Мы взлетали, как утки,
С раскисших полей
Двадцать вылетов в сутки.
Куда веселей
Мы смеялись, с парилкой туман перепутав.
И кто обозвал эту ласточку тарахтелкой? Я обозвал? Да креста на вас нет, окаянные. Вот Изя, тот мог обозвать. Этажеркой. Но точно не я. Потому что влюбился в этот самолетик с первого взгляда. Вот вы, да, именно вы, верите в любовь с первого взгляда? Что ж, я и раньше подозревал всех людей в цинизме и мизантропии. Признаться, и сам людей не люблю. Так то людей!
Мы втроем уже полчаса ползали по амфибии Ш-2, в просторечии называемой «Шаврушкой». Мы – это я сам, летчик Михал Сергеич Бабушкин и техник Мойша Шниперсон, двухметровый детина, странной волею судеб имевший роскошную белобрысую шевелюру и нос картошкой. Мы монтировали крылья и двигатель, до поры лежавшие в сухом трюме, и машина ласково звякала в ответ на прикосновение гаечных ключей.
Как идеальная женщина, встретившая любимого мужа после длительной командировки. Можете себе представить идеальную женщину? Радующие глаз формы, благодарная отзывчивость на уход и ласку. Неприхотливая и надежная. Нет, это не про женщину. У них не может быть такого ангельского характера, как у гениального творения инженера Шаврова. Уж поверьте мне, как специалисту. Нет, не по самолетам – по прекрасной половине человечества. Что? Нет, собаки к человечеству не относятся. Помнится, была у меня одна… Далила, кажется. Или Юдифь? Нет, этой Изя голову снял при попытке покушения. Забываю… Она все в Путивле, на забрале плакала. Все ко мне полететь порывалась. Полететь? Ах, да… Я же о «Шаврушке» рассказывал.
Не зря, наверное, поговаривают, что Вадим Борисович собирал самый первый, опытный образец в собственной спальне. Я бы тоже не отказался от такой красотки в спальне. А крылья в детской делал. Вот повезло человеку с семьей. Или самолету с человеком?
Соловьями запели шлюпбалки, потихоньку вываливая летающую лодку за борт. Несколько добровольцев крутили лебедки, а значительно большее количество народу давало советы по наиболее безопасному спуску самолета на воду. Все же размах крыльев в тринадцать метров требовал некоторой осторожности. Но вот уже «Шаврушка» закачалась на мелкой волне, притянутая к «Челюскину» шкентелем.
– Счастливого полета! – напутствовал нас боцман, размотав за борт катушку штормтрапа.
Мы с Бабушкиным, переваливаясь и косолапя, как медведи, из-за унтов и меховых комбинезонов, полезли вниз. Лезгинку в водолазном костюме танцевать нисколько не труднее будет. Летчик пробрался на свое сиденье, придерживаясь руками за плексигласовый козырек, а я следом ступил с трапа на узкую носовую палубу, которая ощутимо качнулась под моим шестипудовым весом. Ладно, хватит мне места, не в футбол же тут играть. Ага, как последнему, надо отдать швартовы. Да забирайте! Держа равновесие, встал на поплавок и занял место на пассажирском кресле справа от Бабушкина. А чего он на меня так удивленно уставился? Я внимательно оглядел себя. Да нет, все в порядке, ширинка застегнута. Не тот конец отбросил? Но вроде бы «Челюскин» набирает ход, не утягивая нас за собой.
– Что-то не так, Михаил Сергеевич? – спрашиваю.
– Нет, все нормально, товарищ комбриг. Только мне нужно мотор запустить.
– Так запускайте, товарищ Бабушкин. Я не против.
Летчик замолчал. Видимо, от радости. Ну, еще бы, сам комбриг Архангельский разрешил завести двигатель. Нет, вот, что-то хочет сказать.
– А не могу завести, товарищ комбриг.
Тьфу… Опять не слава богу. Ой, извини, Господи, ты этого не слышал.
– Сломался? Странно, а на вид вполне исправный. Тут же стосильный «Вальтер» стоит? Я давно говорил, что немцы не могут нормальную технику делать.
– Он не сломался, – скромно пояснил Бабушкин. – Надо винт провернуть пару раз.
Ворча и матерясь, я вновь полез на палубу. Настолько неуклюже, что рядом кто-то громко рассмеялся. Где это рядом, море же кругом? Опять ржет, слева от меня. Ага, вижу. Обыкновенная толстомордая белуха радостно оскалилась и еще головой кивает. Здоровается, наверное.
– Ну, здравствуй. Что, пингвин, весело? Лучше бы помог «Пижму» найти. Где она, знаешь?
– Деда-деда-деда-деда, – заверещал полярный дельфин и, видимо соглашаясь, захлопал плавниками.
– Какой деда? – возмутился я. – Хотя если в профиль глянуть… Нет, не было такого. Ты кому, Андерсену поверил? Врет он все, понял?
– Деда-деда-деда-деда, – ответила белуха и плеснула в меня водой.
– Не балуй, – погрозил дельфину пальцем. – В угол поставлю!
Зверюга успокоилась, а я пошарил по карманам, куда накануне сунул горсть конфет.
– Вот, «Мишку на Севере» будешь? Мало? Вот еще. Имей совесть, пингвин!
В общем, договорился я с юным вымогателем. Покажет он нам «Пижму», только должны лететь мы невысоко и не быстро. Но по возвращении будем должны конфет столько, сколько весит крупный палтус. Согласился, хотя ни разу не видел этого палтуса живьем. Ну, будем надеяться, что достаточно мелкая рыбка. А корабль совсем рядом. До него два косяка селедок, подводная гора и стойбище каракатиц. Короче – плавником подать.
Дельфин уплыл в восточном направлении, а я, наконец, вспомнил, за каким же… хм таким вылез на палубу.
– Михал Сергеич, в которую сторону крутить? Туда?
Бабушкин пальцем показал нужное направление, и я крутанул. Мотор что-то буркнул и чихнул.
– Будь здоров!
С техникой вежливость никогда не бывает излишней. На самом деле помогло. После второй попытки агрегат заработал легко и радостно, раскрутив перед моим носом мерцающий диск пропеллера. А дальше что?
– Сергеич, я в эту мясорубку не полезу.
– Нагнитесь пониже, товарищ комбриг. Места хватит. Тут даже Мойша пролезал, – проорал Бабушкин сквозь треск двигателя.
Я с сомнением посмотрел на просвет между палубой и винтом. Всю жизнь мечтал посреди Ледовитого океана раком ползать. В таком виде и креветка элегантнее меня смотрится. Нет уж, лучше аккуратненько на колесо шасси переползу. Ха, Шниперсон пролезал, нашли эталон. Будь у меня такая фамилия, и я бы куда угодно пролез.
Я отпустил Кренкеля отдыхать, едва в дверях радиорубки появился Лаврентий. Он подошел к диванчику, на котором обычно и спал старший радист, сел и откинулся на спинку, заложив руки за голову. В стеклах пенсне отражались разноцветные карточки на стенах (у радиолюбителей называющиеся QSL), присылаемые в знак подтверждения проведенной радиосвязи. А за стеклами хитрые-хитрые глаза.
– Не слышал, что Гаврила в кают-компании учудил?
– А что случилось? Вроде в самолет он трезвый садился, я в иллюминатор смотрел. Кофе будешь?
Берия посмотрел, как я ставлю на самодельную плитку бронзовую турку, и ответил сразу на второй:
– Конечно, буду. А Гиви там трезвый был, что и шокировало товарищей.
– С каких это пор трезвость вызывает шок и трепет?
– Неверно выразился, – уточнил Лаврентий. – Люди в тягостном раздумье и глубоком размышлении разошлись. Белецкий у доктора третий стакан валерьянки выпросил, все не может понять, как это, большой чин ОГПУ поет песни, расходящиеся с курсом партии. Непорядок.
– Уж не про баньку ли по-белому спел? – спросил я, разливая кофе по чашкам.
– Он свою любимую исполнил. Где Господь всем конфеты раздает.
– Гиви такой, – согласился я, размешивая сахар. – Помню, на фестивале в Навашино… Лаврентий, ты не был в Навашино!?
– Да, – хмыкнул в чашку Берия, – только с моей рожей и шляться по фестивалям. Может, еще одного Жукова встречу. С ковром и пистолетом.
Я себе это представил. Да, неплохо бы смотрелся на параде стилизованный под Лаврентия Палыча участник. Особенно на фоне трех, как в прошлый раз, Иосифов Виссарионовичей, один из которых, в кепке-аэродроме, торговал мандаринами на навашинском рынке.
– Слушай, Изяслав Родионович, когда выберемся отсюда, познакомишь нас? Стой, Изя, положи пепельницу. Конечно же – пусть живет. Я имел в виду вживую встретиться.
Ладно, на этот раз бить Лаврентия не буду. Хотя и стоило бы. Я же помню недавнее увлечение нашего шефа поэтами. Вот гнида! И ведь еще молодых сманивал, обещая райские условия и стопроцентно надежную маскировку переселения. А в итоге? Да нет никакого итога. Хоть бы кто строчку написал. А еще говорят – душа поет, душа поет. Ни фига она без тела петь не хочет. Мотивации нет. Вот псалмы, те да… те получаются. Нет уж, пусть живут долго и счастливо, дай им Бог здоровья.
Да я и сам почти поэт. Не верите? Ваше право. А, к примеру, Баркова читали? Что? Нет, конечно, сам стихи не пишу, так, эпиграммы иногда. Но идею подбросить и вдохновить – это с удовольствием. Вот вы говорите – музы. К Анне Ахматовой, возможно, и музы приходили. Но у Ивана Семеныча я побывал лично. Да точно вам говорю. А у меня и книга с автографом есть. Вот как помрете – заходите, покажу.
– Как ты думаешь, – Берия поставил пустую чашку на стол, – найдет Гиви «Пижму»?
А что ее не найти? Нашел. Вот она, родимая, показалась вдалеке на исходе третьего часа полета, когда я уже начал беспокоиться, хватит ли нам бензина на обратную дорогу. Дымит-то как. Там что, котлы вместо донецкого антрацита старыми сапогами топят? И ведь прет кораблик точно в сторону Маточкиного Шара. На всех парах, пользуясь отсутствием льдов. На орден капитан рассчитывает. Да, но, по моим расчетам, они должны были уже Новую Землю пройти. Заблудились?
Самолетик быстро, с бешеной скоростью в сто двадцать километров в час, догнал «Пижму» и, как заправский топ-мачтовик нарезал круги, проносясь над палубой. Выскочивший народ придерживал шапки, рассматривая необычное явление.
– Гавриил Родионович, – крикнул Бабушкин, – приготовьтесь к бомбометанию.
Оно мне надо, своих бомбить? Но на всякий случай вынул из необъятных карманов три гранаты.
– Я пошутил, товарищ Архангельский! – Бабушкин оставил штурвал и замахал руками. – Надо вымпел с запиской сбросить.
За отсутствием вымпела на палубу полетел старый валенок. Там его подобрали, почесали себе ушибленную макушку, изучили послание и побежали на доклад к капитану. Который принял правильное решение, и судно сбавило ход, предупредительно просигналив гудком. Бабушкин сделал еще один облет и повел «Шаврушку» на посадку. Приводнившись, мы были встречены набивающимся в родственники дельфином.
– Деда-деда-деда-деда…
– Куда прешь, зараза? Не забыл я про тебя. Лучше швартовый конец подай.
«Внучек» послушно сплавал и принес в зубах обрывок каната.
– Зачем отгрыз? Я же весь просил. Уйди с глаз моих долой. Не мешай.
На палубе нас уже ждали. Худощавый моряк сделал шаг вперед и представился:
– Капитан Чучкин. А вы, наверное, комбриг Архангельский?
Я небрежно поднес руку к летному шлему и поздоровался, попутно оглядывая палубу. Где они «Мир» спрятали? Уж не вот в ту ли цистерну?
– Здравствуйте, Борис Николаевич. Да, это я Архангельский. Где тут у вас глубоководный аппарат?
– Вы гальюн имеете в виду, товарищ комбриг? – уточнил капитан.
– Хм… и его тоже. А маленькая подводная лодка, что в Мурманске грузили, где она?
– Не было никакой лодки, товарищ комбриг, – удивился Чучкин, пропуская нас вперед на трапе. – Вот, цистерну с мазутом для Певека взяли попутным грузом. И документы на нее имеются. Хотите посмотреть?
– С документами позже разберемся. И Сагалевича у вас нет?
– Может, и есть, – пожал плечами капитан. – Но тоже надо бумаги смотреть, а они у начальника конвоя в каюте заперты. Но у меня есть запасной ключ. А вот, кстати, и наш «глубоководный аппарат». А я пока за ключом схожу.
– Борис Николаевич, – крикнул я вдогонку капитану, – там у меня, рядом с самолетом, дельфин плавает. Распорядитесь, чтобы его шоколадом угостили. У вас на корабле он есть?
– Есть, – грустным голосом ответил Чучкин. – Спирта нет, а шоколад есть.
И ушел. А Михаил Сергеевич смотрел в его спину с немым вопросом, недоумевая, как это на судне в Ледовитом океане нет спирта. Вернулся Чучкин только через полчаса, когда мы с Бабушкиным уже устали ждать и попросту разлеглись на полу корабельного сортира. А что делать? Ноги устали. Жрать после свежего воздуха хочется. Тут не до глупых буржуазных условностей. Мы, пролетарьят, народ простой, трюфеля ботфортом не хлебали. Разве что… Нет, не было в том французском обозе трюфелей. Да хоть у Дениса Васильевича спросите…
– Ой, что вы, товарищи, – засуетился вокруг нас капитан «Пижмы», как переспелая смольненская институтка при виде кавалергарда. – Вам же тут неудобно. Пойдемте, я покажу каюту товарища Кандыбы.
– Дурака Кандыбы, – уточнил Бабушкин.
– Ой, как вы сказали?
– Дурака, говорю, – повторил летчик. – Его в Мурманске в психбольницу отправили. На почве хронической трезвости помешался. Сначала в чертей из «маузера» стрелял, а потом ангелов видел.
– Радость-то какая! – неожиданно тонко, по-бабьи, воскликнул капитан и умильно улыбнулся, при этом молитвенно сложив ладони.
– Ангелов видеть – радость?
– Нет, то, что меня от него избавили.
– Все так плохо? – поинтересовался я, поднимаясь с пола.
Чучкин стер улыбку с лица, всхлипнул и принялся жаловаться на свою горькую судьбинушку. На то, как в Мурманском порту начальник конвоя запретил грузить на борт канистры со спиртом. Потом устроил собственноручный обыск экипажа и выбросил в море найденные горячительные напитки. Как молотком сломал радиостанцию, подозревая радиста в сокрытии в ней заначки. Как провел ревизию медпункта, безжалостно изымая любые настойки. Но кульминацией всего стало требование заменить спирт в компасе водой, дабы избежать пьянства на рабочем месте.
– Мы потому так далеко к норду и ушли, – жаловался капитан. – Вот только недавно курс подправили. Завхоз самогон для компаса изготовил. И еще осталось. Отобедать не желаете? А дельфинчика вашего я сам покормил. Представляете, ему больше всего понравились сардины в прованском масле. Экий гурман и проказник.
Неплохо, однако, питаются полярники. И это в стране, в которой совсем недавно отменили карточки на хлеб. А чего он сам-то такой тощий?
– А в царском флоте не доводилось ли вам служить, товарищ Чучкин? Речь у вас несколько старорежимная.
– Ну что вы, товарищ комбриг, – польщенно засмущался капитан. – Я вообще первый раз в море вышел, по приказу партии. Родом я из самых что ни на есть пролетариев Ярославской губернии. Но к флоту с малых лет приверженность имею и причастность. Служил я в Гельсингфорсе, в ресторане у господина, простите, гражданина Кюба официантом. И из разговоров флотских офицеров постиг морскую премудрость. Думаю, что и в бою управился бы с крейсером.
– Да? – усомнился я в капитанских способностях.
– Что крейсер, и броненосец поведу. Не сомневайтесь, товарищ Архангельский, – уверил меня Чучкин.
– Вот как? Тогда я сообщу товарищу Каменеву, что нашел командира нового крейсера для Тихоокеанского флота.
Чучкин побледнел и покачнулся. Бабушкин успел подставить плечо.
– Ну что вы так, Борис Николаевич? – укорил я капитана. – Не стоит так радоваться. А давайте и в самом деле перекусим? На сытый желудок и документами займемся.
Легко сказать – займемся. Я, безобразно осоловевший и объевшийся, лежал на двуспальной кровати под шелковым балдахином и тупо пялился на запертый сейф. И что мне этот балдахин? Нет, это Кандыбе зачем он понадобился? И постельное белье подозрительное. С кружавчиками. К чему это я? Да ни к чему. Просто кровь от мозгов прилила к желудку, и мысли в голове ползают одинокие и простейшие. А главная из них – как мне открыть сейф? Нет, не так… Главная – вздремнуть бы пару часиков.
Уснуть мне не дал вежливый стук в дверь. Я разрешил войти, и на пороге показался сухонький старичок, за спиной которого маячили штыки конвоя.
– Что такое? – спросил я у вохровцев.
– Вы просили Сагалевича найти, – пояснил один из бойцов. – Вот мы и привели.
– Хорошо, свободны. – отпустил я конвойных и предложил старику присесть.
Он опасливо посмотрел на роскошное ложе, на мои громадные унты поверх тончайшего шелка покрывала и осторожно присел на край соседнего стула. Я тоже сел. Нехорошо разговаривать с пожилым человеком лежа. Это Марат мог принимать аристократок, моясь в ванной. Но что вы хотите от пламенных революционеров?
– Значит, вы Сагалевич?
– А вы знаете другого? Я вам так скажу, гражданин начальник, если найдется на этом забытом старым Яхве ковчеге еще один Соломон Сагалевич, то мне таки будет приятно с ним поздороваться. Ну где еще могут встретиться два старых еврея, как не на плавучей тюрьме в получасе ходьбы от Северного полюса? Вы таки не будете утверждать, что везете нас на Западный полюс?
– Не так быстро, гражданин Сагалевич, – попросил я сквозь смех. – Как вас по батюшке величают? А меня зовите просто – Гавриил Родионович.
– Вам это так необходимо, гражданин начальник? – удивился арестант.
– А что тут такого?
– Ничего, но с тех самых пор, как мой троюродный братец Вальмах устроил эту хамскую революцию, Соломона Сагалевича обзывали исключительно по матушке. И кому бы это понадобилось называть старого еврея Соломоном Боруховичем? А еще при Николае Втором я таки был звездой. Как, вы ни разу не слышали про маэстро Соломона? Да я вскрывал сейфы быстрее, чем гражданин Шуберт играл свои вальсы. Хотите, я на спор открою этот сейф обычной спичкой? Вы держите пари на пачку папирос?
– А что поставите вы, Соломон Борухович? Хотя я и заинтересован в вашем выигрыше. У меня нет ключей от этого сейфа. Ну?
– Так гражданин начальник тоже умеет отвечать вопросом на вопрос? Простите, это к слову. Я ставлю на кон свою репутацию лучшего медвежатника страны. А это стоит больше жалкой пачки папирос.
Папиросы мне не жалко, все равно не мои. Я достал из ящика стола две пачки и положил перед Сагалевичем. Тот осмотрел давно не виданное богатство и хитро прищурился.
– Вы доброй души человек, Гавриил Родионович. Хотите, я, не вставая с места, научу вас самого, как открыть этот сейф?
Ого! Такие знания мне всегда пригодятся. А вдруг у шефа что-то интересное припрятано?
– Соломон Борухович, там, в столе, еще три таких пачки. Если научите – они ваши.
– Только папиросы вперед.
Я пожал плечами и протянул Сагалевичу требуемое. Он рассовал по карманам добычу и чуть откинул край иллюминаторной занавески.
– Старый Соломон никогда не обманывает, гражданин начальник. Возьмите с крючка запасной ключ и откройте сами.
– Борухович, я тебя убью!
– Таки да, если это сделает вам хорошо. Но позвольте выкурить мои папиросы. Вы не торопитесь, Гавриил Родионович? Я очень мало курю.
– Бережете здоровье, Соломон Борухович?
– Вы таки хотите довезти старого еврея до Колымы совершенно здоровым? Или прикидываете, выдержу ли я две высших меры социальной защиты? За то, что я вам тут наговорил. Да не нужно так беспокоиться, я и одной не переживу. Хотя приговором советского суда мне приказано стать долгожителем.
– Это как?
– Ну… если к моим семидесяти пяти добавить двадцать пять.
– За что четвертак? – удивился я. – Вроде бы социально близким такие сроки не дают. Вы же по основной специальности сели?
– Ах, если бы… – пригорюнился старик. – Меня подвело увлечение радиосвязью. И разве меня одного? У нас половина трюма – бывшие радиолюбители. О, какие позывные, я вам скажу. Да что может ОГПУ понимать в позывных? Аппаратный журнал и послужил главной уликой. Представляете, с двумя с лишним сотнями стран связывался. Значит – на каждую и шпионил. У меня в деле они все записаны. Как думаете, может, таки стоит обратиться к ним за зарплатой?
– Подождите, Соломон Борухович, – я остановил меркантильные соображения Сагалевича, – а вам в трюме священник не попадался?
– Алексей Львович? Как же не попадался, в одной камере влачим… так сказать. Матерый человечище!