «линейки». Наш лагерь был смешанным и очень большим: в его составе были школьники из трех археологических кружков, студенты-первокурсники исторического факультета пединститута, несколько старших студентов и руководителей – всего более ста человек.

Полевой лагерь Устье. Утренняя линейка. Старший состав: Николай Михайлович Меньшенин, Николай Борисович Виноградов, Владимир Петрович Костюков


Утром после подъема весь археологический отряд численностью в армейскую роту выстраивался на «плацу», вокруг флага, буквой «П», а в основании этого построения вставали наш «шеф», начальник экспедиции Николай Борисович, руководители школьных кружков и другие «сахемы» – этим индейским термином традиционно именовался старший состав археологических экспедиций. Руководство сообщало нам какие-нибудь важные новости, давало соответствующие установки, распекало нерадивых или хвалило дисциплинированных и усердных (последнее, естественно, случалось реже). Иногда на этих линейках объявляли о том, что кто-то школьников или студентов совершил поступок, несовместимый с его дальнейшим участием в экспедиции, и изгоняется обратно в город – это было самое страшное наказание. По завершении «линейки» все отправлялись на завтрак, а сразу после него весь отряд, кроме дежурных по кухне, выдвигался на раскоп.

Однако сама линейка начиналась с переклички, точнее, с проверки численности состава. Все школьники, студенты, а затем и руководители выполняли команду «по порядку номеров рассчитайсь», и над утренней степью разносилось разными голосами: «первый, второй, третий, четвертый» и т.д. Итоговую цифру начальник экспедиции сверял со списочным составом. Если выяснялось, что в наличии людей меньше, чем должно быть по списку, устанавливали отсутствующих и посылали несколько человек на их поиски. Как правило, отсутствующие обнаруживались спящими в палатках, откуда их оперативно извлекали и отправляли на линейку, или задержавшимися по каким-либо утренним делам, за умыванием на мостках над рекой или в наших замечательных туалетах, установленных за высокими насыпными холмиками, оставшимися со времен расположения на месте нашего лагеря пастушеской карды.

Если человека, не вышедшего на линейку, не могли обнаружить на территории лагеря – это было ЧП. Пропавший школьник или студент мог уйти ночью в степь и заблудиться, мог отправиться в одиночестве купаться и утонуть в реке – да мало ли что еще могло произойти с юными, еще не очень разумными созданиями. Руководители археологических кружков и начальник экспедиции несли за нашу жизнь и здоровье моральную и административную ответственность, а за несовершеннолетних отвечали и перед уголовным законодательством, поэтому к поискам пропавшего подходили очень серьезно.

В то утро на «линейке» вместо итогового «сто двадцать шестой» прозвучало «сто двадцать пятый», руководство быстро сообразило, что отсутствует один из школьников археологического кружка Леонида Вячеславовича Туфленкова. Пару человек отправили поискать меня в палатке, они сбегали, заглянули в нее и сообщили, что там никого нет. Проверили другие возможные места – меня нигде не оказалось. Шеф напрягся и объявил тотальный поиск. Вместо того чтобы идти завтракать и выдвигаться на раскоп, разбитые на группы школьники и студенты отправились проверять места купаний, расположенные в стороне от лагеря, урёмные заросли по берегами реки, недалёкий липовый колок – небольшой островок деревьев в степи, и другие окрестности лагеря.

На раскопках с Надеждой Викторовной Егоровой


Я не находился, однако на берегу реки около купальных мостков нашли чье-то полотенце. Возникла идея, что это мое полотенце – и искать меня, соответственно, надо в реке, вернее, можно уже не искать, а просто подождать, «пока сам всплывёт». Идея шефу очень не понравилась, но сразу опровергнуть ее не получалось. Режим дня и рабочий график уже сорвался, отряд, отложив все прочие дела, занимался поисками пропавшего школьника, а если этот школьник и вправду утонул – то вырисовывались совсем печальные перспективы… Шеф, естественно, стал очень грустным, нервным и раздражительным. В этот момент меня и нашли.

Естественно, обо всей этой суете я не знал, поскольку продолжал себе спокойно спать. Вообще и школьники и студенты в экспедициях спят при возможности просто исключительно – однажды, будучи уже заместителем начальника отряда, я в связи с сильно дождливой погодой не стал объявлять подъем, так первые окончательно проснувшиеся ребята начали появляться у кухонного костра только в пять часов вечера, до этого лагерь спал просто мертвецки.

Отчего так происходило, если время от подъема до отбоя составляло полноценных восемь часов? Естественно, оттого, что ни школьники, ни студенты вовсе не рвались сразу после отбоя ложиться спать. Каждый отбой – это была довольно напряженная борьба сахемского состава со всем школьно-студенческим лагерем, борьба, заканчивавшаяся формальной победой сахемов, однако в реальности тихая и незаметная ночная жизнь продолжалась. Когда мы были школьниками, то, бывало, потихоньку убегали в степь и ходили по ночным полевым дорогам многие километры, до какого-нибудь заметного холма или до деревни – и обратно, это было и страшно, и весело. Или устраивались где-нибудь далеко от лагеря, жгли там костер и пели песни. Кого-то влекли романтические прогулки вдвоем – но это уже, чаще, происходило у студентов. Они же, бывало, сопровождали свои ночные путешествия алкогольными возлияниями – у школьников это бывало гораздо реже, во всяком случае, наш кружок был в этом плане абсолютно целомудренным и в школьные годы никто из нас не пил и почти никто не пытался курить.

Мариан Вербовецкий


Итак, я не услышал утреннего гонга, которым «били» подъем, и продолжал спать в своей палатке, а мои друзья, в спешке выбегая из нее утром, так удачно побросали свои спальники и одеяла, что совершенно скрыли меня, замаскировав среди скомканного и кое-как оставленного спального барахла. У заглядывавших в палатку ребят, которых посылал наш шеф, создалось впечатление, что кроме разбросанных спальников в ней никого нет. И я продолжал спокойно спать, пока продолжала набирать обороты поисковая операция, в которой были задействованы все наличные силы нашей экспедиции.

В сколько-нибудь жаркий день в советской брезентовой палатке долго спать после подъема никак не получится: под лучами солнца она быстро превращается в баню, а потом и в душегубку. Однако утро выдалось прохладным, солнце закрывали облака. Поэтому проснулся я только когда один из студентов, случайно заглянувший в нашу палатку, умудрился заметить, что она не пуста, и разбудил меня испуганным голосом. Вероятно, он заранее предвидел те громы и молнии, которые будет метать наш шеф в результате столь несчастливого начала рабочего дня.

С некоторым страхом я подошёл к Николаю Борисовичу. Он один оставался в лагере, все остальные участники экспедиции искали по степи меня – или, во всяком случае, мои бренные останки. Мне было крайне неудобно из-за того, что, сам того не желая, я спровоцировал такую идиотскую ситуацию. Для детского сознания это было важное открытие: как же можно удивительно сильно «накосячить», вроде бы вообще ничего такого не делая – подумаешь, проспал подъем, все его регулярно просыпают, некоторых деятелей сахемам приходится будить по три-четыре раза… Спал себе, никого не трогал – а тут такое творится.

Подойдя к шефу, я увидел, что от злости он совершенно белый. Шеф вообще всегда ярко демонстрировал эмоциональные реакции. Он ничего мне не сказал: как умный и сильный мужик он умел не заниматься проговариванием самоочевидного, – а только распорядился поскорее вернуть все поисковые группы, побыстрее завтракать и выдвигаться на раскоп.

На раскопках Устья с Николаем Борисовичем Виноградовым